10. Перевал
Мир исчезнет не оттого, что много людей, а оттого, что много нелюдей
Турция, 1915
Михаил откинул голову назад и почувствовал, как она легла на камень теменем. Выпростав левую руку из-под шеи Анаит, он короткими медленными движениями расположил её вдоль бедра, истратив на это остатки сил, и теперь лежал на спине, вытянувшись по стойке «смирно». По его телу, по всем его членам медленно разливалось тепло. Оно появилось в глубине живота, чуть выше пупка, стало шириться, пошло вверх, к груди, рукам, шее, лицу, и вниз, наполнив собой колени, икры и стопы. Ледяной шквалистый ветер, выдувавший из тела остатки тепла, а вместе с ним жизнь, ветер, бивший то слева, то справа с такой силой, что, казалось, сейчас сдвинет и поволочет его, кувыркая и ударяя о выступы скалы и разбросанные валуны, вдруг превратился в легкий ласкающий ветерок, наполненный нежностью и теплом. Ледяная игольчатая крупа, впивавшаяся в голые шею и лицо, голые потому, что свой башлык Михаил надел на девушку, превратилась в мягкие крупные хлопья пушистого снега, которые, невесомо кружась, тихо опускались ему на лицо, лаская его своим прикосновением мягко и нежно.
Он ловил эти чудесные кристаллы губами, и снег таял на них, отдавая ему свою сладкую восхитительную влагу. Он хотел открыть глаза, чтобы увидеть этот чудесный тёплый снег, который, беззвучно танцуя в тёмном воздухе, опускался на него из необозримой небесной пустоты, но как ни старался разомкнуть веки, не смог. Но неудача не огорчила его, потому что он продолжал наблюдать это прекрасное, восхитительное явление своим внутренним взором полнее и ярче, чем воочию. Ему становилось всё теплей и теплей, и он радовался, что снова чувствует ещё совсем недавно до бесчувствия одеревеневшие от лютого холода пальцы, как вновь бежит по ним живая горячая кровь, как наполняет теплом казалось бы навек примерзшие к зубам губы.
Сейчас, вот сейчас, он повернётся, обнимет её и станет целовать её руки и губы. Вот она лежит рядом, вот она, она слышит его дыхание и его мысли, и — он точно знает это — ей, как и ему, так же тепло и покойно. Сейчас он возьмёт её руку, посмотрит в её глаза. Вот сейчас, сейчас… Перед его взором возникла зелёная листва, пронизанная солнечными лучами. Листья и солнце были настолько яркими, что хотелось прикрыться от этого сияния, но он продолжал смотреть на них. Тело стало совсем невесомым, он более не чувствовал камней, на которых лежал. Ему было хорошо, как никогда доселе. Он смотрел на зелёную листву, бесшумно колышущуюся над головой, и не мог отвести от неё взгляд. Анаит! Она тоже должна видеть это! Он ей покажет, сейчас! Только сам ещё посмотрит, совсем чуть-чуть, чуть-чуть …
Был самый глухой час ночи, её середина. Этот самый тёмный, мистический час был известен людям издревле. Его знали бесстрашные всадники Леонтиска, легендарного командира конницы Александра Великого, о нем было известно закованным в медь и кожу железным легионам Рима, о нем ведали рождавшиеся и умиравшие в седле вскормленные молоком кобылицы нукеры грозного Темучина. Они знали, потому что в этот час ложились кони, ложились, чтобы быть менее уязвимыми. Потому что именно в этот час темное Нечто набирало наибольшую силу…
Была середина ночи. Михаил и девушка лежали в развалинах сожженного дома, где несколькими часами ранее надеялись укрыться от внезапно налетевшей и неожиданной для середины августа снежной бури. Лежавший среди остатков разрушенных стен под косыми обугленными стропилами Михаил уже не чувствовал ни холода, ни боли. Прижавшись к его плечу, лежала девушка, и на синеющем его лице застыла улыбка. Он замерзал.
Невдалеке завыли волки.
***
С самого утра настроение было приподнятое, праздничное. Накануне вечером генерал Николаев отдал приказ по находящейся в его подчинении войсковой закаспийской бригаде, стоящей в Ване, где во втором батальоне отдельного казачьего полка Михаил служил полевым врачом, с утра восьмого мая прибыть на плац за городскими воротами для парадного построения и благодарственного молебна.
Из-за того, что улицы, по которым двигался батальон, были донельзя узки, да ещё и кривы, соблюдать даже подобие строя было невозможно. В лучшем случае, рядом могли ехать максимум трое всадников, в основном же шли попарно, а то и рассредотачивались по одному, цепочкой, поскольку встречались такие места, где, раскинув руки, можно было коснуться противоположных стен. Улицы то скрещивались, то разбегались вдруг в трёх, четырёх направлениях совершенно неожиданно, то выгибались пологой дугой. Из-за близости нависающих над головой стен, глухих, без окон и балконов, и бесчисленных поворотов создавалось впечатление, что находишься в лабиринте. И тем неожиданнее были вдруг раскрывающиеся впереди небольшие площади, круглые или прямоугольные, очень светлые и солнечные. Такие места смутно напоминали Михаилу Неаполь, и впечатление было бы почти полным, если бы не пыль, поднимавшаяся почти до пояса сидящего верхом человека, и уже покрывшая плотным слоем сапоги и ножны сабель. Михаил пытался припомнить, при нём ли шейный платок, — подарок одной милой парижанки — и если да, то повязать его на лицо наподобие башлыка. Но тут они оказались перед большим, европейского стиля, двухэтажным зданием, где располагался штаб их бригады. Михаил, поглядывая на высокие арочные окна, вспоминал, как сразу по прибытии в Ван был приглашен сюда на банкет русского воинства с вождями армянских дружин.
Дальше улица стала широкой и ровной, и строй был восстановлен.
Батальон, по четыре в ряд, наполняя воздух столь близкими и родными воину звуками — то звонкими, то глуховатыми ударами копыт о каменистую почву и запахом разогретых конских тел, кожаных седел, сбруи и металла, — перешёл на галоп и проследовал к городским воротам и к уже видимым за ними плацу, где выстраивались и ровняли ряды русские войска. Батальон спешился и занял своё место среди стоящих в парадном строю полков. Закаспийская казачья бригада, как и все русские войска, расквартированные в Ване и его окрестностях, встали к благодарственному молебну и парадному маршу.
А когда служба закончилась, перед войском вдруг появились юные девушки, лет пятнадцати или около того, человек тридцать, и по-русски пропели «Славься, славься русский царь». Михаил, как и все находившиеся рядом с ним, со дня выступления из Мерва в августе прошлого, 1914 года, — а сегодня, слава Богу, был май 1915 — ничего подобного не видел и уже начал постепенно забывать, что в жизни кроме войны, её тягот и ужасов, к которым так просто и скоро привыкает мужское сердце, существует нечто прекрасное, был удивлен и восхищен происходящим до глубины души…
Девушки были одеты в одинаковые нарядные белые летние платья с черными передниками. В таком же точно платье вышла их руководительница. Девушка была если и старше своих воспитанниц, то совсем немного. Во время исполнения она стояла лицом к хору и спиной к выстроившимся войскам, прямо напротив Михаила. Она находилась совсем близко, их разделяло всего каких-нибудь полтора десятка шагов. Несильный ветер, дувший ей в спину, играл складками лёгкого платья, время от времени чётко очерчивая всю её тонкую фигурку. Девушка дирижировала своим прекрасным хором, и Михаилу казалось, что она, в очередной раз взмахнув руками, взлетит и отправится в полёт над плацем и застывшим на нем войском. Иногда она слегка поворачивала голову, улыбалась ученицам, и Михаил видел её тонкий профиль и прямой точёный носик, успевал заметить ресницы и уголок губ. И казалось ему, что никого прекраснее он не видел.
А потом всё закончилось, и девушки стали рассаживаться в подъехавшие за ними фаэтоны. Михаил хотел подойти к девушке, и, судя по загоревшимся глазам казаков и поднявшемуся в рядах ропоту и движению, такое желание овладело далеко не им одним, но появившейся перед батальоном командир полка сделал страшные глаза и пригрозил кулаком. Девушки смеялись, рассаживаясь, и поглядывали на воинов. Юная регентша села в коляску последней, и, когда кортеж тронулся, вдруг открыто посмотрела Михаилу в глаза. Одному ему.
После молебна и парада отряду было дано свободное время и отдых, и Михаил вместе с товарищами прямо с плаца, верхом, отправился к городским воротам — осмотреть город, выпить вина, повеселиться, просто почувствовать себя не на службе. Ван был достаточно велик, двести тысяч душ, и был строго поделен на две почти равные части, турецкую и армянскую. Таковое разделение зиждилось не столько на национальной разности, сколько происходило и устойчиво держалось на причине религиозной.
Город делился на части христианскую и мусульманскую. Когда в Ване стало известно о победном продвижении русских войск, армяне, усиленно притеснявшиеся мусульманами-турками, подняли восстание, выбили из города турецкий гарнизон и дотла сожгли турецкую часть города. Об этом бравым русским с гордостью рассказывали везде, где они останавливались выпить кофе, или вина, или покурить кальян. И Михаил с друзьями слушали этот рассказ в десятый и в двадцатый раз, гуляя по городу, где каждый встречный был рад им искренне, готов оказать любую услугу, выполнить любую просьбу. И они, Михаил со товарищи, отчаянно радовались и в полной мере пользовались редкой возможностью вдруг вновь очутиться посреди мирной жизни. И только образ прекрасной регентши, увиденной утром, не покидал мыслей молодого военврача, и в каждой черноволосой хрупкой девушке Михаил был готов увидеть свою незнакомку.
И он увидел её. И когда увидел, и, хотя казалось, был готов к этому и желал этой встречи всей душой, вдруг растерялся. А она улыбнулась ему как вчера, на плацу, и с милым акцентом произнесла непривычные ей русские слова:
— Здравствуйте, господин офицер…
0
0