— Удрррала, кар, — подтвердил ворон, глядя как его хозяин, сдвинув брови, заглядывает по очереди в комнаты дома. – Я когда прррроснулся, постель уже пуста была.
Румпель рассеяно кивнул, на всякий случай заглядывая еще и на кухню. Девчонка сбежала рано утром, прихватив банку с мазью для спины, заранее приметив новую порцию, которую маг приготовил вечером, и увела даже рубашку, которую тот дал ей взамен порваной. Зная хозяина, ворон ждал, что тот расстроится, что его планы изучить девчонку сорвались, но тот вдруг улыбнулся, бросая на пернатого питомца взгляд.
— Ничего, она еще вернется. Я дал ей мешок семян – так что будь уверен, в ближайшее время эта взбаламошная снова свалится мне на голову.
И с этими словами, бормоча что-то мелодичное себе под нос, он прошел на кухню, куда только что распахнул дверь. Дирижируя рукой, словно вычерчивая в воздухе плавные знаки для заклинания, он принялся забрасывать в чайник травы и ягоды, одновременно зажигая огонь под чайником.
Ворон остался сидеть на жерди, вытянувшись в сторону кухни и поглядывая за этим перфомансом. Что-то странное чувствовалось ему в голосе и привычных движениях хозяина, но даже склонив голову и прищурив один глаз, он так и не смог точно разглядеть то, что его смущало.
В итоге их день прошел привычным образом. Ворон всегда отмечал эту способность хозяина – даже если в жизни все планы идут наперекосяк, тут же образуются новые. Румпель всегда знал, чем заняться и даже на мгновение не задумался над этим, допил чай, и поспешил погрузиться в дела. Он пересмотрел травы, собранные на днях вороном, записал в толстую тетрадь действия мази, которую составлял на ходу для Эрсы, и в чьем действии убедился только благодаря своим же ядам. Какое-то время заняла небольшая магическая уборка в гостиной, где диван был аккуратно застелен тем же пледом, которым укрывалась раненая девушка. Раньше все эти признаки уюта вроде подушек и одеял валялись в чулане, такие же пыльные, как столетние травы в запасе у мага. Сам он в своей спальне и то падал в сон едва ли не во всей одежде.
Разобравшись с подушками, Румпель прошел к себе в кабинет. На мгновение он задержался у ступеней, ведущих вниз, к подвалу с его лабораторией, и тут же проследовал дальше. В своей комнате он снова уселся за стул, опрокинувшись на высокую спинку, и погрузился в размышления, иногда поглядывая на смесь реактивов с кровью Эрсы и возвращаясь на несколько листов назад в своих заметках, перечитывал их, и снова зарывался по макушку в книги и манускрипты.
Ворон же, обрадовавшись наступившей в доме тишине, обратно погрузился в сон. Благо, чем-то еще в отсутствие к нему интереса у хозяина птица могла не утруждаться. Не то что лесные собратья – им вечно было нужно то искать ночлег, то еду, то питье, то тепло, то супругу или нерадивых воронят.
Себя он помнил таким же. Облезлым, щуплым, с слабыми крыльями. Сколько зим назад был его первый полет? Другие из гнезда были поживее, чем он – Корвус помнил братьев и сестер, громких, галдящих, стремящихся скорее вырасти и повторять за взрослыми птицами. Все хотели стать сильнее, быстрее и выше, и только спутник мага, тогда еще безымянный, предпочитал забиться в гнезде в дальний угол и дремать.
В тот знаменательный день он проснулся в гнезде один. Такого еще не было никогда – кто-то из старших птиц, либо братья и сестры всегда были здесь, в ворохе веток и перьев. Он забился в теплеющий угол, слушая завывание ветра, и затих, в ожидании. Снаружи периодически слышалось хлопанье крыльев, и он вытягивал шею. Свои?
Но все затихало, а может и слышалось вовсе, и только тишина и окружали вороненка. Помнится, через пару часов его хрупкое терпение птенца не выдержало одиночества, и он рванулся на волю, с гнезда, сперва помедлив, а потом сиганул с закрытыми глазами, готовый лучше в лапы лисе, только чтобы не помереть в этом гнезде совсем одному.
Теплый ветер подхватил его, мягко кружа, и сквозь веки забился свет – открыв глаза, Корвус обнаружил себя в небольшом облаке тепла и света, он сиял вокруг него и забивался под перья, проникал под кожу и грел изнутри. Скоро свет начал ослабевать, оставляя поддержку маленького комочка, но птенец не упал вниз – его собственные крылья вдруг окрепли и легко держали его, парящим в двух метрах от земли.
Тогда он первый раз увидел людей. Мужчину постарше, с сединой на висках, это его сила и магия, о которой птице приходилось только слышать в легендах, согрела его, укрепила крылья, и поселила в нем не свойственное чувство, чувство…
Чувство, которое он понял только когда повернул голову и увидел рядом с мужчиной мальчишку лет 14, щуплого, хмурого и несчастного на вид. То, что ощутил тогда вороненок, которого презрительно махнув рукой, мальчик тут же нарек просто – Корвус, не имело названия, но было понятно и ясно. Теперь он – его ворон. Того парнишки.
Корвус помнил этот момент, а потом еще и осознал точно, что случилось. Это была многовековая традиция – каждый раз новый дворцовый маг приводил сына в эту рощу и выбирал ему ворона из гнезда, даруя наследнику спутника жизни и друга. И в этот раз угораздило ему, нелепому вороненку, худшему в стае, вывалиться в отчаянии из гнезда именно в этот момент.
Жизнь ворона была теперь долгой и тянулась, кажется, вечность, но он по-прежнему хорошо помнил все события. Особенно – молодого хозяина.
По началу мальчишка не нуждался в Вороне абсолютно. Маленький Румпель, совсем не тот, что теперь, седой и старый, но уже с уставшим сердцем, он ненавидел все что касалось магии и дворца. Он сбегал с уроков, он пытался ослушаться отца, он постоянно сидел взаперти за очередную проделку, и слышать ничего не хотел о будущем, которое ему пророчила судьба.
Ворон быстро понял свою в этом роль. И тогда она была проста – наблюдать. Он мог спать на кровати на подушках, мог пить чистую воду и есть из блюдца, и все взамен простого служения молодому магу – просто быть рядом и скрашивать его одиночества.
Птица в этом была идеальным компаньоном – не шумная и не своенравная, молодая пернатая, ничего не сведующая в том, что хорошо, а что плохо.
Первая пара лет во дворце так и пролетела перед глазами Корвуса, и жизнь Румпеля, его хозяина, была как цветное кино, ради которого ворон и жил.
Он видел как взрослеет будущий маг, видел как он жаждет свободы вместо того, чтобы служить королю. Видел, как его готовят быть жестокой правой рукой короля и вырывают из сердца мальчишки любые светлые чувства. Пожалуй, именно Корвус был тем, кто застал самую сильную трагедию в жизни Румпеля.
И видел ее – со всех сторон. Он видел, как хозяин-юноша робко переглядывается с горничной с пшеничной длинной косой. Он видел как она отвечает Румпелю, пряча голубые глаза и улыбку. Ворон видел как юноша пишет письма в ночи и читает те, что были написаны девичьим почерком, видел, как тот мечтал убежать с ней на край света, бросив отца и призвание мага.
Видел ворон и то, как голова девушки катилась по помосту, пока ошалевший от ужаса Румпель стоял, удерживаемый стражей. Видел ворон и то, как это горе убивало хозяина.
Сила отца и рода должна была спасти Румпеля от ужаса потери, и именно с этими словами мальчику тогда и передали ритуальный кинжал. Сила магии могла подарить ему мощь и равнодушие, но к сожалению, что-то пошло не так.
Хозяин ворона стал магом, желая обрести душевный покой и бессердечие – но обрел только силу, но не спокойный сон. Свою первую любовь он так и не смог забыть, и каждый день тратил часы на то, чтобы изобрести сыворотку возвращения в прошлое, торча в своей тайной лаборатории.
Работа на короля давала ему все – но спустя года рецепт так и не нашелся.
Корвус теперь уже не был тем сопливым ободранным вороненком. Прошло много лет, и он почти забыл родное гнездо. Теперь он не был молчаливым наблюдателем для хозяина – тот забрал его с собой и держал как единственную живую душу в большом зачарованном доме. Ворон был ему и другом, и голосом разума иногда.
И надо сказать, эта роль его очень даже устраивала.
Еще в детстве мне доставляло радость выйти в скафандре ночью из шлюза и любоваться небосводом. Потому я и стал звездоведом.
Но ничто не шло в сравнение с видом через иллюминатор: ни марианское ночное небо, ни волшебно близкие в зеркале звездной трубы космические тела!
До чего же, оказывается, непрозрачна марианская атмосфера! Пылевой слой, остающийся после песчаных бурь, не позволял видеть звезды такими, как они есть!
И только в космосе я ощутил их во всей первозданной красе. И они были разноцветны!
Ни на Маре, ни потом на Земе не видел я подобной красоты.
Мы летели среди звезд на древнем, восстановленном нами космическом корабле «Поиск», используя отрицавшееся прежде на Маре «движение без отталкивания». Высокая техника мариан позволила в короткий срок изготовить нужное топливо по записям на пластинах.
Мы заняли место шестерых фаэтов, полмиллиона циклов назад искавших на этом же корабле новую планету взамен родной, погибшей…
Нас тоже было шестеро: три марианина и три марианки, одна из которых носила древнейшую фамилию первой фаэтессы Мара (по прямой линии происходя от нее!), словно знаменуя своим именем причину, побудившую нас на этот рейс. Это была Эра Луа, дочь добрейшей Лады Луа. До сих пор я не могу понять, как случилось, что она полетела с нами. Эра была тихой и робкой девушкой. На ее лице с правильными мягкими чертами всегда ощущался налет легкой грусти.
В юности нам, ее сверстникам, не удалось увлечь ее любимым спортом – «бегом без дыхания». Она откровенно боялась опасностей и уступала место более сильным и смелым. И вдруг она сумела настоять на своем участии в полете, проявив неожиданное упорство. Эра была врачом.
Конечно, она не могла спорить с Карой Яр в яркости, не говоря уже об энергии и отваге, но взгляд ее огромных матово-черных глаз словно отражал поговорку, которую я услышал уже на Земе: «Чем темнее ночь, тем ярче день».
Она была необычайно впечатлительной, и первое же испытание, которое выпало ей на долю, наряду со всеми нами, далось ей труднее всех.
Огромный, наполовину освещенный шар Мара занимал большую часть окна. Хорошо просматривались горные цепи, пустыни, нагромождение кратерных образований вулканического и метеоритного происхождения. В известной степени Map действительно напоминал блуждающую планету Луа.
Светило Сол, обретшее здесь в космосе огненную корону, было в противоположной стороне, и мы без помех могли наблюдать, как быстро вместе с высотой над горизонтом набирает яркость «двойная звезда». То, что она двойная, стало заметно не сразу. Это был так хорошо известный нам, марианским звездоведам, спутник Мара Фобо, но, оказывается, вместе с ним по орбите, всегда скрытой от наблюдателей Мара, двигался еще один спутник. В отличие от глыбы-осколка, неведомо почему не упавшего на Map, подобно остальным метеоритам, испещренных кратерами от столкновения с другими метеоритами, спутник спутника оказался искусственной звездой! Он скоро превратился в ослепительное кольцо, наклоненное к радужной оболочке громады Мара. Невольно припоминалась планета Сат с ее характерными природными кольцами.
В свое время я под руководством учителя Вокара Несущего прилежно изучал спутники Мара Фобо и Деймо, но мог ли я предположить, что вблизи них есть еще космические тела, да еще и искусственного происхождения! Высказать это при Вокаре Несущем – это нанести ему незаслуженное оскорбление.
Мы назвали искусственный спутник близ Фобо – Базой Фобо.
Он представлял собой исполинское колесо с толстым закругленным ободом и массивными спицами, внутри которых, очевидно, двигались подъемные клети, доставлявшие обитателей в служебные помещения. В ободе благодаря вращению космического колеса должно было создаваться ощущение привычной тяжести.
Определив размеры обода и скорость его вращения, я тотчас вычислил, какова была эта «тяжесть», а через нее – размер погибшей планеты Фаэна. Фаэна была почти вдвое больше Мара, приближаясь по объему к Земе.
Колесо станции как бы сидело на длинной оси, уходившей серебристой нитью к звездам. Это была древняя оранжерея, где фаэты выращивали съедобные плоды. По другую от нее сторону к колесу станции примыкал громоздкий барабан из соединенных в обойму цистерн для горючего.
Со смешанным чувством восхищения и грусти смотрели мы на древнейшее сооружение, откуда фаэты покинули космос, чтобы переселиться на Map и дать жизнь потомкам.
Скоро мы должны были увидеть внутренность сооружения, где полмиллиона циклов назад жили наши предки фаэты. Мог ли кто-нибудь из нас подумать, что мы увидим их самих!
Эра Луа первая заметила ничтожную песчинку, которая почти сливалась с серебристым массивом станции.
Пилот нашего корабля инженер Гиго Гант, в короткий срок овладевший управлением «Поиска», отыскивал место стыковки с Базой Фобо. Письмена фаэтов указывали, что корабли причаливали в центре барабана с баками, напротив оранжереи.
По мере того как Гиго Гант «подкрадывался» к космическому сооружению, на наших глазах серебристая песчинка превратилась в свободно летящую рядом со станцией, одетую в серебристую одежду (но не в скафандр!), сохраненную холодом и пустотой межзвездного пространства фаэтессу. Она по своей воле, как мы потом узнали, стала вечным спутником станции. Нас поразило ее надменное, застывшее во властном высокомерии лицо, сросшиеся в гневную прямую брови, серебристые, неприбранные волосы. Прочтя потом воспоминания ее мужа, дополненные ею самой, мы узнали, что видели перед собой Власту Сирус, осужденную пожизненно остаться на станции вместе с другими виновниками войны распада между космическими базами. После смерти (не без ее участия) остальных осужденных Власта Сирус не выдержала полного одиночества и выбросилась в космос без скафандра.
Эра Луа, еще ничего не зная о преступлениях фаэтессы, ставшей «космической мумией», рыдала. Она даже отказывалась пойти с нами в космическую станцию после того, как Гиго Ганту удалось причалить к ней.
– Я не могу, Инко Тихий. Я боюсь увидеть еще кого-нибудь из них. Почему не все спустились на Map? Как это жестоко!
– Из каких же соображений ты, Эра Луа, настояла на своем участии в Миссии Разума, если не находишь в себе сил встретиться с первой же находкой? – язвительно осведомился Нот Кри.
Моя сестра Ива Тихая стала утешать Эру Луа.
– Я готова на все во имя Миссии Разума, – сказала Эра сквозь слезы. – Я готова пожертвовать собой ради живых братьев, если мы найдем их. Но не заставляйте меня встречаться с мертвыми, пусть им даже миллион циклов. Я не вынесу этого.
Оставлять Эру Луа на корабле одну мы не решились. С ней вызвалась побыть Ива.
Нот Кри, Гиго Гант, Кара Яр и я перешли через носовой шлюз корабля в центральный отсек станции. Магнитные подошвы наших башмаков звонко щелкали по металлу, удерживая нас от парения в невесомости.
Воспользоваться спицей, в которой двигалась клеть подъемного устройства, доставлявшего фаэтов в обод колеса, мы не могли. Энергетические источники здесь давно иссякли. Пришлось подниматься, вернее спускаться, по другой спице, где были обыкновенные лестницы.
Первым, как руководитель Миссии Разума, двигался я, за мной Кара Яр, потом Нот Кри. Шествие замыкал великан Гиго Гант.
Инженер Гиго Гант был из того глубинного города, где мы в последний раз пополняли запасы кислорода на пути к заброшенному Городу Жизни.
Я помню, как он подошел ко мне и моей матери, смущенно глядя сквозь очки с высоты своего огромного роста, и, теребя рыжую бороду, сказал.
– Если вам нужен будет инженер, который может быть и грузчиком, и сиделкой, возьмите меня с собой!
Мы вспомнили о нем, когда был открыт Тайник Добра и Зла и надо было решать вопрос, как восстанавливать «Поиск».
Гиго Гант примчался в заброшенный город на вездеходе, не посчитавшись с песчаной бурей.
Это он нашел все оборудование с корабля «Поиск».
Внимательно осмотрев и изучив остов «Поиска», служивший с незапамятных времен городским шлюзом, сравнив его с найденными в тайнике чертежами, Гиго Гант уверенно заявил:
– Фаэты не могли уничтожить оборудование корабля. Если они сохранили даже его корпус со всеми креплениями неизвестных приборов и аппаратов, несмотря на голод в металле, который должны были ощущать, то логично с их стороны было бы надежно спрятать и само оборудование корабля.
С той же логичной последовательностью обследуя помещение тайника, дверь в который опускалась на пол, как я уже говорил, он догадался, что, открываясь внутрь, она одновременно закрывает вторую часть тайника.
Совместными усилиями мы приподняли опрокинувшуюся на пол стену и действительно обнаружили под ней скрытую пещеру.
Пещера была наполнена приборами и аппаратами, в назначении которых стали с увлечением разбираться Гиго Гант и Нот Кри.
Но чем светлее становилась улыбка на широком и добродушном лице Гиго Ганта, тем сдержаннее, холоднее был Нот Кри.
– Почему ты помрачнел? – допытывался у него Гиго Гант. – Ведь нет сокровища большего, чем то, что в наших руках! Мы без промедления установим все это на сохранившемся корпусе корабля и полетим.
Нот Кри озабоченно покосился на Мону Тихую.
– Истинный разум, друг мой, призван заглядывать дальше, глубже, и я озабочен тем, что здесь десятки тысяч деталей. Их нужно будет изготовить в наших мастерских для второго корабля типа «Поиск», которому надо будет вылететь на Луа, ежели разведка «Поиска» подтвердит существование наших разумных братьев на Земе.
– Что ты хочешь этим сказать? – простодушно спросил Гиго Гант.
– Полагаю, что соорудить на Маре второй корабль неизмеримо труднее, нежели собрать из готовых деталей первый.
– Ты прав, – живо отозвался Гиго Гант. – Но, логически продолжая твою мысль, приходишь к выводу, что трудность сооружения корабля значительнее, чем полет на нем.
– Потому я и намерен выбрать для себя наитяжелейший путь.
– Вот как! – иронически воскликнул Гиго Гант. – Путь от пещеры к пещере!..
– Я готов принять на себя руководство строительством нового корабля. Более того. Путь мой поведет не только от пещеры к пещере, но и на Луа, куда я полечу на новом корабле, дабы опасными взрывами распада изменить ее орбиту.
Гиго Гант, извиняющимся жестом прижав руки к груди, церемонно раскланялся.
Кара Яр не выдержала:
– Тебя, Нот Кри, можно понять и так, что ты уклоняешься от полета с нами потому, что второй полет может и не состояться.
– Как можешь ты так говорить! – возмутился Нот Кри. – Кто смеет так подумать обо мне, никогда не дававшего повода к подобным подозрениям.
– Это не подозрение.
– Я рад, что ты не подозреваешь… – облегченно вздохнул Нот Кри.
– Это уверенность, – отрезала Кара Яр.
Обе Матери Совета слышали этот разговор.
– Пусть не терзает Нота Кри беспокойство о сооружении второго корабля, призванного лететь на Луа, – сказала Мона Тихая. – Чтобы успокоить всех, я объявляю, что сама буду наблюдать за постройкой нового «Поиска» и сама полечу на нем.
– Ты? – изумилась Лада Луа. – Пристало ли это первой из Матерей? Имеет ли она на это право?
– Вот на что я не имею права, так это доверить тайну взрыва распада кому-либо, кроме себя, – решительно сказала Мона Тихая.
Так и случилось, что Нот Кри все-таки остался в составе нашей экспедиции.
Но как попала в нее Ива?
Помню, как я удивился, увидев ее среди немногих допущенных на Совет Матерей, в той самой сталактитовой пещере, где когда-то судили меня, Нота Кри и Кару Яр.
Ива робко попросила, чтобы ей позволили сказать. Она очень волновалась:
– Я только вступаю в жизнь, но я… я всегда мечтала принести окружающим пользу. У нас на Маре все очень хорошо устроено. Так хорошо, что заметную пользу очень трудно принести. Надо иметь выдающийся ум. А я – самая, незначительная из марианок. У меня нет никаких способностей. Позвольте мне, помогите мне оказаться в таких условиях, чтобы даже я могла бы сделать большое. Я хорошо бегаю без дыхания. Я обещаю быть старательной помощницей любому участнику полета. Позвольте мне… помогите отдать нашим братьям по крови и разуму свою ничего не значащую жизнь. Я буду очень счастлива…
Мона Тихая с суровым лицом поддержала дочь, хотя ей сделать это было труднее всех. Это произвело решающее воздействие на остальных Матерей, и Ива Тихая была включена в состав Миссии Разума.
Впоследствии, претерпев с участниками этой Миссии немало невзгод, я задумывался над тем, из каких принципов комплектовался ее состав. Очевидно, если это поручено было бы марианам, подобным мне или Ноту Кри, они комплектовали бы экипаж «Поиска», сообразуясь с холодным расчетом – пользой, какую может оказать каждый участник экспедиции. Другое дело Матери. Для них чувства участников Миссии Разума были ГЛАВНЫМ, а все остальное побочным. Если Ива, моя сестра, ЛЮБИЛА брата, не говоря уже о ее готовности отдать себя делу Миссии, то это было решающим аргументом в ее пользу. То же самое и в отношении Эры Луа. Матери угадывали то, что мне предстояло узнать много времени спустя в самых тяжелых условиях в пору бедствий на Земе. Вот почему две такие марианки, как Эра и Ива, оказались среди нас. Я не говорю о Каре Яр, которая вошла в состав Миссии Разума как одна из ее организаторов.
Совет Матерей стал тщательно обсуждать задачи нашей экспедиции.
– Мне – кажется, – сказал Нот Кри, – что основным нашим заданием надлежит считать выяснение вопроса, есть ли на Земе разумные обитатели, сколь они похожи на нас, и незамедлительное сообщение об этом на Map. Задерживаться на планете ради тех похвальных, но едва ли выполнимых целей, о которых здесь говорила Ива Тихая, на мой взгляд, нецелесообразно. Я рассчитал и хочу познакомить со своими расчетами Совет Матерей, Совет Любви и Заботы: есть полная возможность обойтись без строительства нового корабля, поскольку срок вылета «Поиска» и достижение им Земы чрезвычайно сокращены находками нашего замечательного инженера и философа Гиго Ганга. Ежели мы, обнаружив на Земе разумных ее обитателей, без промедления вернемся на Map, то сможем успеть на этом же корабле вылететь на Луа, дабы произвести там взрывы распада.
Мне пришлось возразить на его длинную речь:
– То, что предлагает Нот Кри, не будет Миссией Разума. Это будет лишь трусливой вылазкой и поспешным бегством с Земы от наших братьев, которым грозит смертельная опасность. Я думаю, что мы, мариане, не можем так поступить. Уж коль скоро мы достигнем обитаемой планеты, уровень цивилизации на которой может быть ниже нашего, то должны помочь им подняться на более высокую ступень культуры.
– Не хочешь ли ты, Инко Тихий, сказать, что нам долженствует непременно погибнуть вместе с обреченными земянами на их незадачливой планете? – не сдержавшись, выкрикнул Нот Кри.
– Нет, я не хочу этого сказать. Но когда Мона Тихая произведет взрывы распада на Луа, мы должны быть с нашими братьями по крови и разуму, чтобы поддержать их и убедить, что мариане помогут им, спасут их!
– Может быть, ты, Инко Тихий, намереваешься построить там глубинные города, похожие на наши марианские, и укрыться в них вместе с наиболее ценной частью населения Земы?
– Нет, Нот Кри. Миссия Разума совсем в ином, как я ее понимаю. Матери поправят меня, если я не прав. Наша Миссия – нести Знание, Счастье и Веру в будущее нашим братьям по крови и разуму, а не спасать «избранных».
Спор продолжался. Нот Кри становился все язвительней. Кара Яр, уверенная и холодная, стояла на моей стороне.
Совет Любви и Заботы, Совет Матерей принял решение: наша Миссия Разума должна не только разведать Зему, но и помочь ее разумным обитателям (если они там есть), помочь им поднять их цивилизацию (если она уступает нашей), способствовать устройству их общества на справедливых началах, давно восторжествовавших на Маре (если оно еще не существует на Земе).
Последней к нашей экспедиции примкнула Эра Луа, о которой я уже говорил. Только много позже, чем члены Совета Любви и Заботы, уже на Земе я понял, что руководило этой изумительной девушкой, которой нужно было преодолеть не только все трудности, выпавшие на общую нашу долю, но и победить самое себя.
Она, оставшись на корабле, не ощутила, как мы, перебравшиеся на Фобо, двойной, пригибающей к полу тяжести, не видела внутренних помещений станции. Меня они ошеломили своей продуманностью, свободой исполнения, не связанной с выдалбливанием келий и использованием пещер. Я поражался высоте культуры фаэтов и пожалел, что Ива с Эрой не видят их творений. Я лишь не мог понять, как сочеталось все это с самоубийственной войной распада, которую фаэты развязали.
Вскоре начались тестовые испытания, которые продлились три месяца. Они подробно перечислены в «Общем отчёте», так что описывать их не буду. Скажу только, что Терентьев придавал большое значение «тестованию» и всегда присутствовал в аудиториях. Что касается Белобрысова, то иногда он вёл себя странно, а порою склонялся к явно алогичным решениям. Я весьма часто вступал с ним в споры.
Когда тесты закончились, некоторые из испытуемых были отчислены. И хоть нас было ещё больше, чем надо, и кое-кому ещё предстояло «уйти в отсев», но уже началась многомесячная практическая учёба. Мы с Белобрысовым вошли в водолазную группу и одновременно принялись за освоение ещё нескольких специальностей.
Время от времени Терентьев вызывал нас поодиночке — для собеседования. Однажды он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что во время предстоящего практико-испытательного плавания испытуемые будут размещены в двухместных каютах. Есть ли у меня возражения против помещения в одну каюту с Белобрысовым?
Я ответил в том смысле, что я воист и Терентьев для меня командир, а слово командира — закон.
— Вы увиливаете от прямого ответа, — молвил Терентьев. — Белобрысов вам несимпатичен?
— Белобрысов — человек неплохой, — сказал я. — Но есть в его характере черты, которые мне неприятны. Однако о том, что мне в нём не нравится, я не хочу толковать, как выражались в старину, заспинно. Если вы вызовете его сюда, то в его присутствии я скажу всё, что о нём думаю.
Терентьев вызвал Белобрысова и сразу задал ему вопрос, какого он мнения обо мне. Тот ответил, что я «товарищ невредный, но очень уж заутюжен этим своим воизмом».
— А вы заутюжены своим ностальгизмом! — заявил я. — Вы так прочно присосались к своему двадцатому веку, что порой забываете, в каком столетии живёте! В этом есть что-то театральное, фальшивое.
— Не оплёвывайте двадцатый век, — рассердился Белобрысов. — Может, в двадцатом-то веке люди посмелее да поталантливее нынешних на Земле обитали!
— Не клевещите на наш двадцать второй век! — воскликнул я.
-Я и не клевещу, — возразил Белобрысов. — Но только учтите: не произойди того, что произошло в двадцатом веке, люди бы, может быть, до сих пор сидели на своей Земле, как приклеенные, и ни о каких космических полётах и мечтать бы не смели. Двадцатый век был поворотным веком в судьбе человечества! Первая НТР, без которой не произошло бы и Второй, первый полёт в Космос…
— Всё это я и без вас знаю, — ответил я. — Не забывайте, что я тоже изучал историю, и, смею думать, не менее…
— А всё-таки, товарищи, я помещу вас в одну каюту, — прервал наш спор Терентьев. — Вы люди во многом очень несхожие, но именно шероховатости способствуют сцеплению. Уверен, что вы подружитесь и в трудную минуту придёте на помощь друг другу.
И далее он высказал несколько странную мысль: он комплектует экспедицию, руководствуясь отнюдь не сходством характеров и гладкостью взаимоотношений, ибо знает, что именно в слишком однородном коллективе при возникновении экстремальной ситуации может произойти опасный разлад.
Моисей Аронович был в ателье не один. Старик ловко, рывками, раскатывал штуки ткани на раскроечном столе, мял кромку в жестких пальцах, разглаживал середину, будто втирая что-то в ткань.
– Вэ хаим, Олежек! Как ни грустно мне говорить тебе об этом, товар добротный, но лежалый. Стоки! Весь этот ваш мелкооптовый гешефт – простые портовые стоки.
– И что теперь?
– Немножко маленьких трагедий. Это все, – старик похлопал развернутые штуки, – нужно хорошенько помочить и пропарить. Ты потеряешь много, около пяти сантиметров с метра, но материал оживет.
– Ух, Моисей Аронович, я уж думал, – Олег, высокий блондин, поднялся с места и стал помогать мастеру сворачивать ткани.
– А, Альбиночка, с новым днем, чтоб все мы жили в нем весело. Разреши представить – Олег Шевцов, человек который может все! – Закройщик картинно поднял указательный палец. – Или почти что все!
– Здравствуйте, – Олег открыто улыбался, протягивая навстречу Альбине большую, красивую загорелую руку. Под короткими рукавами трикотажной бобочки ходили бугры мышц.
– Здравствуйте, – ответила девушка и, избегая прямого взгляда, пожала протянутую руку.
– Моисей Аронович, значит, как обработаем, сразу к вам?
– Можете не спешить, на дворе лето и трудящий народ не думает за теплую одежду.
– Тогда до встречи! – Олег сложил рулоны в огромную ярко-голубую сумку с изображением медведя и белыми буквами «KARHU», подмигнул Альбине и вышел.
– Он, конечно, приятный мальчик и, как говорится, умеет жить, но, Альбиночка, если у вас есть другой предмет, лучше следуйте за тем, другим…
– Моисей Аронович, с чего вы взяли…
– В моем возрасте не надо много видеть, – перебил ее мастер. – А теперь к делу. К нам придет, – он вновь картинно поднял палец, – серьезный клиент!
Акентьева-старшего Альбина узнала сразу. Он буквально впорхнул в ателье, бросив кому-то на ходу: «Сезон закрыт, контрамарок не будет!». На нем был светло-песочный костюм и темно-коричневая рубашка. Он легко, по-балетному, развернулся на каблуках и фамильярно обратился к мастеру-закройщику:
– Моисей, я в полном цейтноте! – но внезапно замолчал, увидев Альбину.
Девушка, уже переодевшаяся в рабочий костюм – приталенный халатик горчичного цвета, с накладными карманами и большими пуговицами, была очаровательна и целомудренно-сексуальна. По случаю летней жары халат был надет прямо на голое, если не считать трусиков, тело, покрытое скромным, но ровным загаром. Ее черные волосы были красиво уложены.
– Ба-ба-ба! – ожил Акентьев. – Какими судьбами? – Он скользнул по казенному линолеуму, как по дворцовому вощеному паркету, и картинно приложился к Альбининому запястью. Удерживая девичью руку в своей, он повернулся к мастеру:
– Моисей, это нечестно! Ты же знаешь, у меня мало времени. — Потом он вновь обратился к Альбине: – Вы не поверите, Альбина, но вы – самая прекрасная девушка из всех, кто переступал порог моего дома. Но почему же я вас там больше не встречаю?
Альбина с силой высвободила руку.
– Моисей Аронович, я вам больше не нужна?
– Альбина Марленовна, – подчеркнуто вежливо отозвался Наппельбаум, – я вас попрошу принести со швейки брюки этого господина.
Исполнив просьбу мастера, девушка скрылась в небольшой комнатке, где за покрытым клеенкой столиком сотрудники ателье пили чай. Она присела на стул, откинула голову к стене и закрыла глаза.
«…Внешние обстоятельства, жестокие и равнодушные, опошляют все и вся. Женька, Женька! Как бы я хотела увидеть тебя! Утащить на прогулку куда-нибудь на острова и долго-долго рассказывать о себе, спрашивать у тебя советы, чувствовать себя пусть глупой, но счастливой…»
– Альбина…
Услышав голос Акентьева, для которого, похоже, здесь не было ни преград, ни запретных территорий, девушка напряглась, словно окаменела. Лицо ее исказилось в гримасе. Не открывая глаз, она четко произнесла:
– Что вам нужно? Один из Акентьевых уже получил от меня желаемое. Уйдите, и как можно скорее.
– Альбина, вы меня…
Девушка открыла глаза. В них была такая злоба, что режиссер, криво усмехнувшись, поспешил ретироваться.
Альбина в который уже раз ощупала так и не раскрытый конверт Женькиного письма. Под пожелтевшей шершавой бумагой заказного почтового прямоугольника угадывался сложенный вдвое тоненький листочек. Она не могла объяснить себе, почему это столь волнующее ее послание из прошлого до сих пор не было прочитано. Каждый раз, когда она собиралась это сделать, в последний момент пальцы деревенели, глаза увлажнялись, к горлу подступал комок, девушка откладывала письмо. Но сегодня Альбина твердо решила прочитать его. Плотная бумага конверта не сразу поддалась… Письмо было лишено обычных эпистолярных атрибутов вроде обращения, даты или места написания. Альбина сначала просмотрела небольшой текст бегло, сверху вниз, и лишь после этого стала медленно читать.
«Бумага, вложенная в конверт и убранная в ящик стола, способна долго хранить написанные на ней слова, мысли. Память же обладает избирательным свойством. Не всегда можно вспомнить в точности сказанные тобой слова и обстоятельства, при которых они были произнесены. Но даже того неверного, искаженного представления, что дают нам наши воспоминания, достаточно, чтобы увидеть через мутную призму времени – ты сказал и сделал не так, как хотел.
Нужно быть сильным и мужественным чтобы исполнить задуманное, хотя внешние обстоятельства, жестокие и равнодушные, опошляют все и вся… Сказать правду – значит отстоять свои права на понимание и чувства небезразличных тебе людей. Все остальное – оправдательное малодушие.
Альбина, даже если бы ты не остановилась тогда, я должен был рассказать тебе о подлой и нелепой интриге, в которую меня втянула Муранец.
Не сделав этого, я предал сам себя. Струсив, я изменил своему отношению к тебе и лишил себя возможности доверять дорогому мне человеку».
Альбина опустила листок и вновь посмотрела на фотографию из далекого детства. Слезы застилали ей глаза.
* * *
– Вино по утрам? – Марлен Андреевич подтянул пояс с кистями на домашней тужурке.
Альбина рассмеялась:
– Настоящее свежевыжатое гранатовое вино!
– Что ж, здоровому телу – здоровое питание, – отец отпил из своего стакана. – Как и положено, терпко, но вкусно. Чем нас порадует сегодня генеральская кухня?
– Вот этим, – Альбина поставила на стол дымящийся глиняный горшок.
– Хм… Содержимое, надо полагать, как обычно, – военная тайна?
– Как обычно – да, и как обычно – вкусно, питательно, полезно.
Вихоревы уже заканчивали завтрак, когда дочь, убирая посуду, вдруг спросила отца:
– Пап, а кто такая Муранец?
– Наташа? – генерал отставил стакан чая.
– Да, Наташа.
– Зачем тебе это?
– Да так, просто интересно. К нам заказчица пришла, услышала мою фамилию и поинтересовалась, не твоя ли я дочь.
– А ты?
– Сказала, что нет. Потом, правда, стало любопытно, откуда она может знать мою фамилию. Пришлось заглянуть в квитанцию, а там только одно: «Муранец». – Девушке было очень стыдно. Ей казалось, что ложь, сочиняемую на ходу, невозможно не заметить, но отец был больше увлечен своим чаем.
– Сестричка у меня на отделении… Уф, спасибо большое. Все, как всегда, вкусно, питательно, полезно. Пошел собираться. Могу подбросить до «Гостиного».
– Не надо, папа. Я на трамвае.
– Как скажете… – Марлен Андреевич замешкался в дверях. – Дочь, у меня к тебе просьба. – Альбина выключила кран и повернулась к отцу. – Если задерживаешься – предупреди. Наши телефоны работают исправно. Договорились?
– Извини. Обещаю!
Ирка с самого утра находилась в разобранном состоянии. В заурядном договоре с банком об оказании каких-то бытовых услуг внезапно где-то между строк оказался прописан кредит, первый платёж по которому только что автоматически списался с Иркиного тощего счёта.
Ирка предвидела войну, короткую и кровопролитную, этакий блицкриг, из которого она по всем раскладам должна была выйти победителем. Все жалобы во все возможные инстанции были накатаны и отправлены, все соцсети были оповещены о случившихся вероломстве и подлости, и кипели от возмущения и сочувствия (с десяток мудаков, обозвавших её, Ирку, лохом, и заявивших, что «так ей и надо», строем отправились в бан), но сил просто сесть и спокойно ждать наступления высшей справедливости не было.
Хотелось действия. Хотелось ворваться в банк с плакатом, обличающим мошенников, и съёмочной группой, и слить всё веселье в ютьюб. Хотелось гласности и свободы слова. Хотелось орать.
Нестерпимо хотелось яркого, стремительного и неотвратимого возмездия — Ирка покосилась на приоткрытое окно, но все Бэтмены явно водились одним материком левее, а в окне обнаружился только пожилой дворник Савельич и кафе напротив, предлагающее каждую третью кружку жидкого гудрона, который они почему-то почитали за кофе, бесплатно. Героев на горизонте видно не было.
Ирка жила одна. Она была сильной и самостоятельной женщиной, и защитить её было некому.
Ирка оделась и, решительно хлопнув дверью, вышла в наружу. Наружа встретила её порывом ветра, который запросто мог бы оторвать и унести с дорожного полотна бетономешалку, полную бетона, не то что субтильную Ирку. Но злость придала Ирке веса, и, врубаясь подошвами кроссовок в асфальт, она против ветра прошагала добрых полтора километра до центра, где её ждало кафе с нормальным кофе и булочкой с корицей.
Чувствуя себя немножко ледоколом и даже чуточку этим гордясь, Ирка вступила в царство тепла и вкусных запахов.
Булочка с корицей всегда умело справлялась с Иркиными невзгодами. Гораздо круче психолога, который после Иркиных визитов сам начинал остро нуждаться в терапии. Булочка не нуждалась ни в чём. За полчаса она примирила Ирку с неприглядной реальностью, ещё за полчаса — убедила, что всё не так уж плохо, а даже и хорошо. Рассказала, что Ирке давно уже была необходима встряска и выход из зоны комфорта. И что это, собственно, оно, — шанс на личностный рост, новые цели, преграды и рубежи, преодолев которые Ирку настигнет наконец счастье и постигнет дзен. И это чистое незамутнённое добро, а вовсе никакой не ужас-ужас.
Прихватив с собой бумажный стаканчик с кофе, окрылённая Ирка валькирией выпорхнула из кафе навстречу стрессу, встряске и дискомфорту.
Клавдюшкина всегда защищали сильные и самостоятельные мама и бабушка. Сам он этого не умел. Поэтому, когда дверь кафе, сверкнув стеклом аки молния, сначала распахнулась прямо мирно идущему домой Клавдюшкину в лоб, а потом приняла его в свои объятия, обдав водопадом мелких неколких осколков вперемешку с горячим кофе-на-вынос, Клавдюшкин не был к этому готов. Он сначала растерялся, потом обиделся, а потом, когда кофе прожёг костюм, бельё и добрался до нежного Клавдюшкинского нутра, взвыл хоть и матерно, но очень жалобно.
Женщины в немного разобранном состоянии могут быть очень опасны, прежде всего для самих себя. Иначе чем ещё можно объяснить то, что крохотная Ирка, едва достигающая в прыжке метра шестидесяти пяти и весившая практически ничего, волокла на себе почти двухметрового мосластого жалобно причитающего Клавдюшкина к Клавдюшкину же домой. Лечить нанесённые телу и самолюбию раны.
После того, как мелкие порезы лица и рук под негромкое шипенье Клавдюшкина были залиты перекисью водорода, встал вопрос, что делать с довольно обширным и довольно стыдным ожогом в самой середине Клавдюшкина, который Клавдюшкин, снабжённый бабушкиным воспитанием и мамиными принципами, целомудренно спрятал под полотенцем и наотрез отказывался показывать Ирке.
***
У Ирки никогда не получалось запомнить, чем можно мазать ожоги, а чем ни в коем случае нельзя.
— Хэлло, Гугл! — сказала Ирка.
— Хэлло, Ирка! — радостно отозвался Гугл.
— Чем бы намазать ожог от горячей жидкости? — поинтересовалась Ирка.
— А что если подставить обожжённое место под струю холодной воды и держать, сколько терпения хватит? — предположил Гугл.
— Попробуем, — покладисто согласилась Ирка, и Клавдюшкин понёс показывать своё стыдное место крану с холодной водой.
— Фыр! — сказал кран и презрительно чихнул на Клавдюшкина эталонно рыжей ржавчиной.
Клавдюшкин сник, но Ирка не привыкла так легко сдаваться. При беглом осмотре холостяцкой берлоги Клавдюшкина, в холодильнике было обнаружено несколько двухлитровых бутылей с водой.
— Лей! — скомандовал Клавдюшкин, а потом поспешно добавил, — только отвернись сначала!
— Было б на что смотреть, — обидно осклабилась Ирка, но всё-таки отвернулась и даже честно не подглядывала.
Терпения хватило на три бутылки.
Только потом, сильно позже, Иркину голову посетила мысль, что беззащитный и жалобный, как новорожденный щенок, Клавдюшкин оказался на поверку хитрым пройдохой. Мог ведь вполне и сам поливать холодной водой свои стыдные прелести, руки же ему не оторвало. А сердобольной Ирке, разобранной с утра, да ещё и чувствовавшей свою вину за содеянное, в какой-то момент полностью отрубило мышление и здравый смысл.
Смеялись. Мазали Клавдюшкина народными и аптечными средствами. Сначала чуть-чуть, потом размашисто, от души, не жалея средств. Ирка бегала в аптеку «за ещё».
Потом сидели на кухне, пили чай. Ирка — с медом, Клавдюшкин — с ибуметином. Ну, как сидели, — Ирку целиком проглотило глубокое кресло, оставив снаружи только голову и немножко рук, кружку держать, а Клавдюшкин, широко раскинув свои костистые ноги и как бы пытаясь обнять собой кухню, мостился самым краем обоих полупопий на углу высокого и нелепого дизайнерского табурета, шаткого даже на вид. Клавдюшкину было неудобно. (Гугл считал, что слово «удобно» будет неприменимо к Клавдюшкину ещё пару дней в самом лучшем случае. Про худший случай Гугл решили не спрашивать).
В какой-то момент Ирка вдруг осознала себя в чужой квартире наедине с незнакомым полуголым мужиком и решила, что, выходя так далеко из зоны комфорта, нужно обязательно разматывать за собой ниточку, чтобы найти дорогу назад, если в новой жизни вдруг не понравится. И послала папе смс с адресом Клавдюшкинской квартиры. Так, на всякий пожарный. Обеспечив себе какой-никакой тыл, Иркино сознание успокоенно вздохнуло и безвозвратно утонуло в теплых глубинах кресла.
Вернулось сознание утром.
С трудом продрав глаза, Ирка заключила, что стресс и перспективы личностного роста способны скосить неподготовленную женщину гораздо вернее, чем водка с пивом. Собирая хаотично раскиданные по малюсенькой комнате вещи и огибая попутно торчащие из простыней вездесущие Клавдюшкинские ноги, Ирка подобрала выпавший из брюк бейджик.
А ведь так и не познакомились вчера, — подумала Ирка, — на личности не переходили, вдруг оказалось, что местоимения «ты» вполне достаточно для полноценного общения.
— Клавдюшкин И. — доверительно поведал Ирке бейджик, блестя ламинированным бочком. — Самый Главный по Кредитам в Том Самом Банке, в котором у тебя, Ирка, дура набитая, теперь завелся и подрастает здоровенький и крепенький кредит. И, пониже, размашистая подпись, которую Ирка уже однажды видела и накрепко запомнила — такую витиеватую загогулину и захочешь забыть — не сразу получится.
От хлопка входной двери содрогнулись стёкла в дорогих стеклопакетах, подпрыгнул стоявший на столе тонкостенный итальянский стакан и спавший счастливым сном честного человека Клавдюшкин.
Сука! — вопили на Клавдюшкина с зеркала косматые чёрные буквы. Классики с красной помадой не получилось, так как из писчих принадлежностей в сумочке у Ирки обнаружилась только тушь.
— Так даже страшнее, — решила Ирка.
— Хорошо, не убила, — подумал, окончательно проснувшись и обнаружив послание, Клавдюшкин, — а ведь могла во сне и подушкой придушить. Славная всё-таки женщина, — заключил он и поплёлся отмывать зеркало.
Странное появление Пуассона в моей лаборатории и его бегство вызвали в моей душе смятение. Все произошло так неожиданно, что в течение нескольких дней я не мог прийти в себя, постоянно вспоминая все детали этого события.
С его бегством в институте ничего не изменилось. Ни доктор Шварц, ни фрау Айнциг, ни часовые не показывали вида, что произошло что-то необычайное. Все было как всегда.
Я по-прежнему получал на анализ большое количество органических и неорганических веществ от Шварца. Не стало только «грязных» препаратов, которые мне приносил Морис.
С его исчезновением я потерял единственного собеседника, с которым мог вести неофициальные разговоры.
Не видел я больше и Фрёлиха, а доктор Шварц стал обращаться со мной более сухо и более официально. Он перестал разговаривать со мной о вещах, не имевших отношения к работе. Часто, изучая результаты моих анализов, он становился раздражительным и придирчивым. Были случаи, когда он приказывал мне переделывать или повторять анализы. Я заметил, что во всех этих случаях анализируемые вещества представляли собой густые смолообразные жидкости, несколько мутноватые на просвет. Эти вещества имели огромный молекулярный вес, иногда более миллиона, и сложную молекулярную структуру, в которой я обнаруживал при помощи инфракрасного спектрофотометра сахаридные и фосфатные группы и азотистые основания. В этих веществах я не обнаруживал кремния, и именно это обстоятельство, как мне казалось, делало доктора Шварца раздражительным и нервозным. Однажды я осмелился спросить Шварца, что это за странные вещества. Не поворачивая головы в мою сторону и пристально всматриваясь в выписанные в столбик данные, он ответил:
— РНК.
После этого я принялся припоминать все, что мне было известно о рибонуклеиновых кислотах из курса органической химии. К сожалению, известно мне было немногое. Эти кислоты являются специфическим биологическим продуктом, и о них в обычных учебниках органической химии говорится лишь вскользь. Я почти ничего не нашёл о них и в той небольшой справочной литературе и в журнальных статьях, которые были в моем распоряжении. Рибонуклеиновые кислоты — основные химические вещества, входящие в состав ядер живых клеток. Их особенно много в быстро размножающихся клетках и в клетках головного мозга. Вот и все, что я вспомнил. Однако мне было точно известно, что в состав рибонуклеиновых кислот кремний не входит, и нервозность Шварца была совершенно непонятна.
К концу зимы у меня стало особенно много работы. Теперь почти все анализы касались либо рибонуклеиновых кислот, либо веществ, им аналогичных. Кремний полностью исчез из списков элементов. Шварц из самодовольного и добродушного учёного превратился в злобного следователя. Он не разговаривал, а рычал. Просматривая мои записи, он яростно бросал листки в сторону и бормотал непристойные ругательства. Совершенно меня не стесняясь, он вскакивал, выбегал в соседнюю комнату, где работал итальянец Джованни, и, путая немецкие, итальянские и французские слова, обрушивался на него с проклятиями. Мне стало ясно, что итальянец — синтетик, который должен был во что бы то ни стало втолкнуть в рибонуклеиновую кислоту кремний. Он делал огромное количество синтезов, всякий раз меняя температуру, давление в автоклавах и колбах, соотношение реагирующих веществ. Сакко кричал, что он в точности выполнял все указания синьора профессора, но он не виноват, что кремний не присоединяется к молекуле рибонуклеиновой кислоты.
Однажды, когда Шварц накинулся на Джованни с очередным потоком ругани, я не выдержал и вмешался.
— Вы не смеете так обращаться с человеком! Вы обвиняете его в том, что он не может по вашей прихоти переделать законы природы! — закричал я, когда Шварц замахнулся на синтетика кулаком.
Шварц на мгновение остолбенел, а затем прыгнул ко мне:
— Ах, и ты здесь, французская свинья? Вон! — У меня потемнело в глазах от ярости, но я сдержался и не двинулся с места. Сквозь зубы я процедил:
— Вы не химик, а дрянь безмозглая, если проведённый под вашим руководством синтез не даёт желаемых результатов.
Доктор Шварц побледнел как полотно, глаза его почти вылезли из орбит. Задыхающийся от ярости, он готов был разорвать меня в клочья. В это время Джованни подошёл к доктору сзади. Глаза итальянца блеснули ненавистью. Шварц был высоким широкоплечим мужчиной, сильнее каждого из нас, но против двоих он вряд ли посмел бы выступить. Он замахнулся, чтобы ударить меня, по итальянец схватил его за руку.
— Одну секунду, синьор, — прошипел он. Несколько мгновений Шварц стоял между нами, оглядывая то одного, то другого. Затем он проговорил:
— Запомните хорошенько этот день. Запомните навсегда. А сейчас убирайтесь вон!
После этой бурной сцены я медленно возвращался в свою лабораторию.
За время жизни в пустыне я не раз совершал прогулки по песчаному морю. Я привык к монотонному пейзажу. Я знал здесь все до мелочи. С первого дня пребывания в институте все здесь было неизменным и застывшим, и только чёрный дым валил из трубы южной лаборатории то сильнее, то слабее, а поверхность песка в зависимости от ветра то покрывалась мелкой рябью, то морщилась рядами застывших волн. Песок в лучах солнца был кремового цвета, а в особенно жаркие дни приобретал слегка голубоватый оттенок, как будто покрывался тончайшей блестящей плёнкой, в которой отражалось небо. И все кругом было засыпано песком, на котором кое-где виднелись редкие следы людей, следы, которые быстро исчезали.
Во мне все кипело от злости. Я проклинал то себя, то Шварца, то весь мир — главным образом потому, что я ничего не понимал. Я не понимал до сих пор смысла работы института Грабера. Я не понимал, почему бесится Шварц, не находя кремния в рибонуклеиновой кислоте. Я не понимал, почему отсюда бежал Пуассон. Я не понимал, почему лаборатория прячется в пустыне. В общем, я ничего не понимал, и это приводило меня в отчаяние.
«Кремний, кремний, кремний», — сверлило в голове, пока я медленно шёл к своему бараку, ступая по раскалённому песку. Вот он, кремний. Окись кремния в огромном количестве, разбросанная по необъятным пустыням Африки. Его здесь сколько угодно. Но он живёт своей, самостоятельной жизнью. Есть строгие законы, где он может быть, а где его быть не должно. Это элемент со своим характером, как и всякий химический элемент. В соответствии со структурой своей электронной оболочки он определённым образом ведёт себя в химических реакциях. Он охотно присоединяется к одним веществам и не присоединяется к другим. И разве в этом виноват Джованни? Но почему кремний? Если Грабера интересуют органические соединения кремния вообще, то почему ему так необходимо втиснуть атомы кремния в молекулу биохимического продукта?
Подойдя к лаборатории, я вдруг остановился как вкопанный.
Перед дверью в свой барак я с удивлением увидел валявшуюся возле ступенек дохлую крысу.
Появление её было столь неожиданным, что я не поверил своим глазам и легонько ударил серый комок носком ботинка. Каково же было моё изумление, когда я почувствовал, что коснулся чего-то твёрдого, как камень.
Я огляделся вокруг. Одна пара часовых стояла далеко, с северной стороны, а вторая была почти рядом со мной. В соответствии с принятым порядком, они стояли неподвижно и смотрели в мою сторону.
С минуту поколебавшись, я наклонился над крысой и стал тщательно завязывать шнурок на ботинке. Через несколько секунд я выпрямился, держа крысу в руках, и вошёл в лабораторию.
Вначале я подумал, что животное высохло на солнце. Такая мысль пришла мне в голову потому, что, едва я тронул её длинный хвост, он легко сломался, словно тонкая сухая ветка. Однако тело её не имело того сморщенного вида, какой бывает у высушенных животных. Труп больше напоминал чучело, набитое чем-то очень твёрдым. Шерсть крысы была жёсткой, как щетина.
«Кто мог подбросить у моей двери такое чучело?» — подумал я.
Я не мог не заметить крысу во время прежних прогулок. Она появилась именно сегодня утром, пока я находился у Шварца. Может быть, в течение этого часа кто-нибудь подходил к моей двери? Но тогда на песке были бы видны следы. Значит… Но не могло же чучело крысы появиться здесь само собой? Так ничего и не придумав, я взял скальпель и попробовал воткнуть острие в брюшко крысы. Но это оказалось так же невозможно, как если бы я пожелал проткнуть камень. Кончик ножа беспомощно царапал по поверхности, сдирая тонкий слой шерсти. Попытка отрезать лапку окончилась тем, что она просто отломалась. Я осмотрел место облома и обнаружил, что оно блестит, как полированное дерево. Убедившись, что разрезать это чучело или труп мне не удастся, я положил его на тяжёлую плиту, на которой обычно сжигал препараты для анализа золы, взял молоток и ударил изо всех сил. Труп раскололся на несколько крупных кусков. Поверхности раскола имели блестящий стеклообразный вид, с узорами, в которых нетрудно было угадать сечения внутренних органов животного. В недоумении я вертел обломки в руках. Если даже предположить, что эту крысу специально сделали из камня и натянули на неё шкурку, то зачем было так тщательно воспроизводить её внутреннюю структуру?
Нет, это не каменная модель крысы. Это настоящая крыса, которая была живой, но по какой-то непонятной причине превратилась в каменную. И мне было неясно только одно: окаменела она после того, как подбежала к двери моей лаборатории, или же…
После недолгих размышлений я выбрал из обломков небольшой кусок и побежал к спектрографу. Вспыхнуло яркое пламя дуги. На спектрограмме я увидел то, что ожидал: среди огромного множества различных линий, принадлежавших главным образом железу, выделялись жирные чёрные линии, по которым нетрудно было узнать кремний.
Крыса действительно была каменная.
Это открытие вдруг совершенно по-новому осветило смысл всей моей работы. Я понял, почему кремний так назойливо выявлялся в моих анализах. Я смутно догадывался, что грязь, которую мне приносил Пуассон, по-видимому, являлась результатом сжигания или измельчения таких же каменных животных, как и найденная мною крыса. По-новому выглядел намёк Мориса на то, что доктор Грабер собирается сыграть с биохимией какую-то шутку. Мне стало ясно, что кремний немцы пытаются втолкнуть в живой организм. Но зачем? Ведь не для того же, чтобы изготавливать каменные чучела? А для чего?
Наступили сумерки, а я продолжал сидеть, погруженный в размышления. Чем больше я думал, тем больше терялся в догадках.
От напряжения мутилось в голове. Я чувствовал, что если в ближайшее время не пойму смысла всего этого, то сойду с ума. Теперь я не мог обратиться с прямым вопросом к Шварцу. Свою находку я должен держать в тайне. Нужно было искать какие-то другие пути для решения загадки. И тут я вспомнил. Ключ! Ключ, который мне передал Пуассон в ночь побега!
Я спрятал его тогда под тяжёлой рельсой, на которой стоял спектрограф. Сейчас я нашёл его и, как величайшую драгоценность, сжал в руке. Я решительно подошёл к двери серого ящика, на котором был изображён человеческий череп между двумя костями, перечёркнутый красной молнией.
Нет, так нельзя. Это не простая прогулка. Это опасная экспедиция, к которой нужно долго и тщательно готовиться. За каждым моим движением в лаборатории следят там, у Грабера. Фрау Айнциг знает все о каждом моем шаге. Прежде чем отправиться в путешествие для выяснения тайны, я должен себя обезопасить.
Я отошёл от серой двери и снова положил ключ под рельсу. Я убрал осколки крысы в банку и спрятал в шкаф с химической посудой. Затем я лёг спать.
В эту ночь мне снились неподвижные каменные идолы со сложенными на груди руками.
Однажды в конце февраля на заснеженную поляну посреди дремучего леса вышел человек в иноческом одеянии. Снял клобук — и оказался Шерхебелем.
За два месяца зам по снабжению странно изменился: в талии вроде бы пополнел, а лицом исхудал. Подобравшись к дуплистому дубу, он огляделся и полез было за пазуху, как вдруг насторожился и снова нахлобучил клобук.
Затрещали, зазвенели хрустальные февральские кусты, и на поляну — бывают же такие совпадения! — ворвался совершенно обезумевший Чертослепов. Пониже спины у него торчали две небрежно оперённые стрелы. Во мгновении ока замдиректора проскочил поляну и упал без чувств к ногам Шерхебеля.
Кусты затрещали вновь, и из зарослей возникли трое разъярённых русичей с шелепугами подорожными в руках.
— Где?! — разевая мохнатую пасть, взревел один.
— Помер, как видите, — со вздохом сказал Шерхебель, указывая на распростёртое тело.
— Вот жалость-то!.. — огорчился другой. — Зря, выходит, бежали… Ну хоть благослови, святый отче!
Шерхебель благословил, и русичи, сокрушённо покачивая кудлатыми головами, исчезли в февральской чаще. Шерхебель наклонился над лежащим и осторожно выдернул обе стрелы.
— Интернационализм проповедывали? — сочувственно осведомился он. — Или построение социализма в одном отдельно взятом удельном княжестве?
Чертослепов вздрогнул, присмотрелся и, морщась, сел.
— Зря вы в такой одежде, — недружелюбно заметил он. — Вот пришьют нам из-за вас религиозную пропаганду… И как это вам не холодно?
— Ну если на вас навертеть пять слоев парчи, — охотно объяснил Шерхебель, — то вам тоже не будет холодно.
— Мародёр… — безнадёжно сказал Чертослепов.
— Почему мародёр? — Шерхебель пожал острыми монашьими плечами. — Почему обязательно мародёр? Честный обмен и немножко спасательных работ…
В третий раз затрещали кусты, и на изрядно уже истоптанную поляну косолапо ступил Афанасий Филимошин, неся на закорках бесчувственное тело Альбастрова.
— Будя, — пробасил он, сваливая мычащего электрика под зазвеневший, как люстра, куст. — Была Рязань, да угольки остались…
— Что с ним? — отрывисто спросил Чертослепов, со страхом глядя на сизое мурло Альбастрова.
— Не замай, — мрачнея, посоветовал Афанасий. — Командира у него убило. Евпатия Коловрата. Какой командир был!..
— С тех самых пор и пьёт? — понимающе спросил приметливый Шерхебель.
— С тех самых пор… — удручённо подтвердил Афанасий.
Электрик Альбастров пошевелился и разлепил глаза.
— Опять все в сборе… — с отвращением проговорил он. — Прямо как по повестке…
И вновь уронил тяжёлую всклокоченную голову, даже не осознав, сколь глубокую мысль он только что высказал.
За ледяным переплётом мелких веток обозначилось нежное бежевое пятно, и, мелодично звякнув парой сосулек, на поляну вышел безукоризненно выбритый капитан Седьмых. Поприветствовал всех неспешным кивком и направился прямиком к Чертослепову.
— Постарайтесь вспомнить, — сосредоточенно произнёс он. — Не по протекции ли Намазова была принята на работу машинистка, перепечатавшая ваш отчёт о мероприятии?
Лицо Чертослепова почернело, как на иконе.
— Не вем, чесо глаголеши, — малодушно отводя глаза, пробормотал он. — Се аз многогрешный…
— Ну не надо, не надо, — хмурясь, прервал его капитан. — Минуту назад вы великолепно владели современным русским.
— По моей протекции… — с надрывом признался Чертослепов и обессиленно уронил голову на грудь.
— Вам знаком этот документ?
Чертослепов обречённо взглянул.
— Да, — сказал он. — Знаком.
— Ознакомьтесь внимательней, — холодно молвил капитан и, оставив бумагу в слабой руке Чертослепова, двинулся в неизвестном направлении.
Нежное бежевое пятно растаяло в ледяных зарослях февральского леса.
Летом 1699 года Питер Блад принял очередное судьбоносное решение.
31 мая – 1 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Три сына старосты обошли отца, сбегая по ступенькам вниз, от других домов на Волчка и Спаску кинулись остальные; Волчок почувствовал движение сзади и оглянулся за секунду до того, как дубина опустилась бы ему на голову.
Нож вылетел из сжимавших его пальцев от удара с другой стороны – дубиной под локоть. И, конечно, безоружному нечего было думать о сопротивлении, а тем более – надеяться на победу, но Волчок продержался гораздо дольше, чем рассчитывали его противники.
Спаску от него оттеснили, а он, раздавая зуботычины направо и налево, все пытался пробиться к ней, не обращая внимания на кулаки и дубины и не растрачивая силы на оборону. На землю его свалил удар дубиной по пояснице – в глазах потемнело, боль достала до самых ключиц, – а сверху сразу навалились трое или четверо парней: врезали кулаком по затылку, накинули удавку на шею, выломали руки, принялись вязать ноги.
– Здоров, злыдень… – ворчали сверху.
И тут в стороне раздался жалобный вскрик Спаски и громогласный хохот.
– Это не пацан, это девка! – сквозь смех выдавил кто-то из деревенских.
Волчок рванулся изо всех сил, да так, что сидевшие на нем мужики посыпались на землю, как созревшие яблоки. Вскочить на ноги помешала верёвка на ногах – он тут же упал обратно в грязь, а удар дубиной по лопаткам отдался новой болью в пояснице, едва не вышибив слезу из глаз.
Удавка обхватила шею, к ней подтянули заломленные за спину руки и связали той же верёвкой, что сжимала горло, – Волчок не мог ни расслабить руки, ни шевельнуть головой.
– Вот то-то… – кто-то похлопал его плечу.
– Дай-ка на них поглядеть поближе, – раздался над головой голос старосты.
Деревенские разошлись в стороны и встали кру́гом, Спаску толкнули к Волчку: руки у неё были связаны за спиной, а рубаха на груди разорвана. Она сутулилась и пригибала голову, у нее горели щёки, но ни прикрыться, ни спрятаться от чужих любопытных глаз она не могла. Волчок дернулся было, но едва не задушил сам себя.
– Снимите удавку… – велел староста. – Он через минуту сомлеет и задохнётся.
– Рвётся он слишком сильно, – ответил кто-то.
– Ничего, не вырвется. – Староста пристально посмотрел на Спаску. – Одну руку через плечо ему перекинь. И сумку его сюда давай.
Волчка держали вчетвером, чтобы развязать ему руки. Удавку на шее ослабили, но не сняли – за неё взялся один из мужиков, чтобы в случае чего дернуть. И руки снова связали так, что Волчок не мог шевельнуться: одну положили на шею, другую выломали за спину, да ещё и стянули их покрепче.
Тем временем староста рассматривал содержимое котомки Волчка и, конечно, обнаружил и гвардейский плащ, и завернутую в него саблю, и сафьяновые сапоги – вполне достаточно, чтобы понять, кто перед ним. Болотник же подошел к Спаске вплотную, разглядывая её бесцеремонно и сосредоточенно.
– Гвардеец и колдунья… – изрек староста, бросив котомку в сторону Волчка. – Это подороже, чем молодой деревенский колдун. И чем два деревенских колдуна. Или ты снова будешь говорить, что колдунов надо убивать?
Болотник оглянулся на старосту и сказал медленно, равнодушно и неубедительно:
– Колдунов надо убивать.
– А вот хрен тебе. – Староста расхохотался. – Ни уму ни сердцу твои смертоубийства. За этих золото обещано, много золота.
– Обманут нас в Хстове. Девку с парнем заберут, а денег не отдадут, – ответил болотник. – А то и отобьют по дороге.
– Не отобьют. Мы их в Хстов не повезем. Мы грамоту гвардейцам напишем: так, мол, и так, пока денег не отдадите, не скажем, где их спрятали.
Волчок подивился наивности старосты: если Особый легион не захочет платить, он не заплатит. Припугнут гонца из деревни дыбой – он впереди гвардейских лошадей побежит место показывать. Это не в лавру колдунов продавать.
– Давайте их в мой погреб, – велел староста. – И смотрите: если сегодня снова гвардейцы нагрянут – не болтайте лишнего.
– Может, парня в погреб, а девку того… на потеху?… – спросил кто-то за спиной Волчка.
– Я тебе дам потеху! – рявкнул староста. – Помрёт ещё…
– Девки от этого не помирают, – ответил тот же голос, и парни помоложе расхохотались.
– Я сказал: в погреб! Жену свою потешь. – Староста коротко взглянул на говорившего, и хохот смолк, а он пробормотал вполголоса: – Кто их знает, может, им порченная и не нужна будет…
Волчок выдохнул и только тогда заметил, что до крови прикусил губу. Его тащили до погреба волоком, за ноги, и он не видел Спаску. Вниз вело три ступеньки (он пересчитал их головой), Спаску втолкнули сразу вслед за ним – она упала на коленки и охнула, поморщившись.
Сквозь щели в дощатой двери внутрь пробивалось много света, и Волчок разглядел отпечаток грязной пятерни на её груди. И можно было сколько угодно кричать «убью», выть и биться головой о земляной пол – от этого ничего бы не поменялось.
Дверь захлопнулась, стукнул засов. Волчок попытался сесть, но сумел только подняться на колени. Руки ломило всё сильней, и поясница отзывалась болью на каждое движение.
– Не смотрите… Пожалуйста… – беспомощно сказала Спаска.
– Я не смотрю, – ответил Волчок, поспешно опуская глаза.
Она встала на ноги, чуть пригибаясь под низкий полоток, и зашла ему за спину. Он думал, она захочет укрыться в каком-нибудь тёмном уголке, чтобы он не смог её увидеть, даже если обернётся. Но Спаска присела рядом и потерлась щекой о его руку.
– И говорите шепотом, – сказала она. – Вы всё время забываете… Больно руки?
– Это ничего, – шепнул он.
Волчок заметил прикосновение к верёвке, натянутой от одного запястья к другому. И не сразу понял, что́ Спаска делает, пока не почувствовал жар её дыхания на спине: она грызла веревку.
– Ты сломаешь зубы.
– Неа, – ответила она.
– Заметят и свяжут обратно.
– Здесь дверь узкая. Все сразу войти не смогут. А по одному вы с ними справитесь.
А что? На многочисленных полках вокруг стояли в основном глиняные кринки, но Волчок заметил и несколько стеклянных бутылок с вином – неплохое оружие. И дубиной в погребе не размахнешься…
– Справлюсь… – вздохнул он и усмехнулся.
Спаска провозилась с верёвкой не меньше получаса – отплевываясь, останавливаясь, чтобы отдышаться, и приговаривая: «Ну какая волосатая гадость!» Волчок пытался ей помочь, ослабляя и рывком натягивая верёвку, но Спаска испугалась:
– Нет-нет, Волче, не надо так… У вас и без этого руки синие совсем. Я сейчас, я скоро… И в конце концов веревка лопнула. Спаска тут же отодвинулась от Волчка, он с трудом разогнул затекшие руки и замер, боясь оглянуться.
– Развяжите меня. Пожалуйста… – сказала она, подождав немного.
– Конечно, – ответил он. – Я просто боялся тебя смутить.
– Я повернулась к вам спиной.
Узлы на туго затянутых веревках были простыми и слабыми – видно, не так давно в деревне занимались столь выгодным промыслом, не успели набраться мастерства… Но руки у Спаски отекли, покраснели, и верёвки крепко впивались в запястья – оставили безобразные полосы на тонкой нежной коже.
Каждый гвардеец знал, что туго вязать руки пленникам можно только ненадолго.
Она тут же запахнула рубаху на груди и обхватила плечи руками.
– Вам, наверное, было ужасно всё это видеть и слышать, что они про меня говорили… – сказала она, помолчав.
– Мне? – удивился Волчок.
– Да, вам. Я видела, как вы губы кусали. Вы, наверное, плохо теперь про меня думаете?
– Почему я должен плохо про тебя думать?
– Ну… – Она вздохнула. – Моя мама про такое говорила: «сучка не захочет – кобель не вскочит»…
Волчка передёрнуло. Его мать тоже так говорила, но услышать это от царевны он не ожидал.
– Она говорила не об этом. – Волчок взял её за плечи. – А кто была твоя мама?
– Мама? – Спаска вздрогнула. – Ну… Просто женщина. Дочка деревенского колдуна. Я в деревне раньше жила, пока её гвардейцы не сожгли. Тогда маму убили, и деда, и Ратко… Я с тех пор плакать не могу. Думаю иногда: надо заплакать. И не могу.
Волчок коснулся губами её волос. Спаска совсем не походила на деревенскую девчонку, но то, что она выросла в деревне, сделало её ближе, роднее.
– Вот сейчас тоже надо было заплакать, – продолжала она, – потому что теперь вы думаете, что я даже не испугалась, даже не заплакала…
– Я так не думаю. Ты ни в чем не виновата. Это я не смог тебя защитить.
===31 мая – 1 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение===
* * *
Тёмный бог Исподнего мира гнал лошадь в Хстов по малолюдному Восточному тракту: бричка подпрыгивала на ухабах, угрожая перевернуться, и он опасался, что лошадь свалится раньше времени – пена на её морде окрасилась розовым, – но всё равно продолжал свистеть и нахлестывать её кнутом.
От резких движений и постоянных толчков кровоточила рана на спине, марая тонкую белую рубаху, но менее всего Тёмного бога беспокоило, что о нем подумают встречные.
Одежду и бричку он раздобыл в замке Красного Медведя, где его всегда хорошо принимали, там же ему дали и грамоту, подтверждавшую, что он должен срочно доставить письмо Государю. Но горе было тому, кто попробовал бы его остановить и потребовать эту грамоту, – Тёмный бог торопился. Однажды гвардейцы с заставы попытались его задержать, но не сумели догнать…
И когда белые стены города Храма уже показались на горизонте, когда блеснули в небе его золотые купола, впереди вдруг показалась карета, запряженная четвёркой лошадей, в окружении человек тридцати всадников: она тоже мчалась не разбирая дороги, и возница её стоя правил лошадьми, раскручивая кнут над головой.
И даже издалека было видно, как молод, высок и строен возница и как хорошо одет. А над каретой раскинул крылья кованый нетопырь – символ рода самого знатного колдуна Млчаны.
Не так-то просто оказалось остановиться, когда бричка поравнялась с каретой: лошадь боялась сущности Тёмного бога и рвалась прочь от него. Её под уздцы подхватил один из всадников, сопровождавших карету, только тогда она остановилась, похрапывая, вздрагивая и скашивая назад налитые кровью глаза. Дверца кареты распахнулась, и самый знатный колдун Млчаны сошел на дорогу.
– Признаться, сейчас я бы предпочел встретиться не с тобой… – проворчал он.
– Я бы тоже предпочел встретиться не с тобой… – ответил Тёмный бог. – Где она?
– На рассвете была между Восточным и Паромным трактом. Даже в замке увидели чистое небо над этим болотом. – Милуш Чернокнижник указал на восток. – Я думаю, гвардейцы заметили его тоже. А мы обогнали три почтовые кареты на Северном тракте, чтобы добраться сюда побыстрее.
– Что-то маловато тут гвардейцев, – усмехнулся Тёмный бог.
– И это дурной знак, – ответил Чернокнижник. – Возьми десятерых всадников, прокатись по Паромному тракту. Никто не знает, в какую сторону она направилась.
– Не нужны мне твои всадники… Я и без них обойдусь.
– Как знаешь.