Конец лета ознаменовался чудовищной жарой. Четыре дня подряд было невыносимо душно, а по ночам шли слишком короткие, не приносящие облегчения дожди. Сиэтл раскалился и напоминал агонизирующую на берегу рыбу, за городской чертой было чуть лучше, но Исли все равно несколько раз ловил себя на головокружении — то ли от недостатка кислорода, то ли от пропитавшего все запаха сосновой смолы. Над озером как сумасшедшие носились стрекозы, а Симба лежал в тени, не в силах пошевелить хвостом. Дом хорошо кондиционировался, но Бекки все равно тяжело переносила такую погоду. Она стала капризной, непослушной, и в частном детском саду на нее одна за другой посыпались жалобы. Еще она плохо спала и мало ела. Просыпаясь ночью от шума радионяни, Исли стабильно находил девочку в тревожном полусне, вспотевшую, разметавшуюся, с открытым ртом и прилипшими ко лбу волосами. И, разумеется, мокрую, как утонувшая мышь.
Все это не способствовало комфорту в доме.
Исли томился своим темным влечением к Ригальдо, а тот по-прежнему изворотливо игнорировал его знаки внимания, Бекки упрямилась и без причины могла заплакать. Ригальдо, не склонный к терпению и всепрощению, все чаще заводился, но пока сдерживался. Джоанна была в отпуске, и некому было разрядить атмосферу. Грянуть могло в любой момент, и, разумеется, грянуло.
Потом они говорили: помнишь, херня начала твориться с самого утра. Бекки долго не хотела вылезать из кровати, потом, закрывшись в ванной, ловила магнитной удочкой пластмассовых рыб в раковине. Исли не отследил это вовремя — качался в тренажерной в наушниках, пока до него не донеслось: «Господи, мы же так опоздаем, ну что ты копаешься!»
Он высунулся, чтобы увидеть, как Ригальдо в коридоре сдирает с дочери забрызганную водой майку. Горловина, естественно, застряла у Бекки на ушах. Ригальдо злился, девочка пищала.
— Башку ей оторвешь, — укоризненно сказал Исли. Его муж раздраженно вскинул голову. Его взгляд прилип к потемневшей от пота майке на груди Исли, облепившей мышцы.
Он круто развернулся и сбежал вниз так быстро, словно за ним черти гнались.
— Куда это папа? — сказала в тишине Бекки. — Может, у него что-то горит?
Исли освободил ее голову из плена и растер сухим полотенцем.
— Давай-ка пошевеливаться, а то он нас съест.
Увидев завтрак, Бекки скривила губы:
— Опять сыр! Я не люблю этот сыр, он воняет!
Ригальдо молча поставил перед ней какао.
— Ты обещал, что будут блинчики, — заупрямилась Бекки. И посмотрела на Исли, словно ища у него поддержки.
Конечно, это не укрылось от Ригальдо. Он стащил фартук и бросил в угол. Потом поднял его и сердито разгладил.
— Сыр надо есть, чтобы у тебя были здоровые зубы.
— Он жидкий, как сопли! Сыр не должен быть жидкий!
— Это французский сыр. Он таким и должен быть.
Бекки надулась. Исли незаметно нарисовал на своей тарелке рожицу кетчупом и показал ей издалека, но она даже не улыбнулась.
— Может, ей по-быстрому пожарить яичницу? — не выдержал он. — Не может она это есть. Ты, например, не любишь хлопья, я же не прошу тебя жрать их…
Ригальдо развернулся.
— Не хочешь — не ешь, — сказал он, в упор глядя на Бекки. — Но другой еды сейчас не будет. Если человек ничего не ест, он умрет.
Губы у Бекки задрожали.
— Так, все, — Исли бросил в ведро скомканную салфетку. — Перебор.
— Не лезь.
— А ты мне не указывай.
— Ты обещал, что не будешь вмешиваться в ее воспитание.
— Да, обещал, — Исли старался говорить тихо, но все равно получилось резко. — Но это не значит, что здесь кого-то заморят голодом. Пожарь ей эти гребаные блинчики, я прошу тебя.
В напряженной тишине раздался странный урчащий звук.
Бекки с котом, тревожно поглядывая на них обоих, наперегонки ели из ее тарелки все, что там было.
— Вот так, — Ригальдо гордо задрал подбородок. — Можно же было сразу, не ломаясь.
И с видом победителя вышел прочь.
На самом подъезде к городу Бекки начала повторять, что у нее болит живот, и ее вытошнило тем самым сыром на сидение «Брабуса».
На Ригальдо было страшно смотреть.
Он крепко прижимал Бекки к себе, и его лицо казалось еще бледнее, чем у нее. Пока Исли ходил за водой, он вызвал такси и уехал в больницу. Часа через два их с Бекки отпустили. Сказали, что у нее простое несварение, вызванное жарой, обезвоживанием и слишком жирной едой. Ригальдо больше никуда ее не повез, и они провели весь день дома. Исли звонил им каждые час-полтора. Бекки довольно бодро чирикала. Ригальдо отвечал заторможено. Исли ломал голову, чем бы его утешить, но было так жарко, что он не придумал ничего.
Он смог вырваться домой только вечером. День выдался сложным и самым горячим за лето. Куда-то исчез бриз с залива; в городе воздух напоминал концентрированный стоячий куб духоты. Сматывая липкие от пота волосы узлом, Исли всерьез задумался, а не обстричься ли наголо.
Когда он подъехал к дому, небо заволокло тучами. В лесу повисла совершенно особая тишина. Стремительно потемнело, как будто кто-то наложил коричневый фильтр в фотошопе. «Будет гроза», — подумал Исли и заспешил в дом.
В гостиной было холодно, как в морге. Ригальдо сидел перед телевизором, угрюмо глядя в экран. На столе перед ним стояла бутылка джина и тоник, но стакан был сух.
Исли вырубил кондиционер и сходил переодеться в сухое. Заглянул к Бекки — она спала, обнимая большую мягкую белку. Когда он спустился, по телевизору шла «Земля мертвых». Не было похоже, что Ригальдо наслаждается просмотром.
Исли забрался к нему на диван. Он попытался расположиться поудобнее, положив затылок на подлокотник, а ноги протянул через колени Ригальдо. Тот не стал возражать. Только предупредил, не оборачиваясь:
— Ни слова про завтрак.
И Исли послушно заткнулся.
Минут десять они в молчании смотрели, как зомби атакуют Питтсбург, а потом Исли осторожно потянул Ригальдо за футболку, намекая, что они оба могут улечься рядом, потом потянул сильнее. Тот словно бы ничего не заметил. Сидел, покусывал губы и хмурился. Когда Исли накрыл его руку своей, он ее не отдернул. Они переплели пальцы.
Ригальдо вздохнул и, закрыв глаза, растекся по спинке дивана, запрокинул голову. В бледном свете экрана его лицо выглядело очень молодым и измученным.
— Не могу смотреть эту муть, не лезет сегодня, — беспомощно сказал Ригальдо. — Выключи?..
Исли нажал кнопку на пульте. Комнату затопила очень плотная, предгрозовая темнота. При выключенном кондиционере воздух в доме снова стал нагреваться.
В этой темноте Исли привлек к себе Ригальдо за шею и поцеловал его. Нетерпеливо и настойчиво, наслаждаясь каждым касанием, захватывая узкие губы, дыша в рот, толкаясь языком в теплый влажный язык. Его унесло мгновенно — он и забыл, как это бывает, а теперь ему рвало крышу от близости Ригальдо, от его вкуса, тепла и запаха. Он положил руку выше колена и ощутил, как тот вздрогнул, поймал ртом горячее ответное дыхание. Возбуждение прокатилось от языка до пальцев ног, заныло под ложечкой, сконцентрировалось в паху. Член распрямился, туго натянул домашние брюки. Исли прижал к нему руку Ригальдо, словно говоря: смотри, до чего ты меня довел, ну как так можно.
Ригальдо закрутил головой, обрывая поцелуй, уперся ему в грудь и качнулся назад.
— Нет, нет, нет, Исли, — яростно зашептал он. — Так нельзя, прекрати сейчас же…
— Да сейчас, — хрипло сказал Исли. — Взял и прекратил. На, потрогай это. Чувствуешь?.. Я не представляю, как мне дойти до спальни, а ты говоришь: «Прекрати!»
Ладонь Ригальдо, растопыренная в знаке протеста, снова задела его стояк, и этого хватило, чтобы Исли протряхнуло от вожделения, будто током. Член терся о трусы приоткрытой напряженной головкой так, что Исли на секунду подумал, что или кончит сейчас, как мальчик, или умрет на месте, если ничего не предпримет. Он сгреб Ригальдо в охапку и попытался усадить себе на колени. Тот, и без того излишне нервный, случайно прижался коленом к его железному стояку, видимо, оценил, что Исли настроен серьезно и принялся выдираться, как лось из валежника. При этом он не переставал повторять: «Тише, тише!»; его заело, как старую пластинку.
Он сильно отклонился всем корпусом назад. Исли, не обращая на это внимания, наклонился вперед и поцеловал его в грудь через футболку, одновременно с наслаждением стиснув руки на бедрах Ригальдо.
Тот без предупреждения звезданул ему в плечо кулаком.
Над домом взорвалась белая вспышка — молния. Как в ебаном ужастике, на мгновение очень ярко высветила двор, стволы сосен и все углы гостиной.
Исли вернул любезность хлесткой оплеухой.
Они скатились с дивана на пол. Ригальдо изловчился сесть на Исли и несколько раз стукнул его затылком об пол. Ковер, который они постелили для Бекки, смягчил удары. Исли дернул его к себе за бедра, уронил на себя и, вывернувшись, придавил к полу, всунув колено между ног. И зашипел:
— Ну, и что это значит?!
Ригальдо безуспешно дернулся. Исли внезапно понял, что видит его лицо ясно, как днем.
За окнами происходило светопреставление. Дождь падал плотной вертикальной стеной, а частые молнии озаряли лес неровным флюоресцирующим светом. Еловые лапы как живые шевелились под колотящим по ним дождем.
Исли еще раз тряхнул Ригальдо. Тот моргнул — и отчетливо произнес:
— Исли, я не могу так. Не хочу. Я все время думаю: а вдруг она выйдет, услышит, увидит чего-нибудь…
— Она? — тупо спросил Исли.
— Бекки.
— Что — услышит?
Ригальдо облизнул губы, как будто они пересохли, и пошел шпарить, захлебываясь словами, распаляясь все сильнее:
— Я не могу понять, почему ты не можешь держать себя в руках? Это что, так сложно? У нас каждые две недели контрольный визит социальной службы. Представляешь, что будет, если детка им скажет, что вчера один папа держал другого папу за жопу, а еще они громко шумят по ночам, а еще она как-то открыла дверь спальни и…
— Мы всегда запираем дверь спальни, — перебил его Исли. Ригальдо скривил губы:
— Не всегда. Мне все время приходится тебя контролировать. А ты будто нарочно… Ведешь себя, будто у нас простая семья!
— А ты, значит, ее простой не считаешь?.. — тихо спросил Исли. Внутри него клокотала ярость, смешанная с возбуждением и стыдом за этого дурака. — У тебя послеродовая депрессия, что ли? Или очередной гомофобный приход?..
— Не смешно! — огрызнулся Ригальдо. — Исли, детей отбирают даже у натуралов. Она маленькая девочка. То, что она увидит или услышит, ее травмирует. Она и так мочится в постель, ты хочешь, чтобы она начала заикаться?!
— Да с хуя ли? — шепотом рявкнул Исли. — Каким говном набита твоя голова?!
В бледном электрическом свете молний лицо Ригальдо казалось пластмассовым, как у манекена.
— Таким, что ты только на словах за нее отвечаешь! «Бекки, давай купим это, давай то!» Спустись уже на нашу ебаную землю! Ты захотел завести ребенка — так веди себя, как ответственный человек!
Исли беззвучно зарычал и тряхнул его.
— Не тебе учить меня ответственности!
— Тебе напомнить кое-что? Раз — Люсиэла в офисе, два — горничные в отеле, три — грузчик на твоем складе, четыре — мои официанты, а еще Джоанна без счета, и даже Клэр, и Лаки, — торопливо принялся называть Ригальдо. — Мне перечислить всех людей, которые нас палили?.. И еще Присцилла, о боже, я что, забыл посчитать Присциллу?! Ты хочешь, чтобы у Бекки тоже сорвало кукушку?!
И тут Исли понял, что либо убьет его, либо выебет.
Страшно подумать, как этот ответственный гондон его вымотал. Пожалуй, да, этого ему сейчас хотелось больше всего: поставить Ригальдо раком, воткнув мордой в ковер, и хорошенько, с оттяжкой, оттрахать. Чтобы до мозга достало. Чтобы подмахивал. Чтобы просил еще и еще.
Вместо всего этого Исли сделал глубокий вдох и спросил:
— Значит, ты думаешь, что без этого нам будет лучше?..
— Только на время, — заторопился Ригальдо. — Короткая передышка. Она привыкнет к нам, к дому, перестанет приходить по ночам… Потом можно будет начать ее приучать, что у взрослых должно быть свое время…
Он нес всю эту пургу на полном серьезе, разгоряченный, разложенный на ковре, — и со стояком. Исли смотрел на него, медленно отстраняясь. А потом положил руку на пах Ригальдо. Обхватил горяченный член, которым можно было бы забивать гвозди, и еле слышно спросил:
— Уверен?
Ригальдо сглотнул. Глаза у него стали бессмысленные, как будто весь мозг разом стек ему в трусы. Исли коротко сжал его через одежду и встал на ноги. Вытер вспотевшую руку о бедро.
— Ладно, — сказал он, все разом решив для себя. — Я понял. Сделаем, как ты говоришь.
Над крышей дома взорвался невиданный фейерверк, на мгновение и ослепив, и оглушив их, а следом со второго этажа донесся панический вопль.
— Господи! — Ригальдо вскочил на ноги и заметался. — Ружье, где мое ружье?!
Исли уже бежал вверх по лестнице.
Бекки визжала не умолкая.
В следующую субботу неугомонный Корнеев затащил Вадима на именины к некой даме, которая тоже трудилась в «Ленинце» в качестве секретарши при одном из боссов, а значит, формально тоже была его, Иволгина, коллегой. Коллегу звали Вероника, но для своих имя усекалось до фамильярного Ника. Ника, как объяснил, на всякий случай Корнеев – греческая богиня победы, и есть даже соответствующая статуя без головы, но с крыльями.
– Впрочем, сам увидишь! – сказал он.
– Статую?!
– Нику! Она тоже в каком-то смысле без головы, но с крыльями!
Ника жила на проспекте Космонавтов в двухкомнатной хрущевке, которую делила с общипанной канарейкой подозрительно розового цвета. Корнеев уверял, что канарейка была белой, а порозовела от смущения, которого было не избежать рядом с Никой.
– Что за наглые инсинуации? – возмущалась та. – Не слушайте его, Вадим!
– Ну ты же не будешь утверждать, что она покраснела по случаю Первого мая!
Вадим чувствовал себя не в своей тарелке и, чтобы скрыть это, принялся рассматривать фотографии на стене гостиной. На большинстве из них присутствовала хозяйка квартиры – в основном, снимки были сделаны во время студенческих каникул в Прибалтике.
– Да, детские годы чудесные! – сказала она, вздохнув за его плечами. – Сейчас мне кажется, что я была тогда совершенным ребенком.
– Ну, тогда вы не были такой интересной, – сказал Вадим вполне искренне.
Если Ника напрашивалась на комплимент, то она его получила и, похоже, была довольна. Корнеев по дороге успел сообщить кое-что о секретарше. Родом она была из Эстонии, куда каждый год уезжала в отпуск. С первым мужем «не сошлась характерами» и, не долго думая, развелась. Иволгин догадывался, что его неслучайно вытащили именно сюда, а не на какой-нибудь мальчишник. Что ж, вполне естественно – одинокий мужчина с ребенком, одинокая женщина… Злиться на новых знакомых за желание помочь ему в личной жизни было, по меньше мере, неблагодарно, но Иволгин все равно чувствовал раздражение. Слишком многое в жизни происходило за его спиной, слишком часто он узнавал обо всем последним.
Его усадили в угол дивана, Вадим долго барахтался в вышитых подушках, устраиваясь поудобнее. Мещанская была квартира, в лучшем смысле этого слова – уютная! Подушки, канарейка и тому подобные милые мелочи.
Справа от Домового были обтянутые нейлоном коленки хозяйки – она перекинула ногу на ногу, слева порхал огонек сигареты Максима Павловича Сокольского – того самого, что выдержал ужасную трепку от Колесникова за пресловутые подвалы. Он неодобрительно следил за тем, как Корнеев разливает чай. Сокольский после всех пережитых потрясений, несомненно, предпочел бы что-нибудь покрепче. Ника принесла из кухни коньяк, и Максим Павлович просиял так, будто это он был именинником.
Разговор вертелся вокруг отвлеченных тем – как это обычно бывает, когда собираются малознакомые люди. Общих тем оказалось не так уж много, и беседа явно не клеилась, пока не повернула на профессиональные рельсы. Ника страдальчески закатила глаза, показывая, как ей неинтересно слушать про постылую работу.
Максим Павлович, который без пяти минут был начальником СКБ, по-дружески разъяснял Иволгину, что комитетчики на него сейчас будут смотреть особенно пристально.
– Не так давно скандал был – человек у нас фотографом работал целый год, а потом оказалось, что неблагонадежная личность. И уже на учете состоял. Так что теперь гайки должны закрутить.
Теперь, когда еще из-за неведомого фотографа нависла угроза увольнения, Иволгин приуныл.
– Займитесь общественной работой какой-нибудь, – продолжил Сокольский. – Глядишь, и реабилитируете себя потихоньку! Стенгазету выпустите.
Иволгин вздохнул еще раз. К стенной печати его и в детские годы было не привлечь.
– Что-то, Максим Павлович, очень вы осведомлены, – сказал он.
– Так у меня же дружок в органах трудится. Мы с ним вместе кончали оптику с механикой, только я потом пошел сюда, а он – в комитет.
– Очаровательно! – качал головой Корнеев и подмигивал заговорщицки Иволгину. – А что ваш добрый друг говорит про наши грядущие перспективы – в плане перестройки и гласности? Это все серьезно, или может – только провокация, затеянная властью, чтобы выявить махом всех недовольных, с последующим перевоспитанием оных в трудовых лагерях?!
– У вас усы как у Буденного! – сказала кокетливо Ника Вадиму, отвлекая от обсуждения политики.
– Как у Чапаева! – поправил Максим Павлович, которому эта тема тоже явно не нравилась.
– Ой, я их все время путаю! Помню только, что кто-то утонул в реке…
Корнеев на это рассказал старый анекдот про старика, который последним видел Чапаева. Иволгин встал, извинившись, протиснулся между столом и коленками. Выбрался в соседнюю комнату, а оттуда, открыв дверь, на балкончик, огражденный хлипкой решеткой. Внизу лежал грязный снег с круглой проплешиной вокруг дышащего паром канализационного люка. Вадим облокотился на решетку и вдохнул свежий воздух. Душно было ему среди этих, хороших, в общем-то, людей. А почему душно, он и сам не мог сказать наверняка.
– Жизнь надоела?! – спросил Корнеев, выглядывая из двери.
И когда Вадим повернулся к нему с недоуменным видом, пояснил, показывая на крошащийся у стены бетон балконной площадки:
– Рискуешь!
Балкончик, оказывается, держался на честном слове. В щелях, у стены, были видны ржавые прутья арматуры.
– А еще инженер! – покачал головой Корнеев. – Внимательнее нужно быть, товарищ Иволгин! Иначе родина может лишиться одного из наиболее выдающихся, не побоимся этого слова, технических работников!
– Издеваешься? – Вадим посмотрел ему в глаза.
– Нет, – сказал Корнеев, помолчав. – Пошли, а то, в самом деле, загремишь!
Иволгин вздохнул, выбросил окурок и вернулся в комнату.
– Он выдержал! – объявил Корнеев хозяйке. – Балкончик твой, говорю, еще держится…
– Ой! – всплеснула руками Ника. – Я и не думала, что вас, мальчики, туда понесет! Мы не закрываем, – пояснила она Вадиму, – проветривать удобно, да и белье сушим, но ходить туда опасно!
– Главное, вовремя предупредить! – улыбнулся Вадим.
– А мы сейчас как раз о вас говорили, – продолжила Ника, и Сокольский закивал в подтверждение, поднимая рюмку за здоровье Вадима. – Четвертая форма допуска! Это просто унизительно с вашим-то потенциалом!
Иволгин мог поклясться, что Ника не имеет ни малейшего представления ни о том, что такое эта четвертая форма, ни о его потенциале! Но доброе слово и кошке приятно. А вот Сокольский пытался рассуждать объективно:
– Нет, сами посудите, ну разве в американском Пентагоне позволят человеку, у которого супруга свалила в соцлагерь, работать на всех правах на оборонном предприятии? Вам, мой друг, просто неслыханно повезло, и вы не можете, не имеете права, слышите – роптать на судьбу и правительство! Закон суров, но это закон!
– Максим Павлович, вы когда-нибудь слышали об американке, свалившей в соцлагерь? А вы, Ника? – Корнеев явно собирался сесть на своего любимого политического конька и затеять занудную долгую дискуссию.
Вадим посмотрел на часы, что висели над Никиными снимками. Старомодные такие часы с кукушкой, которая, впрочем, не работала – застыла на вытянутой пружинке, словно вот-вот отправится в полет.
– Знаете, я пойду, пожалуй! Дочку нужно укладывать спать! – пояснил Вадим, который сам себе иногда напоминал именно эту дурацкую кукушку – хоть и с крылышками, да на привязи!
Максим Павлович решил, что Вадим уходит из-за его слов насчет Пентагона, и стал оправдываться, рассеяно размахивая руками словно крыльями. Но и он тоже не мог улететь, а только расплескал чай. Ника перегнулась к нему с салфетками, спасая скатерть. Сокольский выглядывал из-за ее спины, продолжая объяснять, что не хотел сказать ничего обидного. Вадим заверил его, что все в порядке, и стал подвигаться к двери. Корнеев неодобрительно покачал головой – мол, напрасно, старик! Иволгин виновато улыбнулся.
На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.
А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль – всегда были некстати.
– Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…
Иволгин отставил трубку, продолжал помешивать кашку и думать о своем. Вот уж правда так правда – человек не блоха, ко всему привыкнуть может. Впрочем, тесть, которого Наташа еще перед свадьбой расписала монстром в человеческом обличье, на поверку оказался не так уж плох. Уже после ее отъезда он несколько раз присылал Вадиму деньги – не очень много, но и это было подспорьем. Наташкин папаша, похоже, с самого начала не придавал большого значения газетной шумихе, и за собственные шкуру с карьерой не слишком переживал. Какая карьера у водителя?! Дальше Уссурийского края его не сошлют. В любом случае Вадим был ему благодарен. Однако это не значило, что он с радостью будет продолжать слушать солдатские матюги.
Попрощался и подошел к окну, за которым плотной стеной встал редкий в Ленинграде туман. «И говорит по радио товарищ Левитан, в Москве погода ясная, а в Лондоне туман». И ветки деревьев в этом тумане были похожи на руки утопающих, взывающих о помощи. Кто бы ему руку подал, вытащил из этого заколдованного круга? В такие моменты хочется, чтобы рядом было родное плечо. Плечи. А плечи и все остальное далеко. И спасение утопающих как обычно – дело рук самих утопающих.
В эту ночь ему приснился кошмар. Снился Ипполит Федорович, который объяснял, что третий допуск – это вовсе не бумажка. Это Комитет хочет, чтобы мы так думали, а на самом деле Третий Допуск – это немецкий агент, которого погрузили в анабиоз и похоронили в подвалах за семью печатями, и когда он проснется, тут и настанет конец света.
И вот тут Вадим понял, что сам спит. Замечательное чувство, которое иногда посещало его и наяву. Но сон был более нежной материей и под его пристальным и беспощадным взглядом стал расползаться, лопаться по швам, быстро истлевать и вдруг исчез. Как это любят показывать в фильмах – человек просыпается с криком и резко встает в постели. Глупый штамп – никто так не просыпается. Он просто открыл глаза и лежал, прислушиваясь к стуку дождя по жестяному карнизу. Мерный стук, словно солдаты маршируют. День и ночь, день и ночь мы идем по Африке, только пыль от шагающих сапог…