Фил сидел в кабине шаттла и ел дымящуюся лапшу без срока годности. Вкусовые рецепторы шкалило – то ли от высокой температуры, то ли от непередаваемого вкуса. Все-таки, еда, созданная больше четырех тысяч лет назад – была совсем другим делом!
Нужно было продолжить сканирование, впереди было еще три с половиной сотни мертвых, теоретически, агрессивных и недисциплинированных пациентов в своих стеклянных гробах.
– Ну, что, спящие красавицы, – похлопал по куполу, рядом с которым, для отметки, лежал сканер, Лорик, – скоро будете есть свои вкусняшки, если найденная нами планета окажется пригодной… если, конечно, Олис разрешит и не будет бурчать, что испортились.
Тут разум что-то резануло не состыковкой, но пока было не ясно, что именно.
Снова кинув сканер к очередной капсуле, астронавт замученно поднял глаза на человека, находящегося внутри. Лицо было без эмоциональным и абсолютно не знакомым. Сморщив брови, Лорик поднялся с колен и, уже не заботясь о закладке, пробежался вдоль подсвеченного «рыбьего костяка» дальше, заглядывая в каждую капсулу, в поисках знакомых лиц. Ну, не может же быть, что он никого не знает! Или может? И узнать о том, кто же главный по званию – тоже не помешало бы. Сомнительно, что Нортон является капитаном, потому, что любой капитан, как известно, отличается сдержанностью, дисциплиной, и вниманием к деталям. Импульсивных и нервических главными не назначают.
В кабине горела голубая подсветка, действующая немного успокаивающе, после мертвенно бледного света космического «морга». Лорик зашел в личный кабинет, автоматически набрав логин с паролем, и открыл список пассажиров. Нестройный ряд фамилий и имен, следующая графа пол, потом возраст, дальше более детальные данные, касающиеся резуса и группы крови и прочих биометрических параметров…
– В каком году ввели обязательное знание интергалла, универсального общеупотребительного языка? Кажется, во время моего детства оставалось всего несколько полудиких островов, не владеющих общеразговорным. Какова вероятность, что туземца взяли в экипаж и дали должность? Зачем Лингвиальный несесер? Слишком уж Нортон был уверен, что его должны понимать…
Данные грузились медленно, словно шаттл устанавливал связь со станцией, настолько удаленной, что связи почти не было. Пару раз прерываясь, монитор, все-таки, загрузил карту. Два кружочка с контурами материков и островов подернулись и медленно начали окрашиваться в зеленый – данные о языковом владении местных жителей. Красными остались только несколько крайне северных точек. Фил улыбнулся: «Хранители знаний» – так говорили о северных старообрядцах, дичащихся централизации.
Лорик, казалось, поймавший интересовавшую птицу забвения за хвост, не хотел ее отпускать и снова углубился в таблицы. Северных диалектов насчитывалось немного – около семи. Введя интересующие слова в поисковике, мужчина начал листать колонки, практически не отличавшиеся между собой. Говорят, все языки изначально произошли от одного, самого древнего, поэтому, самые важные слова, типа «мама», «молоко», «есть», «пить», «голова», «рука», – были похожи, отличаясь, буквально только второй гласной. Вбив слова приветствия и вопросы координации: «Где я?», «Кто я?», «Что случилось?» – Лорик потерпел фиаско: не было ничего даже похожего!
– Что мы имеем? В капсуле был человек, не владеющий интергаллом, не из северных, полностью уверенный, что его должны понимать и слушаться. Кроме того, ни на одном из четырех сот с лишним имен сердце не дрогнуло – не было ни одного знакомого.
Перспектива снова оказаться на планете, в окружении людей, стала не столь радужной. Лорик, замученный монотонными данными, склонил голову, при этом, буравя колонки настороженным взглядом, ожидая какого-то наития, а затем, и смежил веки раскрасневшихся глаз. Легкая полудрема окутывала его, словно прохладный плед на сквозняке. Мозг слегка щипало начинающимся насморком и зависшим напряжением мыслительного процесса. Ссутуленная спина болела. Руки под подбородком потихоньку немели, но организм уже был достаточно погружен в сон, чтобы игнорировать неудобство и не реагировать на позывы сознания к пробуждению и удобству.
Резкий одиночный сигнал рванул чеку зарождающейся вселенной сна. Лорик вздрогнул всем телом, только сейчас осознав, что смертельно замерз и почти дрожит. Разум еще не понял причину пробуждения, позволяя досмотреть совсем реальный кошмар, сопровождающий фазу быстрого неглубокого сна.
Астронавту снилось, что экстракт таинственного мха, действующий, как сильнейший катализатор регенерации, приводящий клетки в их исходное состояние, начал очищение межклеточного пространства от снотворного. Процессы, замедленные минусовой температурой потихоньку начали движение. Снился датчик температуры тела, мигающий зеленым. Снилась рука Генри Нортона, не шутки ради, стукнувшая неопротастекло изнутри. Осознанный горящий яростью взгляд… откликнулся эхом подобного же стука очнувшихся остальных капсул…
Лорик вскочил, сглатывая густой комок, запнулся о связку еще не подключенных проводов, пролетел полметра, приземлился на колени, пролетел еще пару шагов, на четвереньках, сильно царапнув еще не ожившие после неудобного сна кисти о пол из спаянных полос железа… дверь в шаттл казалась такой далекой, а времени было так мало…
Стазискапсула с Генри Нортоном была без Генри Нортона! Сердце стучало в ушах. Кошмар начал сбываться. Лорик стоял, смотря на пустое изголовье и не дышал, представляя, как сзади тянутся руки к его шее, перекрывая воздух.
Спустя несколько минут, эмоции уступили пару процентов разуму. Взгляд стал замечать странноватый неровный серый налет в капсуле. Блок управления горел в обычном режиме, указывая, что не был вскрыт изнутри. Да и самого агрессивного удушителя почему-то не было.
– Кто же тебя выпустил? Может, Эмбер пробовала наш препарат на нескольких? Нужно поглядеть. – Фил пробежал с десяток шагов, обернулся, поглядел сквозь маленький иллюминатор на мирно горящий желтоватым, как жемчужинка, светом модуль. Все было спокойно. Да и куда голому мужику бежать без скафандра… взгляд на белое пятно у двери шлюза – скафандр на месте.
Дальнейший осмотр напоминал продолжение кошмара. Пустых капсул не было. Но система воздухоочистки запустила режим самоочищения фильтров, и появился запах едкой гари, видимо, впитанный ранее. Что происходит?
Рука потянулась к пожарному ящику в поисках какой-то защиты. После нескольких попыток приложить палец, Лорик отчаялся, и вскрыл дверцу пинком, заставив пластик слегка деформироваться и выйти из паза замка. Внутри, среди прочего, нашелся уменьшенный аналог лома. Астронавт схватил железку, с жадностью умиравшего, и дальше пошел, уже выпрямившись, и с более уверенным видом.
От одной из последних капсул, спустя час нудного поиска, был найден проводок, уходящий куда-то вниз. Квадратный модуль пола поддался сразу, явно смазанный в местах откидного механизма…
– Привет! – обернувшись на шум, поздоровался с Лориком Лорик. В его руках была штатная кружка с парившим супом. Руки были перепачканы чем-то черным.
– Привет… – ответил астронавт своему клону, рассматривая его. Белая майка с серебряной эмблемой «33», штаны со спущенными лямками, ниже колена «33», обуви не было, но из куска мягкой обшивки были выдраны и вырезаны две нынешних подошвы и отогнут лоскуток для зацепки между большим и указательным пальцами.
– Ну, что? – поинтересовался клон. – Железная баба не будет против, если у тебя появится питомец? – Весь нарочито небрежный вид и сарказм в речи не понравились мужчине. Было в этом что-то надрывное, перешедшее в агрессию.
– Ты куда Нортона дел? – недружелюбно поинтересовался Лорик «32».
– Вы там спятили совершенно?! – дружелюбие как рукой сняло. – На кой хрен вы мужика экспериментальным экстрактом накачали?
– Обратно его уже не пихнешь? – скорее уточнил у клона астронавт.
– Не пихнешь. – Констатировал «33».
– Он оттаял и свалил? – поинтересовался, готовый к самому страшному, Лорик.
– Да нет, куда ему… – ответил второй, отхлебывая суп, и, снова схватив тряпку, отмывать руки.
– А куда он делся? – «32» еще не понял, но явно проследил связь грязных рук и упоминания Нортона. На столе обнаружилась и закопченная горелка…
– Уничтожен. – Отложил тряпку «33». – Мы не можем рисковать.
– И что теперь будет? Нам за это влетит? – кошмар наяву, казалось, становился страшнее сна.
– Да. Определенно влетит… – задумчиво согласился «33». – Нужно снова заполнить капсулу. Иначе его хватятся.
– Кем? – скептически поинтересовался «32».
– Как же я холод не люблю… – скорчил рожу клон и, поставив кружку, стал раздеваться. – Два раза днем проходит поисковый импульс, выверяя поломки и неисправности. Другой ерунды они сюда не втыкали. Да и Эмбер об этом лучше не знать. Я встану вместо Нортона, сейчас запустим самоочистку от гари.
– На. – Астронавт кинул спрей-растворитель, кивнув на руки. Смотреть на себя голого со стороны было странно. Вытянутое худое тело, без особых выделенных мускулами областей, выдавало скорее человека, склонного к умственной работе. Вздутые вены на кистях и ступнях – работа руками и сидячий образ жизни. Кратковременные нагрузки для выживания, а не для красоты тела. – Как думаешь, планета пригодна?
– Думаю, что определенно да. Неспроста же она тут, в трех днях пути. А еще, считаю, что там определенно не все так гладко. Нужно сделать выползку. Только как этих, супер-активных оживителей, одних оставить?
– Олис сейчас чинится. Ей крепко досталось. А Эмбер я займусь… – задумчиво проговорил Фил «32». Все-таки быть в команде ему нравилось больше, чем одному против неизвестно чего…
От старика-боцмана, служившего привратником на вилле моего мужа, я не раз слышала эти байки о созданиях моря, которые топят корабли, оплетая их своими щупальцами. Я и тогда мало верила в существование этих подводных титанов, а со временем уверилась, что чудовища, если и существуют, то в глубинах человеческих страхов, у самого дна, всплывая к свету сознания за глотком нашей печали и слез.
Эти чудовища — хранители нашей горькой памяти, нашего кровавого опыта. Они как стражи сопровождают целеустремленный дух, время от времени нашептывая об ошибках и шрамах.
Многорукий страж, который принадлежит Геро, очень силён. У этого монстра пищи было в избытке, вырос он до размеров необозримых. Вот сейчас этот страж всплыл и потащил своего узника в прошлое, безжалостно указывая на параллели.
Всё повторяется. У чудовища множество глаз, они круглы и лишены век, в них возникают образы любимых и умерших, жены, новорождённого сына и отца Мартина. А голоса шепчут: «Вот, смотри, это твоя вина. Это ты их убил. Ты виновен в их смерти, а ещё в смерти и вечной погибели тех, кто уповал на отца Мартина. Ты лишил паству её праведного пастыря, ты обрек падших на вечное проклятие»
В глазах-зеркалах отражались лица, бледные, исхудавшие, женские, детские, лица, взывающие о милосердии… Геро видел их всех, слышал их мольбы и проклятия. Они существовали только в его воображении, он ничего не знал об судьбе приюта в приходе отца Мартина, но, подавленный незримым наветом, выбирал ход развития наихудший.
И как ему не усмотреть сходства нынешних событий с недавним прошлым? Вновь любимая женщина, ребёнок, дом, ставший родным, и он сам, искушаемый дьяволом. Снова нелёгкий выбор. Потерять любовь или совершить преступление — ибо отвергнуть дьявольский искус означает снова стать убийцей. Не проще ли обречь на погибель себя?
Мне его не убедить. Если бы не та давняя трагедия, если бы между нами не стоял призрак Мадлен, он бы меня услышал. Но рядом с этим призраком он уже видел мой, такой же бледный и окровавленный. И тень Максимилиана, и плачущий дымок – Мария.
Он всех нас, не исключая кормилицы и Перла, видел переселенцами на берега Стикса, жертвами его греховного себялюбия. Я готова плакать от безысходности. Вздохнув, оборачиваюсь к насмешливо ожидающей герцогине.
— Так чего же вы всё-таки хотите?
На лице Клотильды изумление. Я поспешно подправляю вопрос.
— Чего вы хотите взамен?
— То есть? Что значит «взамен»?
— За то, что оставите его в покое. Исчезните из его жизни навсегда. Назовите вашу цену.
Клотильда ещё несколько ударов сердца изображает недоумение. Затем — дружеское расположение. Даже сочувствие.
— Понимаю, — говорит она. – Вы готовы заплатить выкуп.
— Да, пусть будет выкуп. Мой покойный супруг оставил мне немалое состояние.
Клотильда охотно кивает.
— Наслышана об этом. Состояние немалое. Толком об этом никому неизвестно, но ходят слухи, что вы, сестрица, при желании могли бы купить себе герцогство или даже небольшое королевство. Немалые счета в итальянских банках, недвижимость в Тоскане, Ломбардии, на Сицилии. Да и здесь ваш банкир успел выгодные вложения. Вот хотя бы Лизиньи. А ещё драгоценные камни, торговая флотилия, акции Ост-Индской компании. И это только то, что известно. Ты слышишь, Геро? Моя предприимчивая родственница хочет тебя купить. Внести в список своих активов. Ты как предпочитаешь? Целиком или частями? Каждую часть можно было бы оценить отдельно. Оптом дешевле, в розницу – дороже. Вероятно, придётся составить подробную опись, учесть количество пальцев, глаз, ушей… Зубы придется посчитать. И против каждого пункта поставить цену.
Кровь бросается мне в лицо. Я чувствую жар. Бешенство, ярость. По-видимому, черты моего лица претерпевают такое страшное изменение, что Клотильда умолкает.
— Предложение заманчивое, — говорит она уже без кривляний и насмешки. – Я и сама предлагала нашему общему… другу своего роды откупные.
Пришел мой черед удивляться.
— Что это значит? Какие откупные?
— Я уже пыталась объяснить, но вы меня не дослушали. Я вовсе не настаивала на полном разрыве с вами. А на разлуке с дочерью – тем более.
— Так чего же вы хотели? – Я теряю терпение.
— Я хотела небольшой дани. Свиданий, нечастых, но регулярных. К примеру, раз в месяц. Вот представьте. Ничего не изменится. Геро останется здесь, с вами. Я же понимаю, что ему здесь лучше. Не приписывайте мне излишнюю чёрствость. А со мной он будет только изредка встречаться. Я именно это ему и предложила. Я даже велела ему вернуться. К вам, к дочери, к этому мальчику. Но он не захотел. Объяснил это тем, что пребывать во лжи и притворстве для него невыносимо, что ему предпочтительней расстаться с вами, чем скрывать свою вынужденную измену.
Девяносто девять мужчин из ста приняли бы эту игру, не раздумывая. Они и без сторонних побуждений затевали схожие игры. А сотый не принял бы в них участие вовсе не из врожденной добродетели, а потому, что интриге воспрепятствовала болезнь или война. И каждый был бы счастлив поучаствовать в двойной или даже тройной интриге, воображая себя Гераклом при дворе Феспия. И все участники треугольника или даже тетраэдра оставались бы во взаимном удовольствии.
Однако, нам с Клотильдой не повезло. Из всех сынов Адама, услужливых, покладистых и честолюбивых, нам попался самый непредсказуемый. Клотильда разводит руками.
— Как видите, я не так уж и виновата.
У меня сжимается сердце. Между затяжными пытками и быстрой смертью Геро выбрал смерть. И смерть эта не метафорична. Для него неволя и есть смерть. Я чувствую пустоту и отчаяние.
— Даже для королей находится выкуп… — уже с мольбой начинаю я. Надежды у меня нет, но и отступить я не в силах.
— Да, за королей платят, — соглашается Клотильда. – Иоанна Доброго выкупили у Эдуарда за три миллиона экю, Ричарда Первого – за сто пятьдесят тысяч марок, Франциска Первого – за сто тысяч талеров. Королей выкупают, это правда, но они всего лишь… короли. За них самих, без выгодного hommage и короны, никто не дал бы и ломаного гроша. Выкуп платят не за человека, не за мужчину, а за политический профит. Этот выкуп есть вложение капитала под крайне выгодные проценты. Пожалуй, я бы согласилась принять этот выкуп, если бы данная сделка, кроме самого капитала, дала бы мне преимущество. Но у вас нет ничего, что вы могли бы мне предложить, ничего равноценного.
Она произносит это так холодно и так спокойно, что я осознаю тщетность возражений.
Аэронарты, поднимая клубы взвихренного снега, влетели в поселок рано утром. Лихо развернулись на центральной площади и, рыкнув напоследок мотором, остановились. Сияющий диск пропеллера замедлил вращение, распавшись на лепестки лопастей, бесшумно кружащиеся в догнавшем нарты облаке снежинок.
Пилот ловко выбрался из кокпита и спрыгнул на утоптанный снег площади. Обхлопал припорошенную инеем доху огромными рукавицами с меховой опушкой, постукал одну о другую ногами в лохматых унтах и, уперев руки в бока, огляделся кругом. Увидев, как в выходящих на площадь окнах замаячили бледные пятна лиц, осклабился в заиндевевшие усы и бороду и сдвинул на лоб закрывавшие поллица очки-консервы.
Глаза у пилота были отчаянно голубые и выпуклые. Они казались еще больше из-за обводивших их кругов незагорелой и необветренной кожи, открывшейся под очками. От уголков к вискам бежали веселые лучистые морщинки. Вид у пилота был лихой, и он сам это знал.
Оценивающий взгляд пробежал по ноздреватым снежным блокам, слагающим стены окруживших площадь домов, отметил желтые метки собачьих росписей на углах зданий и отсутствие самих добровольных сторожей у входов.
Пилот с легкой досадой качнул головой. Времени оставалось даже меньше, чем он предполагал.
Из домов начали осторожно показываться их обитатели, на ходу оправляя меховые одежды. Пилот дожидался, когда народ приблизится и рассмотрит его как следует. Смотрели с опаской, подолгу задерживаясь взглядами на притороченной к боку массивной деревянной кобуре и большой матерчатой звезде, нашитой на лохматый треух. Переводили взгляды на фюзеляж нарт, украшенный по бокам такими же звездами, и испуганно опускали глаза.
В поселок заявилась власть. Жди теперь неприятностей. Лица местных сделались унылыми, они негромко переговаривались между собой.
— Кто председатель?- спросил пилот, полностью завладев вниманием местных.
— Я председатель, однако, — выступил из толпы собравшихся крепкий еще мужчина с сединой в клочковатой бороде. Со смуглого лица из-под капюшона парки на пилота спокойно смотрели узкие щелочки глаз. Тяжелые веки прибавляли взгляду председателя усталой мудрости. Сеть глубоких морщин изборождала лицо.
— Зовут как? — спросил пилот, разглядев председателя как следует. Сам он представляться не спешил.
— Аюгын. Аюгын та Меерген, — ответил председатель.
— Аюгын Меергенович, значит… А фамилия как? — Пилот извлек из висящего на портупее планшета лист бумаги и изучал его содержимое.
— Нету, — развел руками председатель. — Род есть, зверь-предок есть, фамилия — нету…
— Предков ваших в паспорт не впишешь, — проворчал пилот, покосившись на стоящие тут и там по периметру площади столбы с грубой резьбой, испятнанные не пойми чем у оснований. Рубленые топором звериные морды недобро смотрели на пришельца пустыми бельмами глаз. Оскаленные пасти тоже были все в бурых пятнах.
Пилот почувствовал, как ледяные мураши шевельнулись где-то меж лопаток, но виду не подал. Дикий край, подумал он про себя. И народ краю под стать. Чужие мы здесь, даром что хозяева. И чужими останемся…
— Вот что, Аюгын Меергенович, — сказал пилот, шагнув вплотную и приобняв председателя задушевно за плечи. Тот вздрогнул было от неожиданности, но стерпел от власти панибратство — а власть между тем, наклонившись к самому его уху, негромко продолжала: — Буди-ка народ, дорогой мой. Снимайтесь, пожитки пакуйте самые необходимые, скот поднимайте с лежбищ — и уходите все на север. Час у вас на все про все.
Председатель встрепенулся было, но пилот сжимал его плечо стальной хваткой.
— Не паникуй, папаша. Не договорил я еще. Шерстянники к океану идут. Оттого и аврал.
Пилот явственно видел в неярком еще свете разгорающегося утра, как посерела вмиг смуглая кожа под капюшоном парки.
— Беда, однако, — выдохнул председатель.
— А то, — согласился пилот. — Проспали вы беду. Псы-то ваши, я смотрю, тихонько снялись себе ночью и были таковы. Далеко уж отсюда, поди. А хозяев с собой не позвали… Дикая тварь — она дикая и есть, сколько не корми ее. Чуть что — предаст. Вот так и получается — беда… Но еще больше беда бы была, если бы не приехал я сегодня, и разговора бы этого вот нашего не было. Стоптали бы вас шерстянники, и не нашел бы никто и следа вашего до самой весны. Так что скажи, Аюгын Меергенович, спасибо народной власти, что о вас позаботилась…
— Спасибо, — кивнул торопливо председатель, не глядя, впрочем, в глаза пилоту.
— Да не мне, — досадливо поморщился тот. — Я ж не власть, а только уполномоченный ее. С мандатом, как положено, все дела…
Он взмахнул синей от печатей, испятнанной сургучом бумагой перед лицом председателя, но тот интереса к документу не проявил. Решительно сняв с плеча руку пилота, он повернулся лицом к толпе и быстро заговорил на своем странном птичьем наречии. Народ зашумел взволнованно, и кто-то начал пробираться сквозь ряды наружу, но председатель каркнул как-то особенно грозно, и все мигом присмирели и обратились в слух.
— Люди знать хотят, откуда новости привез, — обернулся к нему председатель. — Верить им или нет…
Пилот прищурился и протянул:
— Ты что же, председатель, власти народной не веришь? Той, что тебя над твоими людьми поставила, полномочиями наделила, детишек твоих уму-разуму учит, бабам рожать помогает?! Так выходит? В слове народном сомневаешься?!
Голос его оставался ровным и негромким — а от того вскипевшая в нем ярость казалась еще страшнее. Председатель, впрочем, и глазом не моргнул.
— Однако, не сомневаюсь я. Люди подробности знать хотят. — Он развел руками в сожалении. И поди пойми по непроницаемой узкоглазой морде, притворяется или нет. Тьфу ты!..
— Подробности? — утерев губы тылом рукавицы, угрюмо спросил пилот. — Вот тебе, председатель, подробности. Аэрофотосъемка знаешь что такое?
— С неба? — спросил председатель. — Когда с неба власть смотрит на все вокруг?
Пилот несколько опешил, но все же кивнул.
— С неба, с неба, темнота… — а сам подумал: не такие уж они и простые, какими мы хотели бы их видеть. Ишь, дикари…
— С аэролета вчера днем увидели, что с ледника вал шерстянников покатился. Миграция у них, стало быть. Прямиком к океану рванули, пару поселков стоптали, и Урмеэн-таги стоптали бы, райцентр, ежели б валы не выдержали. Ладно, что на совесть их водой пролили — стены что зеркало гладкие, шерстянники не забрались, только подавили друг друга и дальше пошли. Теперь вот здесь уже скоро будут.
— Когда? — спросил председатель.
— Да к полудню, пожалуй, уже и будут, — сориентировавшись по выползающему из-за горизонта светилу, ответил пилот.
— Почему на север идти говоришь? — требовательно спросил председатель. — Лед там, а потом — вода. Зверь туда и пойдет. Почему обойти нельзя?
— Потому, папаша, что уж больно много шерстянника нынче в море топиться идет. Тыщщи многие. Таким фронтом идут — не обойти и за день пешком-то. И аккурат через ваш поселок прут. Так что будем мы вам организовывать э-ва-ку-а-ци-ю, — по слогам проговорил наверняка незнакомое слово пилот. — Знаешь, что такое?
Председатель потряс бородой — поди пойми, что это у них означает.
— Туда, к припаю, идет лодка большая. Ледокол называется. Караван ведет барж…ну, тоже лодки такие. Вот на них вас и погрузим.
— У нас, однако, столько лодок нет на берегу, чтобы все люди уплыли, — сокрушенно покачал головой председатель. — И до берега не успеем дойти, даже если сейчас выйдем налегке да на лыжах все побежим. Зверь-гора, однако, шибко быстро ходит. Подавит нас.
— Не подавит, — усмехнулся пилот. — Пойдете налегке, баб да младенцев — на крутобоков посадите. А на полпути вас дирижабли подберут да на баржи перенесут.
— По небу? — ахнул председатель.
— По нему самому, — ответил пилот, блестя зубами в смерзшейся сосульками бороде.
Председатель кивнул и крикнул что-то своим, размахивая руками. Полы его меховых одежд взметнулись парой широких крыльев, и он еще больше стал похож на большую птицу. Местные, лопоча, бросились врассыпную.
Скоро из домов потянулись к краю поселка бабы в бесформенных одеждах до земли, тащившие узлы с пожитками и запеленутых в шкуры детишек. Мужчины вооружились копьями и гарпунами, кое у кого в руках были длинные луки, а за плечами — колчаны с ярко оперенными стрелами. Кто-то безуспешно пытался дозваться собак, в досаде хлеща ни в чем не повинный снег поселковой площади сыромятными ремнями постромков, а кто-то уже и сам впрягался в нагруженные тюками шкур и закопченной посудой нарты и решительно устремлялся к выходу из поселения.
Где-то за околицей затрещал взламываемый наст, снова и снова, и мир огласился трубным ревом. Просыпались в своих снежных пещерах впавшие в спячку крутобоки. Разбуженные в неурочное время животные в ярости расшвыривали снег широкими лопатами рогов и норовили лягнуть деловито взнуздывавших их хозяев, которые ловко уворачивались, не отрываясь от дела. Мир наполнился встревоженными голосами, шумом и суетой.
Пилот наблюдал за всем этим, неспешно попыхивая папиросой.
Постепенно народу на площади становилось все меньше. Вскоре не осталось никого.
— Все, однако, — услышал пилот за спиной. Председатель курил гнутую трубку, пуская колечки дыма и посапывая чубуком. Вид у него был отрешенный.
— Ушли? — спросил пилот.
— Ушли. К большой воде идут. Трудно зверей посреди зимы поднимать, однако, — смуглое лицо вспыхнуло мимолетной улыбкой. — Зимой зверь спать должен, сердитый шибко сейчас. Идти не хочет совсем, спать хочет.
— Ну нет, — поморщился пилот. — Как приляжет скотина — так вам всем и конец. Имей в виду, председатель — не пригонишь скотину к точке рандеву…ну, туда, где на небо вас забрать должны — самих вас и не возьмут. Ибо — растрата. Скотина есть народная собственность и народное же достояние, и транжирить его не моги. Усек?
— Понял все, уполномоченный, — кивнул неспешно председатель. — Как не понять… Гнать будем зверя, ляжет — поднимать станем. Мы вам без зверя без надобности, а сами вы зверем править не можете… Так мы тут и остались, на земле предков, да, начальник?
— Верно понимаешь, старый, — пилот прищурился, разглядывая непроницаемое лицо местного сквозь клубы дыма из трубки. Неужели враг? Но откуда здесь, в снежной пустыне, взяться идейному врагу? Они ведь тут и читать-то не умеют, приказы и распоряжения устно передавать приходится с курьерами, а дебет с кредитом сводить счетовод из райцентра приезжает несколько раз в год.
— Крутобок для молодого народного государства — суть ценный ресурс. Богатство, значит. Заморские господа за желчь его да панты готовы золотом с нами рассчитываться. Валюта это, почище пушнины. Доход в народную казну. Вы с крутобоками спокон веку знаетесь — а посему там решено было, – пилот многозначительно поднял взгляд к холодной голубизне неба, ярко сверкнув глазами, – вас признать элементом для народной республики полезным, и уклад ваш житейский не ломать. Вы ж одно название, что нархоз, право слово! Живете в ледянках, нарсовет ваш — тьфу, название одно, ни политуголка, ни читальни… Флаг вон, и тот кверху ногами висит! Это ж статья! Хотя что тебе статья, старый… Куда вас отсюда уже ссылать… Словом, многое вам за крутобоков прощает новая власть — и житие частнособственническое, и верования темные, и идолищ ваших. Но ты знай, председатель — оно ведь не вечно так будет продолжаться! Вон, из детишек ваших новых людей вырастим, без старорежимных предрассудков — а для того их у вас отнять надо да в школы увезти, в район. Тут ведь кто их научит? И чему? Вы? Мракобесию вашему? Дудки! Власть теперь о них позаботится. Потом вернутся к вам — читать-писать научатся, и вас еще научат…
— Нам зачем? — только и спросил старик в ответ на пламенную речь уполномоченного. — Мы и так все знаем, что нам нужно, чтобы жить здесь. Всегда тут жили, и при иноземцах, и при князьях, и сейчас живем, и когда другая какая сила вместо вашей придет…
— Ой, старый, смотри не договорись до крамолы! — погрозил рукавицей пилот. — Считать будем, что я тебя не слышал сейчас. Новая власть навсегда пришла. И никаких мне тут речей пораженческих! Все, мотай за своими. Мне еще имущество коммуны вашей описывать, все же как есть в убытки теперь придется считать….
— Вернемся сюда, начальник? — спросил председатель, глядя прямо пилоту в глаза сквозь узкие расщелинки в веках, и тому сделалось вдруг очень неуютно от взгляда старика. Словно в душу заглянул, подумалось вдруг, а потом злость взяла на себя самого — ну какая душа может быть у настоящего бойца нового мирового порядка, атеиста и человека глубоко партийного? Да никакой! Поповство все это… Тьфу!
— Вернетесь, не вернетесь… — проворчал пилот. — Почем мне знать? Там разберутся. Вам, старый, какая разница, где снег топтать — тут или на новом месте?
— Тут земля моих предков, уполномоченный, — негромко сказал старик. — Духи наши здесь живут. И нам здесь жить надобно. Негоже духов одних оставлять.
— От духов твоих через полдня одна щепа и останется, — пилот махнул рукой в сторону неодобрительно косящихся на него идолищ. — А от вас, если убраться не успеете — красный снег! Топай, топай, старый, не рассусоливай!
— Эх, не вернемся, однако, — вздохнул председатель, и, выбив трубку о торбас, зашагал прочь, туда, где тянулись к дальним торосам черной змейкой люди и звери.
— Откуда ты… — начал было пилот, но оборвал себя на полуслове.
Председатель быстро уходил, опустив голову и глядя на снег под ногами. Плечи его поникли было, но расправились вновь, когда пилот крикнул ему вдогонку:
— Помни, дед — скотину береги! Не возьмут без нее на баржи-то! И бумагу, бумагу не потеряй, что я дал! Без скотины да без бумаги вам одна дорога — под пулеметы! Как шпионов заокеанских всех положат, и баб, и детей! Слышь, старый?…
Председатель, не останавливаясь, махнул рукой — дескать, услышал.
Пилот задумчиво смотрел ему вслед. И только когда председатель превратился в маленькую точку среди заполнившей мир белизны, сдвинулся наконец с места.
Темери даже зажмурилась, и простояла так, посчитав до десяти. Открыла глаза. Схватила свечку, поднесла её к портрету.
Нет, сомнений быть не могло – на неё действительно с картины смотрел молодой хозяин Каннег.
Странно, удивительно, непонятно – кто он? Как остался жив, почему она помнит многих других обитателей замка, даже случайных знакомых, а его – нет? Он родственник? Наверное, да, ведь на парадном семейном портрете могут быть только родственники. Но тогда он имеет не меньше прав на власть в Танеррете, что и она. Ах, да… Танеррет же – Ифленская колония. Здесь нет, и не будет другой власти.
И, наверное, он – один из тех, кто планировал восстание и переворот, кто хотел смерти ифленцам.
Но передумал.
Из-за неё?
Темери перевернула холст, в надежде, что сзади есть подпись или хоть какое-то указание, кто здесь изображён. Но нет. Не было никаких подписей или дополнительных бумаг.
Всё-таки. Кто же он. Кто же он.
Дрожащими руками она составила картины обратно, даже ветошь повесила почти как было. Бежать назад? Рассказать чеору та Хенвилу? Или пока не рассказывать?
Что сделают ифленцы, узнав, что хозяин Каннег – не тот, кем его принято считать?
Что сделает сам Каннег?
Одни вопросы.
Темери подошла к невысокой дверце у зеркала, и почти без надежды, что она откроется, толкнула от себя.
Дверь отворилась со страшным скрежетом. Её и на самом деле не смазывали последние десять лет. И не открывали.
Темери думала, за дверью окажется улица: какие-нибудь прибрежные скалы, или ещё что-то подобное. Но нет.
Там оказалась винтовая лестница, убегающая и вверх, и вниз.
Подумав, Темери решила пойти сначала вниз. Если тайный ход за пределы замка и существует, то наверняка где-то там.
Выход нашёлся через два пролёта. Наполовину заваленный давним обвалом, со снесённой камнями дверью, это всё-таки был выход, и даже понятно, куда он вёл. Сквозь оставшееся свободным пространство, сквозь голые ветки прибрежного кустарника была прекрасно видна и бухта, и дельта Данвы, и немногочисленные корабли на рейде.
Да отсюда можно и осторожно пробраться вдоль береговых скал в верхний город, а можно ещё спрятать лодку в одном из многочисленных гротов, и, если будет нужда, – на ней пересечь бухту и оказаться в порту. Можно ещё попробовать обогнуть цитадель и выйти в поля южнее крепостной стены.
Столько замечательных возможностей!
И, кажется, она знает, что наверху! Сторожевая башня.
Самая древняя часть крепости. С неё всё начиналось. Сейчас её переоборудовали в маяк, и наверху есть огромное зеркало, возле которого дежурный смотритель в туманную или просто бурную ночь зажигает огонь, чтобы корабли видели, где расположен мыс и стороной обходили гряду подводных скал неподалёку.
Сейчас на маяке никого не должно быть и можно туда подняться — и увидеть всю бухту и весь город целиком. Так же, как тогда, когда она встретилась с Золотой матерью Ленной. Но на этот раз днём. И смотреть не волшебным зрением служительницы, а своими человеческими глазами!
Темери так и поступила.
Двери действительно были всё открыты. Помещения маяка не казались обжитыми, но присутствие людей в них ощущалось. Это и свежие факелы в стойке у основного входа, и скатерка на столе в сторожке. Большая масляная лампа возле зеркала.
Темери подошла к перильцам и взглянула на город.
Тоненг казался золотым в дневных лучах. Красные крыши, белые и жёлтые стены; пока безлистые, бурые деревья…
Город был прекрасен. Хотелось сделать всё, чтобы он никогда-никогда больше не столкнулся с кровавым завоеванием.
Она повернулась в другую сторону. Цитадель… Серая стена, нагромождение башен, ворот, укреплений. Дом. Почти настоящий дом. Нет, она мечтала, может быть о другом доме. Не таком огромном, но уютном, в котором были бы живы все родные и друзья.
Она перевела взгляд на верхнюю гранитную набережную. Её отсюда тоже было хорошо видно. Прямая, пустынная, она тянулась далеко вперед. Над ней скрещивал ветви парк.
Сверху было забавно смотреть и видеть, какие люди там внизу маленькие. Что они могут?
Впрочем, человек на набережной был только один.
Он медленно шёл, ссутулившись, вдоль парапета, в сторону маяка. Темери почему-то сразу поняла, кто это. Но всё равно продолжала смотреть, даже понимая, что он не обрадовался бы, узнай о случайном свидетеле этой прогулки.
А потом он вдруг легко расправил плечи и легким движением вспрыгнул на парапет. Море далеко внизу было спокойным, ветра тоже не было, но от бездны его отделял один шаг, да не шаг даже, одно неловкое движение. Но разве Шеддерик та Хенвил думает об осторожности?
Он, легко балансируя на узкой кромке, постоял, подставив лицо солнцу, а потом пошёл обратно, как по тропинке.
Темери проводила взглядом его спину. До того момента, пока он не спрыгнул обратно на землю. И только после этого вспомнила, что надо дышать.
Ей тоже настала пора возвращаться. И лучше бы через подземелье – чтобы избежать вопросов о том, где она умудрилась так испачкать платье, руки и лицо.
Шеддерик та Хенвил
Шеддерик заметил, что слишком часто поглядывает на бухту. Но ждать прибытия ифленского флота было рано. Даже при попутном ветре у него есть ещё минимум три дня.
Можно, конечно, передумать и спешно отправиться с посольством в Коанер или вовсе – в Тильсе, через пролив. Но от судьбы нельзя бегать до бесконечности.
Как показала практика, с родовым проклятием вполне можно жить, надо только делать это так, чтобы рядом не оказывалось кровных родственников и близких друзей.
Но в хрупком равновесии между собственной жизнью и интересами государства появилась – должна была появиться! – ещё одна гирька, новорожденный ребёнок императора. И на какую чашу весов эта гирька упадет, Шеддерик не сомневался.
С того самого дня, как Хеверик та Гулле за что-то понравился сестре Ифленского императора, этих самых гирек накопилось уже немало: интересы империи превыше всего. Хеверик был особо приближен к императору, в молодости был обаятельным офицером, решительным и пользовавшимся популярностью у женщин. Его дружба с императором могла бы затянуться ещё на годы, если бы не внезапный и тайный роман с принцессой, результатом которого, как нетрудно догадаться, стал очередной бастард императорской крови, который ещё и родиться успел раньше, чем законный наследник.
Император, конечно, отправил Хеверика подальше, а сестре позволил оставить мальчишку при себе. С некоторых пор в императорской семье бастардов держали под рукой и вели строгий учёт всех, в ком есть хоть капля крови ифленских властителей…
Всё детство Шедде провёл при дворе, получил очень неплохое домашнее образование, но счастливая жизнь в одночасье кончилась. В тот осенний день умерла мама, а император признал его единственным наследником. Хеверика же официально простил и приказал не спускать с мальчишки глаз. Разве что ко двору не вернул. Тогда Хеверик уже был командиром одного из военных кораблей, воюющих в Северном Тильсе.
Хеверик, надо отдать должное, быстро придумал, что делать и отправил внезапно обретенного сына в Рутвере, в офицерскую школу флота. К тому времени у него самого как раз родился законный наследник… наследник, которому из-за опалы нечего было наследовать.
В Рутвере Шедде нравилось – как нравилось представлять себя путешественником или солдатом или капитаном в одной из больших экспедиций. И всё складывалось очень даже неплохо, и карьера, и планы – пока в один из дней ему не рассказали о фамильном проклятии и о том, что защититься от него невозможно.
Шедде не очень любил вспоминать то время.
В то время у императора тоже появился первенец. Он не прожил и нескольких дней, был слишком слаб, но эти дни рядом с Шеддериком неотлучно находились два охранника из особой императорской гвардии. Императрица умерла вторыми родами. С тех пор император долго не женился. И, кажется, был рад узнать, что его незаконнорожденный племянник умудрился пережить свой двадцать первый день рождения…
И когда Хеверик та Гулле собирал флот для войны в Танеррете, Шедде осуществлял давнюю мечту – отправиться на поиски новой земли, о которой писали мореплаватели прошлого, что она есть где-то к юго-востоку от Тильского пролива.
Блестящий выпускник Рутвере, прекрасно показавший себя во время нескольких коротких компаний против пиратов, он оказался одним из двух капитанов, которых император утвердил в ту экспедицию. Тогда уже Шеддерик обзавёлся и этхарскими саругами, и дружбой Роверика, и пониманием того, что ифленский двор, каким он его помнил – совсем не тот, что есть на самом деле, а мир в целом – несправедлив и жесток.
Прохладный ветер с моря навевал дурные мысли, но небо было ясным и безмятежным.
Ведь есть надежда, что императору просто интересны саруги как способ защиты от проклятия. Но при любом раскладе, шансов остаться на Побережье у Шеддерика было мало. Это было в письмах и докладах, которые сианы морской цепочкой передали с островов до закрытия прошлой навигации.
Вот и нужно успеть привести дела в порядок. Так, чтобы у Кинне было хоть немного времени во всём разобраться и собрать рядом с собой достаточно толковых и верных людей.
У него-то нет родового проклятия, даже наоборот. Кажется, всё семейное обаяние досталось именно ему.
Правильно Шедде взял его сегодня с собой на встречу с мальканами. Кажется, хозяину Каннегу он понравился, да и Янне убедился, что вреда рэте он не причинял и не собирается.
А сама рэта весь вечер думала о чём-то отвлечённом. Хмурилась, словно споря с кем-то у себя в голове. Шеддерик нет-нет да посматривал в её сторону – что скажет? Как отнесётся к новостям?
Себе-то можно признаться, что было неправильно сообщить ей о своём вынужденном отъезде именно так. В присутствии Янне, Каннега, брата, других людей – представителей города и цитадели. Это было неправильно, даже если она уже знала.
Впрочем, время ещё есть – можно поговорить, например, сегодня днём, после того как сёстры Золотой Матери призовут тень мёртвого сиана к ответу.
Да, так будет лучше всего.
Нинья вопросительно всхрапнула, покосилась лиловым глазом. Она явно не понимала, почему хозяин, обычно так любивший совместные прогулки по теневым тропам, на этот раз медлит, остановившись рядом, — явно же не из-за легкого девичьего тела на руках, подумаешь, тяжесть! Он и с куда большими в седло взлетал, не задумываясь. Химера фыркнула, нервно переступила с ноги на ногу, ткнулась мордой почти в самое лицо, раздув ноздри. И снова фыркнула, на этот раз скорее осуждающе — она не понимала и того, почему от хозяина так остро пахнет странной смесью наслаждения, тоски и отчаянья, почти обреченности… но зато она отлично понимала, что этот запах ей не нравится.
Роне хмыкнул и потерся виском о бархатную шкуру, влажную от дождя. Ему и самому очень не нравилось все это: неутихающий дождь, пусть и оставшийся за границами натянутого Даймом воздушного кокона, но пахнущий остро и пряно, словно напоминающий, словно о таком можно забыть… Не нравилась и предстоящая прогулка, и то, что при одной мысли о ней накатывает мерзкая слабость и бросает в холодный пот, а надо держать защитные блоки и морду облицовочным камнем. И вообще ему много чего не нравилось.
Только вот выхода он не видел.
Больно было не так чтобы совсем уж критично, и больнее бывало, нормально переносил, не неженка. Только вот забираться в седло в таком состоянии не хотелось. Очень не хотелось. Был у него полвека назад подобный опыт. Когда пришлось. Вот так же. Правда, не три минуты до дома местного шера где расположился Медный со старшими офицерами, а почти три часа по проселочной дороге, и не на умнице Нинье, которая держит ровный ход на любых буераках… Ну и что, что много времени прошло, запомнилось остро и повторения не хотелось.
Если бы он был один — плюнул бы на дождь и условности и пошел бы пешком. Но Дайм не поймет, если предложить прогуляться по такой прекрасной погоде… хотя с его точки зрения погода как раз прекрасная, он же любит всякую гнусную сырость. Но он и традиции с церемониалами, дери их семь екаев, тоже любит, потому и не поймет. Вернее, как раз-таки может и понять…
Нет.
Придется верхом. Но до чего же не хочется-то… Главное, еще как-то так залезть надо ловко и уверенно, а не как древний дед с радикулитом и ревматизмом, охающий от каждого движения… Может быть, подождать слегка, пока Дайм сам заберется в седло своего такого ну совершенно простого и обыденного жеребца (ага, знаем мы таких простых, что держат аллюр наравне с химерами и при этом не выглядят не то что загнанными, но и даже запыхавшимися, да и не допустила бы Нинья, чтобы оставленный с нею рядом простой жеребец остался бы при этом еще и с необкусанными ушами) и отъедет… ну или хотя бы отвернется.
Только вот Дайм почему-то тоже медлил, топтался рядом, поглаживал своего Шутника, сопел как-то странно. Зачем-то натянул перчатки (Роне заметил, что они у него необычно длинные, почти до локтей). А потом вздохнул особенно горестно и тяжело и сказал, решительно взяв Роне за плечо:
— Хорошо. Я понял: ты у нас гордый темный магистр и просить о помощи не станешь. Поэтому придется мне самому унижаться, ради блага и сохранности Ее Высочества и все такое. Короче, Бастерхази, кончай шиса за хвосты тянуть, давай ее сюда, подержу!
На какой-то миг Роне показалось, что Дайму почему-то очень не хочется прикасаться к сумрачной принцессе и тем более брать ее на руки… Наверное, показалось. Ведь не могло такого быть на самом деле, совсем недавно он не имел ничего против обнимашек и поцелуев втроем, очень даже активно ничего не имел… вот только…
Додумать Роне не успел.
Все дальнейшее случилось так быстро и ловко, что Роне и сам не понял, как его собственные опустевшие руки рефлекторно сжались в кулаки. Потому что Аномалия вдруг оказалась на руках у Дайма. А Дайм, похоже, не понял причины, по которой Роне, красный, взмокший и злой, оказался на грани взрыва, потому что заговорил примиряюще и торопливо, выставив перед собой на вытянутых руках спящую принцессу, словно щит:
— Да отдам я ее тебе, отдам, не волнуйся ты так! Вот заберешься на свою теневую красотку, сразу и отдам! Ну что ты на самом деле! Сам подумай, неудобно же в седло лезть, когда обе руки заняты! А магией ее дергать сейчас я бы тебе искренне не советовал, мой темный шер, вот от всей души не советовал бы! Я же потому и от портала отказался, подумай, и сам поймешь: она же совсем не обучена, контроль по нулям, да к тому же спит, а мы сами ее убеждали, что во сне все можно! И она поверила! Хорошая, послушная, доверчивая девочка… Вот возьмет и долбанет спросонья, не разобравшись! Да отдам же, говорю… И не надо на меня смотреть, как ири на торговца ошейниками! Я не собираюсь узурпировать нашу (нашу, Роне, слышишь?) Грозу ни одной лишней секунды. Сам подумай, мне же еще генералу выволочку устраивать… то есть не выволочку, конечно, а разъяснительную беседу о должном соблюдении должностных обязанностей во вверенном его попечению подразделении. Хорош я буду за этим делом с ребенком на руках!
Он не врал. Откровенную ложь почувствует любой менталист уровня выше третьего, вот и Роне чувствовал: Дайм действительно не собирается сам тащить девчонку или держать ее на руках ни секундой дольше, чем нужно. Но было и еще что-то… Дайм ее словно бы… боялся? Смешно. Наверное, Роне просто слишком взвинчен и что-то не так понял. Об этом стоит подумать потом. Может быть, завтра. Пока же достаточно и того, что все это слегка отвлекло и позволило не психануть и не наделать глупостей.
“Она не ребенок!” — хотел сказать светлому ублюдку Роне. И еще очень много чего хотел он ему сказать. Но вместо этого медленно разжал кулаки и осторожно выдохнул, стараясь, чтобы это больше походило на тяжелый удрученный вздох, чем на судорожный благодарный всхлип или что похуже. Его все еще трясло.
Шисов ублюдок не просто так наминал ему плечико — неуместно и несвоевременно наминал, собака, почти интимно, но не в этом даже дело! А в его семью екаями драном свете! Контроль по нулям, говоришь? Чья бы химера рычала! Сам за своим светом не следит, тот рвется куда не надо, словно игривый щенок, ни разу не получавший по морде от жизни… по наглой, ласковой, светлой морде! Им и так был пронизан весь прикрывавший Роне и сумрачную кокон, а стоило Дайму дотронуться, пусть даже и через два слоя ткани Рониной одежды и перчатки самого Дайма…
Ощущение было похоже на молнию. Только молнию медленную, тягучую, плавную, словно патока… и такую же сладкую. Она прокатилась по нервам пронзительно светлой волной, ласковым теплом погладила места бывших шрамов и переломов, от которых теперь остались лишь воспоминания, словно проверяя: а точно ли кроме воспоминаний ничего не осталось? Ну ладно, ладно, верю, но все-таки… Напитала светом, укрепила, уже не просто залечивая, уже делая что-то большее, чему Роне и названия-то подходящего подобрать не сумел. Ну и…
И да. Все остальное она залечила тоже.
Буквально мимоходом. Не заставляя просить, не акцентируя, не рассчитывая на благодарность, может быть, не придавая значения или не обращая внимания. Может быть, не заметив даже.
И вот как теперь прикажете на это реагировать? Возмутиться непрошенной благотворительностью? А вдруг светлый ублюдок только этого и ждет, хихикая про себя, чтобы в ответ еще более возмутиться Рониной неблагодарностью? Сухо поблагодарить? А вдруг он действительно не заметил? Что Роне знает о светлых лекарях? Да практически ничего, только теория и домыслы. Вдруг их магия именно так и работает? Вдруг… вдруг он и в первый раз ничего не заметил… и вообще ничего не знал про травмы? ну да. надейся, надейся… К тому же поблагодарить — значит сразу поставить себя в униженное и зависимое положение…
Шис! Как все сложно-то!
В итоге он так ничего и не сказал. Просто кивнул, глядя в сторону, и одним ловким движением вбросил себя в седло обрадовавшейся (ну наконец-то хозяин перестал дурить!) химеры. И даже умудрился не забыть забрать обратно Аномалию, из рук в руки, вновь ныряя в запах моря и сосен. Пусть даже и на миг, но…
И даже не вздрогнуть (ну, почти), когда его пальцы случайно задела тонкая замша перчаток, прохладная и обжигающая. Конечно же, случайно! И наглый, беззастенчивый, игривый и ласковый свет, так и рвущийся, чтобы его обязательно погладили, тут был совершенно ни при чем.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Подтягиваться — это очень важно! Почти так же важно, как и танцы, и дело вовсе не в силе рук или ловкости. От подтягиваний увеличивается главное достояние девушки — ее грудь, тетя Джианнат не зря гоняла маленькую Шветстри подтягиваться на нижних ветках деревьев. А если ни единого подходящего дерева поблизости не было — заставляла отжиматься от земли или часами стоять, прижавшись пятками и затылком к стене. От этого грудь вроде как тоже увеличивалась, но уж больно скучно было стоять неподвижно, да еще и подолгу. Подтягиваться куда веселее. Тем более на перилах такого красивого балкончика!
Кюджюкбиркус ловко спрыгнула на землю и от избытка чувств прошлась «катящимся солнцем» — с ног на руки и снова на ноги. Как же здесь хорошо! И как же хорошо быть избранной — богинею и Аллахом, а в самом скором времени наверняка еще и шахзаде. И как же славно жить в Доме Тысячи Удовольствий! Здесь даже наказывают за недостойное поведение тонкими ивовыми прутиками, Кюджюкбиркус уже дважды получала, десять и двадцать. за разбитую пьялу и испачканное одеяние Валиде-ханум. И что? Да то, что тонкие ивовые прутики вовсе не так страшны. как ротанговый посох, вот что! Никакого сравнения.
Но главное — уроки! Это же так здорово!
Калфу говорили между собою, что сегодня предстоит не простое занятие, а испытательное, и по его результатам уста-хатун примет какое-то важное решение. А какое решение может быть самым важным? Конечно же, кто из гедиклис достоин предстать перед светлыми ликами шахзаде, да будут долги годы их жизни!
Калфу, конечно, шушукались не с Кюджюкбиркус, а друг с дружкой, вовсе не желая посвящать посторонних в свои планы, но у Кюджюкбиркус есть уши. И эти уши всегда направлены в сторону тех разговоров, которые почему-то считаются для них не предназначенными.
Значит, это случится сегодня! Надо только правильно себя повести, доказать, что достойна. Жаль, наставницы говорили очень тихо, а при попытке Кюджюкбиркус приблизиться вообще замолчали, и ей так и не удалось разобрать, на каком уроке будет происходить испытание. Уроков сегодня должно быть пять — игра на сетаре, гимнастика, танец живота, стихосложение на фарси и правильное сурьмление глаз. И ни один из них Кюджюкбиркус не пугал — она знала, что справится.
Короткие рифмованные восхваления красоты и мудрости собеседника давались Кюджюкбиркус не так чтобы очень, но она давно заметила, что тут главное — подача, протяжная напевность с горловым придыханием, правильная улыбка, правильный взгляд, как еще папа-Рит учил смотреть на самых важных зрителей с самыми толстыми кошелями на поясе. Калфу тут ничего нового не добавили, правильно улыбаться и смотреть Кюджюкбиркус и до них умела. И все! И никто не обратит внимания, что ритм сбит, слогов больше или меньше положенного, сравнение не затертое до дыр, а рифма хромает.
Гимнастика и танцы — да тут и говорить смешно, в этих занятиях у Кюджюкбиркус нет достойных соперниц не только среди гедиклис, она и половину старшего гарема заткнет за расшитый бисером пояс роскошных сальвари. А все почему? А потому что тренируется постоянно, пока они у фонтана прохлаждаются или сладкую пахлаву уминают за обе щеки. С сетаром тоже трудностей быть не должно, три струны, ничего сложного. Главное — опять же выглядеть уверенно и улыбаться правильно.
Но самым удачным было бы, если бы проверочным оказался урок по изготовлению и применению красок для лица и тела. Вот тут-то бы Кюджюкбиркус показала, на что способна! Вот тут-то бы она развернулась!
Они ведь страшные неумехи по этой части тут все, даже калфу! Нет, конечно, гедиклис учат изготавливать краску для ресниц, перетирая жженую скорлупу грецкого ореха и сурьму, замешивать в нужной пропорции басму с хной для чернения волос или взбивать масло с рисовой пудрой и мягкой охрой, а также выбеливать лицо соком лимона — но и только! Все остальные краски, помады и притирания в Дар-ас-Саадет поступают извне, от специальных купцов, что везут их из Персии, Индостана или даже Египта. Даже простых кошенильных жучков никто из наложниц не давил сам, яркую краску для губ приносили евнухи уже готовой, в виде густого сиропа, оставалось только взбить с маслом и воском — и все. Да и это считалось достойным разве что гедиклис, любая из самых ничтожных наложниц же почитала чуть ли не зазорным знать, из чего и как изготовлены ее краски и притирания — достаточно и того, что она знает, как ими правильно воспользоваться к вящей усладе взора султана.
Поначалу Кюджюкбиркус никак не могла поверить в подобное — как может взрослая женщина доверить свою красоту (а значит, и саму свою жизнь и благополучие!) чужим рукам? Тем более — незнакомым рукам неизвестного мастера, полно, да мастера ли вообще?! Ведь если жуков давили неправильно или очистили плохо — после такой помады на губах появятся долго не заживающие язвочки! А могут (о, ужас!) и шрамы остаться!
Впрочем, присмотревшись внимательно, Кюджюкбиркус на губах ни у кого из старших наложниц ни язв, ни шрамов не обнаружила. А помадой они пользовались постоянно, так что если бы с ее составом что-то было не в порядке — никак не смогли бы избежать разъеденных губ. С некоторым сомнением, но все же приходилось признать — неизвестные мастера таки были именно мастерами и ремесло свое знали. Но их мастерство не делало обитательниц Дар-ас-Саадет меньшими неумехами и лентяйками.
Они ведь сами ничего в эти краски почти что не добавляли, полагая, что и так хорошо! А когда Кюджюкбиркус попыталась подсказать — еще и высмеяли ее: мол, гедиклис, а лезет поперед калфу! Что ж, Кюджюкбиркус не стала настаивать, но обидчиц запомнила. И решила дождаться более удобного времени и заранее подготовиться, чтобы посрамить сущеглупых обязательно пред лицом старших калфу и, может быть, даже самой уста-ханум. И чтобы все столь достойные женщины собственными глазами убедились, насколько же сильно отличается от простой кошенили помада с добавлением перетертой в невесомую пудру матери жемчуга, что покрывает внутреннюю сторону раковин! И, понятное дело, что отличается к лучшему, приобретая глубокий перламутровый блеск, от которого губы становятся похожими на сказочную драгоценность, мифический алый жемчуг, что дарует бессмертие.
Ах, как было бы славно, если бы действительно испытательным оказался именно урок косметики!
— Нет! — простонал Олаф, ритмично ударяясь лбом о стену. — Почему это опять случилось со мной? Идиот! Идиот!! Лузер!!!
Раньше, когда Олаф был еще молодым и наивным… То есть, был чуть моложе, чем сейчас, и уж конечно гораздо наивнее. Так вот, тогда он имел обыкновение посетившие его гениальные идеи сразу же произносить вслух. В первый раз Олаф даже и не понял, как так вышло, что один из его коллег в считанные дни оформил новейшую разработку, защитил ее и теперь сидит в своем собственном кабинете, пойдя на повышение. А автору идеи в свою очередь достались только рабочее место в общей комнате и репутация славного парня.
Во второй раз Олаф просто поздно спохватился и не сумел вовремя промолчать. После этого ему снова пришлось наблюдать со стороны за взлетом чужой карьеры. Но больше Олаф не позволял себе так ошибаться. Да, он остался славным парнем, белобрысым гигантом с простодушным выражением лица, но все это было внешним. Внутри он постепенно превращался в хищника, затаившегося перед последним, решительным прыжком.
Собственно, до этого решительного прыжка оставалось совсем чуть-чуть. Но Олаф так много и результативно трудился, что ему просто необходимо было немного отдохнуть и расслабиться. Совсем-совсем немного…
Подходя к двери квартиры, Олаф удовлетворенно отметил, что служба доставки работает четко. Практически одновременно с ним прибыла заказанная пару часов назад ириенка. Все как оговорено: миниатюрная, с пышными бедрами, длинные и густые темные волосы, черные глаза. А ресницы, ух! Отпустив службу доставки, Олаф сделал приглашающий жест внутрь квартиры:
— Проходи…мм… Я буду называть тебя Крошкой. Тебя зовут Крошка.
— Меня зовут Крошка.
— Вот и замечательно. — Олаф немного потоптался, зачем-то хлопнул себя по нагрудному карману пиджака и похолодел. Инфокристалл. Олаф нигде не дублировал информацию, никому и ничего не доверял. И вот теперь вместе с инфокристаллом потерял все материалы за последние месяцы работы? В очередной раз упустил удачу?
— Нет! — простонал он ритмично ударяясь лбом о стену. — Почему это опять случилось со мной? Идиот! Идиот!! Лузер!!! Так… успокойся. Надо что-то делать.
Миниатюрная брюнетка внимательно смотрела на него.
— Что надо делать? — мелодично протянула она.
— Что-что? Сначала во флайере искать. Пойдем. — Олаф взмахнул рукой.
— Пойдем искать во флайере. А что мы пойдем искать?
Они переворошили все, что было в кабине, в багажнике и даже рядом с машиной, обмениваясь короткими репликами. Странным образом на душе у Олафа становилось все спокойнее и спокойнее. Он даже хмыкнул: «Вот, с ириенкой горе разделил». И совсем не удивился, когда Крошка, в очередной раз перевернув коврики, протянула ему на ладони его пропажу.
Вернувшись домой, Олаф подумал, что надо бы заказать доставку чего-нибудь на ужин. Для Крошки. Сам он в данный момент есть не мог. И не только есть… Он дождался доставки, принял ее и рассеяно смотрел, как ест его «гостья». Потом добрел до дивана и, растянувшись на нем, стал размышлять вслух:
— Еще днем я чувствовал себя победителем, вечером я был полностью разбит, а теперь я опустошен.
— Такая участь постигла многих достойных мужей. — Крошка присела на край дивана.
— Ты считаешь меня достойным мужем? — невесело улыбнулся хозяин квартиры.
— Да, я считаю тебя достойным мужем, как того молодого военачальника из Горной страны, о котором слагают удивительные истории. Рассказать тебе о нем?
Олаф кивнул. Лежать на диване, слушать сказки. Что еще остается?
— Давным-давно в Горной стране, — начала свой рассказ Крошка, — жил правитель. В меру наделенный государственными талантами, он мог бы мирно царствовать, если бы не воинственные соседи. Однажды к пределам его царства подступил другой царь, войско которого превосходило всех численностью и было закалено в битвах. Правитель собрал совет из умудренных жизнью сановников, но никто из них не смог предложить, что делать с могучим противником. И вот тогда вперед вышел самый молодой военачальник…
— Всегда так, — сонно пробормотал Олаф. — Зажимают перспективных… всякие…
— Полководец сказал, что их главный союзник — родная земля. Правитель и сановники выслушали предложенный им план военных действий, включавший в себя четыре части, и согласились с ним. Армия Горной страны вышла в поход ночью и в предрассветный час расположилась у раскинувшейся между двумя хребтами котловины, где огромным лагерем стоял их противник. Настало время действовать…
Олаф всхрапнул. Крошка укрыла его лежавшим рядом одеялом и тихо пристроилась под боком у спящего.