Будто набуянившийся ночью пьяница, просыпался город тяжко.
По улицам все еще стлался дым, горький, неприятный, отдающий запахом горелого дерева, тлеющих тканей, сожженного сена, раскаленного камня. Кое-где горожане все еще сновали с ведрами и бочонками или стояли с ними наготове. Утихший огонь мог в любую минуту нащупать под углями новую привлекательную добычу и взвиться с новой силой.
Кто-то еще бродил по мостовым, отыскивая пропавших родных, кто-то отсыпался, а кто-то уже стоял у дверей трактиров – ночные события, по их мнению, стоило запить.
И слухи, ох, слухи!
..Вельхо совсем ополоумели! Вчера ночью, представьте, стояли на Сухом мосту и обливали прохожих – мол, мост Сухой, а вы будете мокрые. Пьяные, что ли?
..Обнаглели они, вот что! Совсем мозги спеклись от магии ихней! На всех кидаются, даже на своих. Вчера сцепились у одного дома – каждый хотел первым арест произвести. Орали, кидались своими Знаками, пока на них черепица с крыши не посыпалась…
..Слыхали? Вчера эти ненормальные чароплеты в Пекарском переулке напились до того, что прямо в городе решили устроить свои игрища. Втемяшилось им, значит, в башку – узнать, кто из них сильней как чароплет? Вломились в трактир и давай оттуда людей таскать – мол, те судьями будут, кто круче «приложит». Самого судью чуть не приложили! Хорошо, по соседней улице патруль шел, они и удрали…
..Говорят, у чароплетов, ежели они того… то того они совсем! Привыкли с драконами воевать, а теперь уж и людей с драконами путают! Виданное ли дело – в сети живых людей ловить!
…Драконоверов они пошли ловить, ха! Кому другому скажите! А чего тогда к остаю Шинне вломились? А если даже и к драконоверам? Чего они магам плохого сделали? Живут, никому не мешают. А теперь всех то ли заарестовали, то ли они сбежали, и что? Лучше будет?
…А слыхали, что они с булочником сделали, Рени Са, двуименным? Ну тот, с Медового переулка? Он, вишь ли, не сектант, да на беду, дочка его за одного из драконоверов вышла, любовь у них случилась. Так эти маги полоумные в лавку вломились, никого не нашли, хозяина обругали да и колданули чего-то со зла на тесто. Скиснуть не скисло, но булки теперь хоть выбрасывай – все скрутились в виде того самого. Так и запек, да. Люди сначала купили, не разобравши, а потом спохватились – как, мол, такое есть, такое детям срамно даже показать. Хотя да, если порезать… Нет, него уже все раскупили, сам видел. Пойти вечером глянуть, вдруг новый замес такой же удастся?
..А драконоверов они пожгли – вот вламывались вчера в дома и давай: мол, если не уберетесь из города в ближайший час, вот как есть, прям без имущества – пожжем на месте! Моя соседка драконоверка была, так я еле свой дом спас… полыхнуло знатно!
Слухи мы частью слышали, а частью наш квартировладелец притаскивал – на радостях, что полоумные жильцы, наконец, дома, причем вернулись живые-здоровые и даже почти при своем уме! «Почти» — потому что, по мнению Мишо, сунуться на улицы, когда там вельхо бушуют, нормальный человек не может.
Ну, я в нормальные никогда особо и не рвался…
А в городское буйство мы влипли, как мухи в мед – они тоже знают, что в это лезть нельзя, да вот неприятность, пролететь мимо никак не получается. Вот и у нас не вышло.
Особо-то мы никуда не вмешивались.
Ну, потушили немножко пожарчиков… в последние три раза даже сами не лезли – поняли, что достаточно просто найти вельхо, который пытается погасить пламя, да и поделиться с ним капелькой магии. И пока маги пытаются унять уже потоп и активно-матерно «благодарят» неведомого благодетеля, остается прикинуться шлангом и слинять. Главное, не забыть восторженно потаращиться на славных «спасителей столицы» (и желательно перед этим перемазаться в саже так, чтоб кроме глаз, ничего не различить). Славка работал по-своему, он как-то ухитрялся пламя ограничивать так, чтоб оно съело только пожертвованные ему дома, а соседние не трогало. Зато и приходил в себя дольше.
Ну, надавали по шеям паре-тройке мародеров. Главное было не спутать их с приличными погорельцами, спасающими свое имущество.
Ну, приютили немножко пострадавших. Так, чуток, пару десятков, и не здесь. Здесь только вдова одна обосновалась с выводком ребятишек (Мишо ей сразу половину первого этажа под жилье отвел), а остальных Славка на запасную квартиру отвел. Точнее, они его туда отнесли, потому что с одним пожаром он слегка перестарался. Обратно он уже сам пришел, и даже вспомнил об обязанностях побратима – принес мне пирог с ягодами, поделился. И где взял?
Ну, вмешались в пару драк. Все как с ума посходили. То горожане дерутся с магами, то маги с драконоверами, то драконоверы с Службой поддержания Порядка, достали! А на закуску – сектанты с нами. Сумасшедшая карусель какая-то.
Хоп – улица Благоуханная… Не шучу, так и называется! И горожане, едва успевшие надеть штаны, бодро так швыряются в магов камнями, обломками черепицы и зачарованными скалками – те, как бумеранги, всегда возвращаются к бросившему.
Оп – улица Холодная, и очередной воинственный придурок запускает посреди людей какую-то боевую хрень, хорошо хоть водную. Я ему силушки добавил и плетение чуток поправил. Холодная водичка — она прибавляет трезвости ума, а у них там теперь целый водопад.
Ха — переулок Шорников, и одни вельхо дерутся против других. Если б не Славка, узнавший в одном из драчунов какого-то молодого драконовера, я б и вмешиваться не стал. Этих пришлось отвлекать свистом и воплями, что вон там, вот прям за углом, дракон! За мной, мол, гонится. Ряженые драконоверы отвлеклись, а бойцы Рита как-то не очень, хорошо напарник спирт по мостовой разлил и поджег… Когда огненный ручеек игриво плеснул по камням, маги шустрой белочкой рванули проверять, что там такое драконистое объявилось, а ряженых пришлось чуть ли не на себе волочь до ближайших подземелий. Но это еще ничего – когда мы их все-таки доволокли, тамошние придур… в смысле, почитатели драконов… решили, что вельхо до их укрытия все же добрались и теперь надо отбить собратьев по вере или сложить голову вместе с ними.
Весело до потери пульса!
Всю жизнь мечтал так развлекаться по ночам, спасибо, Рит!
Будет о чем детям рассказать. Под грифом: «Сокровища мои, повезло вам родиться у такого безбашенного придурка… Но повторять его подвиги не рекомендуется! А то ваша мама мне оторвет все, что отрывается»
Так, спать! Спать-спать-спать. Пусть на ближайшие часиков семь все эти маги, драконоверы, горожане и водопад делают друг с другом что хотят! А то вон, уже о детях будущих думаю. Дожил…
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
А учёный строитель – бодрый сухой старикашка лет пятидесяти – оказался самоучкой, от трудника лавры поднялся до таких солидных высот. Смекалистый он был, опытный и добросовестный, и, глядя на него, Крапа подумал, что, родись он здесь, в этих болотах, и сам бы уже считался стариком, и выглядел бы как старик.
Учёный строитель страдал астмой: хоть и бегал бодрячком, а в груди у него свистело так, что издалека было слышно. Здесь, в вечной сырости, он бы долго не протянул…
Чертежи, привезённые Крапой, старик разглядывал с благоговением – ему уже сообщили, что Надзирающие получили помощь от самих чудотворов, и белоснежная бумага, на которой были сделаны рисунки, служила тому подтверждением. Но через час разговора учёный строитель перестал бездумно кивать и разевать рот, ещё полчаса вникал в содержимое чертежей, а потом и вовсе начал поправлять «учёных строителей» Тайничной башни.
– А если вот так крепеж сделать? На клин его пустить?
Крапа не был инженером, но решил, что в фортификации старик разбирается получше, чем все инженеры Славлены, вместе взятые.
– Нет, так вообще ничего не выйдет! – восклицал ученый строитель. – Всосёт трясина.
– А если колдуны ветром со стен дунут? За что этот щит будет держаться?
– Ну, тут у меня всё давно скумекано! Видели, какие щиты я делаю? С дырьями! Брёвна не плотно друг к другу подгоняю. Весь ветер сквозь дырья и пролетит. А чтобы ходить было удобно, сверху плетёные настилы. А если сплошной щит будет, так ветром и сваи вырвет – чай, не твердая земля, грязь сплошная. Тут только одна у меня промашка вышла: если змей налетит, очень ему удобно эти щиты цеплять когтями получится. Но, я посмотрел, гореть они будут плохо, брёвна друг от друга далеко.
Крапа подумал вдруг, что, заставь он старика строить по чертежам чудотворов, осада провалится, и провалится по вине инженеров Тайничной башни. И никто не назовет его действия диверсией. Но это будет самой настоящей диверсией с его, Красена, стороны.
Сколько людей Храм готов положить на осаде замка? Храмовникам всё равно – не всё равно чудотворам. И, как бы там ни было, Крапа вовсе не хотел падения свода – как и напрасных жертв.
* * *
Тридцать всадников Чернокнижника преградили дорогу десятку гвардейцев, и те не стали вступать в бой. Это в Хстове хорошо пускать пыль в глаза девкам и задирать безоружных, а на пустынном тракте, в лиге от ближайшей заставы, остается только молить Предвечного о снисхождении.
Карета остановилась, Славуш соскочил с козел и бросился навстречу Спаске, поймал её в объятья. Волчок увидел слёзы у него на глазах и остановился в сторонке. Он не слышал того, что Славуш ей шептал, поглаживая по спине и оглядывая со всех сторон.
Из кареты вышел Чернокнижник, брезгливо посмотрел на Славуша и Спаску, проворчал что-то, а потом смерил взглядом и Волчка – тяжёлый это был взгляд, мороз пробежал по коже.
Славуш неохотно выпустил Спаску из объятий и под локоть повёл к карете – она же оглядывалась на Волчка, и лицо у неё было растерянное и испуганное. Чернокнижник что-то сказал, Волчок слов не расслышал, но догадался, что это ему. Лицо главного колдуна Млчаны недовольно сморщилось, он снова что-то проворчал и поманил Волчка пальцем.
– Ну быстрее, быстрее! – услышал Волчок, подойдя ближе. – Что вы всё тянете время? Славуш, ты рвался править лошадьми – уже надоело? Я не собираюсь воевать с гвардией Храма прямо здесь, у меня для этого выстроен замок…
Спаска скрылась в карете, Славуш вернулся на козлы, а Милуш, держа распахнутой дверь, подтолкнул Волчка в спину.
Внутри было сумрачно, но уютно и просторно – совсем не так, как в почтовых каретах. Широкие сиденья с мягкой обивкой могли служить и постелью, четыре окошка с раздвинутыми занавесками были забраны витыми решетками, пол и светлые стены блестели полированным деревом.
Спаска забилась в дальний угол, и Волчок поспешил сесть рядом с ней. Милуш, пригибаясь, захлопнул дверцу, уселся напротив и откинулся на спинку сиденья. Карета тронулась с места – у неё были мягкие рессоры, Волчок не сразу заметил движение.
Глаза Чернокнижника сузились, когда он взглянул на Спаску.
– То, что ты сделала, – поступок не только глупый, но и дрянной, – начал он медленно, с расстановкой. – И на месте твоего отца…
Волчок не дал ему договорить, прикрывая Спаску плечом:
– Не смейте на неё кричать. Она ни в чем не виновата.
Милуш воззрился на Волчка скорей удивленно, чем рассерженно.
– Он плохо слышит, – робко сказала Спаска Чернокнижнику, и Волчок догадался, что говорил слишком громко.
– А нечего стоять рядом с колдуньей, когда она отдает силу добрых духов, – презрительно усмехнувшись, ответил тот, глядя Волчку в глаза. – И защищать её от меня тоже не надо, я сам разберусь, виновата она или нет.
– Если бы она не ушла из замка, то давно была бы в руках Огненного Сокола. – Волчок постарался говорить тише, но, похоже, у него это плохо получилось, потому что Милуш поморщился.
– Подвинься к свету, – велел он и, недовольный результатом, бесцеремонно развернул голову Волчка боком к окну. А потом, дергая его ухо обеими руками в разные стороны и заглядывая внутрь, изрек:
– К утру пройдёт. Можно подумать, она вспомнила об Огненном Соколе, когда уходила из замка. Мне показалось, её интересовал совсем другой гвардеец.
– Это вас не касается. – Волчок подвинулся на место. – Вы ей не отец, чтобы я перед вами оправдывался. А за всё, что она сделала, отвечаю я, и только я.
– Её отец сейчас мечется по Паромному тракту в надежде спасти дочь, а с его раной надо лежать в постели, – ответил Милуш. (Спаска тихо ахнула и прижала руки к губам.) – Я уже не говорю о том, что он бросил всё и примчался сюда, едва узнал, что ей грозит опасность.
– А вы уверены, что в замке она была бы в большей безопасности? – спросил Волчок.
– Уверен. А ещё я уверен, что, будь она в замке, мне не пришлось бы играть в догонялки с гвардейцами. Я должен готовиться к осаде, а не раскатывать по всей Млчане в поисках негодной девчонки.
– Я благодарен вам за спасение. И мне особенно приятно, что человек, для которого я работал пять лет, сделал это сам.
– Ты работал не для меня, а для себя и всех нас. – Милуш усмехнулся скорей довольно, хотя и не без досады.
– В таком случае и вы защищаете эту девочку не для меня и не для неё, а для себя и всех нас. Потому что никто из нас не может дать миру столько солнца. Ради этого можно и в догонялки с гвардейцами сыграть.
Милуш поморщился:
– Это не снимает с неё ответственности.
– Я уже сказал: за это отвечаю я.
– Вот так просто? Берешь и отвечаешь?
– Считайте, что это я велел ей уйти из замка. Я хотел, чтобы она ушла из замка ко мне. Она это сделала для меня, и я рад, что она это сделала. И мне безразлично, нравится вам это или нет.
– Вот сейчас я высажу вас обоих из кареты и погляжу, что будет дальше, – прошипел Милуш сквозь зубы.
– В самом деле? – вспылил Волчок. – Мы можем быть свободны? Пойти куда вздумается? Поставить домишко на краю Выморочных земель, завести козу, огородик, наплодить детишек? Спаска может колдовать помаленьку, так что об этом и в соседней деревне никто не узнает. Я могу ловить рыбу или бить зверя, а не торчать в башне Правосудия, рискуя в любую минуту оказаться её арестантом. Мне это нравится гораздо больше.
– Ну, о домишке на краю Выморочных земель ты поговоришь с её отцом, – криво усмехнулся Милуш. – И я очень сомневаюсь, что ему это понравится. Я же никого насильно не держу: бей зверя, лови рыбу, плоди детишек. Но рисковать людьми ради чьей-то глупости, а тем более прихоти, я не намерен.
– Хватит! – вдруг выкрикнула Спаска. – Милуш-сын-Талич, не надо. Я виновата, я знаю! Но Волче – он так не думает, как говорит. Он ругал меня знаете как? Это он нарочно сейчас, он меня защищает. Это вовсе не его прихоть…
Волчок повернулся к ней с усмешкой:
– Да ладно, теперь уж помалкивай. – Он снова глянул на Милуша.
– Её сила – это бремя. И за то, что она его несёт, можно простить ей и маленькие прихоти, и большие глупости. Она не виновата, что её ищет Особый легион. И в отличие от меня она своей судьбы не выбирала.
– Защитник, значит? Зачем она Славуша обманула? Какого злого духа мы в замке сходили с ума, гадая, где она?
– Она не видела Славуша. Она не знала, что он приезжал, – это хозяйка трактира подумала, что в замке опасно, и солгала. И Зорич её поддержал. В Хстове только и говорят об осаде замка. Спаска от меня узнала, что за ней Славуш приезжал.
Милуш посмотрел на Волчка сверху вниз:
– Надеюсь, Огненному Соколу ты лжёшь правдоподобней.
– Если бы Огненный Сокол хоть раз уличил меня во лжи, я бы здесь не сидел. И вам тоже ничего не стоит проверить мои слова.
– Спаска, он говорит правду? – Милуш вцепился взглядом в её лицо.
– Не смейте её допрашивать! – рыкнул Волчок, но Спаска безропотно выдержала взгляд Чернокнижника и твердо ответила:
– Да. Он говорит правду. Я не знала, что Славуш приезжал. Тётушка Любица ничего мне не сказала.
Волчок не понял, слышен ли Славушу этот разговор. Может быть, его заглушал стук копыт…
===31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение===
Двоих всадников отправили за Змаем, на Паромный тракт. К Хстову не приближались, на Северный тракт выехали по узкой и шаткой гати.
Волчок успел рассказать об охотниках за колдунами, о подготовке к осаде, разговоре с Огненным Соколом и господином Красеном, Спаска – о небывалой силе Вечного Бродяги. На почтовой станции, где Милуш менял лошадей, к карете подъехал гвардейский разъезд, капрал хотел обыскать карету, но Чернокнижник указал капралу направление, в котором тот может ехать вместе со своим разъездом.
Волчку показалось, что Спаске не следовало слышать этих слов, но она нисколько не смутилась, как будто слышала их каждый день. А вскоре сзади раздался грохот колес (занавески на окнах задернули), надрывное ржание лошади, и через минуту дверца распахнулась – в карету запрыгнул Змай. Спаска кинулась ему на шею:
– Татка, таточка мой… Ты ранен? Милуш сказал, что ты ранен…
Змай молча обнял её, и лицо у него было… страшным. Каменным – и серым, словно камень.
– Таточка, ну что ты молчишь? Тебе больно?
– Ох, кроха. – Лицо его разгладилось, он улыбнулся и глянул на Волчка. – Мне сказали, что это не опасная рана, так что не переживай.
Змай на Спаску совсем не сердился. И отшучивался в ответ на брюзжание Милуша, и благодарил Волчка, но казалось, что его гложет какая-то неотвязная мысль, потому что взгляд его иногда останавливался, а лицо каменело.
Волчок же думал о восьмиглавом змее, летевшем в ночную тьму болот, – и по спине бежал озноб. Живущий в двух мирах… Человек, обладающий силой бога, сидел напротив него как ни в чём не бывало: балагурил, хохотал, насмехался над Милушем (самым знатным колдуном Млчаны!), рассказывал о Верхнем мире и Вечном Бродяге (наверняка выдумав половину чудес, о которых говорил).
Волчка решено было оставить в замке на три дня – до конца отпуска, – и Змай пообещал позаботиться о гвардейской форме, оружии и пресловутой золотой булавке, оставленных в деревне охотников за колдунами.
Конечно, показываться на людях Волчку не стоило – подозревали, что в замке есть шпион, поэтому поселили Волчка не в отдельную комнату, где он сидел бы взаперти, а в комнату Спаски и Змая.
Строгая и чопорная старуха – Спаскина няня – долго отчитывала Змая за этот опрометчивый поступок, а Волчка невзлюбила с первого взгляда. И если над Милушем Змай откровенно смеялся, то старуху побаивался, хотя и не уступал её напору.
Поздний ужин – далеко за полночь – Милуш назначил в комнате Змая. Волчку показалось, это было сделано лишь для того, чтобы не оставить его наедине со Спаской. И явились на ужин только сам Чернокнижник и Славуш.
– Никаких факелов! – заявил Змай, увидев Милуша на пороге. – Здесь только восковые свечи.
А свеч в самом деле хватало с лихвой – за столом было светло как днём. И дорогая посуда сверкала, и хрусталь, серебряные кубки и приборы. Волчку случалось бывать на званых обедах, и этот не был роскошней других, но на скромные ужины у мамоньки не походил.
– Ты не бери в голову, – подбодрил его Змай. – Это Милуш любит пустить пыль в глаза. Мы же со Спаской живём здесь так же, как у Любицы.
То ли Змай сделал это нарочно, то ли это получилось случайно, но Спаска оказалась сидящей в торце стола, а Волчок и Славуш – рядом с ней, напротив друг друга. Милуш долго мялся во главе стола, но сел рядом с Волчком – наверное, из вежливости.
Змай, подсевший к Славушу, сам разлил вино и предложил выпить за встречу. Некоторое время за столом было тихо – все проголодались, да и устали. Но вино взбодрило не только Волчка – Милуш воспрянул и продолжил брюзжать:
– Змай, я твоей дочери более не сторож. У неё и без меня довольно защитников, так что уволь меня за неё отвечать.
– Да и не отвечай, – ответил Змай. – Я на тебя и не надеялся. Я Славушу её поручал.
Милуш кашлянул и сжал губы:
– А я, между тем, говорю совершенно серьёзно. Прежде чем снова исчезнуть, будь добр, позаботься о том, чтобы твоя дочь больше не совершала столь опрометчивых поступков.
– Милуш, какой ты скучный человек… Мелочный брюзга, – ответил Змай, разливая вино. – Наверное, ты мало выпил.
– Да, – поднялся Славуш, сжимая кубок в руке. – Я предлагаю выпить за Волче. Если бы не он, вряд ли мы сейчас сидели бы за этим столом.
– Вот уж точно, – проворчал Милуш. – И Змаю не пришлось бы возвращаться из Верхнего мира, и мы спокойно спали бы сейчас в своих постелях…
– Ерунду ты говоришь, – сказал Змай Чернокнижнику. – Меня бы точно заставили сюда вернуться. Я догадывался, что чудотворы могут блефовать, но всё равно должен был всё проверить. Меня смутило только одно: Вечный Бродяга сказал, что у Спаски пострижены волосы. И я испугался.
– Почему? – спросил Славуш.
– В башне Правосудия женщинам стригут волосы, – ответил Змай. – Так что я присоединяюсь: выпьем за Волче, за его золотую голову, его находчивость и бесстрашие.
Славуш, пригубив вино, повернулся к Волчку и сказал:
– Я очень благодарен тебе и за то, что ты пришел сюда третьего дня, и за то, что Спаска сейчас здесь, со мной.
– Это не стоит благодарности, – пробормотал Волчок. И очень хотел добавить: «Не с тобой, а со мной», но удержался.
– Ты рисковал, – смущенно пожал плечами Славуш.
– Я всегда рискую, – ответил Волчок.
– Главное, чтобы тебе не приходилось рисковать попусту, – вставил Чернокнижник, многозначительно посмотрев на Спаску.
«Могло быть и хуже. Вознесем хвалу бульону миссис Роулинг».
Блад усмехнулся, иронизируя над собой и мысленно подводя итоги званого обеда.Пудинг, как всегда, был превосходен, а золотистый ароматный сидр и вовсе улучшил его самочувствие. За столом царило радостное оживление, и даже мисс Бэйнс немного оттаяла. Она не сводила обожающего взгляда со своего жениха. А Джереми улыбался в ответ и невпопад отвечал на вопросы своих тетушек, что вызывало очередной приступ веселья. Арабелла тоже улыбалась, наблюдая за влюбленными, и Блад видел, что тревога оставила ее.
Этой ночью, привлекая к себе жену, он дарил ей всю нежность, на которую был способен. И когда он смотрел в сияющие глаза Арабеллы, утренние раздумья казались ему полным вздором…
Арабелла заснула, положив голову ему на плечо. Блад легонько провел по ее волосам, вспоминая, как в один из ненастных сентябрьский вечеров, заявил жене, что не намерен и дальше подвергать ее риску подхватить простуду, и посему спальня у них теперь общая…
Арабелле, проведшей большую часть жизни в жарком климате, было непросто привыкнуть к промозглому Сомерсетширу, где каменные дома с толстенным стенами не особо прогревались даже в июле. Она зябла, куталась в связанную из овечьей шерсти шаль, подарок миссис Роулинг, и Блад начал опасаться за ее здоровье, тем более, что тогда Арабелла носила их сына.
— Мы нанесем непоправимый урон нравственности Бриджоутера и сотрясем устои местного общества, — ответила Арабелла то ли в шутку, то ли всерьез.
— А кто узнает? Что-то я не вижу, чтобы здесь присутствовал хоть один поборник нравственности или столп местного общества, — сохраняя невозмутимый вид, парировал Блад.
Арабелла возмущенно воскликнула:
— О, вот как! По видимому, вы не считаете себя таковым, мистер Блад, но не хотите ли вы сказать, что я также безнравственна? В Вест-Индии позволительны некоторые вольности, я бы сказала, иногда чрезмерные, но теперь-то мы в Англии!
Питер, позабавленный вспышкой праведного негодования, выставил вперед руки в примиряющем жесте:
— Моя безнравственность посрамлена и просит пощады!
Но Арабелла не собиралась так быстро проявлять милосердие.
— Да, раз уж мы заговорили о приличиях… — она подошла к комоду, вытащила из ящика нечто длинное и бесформенное, затем повернулась к мужу, — миссис Роулинг первым делом посоветовала мне лавку, где торгуют вот этим.
— Что это? — удивленно спросил Блад.
— Рубашка, в которой благочестивая жена ожидает прихода своего супруга, — сухо ответила она, прикладывая к себе вышеупомянутый предмет одежды
— Э-э-эм, — Питер ошарашенно воззрился на широкую холщовую рубаху с рукавами на завязках, глухим воротом и прорезью в центре.
— И с молитвой на устах, — прокурорским тоном закончила Арабелла.
— Так. Мне конечно, никогда не достичь ваших сияющих высот, миссис Блад — с этим словами Питер быстро подошел к ней и, отобрав рубашку, рванул прочную ткань. — Но и этому безобразию здесь не место!
Послышался треск, и Арабелла ахнула:
— Питер! Это так…
— По-пиратски? — с готовностью подсказал Блад.
С минуту она смотрела на него, гневно сверкая глазами, и он насмешливо протянул:
— Душа моя, о, неужели после общения с суровыми пуританками тебя покинула независимость суждений?
— О нас и так ходят Бог весть какие слухи! — она посмотрела на разорванную рубашку и прыснула от смеха.
— Тем более не будем разубеждать добропорядочных жителей, — неотрывно глядя в лицо жены, шепнул Питер и обнял ее за плечи…
…Воспоминания об этой сцене вызвали у него улыбку. Неизвестно, был ли скандализирован Бриджоутер. В любом случае, их репутация вряд ли могла пострадать еще больше, принимая во внимание, что какие-то слухи о бурном прошлом доктора Блада и шкипера Питта явно ходили, хотя оба и старались не распространяться на эту тему.
«Чепец Арабелла все же не захотела примерить».
Осторожно, чтобы не потревожить сон жены, Блад убрал пушистые, пахнущие травами пряди ее волос и высвободил плечо. Та сонно вздохнула и перевернулась на другой бок.
Он поднялся, накинул халат и, неслышно ступая, вышел в коридор. Дверь детской, примыкавшей к спальне, была полуоткрыта, и он задержался, слушая дыхание спящих детей и их няни. Томми зачмокал губами и хныкнул, но не проснулся. Питер постоял еще немного, затем направился в кабинет.
Бутылка так и осталась на столе, ром в ней казался черным. Рядом лежала трубка. В высокие окна было видно, что небо очистилось, на нем появились крохотные искорки звезд и узкий серп растущего месяца. Бросив взгляд на пустой канделябр, Блад подумал, что старый Хью опять позабыл принести свечи. Как бы то ни было, июньская ночь позволяла обходиться без освещения, и глаза быстро привыкали к темноте.
«А там ночи совсем другие…»
Странно, в тяжелом бархате тропических ночей ему не хватало светлого неба своей родины, а сейчас пришедшая мысль была окрашена ностальгией. Блад набил трубку и разжег ее, его рука потянулась было к бутылке, но вдруг замерла, затем он медленно сжал пальцы, которые почти коснулись пробки. Нет, так не пойдет. Следовало разобраться, что его одолевает. Он решительно убрал бутылку обратно в шкаф, а сам уселся в удобное — предосудительно удобное, по мнению какого-нибудь столпа местного общества — кресло возле стола и сделал глубокую затяжку. Итак, Новый свет не собирается так просто отпускать его — но о чем-то подобном Блад размышлял еще перед возвращением в Европу.
Тогда он отклонил предложение Ибервиля, однако война короля Вильгельма закончилась. Возможно, пришло время вернуться к этому вопросу?
Питер выдвинул ящик стола и, порывшись в нем, достал плотный конверт. Текстон помнил чуть ли не наизусть, в памяти сразу вспыли много раз прочитанные строчки.
«…Мой друг, какие здесь леса! Осень одевает их в бронзу и пурпур, лето дарит великолепную изумрудную листву. Корабельные сосны пронзают небо, их высота и мощь поражает…
«Что скажет Арабелла, которая только успела привыкнуть к Англии?» — однако, он сразу же подумал, что несмотря на его опасения, Арабелла быстро — едва ли не быстрее его самого — освоилась в Бриджоутере.
«…Земля Новой Франции полна неисчислимых богатств и тайн, но она не покорится без борьбы. Нужно основывать новые поселения, нужно учиться вести диалог с индейскими племенами, а иногда и воевать с ними…»
Разумеется, воевать. Не будет ли непростительным безрассудством тащить жену и детей, рискуя подставить их под удары индейских томагавков? Ну а если завтра на берег Лаймского залива высадится очередной приблудный герцог?
…Небо за окнами кабинета посветлело, через час рассветет. Блад потянулся, раздумывая, не пойти ли все-таки поспать. Днем он поговорит с Арабеллой.
— Питер, ты здесь? — из темноты коридора выступила стройная фигура жены.
— Здесь, — Блад пошевелился в кресле, и Арабелла заметила его.
— Я проснулась, а тебя не было. Вот и подумала, что ты в кабинете. Ведь ты же не… — глаза Арабеллы в сером сумраке близящегося утра казались огромными.
Она подошла ближе и вздохнула с облегчением, не обнаружив злополучной бутылки на столе. Блад догадался о ходе мыслей жены и поддразнил ее:
— Я не… что?
Если Арабелла и смутилась, то не подала виду.
— Прежде я не видела, чтобы ты пил ром. — спокойно сказала она. Блад пыхнул трубкой, ничего не ответив, и Арабелла продолжила: — Но могу предположить, что такое случалось. Раньше.
— Случалось, — согласился он, вновь затягиваясь.
Помолчав, она вздохнула:
— Ты сказал, что все в порядке, но ты сидишь тут, в темноте…
— Не хотел тебя беспокоить.
— Бессонница? — Арабелла посмотрела на конверт, лежащий перед ним на столе. — Это же письмо месье Ибервиля, ты показывал мне его еще на Ямайке.
— Арабелла, иди ко мне. Поговорим, раз уж нам обоим не спится, — усмехнулся Блад, кладя трубку на стол и отодвигаясь вместе с креслом.
Она слегка нахмурила тонкие брови, но кивнула, забираясь к мужу на колени.
— Что за привычка разгуливать босиком, — проворчал он, — у тебя ступни ледяные. Как вы изволили выразиться, миссис Блад, мы теперь в Англии, а не в Вест-Индии!
— В Англии… — повторила Арабелла и вдруг взглянула ему прямо в глаза. — А ведь ты хочешь вернуться туда, Питер.
— Боже меня упаси вновь управлять Ямайкой! — деланно засмеялся он, не ожидавший, что жена сразу скажет то, к чему он собирался ее тактично подготовить.
— Я не имею ввиду Ямайку, — она смотрела на него без улыбки. — Эта жизнь тяготит тебя. И все наши мелкие заботы, твои пациенты с подагрой и печеночными коликами и тушеная капуста на обед.
— Капуста больше всего, — теперь лицо Блада тоже было серьезно. — Что, это так заметно?
— А ты как думаешь?
— Но это значило бы подвергнуть вас еще одному испытанию. Вправе ли я делать это?
— Сотни женщин и детей отправляются в Новый свет в поисках лучшей жизни и следуя за своими мужьями и отцами, — пожала плечами Арабелла. — Томас, конечно, еще мал, но вряд ли мы пустимся в путь немедленно…
— Томми проспит все плавание, — пошутил Блад, — Арабелла, ты уверена?
— Нет, Питер. Но и таким тебя видеть я не хочу.
Блад улыбнулся, прижимая к себе жену. Жизнь снова ставила его на перепутье. Но разве можно отказаться от вызова?
Отгрохотал ледоход на великой реке Итиль. Намазов — в дорогом, почти как у Шерхебеля, халате и в сафьяновых, шитых бисером сапожках с загнутыми носками — прогуливался по берегу. На голове у Намазова была роскошная лисья шапка, которую он время от времени снимал и с уважением разглядывал.
Его только что назначили толмачом.
Где ж ему было заметить на радостях, что под полутораметровым обрывчиком покачивается отбитое вчера у татар гребное устройство, а на земле коварно развёрнут сыромятный арканчик электрика Альбастрова.
Долгожданный шаг, мощный рывок — и свежеиспечённого толмача как бы сдуло с обрыва. Он лежал в гребном устройстве, изо всех сил прижимая к груди лисью шапку.
— Что вы делаете, товарищи! — в панике вскричал он, мигом припомнив русскую речь.
— Режем! — коротко отвечал Альбастров, доставая засапожный клинок.
Шерхебель схватил электрика за руку.
— Вы что, с ума сошли? Вы его зарежете, а мне опять идти к Батыю и уточнять состав экипажа?
Электрик злобно сплюнул за борт и вернул клинок в рваное голенище.
— Я вот смотрю… — раздумчиво пробасил вдруг Афанасий, глядя из-под руки вдоль берега. — Это не замдиректора нашего там на кол сажают?
Зрение не обмануло Афанасия. В полутора перестрелах от гребного устройства на кол сажали именно Чертослепова. Вообще-то татары не практиковали подобный род казни, но, видно, чем-то их достал неугомонный замдиректора.
Самоотверженными гребками экипаж гнал лодку к месту события.
— Иди! — процедил Альбастров, уставив жало засапожного клинка в позвоночник Намазову. — И чтоб без командора не возвращался! А сбежишь — под землёй сыщу!
— Внимание и повиновение! — закричал по-своему Намазов, выбираясь на песок.
Татары, узнав толмача, многозначительно переглянулись. Размахивая широкими рукавами, Намазов заторопился к ним. Шайтан его знает, что он им там наврал, но только татары подумали-подумали и с сожалением сняли Чертослепова с кола.
Тем бы всё и кончилось, если бы замдиректора сам всё не испортил. Очутившись на земле, он мигом подхватил портки и бегом припустился к лодке. Татары уразумели, что дело нечисто, и кинулись вдогонку. Намазов добежал благополучно, а Чертослепов запутался в портках, упал, был настигнут и вновь водворён на кол.
— Товарищи! — страшно закричал Намазов. — Там наш начальник!
Итээровцы выхватили клинки. Натиск их был настолько внезапен, что им в самом деле на какое-то время удалось отбить своего командора. Однако татары быстро опомнились — умело орудуя кривыми саблями, прижали экипаж к лодке, и Чертослепов в третий раз оказался на колу.
Бой продолжал один Афанасий, упоённо гвоздивший наседавших татар своей железной палицей.
— Товарищ Филимошин! — надсаживался Шерхебель — единственный, кто не принял участия в атаке. — Погодите, что я вам скажу! Прекратите это побоище! Сейчас я всё улажу!..
Наконец Афанасий умаялся и, отмахиваясь, полез в лодку. Шерхебель тут же выскочил на берег и предъявил татарам овальную золотую пластину. Испуганно охнув, татары попрятали сабли в ножны и побежали снимать Чертослепова. В руках Шерхебеля была пайцза — что-то вроде верительной грамоты самого Батыя.
— Ты где её взял, хазарин? — потрясённо спросил Альбастров в то время, как татары бережно укладывали замдиректора в лодку.
— Да прихватил на всякий случай… — небрежно отвечал Шерхебель. — Знаете, печать печатью…
— Капитана… — еле слышно произнёс Чертослепов. — Главное: капитана не забудьте…
— Капитана? — удивился Шерхебель. — А при чём тут вообще капитан? Вот у меня в руках документ, покажите мне там одного капитана!..
Когда Ирка, выходя из кафе, открыла дверь в лоб Клавдюшкину, в Небесной Канцелярии случилась первая истерика.
Офис праздновал победу высших сил над упрямой человеческой половинкой, пел и немножко танцевал. Трое, ставивших на куратора, делили выигрыш. Праздновали. Все, кроме куратора. Он сидел в углу нахохленный, напряженный и сосредоточенный донельзя — слишком хорошо знал Ирку. Подозревал, что рано радоваться. И не ошибся (хотя иногда очень сложно определить, где заканчивается «предсказал» и начинается «накаркал»). Вторая истерика не заставила себя ждать.
Ирка летела в Грузию. Халифы-на-час Небесной Канцелярии угрюмо сдавали выигрыш.
Где-то между первой и второй истериками куратор с Главным переглянулись, и Главный кивнул. Куратор расправил плечи, выдохнул и загадочно улыбнулся.
Ирка блаженствовала. Грузия оказалась именно такой, какой её себе и представляла Ирка — домашней, неспешной и уютной. Гамак покачивался. Солнце грело. Птицы пели. Коты урчали. Незнакомые люди нестрашно приглашали в гости есть незнакомую еду и пить незнакомое вино. Никуда не нужно было бежать. Ничего не нужно было решать. Работа осталась дома. Все поводы нервничать остались дома. Кайф.
Ирки хватило часов на пять ничегонеделания. Вдруг откуда ни возьмись пришла мысль, что телефон не звонит совсем не потому, что она, Ирка, никому не нужна, а потому, что телефона у неё больше нет. Ирка выпуталась из гамака и пошла искать подругу.
Григорий Петрович и Клавдюшкин готовили ужин и мирно разговаривали. В процессе Клавдюшкин выяснил, что Ирку зовут Ирка. А Иркин папа с удивлением обнаружил, что долговязый и нескладный Клавдюшкин, неспортивный и смешной, обладает феноменальной памятью и неожиданной трезвостью суждений. Одинаково хорошо разбирается в истории, философии, биологии и физике. Знает несколько языков, читает и свободно цитирует классиков. И что при таком телосложении, какое досталось Клавдюшкину, реши он вдруг пойти в спортзал, из зала выйдет Терминатор. Или ещё один Иркин папа. А самое главное, пожалуй — этот учёный балбес искренне волнуется за Ирку.
Григорий Петрович знакомством остался доволен, но вида не подал. На всякий случай.
Приготовление ужина заключалось в том, что Клавдюшкин выудил из морозилки пачку пельменей с нечитаемым сроком годности (решили, что в условиях вечной мерзлоты даже мамонты неплохо сохраняются, не то, что пельмени, — а пельмени явно младше). Григорий пошарил в холодильнике и нашёл три банки кетчупа. Совместными усилиями выбрали из них один, который всё ещё пах кетчупом. Клавдюшкин покрутил в руках пачку пельменей. Почитал мануал. Сказал, что всё понятно. Налил в кастрюлю воды, довёл до кипения, добавил перец и лавровый лист. И пельмени. Когда пельмени всплыли брюхом кверху, вдруг понял, что забыл посолить. И посолил.
После добавления соли, вода внезапно вспенилась, вышла из берегов, и приготовляемые пельмени дружно покинули кастрюлю, высадившись десантом прямиком на плиту. Мужчины не смутились. Выловили ренегатов в дуршлаг. Сполоснули. Высыпали обратно в пустую кастрюлю, залили кетчупом и съели. Двумя вилками. Прямо из кастрюли.
По поводу пропажи дочери Григорий Петрович собирался начать нервничать где-то часов через пять-шесть. Уяснив, что Ирке никто ничего плохого не сделал, успокоился. Темпераментом Ирка обладала взрывным. Предсказуемостью — нулевой. На что оскорбилась — никто не знал. Поэтому единственное, что работало — просто подождать, пока ей надоест злиться и захочется домой.
Звякнул телефон.
— Папка, привет! — сказала телефонная трубка Иркиным голосом, — У меня всё хорошо, не волнуйся. Я в Тбилиси, мобильник умер, домой буду через пару дней. Целую! Зайдёшь покормить моих? Спасибо! Пока!
Выдав эту тираду на одном дыхании, трубка поперхнулась и закашлялась короткими гудками.
— У неё всё хорошо. Она в Тбилиси.
***
Ирка была фрилансером*. Этаким вольнонаемным копейщиком. Почти бродячим уланом. А если точнее, она была фрилансер-мультитаскер. Это не мат, если что. Это значит, что улан ещё не определился с тем, куда пристроить своё копьё. Поэтому брался за всякое-разное. Частенько одновременно. Копьё — прекрасное орудие, просто подарок для мультитаскера — им можно защищать чью-нибудь честь, разгонять мятежные толпы и вскапывать огород. Если взять танец с красными веерами из тай-чи и заменить веер копьём, то представить действо, описанное в предыдущем предложении, не составит никакого труда.
Ирке всегда нравилось что-нибудь уметь. Поэтому она с удовольствием училась всему, а потом за нескромное вознаграждение с таким же удовольствием рисовала картины и логотипы, ваяла скульптуры и сайты, копирайтила и переводила на русский с любых языков, известных Ирке, Гуглу и Иркиным друзьям. Ирка была уверена, что ей по плечу абсолютно всё. А если не всё, то это она ещё просто всерьёз не бралась.
В вихрастой голове непрерывно роились мириады идей, начиная от личного заводика по производству парфюмов и заканчивая рейдерским захватом соседней галактики. Ирка понимала, что всё задуманное вряд ли сможет осуществить в отведённый ей скромный срок годности, но попробовать тем не менее намеревалась. Не пропадать же шикарным идеям. Ирка копила багаж знаний, выращивала круг знакомств — росла стопочка сертификатов о благополучном освоении азов всего на свете, множилась армия друзей и знакомых.
А ещё Ирка умела нравиться. Нравилась Ирка случайно, без разбору и всем. Ирку любили дети. И их папы. И даже жены их пап. Обожали мелкие гады, живущие в Иркином террариуме, и гады покрупнее — собаки-людоеды, коты-социопаты, злобные соседки и госслужащие, вяжущие по вечерам носочки внукам из трофейных мотков человеческих нервов. Не старалась. Ничего для этого не делала. Просто жила. Из неё получился бы неплохой агент, работающий под прикрытием — резидент Ирка. Самые секретные секреты ей бы просто приносили, перевязанные бантиком, и умоляли принять в дар. За улыбку.
Клавдюшкин пал жертвой этой Иркиной особенности. Он не знал, что именно его скосило — голос, запах или интеллигентные веснушки, но выкинуть Ирку из головы не получалось. Особенно сложно было приступить к забыванию Ирки, когда её папа, болтая ногой в Клавдюшкинском тапке (или Клавдюшкинской тапке?), сидел напротив и молча рассматривал Клавдюшкина. Очень пристально. Клавдюшкин, придавленный взглядом, нервничал. Чувствовал себя мошенником, пойманным с поличным. Студентом-двоечником на сессии. Самозванцем. Григорий Петрович увеличивал интенсивность рассматривания. Клавдюшкин краснел, потел, страдал и нервничал сильнее (в науке это называется положительная обратная связь).
Григорий Петрович развлекался.
Он уже проинспектировал жилище Клавдюшкина на наличие книг. Обнаружил несколько стеллажей, плотно набитых научной, исторической, классической литературой. И фантастикой, немножко. Книги были читаные, растрепанные, они пестрили закладками и заметками на полях. Григорий брал книги с полки наугад. Гонял Клавдюшкина по прочитанному. Услышанным удовлетворился. Теперь сидел и играл в гляделки — проверял крепость нервной системы оппонента. Клавдюшкин недоумевал, почему этот малознакомый человек позволяет себе его, Клавдюшкина, рассматривать. А главное — в каком качестве. Гадал, почему он, Клавдюшкин, позволяет с собой так поступать. Почему для него это важно. Ответа не нашёл. Решил, это судьба. Против судьбы не попрешь.
Иркин папа домой не спешил. Исследовал новую территорию и её фауну. Осматривался. Клавдюшкину на секунду даже показалось, что Григорий Петрович… обживался.
Клавдюшкин понимал, что выгнать Григория Петровича, если тот не захочет уходить, не получится (из уважения или из страха, это в данном случае не имеет значения). А если Григорий Петрович — это посланец судьбы, то указать ему на дверь — не просто стыдно и небезопасно. Это фатальный идиотизм. Летальный даже. Это объяснение моментально примирило Клавдюшкина с реальностью. Он возрадовался и стал думать, какую пользу можно извлечь из ситуации.
*freelancer (eng. free — свободный, lance — копьё, пика) — наёмный работник, свободный художник.
Гертруда Яковлевна гордилась своим именем. Это была не просто гордость за редкое имя и его необычное звучание, это была гордость строителя нового мира, где всегда есть место трудовому подвигу. «Герой труда!», – так по прихоти коминтерновской мысли расшифровывали в Стране Советов доброе, старое, германское имя Гертруда.
На работе, или «на службе», – так ей больше нравилось, Гертруда Яковлевна Иволгина была авторитетным специалистом и уважаемой личностью. Отдел научно-исследовательского института, в который ее забросила судьба, был для учреждения профильным, а следовательно, награды и повышения не долго искали своих героев. К тридцати семи годам, довольная мужем и положением руководителя лаборатории, она лишилась третьей своей духовной опоры в жизни – чувства уверенности в сыне.
Всегда доступный и ясный, как томик Куприна из домашней библиотеки, ребенок, перешагнув порог взрослой жизни, стал отдаляться от нее. Иногда тревога за Вадима казалась ей напрасной, она даже укоряла себя в паникерских настроениях. Но выскочившая чертиком из табакерки дальневосточная гимнастка панически испугала Гертруду Яковлевну. Паника ее была далека от традиционных мещанских, как она их называла, страстей, связанных с пропиской и разменом жилплощади, и целиком относилась к области несбывшихся надежд в отношении будущего любимого сына.
Ей было горько признавать тот факт, что рядом с яркой и сексапильной провинциалкой ее пентюх будет вынужден всю жизнь играть роль комнатной собачки, не имея возможности сосредоточиться на научной работе. А ведь именно последняя, и в этом Гертруда Яковлевна не сомневалась ни на минуту, была единственным достойным мужским занятием.
Кроме того, Гертруда Яковлевна искренне считала, что молодым, незрелым духовно и нравственно не следует спешить с брачными узами, даже имея под боком надежную опору в ее лице. Тот факт, что она сама вышла замуж в шестнадцатилетнем возрасте, да еще и будучи беременной, ею полностью игнорировался.
В торопливости, с которой сын стремился к семейной жизни, она легко угадывала чужое влияние и, увы, по собственному опыту зная возможные к тому причины, проявляла повышенную бдительность.
Именно соображения этого порядка вынудили Гертруду Яковлевну написать известное письмо родителям невесты, а их визит она собиралась использовать как законный предлог для срывания всех масок. Она была уверена, что, несмотря на существующую между молодыми людьми физическую близость, ее сын к зачатию ребенка отношения не имеет. Откуда появилась у нее эта уверенность, неизвестно. Может быть, сердце матери подсказало, но, скорее всего, в этом была виновата некачественная звукоизоляция жилых помещений.
Двоякое ощущение вызвал у нее и щедрый дар новых родственников. Она не особо кривила душой, согласно вздыхая вместе с коллегами, прямо указывавшими ей на явные признаки мезальянса в предстоящей женитьбе сына. Так что и «стартовые» пять тысяч рублей, и аналогичную сумму на «зубок и обзаведение хозяйством» она приняла как некий «искупительно-вступительный» взнос темных крестьян, совершающих головокружительный социальный рывок. То, что это несколько не соответствовало ее публичным высказываниям, как члена партии, Гертруду Яковлевну не смущало. А вот сумма указанного взноса все-таки вызывала определенные сомнения, которые увеличивали ее смутное беспокойство.
Иволгиной, как закаленной в институтском горниле номенклатурной единице, без труда удавалась внешняя открытость и расположенность к избраннице сына. Данную линию поведения, направленную на усыпление бдительности противника, она считала верной и плодотворной.
Но упрямая жизнь и слепые чувства сына переигрывали Гертруду Яковлевну на всех участках невидимого фронта. С каждым днем ей все труднее и труднее давалась выбранная роль, и появилось предчувствие, что момент полного фиаско неизбежен. Это горькое понимание наполняло душу нерядового инженерно-технического работника желчной отравой зависти побежденного к победителю и тяжелым ощущением возрастной уязвимости.
Она стала часто уходить со службы немотивированно рано, подолгу бродила в лесопарковой зоне рядом с домом, жалела себя и размышляла, размышляла, размышляла…
Внезапно прямо перед собой Гертруда Яковлевна увидела, как у припаркованной серой «Волги» обнимается парочка влюбленных. На фоне яркой зелени их купчинского тупичка картинка была идиллическая. Не желая нарушать чужого счастья, женщина остановилась и собралась было повернуть обратно, как вдруг услышала фразу:
– Ты обязана, ты просто обязана поехать в Англию на чемпионат.
Это был момент истины для отважной и одинокой разведчицы Гертруды Яковлевны Иволгиной. Самое ужасное, что полностью парализовало ее в тот момент – это понимание, что теперь, когда все сомнения подтвердились, она не в состоянии придать обстоятельства дела гласности, не нанеся сокрушительного удара по чувствам и вере своего сына.
Когда мгновение спустя мужчина исчез в салоне автомобиля, Гертруда Яковлевна, нисколько не сомневаясь в том, кого она сейчас увидит, подняла глаза. Растерянная, с пылающими от стыда щеками, перед ней стояла невестка.
Женщина ощутила прилив такой бессильной ненависти к этой девке, что ей захотелось упасть прямо здесь, на покрытом трещинами асфальте, и разрыдаться. Тем не менее, она нашла в себе силы сделать несколько шагов и, подойдя к невестке, наотмашь ударить ее по щеке. Голова Натальи безвольно мотнулась, и с чувством злорадного облегчения Гертруда Яковлевна увидела, как проявляется на смуглой коже алый отпечаток ее ладони.
– Он ничего не узнает, а ты блуди подальше от дома.
И, не удержавшись, она влепила Наталье вторую пощечину.
– Вполне, вполне упитанный бутуз у вас, голубушка, получается, – профессор Галле осторожно ощупывал округлившийся живот Натальи Иволгиной, в девичестве – Забуга.
– Доктор… – молодая женщина смущалась своего положения.
– Профессор, если позволите.
– Профессор, а он, – она показала глазами на свой по шарообразный живот, – не слишком большой?
Акушер рассмеялся.
– Большими, душа моя, бывают арбузы на базаре. А у вас, простите за старорежимное выражение, – профессор подошел к умывальнику, но лицо его оставалось обращенным к пациентке, – – богоданное дитя, и будет оно таким, каким ему положено быть согласно непостижимым для человеческого ума предначертаниям. – Он выключил кран и задумался, тщательно вытирая руки. – Да… Каким бы ученым этот ум ни был…
Выйдя на улицу, Наташа обмерла. Опершись на капот серой «Волги», прямо на нее, в упор, кривовато улыбаясь, смотрел Курбатов.
Она было решила: «Не замечу!» и уже сделала несколько шагов вниз по ступенькам, но передумала и подошла к нему.
– Привет-привет, прекрасное созданье. – Курбатов мягко дотронулся губами до ее щеки. – Давай, подвезу, – он широким жестом указал на свою новую машину.
– С обновкой тебя, – подражая деревенским кумушкам, сказала Наталья.
Курбатов подыграл:
– Ой-ой-ой, да и вас, – и бесцеремонно развернул Натальину руку так, что бриллианты кольца вспыхнули на солнце. – Как мы поглядим, с прибавленьицем поздравить можно?
Наташе стало неприятно, она с силой вырвала руку и грубо спросила:
– Чего надо?
– Ладно, не кипятись! Садись в машину, по дороге поговорим.
В машине она спросила:
– Ты что, следишь за мной?
– Не слежу, а интересуюсь, – спортивный босс аккуратно выруливал в Биржевой проезд. – Не пугайся. Так, к слову пришлось. Просто заметил тебя у входа в клинику, решил подождать. Как семейная жизнь?
– Нормально…
– Если судить по колечку, то даже слишком!
– Слушай, что ты привязался к кольцу? Завидно?
– Если мне и бывает завидно, то по другой причине.
– Это по какой же?
«Волга» остановилась под светофором у Дворцового моста. Курбатов легко снял руку с руля и плавным движением коснулся Натальиной груди.
– Вот по этой. Скучаю, аж до тоски зеленой, – он был серьезен и правдив. Наташа хорошо знала Курбатова.
– Больше этого не будет! – категорично отрезала она.
– Никогда-никогда? – Эта его вечная манера подстраиваться под ее интонации! А ведь когда-то это нравилось, даже веселило!
– Никогда!
– Есть такое взрослое правило, дорогуша, – машина легко вошла в жерло Невского проспекта, – прежде чем что-нибудь сказать, хорошенько подумай. Вот и ты, – голос его внезапно стал жестким, – сейчас заберешь свое «никогда» обратно и, пока едем, подумаешь, от кого в первую очередь зависит твое возвращение в большой спорт.
– Но я же беременная!
– Во-первых, не кричи, во-вторых, – он наконец стал самим собой, уравновешенным, абсолютно лишенным эмоций чиновником, – никто не тащит тебя в постель. Пока… А в третьих, я хотел поговорить вот о чем… – машина остановилась у ресторана «Кавказский». – Может быть, перекусим и там, – он кивком указал на ресторанные двери, – продолжим разговор?
Притихшая Наташа покорно кивнула…
Войдя в зал, Курбатов бросил поспешившему к ним навстречу официанту: «Как обычно, Славик, но два раза» и провел спутницу к столику у окна. «И ресторан уже успел сменить, – машинально отметила Наташа. – Раньше столовался в “Виктории”, а там поуютней, чем здесь»…
В моментальном исполнении заказа для нее не было ничего удивительного, и, когда Славик удалился, она спросила:
– Ты не боишься, что я могу поднять шум?
Он тщательно прожевал салат, не мигая и прямо глядя ей в глаза.
– У каждого человека с положением есть недоброжелатели. Но также у каждого человека с положением существуют и покровители. Так что твои угрозы – не более чем детский лепет. Тебе никогда не переиграть меня на поле, где ты не знаешь никого и ничего. – И он с аппетитом вернулся к салату.
Наташа вяло ковыряла вилкой в своей креманке.
– Ну-с, похоже, первый голод утолен, и собеседник расположен к конструктивному диалогу. Давай поговорим серьезно. Я прекрасно понимаю, что мимо Союзной спартакиады ты пролетаешь. Но дело сейчас не столько в ней, сколько… Ответь мне на вопрос: ты уверена, что к следующему июлю снова будешь в форме?
От деловой, заботливой интонации курбатовского голоса ей стало легче, забрезжил робкий лучик надежды, что вот она, действительная причина его интереса – чемпионат Европы.
– Да. Не знаю, правда, как там будет выглядеть дело с кормлением…
– А что с кормлением?
Наташа воодушевилась еще больше, искренность его вопроса была неподдельной:
– Профессор говорит, что, скорее всего, молока у меня не будет, но стопроцентной уверенности у него нет.
Курбатов задумался, отпил «Боржоми» из высокого фужера.
– Ладно… Ты почему не ешь? Очень приличная кухня!
Наташа взяла на вилку кусочек хазани, мясо просто растаяло во рту.
– Мне нужна уверенность в том, что если я протащу тебя в состав сборной, то ты будешь хотя бы наполовину в той форме, которой ты обладала до родов. Мысль моя понятна?
Наташа, незаметно для себя увлекшаяся сочным и жирным мясом, согласно кивнула…
Серая «Волга» остановилась у дома Иволгиных.
– На прощанье, – Курбатов поцеловал Наташу в губы.
Сопротивление опоздало. Он ловко выскользнул из машины, быстро обогнул капот и, открыв дверь, подал молодой женщине руку.
Приняв помощь, Наташа покинула салон автомобиля.
– Запомни, – Курбатов, стоя практически вплотную, положил ей руки на плечи, и девушка вынужденно подняла лицо, – ты обязана, просто обязана поехать в Англию на чемпионат! – Он еще раз коротко поцеловал ее. – Звони, обязательно, звони!
Легкой походкой Курбатов направился к водительской двери, и открывшаяся из-за его спины картина парализовала Наталью. В трех шагах от места ее трогательного прощания с возможным отцом будущего ребенка стояла свекровь и, поджав губы, пристально смотрела на невестку.
И вот настало 12 июня 2150 года — день нашего отбытия в небесное пространство. «Тётя Лира» стояла на плаву в открытом море на траверзе Толбухина маяка. Был полный штиль, и наш громадный космический транспорт — гибрид звездолёта и морского корабля — чётко отражался в водах Балтики. С утра палуба его кишела людьми, провожающими своих родственников, корреспондентами, сотрудниками СЕВЗАПа и просто любопытными. Всё время снижались на универвелах новые и новые посетители.
В этой толпе с некоторым удивлением приметил я и дядю Духа. Неся пузатый портфель, престарелый ароматолог целеустремлённо лавировал среди публики, направляясь к трапу, ведущему в глубь корабля. «А он-то зачем сюда явился?» — мелькнула у меня мысль. Но я тотчас забыл о нём, ибо увидал в воздухе Марину; рядом с ней на детских универвелах летели моя дочка Нереида и сын Арсений. Нажав кнопки вертикального спуска, все трое припалубились возле меня и спешились, прислонив универвелы к фальшборту. Я повёл своё семейство во внутренний коридор. Мы подошли к Пашиной и моей каюте. Я постучал в дверь, ибо знал, что однокаютник мой здесь: он заранее сказал мне, что никого не известил о дне отлёта, поскольку «долгие проводы — лишние слёзы», и добавил к этому странное двустишие:
Должник из дому уезжает —
Его никто не провожает.
Когда мы вошли, я заметил, что Павел поспешно убрал со столика бутылку.
Марина и дети бегло оглядели каюту, пожелали Белобрысову счастливого возвращения, и мы вышли в коридор.
— Тебе не кажется, что в каюте пахнет как-то странно? -тихо спросила меня жена. -У меня даже возникло подозрение, что товарищ твой пьёт не условную, а безусловную водку…
— Этого я за ним не замечал, — ответил я. — Но сегодня особый день, а Павел, как я тебе уже говорил, убеждённый ностальгист, причём, он самоприкреплен к двадцатому веку. Учти, что в те времена люди при особых обстоятельствах употребляли иногда безусловные спиртные напитки. Но куда это так торопится дядя Дух — смотри, смотри!
Дядя Дух, торопливо выйдя из библиотеки, сразу устремился в противоположную дверь — в чью-то каюту. Через несколько секунд он выбежал оттуда и направился по коридору в сторону кают-компании.
— Час от часу не легче! — тревожно сказала Марина. — Поверь, он здесь неспроста! Он фанатик! Ты должен предупредить Терентьева!
— Марина! Марина! — воскликнул я. — Ну о чём я должен предупредить Терентьева? Да, дядя со странностями, но разве может замыслить он что-либо заведомо дурное!
— От него всего можно ожидать!.. Вот увидишь… Я показал жене и детям корабельный информаториум, рубку визуальной вахты, госпитальный сектор, сауну, камбуз, лаборатории. В спортзале Нереида и Арсений принялись было играть в рюхи, но в это время по локальной передающей системе послышался голос космоштурмана:
— Провожающие! Прощу распрощаться с отлетающими и покинуть «Тётю Лиру» в течение пяти минут!
Расставшись с Мариной и детьми, на верхней палубе я опять мельком увидел дядю Духа. Портфель его утратил недавнюю округлость. У меня шевельнулось неясное подозрение, захотелось подойти к ароматологу и спросить напрямик, что он делал на корабле. Но дядя Дух уже взвился в высоту на своём универвеле.
Вернувшись в каюту, я застал Павла Белобрысова в понуром состоянии. От него явственно пахло безусловной водкой. Он сидел в кресле, уставясь глазами в пол. При виде меня он встал и продекламировал с пафосом:
Мы на небо отбываем
Не такси и не трамваем, —
Выпьем стопку коньяка
И взовьёмся в облака!
Затем, уже с улыбкой, от протянул мне листок бумаги:
— Читай, Стёпа! Это прощальный привет матушки-Земли… Понимаешь, я тут, извини, в гальюн на минутку удалился, а вернулся — на столике это вот воззвание лежит… Упорный человек твой дядюшка! В старинные времена из него великий мученик науки мог бы получиться или, наоборот, жгучий прохвост!
На листке зелёным светящимся шрифтом было напечатано следующее:
«Отважные космопроходцы!!!
Меня не будет с вами в пути, но я буду незримо присутствовать на корабле вашем как КОМЕНДАНТ ПО ЗАПАХАМ.
Дабы внести в жизнь вашу ароматическое разнообразие, я снабдил «Тётю Лиру» набором ароматов высокой концентрации. Запахи будут варьироваться в течение всего полёта. Появление запахов благовонных и антиблаговонных будет происходить по разработанной мной художественно-контрастирующей схеме. Пример: запах Магнолии Цветущей — запах Ила Болотного; запах Розы Весенней — запах Навоза Свежего. Именно такая система сменности создаст вам ощущение многогранности и полноты бытия.
Сохранность ароматических веществ и своевременность их распространения гарантируются высокой прочностью и термоустойчивостью микробаллонов Елецкого и точностью действия пробок Тетмера.
На первую декаду вашего полёта считаю нужным ввести в действие Запах Кошачий, дабы даровать всем вам ощущение домашнего земного уюта.
Пусть радость принесут вам земные ароматы на вашем небесном пути!
Комендант по запахам
Ф. Благовоньев»
Прочтя эту прокламацию, я подумал, что жена моя, быть может, и права: в действиях дяди Духа есть нечто фанатическое.
В дальнейшем выяснилось, что микробаллончики он успел широко распространить во многих помещениях «Тёти Лиры». Вскоре значительная часть их была найдена и уничтожена, но какое-то количество уцелело, ибо некоторые из них дядя ухитрился спрятать в самые неожиданные места: в тепловентиляционные прорези, в малые контейнеры техсклада, в складки изолировочной обивки аудиториума. Отдельные серии баллончиков были снабжены полимагнитной облицовкой и покрыты «хамелеоновой» краской, что затрудняло их обнаружение.
Однако вернусь к дню нашего отлёта.
Едва я успел прочесть воззвание дяди Духа, как из динамика послышался голос Терентьева:
— Уходим в пространство! Каждый занимает свою компенсационную камеру!
Мы с Павлом открыли две узкие дверцы в переборке каюты и вошли в некое подобие шкафа, весьма тесного. Мы стояли рядом, нас разделяла только решётчатая стенка. Дверцы автоматически закрылись: охватывая, оплетая меня, выдвинулись эластические щупальца. Запахло озоном и каким-то лекарственным составом.
Белобрысов и здесь не мог отказать себе в удовольствии пошутить в рифмах; как бы сквозь сон услыхал я его голос:
В полёте свою проверяя судьбу,
Два парня стоят в вертикальном гробу.
Но «гроб» сразу же утратил свою вертикальность. Я почувствовал короткий толчок, рывок и ощутил себя уже не стоящим, а лежащим; лёжа я падал куда-то в небытие. А вскоре я уже ничего не ощущал. Меня как бы не стало.
И Мотылек все-таки пришла к отцу.
С перекошенным смуглым лицом, с ниспадающими на плечи прямыми черными волосами, с горящими гневом глазами, она чем-то напоминала ягуара, готового защищать свое логово.
Она легко поднималась по высоким ступеням пирамиды, которые доставали ей до бедра.
Жрецы в черных хламидах, не позволявшие ей взойти на пирамиду в день принесения в жертву ее Топельцина, сейчас молча наблюдали за ней, стоя, как изваяния, через каждые пять ступеней.
Только раз оглянулась Шочикетсаль на дворец владыки, где обитали белые боги, и рот ее искривился, обнажив острые зубы.
Великий Жрец Змея Людей вышел к ней навстречу. Искусно сделанная из его пропитанных кровью волос прическа в виде змеи с раскрытой пастью словно с пониманием встречала разъяренную женщину.
Поднимаясь, Шочикетсаль снова и снова переживала оскорбительную сцену последнего свидания с Топельцином. Да полно! С Топельцином ли?
Не было большего счастья, чем снова обрести погибшего возлюбленного. Мотылек слишком хорошо помнила встречу в сельве: протянутые к ней руки, ласковые слова и любимые ею голубые глаза, которые когда-то закрылись навек и вдруг с прежней нежностью вновь смотрели на нее.
Но как ни была счастлива в тот миг Мотылек, она оставалась дочерью своего первобытного зоркого народа, чуткой ко всякой опасности. Даже в минуту безудержного счастья заметила Шочикетсаль белую богиню, которая отвернулась, чтобы скрыть рыдания.
Мотылек ничем не выдала себя ни тогда, ни позднее.
Топельцин, даже ставши белым богом Кетсалькоатлем, не сумел все прочесть в ее сердце. Да, может быть, и она сама не до конца понимала себя. Но где-то в самом далеком тайнике ее сердца шевельнулась тревога. Женщина всегда раньше мужчины разгадает женщину, даже если это богиня.
Богиня справилась с собой, но только справилась! Мотылек отлично поняла это, потому что от нее не ускользал ни один взгляд Эры, украдкой брошенный на Кетсалькоатля.
Две другие богини были ясны. Одна из них любила Кетсалькоатля, но как сестра. Другая никого не любила, холодная, подобно камню, политому водой. Мотылек боялась ее. А богиню Эру она не боялась и позволила ей волшебным снадобьем вернуть цвет молодости своим волосам.
Чутьем дикарки она угадывала, что эта богиня не способна сделать ей зло.
Но Кетсалькоатль!
Став вместо Гремучего Змея владыкой смертных, он должен был бы тотчас жениться на своей былой возлюбленной, выполнить данное ей еще до своей смерти обещание. Шочикетсаль считала это само собой разумеющимся и нетерпеливо ждала.
Однако вернувшийся с неба Топельцин вовсе не проявлял того пыла, который владел им в былое время.
Терпение у Шочикетсаль истощалось. Неужели небо, где он провел так много времени, разъединило их?
Мотылек была земной женщиной, в жилах которой текла неукротимая дикая кровь. Небо жрецов с их сказками было для нее чуждым и недосягаемым. Но в эти сказки полагалось верить. А вот богиня Эра, не умеющая скрыть своих чувств к Топельцину, это была уже не сказка, а сама жизнь, близкая и понятная. Шочикетсаль как женщина видела в ней соперницу.
И Мотылек возненавидела богиню Эру, готовая разорвать ее когтями.
Шочикетсаль, кипя ревностью и негодованием, решилась наконец на прямое объяснение с Кетсалькоатлем. Она хотела знать, почему тот не берет ее себе в жены.
Шочикетсаль застала Кетсалькоатля в зале с коврами из птичьих перьев. Он только что отпустил своих учеников.
Увидев Мотылька, он улыбнулся, встал со шкуры ягуара и сделал несколько шагов ей навстречу.
Сердце замерло у Мотылька, кровь бросилась в лицо, голос перехватило, но она все-таки вымолвила:
– Позволит ли великий бог Кетсалькоатль называть себя, как прежде, Топельцином?
– Мотыльку? Ну конечно, – ласково сказал белый бог и протянул к ней руки, как тогда, в сельве.
– Разве Топельцин не видит, что счастье вернуло его Мотыльку былой цвет волос?
– Топельцин рад, что видит Мотылька прежней.
– Но почему он сам не прежний?
– О чем говорит Мотылек?
– Почему Топельцин не показывает Мотыльку звезд на небе? Почему не прикасается губами к ее коже, чтобы радость волной пробежала по всему ее телу?
– Если бы Топельцин считал себя вправе так поступить! – с горечью воскликнул белый бог.
– Разве Топельцин или бог Кетсалькоатль не имеет права на все, чего только пожелает?
– Пусть прекрасная Мотылек простит гостя неба, что он лишь сейчас решается рассказать ей все о себе.
– Разве Мотылек с вершины пирамиды не возвестила народу всего, что можно было сказать о белом боге и его спутниках?
– Мотылек должна понять, что тот, кого она провозгласила вернувшимся ее возлюбленным, не может воспользоваться ее ласками, предназначенными другому, давно погибшему юноше.
Мотылек содрогнулась.
– Богиня Эра, вернувшая Мотыльку былой цвет волос, – продолжал Кетсалькоатль, – давно настаивала, чтобы гость с неба рассказал Мотыльку всю правду, ибо она женщина и своей заботой о жизни может помочь и людям, и гостям неба.
Бешенство овладело Мотыльком. Она плохо понимала Кетсалькоатля. До ее сознания дошло лишь то, что он говорит по велению богини Эры и отказывается от любви Мотылька.
А Кетсалькоатль закончил:
– Гость с неба хорошо понимает Мотылька и ее жажду любви, потому что он и сам познал горе неразделенной любви.
Девушка уничтожающим взглядом смерила бога Кетсалькоатля:
– Бог Кетсалькоатль не может так говорить! Какой же он тогда бог!
– Сын Солнца вовсе не бог, – мягко сказал Кетсалькоатль, – и вовсе не твой когда-то погибший возлюбленный Топельцин. Сын Солнца лишь случайно похож на него чертами лица. Это нелегко объяснить Мотыльку. Она должна понять, что у людей Толлы, у тех, кто живет на далекой звезде Map, откуда прилетели гости неба, одни и те же предки, происходящие с еще более далекой звезды, которая погибла в яркой вспышке. Остались только ее сыны, гостившие на Земле и Маре.
И люди, и мариане (гости с неба), и фаэты (так звались обитатели погибшей Фаэны), все они СЫНЫ СОЛНЦА. Людям Земли предстоят тяжкие испытания. Их братья по Солнцу, зная об этом, прилетели с звезды Map, чтобы разделить с людьми их тяготы и научить тому, что достигнуто разумом другими сынами Солнца.
Мотылек не могла понять всего сказанного. Она была женщиной, отвергнутой женщиной. И только это она поняла. Не веря себе, она произнесла:
– Значит, Кетсалькоатль вовсе не Топельцин?
– Увы, нет. Потому гость неба и не может подарить Мотыльку радость любви, – грустно сказал Кетсалькоатль.
– Это неправда! – вскричала Шочикетсаль, гневно сверкнув глазами. – Просто жалкий Кетсалькоатль слепо выполняет волю белой богини, отрекаясь не только от былой любви, но даже и от собственного имени Топельцина!
Белый бог растерянно стоял посреди зала, с удивлением рассматривая разгневанную девушку Земли. Неужели он ошибся, рассчитывая найти ее поддержку ценой всей правды, пусть горькой для нее, но истинной?
Мотыльку вовсе не нужна была «такая истина»! Слова белого бога лишь подсказали ей план мести. Если ее отвергли, то виновники, богиня Эра и неверный Топельцин, горько поплатятся!..
Взбешенная Шочикетсаль выбежала из дворца и кинулась к ступеням пирамиды бога Ночи, чтобы найти там отца. Она была его «тайной дочерью», ибо Великий Жрец, служа богам, в своей святости не мог иметь ни жены, ни детей. Но его высокое положение позволяло, ему пренебрегать тем, что было обязательным для других, ниже стоящих. Конечно, все знали, что Шочикетсаль его дочь, но, чтобы сохранить видимость священной чистоты Великого Жреца, ее называли «тайной дочерью». Этим было сказано все, приличия соблюдены, и положение девушки обретало высоту, достойную ее «тайного» (хотя для всех и явного) отца.
Змея Людей с плохо скрываемой радостью выслушал дочь, поведавшую ему о неслыханном оскорблении, нанесенном ей, женщине высшего положения в Толле. Ею пренебрег тот, кому она готова была отдать сердце не только в переносном, но и в прямом смысле, когда рвалась на пирамиду, чтобы лечь с ним рядом на жертвенный камень.
У Великого Жреца зрел план. Шочикетсаль готова объявить с вершины пирамиды, что так называемый Кетсалькоатль вовсе не бог и уж никак не Топельцин, а всего лишь ловкий обманщик. Он должен быть лишен власти, его безрассудные указы отменены, и в честь возвращения к истинным богам на жертвенных камнях будут вырваны сердца у всех белых бродяг, явившихся из сельвы, а также у всех их сообщников, признавших их власть.
Взывая к истинным богам (в которых он не верил), Змея Людей приказал дочери во всем повиноваться ему и в нужный миг сказать с вершины пирамиды всю правду о Лжетопельцине.
Шочикетсаль с поникшей головой слушала хриплый голос жреца-отца. Тот заметил, как передернулись у нее плечи.
Он замолчал и задумался.
Так ли просто получится все, что предложила ему дочь? Она женщина, ей важно лишь скорее разоблачить обманщика, оскорбившего ее чувства. У Великого Жреца цели должны быть более возвышенными и далекими, а пути их достижения самыми надежными.
Пока Змея Людей размышлял, его тайная дочь не могла найти себе места, ей не терпелось.
– Пусть Великий Жрец прикажет жрецам протрубить в морские раковины, пусть созовут они к подножию холма народ, – требовала она.
Змея с разверзнутой пастью на голове жреца качнулась, хриплый голос жреца снизился до шепота:
– В Мотыльке говорит сейчас только ярость женщины, выпустившей когти ягуара. Нельзя думать, что все обойдется гладко и хорошо, едва она произнесет свою свирепую речь. Ловкий Кетсалькоатль освободил множество рабов, которые теперь заполняют улицы Толлы. Им не захочется снова стать рабами. Ремесленники и художники заняты на новых постройках. Им выгодно закончить начатое, а не низвергать того, кто призвал их творить. Нечего говорить о возделывателях злаков. Они только и думают, что о новых полях, которые выжигают для них в сельве. Им тоже едва ли захочется верить разъяренной женщине.
– Что же хочет тайный отец Мотылька? Чтобы она простила смертельные оскорбления, чтобы позволила белому богу взять себе в жены бледную обманщицу, которую все считают богиней?
– Пусть не кипит Мотылек огненной рекой, пусть помнит, что она тайная дочь Великого Жреца Змеи Людей. Лжебог Кетсалькоатль, святотатственно запретивший древние священные обряды, должен быть свергнут и распластан на жертвенном камне. Боги, желая наказать кого-либо, лишают его рассудка. Так они поступили и с белыми обманщиками. Потеряв от вкуса власти всякий разум, они отменили войны, заставили отважных заслуженных воинов трудиться, как презренных рабов. В этом и заключена гибель лжебогов. Город Толла стал беззащитным. Змея Людей никому не доверит того, что сможет сделать только он сам. По тайным тропкам пройдет он сквозь сельву и найдет кочующих варваров, никогда не строящих домов, а перевозящих свои жилища с места на место. Для них набеги на каменные города – дело удали, постройки – презрение, смерть врагов – радость, гибель соратников – честь. Змея Людей приведет в безоружную Толлу северных дикарей. Пусть они разграбят город камней, убьют горожан и даже воинов, которые успеют схватиться за брошенное оружие. Неприкосновенными останутся лишь пирамиды храмов, где снова в усладу богам польется кровь человеческих жертв, которая искупит все несчастья народа Толлы.
Мотылек содрогнулась:
– Великий Жрец хочет, чтобы северные варвары разграбили город, убили мужчин, женщин, детей?
– Великий Жрец договорится с вождем варваров, чтобы всех пленных из прежних рабов передали бы жрецам для принесения их в жертву богам. В их числе окажутся и белые бродяги. Тайная дочь Великого Жреца будет отомщена.
Отец заметил мрачный огонь в глазах Шочикетсаль и нахмурился:
– Жрецы станут охранять тайную дочь Змеи Людей. Белым бродягам из дворца владыки, где они почивают на коврах из птичьих перьев, не дотянуться сюда. Когда падет город Толла и запылают дома горожан, жрецы звуками морских раковин созовут на площадь и варваров-победителей, и побежденных людей Толлы. Вот тогда Шочикетсаль скажет всю правду о Кетсалькоатле. Все статуи его будут разбиты, имя его будет стерто со всех памятников, которые теперь спешат ему соорудить.
– Кровь, – сказала Мотылек.
– Кровь солена на вкус и горяча, когда стекает с сердца. Она пьянит, как пульке, и она искупляет все. Этими вот руками Великий Жрец за свою долгую жизнь служения богам вырвал из груди жертв и бросил на золотое блюдо больше сердец, чем бьется сейчас у всех жителей города Толлы.
Мотылек слушала с поникшей головой.
– Змея Людей уйдет под покровом ночи, – сказал ее отец. – Жрецы будут охранять его дочь, и горе ей, если она не дождется отца. Ее сердце ляжет первым на тоскующее по крови нетускнеющее блюдо.
Краска залила смуглое лицо Мотылька.
– Шочикетсаль сама просила в свое время сделать это! – с вызовом и презрением бросила она.
– Богам угодна даже поздняя жертва, – с загадочным ехидством сказал Змея Людей и скрылся в тайниках храма.
Подземный ход должен был вывести его прямо в сельву. Перед путешествием ему пришлось впервые за много лет отмочить свои спекшиеся волосы. Это было трудно, потому что кровь, смешанная с соком аки, предохранявшим ее от разложения, стала каменной. Но все же в конце концов искусно сделанная змея исчезла с его головы. Никто не должен был узнать жреца.
Мотылек вымеряла шагами площадку для наблюдения звезд.
Перед нею расстилался город Толла. Прямые, как лучи солнца, улицы. Великолепные ступенчатые пирамиды в центре зеленых прямоугольников. Роскошные каменные дворцы внизу. Извилистая синяя змея реки, словно улегшейся меж строений города. А вдали зеленый простор непроходимой сельвы.
Может быть, по ней уже крадется одному ему известными тропами Великий Жрец, чтобы оружием варваров вернуть силу поверженным богам и помочь оскорбленной женщине жестоко отомстить белому бородатому пришельцу и его бледной подруге, не сводящей с него влюбленных глаз.
При одной мысли об этом Шочикетсаль содрогнулась. Сейчас она готова была в самых страстных и гневных словах разоблачить Лжетопельцина, отдать его на растерзание толпе, бросить на жертвенный камень…
Но сможет ли она это сделать, когда внизу, среди дымящихся развалин, в дикой оргии будут неистовствовать дикари?