22 июля 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Инде показалось, что Вотан над ним насмехается. Однако он всё равно задал следующий вопрос, проглотив издевку:
– И ты всерьёз считаешь, что неживая субстанция может влиять на человека?
– Хладан, странным мне представляется действие болота, продлевающего жизнь своим приверженцам, вот это загадка загадок. А поклонение стихиям заложено в природу человека: человек осознает бренность своего тела, уязвимость перед природой. Отчего бы ему не восхититься тем, как Внерубежье пожирает кромку Беспросветного леса?
– Я имел в виду совсем другое. – Инда сжал губы, глотая и этот намёк. – Восхищение, восхваление и поклонение меня не волнуют. Я спрашиваю о том, действуют ли эти люди в интересах Внерубежья. И в чём состоят его интересы.
– Не состоят, Хладан… Не «в чём состоят интересы Внерубежья», а в чём этим людям видятся его интересы. Ты понимаешь разницу?
Вотан говорил так, будто Инда школьник.
– Нет. Я правильно задал вопрос, а ты хочешь от него уйти. Или в самом деле мыслишь так узко и рационально?
– О твоей потрясающей интуиции ходят легенды, – усмехнулся Вотан в ответ. – Но в данном случае она тебя обманывает. Тело Сребряна осталось в замке?
Резкая смена темы разговора тоже показалась Инде неслучайной.
– Да. И в этом нет ничего удивительного, учитывая, при каких обстоятельствах он погиб. Между прочим, я спрашивал тебя о его лояльности, и что ты мне ответил?
– Ты же не думаешь, что я умею читать мысли… Говорят, девочка сказочно хороша собой?
– Кто говорит? – вскинулся Инда. – Откуда ты мог об этом узнать?
– Красен, например… Я видел его недавно, он возвращался к порталу из ресторации. И был настроен весьма романтически.
Бесполезно. О чем-то говорить с Вотаном бесполезно… Каждый его ответ выставлял Инду дураком. Или так только казалось?
Инда снова подумал о том, что боится мозговеда. И подозревает. В чем? В чем можно подозревать доктора нейрофизиологии, члена центумвирата?
Это мальчишке Сребряну позволено стать перебежчиком от избытка возвышенных чувств. Это сентиментальный Красен льёт слёзы над муками Исподнего мира.
Вотан не страдает ни избытком романтики, ни чрезмерной чувствительностью. Он для этого слишком умен. И его привязанность к Сребряну – фикция, фальшивка, в этом Инда мог поклясться. Он знает то, в чем Инда чует опасность.
По дороге к дому он пожалел о том, что, стоя на вышке новой метеостанции, не прислушался как следует к голосу Внерубежья… Не отдался восторгу перед разъярённым зверем, не позволил подчинить себя его воле. Может быть, тогда ему бы открылись интересы Внерубежья?
Инда уже хотел повернуть назад в Тайничную башню, догнать отправленный вездеход с наблюдателями или добраться до метеостанции – попытаться ещё раз… услышать Внерубежье. Но оставил эту попытку.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять желания Внерубежья: оно жаждет сломать свод, но противится прорыву границы миров. Вот в чём его интерес: обрушить свод до того, как Йока Йелен наберется достаточно силы и умения.
После этой мысли снова захотелось догнать вездеход с наблюдателями, но Инда решил, что пока ему хватит докладов по телеграфу. И… сделанный вывод логически никак не был связан с Вотаном.
Но Инда старался меньше опираться на логику там, где для неё нет пищи – фактов.
* * *
– Вот, читайте! – Града Горен сунул газету, привезенную Йерой, Изветену в лицо. – Все пророчества моего отца сбываются! Все! Не вы ли смеялись: Лудона вспять не потечет! Так вот, она потекла вспять!
Изветен не оскорбился столь грубому жесту Грады, пробежал глазами газетную статью с фотографией наводнения в Брезене и пожал плечами.
– Града, пророчества твоего отца – это не плод экстатических практик, не волшебство и не посланные Внерубежьем откровения. По-моему, после расшифровки его дневников это настолько очевидно, что нет смысла что-то всерьёз обсуждать. Информацию о сжатии свода он получил в Ковчене, и, уверяю тебя, просчёт твоего будущего чудотворы не финансировали. Предсказание твоей смерти – не более чем образное предупреждение о падении свода. Не более, Горен!
– А девушка? Девушка, по воле которой упадет свод? Об этом он тоже узнал в Ковчене?
– Мало ли что твой отец написал в дневнике. Там нет ни единого слова про Ковчен. Может быть, информация о девушке тоже какое-то иносказание, которого не успел понять Пущен.
Йера не вмешивался в их перепалку. Но девушку, похожую на сказочника (бога Исподнего мира!), нарисовал Горен-младший, а не его отец.
– Пущен хотел знать, что я увидел в комнате отца в тот день! А вы всё боитесь попробовать снова!
– Конечно боюсь, – согласился магнетизёр и повернулся к Йере. – Между прочим, отец подкинул мне несколько идей, как заставить Граду вспомнить прочитанные записи в дневнике. Это грубые и опасные методы, совершенно ненаучные, и я не хочу ими пользоваться. Три из них вообще основаны на применении ядов, в малых дозах вызывающих изменение сознания.
– Помните, Изветен? – перебил его Града. – Напиток храбрости!
– Да. В Исподнем мире этот напиток используется в разных целях в зависимости от доз. И для потери памяти, и как сыворотка правды, и как стимулятор. Очень интересный состав…
Йера кашлянул:
– Он вам известен не из Энциклопедии Исподнего мира?
Изветен вздохнул и улыбнулся:
– Судья, теперь я вполне вам доверяю. Но давайте оставим Энциклопедию Исподнего мира… Так вот, основа напитка храбрости – скополамин, но туда входит и стрихнин, и опий, и алкоголь. Оказывается, мой отец знает множество подобных рецептов, их применяли в незапамятные времена, чуть ли не тысячу лет назад. И Горен очень хочет испытать их действие на себе.
– Вы… хотите, чтобы я его остановил или дал вам добро на проведение этих опытов?
– Нет же, я не нуждаюсь в том, чтобы кто-то снял с меня ответственность, – ответил магнетизёр. – Я… просто заранее оправдываюсь перед вами. Считайте, ставлю вас в известность, какой ценой Града готов узнать истину.
3 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир
Спаска с галереи видела, как в замок входила сотня стрелков армии Государя: в полевых серых плащах, стёганках под кожаными бронями, блестящих начищенных сапогах, звонко стуча подковками по брусчатке двора.
Почему Волче не согласился перейти в армию Государя? Он тоже мог бы оказаться сейчас в замке… Увидеться с ним в последний раз, попрощаться… Она решила свою судьбу, ей хватило времени всё обдумать.
Вот только надо было объяснить всё Волче, чтобы он понял её и простил, но доверить такое объяснение бумаге Спаска не смогла – слишком сухими получались слова, а ей хотелось, чтобы Волче понял, что она всё равно будет любить его всю жизнь, хоть и посвятит себя другому мужчине.
Милуш выстроил для армейцев два дощатых барака у западной стены, и вечером перед ними загорелись костры полевых кухонь – теперь во дворе горело много костров, в замке было тесно, а обозы с людьми Выморочных земель всё шли и шли.
Милуш говорил, что здесь собралось уже не меньше пяти тысяч человек, считая женщин и детей. Из них не больше восьмисот – взрослые мужчины, способные встать на стены и оборонять замок, так что помощь Государя была существенной: не семейства со всем домашним скарбом, а обученные, хорошо вооруженные воины, каждый из которых не уступал лучникам Милуша, прибыли в замок.
Спаска теперь часто стояла на галерее, глядя во двор, – так много людей она видела только в Хстове, и то редко.
Встретилась она и с сестрой Ве́рушкой. Ей почему-то казалось, что сестра должна не любить её, винить в смерти мамы и завидовать, ведь Спаска в самом деле жила в замке как царевна. Да и в детстве Верушка всегда её дразнила.
Но всё вышло иначе: сначала сестра долго не осмеливалась приблизиться к Спаске, с благоговением рассматривая её платье и подвески на груди, а потом, когда сама Спаска решилась её обнять, та искренне разрыдалась от радости. И восхищалась тем, какая Спаска красавица.
На лице сестры оспа оставила отвратительные рытвины, – наверное, поэтому она до сих пор не вышла замуж, хотя ей уже исполнилось пятнадцать.
Милуш позволил Верушке жить в комнате Спаски, счел, что так будет ещё безопасней. Кровать отца теперь занимала баба Пава – ей пришлось потесниться и освободить свою маленькую комнатку для целого семейства из деревни, – и сестра собиралась спать на сундуке. Но Спаска посчитала, что это нехорошо, а её кровать достаточно широка для двоих.
Баба Пава сначала возмущалась – как же так, в белую постель царевны уложить какую-то болотную девку! – но Спаска возмутилась не меньше, заявив, что у неё дома все дети спали вместе, на одном топчане. Бабе Паве пришлось смириться, она искупала Верушку и потребовала от Милуша хорошего женского белья – Спаскины рубашки были Верушке узки и коротковаты, сестра была похожей на мать, высокой и широкой в кости.
Прибытие стрелков Государя для всех девушек, поселившихся в замке, стало значительным событием, и Спаска видела, как они украдкой подглядывают за армейцами, собравшимися у костров. Милуш запретил ей спускаться во двор, за спиной всегда маячил Бойко Бурый Грач, и она немного завидовала сестре, которая вместе со всеми рассматривала стрелков из-за угла Укромной.
Армейцы, конечно, давно разглядели девушек, приосанились, выпрямили спины, пригладили волосы. Бравого армейца лет тридцати заметила и Спаска – он красиво пел. И песня его была грустной, берущей за душу, – о том, как хорошо жить и как жаль умирать во цвете лет. И хотя для незамужних девушек он был староват, те все равно глядели на него раскрыв рты от восторга.
Нет, Спаску не интересовали армейцы – но ей нестерпимо хотелось оказаться среди других девушек, шептаться, хихикать в кулак и выглядывать из-за угла, чтобы тут же прятаться обратно. Пожалуй, теперь она хорошо понимала, почему на свадьбе девушки плачут…
Милуш подошел к ней сзади и тоже выглянул вниз. Поморщился и сказал:
– Пойдём.
Спаска не стала спрашивать куда – по глазам Чернокнижника было видно: к Славушу.
Она давно ждала этого и боялась. Боялась, что Славуш не захочет её видеть, что никогда её не простит. Не могла найти слов утешения. За десять дней она дважды переписала его учебник – потому что не знала, что ещё может для него сделать. Верней, знала…
В комнате Славуша, узкой и длинной, пахло тяжелой болезнью. Спаска знала, как отвратительно пахнут тяжелые болезни… Но почему-то не ожидала этого, даже остановилась на пороге, и Милушу пришлось подтолкнуть её вперед.
На столе возле кровати стоял подсвечник с десятком свечей, лежали книги, много книг. Славуш полусидел, окруженный множеством подушек, с книгой в левой руке – правая, сломанная, была плотно прибинтована к телу. Увидев Спаску, он отложил книгу и улыбнулся.
Милуш, втолкнув Спаску в комнату, вышел вон и захлопнул за собой дверь. Спаска не сразу решилась приблизиться к кровати. Она думала застать Славуша в беспамятстве, в горячке, но никак не с книгой в руках и улыбкой на лице. И лицо его показалось милым, родным, до боли знакомым, совсем не таким, каким она столько дней его воображала – обвиняющим и холодным.
– Славуш… – Спаска прикусила губу, подходя ближе. Он улыбнулся ещё шире.
– Если бы ты только знала, как я рад, что ты здесь. Что с тобой всё хорошо, – сказал он тихо.
Говорить громко он не мог, из-за пробитого лёгкого. Оттого, что он улыбается, что он жив, что он вовсе не держит на неё зла, Спаска вдруг почувствовала слёзы на глазах, как тогда, на площади Чудотвора-Спасителя, увидев живого отца…
И хотя рядом с кроватью стоял стул, она опустилась на колени возле изголовья, взяла Славуша за руку и ткнулась в неё лицом.