Алан сидел в шалаше из палок и шкур и смотрел на огненный цветок, что танцевал на метелке из сухих, сильно пахнущих веток. Крыша шатра уходила прямо в открытое небо со звездой из деревянного костяка. Напротив, за пламенными лепестками, сидел седой коротковолосый старик, с квадратной челюстью и хитрой отвлеченнойухмылкой. Шоколадное лицо, в обрамлении снежно-белых волос, зияло щелками сощуренных, как две перевернутые улыбки, глаз. Полноватые губы пошамкивали и снова растягивались в улыбке, словно старик прожил столько веков, что заранее знает и прощает всех и каждого, живущих на этой грешной Земле.
Рядом суетились три девушки с цветными косичками. Они обтирали плечи храмовника от крови, растирали руки и ноги какими-то благовонными маслами. Алан морщился и злобно зыркал, положив подбородок на руку. Он, сидел,отвернувшись от добровольных служанок, поджав ноги на сухой теплой шкуре, и усиленно делал вид, что эти действия ничуть его не касаются. Иногда стряхивал их со своей руки,или ноги, если массаж ему сильно досаждал.
Наконец, старик покачал головой и сказал тихо, обращаясь скорее к огню, нежели к гостю.
– Мы не будем подбирать ему жену, пусть не думает. Да-да. У него уже есть жена, и наши дикие девы не пара ему.
– Ты разговариваешь по-нашему? – Алан окончательно махнул девице, той, у которой было больше розовых косиц, и слишком ласковые руки.
– Не сложно говорить по-вашему. – Ответил седовласый. – Ваш язык – всего лишь указание простых эмоций и действий.
– Ты много знаешь про нас? Ты знаешь, кто я? – с серьезным видом, сведя брови в одну упрямую линию, произнес угрожающе храмовник.
– Я достаточно знаю, молодой человек. Это меньше, чем ты думаешь, но больше, чем можешь себе представить.
– В таком случае, ты понимаешь, что ничем вам не удержать меня эти три дня. Я уйду, как только сменится караул, и ты ляжешь спать. Хотя мог бы и сейчас, поубивав много людей.
– Нет необходимости сторожить тебя. – Благостная улыбка не сползала со старческого лица, и Алану даже хотелось размазать ее в кровавую полосу. – И ты не уйдешь.
– С чего ты взял? – храмовник взял полупрозрачный камень из кострища и кинул в шкуру шалаша, что служила одной из шести стен. – Вы не заперли меня, и не удержите силой.
– Ты так думаешь? – старик по-доброму улыбался, ничуть не проявляя злости и ответной угрозы. – Ты не стабилен. Твоя смерть встрепенула душу, и душа вся дрожит, словно на ветру. У тебя сейчас нет опоры, нет уверенности, нет сил. Слишком много сырости в твоем теле. Перекрыта энергия.
– Хорошо, раз так считаешь, то назначь бойца. Если победа будет за мной – я уйду тотчас. Никто не пострадает. Обещаю.
– Никто не пострадает в данный момент. Но я вижу твое будущее. Много светлых душ отлетит, вступив на путь, в который ты их призовешь…
– У меня есть опора. И мой долг. А еще, у меня есть незаконченное дело, и я нужен своим людям. Прямо сейчас.
– Ты ошибаешься. Своей жестокостью ты чуть все не перечеркнул. Сейчас ты не можешь помочь своим людям, и тебя нельзя отпускать отсюда. В тебе слаба энергия Ци, контур не замкнут. Ты словно злой подранок, что пойдет напролом, убивая ради смерти, не щадя ни себя ни других. Разрушение и крах ждут тебя.
– Дай мне бойца. Я пощажу его. Обещаю. Он будет лежать, побежденный, и тогда будешь ему напевать свои сказки про Ци.
Старик протянул руку прямо сквозь пламя, то ли для рукопожатия, то ли для испытания. Алан взялся за его ладонь и попытался повернуть ее наверх. Не тут-то было! Седой сидел и улыбался, не чувствуя пламени, и, не прилагая никаких видимых усилий, тогда, как Алан весь взмок от напряжения и натуги. Вены вспухли на его висках. За ушами прокатились две крупные капли пота. Старик не стремился победить противника, держа свою кисть вертикально. А храмовник весь скривился, наплевав на правила, и, нажав для силы всем корпусом на протянутую кисть. Рука старца не шелохнулась. Тогда Алан взял второй рукой в уголок шкуры один из горящих камней и прижал к голому запястью старика, рыча от жара, пробивавшегося сквозь мех. Старик и бровью не повел – лишь сидел, все также снисходительно всепрощающе улыбался. Камень выскользнул и упал Алану на колено. Волоски занялись, почувствовался запах паленого. Старик отшвырнул храмовника, спасая от травмы, мгновенно поднявшись, и, даже не изменив ни выражения лица, ни дыхания. Словно маска, его лицо не соответствовало тому, чего ожидал Алан. Пухлые губы растянулись и обнажили ровные белые зубы.
– Ты слаб, и тебя колышет на ветру. Если ты захочешь обрести свою силу, то выйдешь отсюда через три дня. Если нет, то погибнешь от своей глупости. Я верю в правильный выбор, юноша.
Старик поднялся, без свойственного его возрасту кряхтения, и легкой поступью двинулся к выходу. Его рука, не прикрытая коротким рукавом, была целой, без следов ожогов и борьбы.
– Ваш спектакль бесполезен. Нет смысла меня вербовать. Я не изменю своей вере.
Не оборачиваясь, старик бросил, выходя:
– У тебя нет веры. Ты словно подбитая птица – и к хозяевам не хочешь, и лететь некуда. Обрети опору внутри себя. Птица не боится, что ветка сломается – она верит в размах своих крыльев.
Храмовник разозлился и, схватив весь пучок вонючейметелки, запустил в спину медленно удаляющегося старикана. Костерок, перевязанный гибким прутом, рассыпался в футе от спины, обмотанной в голубую ткань.
Алан бросился к распахнутому входному отверстию и разбил себе нос. Прозрачная преграда! Непреодолимая и неощутимая. Ветер дул как обычно, доносились звуки танцев снаружи. Были видны удивленные лица дикарей, обернувшихся на злые крики чужака. Алан злобно заметался. В ход пошли оставшиеся камни кострища. От крохотных, размером с косточку до огромных булыжников в пару футов. Все отлетело с глухим грохотом и слабым цоканьем. Словно камень бьется о камень. Мужчина поднял прилетевший к его ногам кругляш – полупрозрачная структура, слегка белая не ограненным шершавым боком, внутри, наверняка была абсолютно прозрачной, как хрусталь, только еще прозрачнее. Но как они смогли сделать из них стену? И когда успели поставить? И как сами проходят сквозь? Сколько нужно таких камней, чтобы сделать защитную стену, например, вокруг крупного города, такого как Цевейг?..
Розовокосая девушка поставила поднос с дымящейся чашкой. Из круглой каменной пиалы без ручек, и, с толстым дном, доносился свежий яркий запах травяного отвара.
– Я не пью и не ем чужое. – Алан скрестил руки на груди, смотря, как служанка распахнет дверь в шатер. Но девушка осталась стоять.
– В твоя груди кровь нашей сестры. Она больше век жила с нами. Твоя жизнь священ. Если ты сильный, то кровь сделает тебя великий. Это дорог дар.
– А если нет? – Алан оценил размер ножа, торчащих за поясом ножен.
– Если нет, то она разорвет тебя, увеличив стократ все слабость, что в тебе есть.
– Вы думаете? Зря вы так в себе уверены. – Храмовник подошел и беспрепятственно вынул широкий листовидный нож из серого металла, приставив к горлу его хозяйки.
– Открывай защиту. И покажи мне, где Ай-ол. – Лезвие коснулось темной кожи, грозя пустить каплю густой крови для пущего страха девчонки. Голубые глаза не показали никаких эмоций, кроме удивления – пленница ничего не сделала: рук не подняла, не было ни кивка, ни выдоха, но неподъемный нож мгновенно упал, став непосильной ношей. Налетел ветер и оттащил мужчину на пару локтей назад. – Что это?! Как ты это сделала?
– Ты еще не понял? – розововолосая улыбнулась, на тугих щеках округлились ямочки. – Нет никакой защиты. Ты сам создал ее в своей голове. Мы не держим тебя. Только ты сам мешаешь себе выйти.
– Вы меня одурманили. – Констатировал Алан. – Отрава была в воздухе, замаскированная благовониями.
– Ни к чему. – Пожала плечами служанка и спокойно вышла. Мужчина тронул прозрачную стену – она все еще не выпускала его.
– Выпей. – На том месте, где сидел старик, неожиданно появился новый гость. Алан дернулся, увидев знакомое лицо. Свое лицо.
Второй мужчина был похож на тень – полупрозрачный и чуть серый лицом. Его черная одежда не имела четких очертаний, и, во время каждого движения, казалась сотканной из переливающихся синевой и мореллономвороновых перьев.
– Я бы выпил. – Ответил двойник.
– Вот сам и пей. – Алан поискал глазами горящие прутья, убедившись, что они тлеют за шатром. – Чертов старик со своей вонью!
– Если я выпью, то выпьешь и ты. – Кивнул двойник, и, в ту же секунду по горлу прокатилась теплая травяная волна. Алан закашлялся.
– Это что? Раздвоение? Я совсем головой поехал… надо спокойно посидеть, пока вся эта миражная дряньвыветрится.
– Нет. Гораздо проще. Ты не в ладах с самим собой. И нам придется разобраться.
– Вранье. – Мужчина стиснул зубы, не собираясь спорить с пустотой, представляя, как смешон со стороны.
– Еще кое-что забыл. – Двойник кивнул, подняв голову уже с золотой короной. Алан вскочил.
– В жизни терпеть эту дрянь не мог! – Рука смахнула мираж, осыпавшийся невидимым песком. Голова осталась. Широкая, злорадная улыбка разрезала до жути знакомое – свое лицо.
– Знаешь, почему ты злишься? Нет? Не хочешь разговаривать? Зато я скажу… ты боишься, Ваше величество! Боишься быть смешным. Быть слабым. Быть уязвимым…
– Чушь! – мужчина начал мерить шатер злыми широкими шагами. Четыре туда, три длинных обратно. Размах шкурой, но морок снова соединился из крошечных песчинок в еще более довольную и жестокую гримасу.
– С какого черта мальчишку убил?! Узнает тебя? Выдаст? Что же ты Шеллерта собственной персоной не убил? Кишка тонка? Силенок не хватило?
– Еще не дотянулся. – Буркнул Алан, садясь на свое место и закрывая глаза. – Тебя нет. Тебя нет.
– Ты больше всего боишься не контролировать ситуацию. Терять этот контроль. А его-то у тебя никогда и не было, друг.
– Тебя нет. Просто. Совсем. Нет! Понял?! – молчать не получалось, потому, что слова сказанные двойником в получавшейся тишине входили через уши прямо внутрь и ассоциировались, как свои.
– Боишься за факт своей смерти и кровь? А считается ли твой брак, пока смерть не разлучила вас? Так? Смешно! Тебе и разбиться насмерть, а, как думаешь?
– Я пытался ее удержать. Мы были связаны.
– Не удержал? – противная ухмылка.
– Удержал, но защитить не успел.
– Ты снизошел до разговора со мной? – двойник запахнулся плащом и прошелся вокруг Алана, показывая и спину и бок. – Стоять, закрыв девчонку спиной от обычной стражи – это было так мило с твоей стороны. Жаль, балбесыне оценили и повтыкали ножиков под ребра.
– Не снизошел, переживаю, что появится третий и будет отвечать вместо меня.
– Я сам прекрасно справляюсь. Ты жалок!
– В том, что остался там?!
– В том, что перестраховался, не будучи уверенным в ее «Да»…
– Прекрати!
– В том, что привязал девчонку к себе кровью. В том, что теперь боишься ее потерять!
– Да, мне это не нравится! – Алан встал и заехал двойнику по скуле. Тут же мир перевернулся, а земля оказалась под его собственным носом.
– Черт возьми! Понравилось? – двойник показал пальцем на левую щеку, показывая, куда бить.
– Зар-раза! – Алан сел, гневно опустив глаза, и, смотря в другую сторону.
– Ты сначала боялся ей не понравиться и не сказал, а потом боялся, что понравился, да не ты, и не сказал!
– Ерунда! – рука сама собой потянулась к рукаву. Пальцы нащупали что-то под ним и успокоились.
– Ну, покажи его. Мне тоже нравится. – Двойник отвернул рукав, рассматривая, и, любовно поглаживая вышитый браслет. – И ведь рисковал со своим именем на запястье, а? Чего ж не снял?
– Она сама не знала, что имя мое. – Алан опустил голову на рукав, но загибать не стал.
– И про Дивейна не знала, а ты был так зол… – двойник загнул все пальцы, кроме безымянного. – Ты решил, что тебя используют?
– Он был убедителен. Какой дурак будет болтать о том, что убил брата и врать о тайной свадьбе с королевой…
– О, да! Вполне логично было перерезать ему глотку за это… – двойник встал прямо перед ним, уперев руки в бока, и, глядя сверху вниз. – Ты сам-то хоть понял?!
– Да. Понял, когда она вышвырнула меня из отряда. Меня! Из отряда корабельной команды, которую я сам нанял вместе с кораблем!
– И что же ты понял? Что осознал, так сказать?..
– Что в Цевейг ее везти сразу нельзя. Что надо вернуться в Брасну и обо всем договориться в этом соборе.
– Ты трус! Конечно, дома-то такое не провернешь, да, Лизард?! А вдруг мать не примет твой выбор? А вдруг Флора не уступит стул? А вдруг выяснится, что влюбленная в священника девка откажет королю?! Или с обидой на твое вранье хлопнет дверью? Да?!
– До дома мы бы не успели. Надо было выкрасть ее у Шеллерта! – Алан хлебнул из чашки, в надежде, что отвар сделает его более адекватным, чем разговоры с тенью, или усыпит. В крайнем случае, отравит.
– Выкрал? – двойник похлопал его по плечу, что тот чуть не захлебнулся, и добавил. – Не надейся на отвар. Он не для того.
– Нет. Не выкрал. – Зло сжал кулаки король Армерии. – И сам погиб. И ее упустил. И сколько во мне той крови осталось?..
– Ну, вдовой она не стала. Ты же жив. – Двойник впервые сказал что-то хорошее и улыбнулся.
– Зато в его лапах. Мне нужно туда!
– И не знает, что ты жив. И не знает, чья жена… а все благодаря твоей лжи.
– Отстань хоть ты! И так тошно!..
– Ты хоть понимаешь, к кому попал, и кто тебя у стражи отбил, да выходил? – двойник смотрел исподлобья, сидя на корточках напротив.
– Догадываюсь. – Скупо ответил Лизард.
– Пользуйся ситуацией. Не убежит от тебя ни жена, ни трон.
– Так говорили все мертвые мужья с волчонком в люльке.
– Он не преступит кровной свадьбы. Он тоже зверь.
– Он полукровка, а это хуже человека…
– Зато ты не один. – Растворяясь в пучке снова горящей метелки, сообщил двойник.
– Куда ты?.. – прошептал Алан и поплотнее закутался в шкуру. Его трясло от горячки – чужая кровь не приживалась, проверяя организм на прочность. – Жаль, что и ты ушел… иногда человеку так надо быть с кем-то…
Шкуры то наплывали, но отдалялись, глаза то ли слезились, то ли текли гноем, мешавшим четко видеть. Алан лежал, не теряя сознания, но потеряв чувство времени…
***
– Лорд Кастэл, вы уверены в целесообразности? – Королева переминалась с ноги на ногу, одетая в простое, но новое платье дворянки рядом с изысканной в своей простоте черной лаковой каретой без опознавательных знаков. Впряженная пара черных лошадей кусала друг друга за уши и гриву, всхрапывая от нетерпения.
– Миледи, это необходимо. Эрмедал – древняя столица Альбы, как полноправная наследница, вы должны именно там провести церемонию коронации, причем раньше, чем наши границы нарушат пустынники. Это места вашего детства, там каждый камень Вас знает. Это ваш дом. – Генри приподнял край плаща, в который упорно куталась девушка, передав свой новый зеленый плащ девчонке-служанке и, видя негодование, убрал руку и продолжил. – Там соберутся бароны. Нужно начать военные сборы и произнести речь для народа. Нужно показать, что вы есть у людей, и вы дома, готовая оберегать и защищать их.
– Меня бы саму кто защитил… – пробормотала Гвен, дрожащей ногой касаясь лаковых ступеней.
– Вести летят быстро, но не быстрее коней. Вы в составе «торгового» каравана. Ни у одного воина нет опознавательных знаков. Часть волков примкнула к нам, а они страшны в бою. Все, кто знает про Шеллерта и его родословную… останутся в замке на пару дней, чтобы вести не захлестнули народ раньше времени. Без сорок-кухарок и сплетен, вы понимаете?..
Мимо пронесли носилки с закрытым пологом из палок и тряпок.
– Кто это? Покажите! – Генри Кастэл заглянул в тряпье, чтобы посмотреть, кого там могут прятать и удовлетворенно хмыкнул.
– Это один из раненых. По дороге мы передадим его лекарям в порту.
– Хорошо. Пусть будут. Милосердие украшает королей, вы также полагаете, Гвендолин?
– А что с Шеллертом? И с его… убийцей? – язык не поворачивался сказать, как о мертвом. Этот нечеловек, несмотря на предпосылки, многое для нее сделал. Теперь принцесса поедет среди защиты и в подобающих условиях, хоть и инкогнито, а не по болотам с моряками… слезы выступили линзой на еще сухих глазах, не успев пролиться за ложбинки век.
– Боюсь, что на нем все зарастет, как на собаке… – Генри обернулся, убедившись, что никто их не слышит и прошептал. – Я бы оставил Вульфа в живых, на случай разгоревшегося конфликта с пустынниками. Можно заключить под стражу и в маску заклепать, на крайний случай. – Гвен поежилась. – Но, боюсь, что лорд Бардоспренебрежет приказом и совершит самосуд. Я не смогу помешать.
– Постарайтесь. – Отрезала девушка, переходя к другому вопросу. – А стражник?
– Стражник с вами. Сдадите его в порту с ранеными, местные говорят, что он не из них.
– Хорошо. – Гвинелан окончательно поднялась по ступеням и села, все еще придерживая дверцу, и, не давая закрыть. – Генри, я не знаю, с кем это обсудить, и, может, не стоит… но, мой муж…
– Ваш муж удивительный человек, и вы правильно сделали, что согласились на этот брак, ваше высочество. Это было разумным поступком, моя госпожа.
– Но… я его совсем не знаю… и этот черный шлем. Может ли он быть кем-то совсем другим? Что нам тогда делать?
– Армерия весьма закрытая страна, и там странные порядки, госпожа. Не дай Бог Вам учудить такие. – Генри рассмеялся, разрядив обстановку. – Королевская чета любит тайну, и, местные говорят, что никто толком не видел короля, что дает ему возможность путешествовать инкогнито для своего удовольствия.
– Вы полагаете, такое возможно? – Гвен сглотнула, погружаясь в свои невеселые мысли.
– Вам я очень не советую так поступать. – Понял по-своему Кастэл. – Вы не смогли бы себя защитить в бою самостоятельно.
– Что правда, то правда. – Ответила девушка. – А если его убьют?
– Тогда на трон взойдет его сестра Флора, а мы попробуем организовать Вам встречу с королевской семьей Ангоррцев. Притязания на Арвари не разумны, а мир возможен. Это политика.
– Да, Генри, политика, я понимаю. – Гвен, с тяжелым сердцем, позволила, наконец, закрыть дверцу и, положила себе на колени разомкнутый молитвенник, как полагалось в дороге.
Фрит тихо села рядом, поглядывая по сторонам, с пугливым интересом и надеждой на светлое будущее. Девчонка напоминала Гвен ее саму, радуя душу детской открытостью и скромным дружелюбием. Караван двинулся в путь, покидая суровый замок Брасны, подвластный полуволку-получеловеку, ни за что не отпустившему бы свою добычу, коли был бы здоров. Впереди ждал светлый и родной Эрмедал, пугая тайнами и трагедиями прошлого.
12 сентября 417 года от н.э.с. Исподний мир
Болото питалось людьми. Спаска слышала, как оно зовет Гневуша, словно шепчет на ухо: «Иди, иди ближе, не бойся, это не страшно, умереть – это хорошо»
Ненасытное… Чёрный, поросший редкой травкой зев был мягче перин в колыбели, теплей мехового одеяла. И Гневуш шел прямо болоту в пасть.
– А! – крикнула Спаска так громко, что стало больно в горле.
Брата не остановил её окрик, но зато оглянулся дед.
– Гневуш! – рявкнул он, бросил корзину с корешками и в три прыжка догнал мальчишку. Встряхнул за шиворот, поддал по заднице тяжёлой ладонью – Гневуш обиженно разревелся, а Спаска вдруг отчётливо поняла, что болото больше никогда не отпустит его.
Он увидел сладость смерти, он не будет сопротивляться – и болото придет за ним, где бы он ни прятался. Наверное, это было первое её осознанное воспоминание – ей было около трёх лет. Она уже знала, что такое смерть, хотя и не помнила, как умирала бабушка.
Нет, Спаска не боялась болота. Она кожей ощущала его огромное и мягкое тело с тысячей беззубых глоток. Болото дышало и покрывалось испариной, колыхалось, пускало ветры, его нездоровая плоть разъезжалась под ногами, и порождённые им мороки плавали в пелене дождя, то маня, то пугая. В ямах, из которых доставали руду, постепенно скапливалась тёмно-бурая вода, масляно блестела, и подходить к ней близко отчаивались только самые храбрые мальчишки в деревне: говорили, болото закружит голову и утянет в глубину.
Спаска любила смотреть в чёрные зеркала глубоких ям, болото не кружило ей голову. Оно давало торф, руду, грибы и ягоды, но в ответ забирало жизни.
Спаска не задумывалась, справедливо ли это. Жизнь её была тусклой и безрадостной. Беловолосый великан по имени Ратко́ называл её бастрючкой и змеиным отродьем, и вслед за ним её дразнил так Гневуш и сёстры. И не только дразнили, а норовили больно ущипнуть или отнять что-нибудь вкусное – например, сладкий корешок или собранные ягодки гоноболи.
Они, как и Ратко, тоже были беловолосые и конопатые, со светлыми, водянистыми глазами, а у Спаски к трём годам отросла тёмно-русая коса, и глаза её дед называл синими озёрами. «Глянь, Живка, – говорил он матери, – большущие глазищи-то. Как озёра тёмно-синие».
Мать отводила взгляд и косо посматривала на Ратко, словно боялась, что он это услышит. Иногда, когда Ратко возвращался с болота, мать толкала Спаску навстречу ему, щипала за щёку и горячо шептала в ухо:
– Иди, обними татку. Глядишь, растопишь ему сердце-то… Ласковый телок двух маток сосёт.
Спаска пятилась назад и начинала плакать: она не хотела быть ласковой и боялась Ратко. Он казался ей чужим и лишь по какому-то странному стечению обстоятельств назывался таткой. И если дед любил потетешкать её, взяв на руки или усадив на колени, то Ратко никогда этого не делал. От него пахло болотом, кислым потом и луком, а иногда – хлебным вином, и этот запах особенно пугал Спаску, потому что тогда Ратко делался злым, кричал на мать, а сгоряча мог и ударить. Мать умела поставить его на место: и зычным голосом, и горящим гневом взглядом, а иногда и ухватом, вынутым из печки.
– Он пришёл и ушёл, дура! – орал матери Ратко. – Обрюхатил тебя, дуру, и к другим девкам побежал! Помоложе!
– По себе меришь, кобель! – огрызалась мать. – У нашего рода кровь сильная. Ты, небось, ничего больше не можешь, только в болоте ковыряться! Если бы не я, сейчас бы мы все корешки от рогоза сосали! Много ли ты за лето наработал? Да и чего тебе надрываться, если я всегда из сундука денежку достану!
– Блядина ты. Тварь продажная, – сквозь зубы выплевывал Ратко.
– Блядина не блядина, а и ты на мои деньги блядские живёшь. Вот скажу отцу-то, что ты тут болтаешь!
– Мне твой отец не указ, – Ратко гордо выпячивал грудь. – Сами с усами!
Деда Ратко слушался – тот был колдуном, его все слушались и боялись. Не всякая деревня имела колдуна, способного разогнать тучи над огородами. И если по осени приезжали гвардейцы (рассказать о свете Добра и собрать подати), никто из деревенских не выдавал ни деда, ни Гневуша – дедова преемника.
И Спаска жалела, что живёт дед на краю деревни, а не вместе с ними. Она любила убегать к нему, но он неизменно на ночь возвращал её домой. Дед имел настоящую избу, на насыпном холме, из толстых, хоть и гнилых уже брёвен – в деревне строили хижины на сваях, из непрочных торфяных кирпичей.
У деда был настоящий (и огромный) каменный очаг посреди избы, у всех – печурки, которые давали мало тепла и много дыма. Крыша дедовой избы была крыта просмоленным тёсом, а у всех – жиденькой дранкой.
Деревня у них была большая (двадцать дымов) и стояла на далекой окраине Выморочных земель, на сухом острове между лесом и болотом. В лесу тоже попадались сухие места, и все знали, что без деда их островок давно ушёл бы в болото, как и лес.
В Волгород, на торг, ездили по широкой гати, а дед говорил, что когда-то через лес тоже шла дорога, но её съело болото. Гать уходила за деревню, петляя среди тонких сосенок и огибая топкие места; Спаска часто всматривалась в её туманную муть и представляла хрустальные дворцы и зеленые долины, залитые солнцем, – о них говорилось в дедовых сказках.
Только Спаске рассказов деда было мало, и она частенько уходила в сказочные грёзы: хрустальный дворец виделся ей и в частоколе чёрного ельника возле дедова дома, и в пелене моросящего дождя, и в водянистой зелени огородов, и в чахлых кустах дрожащих осин с редкими листьями, и в огне костров, возле которых сушили бурую руду. Она была царевной, дочерью хозяина этого дворца.
В тот день дождь накрапывал с самого утра. Спаска хорошо помнила тот день, хотя иногда ей казалось, что он привиделся ей так же, как хрустальный дворец. Это было осенью, она разглядывала журавлиный клин, пролетевший над болотом, у самых туч.
Голоса журавлей были похожи на плач, и Спаска долго смотрела им вслед, даже поднялась на цыпочки, чтобы дольше не терять их из виду. Они прощались с болотом, они любили его и тосковали…
Спаске едва-едва исполнилось четыре года, она была слишком мала, чтобы помогать матери по дому или вместе со старшими детьми сушить руду, поэтому играла с такими же малышами, как сама, – под присмотром полуслепой немощной старухи. Старуха плела им кукол из тонкой лозы, но выходили они кособокими, с торчавшими во все стороны прутьями. Впрочем, других кукол Спаска ещё не видела.
Этот человек пришёл с болота по гати, и его заметили сразу все, кроме полуслепой старухи: и игравшие дети, и женщины, копавшиеся в земле на огородах, и двое мужчин, вернувшихся с болота за какой-то надобностью. Спаска очень хорошо это запомнила: как все на него посмотрели, а один из соседей даже крикнул:
– Ба!
Незнакомец был совсем непохож на деревенских: он был одет странно и чисто. Спаска тогда не знала, как одеваются в городе, её удивила белёная рубаха из тонкого полотна под кожаной безрукавкой, и кожаные же штаны, и матово блестевшие мягкие сапоги. И особенно её поразило то, что он был без бороды.
Незнакомец не оглянулся на крик, а быстро исчез за дверью дедовой избы. Слух разлетелся по деревне в один миг: из хижин вылезли хозяйки, с болота сначала прибежали ребятишки, а за ними степенно появились взрослые мужчины.
Спаска видела, как её мать, вытирая на бегу руки, спешила к избушке деда, но остановилась в нескольких шагах и подняла руки к лицу. Видела, как Ратко расталкивал в стороны мужчин, выходя вперёд, и как они косились на него и посмеивались над ним.
Мать, постояв немного, повернулась и пошла обратно – медленно, как будто раздумывая о чём-то. Незнакомец появился в дверях избушки вместе с дедом и, казалось, не обращал внимания на собравшуюся поглазеть на него толпу. Ратко, кашлянув в кулак, огладил светлую бороду и шагнул ему навстречу.
– Ну здравствуй, Змай, – сказал он, стараясь глядеть на незнакомца гордо и сверху вниз.
– И тебе не болеть, – кивнул тот, нисколько не смутившись.
– Не хочешь ли силой со мной помериться?
– Нет, не хочу, – просто и спокойно ответил незнакомец.
– А придётся… – процедил Ратко и стал поднимать и без того закатанные до локтя рукава.
Незнакомец пожал плечами и начал не торопясь расстегивать пояс. А потом спросил, тихо, но так, что услышали все, даже Спаска:
– Или ты собирался биться со змеем?
Он скинул безрукавку. Ратко был ниже незнакомца, но шире в плечах, это стало особенно заметно, когда они встали друг напротив друга. Их обступили кру́гом, и Спаске не стало видно, что происходит за чужими спинами. Но она не сомневалась: незнакомец победит.
Она и потом легко предсказывала исходы поединков – по глазам всегда ясно, кто сильней. И на этот раз не ошиблась: когда круг расступился, Ратко медленно поднимался с земли, а незнакомец стоял над ним и утирал струйку крови, бежавшую из носа.
– Ратко, я сразу тебе сказал, что этого не хочу. – Незнакомец протянул руку, но Ратко покачал головой и руки не принял.
– Спаска, – дед незаметно отошел от толпы, – пойдём в гости к деду.
– Подём! – расплылась Спаска, тут же забыв о незнакомце и Ратко.
Дед поднял её на руки и понёс – незнакомец, надевавший безрукавку, странно и пристально посмотрел им вслед.
В избушке деда, на краю очага сидела мать и теребила кончик косы. Больше сидеть у деда было негде – почти всю его избу занимал круглый каменный очаг, и только в самом углу, за пологом, стояла узкая лавка, где дед спал.
– Спаска, – почему-то шепотом сказала мать и, поставив перед собой, принялась приглаживать ей волосы и оправлять рубаху: – Извозилась вся…
И, поплевав на уголок передника, вытерла ей нос и щеку.
– Сарафан надо было надеть…
– Брось, Живка, – проворчал дед, – никто на это и не посмотрит. Дитё и есть дитё. Иди ко мне, внучка.
Но мать вцепилась в Спаску обеими руками, усадила себе на колени и замерла, глядя на дверь. Потом, спохватившись, поправила свои косы и распрямила плечи. Потом встала, потом снова села – на самый край очага. Опустила Спаску на пол, одернула ей рубаху и снова взяла на колени.
Дед как ни в чем не бывало сидел на лавке. Дверь раскрылась – Спаска уже знала, что в избушку войдет незнакомец.
– Эх, Живка, – начал он с порога, не поздоровавшись, – я ведь просил родить мне мальчика. Ну что же поделаешь… Давай посмотрим, что получилось…
Мать поставила Спаску на ноги и подтолкнула вперед, как обычно ущипнув за щеку. Но плакать Спаске вовсе не хотелось, даже наоборот: незнакомец ничуть её не пугал. А когда тот подхватил её под мышки и подкинул вверх, она взвизгнула и рассмеялась – взлетать так высоко ей ещё не приходилось.
У деда в избушке была высокая скатная крыша с дырой над очагом, и Спаске показалось, что сквозь эту дыру она поднялась над всей деревней и даже успела рассмотреть её с высоты.
– Сколько лет живу на свете, а такой хорошенькой девчонки ещё не видел. – Незнакомец на миг прижал её к себе и поцеловал в макушку.
– Но-но, – проворчал с лавки дед, – смотри. Не привыкай.
– Да ладно, мне что? Я пришёл и ушёл. – Незнакомец обогнул очаг и сел на противоположной стороне, напротив деда, так и не выпустив Спаску из рук.
– Привяжешься – и бери тебя голыми руками после этого, – сказал дед.
– Не успею. Дай-ка мой узелок лучше.
Спаске нравилось сидеть на коленях у незнакомца – уютно было и надёжно. И она льнула к нему и терлась щекой о гладкую кожаную безрукавку.
Из узелка незнакомец достал подвеску с белым полупрозрачным камнем и надел Спаске на шею.
– Да ты ума решился! – крякнул дед. – Ты никак из девчонки колдунью собрался делать?
– А почему нет-то? – усмехнулся незнакомец. – В замке Чернокнижника полно колдуний. И потом, делать буду не я, а ты. Родила бы Живка мальчика, ты бы мальчика колдуном делал. Судьба так сложилась, фишка так легла. А может, и к лучшему?
– Женщина не может быть колдуньей… – проворчал дед.
– Почему это?
– Женщина думает только о себе и о тех, кого любит. Ей нет дела до умирающего мира…
Эту встречу Спаска хранила в памяти во всех подробностях. И много-много лет подряд, засыпая, сжимала в руках подвеску с мутно-белым камнем, который помнил прикосновение рук удивительного безбородого человека по имени Змай. Про себя, замирая от собственной дерзости, Спаска называла его «отец».
Это он был хозяином хрустального дворца – всемогущим волшебником, – а она, его дочь, пользовалась его покровительством. И если раньше жизнь во дворце текла счастливо и безоблачно, то теперь нестрашно было думать и об опасностях, угрожавших ему со всех сторон.
Хозяин дворца мог победить всех врагов, а не только Ратко. Впрочем, для Ратко Спаска снисходительно выбирала роль не врага, а, скорей, неудачливого и глупого помощника, нарочно давая ему возможность сразиться с врагами и проиграть, чтобы хозяин хрустального дворца мог после этого выиграть сражение с еще большим блеском.
Так же как это случалось в сказках, которые рассказывал дед. И если кто-нибудь называл её «змеиным отродьем», Спаска лишь расправляла плечи и вдыхала полной грудью – она не до конца верила в то, что имеет право называть Змая отцом даже в глубине души, а в этих словах находила подтверждение своему праву.
18 мая 427 года от н.э.с. Вечер
Инда испытал нечто вроде злорадства, когда сказочник показал свой фокус Страстану. Упрямство — не самая лучшая человеческая черта, а Веда мог бы и прислушаться к тому, что ему говорят.
Верить или не верить – позиция школьника, для образованного человека вопрос стоит иначе: допустить вероятность. И опираться на это допущение в своих действиях. А вероятность, хоть и ничтожная в глазах современных учёных, неожиданно стала фактом.
Инда злорадствовал: чутье его не обмануло, недаром в Тайничной башне так ценилась его интуиция. Похоже на сказку? На выдумку? На блеф? Да, похоже. Но что чудотворы знают о чудовищах Исподнего мира, если последняя книга о них написана пятьсот лет назад? И в ней нет ни единого слова об оборотничестве чудовищ.
Нарушение всех мыслимых и незыблемых законов естествознания: закона сохранения массы и закона сохранения энергии. Но кто сказал, что это нарушение? Возможно, существует гибкий эгрегор, способный вбирать в себя энергию и потом возвращать обратно. Возможно, учёные не так много знают о связи между массой и энергией. Какая разница! Есть факт, а его объяснение – дело десятое.
Учёные не вполне понимают суть возникновения небесного электричества, но это не мешает управлять грозами и создавать молниеотводы.
Веда Страстан ещё отделался лёгким испугом! Когда за мальчишкой началась погоня, сказочнику-оборотню не было никакого смысла разыгрывать представление дальше: кобра исчезла, а тот, опрокинув столик, с довольной физиономией уселся в кресло.
– Не надо так выть и корчить такие рожи, господин чудотвор. – В его словах не было презрения, только ирония. – Королевская кобра контролирует количество выбрасываемого яда и экономит его. Это было предупреждение. К моему глубокому сожалению, максимум, что тебе грозит – некоторое недомогание и онемение в зоне укуса.
– К сожалению? – переспросил Инда.
– Если ты когда-нибудь превращался в змей, то должен понимать – мозгов у них нет, они живут инстинктами. И не любят резких движений. Правда, профессор?
– Истинная правда, – одними губами ответил Мечен.
– Ты хочешь сказать, что не контролируешь то тело, в которое превращаешься? – Инда сознавал, что задать эти вопросы у него будет не так много возможностей. А погоня… Мальчишку или догонят, или не догонят…
– Отчасти. Я задаю этому телу некоторую цель и существую как бы вне его. Я, скорей, использую рефлексы этого тела. Так же, как это описывал магистр славленской школы экстатических практик, систематизатор ортодоксального мистицизма, основатель доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей Айда Очен Северский. Думаю, ты совсем недавно перечитывал этот труд.
Инда лишь усмехнулся в ответ.
– Точно так же, находясь в теле человека, я испытываю некоторые ограничения, – добавил оборотень с не менее ядовитой усмешкой, – но быть человеком мне привычно.
– Я бы отдал тебя нашим учёным. Для опытов. – Инда смерил противника взглядом.
– Не вижу ничего противоестественного в твоей жажде познания. Но пока я занят другим делом и не могу уделить времени учёным.
– Ах, как жаль! – Инда сокрушенно покачал головой. – Может быть, когда ты закончишь это дело, ты найдёшь для них время?
– Когда я закончу это дело, учёным будет не до меня.
– Послушай. – Инда стал серьёзным. – Я, конечно, не уполномочен вести переговоры такого уровня, но всё же… Ты не допускаешь компромисса? Ты не хочешь поискать решение менее радикальное, нежели прорыв границы миров?
– Нет, не хочу. Зачем? Люди в моем мире рождаются и умирают в беспросветности, безграмотности, нищете. Почему мой мир должен подождать какую-нибудь тысячу лет, пока чудотворы сумеют что-то изменить в его пользу? А раньше у вас не получится. Нет, я не пойду на компромисс. Я и так слишком долго ждал.
– А ты не боишься, что прорыв границы миров уничтожит оба мира? Верней, людей из обоих миров?
– Всех не уничтожит. А людям Исподнего мира нечего терять, они и так мрут как мухи, от голода и эпидемий. И разрушения им не страшны – они выживут, они умеют сами пахать землю и копать колодцы, строить жильё и шить себе одежду. Это твой мир разучился кормить сам себя.
– Думаешь, твоя победа будет лёгкой? Считаешь, что одно чудовище способно уничтожить Обитаемый мир? И мы ничего не сможем тебе противопоставить?
– Думаю, ты сейчас побежишь в Тайничную башню искать то, что сможешь мне противопоставить.
– И я найду это. Можешь мне поверить.
– В таком случае, господа, разрешите откланяться. У меня есть дела.
Инда не сразу разглядел зелёную ящерку на пустом кресле, впрочем, она тут же юркнула вниз, под упавший столик, и Инда, хоть и кинулся её ловить, не преуспел в этом: ящерка как в воду канула.
– Профессор Мечен! – раздраженно бросил он. – Вы специалист по гадам! Они на самом деле могут пересекать границу миров, когда им вздумается?
– Опыты… не всегда… Иногда. Видимо, какие-то аномальные… отклонения в плотности…
– Перестаньте лепетать! Придите в себя! Вас что, напугала кобра? Или вы никогда не видели оборотня? Страстана она хотя бы укусила, можно понять его… растерянность. Вы же учёный, вот и ведите себя как учёный, а не как барышня!
– Инда… – вдруг заговорил Йера Йелен – бледный и дрожащий, – Инда, то, что произошло… Я должен буду доложить членам комиссии…
– И тебя тут же объявят ненормальным и отстранят от дел. – Инде было не до церемоний и расшаркиваний. – Лучше сделай вид, что это тебе приснилось.
Судья снова надолго замолчал – видимо, переваривал информацию. Ничего хорошего, конечно, из этого не следовало (Йелен всё же не был идиотом, как бы Инде этого ни хотелось), но проблемы с политиками можно было отложить, препоручить кому-нибудь более опытному. Так же, как и поимку мальчишки. А вот его «телохранителя»…
Через десять минут примчался один из чудотворов охраны – молоденький парень, имени которого Инда не помнил.
– Он спрятался, доктор Хладан, – выдохнул охранник.
– В какую сторону он бежал? К железной дороге или от неё?
– От неё, чуть правее.
– Он спрятался в доме Маленов, я в этом почти не сомневаюсь. Обыщите дом и все подсобные постройки. Уверен, что в доме есть какое-нибудь потайное помещение, поэтому ищите дверь. Профессор Мечен, вы тут единственный мрачун. Отправляйтесь на поиски тоже. Йелен молодой и неопытный, он может выдать себя всплеском энергии. А заодно присмотритесь к Малену – сдаётся мне, он скоро окажется в вашей колонии. – Инда немного подумал и крикнул вслед выходившему охраннику: – Ещё! Пошлите вездеходы к усадьбе Важана, окружите усадьбу – на территорию он вас не пустит, но и туда попробуйте внедриться. Поставьте посты на дорогах и вдоль реки – мальчишка побоится заблудиться, напрямик не пойдет.
Проклятый оборотень прав: нужно идти в Тайничную башню. Пока в любой точке пространства может появиться королевская кобра (и хорошо, если не восьмиглавое чудовище), и изловить, и удержать парня будет трудно. Значит, сначала оборотень.
Приор ждал встречи, как обычно, в зимнем саду – Инда послал телеграмму из дома Йеленов. Собственно, рассказ Инды был недолгим. Домыслов и догадок хватало, а информации – нет.
Но уже через полчаса, несмотря на близость ночи, качнулся маховик Тайничной башни: побежали импульсы от шестерни к шестерне, и машина ожила, зашевелилась, сначала медленно и нехотя, но потом всё проворней и верней. Секретари не успевали принимать телеграммы, из архивов поднимали тысячи документов, и десятки архивариусов выжимали из них только самое важное, необходимое.
Инда набросал доклад в тригинтумвират, где сообщил, что с вероятностью более восьмидесяти процентов Йока Йелен и есть созданный мрачунами гомункул, способный прорвать границу миров. В любом случае он — столь сильный мрачун, какого ещё не рождала земля.
В подтверждение своих выводов Инда приложил отчет Мечена о работе с Йокой на метеостанции, а также подробный рассказ о встречах с оборотнем. В постскриптуме Инда официально обратился к тригинтумвирату с просьбой оставить за собой кураторство над Йокой, дабы Длана Вотан не перехватил инициативу.
Через полчаса на стол Приора легла не карточка – полное досье на Мирну Гнесенку, стенограммы судебных заседаний, отправивших на виселицу её родителей, списки её друзей, знакомых и родственников. Рядом выросла стопка документов по делу сумасшедшей старухи, которая принесла чудотворам младенца, впоследствии отданного Йеленам.
– О, Предвечный… – шепнул Приор Инде, взглянув на последнюю фотографию старухи. – Ужасом выбеленная висельница…
– Таких висельниц в тринадцатом году через нас прошли десятки. И все они были выбелены ужасом, – проворчал Инда в ответ.
Через час из библиотек подняли все книги, где хотя бы полусловом были упомянуты чудовища Исподнего мира. Лучшие аналитики сводили информацию в таблицы, чертили графики и делали выводы. Отдельно работала группа аналитиков по политическим вопросам – строила прогнозы тех или иных действий чудотворов в Думе.
Профессора Мечена удостоили чести войти в группу экспертов-психологов, прогнозирующих поведение и реакции подростка-мрачуна, а возглавил эту группу не кто иной, как Длана Вотан.
С метеостанций слали расчёты и графики сейсмической активности, силы ветров, выпавших осадков – за прошедшую неделю. Доктора прикладного мистицизма проверяли расчёт, нацарапанный карандашом на двадцати восьми листах мятой бумаги, который утверждал, что до падения свода чудотворам осталось не сто, а десять-двенадцать лет при самых благоприятных обстоятельствах.
А черновик доклада, написанный Индой в поезде по дороге из Исида, так и остался лежать за пазухой – Инда ещё не решил, стоит ли диктовать это секретарю, отправить сделанные выводы в Афран или сначала поделиться ими с Приором…
Поездка вдоль свода, закончившаяся в Исиде, такая несвоевременная, произвела на Инду странное впечатление. И крамольные расчёты сказочника оказались как нельзя кстати. В построенной чудотворами модели входящая энергия рассматривалась как медленно растущая логарифмическая функция (и много лет подряд прогнозы, выстроенные на ней, полностью оправдывались).
Сказочник же заложил в расчёт убывающую функцию и этим разрушил все прогнозы чудотворов.
Доктора прикладного мистицизма могли проверять этот расчёт вдоль и поперек, Инде не требовалось проверки: достаточно предположить, что поток энергии из Исподнего мира начнет таять, и сразу становится ясно: свод не удержать, даже если свернуть все энергоемкие производства Обитаемого мира.
Всё летит в тартарары. И люди, спасающиеся от Внерубежья под крохотными пятачками защитных полей, – не праздная фантазия пессимиста, а реальный исход, вероятный (и очень вероятный) конец Обитаемого мира. Инда так легко представил себе эту картину, что его передёрнуло.
Об опытах Исида, конечно, следовало отдельно говорить с Афраном. Инда считал себя циником, но даже его потрясла бесчеловечность ламиктандрийских экспериментаторов. Глупо было бы предполагать, что Внерубежье мстит людям за жестокость, – нет Внерубежью никакого дела до того, что люди делают с людьми. И Афрану, по всей видимости, тоже, потому что там не могли не знать, что́ за опыты по сбросу энергии проводит Исид.
Но к появлению трещины эти опыты не имели ни малейшего отношения, экспериментаторы оперировали другим типом энергии, и недавнее извержение вулкана было, скорее всего, лишь совпадением и объяснялось общим ростом активности Внерубежья, о котором Инда и написал малоутешительный доклад.
Трещину он тоже изучил вдоль и поперек и теперь мог с уверенностью сказать: она пойдёт под свод. Три пути разлома, конечно, равновероятны, но она пойдёт под свод. Потому, что она движется навстречу Вечному Бродяге, мрачуну из мрачунов…
Потому, что это предсказал Танграус. Потому, что, в свете расчётов сказочника, у чудотворов нет возможности нарастить поле на её пути – каждое такое наращение может стать фатальным. Каждый выстрел фотонного усилителя, каждый грузовой вездеход на въезде в гору, да что там говорить – каждый напрасно зажжённый солнечный камень. И если в Афране этого не понимают, то лишь потому, что не хотят понимать.
Вот поэтому Инда и не спешил диктовать доклад секретарю – никому не нужен этот доклад, никто не станет рассматривать его всерьёз. И расчеты сказочника доктора́ прикладного мистицизма объявят ошибочными – чтобы не прослыть паникёрами. И Инда тоже не так глуп, чтобы стать гонцом, несущем дурную весть, – издавна таких гонцов убивали на месте, и правильно делали.
Досье на человека по имени Змай обнаружилось в отчётах агентов Исподнего мира.
Вывернувшись на проспект с улицы имени Елены Блаватской, по тротуару с гиканьем и свистом ехал казачий строй… Собственно, не ехал, а шёл, но фуражки с околышами были заломлены под таким немыслимым углом, и сами станичники столь лихо пригарцовывали на ходу, что невольно казалось, будто они, хотя и пешие, а всё же как бы на лошадях…
Схоронили, стало быть, Есаула.
Панкрат Кученог (тот самый светлый муж, что когда-то вывел за руку протопарторга из темницы) нахмурился, дёрнул углом рта и, коснувшись кнопки, убавил прозрачность оконного стекла. Казачество он недолюбливал — до сих пор не мог ему простить 1613 год, атамана Неупокой-Каргу и роковой выстрел из пищали по чудотворному образу.
Однако сейчас его занимало другое.
«К-к-кто же я т-такой?.. — мучительно думал Панкрат, заикаясь чисто по привычке. Это случалось с ним каждый раз, когда он пытался мыслить членораздельно, то есть словами. — Т-теневик или в-всё-таки п-п… п-подпольщик?..»
Оглянулся через нервное плечо и с неприязнью окинул оком просторный офис. В офисе было прохладно и гулко. Известный террорист (он же эксперт по ксенофинансам) Аристарх Ретивой, развалясь в полукресле, морщил лоб над толстенной книгой.
Почувствовав, что Панкрат на него смотрит, Ретивой поднял округлённые малость глаза и, как бы оправдываясь, поцокал ногтем по странице.
— Не, ну, крутой Исайя!.. — хрипловато восхитился он. — Пророк в законе, да?.. Ты послушай, какой у него базар — завидки берут… — И далее — напевно, с наслаждением, точно затверживая наизусть: — «Против кого расширяете рот, высовываете язык?..»
Узловатые пальцы его при этом дрогнули и растопырились над книгой. Действительно, произнести такое без распальцовки было просто немыслимо.
«П-переродились… — глядя на Ретивого, с горечью думал Панкрат. — П-партийную к-кассу уже а-общаком н-называем… Ш-штаб-к-квартиру — х-хазой…»
Возглавляемая им фирма «Ограбанкъ» являлась официальным прикрытием террористической организации «Красные херувимы», одним из лидеров которой опять-таки был он, Панкрат Кученог. Проблема же заключалась в том, что в последнее время глава боевиков напрочь перестал различать, когда он действует по идейным соображениям, а когда по рыночным… Это ведь только нам, жалким обывателям, всё равно, с какой целью нас берут в заложники: обменять ли на томящегося в заключении пламенного революционера или же так — для выкупа. По узости нашего мышления мы даже не в силах уразуметь, в чём, собственно, состоит разница между политическим деянием и уголовным, тем более что их и впрямь легко спутать…
Но мы-то — обыватели, а он-то — Панкрат Кученог.
***
Должно быть, волосатый отступник Виталя в самом деле не читал газет и не смотрел телевизор — иначе бы ему было известно, что подполье ни в коем случае не распалась и вполне исправно продолжает поставлять баклужинской и мировой прессе темы для сенсационных материалов.
Да и протопарторг Африкан, выспрашивая Виталю о состоянии дел, видимо, слегка кривил душой. Ну кто поверит, что второе лицо государства знакомится с зарубежными новостями, читая официальный орган Лыцкой Партиархии, им же самим курируемый! Скорее всего, беглый чудотворец просто-напросто испытывал Виталю, а заодно и прощупывал настроения народных масс…
Теперь уже мало кто помнит об этом, но изначальной целью организации «Красные херувимы» являлся отнюдь не террор, а вполне соответствующая букве закона пропаганда революционной активности в рамках истинно христианского смирения.
Когда же пришедшие к власти колдуны ни с того ни с сего по нахалке взяли Африкана неподалёку от краеведческого музея и пришили ему попытку похищения чудотворного образа, стало ясно, что одной пропагандой не обойдёшься. И убеждённый трезвенник Панкрат Кученог вынужден был спровоцировать грандиозную пьянку прямо на службе у своего родного дяди, работавшего тогда (да и сейчас тоже) в Министерстве внутренних дел. Дальнейшее известно из секретного файла, представленного генералом Лютым подполковнику Выверзневу: решётки отверзлись, замки распались… ну, и так далее. Одно непонятно: каким образом жгучий брюнет Кученог ухитрился оттиснуться в памяти свидетелей в образе светлого мужа, то есть, по всем признакам, блондина?.. Хотя, с другой стороны, чумахлинский самогон — зелье весьма коварное, так что сотрудники КПЗ запросто могли допиться до полного негатива. На ту же мысль наводят зафиксированные в протоколе угольно-чёрные голуби на свежеуложенном белом, как кипень, асфальте.
Браконьер Якорь, и раньше выполнявший за умеренную плату кое-какие поручения «Красных херувимов», переправил Африкана на лыцкий берег, а сам Панкрат вернулся в Баклужино, где вместе с Климом Изузовым возглавил осиротевшую организацию. После неслыханно дерзкого побега протопарторга «Красным херувимам», естественно, грозили повальные аресты. Дяде — тому просто светил трибунал… Но, к удивлению Панкрата, ни арестов, ни чистки рядов МВД так и не последовало. Как выяснилось позже, генералу Лютому очень уж не хотелось обратно — в участковые, и происшествие оформили как чудо, совершённое при отягчающих обстоятельствах. Дело было явно липовое. Чтобы сотворить диво, которое ему шили, Африкану бы потребовалась поддержка, по меньшей мере, четверти населения Баклужино, в то время как на недавних выборах за него (по официальным данным) проголосовали от силы десять процентов избирателей! Тем не менее Президент Глеб Портнягин помычал, поморщился — и оставил историю без последствий… Вообще такое впечатление, что побег Африкана устраивал всех. Даже членов подполья.
Колдунов Кученог не терпел с отрочества за то, что они его, суки, сглазили. Жутко вспомнить: до двадцати лет ходил и подёргивался — дурак дураком. Парни скалились, девки шарахались… Взвыть впору от такой жизни! А попробуй взвой — если заика!.. Спасибо, встретил Африкана — право слово, как заново родился! Подёргиваться и заикаться, правда, не перестал, но хотя бы понял, что делать… Мочить их, гадов, до последнего экстрасенса!
Но Африкан сказал: «Рано…», — чем сильно разочаровал Панкрата. Спорить, однако, не приходилось, рано — так рано. И вот наконец, переправив друга и учителя через Чумахлинку, Кученог почувствовал, что руки у него развязаны…
Всё же, оставшись в подполье за главного, он проявил неожиданную зрелость и решил на некоторое время затаиться. Чёрта с два ему это удалось! Вскоре столица была потрясена серией дьявольски рискованных и неизменно удачных покушений на видных членов Лиги Колдунов, причём каждый раз баклужинская пресса нагло заявляла, что ответственность за случившееся взяла-де на себя подпольная организация «Красные херувимы». Нет, Панкрату и самому было бы лестно взять на себя такую ответственность, но совесть-то тоже надо иметь!
Кученог начал подёргиваться и заикаться пуще прежнего. Не отмени сгоряча Лига Колдунов смертную казнь, он бы заподозрил, что генерал Лютый с майором Выверзневым готовы уже своих замочить, лишь бы подвести его, Панкрата, под расстрельную статью. А покушения продолжались — одно удачнее другого… Наконец главному подпольщику надоела вся эта загадочная чертовщина, и он тоже решил вступить в игру. Первым от руки боевиков из организации «Красные херувимы» пал чародей Игнат Фастунов, спикер Парламента, близкий друг Президента. Поливальная машина, заправленная под завязку святой водой, окатила «мерседес» Игната прямо на проспекте Нострадамуса, затем откинулись крышки канализационных люков — и четверо террористов изорвали беспомощного колдуна в клочья автоматными очередями. Пули были — из-под семи икон и с крестообразным пропилом.
Следующей жертвой подпольщиков должен был стать сам Глеб Портнягин, но тут на конспиративную квартиру Панкрата заявилась баклужинская контрразведка в лице одинокого и безоружного майора Выверзнева. Сдержанно поблагодарив главу подполья за помощь, тот попросил вскрыть три изъятых у него конверта и, если можно, развязать руки. В одном из конвертов оказалась крупная сумма в долларах (за устранение Игната Фастунова), в другом — сумма поменьше (за согласие публично принять на себя предыдущие покушения), в третьем — аванс.
Первым побуждением Панкрата было всадить в провокатора всю обойму, но некий внутренний голос (возможно, болтунец) тихо и внятно напомнил ему о скудном состоянии партийной кассы. Кученог подёргался ещё немного, после чего спрятал пистолет и велел развязать мерзавца.
Нимало не смущаясь, гость размял запястья и вежливо осведомился о дальнейших его, Панкрата, планах. Предполагая застрелить шантажиста сразу после окончания беседы, Кученог с лёгким сердцем сообщил ему про Глеба Портнягина. Майор понимающе наклонил голову и в мягкой учтивой форме предложил несколько иной план действий. Портнягина пока трогать не стоит, Портнягин — заказчик… А вот как насчёт списка из конверта номер три? Обратите внимание: все, как на подбор, прожжённые чародеи, нигроманты, дьяволисты… Может быть, их сначала? Платим, как видите, хорошо…
— Н-н-н… Н-на… — подёргиваясь, сказал изумлённый Панкрат. — Х-х… Н-на хрена?..
Выверзнев терпеливо дослушал вопрос и вкратце обрисовал обстановку. В Лиге Колдунов, изволите ли видеть, два крыла. И если правое исповедует белую магию, то левое явно тяготеет к чёрной. Нуте-с, стало быть, между этими-то двумя крыльями и разворачивается вся борьба. Президент, как известно, белый маг и дьяволизма на вздым не любит. Недавно вот издал Указ о непередаче души в чужие руки. Естественно, что чёрные тут же возмутились, закричали о подрыве экономики… «Души оптом» — слышали про такую фирму? На каждом перекрёстке их перекупщики с плакатиками стоят: «Куплю душу, орден, часы в жёлтом корпусе». Чистый грабёж населения — за бесценок ведь скупают… А Указ это дело подсекает под корень. Так что в Парламенте сейчас раскол. И либо правые — левых, либо левые — правых. А вы — всё-таки подполье… Кому ж как не вам вмешаться-то! Нет, мы, конечно, можем и сами, но…
Тут беседу пришлось прервать, поскольку Панкрата накрыло эпилептическим припадком. Впервые в жизни. Кученог не был силён в диалектике, поэтому ему просто никогда не приходило в голову, что, чем ближе родственные души, тем сильней они друг друга ненавидят. Примирить их может лишь наличие общего врага. Будь Панкрат чуть наблюдательнее, он бы вывел эту истину самостоятельно, причём на чисто бытовом материале.
Почему, скажем, молодые супруги столь редко уживаются под отчим кровом? Зачем воюют со стариками, норовя отделиться? Да чтобы потом без помех закатывать друг другу скандалы! Так и в политике… Стоит кому сообща прийти к власти — глядь, уже через год две трети победителей отстранены, посажены, а то и вовсе расстреляны — причём своими же единоверцами, товарищами по партии…
Будучи приведён в чувство, лидер «Красных херувимов» первым делом удостоверился, что майора ещё не прикончили, и велел оставить себя с ним наедине. Ранее баклужинская Лига Колдунов представлялась Панкрату единой тёмной силой. Теперь же он прозрел — ценой припадка. Так вот, значит, как у нас обстоят дела! Ну что ж… Если победившие на выборах чернокнижники принялись с дура ума уничтожать друг друга, то со стороны Панкрата просто грех не помочь им в таком благородном деле. В конце концов, это его партийный, да и просто человеческий долг. А заодно и касса пополнится…
— С-с… С-с… — решился Панкрат. — С-согласен…
Именно с этого момента подпольная организация «Красные херувимы» стала, так сказать, совмещать приятное с полезным. А поскольку каждый террористический акт подготавливали совместно с контрразведкой, осечек практически не случалось. Панкратом уже стращали детей («Не будешь тюрю кушать — Кученог заберёт…»). Слышать о себе такое было, конечно, приятно, и всё же грызли Панкрата сомнения… Правильно ли он сделал, вступив в сговор с врагом? Можно ли назвать честными те доллары, которыми он пополняет партийную кассу? Панкрат нервничал, у него резко ухудшилась речь, усилилось косоглазие… Наконец он не выдержал — и в знак протеста организовал покушение на заведомо белого мага, в списке, естественно, не значившегося…
Реакция подполковника Выверзнева (недавно его повысили в чине) на столь откровенное самоуправство поразила Панкрата.
— Слушай, а ведь ты прав… — задумчиво сказал ему при встрече подполковник (к тому времени они уже оба перешли на «ты»). — Как же это мы сами-то не просекли? Если устранять одних только чёрных, любой дурак догадается, что происходит. Давай-ка мы ещё штучки три беленьких туда внесём… Для полного натурализма…
И подполковник с подпольщиком озабоченно склонились над списком…
Так прошло несколько лет. Панкрат стал поспокойнее, в глазах проглянула мудрая задумчивость, а дерготня и заикание пошли на убыль. Когда кто-нибудь из его бойцов предлагал по молодости лет совершить террористический акт безвозмездно, Панкрат только морщил узкое кривоватое лицо в улыбке и качал головой.
— З-запомни… — говорил он. — Одна цель — это н-не цель… Й-й… если бьёшь — б-бей по двум… Л-лучше — по трём…
И бил, как минимум, по двум, нанося врагу одновременно и физический урон, и финансовый. То есть без заказа уже никого не мочил.
Время от времени из-за Чумахлинки пробирались связные с приветом от Африкана. Панкрат охотно сообщал о проделанной работе, причём устранённые колдуны проводились им по статье индивидуального террора, а полученные от Выверзнева доллары проходили как результат экспроприации, каковым они, по сути, и являлись. Клим Изузов отчитывался отдельно.
Криминальные баклужинские авторитеты уважали Панкрата и считали настолько крутым, что лезть в политику даже никому и не советовали. «Там у него уже всё схвачено…» — со знанием дела говорили они.
В тот роковой год, когда опальный протопарторг, бежав из Лыцка, пересёк по воде, аки посуху, государственную границу, в делах наметился некоторый застой: всех, кого нужно, уже убрали и заказов от Выверзнева больше не поступало. Вроде бы пришла пора заняться самим Глебом Портнягиным, но Кученог всё ещё выжидал, надеясь, что вдруг да перепадёт напоследок хоть плохонький, а заказик. Когда партийная касса оскудевала окончательно, он брал какой-нибудь не слишком крупный банк и проводил прибыль по графе экономического подрыва демократии. До раскулачивания фермерских хозяйств — не опускался.
«Лангустоны не ешь. Фон обнули. Извини за всё. Мэт», — прочитала Кира на экране и задумчиво посмотрела на осколки раковин моллюсков в мойке.
Вовремя он, как всегда. Интересно, что дальше? Просто резь в животе или рвота и сыпь по всему телу? Звонить уточнять, пожалуй, не стоило.
Кира опустила телефон в чайник с водой и вздохнула. Недавно купленный, он стоил гораздо дороже контрабандного деликатеса. С другой стороны, почему бы и нет? Имеет полное право.
– Дом, соедини меня с братом, – громко произнесла она, прислушиваясь к самочувствию. Вроде ничего необычного. Немного пучит, но это ещё вчера началось. После проклятых буррито на пересадочном узле.
– Мобильный не отвечает, – через минуту сообщил бесстрастный голос.
– А домашний?
– Дворецкий подозвать вашего брата не может. Тот приказал его не беспокоить.
Дворецкий. Кира ухмыльнулась. Если бы она не знала, что эмоции умным домам не доступны, могла бы заподозрить их в высокомерии и снобизме.
– Тогда дай его самого.
– Добрый день, госпожа, – — поздоровался голос, ничем не отличающийся от предыдущего.
– Что там у вас происходит?
– К хозяину пришли гости.
– Много?
– Пятеро. Двое заперлись с ним в кабинете, а остальные разбрасывают вещи по полу.
Показалось – или в голосе дома проскользнули нотки недовольства?
– И о чём они говорят?
– Не могу сказать. Прямой запрет.
Хм, разумеется. Как только они не запретили на звонки отвечать? Или запретили, но она, как ближайшая родственница, попала в исключения?
– А как они одеты?
– В жёлтые комбинезоны. Большие и неуклюжие. Постоянно на стены и мебель натыкаются.
В голосе дворецкого определённо звучало недовольство.
– Сотри наш разговор. Дом, заверши звонок и дай последние новости.
– Политика, общество, спорт?
– ЧП и катастрофы, – мрачно произнесла Кира.
Уже через пять минут она знала, что космодром Восточный оцеплен и на его территории объявлен бессрочный карантин.
В чём дело ведущая то ли не знала, то ли не могла сказать, и только многозначительно хмурила брови.
Ситуация не такая уж редкая, но впервые это касалось Киры напрямую. Чёрт бы побрал братика, решившего подзаработать на контрабанде.
Она опять прислушалась к ощущениям. Ничего не изменилось. Может, пронесло, и она ничего не подхватила? Или просто мало времени прошло? И сколько ещё ждать? День, два, неделю? Некоторые вирусы месяцами себя ничем не проявляют. А если это не вирус, а неведомый инопланетный паразит, и это он, а не вчерашний буррито бурлит сейчас у неё в животе?
И, главное, что теперь? Запереться в подвале, ожидая неизвестно чего, или жить, как ни в чём ни бывало, рискуя разнести инопланетную заразу?
Кира посмотрела на чайник и грустно улыбнулась. Только хорошую вещь зря испортила.
– Извини, брат, я не могу по-другому. Дом, отключи вентиляцию, заблокируй двери и вызови эпидемконтроль. Возможно заражение смертельным вирусом.
Она опустилась в кресло и застыла в ожидании сирены, а в мойке хищно поблескивали острыми краями перламутровые осколки инопланетных ракушек
Мокрая подушка прилипала к спине. Он ворочался, пытался спать. Получалось неважно, но когда удавалось задремать, снилось что-то тёплое и светлое.
Встал он разбитым. Выпил кумыса, посидел у окна. Через полчаса был уже бодр.
Купоросно-синее небо над вечнозелёным лесом на горе вносило в мир праздничные оттенки лета. А сад почти осыпался. У природы свои законы: лето переходит в осень, осень сменяется зимой. В неизменной глянцевости леса безжизненности больше, чем в сезонной смене листвы.
Он взялся окапывать деревья. Работа давалась с трудом, но это было тем значимым в жизни, что успокаивало, примиряло с природой.
Рано или поздно человеку необходимо покидать отцовский сад. Трудиться, растить собственный. Сентиментальность, конечно. Всё проще: живёшь, пока работаешь.
О ногу потёрся журавль. Антон разогнулся, потрепал птицу по спине. Всё, что есть беззащитное, тянется к нему: животные, дети, больные…
За прошедшие годы он, кажется, свыкся с неожиданно похоронной явью Ялты. Поначалу сильно угнетало, насколько этот райский уголок полон гибнущих от туберкулёза людей.
В полдень приехали Горький и Толстой.
Расположились в креслах у цветника. Говорили о разном: об успехе «Чайки», о новых замыслах.
Горький кашлял больше обычного, неловко прикрывал рот платком.
Речь зашла о туберкулёзе. Чехов не любил эту тему, но посчитал невежливым отмалчиваться.
– У меня кровохарканья с университета, – сказал он. – Полжизни живу с бациллами. Неизвестно, кем бы я был без них…
– Скольких моих знакомых забрала эта дрянь! – с горечью воскликнул Горький. – Надо сопротивляться и одолевать! Не сдаваться!
– Вечно рвёмся в небо, а всё остаёмся на земле… – проговорил Чехов.
Горький считал, что туберкулёз от бедности и тяжёлого труда. Стоит сделать человека свободным – и болезнь уйдёт. Чехов не понимал: свободным от чего? От того, что поселяется внутри человека по сродству с его сутью? Во все века так было: приходило поветрие и уносило почти всех. Выживала горстка устойчивых, они и давали начало новому человечеству. Законы природы не изменились…
– Реальность сложна, – сказал он. – Если они будут убивать всех – погибнут и сами. Вопрос в другом – как с ними уживаться… – Он поднялся. – Судя по запаху, еда готова.
Толстой смотрел вслед уходящему Чехову.
– Как высохли его руки, – тихо сказал он. – Антон Павлович умирает…
– Знаете, Лев Николаевич, он что-то похожее говорил о вас. Боится вашей смерти. Сказал, пока вы есть, не стыдно быть писателем…
– Люблю его, – сказал Толстой. – Добрейший, мягкий, в чём-то даже женственный человек. Посмотри его плавную походку!
– Походка от болезни, – сказал Горький. – Он объяснял мне, что туберкулёзная лихорадка переносится нетяжело. Даже томное чувство расслабленности даёт…
В небе прокричали журавли.
Толстой обернулся. Журавль Чехова стоял на ковре палых жёлтых листьев и сквозь полуоголённые ветви смотрел в небо. Хлопал крыльями, но от земли не отрывался. Было видно, что улетать с собратьями не собирается.
Лоуренс
– Мне все равно, где ты его возьмешь. Нет «Хаммера» – угони БМП, тут рядом воинская часть. Ты мне друг или как?
– Угнать-то я угоню, но зачем, объясни мне, Аравийский! Это же вся легенда насмарку!
Объяснить? Ага. Щас. Если сказать Грегу, что этой ночью пьяный ангел лил слезы у Лоуренса на плече, потому что Лоуренс, оказывается, играет не за ту команду – оборжет же, сволочь. До пенсии ржать будет! Мол, ради чего ты, придурок, самому лорду Говарду отказал (не то чтобы лорд всерьез предлагал, просто у лорда юмор такой, чисто английский), чтобы какая-то русская девчонка тебя без справки записала в голубые? А все потому что у русских девушек какое-то ненормальное представление о мужественности.
Лоуренс даже партизанку Клаудию попросил ему объяснить, почему, если мужчина красив, следит за собой, галантно ухаживает за девушкой и с удовольствием делает для нее что-то приятное – то он какой-то не такой? В чем проблема?
Клаудиа посмеялась, похлопала его по плечу и сказала, что русская душа – таинственна и загадочна. И у них на деревне всегда считалось, что если мужик не пьет и не дебоширит – значит, шпиён или маньяк какой. А теперь мода на шпиёнов прошла, зато наступила на этих, прости господи, метросексуалов.
– Но причем тут?.. – не понял Лоуренс.
– Ну эта, которые с мужиками того. Но ты ж не с мужиками?
– Нет! О боже, конечно же, нет. Разве Яна похожа на мужика?
– Янка-то? Похожа! – непредсказуемо заключила старая и немного пьяная партизанка. – У нас, милок, если баба не будет мужиком, не выживет. После войны-то мужиков не осталось, вот и пришлось нам самим того. И за лошадь, и за трактор, и за мужика тоже.
– Но с войны прошло семьдесят пять лет! Сейчас-то зачем?
– Годы-то прошли, а мужики так и не народились. На племя-то мужиков не осталось, вот и того. Нынче баба коли настоящего мужика увидит, так и не узнает.
Лоуренс понял, что ничего не понял. То есть в Энске конечно женщины ведут себя очень странно, да и мужчины тоже – взять хоть эту безумную охоту на «арабского шейха». Поначалу он подумал, что «Бляхин клуб» – не лучший отель города, а бордель. Ну не ведут себя нормальные женщины так, словно дерутся за клиента. Но оказалось, что ведут. Здесь. А когда он по незнанию местных обычаев вмешался, когда какой-то местный «бизнесмен» прямо в ресторане принялся орать на свою спутницу и ее ударил – то эта самая «жена бизнесмена» первая же на него и набросилась, чтоб не смел соваться в семейные дела.
Бред какой-то. Дикость.
Какое счастье, что Яна – совсем не такая!
И нет, он ни в коем случае не собирается вести себя, как посоветовала партизанка Клаудиа, то есть «пожестче с ней, пожестче, покажи, кто мужик в доме!». Это их русское «пожестче» хорошо для ролевых игр по взаимному согласию, но не для нормальной жизни. Если бы ему нужна была тихая, покорная, воспитанная в патриархальном духе жена, он бы давно взял одну из тех прекрасных арабских девушек, которых ему постоянно сватает матушка. Одна беда – с ними невыносимо скучно. А жениться только ради устроенного быта и кучи детишек вообще не его вариант. Тем более эти «тихие и покорные» через некоторое время превращаются в злобных фурий, требующих внимания, подарков, дома больше чем у соседки, цацек крупнее чем у сестры и прочая, прочая.
Нет-нет-нет. Ему нужна исключительно нормальная, самодостаточная женщина, которой будет чем занять себя кроме детей и скандалов.
Такая, как Яна. Или как леди Говард… ну… характером. Все же фигуристые шатенки не в его вкусе. То ли дело нежная, хрупкая блондинка.
В общем, ничего он Грегу объяснять не стал. Обойдется.
– Легенда пошла насмарку, когда эти уроды меня чуть не убили, – отбрехался он. – Нам нужен новый план. И не смей ржать!
– Да я что, я и не думал…
В телефоне подозрительно хрюкнуло, но Лоуренс предпочел поверить Грегу на слово. Что не ржет. Ну не бить же морду лучшему другу, в самом-то деле! Тем более когда на кону стоит личное счастье. Белокурое, с ангельской улыбкой и характером бешеной демоницы. И что самое главное – целиком и полностью разделяющее тайную страсть Лоуренса к навороченной технике. О, если бы он мог прямо сейчас позвать ее на полигон компании «Драккар», где идут испытания очередного «невидимки»…
Да, лорд Говард сманивал его из МИ-6 очень продуманно. Далеко не только деньгами. И вообще их знакомство началось, как ни странно, в небе. Можно будет как-нибудь потом рассказать Яне… взять ее с собой полетать…
Представив, как будут гореть ее глаза при виде настоящего металлического дракона, Лоуренс чуть было не потерял нить разговора. Однако он не был бы опытным разведчиком, если бы не умел брать себя в руки в самых неординарных ситуациях. А что может быть неординарнее, чем свалившаяся на него любовь?!
– Вот и не думай, а добывай технику и дуй ко мне. Повод для парада уж как-нибудь придумай сам, уважаемый бывший аналитик уважаемой конторы.
– Тебе бы к доктору, Аравийский. И так с мозгами было не очень, а как по куполу стукнули, стало совсем того. Полнейший полевой агент.
– От Симпсона слышу.
Грег яростно зарычал, а Лоуренс довольно ухмыльнулся. Как легко и непринужденно леди Говард с первой же попытки нашла, чем можно достать майора Смитсона. Вот что значит талант, помноженный на профессионализм! Цены б ей не было в тылу потенциального противника. Если уж даже непрошибаемый лорд Говард, и тот нежно зовет ее Колючкой.
Определенно Яна на нее похожа не только ангельской улыбкой.
– Сам ты! – традиционно не нашел аргументов, кроме «сам дурак», Грег.
– Короче, у тебя час на всю операцию, дорогой мой доктор исторических наук. Действуй.
– Ладно, ладно. Привезу тебе брома, придурок влюбленный, – хмыкнул Грег и отключился.
Не то чтобы у Лоуренса было четкое понимание, как БМП или что там сумеет спереть Грег, впишется в их гениальный план по отвлечению внимания от по-настоящему важной части операции. Которая, следует признаться откровенно, застряла на мертвой точке. Ни в архивах, ни в свидетельствах последних очевидцев, по большей части впавших в маразм за старостью лет, никаких указаний на местонахождение документов Аненербе не было. Лоуренс уже начал подозревать, что сэр Персиваль Говард просто придумал их, чтобы насолить заклятым родственникам даже из могилы. Но, что бы там ни подозревал Лоуренс, отработать версию от и до они с Грегом не просто обязаны. Они кровно заинтересованы. Потому что… А потому что.
Явление доктора-историка на БМП, кстати, поможет им создать новый виток шумихи, бреда и неразберихи. Возможно, поднимет со дна кого-то, плотно там залегшего, и заставит суетиться. Возможно, стоит к БМП добавить что-нибудь еще… хм… к примеру, дать понять мэру, что им заинтересовался Интерпол… А что? Звякнуть паре знакомых, организовать утечку информации. Можно было бы настучать и на перевалочный пункт наркотрафика в заброшенной усадьбе, но это чревато. Вдруг кроме наркоты Интерпол найдет и те самые документы Аненербе, закопанные в подвале в лучших традициях Голливуда? Нет уж. Сначала придется эти подвалы перекопать самим. Будь они неладны.
– Ой! Вы так держите иголку, будто видите ее впервые! Послушайте старика, – мастер-закройщик высшей категории Моисей Аронович склонился к самому уху Альбины и негромко продолжил: – Когда вам тут все надоест и вы станете сапожником, тогда я буду спокоен: вы будете правильно держать шило. Но пока вы здесь, и раз мне поручено дать вам в руки немножко профессии, вам придется держать иголку иначе.
Он ловко выхватил из Альбининых пальцев портновскую иглу, поднял высоко перед собой и быстро, сверху вниз осмотрел нитку.
– Почти длина, гм… Особенное искусство всегда тут, – указательный палец свободной руки ткнулся в морщинистый лоб. – Остальное – это немножко фокус и много-много тренировок.
Пальцы старого закройщика мелькали перед глазами Альбины, демонстрируя на темном фоне какого-то лоскута правильное обращение с портновской иглой.
– Всегда – наклон, всегда – угол. И мы сможем получить то, – он, сложив лоскут краями вместе, ловко вставил иглу и быстро-быстро нанизал на нее сложенный квадратик ткани, – то, что люди называют «Смётано!»
Старик эффектно, с хлопком, расправил тонкую ткань, по краю которой легла ровненькая строчка одинаковых белых стежков. Альбина восхищенно посмотрела на мастера.
– А пока вы будете переживать и восторгаться, – Моисей Аронович, подойдя к радиоточке, вывернул громкость до отказа – передавали сигналы точного времени, – Моисей Наппельбаум будет кушать свой обед.
Кажется, первым, кто посвятил советского читателя в тайну слепых дождей, был писатель Паустовский. Ленинградцы более других читателей благодарны ему, поскольку непредсказуемость здешней погоды давно и прочно дискредитировала прогнозы синоптиков, а вот примета, что после слепого дождя на три дня устанавливается восхитительное вёдро, действовала безотказно.
Жаркие июльские дни иногда радовали горожан короткими летними дождями. Мгновенно высыхающие на лице и одежде крохотные дождинки забавляли возвращающуюся с работы Альбину. Усталости как не бывало! У Крюкова канала она перешла через горбатый мостик, а затем направилась в аллейку, ведущую в скверик у Николы Морского. Чудесная погода… Ключевое слово – «чудесная». Дождь идет, а вокруг все сухое. Чуть впереди из высокой травы выкатились на розовый песок аллейки два смешных котенка маскарадной окраски. То один, то другой поднимался на голенастые задние лапы и, широко разводя передние, всем корпусом обрушивался на противника, а затем котята вновь сплетались в клубок.
– Альбинка, вот здорово! А я смотрю – ты или не ты? – Перед ней стоял Кирилл Марков – ее одноклассник. Рядом с ним была симпатичная девушка, одетая как-то особенно. Вещи, вроде бы и по общему стилю и по крою самые заурядные, были сшиты из качественных добротных тканей, которые Альбина с легкой руки Моисея Ароновича, уже научилась различать, и смотрелись дорого и солидно. Незнакомка тоже с интересом рассматривала Альбину.
– Разрешите вас представить друг другу, милые леди, – Кира расшаркался на придворный манер, помахивая перед собой воображаемой шляпой, – Несравненная и Неприступная леди Альбина Вихорева. Таинственная и Великодушная леди Джейн Болтон. Из самой Англии, между прочим!
– Хвастунишка! Стоило тащиться через всю Европу, чтобы встретить такого же бахвала, какими кишат улицы Лондона, – по тону реплики Джейн больше чувствовалось желание поскорее миновать тему «Вопросы – ответы» с ее бесконечными «А как у вас?», нежели действительно укорить спутника.
Альбина сразу поняла это, но не удивилась. Ее очень обрадовала внезапная встреча с Кириллом, чем-то напоминавшим сейчас большого добродушного щенка.
– А ты какими судьбами в этих краях? – Он откинул со лба свою знаменитую «битловскую» челку.
– С работы иду, – просто ответила Альбина.
– Ты идешь с работы?
– А что в этом такого? – смутилась девушка.
– Вихорева, признавайся, на скольких трепанациях ты сегодня ассистировала? Как оперируемые, выжили или исход летальный? – его голос был деланно серьезен.
– Трепанацией, вернее трепологией, увлекается один мой знакомый по фамилии Марков. А мы, честно трудящиеся девушки, на работе занимаемся индивидуальным пошивом одежды! – Альбина, гордо выпрямившись, посмотрела на Кирилла.
– Вот это да! Вихорева – лучший представитель рабочей молодежи города Ленина! Разрешите записаться на примерку?
– Смокинг или фрак?
– Белоснежный фрак – мы с Джейн приглашены ко двору, а багаж, как назло, задержался в пути. К утру управитесь?
Компания дружно рассмеялась.
– Слушайте, девчонки, а может быть, отметим встречу?
– Кирилл, – подала голос Джейн, – ты посмотри, как хорошо на улице! Совершенно не хочется в помещение, как бы там ни было интересно и вкусно. Давайте погуляем.
– Альбина, ты того же мнения? Или…
– Марков! Женщины всегда солидарны друг с другом.
– А я-то думал, что это бывает только восьмого марта! Тогда поскучайте тут минут десять, а я – мигом! – Кирилл, не дождавшись их ответа, буквально растворился в воздухе.
Джейн и Альбина помолчали. Первой заговорила Джейн:
– Он очень много рассказывал про ваш класс. Иногда я ловлю себя на мысли, что лично знакома почти с каждым из его одноклассников и сокурсников.
– Кирилл славный, – сказала Альбина.
– И очень нравится девушкам, – Джейн притворно вздохнула.
– Ты хочешь узнать о его прошлых увлечениях? Но я об этом ничего не знаю. – «Значит, у этой англичанки серьезное отношение к Маркову. Любовь?» – Честно, Джейн, – Альбина дотронулась до ее руки. – Ты сама посмотри, Кирилл – настоящий романтик, ловелас из него никакой.
– Альбина! Ты можешь сказать мне по секрету… Русские девушки спят с парнями по любви или из интереса?
– Русские девушки, Джейн, спят с парнями по многим причинам, в том числе, и из интереса, и по любви.
– Фу! – Джейн облегченно вздохнула.
– ?! – Немой вопрос Альбины заставил англичанку широко улыбнуться.
– Вэри вэлл, все, как у нас!
Они дружно рассмеялись.
Потом так же неожиданно, как и исчез, появился Кирилл с картонными стаканчиками, сложенными один в другой, бутылкой шампанского, судя по матовому налету на ней – охлажденного, и коробкой пористого шоколада «Сфинкс».
– Дары ресторана «Белые ночи!» – изрек Марков и проворно открыл бутылку.
Потом они долго-долго разговаривали, смеялись, заедая шампанское шоколадом, слушали, как Кирилл читает стихи, и просто дурачились, поддразнивая друг друга.
Уже заполночь Джейн и Марков усадили Альбину в такси. Когда красные стоп-сигналы вспыхнули на углу Майорова и Садовой, Кирилл, обняв Джейн за плечи, сказал:
– Совсем недавно у нее погибла мать и умерла бабушка. В один день…
– Как погибла ее мама?
– Ее застрелили.
«Лучшее средство разгрузить голову от тяжких раздумий – работать руками», – слова школьного военрука Хуциева, требовавшего даже от девочек умения собирать автомат Калашникова вслепую, вспомнились Альбине утром, когда, открыв холодильник, она обнаружила там увядшую луковицу и початую бутылку коньяка «Ахтамар». Стало неловко и стыдно: отец практически не выходил из дома, и чем он питался, где, когда – все эти вопросы обеспокоили ее только сейчас. Она быстро собралась, пересчитала деньги в кошельке, и уже на улице, соображая, в какой из магазинов пойти, приняла решение: приготовить настоящий обильный обед, как это было при маме и бабушке. И она направилась в Смольнинский универсам.
«Разве может существовать на свете что-нибудь более прозаическое, чем поход в магазин за продуктами?» – задавала себе вопрос девушка, энергично шагая к стеклянным дверям универсама и обгоняя многочисленных домохозяек и пенсионерок, спешивших, судя по приготовленным авоськам и кошелкам, туда же.
Пройдя через овощной отдел, Альбина посмотрела на наполненную корзинку, сразу ощутив ее приличный вес. «В следующий раз возьму с собой тележку!» Мясной отдел не особо порадовал ее своим ассортиментом, но удалось купить килограмм говяжьего фарша.
Зайдя в молочный отдел, девушка пожалела, что не захватила с собой баночку для развесной сметаны и бидончик для разливного молока, как это сделали другие покупатели. «Ничего, я научусь, я стану хорошей хозяйкой», – подумала Альбина.
Купив пару бутылок молока и десяток куриных яиц, девушка отправилась в хлебобулочный отдел, где пахло свежеиспеченным хлебом. Похожий на веретено, чуть солоноватый «Городской» батон, половинка удивительно душистого ржаного хлеба с трещинкой на румяной корке. Две пышнейшие «Свердловские» сдобы и – «Гулять так гулять!» – «Невский» хлебец с изюмом в обсыпке из жареного арахиса и сахарной пудры, завершили список ее продовольственных трофеев.
* * *
Войдя в квартиру, Альбина удивилась. Ставшей привычной в последнее время тишины как не бывало. Из гостиной доносились громкие звуки работающего телевизора, заполняя полумрак вихоревского дома нелогично бодрой, жизнеутверждающей цыганской песней. Девушка с любопытством заглянула в комнату.
Голубой экран переливался буйством бессарабских красок, а актриса Светлана Тома, звеня монистами и прикладываясь к крошечной трубочке-носогрейке, оптимистично распевала нечто задорное и заводное.
Марлен Андреевич сидел в финском кресле-раковине, и отсюда, от дверей, Альбина видела только седой затылок отца и его туфлю, отбивавшую ритм.
Генерал поднялся и увидел дочь, стоявшую в дверях. Против обыкновения Марлен Андреевич был выбрит и бодр. Он уменьшил звук огромной «Радуги» и произнес:
– Несмотря ни на что, Альбинка, нужно жить!
Впервые за много дней отец и дочь завтракали вместе, вкусно, обильно и с настроением.
– Не могу распробовать, это омлет с сыром?
– Нет, – Альбина жевала и говорила одновременно, – с творогом.
– Гм… Между прочим, ты, как будущий врач, должна знать, что говорить и жевать одновременно – занятие опасное! – Марлен Андреевич положил себе на тарелку еще один пышный кусок омлета.
– Кстати, – дочь отложила вилку и задумалась.
– Ты что-то хотела сказать?
– Да, но… – В душе Альбины царило смятение: секунду назад, когда отец произнес эти слова про будущего медика, она окончательно и бесповоротно поняла: никогда и ни за что, ни за какие блага мира она не вернется в институт, а к медицине не подойдет и на пушечный выстрел. Сказать об этом отцу прямо сейчас? Сейчас, когда хрупким тоненьким ледком подернулась их общая память о тяжелых утратах? Как он на это отреагирует? Расстроит его это или нет? Но он же сам сказал сегодня: «Несмотря ни на что, Альбинка, нужно жить!». И она решилась. Отодвинула в сторону тарелку, отложила вилку и нож.
– Официальное заявление? – Марлен Андреевич с аппетитом доедал вторую порцию.
– Папа, я ухожу из медицинского, – Альбина смотрела на отца прямо и открыто.
– Куда?
– Попробую перевестись в текстильный, на моделирование одежды.
– Перевестись?
– Но ведь всего два курса, – в ее интонации появилось сомнение.
Решение, ее самостоятельное решение, еще минуту назад казавшееся таким продуманным и взрослым, вдруг показалось по-детски наивным и таким уязвимым.
– Два, четыре, какая разница? Идея с переводом мне кажется неосуществимой, – отец положил вилку. – Тебе кофе или чаю?
– Чаю…
– Но это не повод скисать! Насколько мне известно, вступительные экзамены в ленинградских вузах проводятся ежегодно или я отстал от жизни, а, дочь?
– Папка! – Альбина бросилась отцу на шею и расцеловала его.
– Я-то здесь при чем? – Марлен Андреевич до глубины души был тронут дочерней благодарностью. «Значит, ей, чтобы решиться, не хватало только моего мнения. Дети… Они навсегда остаются детьми». Прижимая к своей широкой груди почти счастливую дочь, он мысленно благодарил судьбу за этот бесценный и, в общем-то, случайный дар.
Рыж младше меня на шесть лет, но иногда мне кажется, что мы с ним во всем равны. А бывает, я перед ним — будто малыш, а он мудр, как маленький старичок-профессор. Он любит старину, особенно старую технику, и нередко предлагает мне:
— Давай путешествовать. Ну давай узнаем все про автомобиль!
Мы сидим в его комнате. Вечер. Темный квадрат окна. Тихо. В углу стоит выключенный «Репетитор» — друг школьника, как называет свою домашнюю электронную парту Рыж. На столе и на полу разбросаны книги, альбомы, блоки разных машин. Рыж, видно, что-то чинил или конструировал. Мягко светятся стены, незаметно для глаз меняя причудливый узор; стоит вглядеться в их изменчивый рисунок, и сразу находишь решение трудной задачи или уносишься в далекий мир.
Я люблю сидеть у Рыжа просто так. Но сейчас мы будем узнавать про автомобиль, и я, подняв трубку, вызываю Центр Информации, диктую просьбу. Сейчас в эту комнату ворвутся звук и движение.
— Смотри, какая неуклюжая! — В голосе Рыжа восхищение. Он останавливает изображение на телеэкране. — Вот мы ее посмотрим. Повернем боком, вот так.
Он дышит в экран, взмахивая удивленно ресницами, вскрикивая порой, а мне видится, как он бережно держит на раскрытой ладони то серебристую трубку ракеты, то неуклюжий, как динозавр, экскаватор, то мерцающий таинственно-кристалл счетной машины. В нем столько нежности, доброты, что я говорю себе: вот таким должен быть человек среди техники, человек нашей техносферы, который шагу не может сделать, чтоб не наткнуться на твердый бок машины. И она для него не безразличный предмет, а живая мысль, облаченная в современные доспехи, может быть, даже произведение искусства.
— Рыж, да ты доктор техники!
Он сердится, говорит: «Да ну!» А через минуту, увидев людей прошлого века:
— Это Они делали для нас!.. Верно, Март?
Лицо его строго печально: он Их жалеет.
Можно сделать круг и вернуться в ту же точку пространства.
Но время необратимо.
Он будет психологом машин, говорю я уже не вслух, а себе. В этих словах нет ничего таинственного, вернее сказать — в них столько же таинственности, сколько в слове «инженер» или «программист». Достаточно взглянуть на Рыжа.
— Я вот читаю в разных книжках: «гений», — говорит он. — Скажи, Март, кто это — гений?
— Человек. Обыкновенный человек. По-моему, так. Он больше других любит свое дело. Посвящает все время. И успевает больше других.
— Я знаю: Мусоргский, Толстой, Винер, Лапе, — вспоминает Рыж. — Но так было раньше. А теперь у всех много дел, все учатся в трех институтах.
— Давай по порядку, — предлагаю я. — Ты слышал, как в прошлом веке наука чуть не задохнулась из-за обилия информации?
— Нет, — мотает головой Рыж.
И хотя я вижу по его глазам, что он хитрит, рассказываю. Как давным-давно человечество, выпустив из бутылок великих джиннов, именуемых наукой, экономикой, образованием, не могло с ними справиться голыми руками. Ни один ученый не мог знать всего, что ежеминутно, ежечасно появляется в его области знаний. И тогда люди придумали счетно-электронные машины. Машины появились в школах, на заводах, в институтах. Их было очень много, и они считали в миллионы раз лучше ученых, но гораздо быстрее росла лавина новых вопросов, задач, проблем. Это было тяжелое для планеты время. В капиталистических странах безработица, сокращение образования, кризисы.
— И где был выход? — спрашивает Рыж.
— Для капитализма, конечно, не в машинах.
— Я знаю, — говорит он. — Читал про капитализм в книжках и третий год изучаю историю. Ты скажи про принцип. Как изменились машины? Как они справились с потоком информации?
— Принцип такой: раньше машине очень подробно объясняли, как надо решать задачу. Теперь говорят только, что надо делать. Понимаешь ты разницу между «как» и «что»? Как — объясняют неучу, что надо делать говорят специалисту.
Мы подключаемся к Центру, разглядываем и обсуждаем разные конструкции электронных машин. Они рождались в то самое время, когда не только ученые — все люди горячо обсуждали своих помощников. Одни возлагали на них слишком много надежд, рисуя будущее голубыми красками, другие уже не верили в чудеса, тем более от железных коробок. Но ученые и инженеры делали автоматы, подобные человеческому мозгу. Строили точно и смело. А потом кабели оплели всю Землю, и родился гигантский электронный мозг Единый Вычислительный Центр.
— Рыж, — говорю я после просмотра схем. — Да ты разбираешься в них лучше меня. Зачем же ты спрашиваешь?
— Чтоб уточнить свою позицию, — ответил он совсем по-взрослому. — Это полезно. Чтоб знать, что я не мыслю по-старому. — И неожиданно спросил: Как ты думаешь, я могу стать современным гением? Сразу в трех науках?
— Можешь.
— Почему? Я даже не Винер и не Чайковский.
— У тебя просто другая фамилия. Но ты имеешь перед ними преимущества.
— Какие?
— Свободное время — раз. Новая система обучения — два. Накопленные знания — три. Историки говорят, что раньше только гении знали столько, сколько сейчас обычный человек.
— Значит, у нас все гении?
— Все — обыкновенные гении, — в тон ему сказал я.
— Ну, серьезно. — И Рыж проглотил улыбку, сразу стал серьезным.
— Хорошо, серьезно. Я не очень в этом разбираюсь, потому что не очень интересовался, как учились в прошлом веке, но знаю, что тогда люди использовали лишь половину мощности своей памяти. Потом была вторая машинная революция. Это очень сложно — десятки отраслей биологии, медицины, кибернетики… Проще будет сказать, что все науки всерьез взялись воспитывать и растить человека.
Тут я поймал себя на мысли, что еще чуть-чуть, и я начну говорить красивую речь и никогда не остановлюсь. Я рассердился и заорал:
— Да что ты, в самом деле, пристал ко мне, Рыж! Разве тебя мало гоняют на уроках?
— Гоняют! — обрадовался Рыж. — Еще как! А потом мы все равно боремся! Давай?
— Давай.
Мы колесом покатились по полу, и когда он уселся на мне верхом, то спросил:
— Просишь пощады?
— Пощады?..
— Ах ты! — закричал он, и мы покатились опять. Теперь он был внизу. Тихо! — приказал он шепотом.
Музыка. Тихая, но нарастающая, притягательная. Мы вскочили, распахнули дверь — звуки стали сильнее. Бросились через просторный зал, цокая по белым плиткам. Остановились, не решаясь распахнуть дверь в комнату Карички.
Там, за этой дверью, все было другое: там звучала музыка. Нам казалось, что за этой дверью тени ночных видений, невесомость лунного света, осторожность животных, таинство глубин — все жило своей чуткой жизнью, пока не ворвался ветер; он смешал земли, и воды, и звезды, растер все в молекулы, оставил хаос, улегся… и вдруг — там, за дверью, взошло солнце и из земли поднялся чистый зеленый листок…
Не знаю, так ли было это. Музыка смолкла, и мы тихо ушли, не сказав Каричке, что подслушивали ее игру.
— Иногда я смотрю, она ходит по саду, — рассказывает Рыж. — Ходит, ходит, ну — ничего не делает. Но я хитрый, наблюдаю. Ходит она, ходит, шмеля поймает, послушает, а он гудит в кулаке и не кусает. А потом, знаешь, запрется и сочиняет. Это точно — сочиняет. А меня хоть на веревке води, я ничего не придумаю.
Мы поднялись на крышу. Ночь была ясная. Самая чистая, самая точная звездная карта висела у нас над головой. Рыж знал ее хорошо. Он называл звезды, большие, и маленькие, и даже те, которые я не видел. Может, он фантазировал? Я заглянул в его лицо. Нет, он не обманывал: щурил глаза, вглядывался, искал и находил.
Он смотрел на черно-белую, самую точную карту неба и видел цветные звезды — голубые, как лед, белые, как электрическая лампочка, оранжевые, как апельсины, красные, как глаз маяка. Так рано утром луч солнца пробегает по серой земле и возвращает миру все краски жизни.
— Рыж, а какая Земля с Марса?
Он мгновенно перенесся на Марс, расставил пошире ноги на ржавом песке, задрал голову.
— Зеленая звездочка. По блеску — как Юпитер с Земли.
— А что тебе, Рыж, больше всего нравится там? — Я боднул ночное небо.
— Там? — Он задумался. — Солнце, когда затмение…
— Крылатое Солнце!
Я увидел его: черный круг Луны и размашистые золотые крылья.
— Так говорили жрецы, — сказал Рыж.
— В самом деле, откуда строители египетских пирамид могли знать про электроны? Ты прав, Рыж. Скажем так: солнечная электронная корона. Ты не возражаешь против короны?
— Нет.
— А против чего ты возражаешь?
— Что двадцать первый век уже кончился, как говорят некоторые.
— А ты как думаешь?
— Еще посмотрим!
Рыж, мой Рыж, доктор техники. Ты прав, мы уже не вернемся в темный мирок свечи, как не вернемся в прошлое. Даже если вокруг сомкнется пространство, никогда не станем первобытными людьми. Не забудем электричество и плазму, древних греков и создателя единой теории поля. Даже грязный атомный гриб не забудем. Не разучимся говорить на едином языке людей Земли, не разучимся управлять облаками. Мы всегда будем знать стихи, формулы, музыку. И весь этот мир, вся история Земли — в тебе, Рыж, живут в любой твоей клетке, зовут жить дальше. Я вижу это по твоим сияющим глазам, Рыж.
А как узнать, что будет со мной?
Раньше гадали по звездам. Но ведь это предрассудок: звезды молчат.