Если бы я знала ответ! Если бы возможно было, с помощью холодного, трезвого разума, сложить все известные понятия и категории в ясную схему, объяснить все нелепости и несправедливости этого мира.
— Почему она? Почему не я? Ведь это я грешник… Я во всем виноват!
— В чем же ты виноват?
Спрашиваю как можно мягче, чтобы вовлечь его в разговор. Пусть тяжкий, бессмысленный, но это позволит ему излить скорбь, избавиться от нее, как от дурной застоявшейся крови.
— Во всем! – придушенно, с хрипом отвечает он. – Я во всем виноват. Вокруг меня смерть. Все, кто был со мной, все, кого я любил, и кто любил меня, все мертвы. Отец Мартин вырастил меня как сына. Подобрал голодного, грязного мальчишку, полумертвого от лихорадки, одного из тысяч таких же сирот. Он мог бы отдать меня в приют, на попечение равнодушных монахов, но он этого не сделал. Углядел во мне что-то особенное, проблеск разума, особую Господню милость. И чем я ему отплатил? Что с ним сталось? Его затоптали лошади! Колеса тащили его по мостовой, как дохлого пса! А все потому, что он пытался меня защитить… Мадлен, бедняжка, тоже любила меня. Она ушла из родительского дома, пренебрегла своим долгом дочери, чтобы стать моей женой, чтобы разделить со мной все тяготы пути, стать матерью моих детей. Она пожертвовала всем. А что же я? Я убил ее. Убил своей слабостью, своей похотью. И своего сына я тоже убил. Иногда я слышу его плач… во тьме… Он родился мертвым, не сделал ни единого вздоха. А теперь Мария… О Господи, и она… Она тоже, за мои грехи…
Геро закрывает лицо руками. И тихо стонет. Я не отвечаю. Нет смысла спрашивать его, за какие такие грехи его наказывает Бог, и даже не его, а маленькую невинную девочку.
Бессмысленно так же объяснять, что вины его в смерти отца Мартина и Мадлен нет, и если уж искать виновного, то на эту роль больше подходит Клотильда, герцогиня Ангулемская.
А уж в смерти дочери он и вовсе не виноват. Здесь скорее трагическая случайность, стечение обстоятельств. Но разве он услышит? Поймет? Он глух и слеп. И ничего не чувствует, кроме боли.
Геро внезапно подается ко мне. Глаза его теперь сверкают. Вероятно, такими их видел Перл. Бешеные глаза.
— Уходи, Жанет, — говорит он твердо и сухо.
Лицо угрожающе спокойное. Только эти страшные глаза, и уголок рта чуть подергивается.
– Уходи сейчас же. Беги. Оставь меня.
Я в растерянности.
— Куда ты меня гонишь? Почему?
— Уходи от меня. Держись от меня подальше! Забудь. Я проклят! Все, кто приближается ко мне, умирают! Разве ты не видишь? Не понимаешь? Тебе грозит опасность!
Он замечает стоящего в дверях Липпо.
— Вам всем грозит опасность. Всем! Потому что вы были добры ко мне, и я… я к вам привязан. Но это и есть опасность. Вы должны оставить меня, бежать от меня, как от зачумленного. Потому что со мной смерть.
Взгляд его сверкающих глаз останавливается на перевязанной руке Липпо.
— Вот, вот, я уже нанес удар, я уже пролил кровь друга! Вы же видите, я опасен!
Липпо пожимает плечами.
— Мне не привыкать получать удары от тех, кто нуждается в помощи. К тому же, я готов рискнуть.
Геро отшатывается и переводит молящий взгляд на меня, безмолвно, страстно призывая к благоразумию. Но и тут его ждет разочарование. Потому что я поддерживаю Липпо.
— Я тоже готова.
— Вы не понимаете! – в отчаянии шепчет Геро – Вы погибнете. Я не хочу, чтобы вы… чтобы из-за меня, те, кого я люблю…
Последнее слово он произносит почти беззвучно, я читаю его по бледным, искусанным губам. Взгляд его тускнеет, как захлебнувшаяся воском свеча, но тут же зло и решительно вспыхивает.
— Тогда я уйду сам! Я сам!
— Куда?
Я и Липпо задаем этот вопрос одновременно.
— Какая разница! Подальше отсюда, от вас, всех, безрассудных. Если вам не дороги ваши жизни, то они дороги мне.
Геро отшвыривает плащ, которым я его укрыла и резво спрыгивает с кровати. Со стороны это выглядит почти непринужденно и даже грациозно, но сделать он успевает только два шага. Будто захваченный невидимым арканом, он бессильно закидывает голову и медленно заваливается на бок. Мы с Липпо бросаемся к нему, чтобы поддержать.
— Опиум, — кратко поясняет итальянец – У него все плывет перед глазами. И ноги как ватные.
Геро хватается за нас подобно утопающему. На лице – недоумение.
— Темно, темно… — бормочет он – Ничего не вижу. Почему темно?
— Дурнота сейчас пройдет — говорит Липпо. – Вдохни-ка вот это.
Он подносит к лицу Геро какой-то флакон, и от резкого пряного запаха тот вздрагивает. Я помогаю ему сесть и опереться спиной о резной столбик кровати. Взгляд Геро проясняется, и глаза у него уже не бешеные, а влажные и печальные.
— Почему? – снова спрашивает он – Почему, Жанет? Я хотел только, чтобы мои дети были живы, хотел, чтобы они видели солнце, встречали рассвет… Большего я не просил. Я хотел только жить, только любить… и ничего не просил… Разве это так много, Жанет? Разве так много?
— Не знаю, милый, я бы все на свете отдала, чтобы ответить тебе на этот вопрос, души бы не пожалела. Но я не знаю…
Геро все еще ждет ответа. А я глажу его по лицу, по бледному измученному лицу, словно руками хочу собрать с этого лица печаль, скатать ее в тугой комок и навеки похоронить, замуровать в стену.
Силы после короткой вспышки вновь его оставляют. Геро утыкается лбом в мое плечо. И по телу его пробегает дрожь. Это, наконец, пришли слезы.
Он рыдает глухо, с каким-то тайным усилием, будто нарушает давным-давно наложенный запрет, срывая оковы и замки, позволяя скорби излиться, как загустевшему яду.
— Плачь, милый, плачь. Это хорошо, что ты плачешь. Твоя душа омоет себя слезами и обретет силы. Если ты можешь плакать, то это значит, что ты жив, а если жив, то справишься и сможешь все начать сначала. Жизнь полна горечи и утрат, но в ней есть и любовь. А с любовью нам ничего не страшно.
Два часа спустя я, Липпо и Перл сидим на кухне за поздним ужином. Перед нами кусок рыбного пирога, ломти сыра, листья салата и бутылка кьянти.
Лючия осталась наверху, рядом с Геро. Нам удалось заставить его поесть. Липпо осмотрел рану на ключице, а затем уговорил расстаться с окровавленной сорочкой.
Лючия поставила на огонь медный котел, а затем, уже в закипающую воду, бросила несколько веточек вербены. Геро безропотно позволил себе умыть, ощутив даже некоторое облегчение, когда вода, разнежив тело, унесла с собой толику печали.
Теперь он спал наверху. А мне было не до сна. Несмотря на то, что день был тяжелый, как увесистый булыжник, брошенный меткой рукой варвара, уснуть я не могла.
Я подавлена, Перл молчалив, а Липпо задумчив. Шумно вздохнув, шут тянет к себе блюдо с пирогом. Отламывает кусок и запихивает в рот.
— Здесь что-то не так, — не удосужившись прожевать, бормочет он.
— О чем вещать изволите, господин шут? – спрашиваю рассеянно.
Передо мной тоже тарелка с пирогом, но он почти не тронут, я отковырнула самый краешек двузубой вилкой.
— Да вся эта история – Перл продолжает жевать – Я имею в виду, вся эта история с девочкой. Как-то уж все быстро случилось. Бездоказательно. Старуха сказала, что девочка умерла. А кто это видел? Кто присутствовал? И от чего умерла? Что сказал врач? И был ли врач?
— Дурак прав — добавляет Липпо.
— Думаешь, старуха сказала неправду? – спрашиваю я безо всякого интереса. И продолжаю ковырять пирог. – Зачем?
— Как это зачем? Сама подумай. Пораскинь мозгами. Парень дочку увел? Увел. Дочка умерла? Умерла. Старуха осталась без дочери. А тут внучка. Живет у нее, вроде как дочку заменяет. В старости надежда, как никак утешение. Родная кровь. А тут зятек… явился. Как снег на голову. Тот самый, что дочку сгубил. Теперь на внучку нацелился, увести задумал. И увести, заметь, неизвестно куда. Да и видок у зятя, как у беглеца из преисподней. Липпо ему свой камзол одолжил. Ты ж видала! Пугало в поле и то краше!
— Одолжил бы свой, — огрызается Липпо – С ленточками. И бубенцами.
— Помалкивай, знахарь. Не о том речь. Ты свои зелья смешиваешь и полагаешь, что лохмотья твои на все случаи жизни сгодятся. Подкладку на плаще смени!
— У меня слишком мало времени, чтобы думать о таких пустяках, — защищается Липпо – Это был мой лучший камзол, совсем еще новый.
— Ага, во времена Карла Великого. То-то старуха чуть в обморок не грохнулась. Подумала, что к ней сам Лазарь после воскрешения явился, причем сразу из пещеры.
— Послушайте-ка, вы, господин дурак! – закипает Липпо – Не перекладывайте с больной головы на здоровую. Вы там были, что ж вы не вмешались? Теперь сидите тут и обвиняете мой невинный камзол! А где был ваш острый ум и длинный язык?
— Хватит, — прерываю я их – Нашли время… Повтори-ка еще раз, Перл, что сказала старуха?
— Сказала, что девочка умерла, и больше ничего. Не назвала ни дня смерти, ни причины.
— А парень так сразу и поверил? – сомневается Липпо – Не задал ни единого вопроса? Я бы поинтересовался причиной. Если причина – болезнь, то какая, как протекала, как долго длилась, каковы симптомы, был ли жар…
Перл морщится.
— Тебе бы только в чужих кишках копаться, коновал. А действительно, почему он ничего не спросил? Сразу прочь кинулся. Старуха закрыла дверь. Ну и что? Попросил бы меня, я бы выломал дверь. Или устроил пожар. Или еще что-нибудь.
— В том, что Геро ничего не спросил, а поверил сразу, как раз нет ничего удивительного — говорю я – Он ждал несчастья. Бессознательно, не отдавая себе в том отчета. Он не верил, что встретится с дочерью.
— Почему? – дружно спрашивают лекарь и шут.
— Да потому что он с самого начала не верил в возможность счастливой развязки. И в то, что достоин счастья, тоже не верил. Геро полагает себя виновным в смерти приемного отца, жены, новорожденного сына, называет себя грешником, а грешник, само собой, должен быть наказан. Грешник не может быть любим, грешник не может быть прощен, грешник должен гореть в аду.
— Ты, что же, твое высочество, хочешь сказать, что он заранее знал о смерти дочери? Он что, ясновидящий?
— Нет, я вовсе не то хочу сказать. О смерти дочери он ничего не знал и страстно мечтал ее увидеть. Ибо девочка это единственное, что у него осталось. Однако, вина его столь велика, вернее, он думает, что вина велика, что саму возможность счастья он в глубине души отвергает. Он будто заранее вынес себе обвинительный приговор. «Я недостоин быть рядом с дочерью, потому что я виновен и должен понести наказание». И как только старуха произносит, что девочка умерла, ее слова звучат, как неоспоримое доказательство приговора, который он себе вынес, поэтому он верит сразу и окончательно. Поэтому не задает ни единого вопроса.
— Хм, мудрено как-то. Ты, твое высочество, палку не перегибаешь? Кстати, а это правда?
— Что именно?
— В том, что он виноват в смерти приемного отца и жены?
Липпо возводит глаза к закопченному потолку.
— Sciocco! (Болван)
— Конечно же нет, Перл! Это трагическая случайность, стечение обстоятельств. Ну, это как если бы ты затеял строительство, а с лесов свалился рабочий. Был бы ты виноват в его смерти?
— Если так рассуждать, то мы все в чем-то виноваты, — задумчиво произносит лекарь – Каждый из нас может послужить косвенной причиной некого события, повлекшего за собой чью-то смерть или увечье. Ты строишь корабль, отправляешь его с грузом на Мальту, корабль захватывают корсары, часть экипажа гибнет, а часть попадает в рабство. Кто в этом виноват? Капитан? Ветер? Судьба? Если этот корабль ваш, то по логике этого парня вы уже должны уйти в монастырь и предаться самобичеванию. А ваш отец, славный король Генрих? Скольких он отправил на тот свет… И католиков, и гугенотов. Казнил маршала Бирона. Должен был не вылезать из исповедальни и не расставаться с власяницей, подобно своему предшественнику.
— Вот и я о том же. Только мы, присутствующие здесь, шут, лекарь и я, плод королевских опочивален, люди здравомыслящие. И не принимаем на свой счет трагедию последствий. Такова жизнь. Любое наше движение, любой шаг оказывают воздействие, изменяет чьи-то судьбы. А действия других людей, в свою очередь, вносят поправки в наши собственные несчастья. Это неизбежно. Мы не можем оставаться в неподвижности и бездействии. Всегда что-то происходит. Жизнь, смерть… Кто-то рождается, кто-то умирает, что-то разрушается, что-то возникает, и цепь эта бесконечна. Непростительным может быть только обдуманное преступление, а грехом – целенаправленное зло. Но если все случается помимо нашей воли, даже вопреки ей, то стоит ли себя винить? На эту всемирную скорбь сердца не хватит.
— А есть еще Господь с сатаной, на которых всегда можно все свалить, — подсказывает Перл, прожевывая рыбий плавник.
— Что мы по большей части и делаем, — подхватываю я – Мы, благоразумные и толстокожие. Но Геро этого не понимает. Потому что у него, в отличии от нас, кожи как будто вовсе нет. Он все чувствует. Он не может отгородиться, защитить себя. Он все принимает к сердцу. И страдает, винит себя.