[1] Алан — охотничья порода собак.
[2] Несколько причин меланхолии по Бертону.
[3] По популярной концепции Данте в шестом круге Ада еретики и лжеучителя должны мучиться в открытых раскаленных могилах.
Запах.
Запах, ради которого за каких-то два дня он покрыл расстояние от Лондона (куда здравый смысл должен был привести Кроули!) до Парижа, будто натасканный на след алан [1]. Ради которого сменил несколько тел, небрежно скомкав души их обладателей, как салфетку, и сейчас с успехом изводил Сансона.
— Почему?.. — Азирафаэль жадно утыкался носом то в шею, то в изгиб локтя Кроули.
Он не придушил Робеспьера собственными руками только потому, что чувствовал: все в порядке. Несмотря на переплетение пальцев в камере, возмутительные прижимания в повозке, истеричные метания и убогий порыв Робеспьера урвать поцелуй перед смертью, этот революционер-задохлик — ему не ровня. Кроули пах, как и всегда — собой. «Мое». Не стоит опускаться до ничтожной ревности к какому-то смертному.
Его дорогое счастье падает ему в руки, как яблоко с ветки. Счастье радуется, вздрагивает всем телом и трется кривым носом о щеку. Где ж ты нос успело расквасить, счастье мое рыжеволосое?
Но сейчас запах исчезал. Выветривался, как и любой другой, хотя был частью Кроули. Напрасно Азирафаэль слепо шарил руками по телу, стараясь его удержать.
— Только попробуй, гаденыш. Я не для того в это вляпался, чтобы ты умыл руки.
Призванные силы возмущенно забурлили и неудержимым потоком хлынули с пальцев: они уже знали, куда течь и что наполнять.
Я тебя с того света достану, если потребуется. Всех загрызу. Зажгу меч, глефу, косу — что угодно. Расправлю три пары крыльев, чтобы укрывать тебя ими всегда. КРОУЛИ. Не оставляй меня одного. Не смей. Я с ума сойду. КРОУЛИ.
Заискрило. Всё произошло настолько быстро, что Азирафаэль сам не понял, когда в каюте всё залило режущим слепящим светом, будто какой-то дурень взорвал фейерверк в помещении.
Через пару минут Азирафаэль стоял посреди вод Ла-Манша с Кроули на руках и слушал, как огонь с треском пожирает корабль. Люди кричали, задыхались и прыгали в воду. Он смотрел только на Кроули.
Загорелое мягкое горло. Светлые ресницы. Веснушки, рассыпанные по лицу, как крапинки на яйце. Появившаяся горбинка.
Кроули!..
Вскоре всё стихло. Обугленные обломки корабля плавали у ног. Море сыто урчало. Азирафаэль в прострации двинулся вперед. Не беда. Дойдем до Англии пешком, дорогой. Мне покорялись и не такие расстояния.
— Кроули, пора вставать! — Он говорил это в понедельник.
— Может быть, откроешь для меня глаза сегодня?.. — спрашивал он во вторник.
В среду Азирафаэль весь день читал потрепанный томик английских сказок. К полуночи он декламировал Кроули стишок Маргрит из сказки «Чудовище Уиндел».
— Не думай, что перед тобой
Лукавит гнусный змей.
Три раза поцелуй меня
И колдовство развей!
Он целовал тонкие губы, воображая себя героем Чайлд-Винду, спасающего свою любимую, и гладил Кроули по выступающим скулам и ломаной линии носа. Утешался, что все подправит, как только тот проснется. Я всё сделаю, Кроули. Только проснись. ПРОСНИСЬ.
Надо целовать три раза.
Азирафаэль поцеловал еще раз. И еще. Он целовал Кроули, сбившись со счета.
Колдовство не развеивалось.
«Это всё виновата оболочка», — Азирафаэль успокаивал себя этим, когда мерил расстояние от стены до стены и в тихой панике вгрызался в яблоки.
Он знал, что виновата не оболочка.
Кроули больше не пах. Совсем.
Сансон отчаянно сопротивлялся его порывам, когда он прижимал к себе Кроули в тщетной надежде уловить любимые нотки. Сансон верещал в голове, будто происходило светопреставление. И как этому буйному объяснить, что его уста не отсохнут, если ими поцелуют мужчину? И потом: его не заставляют смотреть! Аргумент «да переселился бы в бабу, в конце концов!» был отклонен уже неделю назад. Лучше использовать престарелого палача, чем ломать судьбу еще одному обывателю. С палачом у них было много общего. Больше, чем хотелось.
Азирафаэль нанял рабочих для обустройства второго этажа. Скрепя сердце продал подписанное первоиздание «Анатомии меланхолии» Бертона. Впрочем, он и без этих девятисот страниц знал, что им овладевал указанный в заглавии недуг. И едва ли неопорожненный кишечник, спертый воздух, звезды или старость были тому причиной [2].
Кроули спал в задней комнатке пыльного букинистического магазинчика на старом диванчике. Азирафаль делал перевязку на пробитом пулей плече и поправлял плед, который и так никогда не сползал.
«Померла твоя конопушка, успокойся уже», — едко советовал Сансон.
— Летаргический сон, — отвечал Азирафаэль. — Он копит силы. Тебе ли не знать, что трупы разлагаются?..
Через месяц он купил дубовую кровать с мягкой периной и непристойных размеров ванну. Кроули сменил диванчик на приличную лежанку. Перебрался на второй этаж, заочно предназначенный ему по переезду.
Саботаж нелепых предписаний начальства и железная дисциплина в частной жизни — внутри Азирафаэля сочеталось несочетаемое. Если он самолично брался за какое-то дело, он всегда доводил его до конца. Будь то книга, шахматная партия или даже кружка чая — последняя страница будет прочитана, мат поставлен, чай допит.
Его счастье должно было длиться с Кроули уже пару месяцев. С задорным смеющимся Кроули, которого он оберегал бы, не жалея сил. С Кроули, который вдохновлял и раскрашивал его забитый паутиной угол яркими красками. За такого Кроули и с Небес прыгнуть не жалко. Но то, что сейчас лежало перед ним — этот Кроули — ему не был нужен.
Считая себя прагматичным, Азирафаэль признался сам себе: затянувшаяся спячка Кроули вводила его в уныние. Ведь она была досадным напоминанием о собственном просчете, никчемности и медлительности. Слишком поздно пришло осознание, что на фоне Великой французской революции у них произошла своя, маленькая, но не менее значимая. А революция не прощает мешкающих.
Азирафаэль все чаще ловил себя на мысли, что куда охотнее проводит время в книжном магазинчике, чем у кровати. Азирафаэль не любил страдать. Страдать — чересчур изматывающее занятие. Умываться слезами, стенать и заламывать руки, приговаривая «проснись дорогой». Нет. Лучше он выпьет чаю. Почитает. Напишет и пошлет обещанное письмо в Санкт-Петербург. В конце концов выгонит взашей очередного покупателя или выгуляет Сансона в парке! От этого больше пользы.
Но сердце, вопреки доводам разума, ныло. Требовало любимого назад. Оно заставляло его штудировать Гигантский кодекс, медицинские справочники и помышлять о вызове врача или священника. Голова понимала: Кроули проснется, когда его силы вернутся, а для этого нужно только одно — время. Сердце вопило: сделай что-нибудь. Ты его упустил, как ты можешь оставаться таким спокойным?! Ты должен был защищать его. ЗАЩИЩАТЬ. Ты слишком долго укрощал людей. И проиграл. Проиграл-проиграл-проиграл.
Азирафаэль не поддавался бушующим чувствам, их он научился держать при себе. Да иначе и быть не могло. Других — пламенных и открытых — в Раю терпеть не станут. Чувства как контрабандный товар. Тайно, в темном магазинчике, с оглядкой. Поэтому он лишь гладил Кроули по руке, пересчитывая темные чешуйки пальцами, и думал.
Воскресным утром он начертил на полу мелом круг и расставил по периметру свечи. Рядовая вылазка в «стан врага». Ничего такого. Но затягивать с ней не стоило.
Нацарапав нужную фразу на полу, Азирафаэль прикусил губу и поправил темные очки на носу. Длинные волосы настырно лезли в глаза, и он собрал их в хвост. Азирафаэль глубоко вздохнул. Расслабился.
«Я знаю твое тело, как свое».
— Все хорошо. — сказал он то ли себе, то ли укутанному в одеяло Кроули. — Отдыхай, дорогой. А я буду охранять твой покой.
И, не прощаясь, ступил за белую меловую линию.
Если задуматься, Вельзиэлю шла женская оболочка. Миниатюрная женщина смотрится лучше миниатюрного мужчины. К тому же женщина кажется безопасной. Не внушает страха. Право, что может сделать такая малявка?.. Есть в этом здравый смысл: рядиться в овечью шкуру.
В Аду было темно и сыро. Пахло плесенью, как из давно заброшенного подвала. Деревянный пол гнил, а огрызки свечей плавились, тускло мерцая в мутных плафонах. Но никакого адского огня, мучительных воплей и бурлящей серы. Лишь прохлада, увядание и разложение. Казематы Консьержери, помноженные на бесконечность.
Азирафаэль стоял на коленях, низко склонив голову. Не то же, что преклонить колено. Отличие в позициях ничтожное, но какой разный посыл! Из второй можно немедленно сделать выпад и действовать, из первой — только раболепно принимать удары. Азирафаэль был готов принять. Столько, сколько потребуется.
— Придумано великолепно, но, увы! Сразу понятно, что ты меня дуришь. Он встает на колени небрежно, будто делает великое одолжение, — сказала Вельзевул, качая ногой. — А тут: полное смирение и принятие. Субординация. Подчинение старшему. Не верю!
Её трон походил на старый расхлябанный стул, укрытый серым тюлем, возможно, бывшим когда-то белым. Она гладила стеком худую голень, но в любой момент могла использовать его и в карательных целях.
Азирафаэль прикусил язык.
— Ты можешь ответить, — дозволительно фыркнула Вельзевул.
— Извините. Из меня никудышный актер. Но я научусь.
— Как будто из него хороший. Обыкновенный паяц, возомнивший, что он обыграет самого Сатану. Мечтать не вредно. Встань.
Азирафаэль встал. В который раз бегло огляделся, на всякий случай отмечая пути возможного отступления. Слишком явно. Вельзевул насмешливо улыбнулась. Она не опустилась до угроз, когда поняла, кто перед ней. Не запугивала и не кичилась своим положением. Хотя могла прикончить на месте, как только он открыл рот. Здесь ее юрисдикция, и стоило ей пожелать — он бы не вышел отсюда живым. Как же себя повела наместница Сатаны? Она с интересом слушала, внимала. С такой можно договориться.
— Знаешь, котик. Твоя ребячья честность подкупает.
— Я плохо вру, а мне не нужно, чтобы у Кроули были проблемы.
— Но они будут. Мне придется забрать его, выжать из оболочки и наказать по всем инструкциям. А потом отправить на самую грязную работу. Тут — внизу. По факту: он ослушался приказа. Покинул рабочее место, Францию. Провалил задание. И плевать, что не по своей воле.
— Вы правы, — покорно согласился Азирафаэль.
— С другой стороны, ты пришел ко мне сам… избавил меня от поисков его тощей задницы…
— Я предлагаю себя. На весь срок, пока он спит. Я знаю, что сотрудник, не важно откуда — сверху, снизу — должен работать, иначе он бесполезен. У меня есть опыт. Я не подведу.
— Котик, это лет на сто. Оно тебе надо? Ради этого дурачка рвать задницу? Едва ли Гавриил тебя отпустит с добрым напутствием. Он помнит про тебя. Не сомневайся. Придется лавировать.
Насмешливая улыбка Вельзевул плотоядно ощерилась. На сто лет продаться в добровольное рабство?
Сто?!
В животе скрутило. Теперь идея спуститься в Ад уже не казалась такой разумной. Во что он собирается ввязаться?! Выдать им Кроули — и дело с концом. Зачем ему эта кабала?!
Но Азирафаэль быстро отбросил сомнения. Ему нужно быть храбрым. Он должен сохранить то, что они с Кроули успели создать. Он взял на себя ответственность, и какие-то человеческие сроки не должны стать помехой. Пусть уж лучше Кроули спит в кровати над букинистическим магазинчиком, чем страдает тут — в заточении.
— Я согласен.
— Ты пробовал передать ему силы? — неожиданно спросила Вельзевул.
— Пробовал, — неохотно признался Азирафаэль, вспоминая потонувший корабль. — Не вышло.
— Странно. А в теории — должно. Оба ангелы…
— Простите? — нахмурился Азирафаэль.
— Ты же не думаешь, что Кроули — настоящий демон? Мелкая белокрылая сошка, которая до сих пор прилежно молится Мамочке, лопается от любви и жалеет всех подряд? Попал под раздачу из-за своего чина — вот и оказался тут. Но нутро-то не изменишь. Сколько клейм ни ставь.
Азирафаэль похолодел. Вельзевул откровенно веселилась:
— Котик?..
Между лопаток обожгло каленым железом. Азирафаэль с шумом выпустил крылья. Черные, как уголь, перья подмели пол. Сочетались с царившим в зале полумраком.
Вельзевул звонко рассмеялась:
— Ты не менял цвет, да?..
Азирафаэль покачал головой.
— Ох уж эта ангельско-демонская мешанина… что ж. Мне без разницы, кто выполняет работу. Лишь бы она была сделана. Планерки у нас последний четверг каждого месяца. Я подумаю, что тебе можно поручить.
Вельзевул не была стервозной или злопамятной. Вельзевул мыслила шире. К чему мстить, когда можно использовать новоприбывшего сотрудника на полную катушку? Ведь теперь она знает, что любящий дурень наизнанку вывернется, лишь бы Кроули был в безопасности. На своей шкуре убедилась, что любовь — бесценный капитал, если обратить ее против возлюбленных. Горькая ирония!
Вернувшись в книжный магазин, Азирафаэль долго разглядывал себя в зеркале. Игрался с цветом крыльев, будто он что-то значил. Черный-белый-серый-голубой снова черный. Он не чувствовал никакой разницы.
Азирафаэль вытер пот со лба рукавом рубашки и ввалился в книжный магазин. Обычно он использовал ключи, как цивилизованный джентльмен, но сейчас было не до них. Дверь открылась по вялой отмашке руки.
Он хотел поскорее принять горячую ванну и отмыть от себя все подстрекательства к кражам и мошенничеству. Хотел напиться. Хотел прильнуть под одеялом к теплому родному Кроули, чтобы напомнить себе, что всё это не зря.
— А ты долго, — худощавая блондинка — из породы, которой дашь то двадцать, то сорок, в зависимости от наряда, косметики и освещения, — сидела в его любимом кресле, листая эссе Уолстонкрафт. — Я тебя заждалась.
У ее ног лежало тело, плотно закутанное в грубую мешковину. Спасибо, что хоть не в гробу.
— Ты очень тяжелый, Азирафаэль. Ты знаешь, что тащить тебя с Небес стоит дороже хорошей оболочки?!
— Хорошей оболочки, письма благоверному в Санкт-Петербург и досрочного освобождения! — поправил ее Азирафаэль и аккуратно повесил альмавиву на вешалку.
— Второе было вовсе не обязательно. Подождал бы.
— Разве? А то мне уже ответ пришел. Ну так и быть. Оставлю себе.
— Совсем сдурел?!
После непродолжительного торга, Азирафаэль ехидно заметил, что перед ним все-таки «дама» и благородно уступил письмо из-за своего доброго сердца. Уриэль жадно прибрала заветный конверт к рукам, когда Азирафаэль отыскал его в ящике стола.
— Как мило. Он пишет, что примет меня любой, даже если у меня будет дохлая ящерица на голове. Ящерица и черепаха…
— Вы бы стали гармоничной парой, — буркнул Азирафаэль, опускаясь на корточки и развязывая тугие узлы веревки. Убрав мешковину, Азирафаэль вздохнул с облегчением. Наконец-то! Использовать чужое тело уже порядком утомило.
— И как? Каково падать? — спросила Уриэль, когда он наконец избавился от надоевшего Сансона и медленно поднялся с пола в своей родной оболочке. Бегло осмотрел себя. Ляжки были гладкими, без рубцов от уродливых порезов. Уриэль подлечила их? Какое благодушие!..
— У меня же крылья. — Азирафаэль запустил пальцы в волосы. А вот благодать не смыла: та засохла жесткой коркой. — Без тела я вполне себе неплохо летаю. И не ломаю позвоночник при встрече с землей. Трудно контролировать того, в кого вселяешься. Не с каждым получается ужиться.
— Кажется, ты первый, кто догадался, что можно прыгать без тела…
— Еще запатентовать предложи, — усмехнулся Азирафаэль, расколупывая корку в волосах. — В том, что я сделал, нет ничего хорошего.
Уриэль легко пожала плечами. Какое ей дело до его проблем? Беззаботная, радостная и готовая порхать от того, что для нее все удачно закончилось. Ох. Порадоваться бы за нее, да сил никаких нет.
— Ладно. Полагаю, мы оба выполнили данные друг другу… обещания? — спросил Азирафаэль.
— Полагаю.
— И ты сейчас в порт?
— А куда еще? — Уриэль подозрительно сощурила глаза.
Азирафаэль дернул альмавиву обратно с вешалки и накинул ее на голое тело. В голову пришла крамольная мысль. А что если попросить Уриэль помочь с… Нет. Хватит. Это только его ноша. И он её выдержит. Да и едва ли у Уриэль хватит резервов…
— Будь добра, а? — Азирафаэль кивнул в сторону Сансона, который постепенно приходил в себя на полу. — Я точно его туда не повезу. Заведу за угол и — au revoir.
Уриэль тихо чертыхнулась. Через пару минут Азирафаэль кричал вслед уезжающему фиакру под неодобрительные взгляды прохожих.
— Я обязательно приглашу тебя на ужин! Ты — прелесть!
После сделки с Вельзевул наведываться в Рай не очень то хотелось, да и не пришлось. Гавриил оказал честь явиться сам, прямо в канун Сретения. Даже первым завел разговор, пусть и обреченный на медленную мучительную смерть. Исчерпав весь запас дежурных любезностей, Гавриил протянул ему заранее заполненный бланк с выдержкой из должностной инструкции «в силу личных качеств Нижеподписавшегося, последнему доселе рекомендовано проводить Мою волю исключительно в пределах человеческого образования «Лондон» с сохранением всех причитающихся премий и льгот».
Последний «подарок» от Гавриила? Что ж, Азирафаэль с радостью вернулся к защите местных реликвий от богохульства, которое сам же и насылал.
Долгие годы Азирафаэль прислуживал и Аду, и Раю. Как бы его ни томила участь «слуги двух господ», по возвращении в родной магазинчик он неизменно открывал разворот свежего номера «Таймс». Увы, планерки Вельзевул брали свое: лозунг «политика, как любовь, занимайтесь ею!» уже влез под кожу. Отныне Азирафаэль насилу вчитывался в передовицы. И не видел в них ничего хорошего. В особенности, если новости касались Франции.
Вот опять эти французы пишут конституцию. В какой там раз? В третий! Теперь на выборы ходят только те, кто платит налоги. А другие — и не граждане толком, а не пойми кто. Право на восстание — вычеркнули. Еще бы, нечего мешать почтенным людям пить кофей в скупленных задарма шато! Какой там бунт: больше двух не соберешься, кроме как на выборах. Кажется, этот Робеспьер за другое помирал… Пройдоха! Уверовал в идеал несбыточный, ни себя, ни других не жалел, а в сухом остатке — народ у разбитого корыта.
«Читаем дальше…»
Номер от 24 мая 1795 года. Париж. Эти ненасытные санкюлоты снова просят хлеба! Ассигнации упали в цене так, что ими расплачиваются на развес. Термидорианское правительство с триумфом подавило мятеж.
Номер за 6 октября 1795 года. Снова Париж. Ага, некий Наполеон Буонапарте спас Термидорианское правительство, расстреляв из пушек бунтующих против новой конституции парижан. Молодчика повысили до дивизионного генерала. Далеко пойдет.
Далее тревожные заголовки сыпались тем чаще, чем ярче сверкала звезда Наполеона. Захват и грабеж Италии, Египта, Палестины, свержение продажной Директории, коронование самого себя в руинах Нотр-Дама… И вуаля, новый Антихрист! Гавриил и Вельзевул поочередно заводят «далекоидущие» разговоры, но Азирафаэль никуда идти не собирался. Ноги его больше не будет по ту сторону Ла-Манша! Как он не прогадал! Францию и Континент сотрясали грозы: взлет и падение первой империи, неумолкающая жатва Войны, унесшая два миллиона жизней, сто дней Наполеона, возращение дома Бурбонов в Париж… С королями вернется мир? Мечты. Еще две революции, французы снова вытряхивают короля с трона, как постельную вошь. Республика, военный переворот, новая империя, четвертая революция….
Что сталось с малюткой Луи в этом водовороте событий? Если бы у Азирафаэля и оставалось время на поиски — вышел бы тот еще Сизифов труд. Увы, прибежище мальчика Кроули надежно хранил в тайне. Искать по фамилии? А смысл? Идиоту ясно, что фамилия в который раз сменилась. Бывают люди, для которых лучше оставаться безымянными. Чтобы фамилию можно было начертать на песке, а спустя мгновение прибойная волна смыла бы её. Спустя годы Азирафаэль бросил даже робкие надежды отыскать Луи. Наверняка его уже давно нет. Может, призвали в армию, и он полег на кровавых полях наполеоновских войн, может, очередная эпидемия холеры унесла его. Конечно, Азирафаэль не пропускал кричащих заголовков, извещающих о «чудом спасшемся дофине». Но когда количество самозванцев перевалило за шестьдесят, перестал воспринимать эти газетные утки всерьез.
А в старушке Англии все тихо и спокойно. Точнее, в Лондоне. Ну, был в 1814 году Пивной потоп — у Кроули бы сердце кровью облилось… Ну, лет двадцать спустя сгорел старый Вестминстерский дворец — не беда, лет за тридцать возвели еще выше, прекрасней. А Кроули все спал и спал, словно девятнадцатый век — временная погрешность, не более. Время шло вперед семимильными шагами, будто из страха опоздать на Апокалипсис. Неугомонные люди спешили ему вслед, каждым своим изобретением разгоняя жизнь до мельтешения в глазах. Телеграф, этот спрут, опутавший своими линиями пол земного шара, встретил в лице Азирафаэля ярого врага. Несмотря на протесты частных коллекционеров Азирафаэль упорно продолжал общаться с ними старой доброй почтой. А что метрополитен? Нет уж, нет! Азирафаэль предпочитал трястись в конке по пути из Кенсингтона в Брикстон, нежели чем спускаться в эти закопченные паровозным дымом катакомбы. Черных безрадостных тоннелей с лихвой хватало в Преисподней.
А он спускался туда сотни раз, не будучи твердо уверен, что поднимется назад. А потом всякий раз спешил в магазинчик в ожидании (и вполне заслуженном!) скорой награды. Но вместо награды — лежащий угольным пластом Кроули, и Азирафаэль уже устал рыть под него. Просто присаживался на край пыльной перины и наблюдал, как простаивают едва открытые им копи с их несметными богатствами: руки тянулись зачерпнуть их, но разбивались в кровь о безразличную породу.
Как отличить мудреца от неудачника? Неудачник, не добившись своего, бранит судьбу и напивается. Мудрец делает то же самое, но еще и размышляет. Азирафаэль много размышлял. Оглядывал шрамы, коими Кроули наградило за последний год его бодрствования, и не переставал удивляться. Откуда такой неиссякаемый альтруизм? Такое сочувствие к людям? Азирафаэль, хоть он и ангел, не находил в себе подобных чувств. Он мог следовать только орбитой Кроули, какой бы путанной она ни была. А что до людей… Люди рассыпаются в прах, а их души уносятся далеко от его юрисдикции. Лучшее, что остается от них — вещи. О, этим немым свидетелям в магазинчике всегда найдется место!
Здесь даже однобортный ольстер, который Азирафаэль носил, не снимая вот уже четверть века, мог заговорить.
Азирафаэль нашел его случайно. Вернее, даже не искал, просто пришлось проходить мимо ателье «Дюпон и сын». Альмавива прохудилась, а вывески на витринах обещали неплохие скидки. «Сошьем одежду по любой фигуре! Французский покрой!» — зазывали они.
Старый портной оставил юнцу свой прилавок и лично снял с него мерки. Худощавые руки справились с задачей с молниеносной скоростью. Когда с мерками было покончено, старый портной спросил:
— Судя по вам, вы из тех джентльменов, которые любят уют и тепло? Я бы мог предложить вам модные нынче честерфильд или реглан, но специально для вас готов пошить новый фасон, о котором мало кто знает. Энтони? — И русоволосый юнец показался из-за портьеры.
— Будь добр достать для нашего клиента отрез, доставленный вчера из Ирландии.
Азирафаэль провел рукой по кремовой ворсисто-шерстяной ткани и согласно кивнул. Минуло две недели, и он снова объявился на пороге ателье. Вывеска успела смениться на «Дюпон»: «сын» куда-то пропал. За прилавком его встретил уже знакомый Энтони, который, вопреки всем деловым обычаям, не улыбался. Черная ленточка в петлице объясняла прохладный прием.
Пальто уже дожидалось его на вешалке. Азирафаэль нырнул руками в его рукава и, оправив лацканы, замер напротив зеркала. Легкое, не стесняющее его движений, он его практически не ощущал. Наконец-то прихотливая мода смогла сотворить то, что он готов носить столетиями! Или всему виной рука мастера?..
— Он торопился выполнить ваш заказ. Хотя были и другие…
— Мои соболезнования, — сказал Азирафаэль, отвлекаясь от созерцания своего отражения. — Сколько я вам должен?
— Вам — бесплатно.
— Странные у вас скидки, — удивился Азирафаэль. — Какой-то новый розыгрыш?
— Спросите у неба. Я всего лишь исполняю последнюю волю отца.
Азирафаэль равнодушно пожал плечами. Случается, что старики впадают в слабоумие, что с них взять. Гавриил не баловал деньгами: дают — бери.
— Что ж, спасибо, — сухо поблагодарив, Азирафаэль вышел из ателье.
Уже по возвращению в магазинчик он нащупал в кармане пальто что-то твердое. На поверку это оказалась старая ладанка. К сожалению, недостаточно старая, чтобы представлять собой антикварную ценность. Внутри — тоже ничего примечательного. Чьи-то рыжие волосы. Вряд ли святого.
— Какая гадость, — Азирафаэль безжалостно вытряхнул волосы в ведро.
Другой карман также таил в себе маленький сюрприз. Потускневшая монетка в пять су с королевскими лилиями и короной. Маленькая пластинка металла изумила Азирафаэля больше, чем самые громкие заголовки газет.
— Представляешь, дорогой, — Азирафаэль поднялся на второй этаж и привычно лег рядом с Кроули. — Пришел купить пальто, а в результате заплатили мне.
Кроули молчал. Змеиные чешуйки почти сошли с рук, коротко стриженные ногти посветлели, а волосы давно отросли. Теперь они были гораздо длиннее, чем в Париже: Азирафаэль заплетал их в толстую косу для удобства и переплетал каждую пару лет.
— А еще там была ладанка с рыжими волосами! Что за невоспитанность подсовывать такое незнакомцам?! Не порча ли случаем? Ты же разбираешься в этом, я угадал?
Азирафаэль рассеянно крутил монетку меж пальцев, пока не положил ее на тумбочку. Озарение настигло его короткой вспышкой.
Эхо флейты в ушах, дребезжащий рассвет над французской деревенькой и Кроули, ласково поддерживающий его — пьяного — за руку. Луи, упрашивающий Кроули о какой-то бессмыслице. И эти дурацкие ассигнаты: «вернешь, когда вырастешь».
Он прорыдал остаток вечера. Горько, громко и очень отчаянно, давясь собственными воплями.
— Должна признать, твоя задумка с модой на спиритические сеансы — потрясающа! Такой удар по столпам веры! — неприкрыто восхищалась Вельзевул. — Ваши не сильно беснуются?
— Нет, даже если бы ангелы умели «бесноваться».
Азирафаэль прогуливался с Вельзевул по очередному кругу Ада: за минувшие года они обошли каждый не по одному разу. «На свежем воздухе лучше думается» — говорила Вельзевул, не замечая сизых испарений, поднимавшихся из темных глубин. Да и зачем пенять на Ад? Тот же Лондон давно уже покоился под завесой смога — так что разница невелика.
Они ступали по исхоженному шестому кругу, обиталищу еретиков и лжеучителей. Никаких раскаленных докрасна могил [3]. Вместо них — один гигантский амфитеатр. В центре, на сцене, выступал очередной «просветленный». Что он говорил — Азирафаэль не слышал, бурная реакция публики заглушала всё. Под дружный свист побитый и униженный оратор освободил трибуну для следующего «желающего».
— Умно сделано. Что может быть худшим наказанием для еретика, чем слушать чужую ересь? — задался вопросом Азирафаэль.
— Это что за вычурный подхалимаж сейчас был? Втереться в доверие удумал? — густые брови сомкнулись в угрожающую «галочку».
— Я не настолько глуп, чтоб втираться в доверие к тому, кого столетие назад чуть не зарубил.
Вельзевул зычно засмеялась. «Галочка» испарилась.
— Хотел бы — зарубил. Я, знаешь, тоже не дура, чтоб понять, когда соперник поддается.
Азирафаль давно чувствовал к Вельзевул если не симпатию, то почтение. Это не Гавриил с его «действуй, как знаешь, Бог тебе в помощь!» Да и проектировать Ад не в пример сложнее, чем Рай. Это — не лесть, так Азирафаэль и сказал бы, но…
— Антуан, хвала Провидению, это ты! — донеслось с верхних рядов амфитеатра. Какой-то щуплый субъект пробивался наверх, перелезая через забитые народом трибуны. Народ негодовал и тычками отбрасывал бедолагу назад. Вот упертый! Он не сдавался и лез вперед, срывая голос: «Антуан, где ты был?»
— Сдается, это он тебя! — Вельзевул «ободряюще» похлопала по плечу и отошла за ближайшую колонну. Бросила одного объясняться с несчастным грешником?!
Грешник на шатающихся ногах достиг верха амфитеатра и направлялся к нему.
Выбившиеся из-под парика патлы, треснувшие стеклышки очков, чуть вздернутый нос. Азирафаэль с трудом узнал Робеспьера. По-прежнему оторванный рукав, измызганные чулки, оголенная тонкая шея с понурой головой. В Аду не разжиться новой одежкой: в чем помер, в том и ходишь.
— Столько лет! — и, прежде чем Азирафаэль придумал ответ, Робеспьер бросился ему на шею, прижавшись изуродованной щекой к плечу.
Только сейчас Азирафаэль понял, что все дело в оболочке. Оболочке Кроули, с которой невесть что творилось в его отсутствие. И этот тщедушный грешник — ключ к разгадке.
— Погодите, а где ваши сторонники? — Азирафаэль попробовал отстранить Робеспьера, но тот прицепился репейником к одежде. — Вас же казнили вместе.
— Сен-Жюст, Кутон — всех их разметало по другим местам. Я не знаю, где они. Тут такой гвалт, а деваться некуда!
— А вы говорите. Там, за трибуной. У вас, помнится, получалось.
— Я пробовал. Просил слова, но у председателя свой регламент выступлений. Меня там нет. Кричу с места — мне звенят колокольчиком. Перекрикивают. В плохие дни бьют.
— Плохие дни бывают у всех. Французам тоже не очень при вас жилось, — хмыкнул Азирафаэль.
— Но я правда хотел сделать мой добрый народ счастливым! — Робеспьер обмяк в его руках, поэтому пришлось приложить усилия, чтобы тот бесхозным мешком не рухнул на пол. — Был беспощаден лишь к интриганам, что стояли на пути к этому счастью! Пожертвовал старыми друзьями…
Азирафаэлю быстро надоело удерживать Робеспьера, и он опустился с ним на холодные плиты. Вобрал в себя побольше воздуха:
— В том-то ваша и беда. Народ не бывает добрым. И никаким террором, культами и проповедями это не исправить. Очистить сознание от греха — конечно похвально. Но вы променяли жизнь на утопию. Со времен грехопадения люди только и делают, что сплетничают, проклинают, наживаются, порой даже на замечая этого. Это их свобода выбора. Вы ее отняли, перечеркнули все, за что боролись.
— Правда. Ничего не исправить… — потерянно отозвался Робеспьер, а затем неожиданно бойко спросил. — Как там сейчас, наверху?
— Безумие, как и всегда. Портреты делают за одно мгновение. Больше не нужно мучиться с чулками. Мясо в натуральном виде — большая редкость. Оно больше водится в жестяных банках. Люди приручили молнию и пустили ее по проводам. Придумали лампы в тысячи свечей. А, кстати, во Франции снова республика!
— Снова?! — возмутился Робеспьер.
— Они успели сменить трех королей, пока вас не было. Даже Марсельезу запрещали. Но, видно, революция у французов в крови — уже не вытравишь. Увы, памятник вам не поставили.
— Да не нужно мне от них признания. Я так долго жил для других! — И Робеспьер порывисто сжал его плечи, притянув к себе. Чересчур смело, если припомнить его пуританскую жизнь. — Умоляю, останься. Я готов сыграть с тобой во что угодно: в пасьянс, трик-трак, да хоть в гусиные игры! Лишь бы удержать тебя.
— Но мы оба знаем, что я все равно уйду, — мягко возразил Азирафаэль, бросая через плечо взгляды на скрючившуюся от беззвучного смеха Вельзевул.
— Я… понял. Ты же демон, и знаешь всему цену. Что мне тебе предложить? Мою честь?..
Возмущенный возглас Азирафаэля заглушили чужие губы. Робеспьер целовался с отчаянностью бойца, бросившегося на баррикады, и с дрожью лихорадочного больного. Мокро. Неуклюже. Неуместно. Как хорист на церковных задворках.
Азирафаэль был открыт для сочувствия. Все-таки формально он остался ангелом. Но явно не до такой степени. Он без пощады оборвал поползновения, избавился от цепких рук и, с яростью выпустив крылья, расправил опахала. Грозная длинная тень вытянулась на стене.
Робеспьер смотрел на него снизу вверх подбитой птицей:
— Там, в Консьержери, ты первым пошел навстречу. Я было подумал, что мы поняли друг друга.
— Что ж. Вы ошиблись, — Азирафаэль растерялся. Сомнение начало грызть изнутри и подталкивало к очевидному вопросу. Хотя ответ был и так на поверхности. Слышать его из чужих уст было бы мучением. Лучше оставить для себя вопросительный знак — зыбкую гарантию душевного покоя…
— Я тогда плохо целовался? Извини. Для меня это ново и…
Подоспевшая Вельзевул уберегла Робеспьера от повторной гибели — на этот раз гораздо менее гуманной, чем гильотина. Взяв под руку, уволокла от вопрошающих серых глаз дальше по галерее.
— Прекрати! — разъяренно шикнула она. — Нашел, на кого злиться. Это просто смертный. Очередной неудачный проект. Знаешь, сколько у каждого тут таких зазноб?!
Азирафаэль не ответил. Внутри него кипело неприличное для ангела количество ярости. Но он остыл, так и не успев вспыхнуть уничтожающим пламенем: а что он, собственно, нового узнал о Кроули? Да ничего. Во все времена Кроули пленялся людьми. Играя человеческими судьбами, не глядя, ставил и свою на кон. А Азирафаэль сам вступил в эту игру. Хотя благоразумнее было бы воздержаться. Но вступил.
«Что ж. Надеюсь, я стал достойным экспонатом в твоей коллекции. Искушенный ангел в услужении у Ада — краеугольный камень. Бриллиант».
Вельзевул жужжала под ухом:
— Мой совет: хочешь отыграться — давай на Кроули. Я даже с охотой помогу!
Азирафаэль бессильно разжал кулаки:
— И пустить под хвост все эти годы?! Я здесь, чтобы с Кроули ничего не случилось. И с ним ничего не случится.
— Такая любовь вызывает и восхищение, и омерзение одновременно.
— Думайте, что хотите. Кто знает, может, любовь удержит Мироздание от гибели в Большой войне?
— А ты все веришь в сказки смертных! — усмехнулась Вельзевул.
— Сказки сказками, а эти древние римляне, наверняка, что-то да имели в виду, назвав два ближайших к Земле светила в честь божеств, Венерой и Марсом.
— Ох уж эти мне светила! — прервала его Вельзевул. — С них все и началось…
— Земля, — невозмутимо продолжил Азирафаэль, — то приближается к одному из них, то отдаляется. Может, неслучайно человечество всю историю мечется между войной и любовью? И, кто знает, это послужило бы хорошим примером вам и оппозиции. Только всего и надо, что прийти к равновесию?
Безмятежное лицо Вельзевул болезненно передернуло:
— Цыц, сказала! Я брала тебя как приспешника, а ты в тайные советники метишь. Расслабился тут со мной. Все ли священники совращены? Все ли шахтеры читают «Капитал»? Все ли блудницы при деле? Мир сам себя не угробит. Приступай, и чтоб отчет был на моем столе к концу недели.
— Как и всегда, лорд Вельзевул! — отвесил поклон Азирафаэль, прежде чем раствориться в облачке пепла.
Усталый и разбитый прошедшей встречей Азирафаэль плелся в магазинчик. Впрочем, лондонские улицы, спрыснутые извечной моросью, трещащие под колесами омнибусов, кэбов и конок, заставили его ускорить шаг. Азирафаэль насторожился, как только ключ провернулся в замке. Он отсутствовал в магазине от силы дней пять, но готов был съесть собственную шляпу: что-то изменилось. Он проверил весь первый этаж: стеллажи с книгами стояли нетронутыми. Касса, как и прежде, голодно звякнула. Не обнаружив ничего подозрительного, Азирафаэль бережно надел на плечики ольстер и поплелся на второй этаж. Замер уже на лестнице, тяжело облокотившись о перила.
Уютные шкварчащие звуки.
Родной запах, который он узнал бы из тысячи других.
Кровать пустовала. Одеяло было сброшено на пол, как откинутая крышка гроба. Воскресший усопший забрызгал водой пол и своровал его фланелевый халат. По дорожке из капель Азирафаэль напал на след.
Преступника еще ждет его неотвратимое наказание. Но все-таки Азирафаэль не удержался от того, чтобы сначала заключить его в объятия, прежде чем навсегда оставить в казематах отчаянного одиночества.
Что бы ни было на сковороде, оно сгорело. Кроули улыбнулся от уха до уха и залепетал какую-то чепуху, выбросив ключ от удушающих кандалов и надев на него свои — точно такие же. А раз ключей нет, им уже и не выбраться, да?..
[1] Damnatio memoriae (с лат. — «проклятие памяти») — форма посмертного наказания, применявшаяся в Древнем Риме к государственным преступникам. Любые материальные свидетельства о существовании преступника – статуи, настенные и надгробные надписи, упоминания в законах и летописях – подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем.
[2]"Революция, как Сатурн, пожирает своих детей" — произнес видный политик Пьер Верньо перед своей казнью в 1793 году.
[3] Переделанное четверостишье французского стихотворения "Славный король Дагобер" (из фольклорного сборника "Галльский петух рассказывает").
[4] Учредительное собрание — специальный орган, действовавший с 1789 по 1791 годы и образованный для создания первой конституции Франции.
— Мать моя, ты же знаешь, что он прав. Почему?..
Желал ли дьявол быть как Бог? Фома Аквинский со своей убогой мудростью схоласта писал, что если такое желание у дьявола и возникало, то явно в большом подпитии. В самом деле: как рядовой ангел мог дерзнуть уподобиться Богу? Пожелать творить небесные тела и законы мироздания? Создавать Вселенную собственными силами, а не стоять с протянутой рукой, выпрашивая щепотку божественной благодати? Нет, не бывать этому. Не быть ангелу равным Богу, как не быть равным сельскому пахарю его всесильному сеньору, или простому мастеровому — состоятельному буржуа. Кто не согласен — милости просим в костер. Или на гильотину.
Напрасно Кроули жег взглядом чугунные решетки Консьержери. Череда чудес не прошла для него даром. Запасы сил истощились. В который раз чертыхнувшись на собственное бессилие, он отошел от узенького окошка и присел на сырые плиты пола подле Робеспьера. Тот покорно лежал на жестких носилках и не двигался: веки на полузакрытых воспаленных глазах подрагивали, покрасневшие крылья носа трепетали. Голова была обмотана нелепейшей повязкой — «короной», как злословили ублюдки-победители. Уже без спроса Кроули обхватил тонкое запястье.
«Мой бедный, побежденный человек».
До казни еще часа три, но свой ад Робеспьер уже пережил. Всю ночь он пролежал на столе в Тюильри, истекая кровью, будто туша на мясном прилавке. Потерявшие былой страх коллеги по комитету и депутаты подходили оценить «товар». Тут же придумали легенду, будто при аресте Робеспьер решил малодушно застрелиться.
«Наставив дуло позади щеки?!» — подумал Кроули. Действительно. Зачем вышибать мозги, когда есть щеки.
В Трибунале их встретил обвинитель Фукье-Тенвилль, за один день перепорхнувший в кресло судьи. Жуткий декрет не врал. Никакого суда, даже бутафорского: только удостоверили личности по заранее составленному списку. Присяжные молчали.
Робеспьер тогда с трудом приподнял голову, чтоб глянуть Фукье в лицо. Слишком поздно он убедился в бесчеловечности всего Трибунала, о добродетелях которого так неосторожно заявлял с трибуны. Теперь Робеспьер только стискивал зубы и сжимал кулаки. Но едва ли от злобы на Фукье.
Рука Кроули сама потянулась к изуродованной щеке: «Не навреди».
«С пальцем же получилось! Может и тут…»
Увы, легкое касание не принесло ничего, кроме полного отчаянья вскрика. Полуприкрытые глаза распахнулись, лицо передернуло, как от судороги.
— УБЕРИ РУКИ, — зарычал Сен-Жюст из соседней камеры. Если бы не решетка, то растерзал бы в клочья.
— Я просто пытаюсь помочь, — огрызнулся Кроули. — Не убью я его. Считайте: со мной он в большей безопасности. В конце концов не меня же прозвали архангелом смерти.
— Проклятое прозвище! — злобно выдохнул Сен-Жюст.
Кроули повел плечами:
— У вас есть хоть какое-то. Войдете в историю.
— Лучше бы я погиб при Флерюсе с пулей в груди! Вместо этого нам уготовано damnatio memoriae [1]! Максимилиан! Я люблю и презираю тебя! Тебя, кто отказался стать диктатором, тебя, которого предадут позору!
Робеспьер слегка повернул голову в сторону сокрушающегося Сен-Жюста и попытался что-то сказать. Но с губ сорвался только невнятный болезненный стон.
— А получше слов утешения найти не мог?! — рявкнул Кроули.
Сен-Жюст, явно смущенный, отвернулся, блеснув корсарской серьгой.
Кроули устало помассировал виски: «думай». На самом деле варианта было всего два:
1) Наплевать на всех и, приняв истинный облик, смыться через прутья решетки. А там — уползти в местечко поукромнее и переждать, подкопив силенок. Зализать раны.
2) Остаться тут, слушая оркестр из вздохов, стонов и бормотания. А уже через пару часов совершить увлекательное путешествие вниз и упасть в ноги Вельзевул. Проглотить упреки и угрозы, а потом спокойно подать прошение на новую оболочку.
Выбор был очевиден.
Кроули грустно усмехнулся, поднимаясь. Вероятно, про него сложат легенду, что-то вроде «чудовище Консьержери», которой спустя года мамаши будут пугать нерадивых детей. Но это же лучше, чем потерять голову под ножом гильотины? Главное, бесполезно. Он сам до ужаса бесполезен, и его присутствие…
Запястья невесомо коснулись холодные пальцы, будто бабочка задела крылышками кожу. А затем сжали мертвой хваткой.
— Ан…
Кроули пробрала крупная дрожь. Нет-нет-нет. Только не смей говорить, когда корчишься от невинного касания. Не во вред же себе!
— Тш-ш-ш. Я все знаю, — Кроули ничего не знал и не очень-то хотел. Но что еще может произнести отчаявшийся усталый человек, которому смерть дышала в затылок? Уподобиться Сен-Жюсту с его аляповатым убогим признанием? Попросить прощения? Люди всегда отличались нелепыми сантиментами, когда подходило время умирать.
Робеспьер продолжал упрямо булькать, причиняя себе боль. Ну что за дурак?! Почему не в Тюильри при их многочисленных прогулках?! Почему не на литургии? Почему не в Эрменонвиле?!
— Всё-всё, тише. Я сажусь обратно, как твоя верная сиделка. Видишь? Не волнуйся. Если я нужен…
Робеспьер не разжал пальцы, даже когда Кроули снова опустился на плиты. Приковал его живыми кандалами, и они держали куда лучше стальных. Их никогда не снять самостоятельно.
— Хитрый-хитрый Макс, — с придыханием прошептал Кроули. — Скажу тебе по страшному секрету: я очарован людьми еще с Эдемского сада. Вы самые удивительные существа на планете. Лучше котиков, дельфинов и уток. Столько лет живу с вами бок о бок, а вы мне ни капли не надоели.
Робеспьер непонимающе моргнул. Кроули продолжил, подаваясь вперед:
— Попытайся не закричать. Вдруг поможет.
И хоть поцелуй был коротким до целомудрия, Кроули успел почувствовать отвратительный кровавый привкус. Ужасный, вяжущий и вызывающий только одно желание — поскорее сплюнуть. Но Робеспьер в оторопи коснулся повязки. Приподнял брови.
— Помогло?
Неуверенный кивок.
Кроули с облегчением потер лоб:
— Всегда пожалуйста. Еще?
Робеспьер сам притянул его за грудки.
У Кроули было в жизни много поцелуев. Нечаянных и нелепых, желанных и не очень, грубых и нежных, требовательных и неторопливых. Но воспоминания о них померкли и уже не значили ничего.
Когда его целовал Азирафаэль, ему хотелось жить. И ангелу было все равно, что его губ касался выгнанный взашей падший выблядок, лишенный божьей милости и прощения. Его не заботили ни змеиные глаза, ни выжженное на виске клеймо. Азирафаэль улыбался, обводя пальцами контур черной змейки, будто бы это просто безобидная наколка. И совсем не избегал смотреть ему в лицо, даже когда на переносице не было очков.
Каково ангелу целовать демона? Жалкого, убогого, прислуживающего Аду? Кроули так и не спросил. Но почему-то был уверен, что Азирафаэль ответил бы «как и всех остальных». И это был бы самый лучший на свете ответ.
Робеспьер его целовал, и от этого поцелуя силы утекали, как вода из решета. Кроули видел в этом некоторую иронию, но не сопротивлялся, а покорно принимал судорожный трепет чужого тела и отдавал всё, что мог отдать.
Вот тебе и разгоряченное лицо со стертой пудрой. Волосы взъерошены и спутаны, губы, обычно бескровные, теперь мягкие и ярко-розовые, будто под слоем помады. Серые глаза искрят, как подожженный магний. Робеспьер дышит часто, хватает руками жадно и втягивает и без того плоский, как равнина, живот.
Этого не должно было случиться. Но случилось и безобразно исказилось.
Собственное плечо под повязкой начало ныть. Отдавая, Кроули не получал ничего взамен. Люди никогда ничего не отдавали, даже если очень хотели. Смешные, бессильные существа. Самые лучшие.
— Пойдешь ко мне? — спросил Кроули, чувствуя, как в лопатки впились пальцы, не желая отпускать. — Посидим вместе. А то чего тебе на этих носилках лежать?..
И Робеспьер поспешно, будто кто-то мог отнять у него эту возможность, кивнул.
Теперь они заговорят, что с террором покончено. Ради собственной безопасности, конечно. И какова цена? Всего-навсего жизнь человека. Последнее жертвоприношение на алтарь Святой Гильотины. И все их грехи и преступления уйдут в прошлое с последним вздохом Робеспьера.
Никто больше не помешает им послать войска, чтоб «освободить» (ограбить) народы Европы. Никто не помешает грести взятки лопатой. Никто не будет смирять аппетиты нуворишей, защищая обездоленных.
«Даю тебе три месяца, Максимилиан, и ты пойдешь за мной!» — так и вещал загробный голос Дантона. Говорят, что напророчил своему конкуренту по дороге на казнь. Обсчитался на полмесяца. Гильотина равнодушно прибрала к себе и его, и Демулена.
А ведь Робеспьер оттягивал их арест до последнего. Теперь коллеги-террористы и это поставили ему в вину.
— К-как оно буд-т? — Робеспьер вернул Кроули с высот в бренную реальность. Кроули понял не сразу.
— Постой… ты ни разу не видел гильотины?! Даже из кареты? Не присутствовал на казни?!
Робеспьер покачал головой. Конечно, кому понравится видеть воочию, как его мечты об отмене смертной казни разбиваются о нож беспощадной реальности?
— Что ж, заверю: процедура и правда гуманная. Боли не чувствуешь. Разве только легкое дуновение ветерка в зоне затылка.
— П-том?
— Ах, ты про слушки, что отсеченная голова живет пару-тройку мгновений? Нет, это вздор, знаю, спрашивал. Сразу мрак.
— Душа… ум-мрьет?
— Да куда ей: душа живучей таракана будет. Но, увы, твое Верховное существо — тот еще деспот. Вселюбящий творец природы, ратующий за справедливость и равенство? Не оно ли дало людям ничтожные блага, а теперь свысока посматривает, как те грызутся за кусок хлеба?
Робеспьер молчал. И теперь вряд ли пробитая щека была тому причиной. Тревожно заерзав на коленях, он в итоге прильнул ближе, сложив голову ему на плечо. Кроули взял его руки в свои, переплетая пальцы. Костлявые, холодные, с ломкими ребристыми ногтями и в мозолях от перьев. Ничего. Сейчас согреем.
— Ну, не веришь — не верь. Послушай лучше сказку… Стоп. Я снова болтаю. Раздражаю?
— Гв-ри.
И Кроули начал, невзирая на закатывавшего глаза Сен-Жюста. Казнь назначена на шесть вечера, стало быть, лучше убить время сказкой. Хоть та ничему и не научит.
— Жил-был мальчик по имени… а какая разница. Жил и не тужил. Мальчик работал любимым подмастерьем у великого Мастера — кузнеца звезд. Мальчик усердно трудился, учился и создавал диковинки одна другой краше. Мастер забирал их все себе, чтобы потом поставить свое клеймо. На клейме значилось только имя Мастера, но мальчик был не против. Ведь это была огромная честь! Состоять в команде кузнеца. Радовать его!
Но шли годы. Столетия. Тысячелетия. И однажды мальчик вырос. Накопились знания и опыт, и он тоже захотел стать… кузнецом. И тогда мальчик попросил Мастера создать… артель. Чтоб все трудились на равных, а на клейме появились и другие имена. Немного просил, правда? Но Мастер разозлился. Он кричал, что мальчик неблагодарный, злой и вообще черт знает что о себе возомнил. Что его научили всему, а он ответил лишь предательством. Мальчик очень опечалился. Но его поддержали. Ведь этот мальчик оказался не первым, кто хотел стать кузнецом. Нашлись и другие.
Тогда мальчик собрал всех, кто его поддержал, и заявил, что они больше не отдадут свое авторство Мастеру. Что то, что они создали, будет принадлежать им по праву.
В ответ Мастер призвал своих привратников. Объявил их армией. Храбрые бойцы, они принесли алчному Мастеру присягу, что будут сражаться за него до последней капли крови. Но Мастеру не повезло. Часть армии перешла на сторону мальчика, потому что поняла, где — справедливость, а где — произвол, — Кроули умолк.
— И? — неожиданно подал голос доселе молчавший Кутон, брошенный в ту же камеру, что и Сен-Жюст.
— Что за «и»? — Кроули погладил Робеспьера большим пальцем по выступающей вене на запястье.
— Каков конец у этой сказки?
— Мастер приказал бойцам, которые остались ему верны, изгнать мальчика. В итоге Мастер отпустил его… своей дорогой. Правда, отобрал инструменты, без которых мальчик уже не мог творить. А чтобы другим неповадно было… Мастер изгнал всех своих подмастерьев. Бунт был подавлен, Мастер остался при своем деле, а мальчик оказался в сырых зловонных трущобах в самом захудалом предместье рядом с водосточной канавой. Каждый день мальчик дышит вонью и мечтает об одном — о мести.
— И как? Отомстил? — фыркнул Сен-Жюст.
— Ну как. — Кроули задорно оскалился, клацнув зубами. — В процессе. Но я думаю, что вряд ли у него получится. У Мастера слишком хорошая армия, знаете ли. А из наших меч в руках держали… ой. В общем, подмастерья злые, голодные, позабывшие про приличную ванну, и умеют теперь только гадить. Поднимать на бунт там. Сеять сомнение. Задавать неудобные вопросы.
— Ты?.. — Робеспьер пошевелился и напрягся, как натянутая вибрирующая струна. Догадался все-таки?
Кроули зашептал ему на ухо, чтобы никто больше не услышал:
— Я. Так что встретимся еще. Без обид, тебя там еще будут ждать Дантон, Демулен, Эбер — вся компания. Останься ты скромным адвокатом в Арассе и дальше защищай вдовушек, сироток и бастардов — глядишь, попал бы к Мастеру. Но не тужи, я за тебя чуть-чуть похлопочу. Что думаешь?.. Как за твои поцелуи не похлопотать? — тут Кроули повысил голос, обращаясь к Сен-Жюсту. — А вот за тебя хлопотать не буду. Ты меня бесишь.
— Не больно-то и хотелось. По вам Шарантон плачет, Серпэн.
Но Робеспьер, в отличие от Сен-Жюста, был абсолютно серьезен. Он только крепче сжал их руки, слеповато пытаясь заглянуть в глаза через темные линзы очков. Свои Робеспьер разбил еще в ратуше при падении.
— Макс, не сжимай так сильно! Ай. Суставы хрустнут. Мне было весело работать на тебя. Ты намного чище всей этой шайки-лейки. Правда, витал в облаках, как Икар, вот солнце крылья и подпалило. А насчет рынка — не обессудь. Да, я слал к чертям максимумы, эти ваши ассигнаты, но чей рынок процветал все это время?! Торгаши не разорены, санкюлоты сыты. А с меня следить только, чтобы никто не зарывался…
Брови Робеспьера вопросительно округлились.
— Да-да, если что и гильотиной припугивал. Потому не мне тебя судить… революция съела тебя. Как кто там? Сатурн?[2]— Кроули стукнулся затылком о каменную стену. — Черт. Красивые вы французы фразочки отпускаете перед смертью. Жаль, что только у тебя не выйдет. А знаешь что? Хочешь, я за тебя скажу? Не ручаюсь, что цензура пропустит, но запомнится надолго!
Робеспьер закатил глаза и дозволительно мотнул головой. Или нет? Пойми его ещё.
В конце коридора послышались шаги. За решеткой показались одетый в вечный траур Сансон, его помощник из санкюлотов и пара гвардейцев.
— Попрошу на выход, граждане, — сказал Сансон, не зачитывая фамилии по листу. В этом не было никакой необходимости.
Кроули не хотел расцеплять переплетенные с Робеспьером пальцы. Он ещё не согрел их! Но их замок грубо вскрыли и каждого приставили к стене. Связали, заломив руки за спину. Смешно. Будто бы они действительно могли сбежать.
— О, какая честь. Ради нас, эшафот переносят через весь город и снова ставят на площади Революции?! Ехать далеко не надо! Прокатимся с удобствами!
Кроули не умолкал и смеялся: холодные лезвия ножниц, отрезая воротник рубашки, безжалостно щекотали шею. Но вот воротник упал на пол — к дожидавшимся его рыжим локонам. Робеспьеру уже обкорнали затылок: все, что осталось, прикрывало щеки, как уши спаниэля.
— Гражданина Серпэна казнят последним. Лезвие все равно уже затупится, — сказал Сансон. — Можете не утруждаться.
— Позвольте-позвольте! — не согласился санкюлот, быстро защелкав ножницами. — Давно таких густых волос не видел. Состригу ему все. На парик продам.
Кроули важно закивал. Надо мыслить прагматично! Сколько он не носил короткую стрижку?.. Кажется, с Рима?.. Что ж. Пускай. Хоть и не по нынешней моде.
На висках покороче пожалуйста!
Телега смертников тащилась по улице Оноре нарочно медленно. Народ ликовал, осыпая телегу красными гвоздиками. Пели «пойдут дела на лад, аристократов на фонарь», издевательски повторяя припев снова и снова. Пресловутая приставка «де», купленная дедом Робеспьера вместе с личным дворянством, сыграла с последним плохую шутку.
— А умер король у себя на дому,
И дьявол рогатый явился к нему
И сам сатана. И десяток химер.
— Попался, — завыли, — король Робеспьер! [3]
В самом деле, почему бы истому противнику монархии не пойти в короли? Ему, кто с сожалением заявил Конвенту, что Людовика ХVI надо казнить, иначе народу Франции грозит новое иноземное вторжение?
В лоб Робеспьера прилетела гнилая дынная корка. Маститая гражданка грудным голосом закричала:
— Со стола Луи Капета! Подавись, тварь!
А это уже даже не шутка. На что только не способно больное воображение заговорщиков. Робеспьер возводит маленького Луи на трон, а сам правит регентом до его совершеннолетия! Кроули невольно улыбнулся. Стоят в Тюильри два трона: Робеспьер дает советы маленькому Луи от «как прилежно чистить апельсины» до «казнить нельзя помиловать». Ставь запятую, где хочешь. И он — Кроули. Любовно стоящий рядом хранителем королевской печати. В ливрее! О! И в расшитом золотом камзоле!
Но вместо камзола — изодранная карманьола с таким же жабо на выпуск. И позорно сползшие чулки. У Робеспьера, однако, тоже поползли. Кра-со-та!
Повозка поравнялась с домом номер триста шестьдесят шесть. Окна на обоих этажах были выбиты, а у входной двери суетился босоногий мальчишка с ведром и кистью в руках. Мазок за мазком он выводил на фасаде кровавую надпись: «Смерть друзьям тирана!»
Робеспьер, щурясь, словно попавший на жарящее солнце крот, спросил:
— Ч-то т-м?
— Все хорошо. Все в полной сохранности!
Но в эту минуту со второго этажа донесся заливистый лай Браунта. Огромная косматая морда высунулась из окна и радостно заскулила, почуяв хозяина.
— Бра-Бра!.. — засипел Робеспьер, тревожно вскинув голову.
— С ним все будет в порядке. Как и с Дюпле. Я сказал им бежать из города еще вчера.
Робеспьер долго смотрел на Браунта, рвущегося к нему из окна второго этажа. Смаргивал слезы тихо, без всхлипов, чтобы никто не заметил. Его пса оставили запертым в комнате. Элеонора забрала бы его. Не могла не забрать.
Теперь исдохнет от голода. А такой ласковый шалопай был, хоть и слюнявый.
Площадь Революции. Залитая красным солнцем, запруженная толпами народа. Граждане целовались, гражданки — «вязальщицы Робеспьера» — ткали стоя. У всех пестрели национальные кокарды: республика празднует свое избавление! Плясали фарандолу.
«Ах, пойдут дела на лад» — эта строка уже пульсировала в ушах. Лукавая песенка-обещание. Народ, сколько раз она обманывала тебя? Сначала она спроваживала бесхребетного короля. Потом демагогов-жирондистов. «Бешеных». Гедониста Дантона.
«А пойдут ли на лад, а, граждане?»
Посреди разномастного скопища возвышался жертвенником наспех сколоченный эшафот. Плотоядный барашек задорно подмигнул в солнечных лучах. Проголодался.
Первым пошел Кутон. Хотя, как пошел: его потащили с издевательским «калекам надо уступать». Закоченевшего в своей сидячей позе его никак не могли уложить на доску.
К удивлению, Кроули не заметил на эшафоте его привычного владыки. Вместо Анри Сансона всем заправлял его старший сын. Далекий от мастерства отца, он подрагивающими руками захлопнул люнеты, умудрившись справиться не с первого раза. Видно, главный палач Парижа передал дело жизни по наследству и вышел на пенсию. Но Сансон-старший, вместо того, чтобы испытывать стыд за недоучку-сына, спокойно доедал бисквит, сидя на облучке повозки. Дожил до той поры, когда человеческие смерти уже не трогают, а вызывают аппетит?..
Следом за Кутоном последовали на эшафот фанатики Анрио и Дюма.
После них — Сен-Жюст. Он не мешкал, и даже когда его волокли два санкюлота, не терял достоинства: держал подбородок высоко, а спину прямо. Робеспьер, до того смотревший в дно повозки, проводил его голову глухим всхлипом.
— Что-то не пышно они кончают. Все молчат.
Робеспьер едва шевельнул губами:
— Сл-дар-сть.
— Это так называется, значит?
Робеспьер кивнул.
Гильотина отсчитала двадцать голов. Подставленная корзина, в которой на рынке обычно продавали капусту, уже давилась богатым урожаем. Но ничего. Двоим головам место, так и быть, найдется.
— Пройдемте, Ваше Высочество, — хихикнул коренастый санкюлот, отвесив поклон с напускной галантностью.
Робеспьер, покачиваясь, встал и спустился с повозки. Повел угловатыми плечами: выглядывающие из-под рваных рукавов пальцы уже отекли, побледнели. На щуплого преступника не пожалели веревки.
— Жди меня, ладно? Жди! Ты не будешь один. Я приду через пару минут. Все будет хорошо. Не бойся.
Робеспьер улыбнулся на прощание. Потянулся было вперед, но его грубо одернули и грубым тычком толкнули к эшафоту. Не судьба.
Несмотря на кровопотерю, Робеспьер держался на ногах. Взошел на эшафот настолько привычным шагом, будто это была ораторская трибуна.
А как все хорошо начиналось! Кроули помнил его еще за трибуной Учредительного собрания [4]. В полном одиночестве Робеспьер восставал против сборища ретроградов, отстаивая простые, казалось бы, истины.
Нельзя ставить право избирать и быть избранным в зависимость от полноты кошелька.
Нельзя мириться с рабством ни под каким предлогом. Лучше пожертвовать колониями ради принципа.
Свобода торговли должна подчиняться потребностям бедняков в самом необходимом.
Когда все ликовали от объявления войны Австрии, он один «портил всем праздник», заявляя, что никто не любит просветителей с оружием.
Ратовал за свободу от цензуры, так как только в борьбе мнений рождается истина.
Как он был прекрасен в светлых одеждах со своим соловьиным добродетельным пением. До того рокового дня, как его избрали в Комитет общественного спасения.
«Ровно год назад», — подумал Кроули.
Роялистские восстания, интервенция, голод, выходки экстремистов, банальный страх перед поднявшими голову нуворишами — они заставили Робеспьера отречься от того, за что он боролся. Презумпция невиновности, недопустимость обратной силы закона, свобода печати — Комитет и он, как его пастырь, задушили все эти благие начинания. Но и в самые темные дни Робеспьер верил всему, о чем говорил. Верил в свое утопичное общество без крайней бедности и богатства. И защищал народ, как умел. Он был совестью революции. Но совесть всегда кому-то мешает жить, так легче покончить с ней.
Гиканье толпы достигло апогея. Душераздирающий вскрик сорвал бурные аплодисменты: изувер-санкюлот не удержался и решил покрасоваться, содрав с Робеспьера повязку вместе с запекшейся кровью. Робеспьер низко опустил голову.
Тонкий, как первый росток после долгой зимы. Хрупкий, зеленый, совершенно невыразительный. Но самый упрямый и стойкий.
Как о тебе таком не позаботиться?!
— Морду набью, — Кроули подскочил на повозке, призывая остатки сил. Веревки, связывающие руки, покорно распустились и упали на землю. Кроули щелкнул пальцами. Время замедлилось и неохотно, словно давно не смазанный механизм, остановилось.
Поборемся.
Кроули тяжело спустил ноги с повозки и шатающейся походкой двинулся сквозь застывшую толпу. Сейчас он освободит Робеспьера и спасет его. В задницу всех. Главное, дойти. Будет тебе, Макс, и Браунт, и Руссо, и я. Я сделаю. Я смогу. Ведь я почти влюблен.
Лестница бросила вызов своей крутой бесконечностью. Но Кроули преодолел её и ступил на помост. Едва не упал. Как же скользка кровь патриотов.
Палач успел заключить Робеспьера в люнеты и нажать на рычаг. Но багряный нож застыл в воздухе посередине пути.
— Отсосите! — ухмыльнулся Кроули. — Я успел.
— Судьбу не обгонишь, дорогой.
Кроули обернулся. Запыхавшийся Сансон стоял на последней ступеньке и вгрызался в яблоко. И без того грузное одутловатое лицо налилось, как переспевшая ягода. Сансон приближался? Нет. Плыл к нему. Очень медленно, будто боялся замарать кровью светлые чулки.
— Ангел?.. — Кроули слышал свой дрожащий голос будто бы со стороны. — Это ты?! Ты вернулся? Пришел? За мной?..
— Глупые вопросы. — Азирафаэль выбросил огрызок в толпу и ускорил шаг. — Ты должен был остаться в повозке. Но я забыл, что у тебя шило в заднице. Моя ошибка.
Кроули почувствовал, как в горле встал соленый комок. Захочешь — не сглотнешь.
— Ангел!.. АНГЕЛ.
— Иди ко мне, Кроули, — Азирафаэль протянул руки. — Пора домой.
Кроули смотрел на распахнутые объятия. Он что, еще думает?!
— Ангел-ангел-ангел, — он рухнул в теплые руки Азирафаэля, как метеорит, со всего размаха, впечатав нос в щетинистую, испещренную морщинами щеку. — Мой хороший. Любимый. Ты пришел. За мной! Пришел.
Кровавые брызги заалели на белых чулках. Напрасно Азирафаэль вышагивал осторожно. Кроули разрушил его старания одним дурацким прыжком:
— Ты пришел. Пришел!
— Конечно пришел. А теперь забираю, и мы уходим.
Его подхватили на руки. Эти сильные прекрасные руки. Надежнее самой защищенной крепости. Ласковее, чем у самого любящего человека.
«Человека».
Кроули моргнул. Посмотрел на собственные пальцы, жадно зарывающиеся в седые жесткие волосы. Совсем недавно они сжимали ладони Робеспьера. И не хотели отпускать.
Азирафаэль уже отвернулся от гильотины и поспешил назад — к лестнице. Уносил их хрустальное счастье.
— Ангел. — Кроули спустился с рук прежде, чем нога Азирафаэля коснулась первой ступеньки. — Я… не могу. Я ему обещал. Он будет ждать меня. Он один. Он не справится. Знаешь, как в Аду страшно? Он с ума сойдет. Я должен его устроить. Я должен сейчас быть с ним.
Азирафаэль с мучением потер лоб и достал из кармана соленые галеты. Начал сосредоточенно грызть, нахмурив куцые брови. Наконец, сказал терпеливо, будто объяснял маленькому несмышленому ребенку:
— Кроули, ты — не человек. Спустишься в Ад через портал, как по работе. Драгоценный Робеспьер никуда не денется. Для этого необязательно драматично терять тело и оставлять меня.
Кроули потупил взгляд, не в силах вынести свою отчаянную глупость. И когда же Азирафаэль обрел такую мудрость? А когда он — Кроули — ее растерял?..
— Извини.
— Дорогой. Я очень-очень устал. Ты должен быть в повозке. Пожалуйста.
Кроули кивнул и в оторопи посмотрел на свои руки с уже проступающей чешуей и стремительно темнеющими ногтями. Плечо без предупреждения взорвалось болью. Время, как кусок мыла, коварно выскользнуло из пальцев и потекло дальше. Силы кончились.
Нестрашно. Азирафаэль его подлатает. Азирафаэль самый лучший. Умный, надёжный и сильный. Он все сделает. Можно выдохнуть.
Чавкнул нож гильотины. Толпа одобрительно взревела.
Робеспьер умер, уронив голову в корзину.
— А ЭТОТ КАК ТУТ ОКАЗАЛСЯ?! НУ-КА НА ПОЛ ЕГО.
А затем макушку обжег тупой удар, и мир разбился на миллион ярких осколков. Пустота проглотила его, и он заснул.
— Что, этого тоже — того? — Габриэль обеспокоено кусал губы, глядя на лежащего без сознания Кроули. Гвардейцы стояли рядом и пристыжено рассматривали носки сапог. Конечно. Заключенный сбежал у них из-под носа и разгуливал по эшафоту как у себя дома.
— Нет. — Азирафаэль мрачно потирал кулак. — Какой смысл казнить тюфяка и лишать народ веселья? Казнишь завтра вместе с семьюдесятью членами Генерального совета Коммуны. Увезу его обратно в Консьержери. Разбирайся пока с телами.
— Но отец!.. Ты же обещал мне помочь! Папа!
Напрасно ему с мольбой кричали в спину. Азирафаэль уже спустился с лестницы, забрав своё. И никакие вопли, молитвы или стенания не заставили бы его повернуть назад.
Позади — отдававший терпким запахом железа эшафот. Позади — толпы бесноватых щеголей-роялистов, колотящих якобинцев в каждом переулке. Позади — Хлебный рынок, закрывшийся от улицы дощатыми настилами и ставнями. Все позади. Оставался еще последний рубеж — триумфальная арка Сен-Дени. С витиеватого барельефа повозку провожал взглядом какой-то разодетый под римлянина королек. Каменный, он тыкал мечом в пустоту, а верные ему солдаты рвались в бой, в самую рубку вплавь — по застывшей реке.
В животе без остановки крутило. Идея заглянуть на рынок была не такой уж плохой. А что? Палачам издревле дозволено брать задаром на рынке столько, сколько те могут унести в руках. Плата за кровавое ремесло. Но ныло не только нутро, все тело доставляло неудобства. Что возьмешь с шестидесятилетнего старика? Старик внутри бушевал и не хотел мириться с временным сожителем.
«Спасать приговоренного? Что за бред! Повор-р-рачивай!»
Пары невинных угроз размозжить оболочку о мостовую хватило для перемирия. Однако Сансон быстро нарушил молчание и продолжил выть на задворках сознания:
«Я должен быть с моим Габриэлем. Это его первая казнь, чего доброго, напортачит! Как он один довезет тела на кладбище Эрранси? Как бы над ними не надругались…»
— Мне нет дела ни до какого тела, — буркнул вслух Азирафаэль, отчего проходившие мимо свинопасы в ужасе шарахнулись в сторону.
«Да нет, смотрю, что до одного есть!» — сострил Сансон.
Азирафаэль в который раз обернулся. Лишенная огненной гривы голова лежала на сложённом плаще. Но даже бездарно подстриженным Кроули был прекрасен. «Подумать только, эта революционная горячка едва не унесла мою красоту!» — озлобился Азирафаэль. Лицо, обычно подвижное, изменчивое, как сама революция, теперь было расслабленным, безмятежным. Ангельским. Даже здоровая шишка на затылке не портила общей картины.
«Надеюсь, я выбил из тебя всю дурь».
Солнце, жарившее весь день нещадно, выдохлось и просилось на покой. Им предстоял долгий путь домой. Но уже на горизонте приветливо махали мельницы. По обочинам потянулись посадки фруктовых деревьев. На темном небе замерцала первая звездочка.
Скрипели колёса. Гнедая кобыла шевелила ушами и отгоняла хвостом назойливую мошкару. По пустынной пыльной дороге Париж покинули трое: ангел, демон и палач. Только как история распределила роли — Азирафаэль уже не ручался.
[1] Кроули вспоминает Марата и Шарлотту Корде, которая зарезала его в ванне.
[2] Кроули говорит об эпизоде, который упоминается в "Исповеди" Жан-Жака Руссо.
[3] Для наружного применения (лат).
«Дорогая мадам Бланк! В силу обстоятельств я вынужден остаться в Париже, дабы блюсти порядок и законность».
— Нет. Не то. Что за канцелярская отписка?
«Дражайшая мадам Бланк! Перстом судьбы мне велено оставаться в Париже. Сердце мое разрывается от тоски по Вам и мальчику, но пусть надежда не угасает!»
— Мерзость какая. Луи не поверит ни единому слову.
Кроули откинулся на бортик ванны и прикусил кончик пера. Листы бумаги подходили к концу, а письмо не желало появляться на свет. Сочинять успокоительные басни — не его конек. Топить строчки в сантиментах — еще хуже. Тогда он напишет, как умеет, без штампов и прикрас.
«Дорогие мои постояльцы! Вашему хозяину крепко накрутили хвост, но он как-нибудь выкрутится! Вдоволь гуляйте и поменьше налегайте на ростбиф.
Надеюсь, Луи уже полирует мой горшок?
Как вам моя Джоконда? Ее загадка кроется вовсе не в улыбке, а в том, что у нее за спиной! 4004.
Помираю от скуки. Не поверите: скучаю по тявканью Фру-Фру!
Луи, если ты вырвал или украл это письмо, не вешай нос. Мой Матагот сбежал, как и твой. Я его то ли снова ловлю, то ли жду. Напиши мне что-нибудь. Повесели старика».
Поставив точку, Кроули взял брусок сургуча и, добыв пламя щелчком пальцев, ловко запечатал письмо в готовый конверт. Одно маленькое демоническое вмешательство — и письмо оказалось в почтовом отделении с уже оплаченным приклеенным ярлыком и поставленным штемпелем.
Покончив с этим, Кроули попробовал расслабиться и по шею погрузился в едва теплую воду. Дурная привычка заниматься писаниной, не вылезая из ванны, — подсмотрел у почившего Марата: правда у этого лишайного бедолаги выбора особо не было.
«Весьма жалкое существование, но какой яркий конец!»
Кроули был не прочь, чтобы и к нему ворвалась роковая красотка [1] и поразила его сердце. Чем-нибудь острым. И отнюдь не стрелой купидона. Но красотка не врывалась, так что он молча позавидовал Марату и подогрел воду.
Нежданный стук в дверь вывел его из оцепенения. Последнее время посетители Кроули попадались не самые приятные, потому он только закрыл глаза и сполз под воду. Дышать нет нужды. Только лежи и наслаждайся окружающим теплом, словно в утробе — иллюзия безопасности и заботы. Будто тебя отсюда никогда не выгонят.
Но в дверь снова постучали. На этот раз куда громче и настырнее.
«Отстань от моей несчастной змейки!» — зло подумал Кроули.
Незнакомец не послушался.
Вынырнув из воды, Кроули забормотал под нос словечки, которые обычно закрашивают на заборах. Накинув на себя мятый баньян, он, орошая пол водой с мокрых волос, пошел открывать.
— Если вы не моя красотка с кинжалом в лифе — валите, — сказал он, распахнув дверь.
Дверной молоточек в форме кусающей себя за хвост змеи звонко ударил в последний раз. Щуплый рыжеволосый мужичонка с лицом, на котором боролись за первенство бледные веснушки и оспины, растерянно застыл на пороге. Круглые прозрачные очки делали его лупоглазым, пуганый сыч — не иначе. Линзы увеличивали и без того широко распахнутые глаза: он то ли ужаснулся, то ли удивился, что на его возмутительный стук все-таки ответили.
— Вы не моя красотка, — резюмировал Кроули, окинув мужичонку быстрым взглядом. — И кинжала в лифе у вас нет. Валите.
— Зато вы разите безоружного прямо с порога.
Этот вкрадчивый шелестящий голос! Кроули тут же стыдливо прикусил язык. Черт. Без привычного голубого фрака и боевой раскраски, Робеспьер как-то и… не воспринимался.
— Это… вы. Прошу прощения. Как бы сказать: без пудры и парика… Я подзабыл, как вы выглядите.
— Что? Не герой античных мифов, правда? Впрочем, любых других тоже.
— Гх-м, — Кроули пожалел, что вообще вышел за порог. Нагрубил, так еще и с длинных волос капала вода: ткань на груди моментально стала мокрой, но Робеспьера его водные процедуры, казалось, нисколько не смущали.
— Пустите в свои пенаты? Не прогоните? — спросил он.
Кроули неохотно посторонился. Мысленно приказав ванне исчезнуть, он провел Робеспьера в спальню и предложил кресло. Робеспьер тут же в него опустился и затих. Не каждый день на квартиру заявляется диктатор всея Франции. И что с ним делать?
— Кофе? — предложил Кроули, вспомнив правила хорошего тона. — Хотя нет. У меня кофейные зерна кончились. Г-хм. Есть коньяк.
— Несите, — сказал Робеспьер с видом, будто был готов не пить, а причащаться святых тайн. В точку. После того, как Кроули разлил выпивку по штофам, тот сделал только птичий глоток, как по церковным канонам.
— Как… дела на службе? — спросил Кроули, опускаясь в соседнее кресло. Ему все же было не по себе от визита столь… необычного гостя. Он не припоминал, чтобы водил кого-то на эту квартиру, кроме Азирафаэля. И он предпочел бы, чтобы прихожанин в его обители остался один. Но кого волнуют его желания?
— А нету службы. Сегодня в Комитете произошли серьезные разногласия, грозившие расколом. Меня не поддержали, и я ушел.
— Как ушли? — У Кроули аж рука дрогнула, когда он заново наполнял свой штоф. — До завтра?
— Может быть и насовсем. Я еще не решил.
Кроули вцепился в бутылку. Бедолага-Робеспьер что? Перечитал историю древнего Рима? Решил, как Корнелий Сулла, отойти от дел и кормить птичек в парке вечерами?
— Какой природы разногласия? — хмуро уточнил Кроули.
— Они требуют отменить прериальский закон полностью. Я же считаю, что им просто злоупотребляют. Они винят меня, что я поработил их волю, запугиваю гильотиной. Что ж. Теперь им ничего не мешает.
Солнце, пробивавшееся на ощупь сквозь задернутые шторы, падало на бледное лицо, но, казалось, не грело совершенно. Будто заспиртованный, Робеспьер так и просился на верхнюю полку какого-нибудь анатомического театра, чтобы там спокойно пылиться в забвении.
— Ну… — сказал Кроули. — Зато у вас появится много свободного времени… в якобинском клубе вас всегда ждут.
— Потом. Не хочу никого видеть.
— Полагаю, меня стоит считать счастливым исключением?
— Да. — Последовал короткий ответ.
Кроули плотнее запахнул баньян. В прострации почесал пяткой мохнатую голень. Стиснул зубы, чтобы не ляпнуть какую-нибудь дурость. В таких случаях лучше помолчать — можно сойти за умного.
Но Робеспьер не дал ему как следует обдумать ситуацию, огорошив еще и вопросом:
— Если я скажу, что собираюсь на декаду кое-куда за город, вы поедете со мной, не задавая лишних вопросов?
— Мастер интриги! — Кроули усмехнулся. — Почему не сказать куда?
— Поверьте, это не из-за моего недоверия к вам. Просто так меньше вероятности, что вы откажетесь.
Кроули растерянно оглядел комнату. А что его, собственно, удерживало? Секцию на декаду можно и оставить, а в квартире было пусто, как в склепе. В тюрьме и то веселее. Не обивать же пороги почтамта и дежурить у окна сутки напролет? Одиночество всегда действовало на него губительно. Узнай об этом Вельзевул, угрожала бы ему не пытками, а заключением в одиночной камере на веки вечные. От одиночества он чокнулся бы гораздо быстрее, чем от боли.
Человеку нужен человек. Что уж говорить о его братии, которая была создана для любви и благодати…
— Ваша взяла, — хмыкнул Кроули. — Только обещайте мне, что будет весело!
— Я постараюсь.
Подлый, лукавый, лицемерный Робеспьер!
«Весело!»
«Я постараюсь!»
Так растоптать его ожидания! Убить интригу! Похоронить жажду приключений под мраморной могильной плитой!
Кроули разочарованно провожал взглядом букетик полевых цветов, предназначенных отнюдь не ему. Возмутительно! ему — живому, горячему, пылкому — предпочли какую-то жалкую горстку костей. Пусть на эту горстку и молилась половина Франции.
«Тут покоится прах выдающегося мыслителя Жан-Жака Руссо»
Выгравированная на мраморе надпись выбивала из Робеспьера если не слезы, то слишком громкие вздохи.
— Мой покойный учитель… как же мне повезло застать вас в живых. Гулять с вами под сенью этого парка. Наполнять душу праведными устремлениями!
Робеспьер стенал над могильной плитой, точно плакальщица со стажем. Все казалось натуральным: и как он хлюпал веснушчатым вздернутым носом, и как хлопал глазами, трепеща ресницами, с которых будто вот-вот сорвется алмазная одинокая слезинка.
Тьфу. Смотреть тошно.
Как таким задорным носом можно так жалобно хлюпать?!
— А вы знаете, что проститутка советовала Руссо оставить женщин в покое и заняться математикой? — скучающе спросил Кроули.
Лицо Робеспьера передернуло и залило пунцовой краской до самых бровей.
— Это бородатый анекдот, Антуан.
— Но даже у бороды есть начало.
— Не очерняйте понапрасну память великого человека!
Кроули развел руками:
— Я всего лишь явил голос вашего любимого народа. Один из многих. Народу этот анекдот, кстати, нравится.
— Народ: порой мне кажется, я его совсем не знаю.
— Так узнайте. Вы мне обещали веселье! Пойдемте кататься на лодке и купаться в озере, раз у нас есть такая возможность. Я даже буду грести. Только пожалуйста. Не хлюпайте больше. Это угнетает. Мне тоже сразу хочется хлюпать. Только громче и выразительнее вас. Как поединок. Кто кого перехлюпает.
Робеспьер злобно глянул на него, будто желал продлить аудиенцию с мраморной плитой еще на час. Но покорно поднялся, отряхнув идеально отутюженные кюлоты, и отправился назад — в лодку.
Сорвавшийся с цепи ветер поднял волну на обступившем островок пруду. Высокие тополя кланялись им вдогонку.
— А еще я хочу напиться! — объявил Кроули.
Робеспьер только коротко кивнул ему на весла.
— Десять баллов, если попадете в голову. Пять, если в тушку.
— Я не хочу в это играть.
— Вы просто боитесь поражения!
— Дайте мне спокойно покормить птиц!
Белощекие казарки не изменяли старому распорядку: ровно в одиннадцать их флотилия заявилась к кромке пруда в ожидании плотного лэнча. С завидным аппетитом они глотали крошево и довольно трясли гузками. Поодаль в водную гладь гляделся скромный фасад шато д’Эрменонвиль. Владелец шато, граф Жирарден, и дал им кров на ближайшую декаду. Страдающий с Робеспьером одной болезнью, имя которой — Жан-Жак Руссо, граф предавался безобидному провинциальному сумасшествию. Одержимость сентиментальными романами, помноженная на толстый кошелек, творит чудеса! Его поместье бросало вызов чопорному и строгому Версалю своим наивным деревенским колоритом. Деревья смело отпускали пышные кроны и росли, где вздумается, это называлось «английским парком». То тут, то там виднелись «руины» античных храмов, «первозданные» водопады и скальные гряды, ленивые ручейки с ажурными мостиками. Если это был не Эдем, то что-то близкое к тому. Видно, будучи уже дряхлым и нищим стариком, Руссо знал, где лучше откинуться, и, стоило только предложить, безропотно сел на шею своему богатому поклоннику. Тот на радостях даже шале ему отгрохал, но застолбить его Руссо так и не успел: прожив в «Эдеме» полтора месяца, он отдал душу Верховному существу, оставив в напоминание пышное надгробие на поросшем долговязыми тополями островке.
Робеспьер не щадил, и они каждый день добирались на остров на лодке, чтобы тот вдоволь поговорил с камнем и повздыхал. Ладно, с этим Кроули был готов мириться, но Робеспьер стал брать на прогулки томики этого старого сумасброда. Что же будет сегодня?.. Нет, пожалуйста, нет. Только не «Новая Элоиза»!
— У меня пять баллов. Ваша очередь! — сказал Кроули.
— Я же говорил: я не буду в это играть!
— Если не будете, ваш гребец подаст в отставку.
Робеспьер поджал бескровные губы. Пускай с недовольством, но отломил кусок сухой корки. Смекает: мякишем тяжелее попасть.
— Десять баллов! — сказал он. Пораженная съедобным снарядом казарка возмущенно крякнула. — Я выиграл.
— Не так резво! — Кроули потянулся к хлебу Робеспьера за новыми боеприпасами. — У нас несколько туров.
Робеспьер скептически хмыкнул. Что, уже понравилось быть победителем, пускай и в такой нелепице?
— Как смотрю, ваша страсть — все больше книги, — Кроули щадил соперника, потому кусок хлеба миновал голову беспечной казарки, — Откуда взяться такой любви к пернатым?
— Когда родителей рано не стало, нас приютил дед по материнской линии. Он подолгу пропадал в своей пивоварне, но от скуки спасала голубятня при доме. Я тайком лазил туда. Прикармливал голубей, выпускал полетать, как мог — лечил. Мне нравилось там, вдали от людей. С голубями проще. Отпустишь их — они всегда вернутся домой, не предадут доверие. Куда до них людям! Отдал своего любимого голубя сестрам — уж так просили-умоляли! те недосмотрели, и голубь погиб. Зря я тогда их попрекал — малы совсем были. Но из памяти почему-то так не стерлось.
— Постойте, у вас что, есть родственники? Где все сейчас?
— Мать унесла чахотка, я был еще несмышленым мальчишкой. Отец, промотавшийся адвокат, тут же бросил нас. Считайте, что для меня он умер. Младшей сестры тоже давно нет. Остались только я, сестра Шарлотта, да младший брат Огюстен. Но с первой я рассорился и общаюсь редко, а брат уже давно как при армии в Италии, я его почти не вижу.
Кроули на миг задумался: «Спишутся ли все твои грехи трудным детством, Робеспьер?» Увы, судя по досье грешников в Аду — нет. Больше его интересовало другое:
— Из-за чего-то важного рассорились?
— Это уже слишком личное, — буркнул Робеспьер себе под ноги.
Более подсказок Кроули и не требовалось.
— Элеонора? — Робеспьер съежился при этом имени, подтверждая догадки. — Серьезно? Сестра не дает благословения из страха потерять брата… Что ж, мне жаль вашу сестру.
— Почему это?
— Даже я вижу, что Элеонора совершенно не опасна.
Робеспьер прекратил раскармливать казарок, чем заслужил их порицающие взгляды, и повернулся к Кроули лицом. Очки съехали с переносицы, дыхание слегка дрожало.
— Не опасна? Вы о чем?
— О том самом.
Какое наслаждение наблюдать оживление на некогда мраморном лице. Хандру как ветром сдуло!
— Не трогайте младшую Дюпле! У нас прекрасное взаимопонимание! А наши беседы — в них мы доходим до таких тонких сентенций, что вам и не снилось.
И в судорожных попытках добить Кроули тяжелой артиллерией, Робеспьер схватился за «Новую Элоизу».
— Вот! — просиял он. — Нашел! Послушайте, как чуткий Сен Пре прощается с запретным предметом своего сердца: «Я молю вас об одном — покарайте меня. Это ваш долг, но если в вас есть жалость, не будьте так холодны ко мне — когда преступника ведут на казнь, ему уже не выказывают гнева». И еще, у меня даже заложено…
— НЕ БУДУ СЛУШАТЬ.
— Как? Почему? — Робеспьер даже закладку выронил — вот удача!
— Не нравится.
— Но это же Руссо!
— Ну Руссо, и что с того? А этот «возвышенный» слог, патетика там — да кто так разговаривает?! Знаете, как это вообще увидело свет? Ваш дражайший Руссо, и это уже точно! по уши влюбился в одну молодушку, но та предложила «остаться друзьями». Просто у нее уже поэт постели грел. Вот бедняга и изливал всю страсть на бумагу, раз больше некуда…
— Можно подумать, будто вы — последняя инстанция в любовных делах! — сложил руки на груди Робеспьер.
— Я? Ну да, у меня немалый опыт! В разных сферах, как вы знаете. Желаете, чтоб я поделился?
Робеспьер подскочил как ужаленный. Кроули загоготал, а вместе с ним и сытые казарки. Смех, призванный наводить ужас на сердца людей, только сбивал косяки наглых птиц.
— О, я откажусь! — мстительно шикнул Робеспьер. — Вы уже нашли общий язык с подобающей аудиторией!
— Раз я — один из них, то соизвольте покормить! — Кроули согнулся, упер руки в бока и вызывающе закрякал.
Крякал, пока сдавшийся краснеющий Робеспьер не забил его рот хлебом:
— Вы невыносимы, Антуан. Просто невыносимы!
— Полпинты сидра, пожалуйста.
— Я тебя умоляю-ю-ю-ю, какой сидр. Трактирщи-и-и-ик! Бутылку кальвадоса нам.
— Антуан, ва… тебе хватит.
— Быть трезвенником и лицемером — суть одно и то же! Воздержанность за столом частенько связана с притворством и двоедушием. Человек искренний не боится откровенной беседы и сердечных излияний…
— Ты окончание цитаты-то помнишь?
— Какое?
— «Но надобно и вовремя остановиться и не позволять себе излишества!» Как вижу, ненавистную «Новую Элоизу» ты все-таки читал. Урывками. Как на тебя похоже.
— Жизнь слишком коротка, чтобы отдаваться чему-то всецело. Лучше отхватывать понемногу, но самое лакомое.
— Лакомое? Как это место?! — спросил Робеспьер, косясь на оплёванный пол захолустного трактира. Публичное место обязывало соблюдать революционное «ты», которое у трезвого Робеспьера звучало дьявольским тритоном. Невооруженным глазом было видно, что он был не в своей тарелке. По его левую руку дремал, распластавшись на столешнице, преданный завсегдатай заведения: он с полчаса геройски боролся с зелеными змием, но пал в битве, после чего Кроули забрал у него недопитый штоф. А справа Робеспьера буравила взглядом потрепанная, словно всполошенная курица, девица. Робеспьер с переменным успехом уходил от её невербальных атак, разглядывая закоптелый потолок, но полный звериной страсти (не к Робеспьеру, так к его кошельку) взгляд, прожигал, точно пропущенный сквозь лупу солнечный луч. Светило подбиралось все ближе и ближе.
— Жрица любви сделает все, что сможет прочесть в твоих глазах, — заулыбался Кроули, с удовольствием прихлебывая кальвадос.
— Тогда она не умеет читать, — огрызнулся Робеспьер. — В моих определенно написано «убирайтесь, пожалуйста».
— Пойми, проститутки — они как дети. Им все надо говорить прямо и категорично, — Кроули поймал голодный акулий взгляд и, осклабившись, приподнял брови. Проститутка, установив зрительный контакт, расхлябанной походкой двинулась к ним:
— Каких статных орлов занесло в наши края! — с фальшивым придыханием начала она, обнажив редкие, с рыжеватым налетом зубы. — Не хотите ли свить гнездышко, граждане? На часик.
— Только если на троих сообразишь, дорогуша. Ты его не растормошишь одна. Уж больно он крепкий орешек.
— АНТУАН!
Кроули захохотал. Проститутка, заслышав его издевательский смех, сплюнула горечь поражения и ретировалось в свой угол. Гордая цаца.
— Да ладно! — Кроули плеснул Робеспьеру кальвадоса, к которому тот остался демонстративно равнодушен. — Руссо, вон, уже в восемь лет наслаждался, когда его родная тетка — мадмуазель Ламберсье — порола. Обозвал еще так мудрено: «преждевременно развившийся половой инстинкт». О как. [2]
Робеспьер только сильнее сжал челюсти. Будто его вынуждали до боли закусить удила. А боль, несомненно, была.
«Понимаю. Тяжело думать, что твой идеал непогрешим, а он оказывается обычным человеком со своими низменными слабостями. Ну все. Теперь взорвется патетическими фразами и уйдет».
Но раздавшиеся позади гвалт и ругань заставили их обоих отвлечься. В зал вломилось пятеро мужчин в растянутых серых рубахах навыпуск. Грохоча стульями, они оккупировали соседний стол. Вид у всех был довольно поддатый. Наверняка успели распить что-то дома.
— Симон, старина, не горячись. Ты по порядку давай.
Симон предварил свою речь живучим французским языком, от которого даже у бывалых пьянчужек вяли уши.
— Хищные твари! — рявкнул он. Наконец хоть что-то членораздельное! — Эдак всю мою семью в Париже перебьют. Сначала Франсуа, а теперь и сестру на эшафот! Главное, за что?
Напрасно трактирщик просил его шуметь поменьше. Это только разгорячило оратора.
— Брата эти паскуды загребли лишь за то, что тот надрался в свой законный выходной. Сестренку — за то, что когда-то стирала белье одной жирной аристократки. Уже завтра эта клятая машина ее укоротит. Безумие!
— И у меня друг сидит! — поддакнул собутыльник.
— Сидит — это еще хорошо. У меня уже казнили. Уже за здравие не выпить толком! Только за упокой.
— И кто во всем этом виноват?! — содрогал стены Симон.
— Каналья Робеспьер, — донеслось с другого конца зала.
— Кровопийца Робеспьер! — вторила еще недавно пристававшая к ним проститутка. — Я была на казни, сама слышала. Мы — простой люд, для него ничто. Днем он посылает патриотов на смерть, а ночью ходит в казино к госпоже Сент-Амарант, вдрызг напивается и разбалтывает государственные тайны!
— А я не думал, что вы вдрызг напиваетесь, — Кроули склонился к Робеспьеру и с насмешкой шепнул ему в покрасневшее ухо. — И ни разу не позвали меня с собой?..
Молча наблюдать, как Робеспьер все сильнее замыкается в себе и покрывается скорлупой, было тошно. Совсем уж абсурдная блажь, дескать «по ночам Робеспьер выжимает сердца патриотов, как лимон, чтобы пить кровь» стала последней каплей.
Кроули вскочил на стол, сунул два пальца в рот и лихо свистнул:
— Эй, благородное собрание! Минуту внимания!
Все и впрямь попритихли, недоверчиво взглянув на нежданного агитатора.
— Я смотрю, тут все очень хотят найти козла отпущения? — громко спросил Кроули.
— Ты что, залетный из Парижа?
— Залетный. Оттуда. Да. Так что считайте, что мадам гильотина со мной в одной кровати спит. И я вот что скажу: не на того собак спустили. Робеспьер уже на заседаниях-то не появляется. Какое казино?! Он живет как церковная мышь. Да и не пьет, так как не умеет ни хрена. Уж тем более кровь. Вы хоть сами попробуйте — блеванете же сразу. Он — всего лишь зануда с утопическими речами.
— Тебе-то откуда знать, пижон очкастый?!
— На казни отправляет Трибунал! — сухо продолжил Кроули. — Им заправляет Фукье-Тенвиль. Робеспьер в Трибунале не состоит, да и власти у него с кукиш. Уж если винить, то винить все Комитеты, весь Конвент, а не одного доходягу.
— Ты что, блядь, умный самый?!
Кроули замолчал.
«Умный». Как же. Тупица. Перед кем он тут собрался разбирать сложную бюрократическую машину?! Перед кем выгораживал и, главное, кого?!
Вот где-то тут Кроули понял, что на стол вскочил зря. И если от первой летящей кружки он смог ловко увернуться, благо, жизненный опыт скопился немалый, то вторая угодила ему прямо в нос.
Хрустнуло. Стеклышки очков разлетелись звездной пылью. Обычный человек от такого потерял бы зрение.
Кровь двойным ручейком хлынула из ноздрей и закапала на деревянный стол красными кляксами. Боль разлилась по лицу и вгрызлась в нос. Яркая, острая, выбивающая из головы все ясные мысли — она оглушила, словно взрывная волна.
— Блядь, — сказал Кроули и неловко спрыгнул со стола — от греха подальше. Собственные силы вскипели и устремились к перелому.
Кто бы мог подумать, что за пять тысяч лет ему сломает нос не массивный человеческий кулак, а ебанная деревянная кружка. Рожа взяла главный вечерний приз — косой нос.
Молодец, Кроули. Браво!
— Антуан? — Робеспьер с тревогой тронул его поникшее плечо. — Антуан?
Кроули размазал кровь рукавом, пряча глаза от этого обеспокоенного дотошного взгляда:
— Все в порядке. Идем отсюда.
— Антуан…
Робеспьер нагнулся. Подобрал отлетевшую кружку и покрутил её в руках, будто любопытный музейным экспонат. Древесина у ручки глазела двумя темными пятнами — демонская кровь. Многие наивно полагали, что она обладает магическими свойствами: будто на ней можно заговаривать порчу или с ее помощью отравлять клятых врагов. Но она была самой обыкновенной — красной, теплой и бесполезной. Человеческой. Робеспьер размазал ее по пальцам, потерянно поглаживая кружку.
— Вали отсюда, фуфырь столичный! — гаркнул Симон. — И дружка своего пучеглазого забери.
— Я не позволю больше трогать моих друзей! — голос Робеспьера взлетел до высоты фальцета. — Робеспьер — кровопийца? Предатель свободы? Тиран? Так осмельтесь сказать это ему прямо в лицо, потому как он прямо перед вами!
«Благородное собрание» обомлело.
И, замахнувшись, Робеспьер с яростью швырнул кружку обратно — в толпу. Симон взвыл и схватился за подбитую скулу. Остальные продолжали таращиться на Робеспьера, явно не зная, что еще может выкинуть этот блажной.
Кроули присвистнул.
«Как метко пульнул-то».
— Идиотский поступок, но я почти влюблен, — улыбнулся Кроули, глядя на ошеломленного собственным поступком Робеспьера. А затем, схватив его за руку, побежал прочь из трактира, пока народ не вздернул их на первом же фонаре или что похуже.
Они добежали до Эрменонвиля минут за двадцать, хотя Робеспьер упрямо называл это «быстрым шагом». На крыльце их уже ожидал граф Жирарден, болтая в руке лампой.
— Во имя Руссо, что с вами, гражданин Серпэн? У вас кровь?
— Нарвались на нескольких местных работяг. Мы хотели поговорить, но они были не в настроении, — отмахнулся Кроули.
— А, наверняка мои бывшие крепостные, — покачал головой Жирарден. — Я сам отпустил их на волю по заповеди моего учителя, но куда им до чувства благодарности! То ли дело раньше! Если начнёт кто брыкаться — берёшь трость и…
Уничтожающий взгляд Робеспьера заставил его умолкнуть. Кроули невольно вспомнил, как один садовник обозвал Жирардена «отцом-колотушкой». Уж явно не из любви того к столярной работе.
Потерявший дар голоса Жирарден только проводил их на второй этаж, напоследок с надеждой спросив:
— Но мы же поговорим завтра о Руссо за завтраком?..
— Завтра и посмотрим, — сказал Робеспьер, захлопнув дверь перед его носом.
Кроули тоже ретировался в свою комнату и плюхнулся на узкую кровать. Демоническая сила притупляла боль, но из-за нее же лицо онемело. Казалось, что на нем тесная маска, которую так и хотелось снять.
Следовало умыться, создать пару свечей и осколок зеркала, чтобы оценить ущерб. Но вставать решительно не хотелось. В бывшей комнате для прислуги не было даже таза с водой, а создавать ещё и его было бы расточительством сил. В задницу. Он переждет до утра. Кроули уже закрыл глаза, чтобы подремать до первых лучей, но Робеспьер тихо заблеял за дверью.
— Антуан? — Выразительный грохот. — Откройте, пожалуйста. У меня руки заняты.
В самом деле. Когда Робеспьер переступил порог, то выложил на тумбочку полный до краев графин, моток корпии и подсвечник. Оглядев при тусклом свете лицо Кроули, он хмуро сказал:
— Нет, так оставлять нельзя. Вам срочно нужно сделать примочки, иначе к утру ваше лицо опухнет и будет как перезрелый помидор.
— А вы умеете делать комплименты.
— Вряд ли, раз вы первый, кто это сказал, — Робеспьер откупорил графин, и оттуда, словно джин, вылетел спиртовый душок.
— Продолжим пьянствовать?
— Ad asum externum [3], — отчеканил Робеспьер и смазал перепахавшую лоб ссадину. — Не больно?
— Пр-р-р-риятно! — буркнул Кроули. — Я бы повторил.
— Без меня. Благодаря вам я лишний раз убедился, что шатания по публичным местам до добра не доводят.
— Да вы только начали этот тернистый путь! Кто говорил, что будет легко? Только так и надо завоевывать любовь народа! Это что-то вроде встреч с избирателями.
— Боюсь, эти избиратели в жизни не брали в руки «Общественный договор». Я не могу общаться с людьми, в которых не вижу и капли добродетели.
— Конечно. В недобродетельных вы швыряетесь кружками.
Робеспьер резко передернул плечами:
— Оставим это.
— Право, я тронут вашим подвигом. Вы меня спасаете уже второй раз. Или третий? Я сбился со счета.
К досаде Кроули Робеспьер прервал медицинские процедуры.
— Вы — не моя слабость. Понятно?!
— А я и не говорил. Я вообще молчал. А вот ваше волнение вызывает у меня массу вопросов.
Обступавшая темнота что-то нашептывала. За окном не было привычных парижских огней, которые бы шпионами подглядывали ночь напролёт. Только сверчки служили свою ночную мессу, да мотыльки покушались на покой свечи.
Совсем как в Бюке.
Тишь. Тьма. И Азирафаэль — мягкий, ласковый и льнущий.
Бюка больше не было. И Азирафаэля тоже.
— Прощу прощения, — глухо отозвался Робеспьер и вернул руки Кроули на лицо, продолжив возиться с ранами. — В последнее время я, кажется, не отличаю вымысел от реальности.
— Вы будьте проще, — устало сказал Кроули. — Первым делом выкиньте из головы этого вашего Руссо. Он только на словах любил всё человечество, а сам всю жизнь со всеми ругался. Женитесь. Не по любви, так для благопристойности. И уезжайте из этого гнилого города. Посадите апельсиновый сад. Дети будут в восторге от вашего Браунта.
— Что-то похожее мне уже предлагали, — поморщился Робеспьер, а затем продолжил гораздо тише. — Я же говорил, что мою мать унесла чахотка? Как известно, эта болезнь порождается… частым сношением. Мой названный отец грешил этим. Порой мне казалось, что он специально так усердствовал, зная, что я не его сын. Когда же мать скончалась, я зарекся, что не буду дотрагиваться до чужого тела. Чтобы не ставить в опасность ни себя, ни других.
— Моего тела вы сейчас касаетесь довольно долго. — Кроули с насмешкой дыхнул на порхающие над ним руки. — Я не заразный. Хотя мой смех некоторые называли заразительным!
— С вами совершенно нельзя откровенничать.
— Естественно. Я же ваш лучший ш-ш-ш-шпион.
— Вы — друг, Антуан.
Правда, нежные прикосновения, вернувшие лицу чувствительность, мало походили на дружеские. Пальцы будто исподволь дотрагивались до висков, лба и скул. Робеспьер уже совершенно напрасно тратил на него спирт и остатки корпии, но, даже кончись они, он пошел бы за новой партией.
Кроули прикрыл глаза, наслаждаясь урванной в полутьме лаской. Подставлялся под касания, как кошка, выгибающая спину под гладящую руку. Бодался то лбом, то щекой, губами дважды мазнув по внутренней стороне запястья. Но вдруг послышался шумный вздох, и ласка кончилась.
— Ну все, — сказал Робеспьер. — Думаю, худшего удалось избежать.
И поспешно встал.
Кроули удивленно приподнял брови:
— Вы разве не останетесь со мной на ночь? Не будете моей верной сиделкой, которая несет караул на стуле? Я, между прочим, был!
— И вам, и мне нужен покой.
— Ложитесь рядом. Я подвинусь. Расскажите мне что-нибудь еще. Из жизни. Едва ли я сегодня смогу крепко спать.
— Я не могу, Антуан.
Кроули развел руками:
— Ваша честь мне без надобности. В конце концов, я — полумуж.
— Это еще как понимать?
— То ли в разводе, то ли в браке — не разберешь. Но предпочитаю второе.
— Выходит, вы такой же неудачник, как и я?
— Попрошу! Я чахоткой заразить никого не боялся и не боюсь, — Кроули сдвинулся на край кровати и освободил место на подушке. — Не уходите. Пожалуйста.
Это было мучительно. Робеспьер долго убирал туфли под стул, зачем-то поправлял свое платье на спинке стула, маялся с трехцветным поясом, но, наконец оставшись только в сорочке и кюлотах (Кроули злорадно подумал, что выполнил бы задание по соблазнению Робеспьера с легкостью, в отличие от Азирафаэля), лег рядом лицом к лицу. Рыжие волосы смешались на подушке, путаясь где чьи.
— С Демуленом так же когда-то лежали, — пробормотал Робеспьер и взглянул в глаза. — Еще в лицейские годы.
Но Демулена ты не уберег. Ни его самого, ни его семью. Твой пухлощекий крестник остался сиротой и отправился в приют.
Впрочем, какая теперь разница.
Кроули ободряюще улыбнулся, надеясь, что выглядит не совсем ужасно с опухшим носом и узкими вертикальными зрачками. Благо, у Робеспьера хватало такта не спрашивать его об этой особенности. Не любопытный Луи, который и про клеймо на виске требовал байку.
— Расскажите про лицей, — попросил Кроули.
И, вздохнув, Робеспьер начал рассказывать.
Утром Кроули обнаружил, что спящий Робеспьер совершенно не боится дотрагиваться до чужого тела. Наоборот. По-хозяйски перекинутая через бедро нога, рука на талии и сопящий в волосы нос компрометировали своего хозяина. Что уж говорить о твердом члене, вызывающе упиравшемся в ягодицу.
«Ну, с утра должны вставать член и солнце», — лениво подумал Кроули и решил ограничиться для себя этим объяснением. Человеческие оболочки порой проявляют вопиющее своенравие, плевав на чахотки, принципы и воздержание хозяина.
Вытянув руку и устроив на ней голову (Робеспьер невольно забрал себе всю подушку), он снова закрыл глаза, погружаясь в сон. Робеспьер заерзал. Обнял крепче, бессвязно забормотав «Антуан» куда-то в шею.
Тепло. Хорошо. Пусть обнимает. Если призвать воображение, можно представить, что это Азирафаэль, который вот-вот подарит утренний поцелуй и нежно заворкует «просыпайся, дорогой». И хотя это был коварный ход с «ты же приготовишь мне завтрак?..», можно было притвориться спящим подольше и урвать столько поцелуев, сколько душа пожелает. Им обоим не надоедало разыгрывать этот маленький спектакль друг для друга.
Кроули уснул в краденых объятиях. Когда он открыл глаза во второй раз, тепло уже улетучилось. Он остался один.
Cro-Cro-Cro-Cro-Cro-Cro
Азирафаэль полоснул осколком по пальцам. Кровь толстыми ленивыми каплями показалась из порезов, чтобы тут же размазаться по некогда белой стенке. Почти как по листу бумаги.
— Первая встреча в Эдемском саду. Последняя — в Париже, — бормотал Азирафаэль.
Подушечки пальцев ныли, но он быстро стал наносить кровью года, всплывавшие в памяти. Соединял их тонкими красными линиями. Записывал все подряд, пока это место не вытравило из головы остатки воспоминаний.
Эдем, 4004 год до н.э.
Месопотамия, 3004 год до н.э.
Голгофа, 33 год н.э.
Рим, 41 н.э.
Уэссекс, 537 н.э.
Лондон, 1601 н.э.
Париж, 1793 н.э.
В Эдеме они впервые разговаривали, прятались от холодного дождя и хрустели яблоками.
В Месопотамии ловили сбежавшего единорога. Поймав, пытались оседлать глупую скотину. Оба, не продержавшись и пяти минут, свалились. Оба возненавидели ездить верхом.
В Иерусалиме вяло обсуждали символизм ситуации. Не каждый день мессия умирает на могиле своего праотца [1]. Кроули жевал финики, разглядывая пустой крест с приколоченной к нему табличкой.
Надпись «Иисус Назорей, Царь Иудейский» высмеивала несчастного аж на трех языках.
— Как считаешь, Она теперь простила их?
— Она меня быстрее простит, ангел. Обычное перепрофилирование, теперь будет еще и Рай, раз в Ад уже душонки не влезают [2].
В Риме ели устрицы, макая в лимонный сок. Валялись пьяными на триклиньях и ходили голозадыми в термы. Без стеснения шлепали друг друга мокрыми полотенцами. Похмелялись в каупоне и обещали больше никогда не брать в рот спиртное. Нарушили обещание следующим же вечером.
В Уэссексе зябли в тумане. Кроули с опаской косился на огромный меч в ножнах. Будто боялся, что ножны его вот-вот лишатся. Азирафаэль снял броню и, укутавшись в плащ, предложил идти развлекаться в таверну. Менестрели сочинили новые баллады, грех не послушать. Кроули ничего не сказал. Но после пропажи меча натянутые улыбки скинули фальшь.
В Лондоне потешались над Шекспиром и решали, кто поедет в Эдинбург. Искупительный обед, прямое следствие жульничества с монеткой, обошелся для Кроули в кругленькую сумму, но он делал вид, будто это его доброта и щедрость. Оба знали, что это неправда. Кроули провожал его в Эдинбург, угостив еще и завтраком. Ах, какой джентльмен!
В Париже …
Кровь остановилась.
Азирафаэль с досадой сжал исполосованные пальцы.
Вавилония.
Греция.
Иудея.
Италия.
Испания.
Дания.
Пруссия.
Швеция.
Богемия.
Страны без годов и четкой хронологии. Мутные, искаженные отражения в луже. Но отражения! Они есть.
Чем писать?..
Азирафаэль посмотрел на разбитую рамку с правилами. Попытаться сделать из тонкого куска стекла подобие пера? Будет проще. И крови меньше потребуется…
Нет. Незачем тратить время. Надо вспоминать.
Роба смятым комком полетела на пол.
Азирафаэль уже было замахнулся на крепкую ляжку, чтобы получить новую порцию «чернил», но так и замер с занесенной рукой.
Белесый рубец на икре бугрился уродливым зигзагом. Это еще что такое?!
О своей оболочке Азирафаэль всегда заботился и своевременно залечивал любые раны. Даже при крестовых походах, когда свободная минута на отдых была на вес золота. Он находил время. Вопиющая безответственность! Хорошо, что он ушел из хорунжиев. Если он не мог позаботится даже о себе, куда ему доверять жизни военачальников и священное знамя?!
— Но на мне Кроули.
Азирафаэль не помнил с какого времени. С Эдема, когда он проявил сочувствие к врагу? Или с Соглашения в XII веке, которое они скрупулезно набросали на бумаге и которое потеряли спустя пару лет? Или с Парижа, когда Кроули повел его в ресторанчик якобинцев на черствые бриоши?
Но Кроули был. И записи на стене это доказывали. Ангелы не пересекаются с демонами так часто. Особенно с одними и теми же. Обе стороны негласно избегают друг друга, чтобы напрасно не встревать в драки, всегда ведущие к одному — развоплощению. И какими бы они ни были разными, в одном навсегда остались схожи: и ангелы, и демоны ненавидели неповоротливую бюрократическую машину.
Значит, не так уж случайны эти встречи…
Кроули.
Я хочу домой.
И почему-то дом ассоциируется вовсе не с облаками и белым цветом. А с тобой.
***
Стук молотков о зубила, труньканье рубанка, обрастающего завитушками стружки, деловитое гудение пилы: с утра до вечера подмастерья вгрызались в упрямое дерево, превращая безликие доски в баснословно дорогую мебель. Карточные столики, за которыми проигрывали отцовские состояния виконты и маркизы; секретеры, прячущие за украшенными маркетри дверцами секреты чьего-то счастливого брака, и тяжелые, как надгробные плиты, изголовья кроватей. Но то было раньше. Былая слава сусальным золотом сползала с предприятия старика Дюпле. Уже не частили в уютный внутренний дворик посыльные от вельмож. На смену дворянским причудам пришла спартанская строгость: все больше теперь строгали кухонные гарнитуры, двери, оконные рамы, простенькие гардеробы на два-три платья. Вот и сейчас Морис Дюпле показал свою бледную физиономию летнему солнцу, но только чтобы пройтись от кухни до столярного цеха.
«Смотрите-ка, вот и наш «мнимый больной»! Да, Мольер бы выгнал за такую позорную игру. Слепому видно, что у тебя не коклюш».
«Хотя старика можно извинить. Чего не сделаешь, чтобы прогулять заседание Трибунала. Смертные приговоры перед самым обедом кому хочешь испортят аппетит».
Стенания древесины ненадолго прервались, но с уходом Мориса возобновились с новой силой. Мимоходом глянув в сторону флигеля, обиталища Робеспьера, Морис поспешил в дом, поправляя сползающее с головы полотенце. Правда, он обознался, бедняга. Кроули, покачав головой, поднялся по лестнице и зашел внутрь. Издалека его, щуплого, да еще и в темных очках на носу, часто путали с Робеспьером.
Последний похоронил этот безоблачный день за кипами писем, тайных донесений и прошений. Ни солнце, ни грохот проносившихся экипажей не могли прервать его размеренной работы. Другой у него, кажется, и не было: впервые на памяти Кроули он не спешил ни в Комитет общественного спасения, ни в Конвент, ни в Клуб.
— Не сообразить ли нам родниковой воды? — видя, как Робеспьер тает свечкой от жары, Кроули накудесил под столом чашку. Все равно не заметит.
— Благодарю, — хоть бы краем глаза взглянул. Конечно, ведь чей-то донос гораздо интереснее! — Не ровен час, придет гроза.
— То-то я смотрю, гражданину Дюпле ныне нездоровится. В народе говорят, во время грозы молнии мечет Илья пророк, все за нечистью охотится. Черти любят прятаться под все блестящее. А в доме одной медной утвари сколько… Вот молния в дом и бьет!
— Антуан, оставьте свои басни для питейных заведений!
— Это не басни, а чье-то прекрасное воображение.
— Не морочьте мне голову. Мне довелось перечитать много литературы по этому вопросу. Молния — никакое не копье, а электрический огонь, который направлен от положительно заряженного облака к отрицательно заряженной земле или другому твердому телу.
— Не думал, что вы еще и физику изучали.
— Пришлось. Уже в пору адвокатской практики. Аррасские невежи захотели снести первый во Франции громоотвод. Громоотвод был отведен к колодцу соседки, вот та и всполошилась, мол, электричество отравляет ее воду. Владелец громоотвода, добрый гражданин, обратился ко мне за помощью. Я написал письмо Бенджамину Франклину, разобрался в его учении и выиграл то дело. Громоотвод, правда, все равно снесли.
— Мне жаль.
— Не стоит, славное было дело, — тут Робеспьер позволил себе замечтаться, облокотившись о стол. Острый кончик пера безбожно марал скулу.
Небо темнело. Поднялся ветер. Дебошир, он перемахнул через подоконник и принялся фривольно расхаживать по комнате, сбрасывая со стола кипы писем, тормоша занавески, громыхая раскрытой дверью. Его оплеухи знакомо пахли: верно, липовой пасокой, сеном и чем-то сладким, пьянящим. Да, это гроза, и она шла прямо на них.
Вместо того, чтобы броситься на пол убирать весь беспорядок, Робеспьер продолжал смотреть в никуда, не двигаясь, будто его поразило взором Медузы Горгоны.
— Не делайте больше так, — ни с того ни с сего обронил он.
— Вы о баснях? — не удержался Кроули, ерзая на стуле. — Нет, если вы житья от них не видите, я могу и не…
— Не позволяйте застать себя врасплох! — В серых, как пасмурное море, глазах, маяком сверкнул огонек, но тут же погас. — Ваше решение остаться было столь же смелым, сколь и безрассудным. Преступная беспечность! А между тем ваши враги не дремлют ни дня. Вы их не видите, а они вас — постоянно! Они только и ждут, когда вы снова оступитесь. Усыпив лестью, приставят нож к вашему горлу, — «он сейчас о ком вообще?» — тогда пиши пропало.
— У вас чернила на щеке! — Лучшего способа прервать проповедь Кроули не придумал.
— Пятно? — Робеспьер изменился в лице. — Где?
Как скупость и педантичность уживались в этом человеке?
«Ведь пойдет сейчас к зеркалу проверять».
— Не стоит беспокоиться, я помогу, — и прежде чем Робеспьер успел отпрянуть, Кроули потер испачканную скулу пальцами. Пятно исчезло. Робеспьер схватился руками за лицо, будто проверял, все ли на месте. Таращился, как вспугнутая сова. Близорукость больше не спасала.
— Если такова ваша благодарность мне, то вы зря тратите время, — Робеспьер отошел к зеркалу. Поправил и без того безукоризненный узел шейного платка. Ветер пересчитывал седые волосы его парика.
— Но мы же оба знаем…
— Знаем что? — Высота голоса не скакнула ни на йоту. — Гражданин Серпэн, вы серьезно думаете, что стали исключением из правил? Так вот, революция не делает исключений. Ваше дело — одно из многих тысяч, переданных в Бюро общей полиции — мое детище. Некоторые депутаты и комиссары вдруг вздумали, что им все сойдет с рук. Пора лечить эту проказу. Не обольщайтесь на свой счет: как и всех, вас справедливо рассудит закон.
— Как рассудил бы декрет двадцать второго прериаля?! — сорвалось у Кроули. А что? Теперь, когда он разлучен со всеми, кто ему дорог, нет такой нужды следить за языком. — Вы считаете, что приговаривать к смерти по пятьдесят человек за раз без толкового допроса, без свидетелей, даже без адвокатов — это справедливо? Да вы же сами адвокат!
— Dura lex sed lex [3]. Истинным врагам революции — никакой пощады. Да и с чего вы взяли, что я могу быть милосердным? Разве я был милосердным, когда вместе с коллегами предал Трибуналу заговорщиков, покушавшихся на меня?
— Неужели та процессия краснорубашечников?
— А, вы видели? Истинных виновных только пять-шесть, а набрали с полсотни. Организаторов даже не нашли. Но сколько помпы: раскрыт заговор века! По документам в покушении на меня замешан даже я сам.
— Кажется, кто-то очень хочет надеть красную рубашку и на вас.
— Пусть так. Я не боюсь умереть за свои убеждения. Но быть оклеветанным…
— Да, по слухам вы — заправский сектант, наняли безумную старушку Тео, чтобы дурить парижан идеей второго Пришествия. Говорят, вы вообще того — контрреволюционер.
В испуге задребезжала оконная рама. Ветер осмелел и решил с похмелья заняться вандализмом. Робеспьер бросился закрывать окно. Выставленный вон ветер разразился плачем. Пурпурные облака загромоздили небо, внутри них рокотал гром.
— Кажется, «электрический огонь» ищет себе отрицательно заряженную цель, — сказал Кроули и пересел со стула на подоконник, чтобы наблюдать за надвигающейся бурей. — Как считаете, у кого из нас больше шансов?
— Нам ничего не угрожает: молния все равно бьет в самую высокую точку. — Робеспьер выглядел слишком усталым, чтобы злиться.
А верно сказал: первая молния выжгла небо и ринулась к острову Сите. Высокие башни никому не нужного Нотр-Дама все равно оберегали Париж.
Застучали первые капли. Кроули гонял по подоконнику хлебные крошки: видно, Робеспьер снова кормил голубей. И верно. В угол забились белые пуховые перышки. Кроули подобрал одно. Мягкое, как волосы Азирафаэля.
Только Робеспьер не спешил возвращаться к столу. Стоял рядом и бессмысленно крутил оконный шпингалет с облупившейся краской. Кроули терялся: чего это на него так выжидающе смотрят? Догадавшись, он выдавил единственное:
— Пожалуй, я довольно отнял ваше время.
Более из этого воинствующего скитника все равно ничего не вытянуть. А ждать, пока он наскребет по сусекам себе смелости — себе дороже.
Кроули оторвал зад от подоконника. Лучше он будет спасать положение в секции, где от него что-то зависит: отправит пару-тройку доносчиков на фронт или еще чего…
Но Робеспьер напоследок удивил. Спросил в лоб, пожимая руку на прощание:
— Почему ты передумал?
«Ты» — не штамп революционной речи, но знак доверия, помноженный на частый пульс, считанный при мимолетном касании.
«Не лукавь хоть сам себе, Максимилиан. Для тебя я то еще исключение!»
— Не хотел оставлять всё как есть. Вас — тоже. Сбегать, запомнившись трусом и пустобрехом — верная погибель. Кстати, вам тоже не поздно передумать.
Ну вот. Он снова дал ему свободу выбора. Но сможет ли Робеспьер все исправить? Как бы ни было слишком поздно, столько крови утекло.
«Никогда не поздно!» — твердил себе Кроули, выходя из тесной комнатушки. Он не мнил себя пророком, но его опасения сбывались: Робеспьер позволил своими руками сделать грязное дело. Неосторожность, которая будет дорого ему стоить.
Улицу Оноре полоскало проливным ливнем. Но для Элеоноры, кажется, это не имело значения. Напрасно он ждал, что она одолжит ему зонт. Чего там! Кивнула на дверь, вручив в руки шляпу, и выпроводила. Как ревнивая капитолийская волчица, она зорко охраняла свое сокровище от всего, что казалось ей тлетворным. То есть, от него.
Кроули шлепал по мостовой, хлюпая туфлями. Но не злился. В конце концов, ему положено портить всех и вся. Свою жизнь в том числе.
***
Флоренция.
Уговаривали да Винчи на заказ. Соблазняли деньгами, вином и молодыми мальчиками — чем богаты. После многочасовых уговоров (беззастенчивой лести Кроули) добились своего.
Но оконченный диптих не понравился обоим.
Кроули сказал:
— Ты — лупоглазый жираф, а я выгляжу пошлым дураком с яблоком. Просил же тебя купить персики! На крайний случай мирабель!
— На рынке не было ни того, ни другого!
Иногда Азирафаэль жалел, что они не обменялись портретами как близкие друзья. Он предпочел бы видеть на стене пошлого дурака, а не лупоглазого жирафа.
Олимпия.
Пестрое разнотравье. Песок, впитавший солнечный жар. Соленый ветер дул с моря и манил вожделенной прохладой.
Азирафаэль бережно нес подаренные амфоры с вином, спускаясь по проторенной тропинке к пляжу. Вокруг серебрилась оливковая роща, торчали черными зубцами единичные кипарисы.
Кроули дразнил его новым Аполлоном [4]. Вился вокруг с потрепанным оливковым венком на голове и то и дело потешался: «так и не продашь мне каплю своего пота? Нет? Жадина. Ну хоть лизнуть? И вовсе не мерзко!» [5] Зеленые листочки повяли и утратили свежесть, но Кроули так и не пожелал расстаться с подарком.
Азирафаэль сгрузил амфоры на раскаленный песок, скинул короткую тунику и скрылся в море, нырнув в накатившую прозрачную волну. Кроули маячил у водной кромки и продолжал засыпать вопросами:
— Ах, хитрый ангел. Разве честно соревноваться с людьми? Было ясно как день, что ты метнешь диск гораздо дальше, чем они! — галька задорно хрумкала под его ногами.
— Я достал тебе венок?! — шум прибоя проглотил вопрос, но Кроули все равно его услышал.
— Мой победитель! — крикнул он, радуясь с такой искренностью, будто победил в состязании сам.
Рупит.
Рыжие лохмы пылали на солнце, как пламя, едва их не погубившее. Пахли копотью и дымом.
Кроули ниже, круглее и улыбчивее, чем когда-либо. Невредимый и счастливый. Обнимающий за шею и довольно жмурящийся — вот-вот и лопнет от восторга. Актриса! Кроули не покидал рук, а Азирафаэль и не сгонял. Так Кроули на них и остался, будто там ему и место.
Азирафаэль шел, куда глаза глядят: главное, подальше от этих жестоких фанатиков. Прижимал Кроули к себе бережнее любой амфоры.
Кроули шептал на ухо, едва не касаясь чувствительного завитка губами:
— Ты так рванул ко мне, ангел. У-у-у-у. Век помнить буду. А у меня всё было под контролем! Но твой отчаянный крик… Ах, услада. Не ожидал от тебя. Ради этого стоило попасть на костер инквизиции! Это женская оболочка так на тебя влияет? Нравится? Хочешь, я буду щеголять в ней всегда? Давай договоримся!
Азирафаэль не просил Кроули замолчать. То ли горячее дыхание, разбивающееся о кожу, действовало на него гипнотически, то ли он боялся, что, если отпустит, Кроули опять уволокут и привяжут к столбу. Глупости конечно, они уже давно вышли из города, но…
— Давай договоримся, — пошутил Азирафаэль, поудобнее перехватывая Кроули под коленями.
Кроули не понял шутки. Или понял. Желтые глаза хитро сощурились.
Ухо пылало от усилившегося потока жара, пока они не наткнулись на дорожную таверну.
— Перекусим? — спросил Кроули, кивнув на гостеприимно распахнутую дверь.
Азирафаэль неохотно опустил драгоценную ношу на землю. А откажи он тогда — смог бы прижимать Кроули к себе гораздо дольше.
Каждое расставание тянуло за собой новую встречу.
Новая встреча — робкое, будто первое: «мы друзья, Кроули? Ничего не изменилось?»
— Конечно, друзья. Я же улыбаюсь тебе до ушей. Давай! Улыбайся мне так же.
А потом они расходились, чтобы однажды Кроули снова сказал: «хоть завязочки пришей. Привет!»
В Париже они позволили себе любить. Хотя любили-то уже давно (так давно, что и не разберешь, насколько глубоко зарыты корни). Не было во взаимном признании неловкой неожиданности и притворного удивления.
Скорее, они просто нашли удобную для себя форму — открытую и чуть более откровенную, чем раньше. Играли в людей: «я люблю тебя, а ты любишь меня. И будем жить долго и счастливо. И, может, даже умрем в один день». Умора.
Кроули вывалил из себя всю любовь, будто разом перевернул корзинку с давно припасенными побрякушками. А затем пытливо смотрел: «ну не совсем же дребедень, а? Скажи, что я не втюхал тебе чепуху. Она тебе не нужна, но…»
— Все прекрасно, — сказал Азирафаэль. — Мне нравится тебя любить. Это лучшее, что со мной случалось!.. Тебя превзойдет разве что мороженое. Но его такой дефицит.
— Мороженое?! Всё! Теперь доступ ко мне только по карточкам. И каждую ты будешь выпрашивать. Нет. Не так. МОЛИТЬ о ней будешь.
— Ты не заставишь меня так страдать. Ты же так милостив к просящим и голодающим.
— А вот к тебе не буду. Боги жестоки, да? Хрен я тебе отвечу, — сказал Кроули и показал дулю, выразительно покрутив ею перед носом.
— Раз ожидаются такие санкции, надо скорее брать товар, пока он еще в продаже, не так ли?..
— Гх-м. Мне нравится ход твоих мыслей.
Кроули подставлял шею под поцелуи и помогал стаскивать с себя одежду с такой скоростью, будто цены и правда вот-вот обвалятся, хлеб больше никогда не появится на полках, а в мире наступит вечный кризис. Азирафаэль не понимал этой никчемной спешки, но не возражал открыто.
«Я теперь никуда от тебя не денусь. Раньше-то не девался, а теперь и подавно».
Кроули обвивал его всеми конечностями, будто ждал, что он будет выпутываться, сбегать или пытаться свести с себя их любовь, как досадное пятно.
Кроули даже спал, опутав объятиями, как нервущейся паутиной. Дернешься — руки сильнее сомкнутся, и Кроули злобно забормочет во сне. Питоном себя возомнил? Но лучше лежать тихо. Не тревожить питона.
«Ох, Кроули».
Дзиньканье битого хрусталя раздалось в третий раз. Зов Небес отозвался болезненным урчанием в животе, как у обыкновенного человека. Будто он мог испытывать настоящий голод.
Азирафаэль засунул саднящие пальцы в рот (солено и невкусно) и сделал шаг от стены.
Записи прыгали, скакали и выпячивали пузатые кляксы букв. Линии путались и мохрились, как в старом клубке.
Шедевр, ничего не скажешь.
Азирафаэль помотал головой. Подобрал с пола робу и обтер ляжки.
Урчание незаметно сменилось мучительным покалыванием — хорошее напоминание, ничего не скажешь. Он пропускал очередную раздачу, а тело требовало благодати, словно у него выработалась зависимость. Едва ли все ограничится покалыванием.
Азирафаэль осторожно выглянул из кельи.
Ангелы уже подтягивались к фонтанчику: тот искушающе журчал, переливаясь перламутром в слепящем свете. То ли привлекал своим маслянистым каскадом, то ли отталкивал — Азирафаэль путался в ощущениях.
И что? Сдаться? Пойти, как все?
«Надо вызывать Гавриила», — отдернул себя Азирафаэль. — «Один раз вспомнил по воле случая, а во второй?»
Только пока будешь донимать охранников просьбами об аудиенции к важной шишке, голова снова станет пустой, как начищенный котелок. Пример с Уриэль научил, что по-хорошему тут не получится. Наверняка она сначала просила по-хорошему?
— Ad corvi [6].
Азирафаэль покусал губы. Поблуждал взглядом, стараясь понять, что делать дальше.
Ладно.
Или Кроули или…
Репутация.
Только какая репутация?
Её давно нет: Страж, прозевавший врага в Эдемском саду. Страж, потерявший священное оружие. Страж, поедавший яблоки, которые должен охранять. А вишенкой на торте: страж, упустивший из-под носа наследника престола — если о последних днях.
«Ну и что мне такого натворить?»
Взгляд, кроме фонтанчика, так ни за что и не зацепился.
С тяжелым вздохом Азирафаэль покинул убежище. Решив импровизировать, робко засеменил через площадку. Ангелы вылупились на него, едва он поравнялся с очередью: благо, ему никто не решался задать вопрос. Хоть какой-то толк в этих правилах.
— Азирафаэль, ты, кажется, потерял робу, — зато нашелся какой-то острящий умник!
— Очень наблюдательно, — сказал Азирафаэль.
Вот же было время в Олимпии! Мыль другому шею, будучи голозадым и намасленным, и собирай восторги, как сливки с молока. А в Эдеме? Додумались же эти олухи прикрыть срамные места. И чем? Фиговыми листьями! Фиги были не в восторге.
Через пару шагов Азирафаэль поравнялся с фонтанчиком. Знакомая жадюга на раздаче выразительно выгнула бровь. Он зеркально повторил ее движение.
— Лучше отойди, — по-доброму посоветовал он.
Перламутровые брызги разлетелись на много метров.
Благодать была ледяной, а чаша фонтанчика слишком тесной. Ноги по-дурацкому свешивались за бортик, и Азирафаэль растерянно поболтал ими в воздухе.
Свежие раны защипало. Кровь снова потекла, розовыми жемчужинками скатываясь по коже.
— Ну что? Мне стоит что-нибудь сломать или этого достаточно, чтобы Гавриил пришел?..
В ответ — изумленная тишина, нарушаемая только тихим плеском.
— Ладно. Давайте попробую что-нибудь сломать. Я же могу сломать фонтан? В правилах об этом ничего нет… Между прочим, я вас спрашивал!
Насадка фонтана, надежно упрятанная в мраморную трубу, декорированную виноградными листьями и кокетливыми завитушками, хрустнула, как зубочистка. Рассеянный каскад, рисовавший строгий идеальный круг, взбесился и плюнул вверх бесконтрольной струей.
Азирафаэль взвесил получившуюся трубу в руке. Тяжелая.
«Господи, что я делаю?»
«Лучше с памятью расстаться, чем все это».
Ангелы Сил очнулись. Ринулись вперед, расталкивая локтями шокированную толпу. Наконец хоть какая-то реакция, пусть и несколько запоздалая. Ходи они под его командованием — давно лишились бы эполет.
— Не стоит, — цокнул Азирафаэль, и мокрая труба предостерегающе вспыхнула красным пламенем. — Зовите Гавриила. Или я устрою тут свои ордалии.
— Что. Ты. Устроил. — После каждого слова Гавриил делал паузу: то ли забывал, что хотел сказать дальше, то ли пытался создать нужный эффект. Угрожающий конечно.
— Что должен. Если вы так хотели избавиться от данного мне слова — плохая идея.
— ЧТО?!
— Ну, а чего вы хотели? — Азирафаэль взъерошил влажные жирные волосы и пошлепал босыми ногами, с которых до сих пор капало, по темному коридору (наконец нормальное освещение!). — Это было глупо. Я всё ждал, что вы придете сами. Но, увы. Думаете, мне понравилось там сидеть?! Не понравилось!
Бездарный блеф, но Гавриил от него стушевался. И хоть он высился над головой мускулистым Атлантом, умишко в этом теле был самый приземленный. И что Вельзиэль в нем нашел?
— Ладно. Можете не отвечать. Мне нужны от вас всего две вещи: пропуск на Землю и Уриэль. Впрочем, Уриэль как раз мне нужна не особо, просто вытащите ее из этого места и дайте достойную оболочку. Не из Хранилища, куда сваливают всякий брак. Вы же наверняка откладываете себе получше.
— Пропуска на Землю не будет. — Гавриил наконец обрел дар речи. Начал говорить что-то внятное. — И портала тоже! Он не по щелчку пальцев делается. Это про-це-ду-ра, на которую у меня нет полномочий. Одно освобождение стоило моего поручительства. Возможно, лет через десять, когда все поутихнет, и твой промах забудется…
— Что ж, значит, я добуду себе пропуск сам, а вы это уладите, — легко согласился Азирафаэль. — Вышлите копии моих английских документов с голубем. А с Уриэль… не тяните.
И, оставляя дорожку из розовых переливающихся капель, Азирафаэль побрел прочь. Все равно, пока Гавриил созреет до второго внятного ответа, век пройдет.
Ветер свистел в ушах, будто предупреждал, что это плохая идея. Очень плохая идея. Что ж. В чем-то ветер был прав.
За долгое время Азирафаэль впервые чувствовал себя беззащитно нагим, хотя выпущенные на свободу крылья заменяли одежду. У фонтана быть смельчаком было проще. В баталиях он хотя бы участвовал и легко ввязался бы в драку, не поведи ангелы Сил себя разумно. Но вот такая авантюра — это что-то новое. Азирафаэль не любил новое.
— Это плохая идея. Очень плохая! — Уриэль вторила ветру. — Выжди. Десять лет — это пустяки.
— До Армагеддона всего двести. Так что для меня и десять имеют значение.
— Ты падешь. И ничем хорошим это не кончится.
— Упаду, — с досадой поправил Азирафаэль, пощипав переносицу. — Это разные вещи. Проскрипции о падении нет, так что я просто… сбегаю. Как лев из Эдема. Он же не перестал быть львом после этого?
Азирафаэль с неохотой посмотрел вниз. От необъятной синей пучины, у которой не было дна, сосало под ложечкой. Приехали: только страха высоты ему не хватало.
Азирафаэль попятился от опасного края. Еще и в животе начало так не вовремя резать: то ли от затяжной голодовки, то ли от развернувшейся картины перед глазами — пойми еще.
— Все равно это глупо, — сказала Уриэль.
— Я, кажется, не спрашивал твоего мнения? Лучше скажи: всё запомнила?
— Да-да. Привезу её в Сохо, как только меня отпустят. А ты мне напишешь, как только спустишься, и все устаканится. Хотя, думаю, я сама все вспомню. Мне уже легче.
— Да. Умница.
— И все равно я настаиваю, чтобы ты остался. С ним тебя ждут одни неприятности.
Азирафаэль не спешил с ответом.
Кроули — это априори одна большая неприятность. Демон же. Неугомонный, задиристый, бурливый. Рушащий столпы ангельской веры и занимающий трон истинной Богини своей вертлявой задницей. Но он давно стал самым желанным и любимым. И этому бесполезно противиться. Сорняк не выведешь, когда он засеял все поле. Благородная культура канула в зародыше.
Да и что Кроули сказал бы на слова Уриэль? «Но в заднице-то свербит!»
Вот. Свербит. Надо здесь и сейчас. А не потом. Через десять лет. Или двадцать. Или тридцать. Или вообще на Армагеддоне, когда придет пора биться друг против друга или бежать как трусливые дезертиры.
Счастье надо ловить за хвост, пока ловится. И, что поделать, если его счастье нашло себя в одном единственном демоне. Он был бы и рад, чтобы оно заключалось в другом — в молитве, верной службе, поклонении Матери — как у порядочных ангелов, но сердце не подчинялось приказам и давно ускакало к Кроули. А тот уже не вернет ни за какие коврижки — да и не надо.
Азирафаэль улыбнулся. Расправил главные крылья, растопырив мохнатые перья, как пальцы.
— До встречи, — тихо сказал он и, более не мучаясь напрасными раздумьями, шагнул в пустоту.
[1] Куафер — (устаревшее) парикмахер.
[2] Vitium originis — (лат) первородный грех.
[3] Бытие. Глава 2, стих 16, 17.
И заповедовал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь.
Глава 3, стих 4.
И сказал змей жене: нет, не умрете.
[4] Бытие. Глава 3, стих 14.
И сказал Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; Ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей.
[5] Осанна — возглас благословения по отношению к событиям и лицам, от которых ожидалось благо, счастье.
[6] In vino veritas (лат) — истина в вине.
[7] Отходная — молитва по усопшему (в данном контексте дню).
[8] Мессидор — 10-й месяц (19/20 июня — 18/19 июля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
— А что ни говори, вели́ко слово Богини нашей. Все-то в нем разумно, выверено.
— Непостижимо, — сказал Азирафаэль, пригубив благодать.
— Однако ж, признай! — Одутловатый ангел с каждым глотком своей порции, казалось, распухал еще больше, и все сильнее походил на рыбу-ежа. Круглые тусклые глаза счастливо заискрились, будто в кружку плеснули шведской водки, а не благодати. — Все люди не больше, чем твари. Тварь ведь она что? Дала ей Богиня воду, воздух, хлеб насущный — живи не хочу. А им все не живется. То войну затеют, то бунт какой. А сейчас, ишь придумали! Революцию! Туды ее в качель. Погряз в пороках род людской. Вестимо, оппозиция приложила руку. Да найдутся у Богини силы извести её.
Азирафаэль было задумался, что тут не всё так гладко, и должна быть в этих размышлениях коварная лазейка, деталь… дьявол же в деталях! Но сказал только:
— Да-да. Приложила. Извести. Прямо с языка сняли! — И продолжил мирно наблюдать за свободно гуляющими ангелами. Вступать в полемику ему не хотелось. И хоть люди оставались для него только забавными созданиями, как обезьянки бродячих артистов, не отметить их изобретения и житейские чудеса он не мог. В конце концов они были ему симпатичнее братьев по крылу. Люди хоть готовить умели. Открывать непознанные истины. Творить искусство. Ангелы только и делали, что разводили бесполезную демагогию — и кому от нее польза?
— Поддерживаю! — воскликнул усатый ангелок сзади. Этот давно был как назойливая блоха, прыгающая и встревающая в беседы. Такая же противная и назойливая. Не спасали ни длинные золотые локоны, будто только из-под руки куафера [1], ни красивые розовые губы, округляющиеся в удивленное «о». Блоху все равно хотелось раздавить.
«Откуда у меня такие жестокие мысли?»
Азирафаэль укорил себя за возникший вопрос, пусть тот и остался в голове.
— Истинно! Извратили! Испоганили! — дребезжала эта фитюлька. — Такой шедевр канул. А остались бы в саду, так и были бы благословенными. Ели бы с плодовых деревьев, никогда спину не гнули бы. А теперь грешны все поголовно. Прах — вот кто они. И поделом.
— Vitium originis [2], — поддакнули блестящие глазки. — Все дьяволом объяты!
— Но, — робко возразил Азирафаэль, — всегда есть две стороны: добро и зло. Небеса противостоят Аду. Мы тоже влияем на них.
— Да что там! — махнула рукой фитюлька. — Вспомни ордалии, дивный был обычай! Подсудимые руки в кипяток опускали. Ожог — значит, виновен, чистая кожа — оправдан. Что-то ожоги у всех были. Значит, все поголовно грешники. Она была слишком милосердна при потопе. Неудачный они проект.
Азирафаэль невольно перевел взгляд на свои мягкие ухоженные руки, выглядывающие из-под длинных просторных рукавов:
— Но это же беззащитные человеческие оболочки. Окажись мы на их месте, сами были бы все в ожогах. Плоть хрупка. Это не железо.
— Неверно! — рьяно возразила фитюлька. — Богиня не допустила бы. Уверен: испытали бы так меня, все с моей рукой было бы в порядке.
Азирафаэль моргнул. Пошевелил пальцами. Он не был уверен, что его кожа осталась бы такой же белой. Нет. Не осталась бы. Она бы покрылась уродливыми сероватыми струпьями, как у обычного человека. А, может быть, влажными мягкими пузырями с жидкостью под тонкой мясистой пленкой.
Что-то в нем взбунтовалось. Потребовало поставить эксперимент. И он бы с удовольствием швырнул этого неугомонного в кипяток по самые уши, раз ему так не терпелось увидать Суд Божий. Фитюлька доказала бы свою чистоту. Или нет? В любом случае, он с огромным удовольствием посмотрел бы, как она корчится и орет.
— Мне нужно помолиться, — быстро сказал Азирафаэль и пошел к кельям. Он старался не прислушиваться к шепотку за спиной.
Сейчас он защищает грешников. А потом, моргнуть не успеет, сам станет одним из них. Нет-нет-нет. Коварный мерзкий Змий явился в Эдемский сад и искусил Еву одной фразой: упрекнул Богиню во лжи [3].
«Во лжи?!»
«Это было искушение!..»
«Это была правда».
«Никто не умер. Вернее… умерли. Но много лет спустя».
Азирафаэль влетел в келью и тут же встал на колени. Стукнулся лбом о пол. Надо обратиться к Матери и попросить Её помощи. Чтобы направила его затуманенный разум к свету. Помогла.
Но в памяти до сих пор блестела черная чешуя и задиристо мелькал и снова прятался раздвоенный язык в огромной пасти. Змий обвивал дерево познания широкими кольцами. Шевелил крохотными неуклюжими лапами по коре. Шипел.
Ева сидела у ствола, округлившаяся, как наливное яблоко. И ела яблоки. Брызгала липким сладким соком. Чавкала. Выглядела сытой и довольной, несмотря на нависшее над ней желтоглазое чудовище.
Богиня отрезала Змию лапы в наказание за случившееся искушение [4].
— Науськался?!
Теперь Змий только ползал. Кровавый след долго тянулся по душистой зеленой траве, пока не исчез у реки. Потом Азирафаэль увидел: красный навсегда впитался в светлую чешую на брюхе.
Мой бедный Змий
Азирафаэль так и не нашел его, чтобы помочь. Сад сжалился над раненым лазутчиком и подарил ему надежное укрытие. Даже от сочувствующего стража Восточных врат.
«Не мой. Не бедный. Мерзкий. Гадкий демон», — одернул себя Азирафаэль и зашептал слова молитвы.
Бедный. Додумался же.
О, дивный перезвон тысяч хрустальных колокольчиков! Дзинь-дзинь-дзинь! Будто наступила весенняя капель, и прозрачные бусинки сорвались с небес очищающим потоком. Даже будь оно так, Азирафаэль не думал прятаться: поскорее выбравшись из кельи, он занял место в очереди. Впереди под двести ангелов… Не беда! Что такое бренное время в сравнении с глотком живительной благодати! Да какой глоток, уже пара капель заставляла всё внутри петь «Осанна» [5]. О, спасибо, прещедрая Богиня, да тут целая половина черпака! Госпожа разливающая, тут слишком много… Но не надо гневить Господа, отказываясь от даров его.
Когда Азирафаэль осушил свою кружку, то устремил взгляд в слепящую высь. Простота и девственная белизна куда ни пойди — отрада для глаз. И ангелы радуются: радуются, вознося Богине ежечасные мольбы; радуются, разделяя с ближним порцию благодати; радуются, что приставленные Её заботливой рукой стражи охраняют их покой.
Азирафаэль прикладывал все усилия, чтобы радоваться наравне со всеми. Еще чуть-чуть и он коленями продавит пол, благословляя дарованную милость. Молитва, по-детски нескладная, нет-нет да и найдет путь к Её чуткому сердцу.
Обрести себя в благодати — высшее блаженство ангела. Сама цель его существования.
Пару раз Азирафаэль был в шаге от желаемого. Но в решающий момент из подсознания выползал какой-то проклятый «Уфир» и рушил ладный стан молитвы напрочь. Напрасно Азирафаэль пытался прогнать навязчивое имя. Оно не боялось праведных речей и подкрадывалось снова и снова. Азирафаэль уже опасался, что это Лукавый хочет совратить его, но «Уфир» бездействовал, лишь маячил, как планета на дальней орбите.
«Лучше бы меня искушали», — озадаченно думал Азирафаэль.
Вскоре они с Уфиром решили, что тот будет его внутренним голосом, которому Азирафаэль сможет безнаказанно задавать любые вопросы. Уфир был нем, и оттого привлекал.
За нескончаемые прогулки по просторным ярусам они обсудили немало: «познаваемо ли все сущее?», «что первично: дух или материя?», «что есть истина?» и «что нашли в яблоках познания?!»
Азирафаэль с легкой руки решил, что мир познаваем, материя первична, in vino veritas [6], а жалкие яблоки не стоили той дыры в стене — такое чудо инженерной мысли осквернили…
На том и сговорились.
Кажется, он потихоньку начинал сходить с ума.
— Это место, как Лимб, — сказал Азирафаэль.
— Это место — Рай! — возразила фитюлька.
Азирафаэль уверял себя, что любит покой. А еще: сидеть в уединении — подальше от остальных ангелов и их пустой болтовни.
Недаром люди называли комнаты «покоями». Говорящее название.
«Я в покоях».
Покойник тоже, кажется, был от этого слова.
Вереница медленно приближалась к фонтанчику. Азирафаэль прислушивался к капельному звону и уже предвкушал вожделенный стук половника о мраморные стенки, когда фитюлька, стоявшая позади, развеяла сладкий мираж.
Воистину, фитюлька талантлива: своим елейным голоском она разрушала что угодно.
— … нет, развоплощение не такое уж болезненное. Скорее, неожиданное, — делилась фитюлька. — Пуф — и нет тебя. Ты снова на облаке, в белой тоге. Невредим и целёхонек. Только голова немного кружится.
Фитюлька, тем не менее, снискала славу. Благодаря подвешенному языку, она обрела верных слушателей. Ангелы уж очень любили развесить уши. В этом месте было не так уж много занятий: молиться да благодать пить.
— Но я даже могу гордиться! Быть развоплощенным на дуэли с демоном — честь! А уж с первым искусителем!..
— Нет, не понимаю тебя. Потерять такое отличное тело… — усомнился собеседник.
— Свое он тоже наверняка потерял. Я его хорошенько проткнул. Но все-таки он оказался ловчее. Я бился честно! Но куда ему до понятия чести? Загнал меня в угол, сверкая желтыми глазищами, и распотрошил на органы. Уф. Может, стоит подать заявку в мученики…
— А у Змия, помнится, было отличное тело. Он ангелом такими рыжими локонами щеголял… Редкий цвет. Очень выделялся среди остальных серафимов.
— У него и в Париже такие же локоны были. Только теперь злой, как черт.
— Черт и есть, — легко согласился собеседник. — Все они одинаковые.
— Неправда, — сказал Азирафаэль.
Сказал и тут же захлопнул рот в неясном страхе. Какого…
— Азирафаэль, если ты что-то хочешь сказать, ты говори. Не стесняйся! — фитюлька тронула его за плечо. Азирафаэль тут же дернулся, делая шаг назад, будто его обожгли.
— Все они разные. Как и мы, — медленно сказал Азирафаэль. — В мире нет ничего одинакового.
— Разные, — не стала спорить фитюлька. — Но это не меняет того, что они — жестокие уроды. То ли дело мы…
— Кроули никогда не был жестоким уродом.
— Точно! Кроули! Не Змий. Коварный, он несколько раз менял имя! Какая у тебя чудесная память, Азирафаэль!
Азирафаэль прижал ладонь ко лбу. Тот был раскален, как сковородка с печи.
У него ужасная память.
Кроули
Первого искусителя зовут Кроули.
— Ты лжешь. Он точно не стал бы потрошить тебя на органы, — сказал Азирафаэль, стараясь говорить уверенно под стать своему чину стража. — Он даже драться не умеет. Максимум, что он распотрошит — голубиную тушку.
— Я смотрю, ты у нас Наблюдателем стал.
— Нет! Хотя да. Я наблюдательный.
Фитюлька насмешливо изогнула бровь:
— То-то ты прозевал, когда он вполз в сад… И ангелы не врут, ты же знаешь.
— Смотря какие, — рявкнул Азирафаэль, делая еще шаг назад. А затем, развернувшись, покинул очередь.
***
До чего приятно полировать очки! Стирать войлочной тряпочкой осточертевшие отпечатки пальцев, возвращая линзам прежний холодный блеск. Амплуа дорого стоит. А еще это спасало от монотонного жужжания в голове. И от людей.
Выросшая на столе стена из тучных папок чуть ли не скрывала от него сутулой фигурки очередной просительницы. Солдатская вдова? Старушка без содержания? Завязавшая публичная женщина? А, не все ли равно!
И чего она от него хочет?
Ах, да, хлеба. Чего же еще. После издания вантозских декретов к нему выстроились очереди охотников получить государственное пособие. Он бы и дал, хоть бы отвязались, хоть бы не лицезреть их глухое отчаяние в глазах. Вот только казна не была щедра. Приходилось жертвовать честно наворованным.
К концу рабочего дня опустошена была не столько казна, сколько он сам. Проводив до двери последнего дряхлого просителя, Кроули угрюмо погрузился в изучение транспортных накладных. Похоже, завтра на рынке не досчитаются с десяток ящиков яиц, а это значит, что пекари напекут меньше, а это в свою очередь… Кроули сослал неугодные накладные в нижний ящик стола и принялся массировать виски. Жестоко. Жестоко было наказывать людей каждодневной заботой о хлебе насущном. Как наказание за грех? Но, голодая, люди идут на еще больший грех лишь бы прокормить себя. И что, снова их наказывать? И будет ли конец этой веренице наказаний? Милостивый…
Что-то он не в духе последнюю неделю. Кажется, виноват запах чернил. Или само место, на котором стояла богадельня, настолько прогнило? Кроули еще застал времена, когда на месте Хлебного рынка было кладбище Безвинных. Поговаривали, что там хоронили «невинноубиенных младенцев». Правда это или нет, но вскоре скромных размеров кладбище стало вбирать в себя кого попало, причем необязательно безвинных и вовсе не младенцев. Когда мертвецы стали без приглашения вваливаться в подвалы близлежащих домов, все это общежитие прямо накануне революции расселили, уступив место живым — рынку. Это официальная версия. Косоглазка-Манон божилась, что многие покойнички так и остались тут, под рынком, и только выжидают момент, чтобы отомстить за свое поруганное пристанище. Божилась и предлагала связку чеснока за пять ливров штука: «проверено на личном опыте, отгоняет призраков за версту!» Впрочем, вонь из ее рта отгоняла не хуже.
Конечно, Кроули не верил в существование призраков. Хотя бы потому, что знал: Ад не упускал из виду ни одной грешной души, и все, кто не угодили на Небеса, по остаточному принципу доставлялись по второму адресу. Какой бич для поэтов! Какой удар по «Гамлету» Шекспира!
Кроули вроде бы направлялся домой, но уже с полчаса маячил у фонтана Безвинных. Тот журчал посреди рыночной площади единственным напоминанием о старом кладбище. Лоснящиеся под лунным светом каскады отпевали унесшийся день.
Кроули присел на бортик, присоединяясь к журчащей отходной [7]. Развел руки в стороны. Если он искал тут отдохновения — напрасно. Мысли вроде «быть или не быть?» никуда не исчезли.
Он даже помолиться без вопросов не мог! В свое время эта слабость дорого ему обошлась…
Просидев так невесть сколько, Кроули повернул назад. Молитва не сложилась. Голову занимали лишь вопросы, упреки и сожаления, а не восхваление и благодарность. Что уж говорить о просьбах о помощи…
«Скоротаю время до рассвета в богадельне. Зачем утруждать ноги?»
В самом деле, зачем. Дома все равно никто не ждал.
Когда за дверьми грохнули каблуки сапогов, Кроули сидел за столом и был уже наготове. Даже карманьолу не снимал. Только поправил смявшуюся на груди кокарду и сложил руки домиком.
Рабочее место было идеально прибрано. Укорить не в чем.
Дверь вышибли: четыре жандарма ворвались в кабинет. За ними тенью семенил агент Комитета общественной безопасности.
— По какому поводу, граждане? — натянув на лицо любезную улыбку, спросил Кроули. — Если дело терпит, советую обождать. Приемные часы написаны на двери, которую вы так бесцеремонно миновали.
Ошалевшие от такой галантной наглости жандармы встали тесным частоколом, предоставив слово неприметному агенту:
— Гражданин Серпэн, от лица народа французской республики объявляю, что вы подлежите аресту как враг народа.
— Так кратко и так лаконично! Из вас вышел бы чудесный поэт! — И Кроули встал, лишая жандармов возможности взять себя под локти. Потуже натянув полюбившуюся двууголку, он бросил прощальный взгляд на рабочий стол.
Вот и всё. Прощай, любимое гнездышко. Глупо было уповать на то, что этот день не наступит. Особенно, когда Робеспьер предупредил, что лучший выход для него — побег. Но, что поделать, если комиссар секции пожелал утонуть вместе со своим кораблем? Ох. Не принимай на свой счет, Максимилиан.
Небо хвасталось голубым воздушным ситцем. Блестело круглым желтым кулоном. От его начищенного блеска слепило глаза. На прохожих заплясали светлые пятна. Не спасли даже темные очки.
Жандармы построились вокруг него в каре, будто он собирался бежать. Не собирался.
— Куда идем-с? Люксембург? Пелажи? Ла-форс?
— Приберегите свой юмор для Трибунала. В Консьержери.
— Как оригинально! Должен отметить, я буду защищать себя сам, так что свидание с адвокатом мне не потребуется.
— Надо же! Он вам и не полагается, — ухмыльнулся агент. — Декреты читать надо, гражданин.
По пути в тюрьму попалась пара-тройка знакомых по секции. Но теперь вместо приветственных улыбок они натягивали повыше воротники и отводили взгляды. Кроули не винил их. Он не желал никому своей участи.
От рынка до острова Сите было рукой подать, но кое-что заставило их задержаться. Прямо перед ними на мост Понт-Неф выехал целый обоз со страшным грузом — трапеза прожорливой гильотине. К этому зрелищу Кроули давно привык. Правда, нынче добавилась пара новшеств. Видно, количества в пятьдесят жертв революционным вурдалакам показалось мало. Вдобавок жертва приносилась в торжественной обстановке: все, как один, были наряжены в алые рубашки. В былые времена так рядили отцеубийц.
На этот раз толпа скупилась на проклятия. С недавних пор казни из патриотического праздника превратились в суровую обыденность. Только редкие горлодёры разносили весть: «смерть каждому, кто покусится на Робеспьера!» и «так хотел Неподкупный!» Точно воронье, они кружили вокруг телег. Даже Сансон, палач Парижа и глава этого обоза смерти, держался достойнее, не унижая приговоренных.
Выехав из ворот Консьержери, телеги сворачивали на мост Понт-Неф и отправлялись в сторону площади Опрокинутого трона — нового обиталища Мадам Гильотины. Долго же им ехать… Одни говорили, гильотину перенесли из заботы о парижанах: мол, площадь Революции уже гнилой кровью провоняла. Те, кто посмелее, молвили, что это Робеспьер решил устрашить секции такой долгой процессией осужденных заговорщиков.
Верного ответа Кроули не знал. И вряд ли хотел. Робеспьер не существовал для него с самого праздника Верховного существа. Принятый под его нажимом прериальский закон кандалами повис на руках общества: врагом народа теперь можно было признать почти любого. А у таких дорога одна — на гильотину.
Кроули избегал встреч. Какая бы у него ни была симпатия к Робеспьеру, он не выносил жестоких самодуров. Что ж. Теперь и не надо будет.
Строго говоря, все происходящее — не более, чем небольшое приключение. Слишком часто он ускользал из рук королевского правосудия. А тут, смотрите-ка, революционное — экзотика. Надо попробовать хоть разок сдаться.
Других средств разогнать тоску Кроули уже не знал. Не разыгрывать же суицидальные сценки, сигая с Нотр-Дама или топясь в ванне. Нечего пугать и без того озабоченных людей и осквернять квартиру мадам Бланк своей тушей.
А так: заключение будет новым опытом — отличный материал для доклада. Или статьи. В Аду пишут статьи? Если нет — он согласен стать первым. А улизнуть всегда можно перед самой казнью. А, может, и не улизнуть. По настроению.
Так Кроули и шел под руку со своим безразличием, пока железная пасть Консьержери не сожрала и не протолкнула их в набитое каменное брюхо.
Не так давно ему даровали титул майского гения. Теперь у него был титул куда пышнее — «июньский король параши». Так сокамерники с легкой руки окрестили его, а он и не сопротивлялся.
Кроули использовал пустое ведро как плевательницу. На протяжении пяти дней. Кроме слюны в ведро так ничего и не попало.
Спустя неделю на него начали делать ставки. Кроули советовал ставить на кон всё.
Узники четырех стен за зарешеченным окном. Они развлекались как могли. Компания подобралась интересная: кюре, с горя пропивший крест и уличенный в атеизме, педель, не отвыкший от контрреволюционного слова «шельма» и совративший мелюзгу-студента (посадили за «шельму») и прославленный учитель музыки, попытавшийся расплатиться исполнением «Марсельезы» в трактире. Была парочка и из работного люда, задержанная «по недоразумению».
Вместе они коротали время: простужали зады на прогнивших подстилках, соревновались, чей пойманный таракан длиннее (по началу была идея устроить забеги, но, увы. Никто не знал, сколько времени ему осталось. А дрессировка не минутное дело… Хотя, по-тихому, Кроули пятого вымуштровал. Первые четыре полегли жертвами усердных тренировок или чьих-то неосторожных шагов). В остаток времени они кормили друг друга забавными историями из жизни.
Уж ими-то Кроули кормил сокамерников досыта.
— … один майор геройски сражался на постелях с женой полковника. Всякий раз после очередного залпа из своего орудия он отдавал ей честь и рапортовал «рад служить Отечеству». С трудом та переучила его на «рад служить усладе вашей». Роковая женщина сломала молодцу карьеру. Пару раз он перепутал. Полковник был не против, но субординация требо…
— СЕРПЭН.
Кроули оборвал рассказ на полуслове, несмотря на разочарованный гул слушателей. Недовольно оглянулся.
У растворенной решетки стояли тюремный надзиратель и Сен-Жюст собственной персоной. Ох, на казнь его сопроводит верная собачонка Робеспьера? Какая честь.
— Чего сидим? С вещами на выход, — буркнул надзиратель.
— Ох. Ну прощайте, — обратился Кроули к сокамерникам и встал. — Хотя… говорю «до свидания». Может, еще свидимся.
С этими ребятами — точно свидится.
Избегая вопросов, надзиратель просто передал его в руки Сен-Жюста. Тот скривил красивое лицо и сделал знак, чтобы следовали за ним.
Они пошли вдоль двух длинных рядов ржавых решеток. Кроули старался держаться ближе к середине коридора. Тянущиеся из-за прутьев руки были готовы растерзать ненавистного «архангела смерти», коего заключенные винили в грядущих бессмысленных смертях.
— И что? В Трибунал? Или не будем формальничать и сразу на эшафот? — прорвало Кроули уже на подступах к Дворцу правосудия.
— Не твое собачье дело, канцелярская вошь! — рявкнул Сен-Жюст.
— Почему дело собачье, раз я вошь?
— Что?
— Ну. Нелогично.
— Нелогично само ваше существование, Серпэн, — сказал Сен-Жюст, направляясь почему-то не в стены Трибунала, а по направлению к выходу. Напрасно Кроули озирался на гвардейцев, ожидая, что его поволокут обратно: для тех он и впрямь не существовал.
Показав канцелярии всего одну бумагу, Сен-Жюст выторговал толстенную папку с его именем на обложке и сухо распрощался с комендантом тюрьмы. Кроули все такой же невидимкой вышел на сотрясаемую топотом копыт улицу. Теплый мессидорский [8] ветер тут же ударил в лицо. Лето окончательно вступило в свои права. Кроули блаженно прикрыл глаза:
— Я свободен, или это шутка какая?
— Рано радуетесь, гражданин Серпэн, — колючий голос Сен-Жюста раздался прямо над ухом. — Ваше, без сомнения, темное прошлое — теперь в ведении Бюро общей полиции. А, значит, и в моем, к сожалению.
— Так я свободен или нет?
— Объясняю, — Сен-Жюст делал это сквозь зубы, — ваше дело на доследовании. Нечего этим разгильдяям в Комитете общественной безопасности доверять судьбы госслужащих. Немедля возвращайтесь к своим обязанностям, и молите Бо… кхм, Верховное существо, чтобы ваши труды искупили проступки прошлого.
— Ладно?.. — растерялся Кроули. — Спасибо?
— И что он в вас нашел?! — поморщился Сен-Жюст. — Я бы без оглядки послал вас на эшафот. Что вы ему такое делаете, что не сделал бы я?!
Кроули открыл глаза и пожал плечами. Сен-Жюст искал чашу Грааля, которой не было. И хотя он был писаным красавцем: чего только стоили гуляющие волной блестящие волосы и военная выправка. А плечи, на которых любая барышня повиснет со счастливым визгом? Но… Когда пора выбирать, от кого пуститься вскачь, сердце бросает кости.
Почему бы сердцу Робеспьера не взбунтоваться против натуры хозяина и не увлечься азартной игрой?
— Я ничего ему не делаю. Не мните меня сиреной, губящей мужчин. Слишком лестно. У меня ни рожи, ни голоса. Как вы сказали, я просто скромный гражданский служащий. Но… возможно, он просто разглядел во мне какую-то добродетель, о которой я сам не знаю?..
Сен-Жюст сжал папку побелевшими пальцами. Та выплюнула под яростным натиском края нескольких листов.
— Прекратите. Вы меня утомили. От ваших речей я хочу скорее на фронт, под пули австрийцев.
— Так зачем ждать? Прыжок в седло — труба зовет. Достаньте шпагу — и вперед.
На этих словах Сен-Жюст действительно схватился за портупею.
Опасно
— В первый и последний раз предупреждаю: я насмешек не потерплю.
— Конечно. Извините, — Кроули примирительно вскинул руки. — Еще раз спасибо.
Они расстались под гогочущими горгульями башни Сен-Жак. Сен-Жюст ушел в расстроенных чувствах, то и дело касаясь эфеса шпаги. Бедняга. Тяжело, когда предпочитают не тебя. Хотя… о каком предпочтении может быть речь?!
«Нет. Нет. Не может быть. Робеспьер — эталон целомудрия, который можно поместить в учебник».
С другой стороны, сколько этих эталонов Кроули перевидал в Аду: да тех же римских Пап не счесть на пальцах обеих рук. А люди до сих пор пишут о них, строчат целые книжонки… Верят в их обеты.
А тут: полнейшая дискредитация Робеспьера. Даже своего друга детства — Демулена — не уберег. И так подставился из-за какого-то вшивого комиссара…
Кажется, Робеспьер ошибся на его счет. Что бы он там себе ни надумал, ему нужен доктор. Причем срочно. Государственный муж должен чураться порывов сердца. Иначе те принесут с собой нешуточную бурю.
В смятении Кроули побрел обратно — на Хлебный рынок. Хотя название «кладбище безвинных» ему бы подошло гораздо больше.
[1] Строчки из шестнадцатого стихотворения Катулла: (лат) "растяну вас и двину, негодяи!”
[2] Путти — художественный образ маленького мальчика, встречающийся в искусстве Ренессанса, барокко и рококо. Символизирует предвестника земного или ангельского духа.
[3] Ворвань — жидкий жир, рыбий или из других морских животных (тюленя, моржа, кита).
[4] Голь перекатная — беднота.
[5] Неизведанная земля (лат).
[6] Екатерина Тео — бывшая монахиня, выгнанная из обители за сумасбродство. Смущала народ проповедями, что Робеспьер — новый мессия, призванный казнями спасти человечество (и ее родной сын). Доставит последнему немало хлопот.
[7] Бювар — папка с листами промокательной бумаги для хранения конвертов, почтовой бумаги, корреспонденции и т. п.
Я не хочу толпящихся сомнений,
Я — каинит, восстания глава,
Я — отблеск дьявольских видений.
Г.Чулков — «Каинит»
Возбраняется:
1) Создавать и (или) видоизменять вещи как из сущего, так и из «не-сущего».
2) Возмущать спокойствие ближнего своего путем личных контактов. Допускается только вербальное общение вне келий (примечание: за исключением вопросов в любой форме).
3) Помышлять о связи с внешним миром.
4) Падать духом и сообщать это чувство ближнему.
5) Опаздывать или не являться на пересчет.
6) Использовать помещение кельи против его назначения (примечание: под назначением понимать «место моления Всевышней»).
7) Самовольно покидать свой сектор.
8) Перечить воле Господней любым известным способом.
Какой-то отчаянный сделал приписку к шестому пункту чем-то красным «pedicabo ego vos et irrumabo» [1], но затем дважды перечеркнул. Не то чтобы очень хотелось, но Азирафаэль невольно проявил симпатию к любителю латыни.
Все восемь правил висели в ажурной золотой рамочке с крошками-путти [2] в каждом углу. Оттопыренные пухлые ягодицы ослепительно сияли, будто их полировали целыми днями.
Пре-лес-тно
Разумеется, Азирафаэль попробовал нарушить запреты. Но при первой же попытке ангелы Силы (они же «воля Господня», согласно пункту восьмому) в доходчивой форме вернули его на путь истинный. Нет, не рукоприкладством, куда им. Молитва и только молитва! Ведь она своими напевами размягчала мозги до состояния овсянки-размазни. А вот удар… от него съеживаешься, обрастаешь скорлупой, как орех. Скрежещешь зубами, точишь их. Злишься.
Невыгодно…
Только однажды один из стражей, не в меру словоохотливый для исправительного учреждения, обронил:
— Пора бы узаконить пытки. Цацкаешься с вами, вот вы страх и потеряли. На «Дне» — совсем другое дело. Дай Она нам хоть толику полномочий тамошних инквизиторов…
Азирафаэля не пугали пытки. А вот бесконечное стояние на коленях за чтением молитв, от которых кишечник скрутится в узел, а коленные суставы захрустят сухими сучьями — да.
Он мог, конечно, отказаться, но в таком случае лишался последнего отдохновения — фонтанчика благодати, единственного украшения безликой прогулочной площадки. Благодать кислила дешевым вином и эффект оказывала тот же — во рту гадко, а в голове будто тинькали железные опилки вперемешку с соломой. Но пусть так: благодать глушила тревогу и совала пустышку сосущему в груди чувству. Становилось немножко легче.
Место потеряло название. А, может, его никогда у него и не было? Иначе почему он ни разу о нем не слышал? Вот только в этом месте содержалось неприличное количество ангелов. Все они ошивались в бесконечном вытянутом зале. Бесконечность была помножена на трое: ровно столько было ярусов.
Чтобы испить желанной благодати, Азирафаэль спускался на самый первый (хоть какая-то разминка для опухших с молитвы ног). Самих келий — узких ниш — не счесть. В них: ни кровати, ни тумбочки, ни стула. Голые глухие стены, если не считать рамочки с предписаниями. Девственная чистота теплого пола. Только к этой девственнице прикасаться не хотелось.
Кто придумал молиться без удобств?!
То ли дело на кровати: с сандвичем (а лучше двумя…) и чашечкой горячего кофе (сахара, ангел? Молока?). Как будто уважения и почтения из-за трапезы убавится…
— Может, тебе хочется чего-то еще, мм? — Кроули тряс рыжими лохмами над плечом, когда он облизывал пальцы, испачканные сливочным маслом, и хрустел морковью.
Волосы ласкали кожу, будто змеи нагретыми брюшками. Кроули терся ребристой грудью о его лопатки. Бурлил кипятком вульгарностей в ушах. Сразу видно, кто какие книжки хранит в ящиках стола.
Азирафаэль упрямо не пускал улыбку на губы. Примерял образ неискушенной Евы.
Первый искуситель больно кусал ухо за деланное равнодушие и настырно лез, пока его, заигравшегося, не опрокидывали на спину. Азирафаэль фиксировал руки Кроули у него над головой, и розовый шрам в правом подреберье улыбался за них двоих.
Кожа уже саднила. Клейма от зубов красными бусинами скатывались к плечам. Кроули не успел нанизать их на единую нитку вокруг шеи, и они рассыпались кто куда. Гаденыш неугомонный. Еву-то он не кусал.
Кроули с восторгом смеялся, прижатый к матрасу. Раздвигал ноги, как лезвия ножниц.
— Мы как будто деремся, — шептал он, безуспешно пытаясь пошевелить заломленными руками. — Но ты меня выигрываешь и щадишь.
Азирафаэль предпочитал называть это «любишь».
Кто-то опрокинул бидон с молоком, но затереть за собой благополучно забыл.
Белый цвет господствовал всюду: в тесной келье, на прогулочных ярусах, под маршами лестниц.
Он ослеплял, путал, подавлял. Азирафаэль пытался сбежать от его плена в надежде, что снаружи будет иначе, но! Разочарование! Бесцельные прогулки вдоль тонущих в бесконечности келий только сильнее нагоняли тоску. Он будто ходил по хребту уробороса. И всегда возвращался в исходную точку.
Сначала его манили боковые коридорчики, которые будто вели в другое пространство — жажда исследователя не покидала даже здесь. Вдруг там хоть что-то отличается? Не тут-то было, эти коридоры измывались над ним, всякий раз возвращая его в «родные пенаты». Порой его подбивало покинуть пределы своего сектора — под невыразительным номером сто пятьдесят три, но тогда неотлучный ангел Сил могильным тоном цитировал пункт седьмой предписаний. Спасибо — не надо.
Уж лучше бы они решетки поставили, чем все это.
Загнанный, Азирафаэль закрывал глаза. Но даже под веками это место выжгло белое клеймо.
Часы — это первое, что у него изъяли в местной канцелярии (а бесформенная роба — первое, что всучили). Он погряз в безвременье, как в болотной топи. И в этой топи, кроме ангелов Сил, его никто не посещал. Он уже жаждал допроса, очной ставки, суда, хоть чего-нибудь — ничего.
Даже обвинение — и то не предъявили. В Бюке на месте составили какой-то протокол, что они там писали — он в глаза не видел. «Тайна следствия». Тайн тут, видимо, навалом.
Все так же, без объяснений, отвели в келью — и забыли. В его положении, казалось бы, это неплохо. Перебесятся — да и отпустят. Вопрос: «а сколько беситься изволят?» Месяц? Год? Полстолетия? Желание выбраться из этого каземата было нестерпимым. В конце-концов у Азирафаэля даже козырь был: Гавриил. За молчание тот не то что освобождение ему выхлопочет, так еще и официальные извинения от имени Небес принесет. Прекрасно, действуй, зови главного… А если впоследствии он попадется на чем-то посерьезней? Вряд эти охломоны сейчас накопали на него что-то серьезное. Что он «упустил» Луи? Или «проспал» свидание с роялистами? Это — ерунда. Истратить такой козырь на пустяковый арест (или как там это называется) — смех да и только. Нет, лучше придержать.
«Надеюсь, хоть Кроули весело», — думал Азирафаэль, — «И он сейчас с Луи обедает в кофейне на Вестминстерском мосту».
«Кормит мальчишку вкусненьким, м-м-м-м… пожалуй, я бы не отказался от яиц по-шотландски».
«Я же не зря всё это терплю?!»
Воспоминания о Кроули бодрили. Он помнил и волосы, разлившиеся по простыням осенней ржавчиной, и ресницы, настойчиво щекочущие щеки, и глаза, влюбленные в этот неблагодарный дивный мир. И в него. Чуть-чуть.
И запах-запах-запах. Пока не выветрившийся, легкий, нежный. Струился по коже невидимым шелком и заставлял его сердце учащенно биться. Будто кнутом подгонял.
Пусть бьется. Приятно.
Куда сбежать от этой исступляющей белизны?! Если в Аду темно — Ад милосерден. Лучше блуждать в потемках, чем смотреть без темных линз на солнце. Оно слепит. Жарит.
Глаза слезятся. Чешутся.
Вскоре Азирафаэль додумался. А, может, собственное тело подсказало ответ. Он всегда ему доверял.
Крылья — это тень. Если сложить их удобным коконом — темнота.
«Мои любимые», — нежно думал Азирафаэль.
Его войны покрылись пылью лет и остались лишь блеклыми фресками на задворках памяти. Но приятно вновь найти пользу от того, что раньше служило щитом от ранений. Почти так же приятно, как когда-то использовать пламенеющий меч, созданный для кары врагов Богини, для запекания яблок.
— На перекличку!
Почему его имя начинается на «А»?!
Выходить всегда приходилось первым. Как лидеру. Или как идиоту.
Азирафаэль впервые задумался, какие у ангелов странные имена. Шаблонные бесконечным «эль» (на шестом имени ему захотелось пинты этого напитка).
То ли дело Бегемот! Кроули. Вельзевул — ух! Не заскучаешь.
Он бы подшутил над собой и взял себе имя Матагот. Приобрел бы красные ботфорты с блестящими звездами шпор, шляпу с пером и пышные усы. Ему бы пошли усы?
Он потер гладкие щеки. Надо как-нибудь попробовать.
Азирафаэль открыл шеренгу, обменявшись нелепой фразой с соседом по первой букве.
— Славен день.
— Славен! — вторил безжизненный голос.
Старший ангел Силы (судя по серебристым эполетам) ненадолго возник в поле зрения, поставил безликую галочку в реестре и точно так же канул в недрах зала.
Откуда-то сверху донесся звон курантов, больше похожий на битье хрустальной посуды, — и все потянулись в сторону фонтанчиков с благодатью.
РАЗДАЧА.
Как Азирафаэль ненавидел ее. Если точнее, не ее, а эту грузную, как грозовая туча, ангелшу… ангелицу… короче, эту сволочь.
Видимо, чувство было взаимным. Симпатия сволочи к нему кончалась на жалкой половинке черпака, в то время как по нормам полагался целый. А он на Консьержери жаловался! Да по сравнению с этим черпаком, тюремная мятая миска вмещала космос! И хоть благодать напоминала как по запаху, так и по консистенции грязно-розовую ворвань [3], вопиющая несправедливость заставляла печатать полумесяцы ногтей на ладонях.
— Не доливаете! — цокнул Азирафаэль.
— Ты с революции. — Не вопрос. Утверждение.
— С нее самой, — сказал Азирафаэль.
— Вот и живи голью перекатной [4]. Не привыкать.
Азирафаэль захлебнулся собственным возмущением.
«Где мое равенство?!»
Зато высокому златокудрому хлыщу, идущего прямиком за ним, она переливала.
ЭТО ЕГО ПОРЦИЯ.
Азирафаэль никогда не думал, что за греческий профиль и олимпийское телосложение могли долить. Так вот. Могли.
Вот и сейчас эти две сволочи обменивались улыбками, но ничего. Что может испортить одна невинная подножка? Кроули им бы гордился!
Слащавый придурок кубарем полетел на пол, разливая избытки благодати. Разлитая, она недолго померцала, как Северное сияние, и испарилась без следа.
С разных концов очереди послышался неодобрительный шепоток, который, впрочем, быстро смолк.
— РАБ БОЖИЙ АЗИРАФАЭЛЬ. ПРЕДСТАНЬ ПЕРЕДО МНОЙ.
Азирафаэль не сразу заметил старшего ангела Силы: из-за белой шинели и мелового лица он сливался со стенами. Только мушка под правым глазом выдавала в нем зачатки индивидуальности.
— Это законы физики, — пожал плечами Азирафаэль.
— Пройдемте, просвещенный вы наш.
— Куда?
— Куда надо. Там можете заниматься вашей физикой сколько угодно.
Немедленно по бокам возникло по стражу: Азирафаэль предпочел пойти добровольно.
Через двери, вход в которые охраняла грозная табличка «Посторонним вход воспрещен», его повели по узкой винтовой лестнице вниз: на сколько этажей, он не знал.
Наконец он предстал перед вратами, над которыми любящей рукой было выгравировано: «Да очистятся думы ваши».
За дверьми зал оказался меньше, чем наверху. Тут обходились уже без келий: заключенные ангелы просто стояли лицом к стенам и бубнили что-то бессвязное, время от времени отвешивая поклоны. Никаких фонтанчиков, одна пустота. Разве только посреди зала в воздухе парила сплошь застекленная будка — очевидно, наблюдательный пост. По оклику старшего ангела Сил сверху свалилась веревочная лестница. Тяжело дыша, дежурный ангел кое-как спустился к ним, и, оправив мундир, отдал честь.
— Принимайте пополнение, — сухо доложил старший ангел Сил, — Перевести из статуса «неблагонадежный» в статус «возмутитель спокойствия». Знаете, что по инструкции с ними делать? Как же. И чтоб к концу срока его характеристика была на моем столе!
— Когда мы вас подводили, капитан!
— Слишком часто, чтобы молчать об этом! Смотрите тут у меня!
— Так точно, мы только и делаем, что смотрим, капитан!
Мушка под правым глазом капитана подплясывала в такт нижнему веку.
Дежурный ангел взял Азирафаэля под локоть и подвел к пустующему месту у стены:
— Кайся в содеянном, произнося «Господи, помилуй» по три раза, потом двенадцать раз, а к концу увеличив до сорока раз. Закончишь, повторяй сызнова — и будет тебе прощение. Ясно объясняю, смутьян?
Азирафаэль легонько кивнул и отвернулся к слепой белой стене. Залепетал языком заученные слова, которые тут же сливались с общим гудением зала, не оседая осадком на душе.
Краем глаза он видел, как доставивший его конвой удалился, захлопнув за собой двери. Свет в зале мгновенно притушили, и Азирафаэль впервые за долгое время встретился со своей тенью.
«Я скучал!»
Но молитвы не прерывал. Только вот слова больше не тонули в разноголосице. Справа-слева от него — ни души. Вместо причитаний и битья лбом о стену — веселые пересуды за спиной! Вскоре любопытство одолело страх: Азирафаэль обернулся. Все наказанные ангелы разбились по группкам, образуя кружки — разве что костра в центре не хватало. Кто сидел по-турецки, кто и вовсе развалился а-ля патриций — полная вседозволенность под «зорким» оком дежурного — свет исходил только лишь из его будки, но маячившего силуэта не было видно.
— Как необычно у вас тут! — жалкая попытка обратиться к случайному ангелу была высмеяна, но добродушно.
— Это на тебя наш так рычал? Сразу видно, «пришлый»! Да расслабься, спрашивай, сколько влезет. Плюсы этого дрянного места — те запреты тут не действуют.
— Можно отправить письмо на Землю? — внутри у Азирафаэля все всколыхнулось. — Создать портал?
— Стой-стой, — ангел перешел на шепот и отвел Азирафаэля подальше от будки дежурного. Они присели, и Азирафаэля ознакомили с местными «правилами», имевшими мало чего общего с Правилами там — наверху.
Все оказалось прозаично: между провинившимися и надзирателями давно существовало неписаное соглашение. Обе стороны занимались в своих потемках чем хотели, а при появлении начальства в судорогах вспоминали, что существует такой документ, как Устав, и там написано то-то…
Что ж, все лучше, чем мыкаться с пересохшими от света глазами. Попутно ему провели ознакомительную экскурсию по кружкам. Выбор был велик: где вели толки о Главном вопросе философии — «клуб зануд», где воздыхали о прекрасном — «фригидники», а на самом отшибе поднималась нешуточная склока, по накалу страстей — в одном шаге от драки — «политиканы». К ужасу Азирафаэля, именно туда и направлялся его спутник.
— Нет-нет, это — без меня! — Азирафаэль, улыбаясь, попятился прочь. — Мне этой политики в Париже с лихвой хватило.
— Как, ты из Парижа? — новый знакомый расцветал на глазах. — Тем более ступай к нам! Слышал, сейчас там куется история! Введешь в курс дел! Что там? Король подписал Декларацию? Смертную казнь отменили? Повыгоняли этих еретиков — католиков?
— Не хочу лишать вас удовольствия, но большую часть моего визита туда я читал и нянчился с детьми. С двойней. Не до политики, знаете ли.
Не желая видеть расстроенную мину, Азирафаэль пошел было к «фригидникам», если бы не подоспевший… нет, буквально налетевший на него ангел.
— Париж? Я слышала, вы сказали, что бывали в Париже! — Азирафаэля комкали, будто он — единственная тряпичная кукла на многодетную семью. Женский резковатый голос, русые волосы, военная выправка… Нет, не может быть!
Мелкая, как клоп. И такая же въедливая. Привет.
— Уриэль?!
В ответ Азирафаэля сжали до посинения. Волосы с чужой макушки защекотали подбородок. Но это полбеды. Члены клуба «фригидников» взирали на их объятия с нескрываемым восхищением. Чувствуя себя последним болваном, Азирафаэль похлопал Уриэль по плечу. Та будто очнулась и отпрянула.
— Неужели ты нисколько на меня не злишься? — недоумевал Азирафаэль.
Лицо Уриэль вытянулось:
— А что, разве было за что?
— Как это «за что»? Из-за провала побега? Из-за потери тела в конце концов!
— Какой побег? Туго припоминаю. Видно, все еще хуже, чем я думала, — Уриэль сгребла Азирафаэля в охапку и оттащила его подальше от вздыхающих «фригидников».
— Я все никак не пойму, — на ходу размышлял Азирафаэль, — Как ты, ТЫ! умудрилась угодить сюда?
— Кажется, я допытывалась у надзирателей, по какому обвинению меня задержали. Перестаралась.
— Да, они не разговорчивы. Представь, сам не возьму в толк, чего это меня тут держат!
Уриэль встала как вкопанная и вцепилась в него железной хваткой — вот точно на локтях следы оставит! Зато в глазах (почему он раньше их не замечал? Ах, да, виной шоры формализма) застыла мольба — не уставная, а чистая, шедшая от сердца:
— Да пойми ты, мне без разницы, что ты там натворил! Без разницы! Я его забываю.
— В смысле, ты о…
— Не глупи, ты тут совсем недавно, — едва не рычала Уриэль, — Не ври, что ты не…
Азирафаэль выжидал. Все он знал. Догадывался — точно. Но зачем лишать себя возможности насладиться рассказом из первых уст! Здесь, в этой недотюрьме они наконец равны — а равным нет нужды облачаться в тяжелые доспехи. Нет пик, чтобы ранить.
— Провалиться бы тебе! — Молодец, Уриэль, без брони — оно лучше. Броня громоздка, тянет к земле, сковывает. — Попробуй, послужи-ка с мое патроном Российской империи! Неблагодарная работа. Но я болела ей! И тут еще этот олух на мою голову, гадящий направо и налево. На придумки мастак. И как-то… случилось. Слова за слово, и я разок прикрыла его спину. Но он благодарный. И смекалистый. Аптеку помог открыть, клиентов нашел… Правда, откуда он прознавал о больных… А как он рассказывает, готова бы дни напролет слушать.
— Стой-стой-стой! — кажется, закованной в латы Уриэль нравилась Азирафаэлю больше, — Что ты от меня хочешь? Я не услышал и крупицы ценной информации. Ты что, и впрямь забываешь?
Встряска подействовала. Уриэль, как на духу, выложила все: адреса конспиративных квартир, пароли, род его земных занятий и много другое. По изгнании он значился как Каппа. Но, как любой здравомыслящий демон, сменил имя на благозвучное Уфир. Врачеватель ада, он извлек из язв демонов столько миазмов, что их хватило бы, чтоб уничтожить все живое на Земле несколько раз. Ну, или просто спорадическими эпидемиями отбрасывать неумолимый прогресс на пару веков назад. Собственно, за этим его и послали в Россию. Ему приписывали Сибирскую язву, но Уриэль заверила, что Уфир на такую безупречную заразу в жизни бы не сподобился. Наоборот, навидавшись городов, тонувших по уши в нечистотах, Уфир убедился, что людской род с успехом травит себя сам, и подался… в медицину. Кому лучше знать, как лечить хворь, как не ее творцу?
Помимо врачевания в какой-нибудь глуши он порой развлекал себя поисками философского камня, конспирологическими байками о «чудом спасенных царевичах», идеями масонства — чем и дурил головы местным барам. Кажется, Уриэль он тоже как-то одурил. Триста лет тому назад.
«Сколько же еще таких, как мы?»
«А что, если все здесь сидят за это? Нет, это какой-то бред…»
Под конец Уриэль начала коверкать имя своего благоверного. Один раз, второй, третий… Вот уже у него не черепаха на башке, а еж, и не лекарь он вовсе, а цирюльник… Аптека превратилась в госпиталь, а госпиталь — в похоронное бюро.
И тут Азирафаэля пробрала дрожь. С этим местом и вправду что-то было не так. Как можно вежливей попросив Уриэль помолчать, он принялся расспрашивать других ангелов о последних их днях «на земле». Ответ следовал один: «ничего примечательного». В ходе разговора выяснялось, что «ничего примечательного» — практически все, что касалось жизни ангела лично. Но беседа лилась и лилась, как из кувшина Водолея, огибая эту «terra incognita» [5], усыпляя ум отвлеченными темами. Ни тоски, ни злобы, ни сожалений.
Кра-со-та
Азирафаэль со всех ног помчался к Уриэль:
— Слушай внимательно. Я выслушал твою историю.
— Какую из? — удивилась она.
— Неважно. Главное, что я помню. Теперь запоминай мою. У нас должно получиться.
И он рассказал Уриэль то, чем больше всего дорожил в земной жизни: увы, Кроули, скупердяй, не желал подвинуться и на дюйм, и книжный магазинчик вкупе с Луи оказались за бортом. Иначе — опасно. Память — как тонкая эссенция, в ней нельзя мешать много ароматов, иначе потеряешь отдельные нотки безвозвратно. Пусть лучше останется только запах Кроули. Ему хватит.
***
Кроули его не ждал, но этот день наступил. Иначе и быть не могло. Такова была натура этого человека: единожды уверовав в идеал, он сворачивал горы, чтоб сделать идеал былью.
И Робеспьер постарался. Сад Тюильри, да что там, весь Париж превратился в огромную сцену для грядущего действа. Дома на день обратились в театральный реквизит: их балконы обвили гирлянды из листьев и трехцветные знамена. Горожане, даже не подозревая о своей роли массовки, несли кто цветы, кто дубовые ветви. Кажется, он даже сговорился со стихиями: над головами парижан тонким тюлем растянулось кристально чистое небо — ему в унисон подпевали незабудки в громоздком букете Робеспьера и его новый, будто только из-под иглы портного, фрак.
Робеспьер сам являл собой чистый праздник: развевающийся плюмаж на шляпе; трехцветный пояс, обхвативший талию; золотые кюлоты и последний штрих — еле помещавшийся в руках букет из белых, как непорочная невеста, лилий, споривших с пышным сельским разнотравьем.
Его сольное выступление. Первое перед лицом такого количества народа.
— Позвольте-позвольте! Не меня ли вы осчастливите в этот день сей красотой? — спросил Кроули.
Робеспьер сидел на скамейке и напряженно теребил лепесток белой лилии: тот уже зиял дырами, будто ветеранский мундир.
— Вы про букет?
— А про что еще?
— Нет, не вам. Это для аллегории Мудрости. Во-о-он той статуе. Видите?
— Чудные же вы… — Кроули хотел сказать «люди», но вовремя одумался. — Вечно придумываете себе мечту бесплотную. Аллегория мудрости какая-то… а меж тем эта самая мудрость прямо у вас под носом ходит.
— Не себя ли имеете в виду? — Бровь взмыла над темно-зелеными очками. Робеспьер бросал ему вызов?
— Всякая дерзость имеет свои границы, — Кроули старался скрыть насмешку, но та лезла, как неугомонная вертлявая собачонка. — Мудрость дается кровавыми мозолями и шишками нескольких поколений. Вот фольклор и всякие развлечения — это по моей части. Кстати, о развлечениях. Не желаете сходить в театр? — И Кроули протянул два мятых пожелтевших билета.
— «Короли на страшном суде»? Откуда такая щедрость?
— Хотел позвать жену, но её забрала Мать. Она не одобряет наш брак, знаете ли. Увезла домой. Пока снова хожу бобылем.
— Сочувствую вашей утрате. Впрочем, ваша жена ничего не потеряла. Говорят, постановка отвратная. Но мы же всегда можем с нее уйти, не так ли?
— Я вообще-то предлагаю вам два билета. Думал, Элеонора не будет против составить вам компанию?..
На лепестке прибавилась еще одна дыра.
Маленький аккуратный рот захлопнулся, будто ложно сработавшая мышеловка. Брови многозначительно сдвинулись к переносице.
Обиделся. И этому человеку приписывали связь не только с невинной Элеонорой, но и с едва вошедшей в возраст дочкой покойничка-короля (тюремный роман, до чего еще додумаются извращенцы?!).
Неожиданно Робеспьер будто вспомнил, что является распорядителем торжества, поправил шляпу с плюмажем, встал и махнул платочком.
Оркестр послушно грянул «Марсельезу» под дружные овации изголодавшейся по бескровным зрелищам публике. Стараясь не оглядываться назад, Робеспьер подобрал исполинский букет и легкой походкой отправился давать представление на потеху всему Парижу.
Вот какой-то статист протягивает Робеспьеру горящий факел. Начинается нелегкий подъем на взгорок, где стояли любовно сотворенные Давидом чудища. Не ведая жалости, Робеспьер поджигает всю эту красоту, и чудища скалятся в агонии разящего огня.
Но не все прошло так гладко, как хотелось. Огонь, бесстрашный, не стал подчиняться Робеспьеру и перекинулся на статую Мудрости. Слава Верховному существу, Мудрость была спасена. Правда, пришлось пожертвовать букетом. Уже повидавшие жизнь обгорелые лилии заняли место у ног подпаленной статуи.
Ох, лучше бы Робеспьер подарил их ему…
— …ненависть к тирании горит в наших сердцах…наша кровь льется за дело человечества… положимся на нашу стойкость и доблесть — единственные гарантии нашей свободы!
Кроули зевнул в кулак.
«Твой изящный слог не для этих ушей, Максимилиан».
— …истребим нечестивую лигу монархов, скорее, величием характера, чем силой оружия! Французы, вы боретесь с этими тиранами, значит, воздаете Божеству единственный достойный его культ. Отдадим же сегодня себя Его покровительству и восторгам чистого веселья!
«Наивный! Если бы он знал, на чьей стороне Богиня на самом деле…»
Посреди речи послышался ужасный скрип. Кроули не удивился, когда с его скамьей поравнялся взмокший Кутон на своем чудо-кресле. Ай-яй-яй, и каково же ему без крепких рук верного Сен-Жюста? Постойте, а где этот патлатый придурок? Ах да! ускакал на фронт: устраивать разбор полетов.
Этот колясочник и раньше казался сиротой, но теперь, когда рядом не было Сен-Жюста, это особенно бросалось в глаза.
— Что, сильно опоздал? — спросил Кутон, все еще вцепляясь в подвижные рукоятки.
— Не так, чтобы слишком. Долго добирался, гражданин?
— И не говори: глянул бы я в лицо архитектору этого «великолепия»! Столько лестниц! И ни одного пандуса.
— Непростительное упущение.
Но Кутон уже не обращал на Кроули никакого внимания. Поминутно вытирая платком испарину со лба, он извлек из портфеля какие-то бумаги и целиком погрузился в них. Кажется, там было что-то поважнее Верховного существа и бессмертия души… Кроули удалось прочесть только заголовок: «Проект декрета о реорганизации Революционного трибунала…». Едва Кутон заметил его любопытство, он спрятал документ. Сделал вид, будто ему интересно творящееся действо. Бездарная игра, дорогой.
«К чему опять эта возня вокруг трибунала? «Реорганизация» — не равно «ликвидация». Праздник-праздником, а казни-казнями. Да-а-а. Ничего хорошего тут не жди… Бедная моя секция…»
А речь Робеспьера лилась мерно, как по велению метронома. Тик-так, тик-так.
— Но, будьте бдительны, завтра мы снова будем бороться с пороками и тиранами…
Конец речи народ уже ждал с нетерпением. Прокатившиеся по огромному саду овации, скорее, говорили не о религиозном экстазе, а об изголодавшемся нутре зрителей. Все прекрасно знали, что процессия двинется через Сену по мосту Революции в сторону Марсового поля — вдоль заранее поставленных лавок с бесплатными угощениями.
Скольких волнений Кроули стоила эта никчемная благотворительность… Чтобы люди в давке не превратили друг друга в компост, он максимально рассредоточил пункты раздачи по всему городу. Кому надо, тот дойдет…
Трибуны стремительно пустели. Народ без сожаления прощался с Мудростью и спешил на второй акт представления. Колонну возглавляли лощеные, все как один в бордовых сюртуках, депутаты Конвента, унося на хребте багровой волны хрупкую голубую фигурку. Фигурке не везло: прозвища липли к ней, как к Богине. Или как к Сатане.
«Неподкупный, факел Арраса» — шумно вздыхали одни.
«Здравствуйте, новый Папа!», «Последыш полоумной Тео!»[6] — вполголоса злословили другие.
Кроули поплелся следом. Чувство долга обязывало хоть краем глаза проследить за дармовой раздачей. Почему бы напоследок не прослыть исполнительным комиссаром?
Он необычно много думал, пока шагал в хвосте процессии. От чего так? Искренне или не очень, все вокруг праздновали. Но его собственный праздник забрали. Невеселые мысли блуждали болотными огнями, заманивая в унылые чертоги, пока шальная ребятня не отогнала их визгливыми возгласами. В потрепанных курточках, с избитыми сабо, а то и без них — Кроули легко узнал детей предместий, целый день предоставленных самим себе, пока родители гнут спину на рабочей смене. Но они гнали и гнали покореженный обод колеса вперед, обнажая щербатые улыбки и поминутно оскверняя праздник грязными словечками.
Чу! Кажется, самостоятельный Кутон застрял в коварной яме. Колесо угодило в проторенную повозками колею, и щуплый паралитик стал пленником своего же кресла. Бешено вращая рукоятками, он пытался выбраться, но больше походил на перевернутую кверху брюхом черепаху. Стоит ли говорить, что теперь детей интересовало совершенно другое колесо?
— Доездился, старый хрыч! — гоготали ему со всех сторон. — В следующий раз не гони так.
— Очнись, развалина, давай!
Уж блохи рыщут в парике.
О, нет, застрял? Так ты шагай!
А то…
«А неплохо», — подумал Кроули.
И хотя от Кутона у него чесалось все тело, Кроули не мог стерпеть насмешек от вшивой детворы, когда рядом он: отбирать его хлеб?!
— Кто посмел назвать это кресло развалиной? — Кроули подошел к Кутону и вызволил его из плена одним резким рывком. — Несчастные, вы не знаете его страшной мощи! Под этими колесами погибло немало сопляков вроде вас. Кресло-убийца!
Наверное, гнать инвалидное кресло силой мысли на чумазую ребятню было глупо. К визгу ребятни теперь прибавились отчаянные вопли Кутона.
Из осей колес выскочило по два длинных отточенных кинжала. Импровизированная мясорубка произвела должный эффект: ребятня улепетывала, сверкая грязными пятками. Между тем кресло набрало приличный ход: рукоятки не слушались своего хозяина, пытавшегося их остановить, и бешено вращались, как заведенные волчки.
Кинжалы исчезли, никому не навредив, а бунтующее кресло затормозило о зад полнотелой бабы. Та ухнула и откинулась назад, упав на поджидавшие ее колени. Какая радость для престарелого ловеласа…
Даже сама история недуга началась с того, что Кутон как писанный герой-любовник улепетывал от чужой жены и угодил в выгребную яму. Скоротал там ночку до рассвета, прячась от рыскающего впотьмах ревнивца-мужа. В итоге мужу жизнь не отдал, а вот ноги пахименингиту — да.
Кроули коротко хохотнул себе под нос. Но кураж от веселья быстро улетучился, уступив место никуда не девшемуся на душе смраду. Хотел бы Кроули от него сбежать так же, как испуганная ребятня. Только один вопрос: как?
Светлый квадрат гляделся сиротливо на выгоревших от солнца обоях. Кажется, только пропажа картины будет выдавать отъезд ее владельца: все остальное от чернильницы до пресс-папье оставалось нетронутым. Разве только Кроули воскресил из пепла сожженную рукопись безумного маркиза. Вот она — все та же: богохульно прикрывшаяся переплетом от Святого Писания. Ранее вызывавшая интерес, теперь она казалась пошлой пустышкой.
Как он когда-то грезил растлить доверчивого недотепу в обещанный брюмер! А в итоге? Вместо грехопадения — трепетное, возвышенное чувство. А похоть… под кривой призмой превратилась из самоцели в воплощение этого чувства.
Жизнь в который раз обдурила его. Хотя, что ему жаловаться? Свершилось то, чего он так жаждал и боялся. Не это ли его маленькое чудо?
Как бы ни тяжело ему было бросать секцию на съедение революции, отъезд теперь казался лучшим выходом.
До роковой встречи с Азирафаэлем он жил припеваючи в царившей вокруг адской плавильне. Каждодневное ожесточение якобинцев, зверствующий голод, агония старого мира. Но он был как рыба в воде, а, точнее, в устроенной им тихой гавани. Но стоило Азирафаэлю заплыть в его обитель, и с миром было покончено. Эх, если бы не Небеса, и Азирафаэль плавал бы под нейтральным флагом…
Кроули клацнул зубами. Чертовы Небеса отняли у него все. Сначала амбиции, затем силы. Теперь настал черед Азирафаэля.
Винил ли он себя в произошедшем? Чуть-чуть. Он действительно мешался. И нарушил условия их соглашения. Грубо нарушил. Азирафаэль не нарушал: не путался под ногами.
Кроули говорил себе, что его просто несет поток истории. Вернее, он хотел верить, что надо всего-то иногда поворачивать руль, чтобы не приложило о камни. Похоже, он повернул не туда, и цена его ошибки будет очень высока.
Неведение было хуже любого похмелья. Он с дрожью вспоминал ту ночь в Бюке, идеальный порядок в опустевшем доме. Мертвый порядок, за которым не было ничего.
«Он выберется. И найдет меня. Обязательно», — утешал себя Кроули, убирая невостребованную рукопись в ящик стола — под бювар [6].
В конце концов что они могли сделать с ангелом-неудачником? Вечная молитва? Ссылка в какую-нибудь задницу, как Гвиана? Работа в ангельской канцелярии? Не Падение же — это смешно. Едва ли Мать скинет еще хоть одного мятежного сына. Она жестока, но не глупа: Армагеддон дышал в спину. Каждый меч на счету.
«Значит, что-то другое. В духе ущербной философии Робеспьера».
«Очищение нации через террор…»
Кроули покачал головой. В любом случае здесь, на Земле, он Азирафаэлю пользы не принесет. А вот Луи — очень даже. Не раздумывая больше ни секунды, он было направился к коридору, где его уже поджидала картина, но замер на пороге спальни.
— Сейчас же в моде снова Античность? А тут ты еще уродливее, чем в жизни. Хотя куда бы.
— Лорд Вельзевул?
Вельзевул держала его драгоценность в руках и с брезгливостью на неё таращилась. Не сказать, что творение Азирафаэля было шедевром живописи, скорее, напоминало карикатурную мазню Луи, но он не променял бы его ни на одну другую картину. Она заняла бы свое заслуженное место — рядом с Джокондой.
— Надеюсь, ты не заплатил и су за это? — спросила она, стуча острым ногтем по древнеримскому носу — розовому разностороннему треугольнику.
— Это — новая школа живописи. Вы ничего не понимаете.
— Ну-ну, ты эти сказки якобинцам рассказывай. Они это любят. А я не за тем пришла. Ты куда собрался?
— Назад. В Англию, — сказал Кроули, выразительно глянув на дверь. — Я же могу вернуться? Французская командировка порядком затянулась…
Голубые глаза, ясные в своем равнодушии, опасно потемнели:
— Ты сдурел, или мне показалось? Кто мне ныл в начале столетия, что хочет разнообразия?! Твоя парижская смена — вплоть до девятнадцатого века. У меня все демоны при деле, никто тебя не подменит. Оставить целый город без демонического вмешательства — и не надейся! А график отпусков составлен до Армагеддона. И знаешь что?! Твоего там нет.
— Но я выкрал дофина из-под носа роялистов! Напудрил всем мозги культом Верховного существа! — воскликнул Кроули.
— О, чуть не забыла об этом. Держи грамоту! — И Вельзевул достала из кармана сложенную вчетверо бумагу. Скрупулезно смочив палец слюной, развернула, расправила. — Тут опечатка в имени, но ты сам понимаешь, типография не угонится за твоими выходками. А мы бумагу экономим.
— Может, как-нибудь договоримся? — спросил Кроули севшим голосом.
— Ты? Договоришься? Со мной? Без штанов останешься. В дураках, впрочем, тоже. А за попытку предложить взятку я тебе еще двадцать лет в Париже накину.
— Но…
— Работай, Кроули. Равняйся на этого… Робеспьера. Прилежный, да еще такой образец деструктивных эмоций! И выучи уже, что мне надо кланяться. С такой субординацией, как сейчас, нам не победить. Ты уже не творец. И никогда им снова не станешь. Так что глаза опусти и на колени.
Кроули не моргая рассматривал трещины в деревянном полу, словно кракелюры на картине, едва не касаясь их носом.
Вельзевул давно ушла.
Он остался.
Без Луи, Азирафаэля и даже слез.
Предупреждение (гетное и беспощадное): NC-17.
[1] Об истории любви ангелов к земным девушкам написано в книга Еноха — Глава 2.
В Библии этому посвящена книга "Бытия" глава 6, стих 1-5.
Достаточно емко (и смешно) Таксиль Лео рассказывает об этом в книге "Забавная Библия".
[2] "Английский плащ" — так французы называли презервативы.
[3] Прериаль — 9-й месяц (20/21 мая — 18/19 июня) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
20 прериаля = 8 июня.
Голодранец-июнь подступал незаметно.
Крестьяне вымели муку из всех углов, облизали остатки прошлогодних припасов с тарелок.
На лугах вытянулась лебеда на радость редким коровам. Зря крестьянки запугивали детей великаном-обжорой. Революция сжирала целые стада как закуску. Реквизиция скота в пользу Парижа прекратились совсем недавно.
Под заборами кусалась злая крапива. Пшеница не успела озолотиться и уступала в росте зеленым братьям.
Ухоженные грядки показали крошечные фигушки. Однако Кроули задирал нос и каждый вечер водил на смотр. Как будто за день могло что-то измениться.
Кроули поливал, рыхлил, полол, подрезал, укреплял — убивал время на то, что мог достать и так (убивать время, ангел? А чем еще заниматься прикажешь?). Азирафаэль сам не заметил, как сделал загончик пестрым клушам, чтобы те не покушались на святое. У кособоких сараек выросли миниатюрный пряничный домик и ограда.
Луи уплетал привезенную из Парижа картошку и не спрашивал, откуда среди усугубившегося голода Кроули берет полные корзины еды.
Азирафаэль смотрел, как Кроули судорожно роется в прикроватной тумбочке. Какую только чушь он не успел выгрести на одеяло: запасные потрепанные перья, пуговицы, бумагу, пустую чернильницу со сколом, клакспапир, стеклянные и глиняные шарики, тонкую пачку ассигнат — но заветный сверток никак не мог найти.
Мотыльки кружили в тесном хороводе вокруг плафона лампы. Подлетая вплотную к своему тотему, они трепыханием крылышек заставляли свет трусливо дрожать перед натиском тьмы.
Азирафаэль перевел взгляд на потолок. Пора белить.
— Да блядь. Где они?!
В который раз Азирафаэль задался вопросом, почему Кроули не бросит эту клоунаду. Как будто не знает, что после заварухи с Семиазасом [1] Богиня не поскупилась на кару. Не грозит больше ангелу стать счастливым папашкой. Впрочем, мамашкой, вероятно, тоже. Одной превенцией связей ангелов с людьми, увы, дело не ограничилось. Сама память об этой «постыдной» странице истории была смыта водами Великого потопа вместе с исполинами.
Все-таки в чем-то ангельские и людские дети оказались схожи: плавали все одинаково ужасно и жабр отращивать не умели.
Бульк! — и человек, построивший ковчег, снова главный!
Бульк! — и счастливые папаши тонут вместе со смертными женами.
Бульк! — и…
Не желая бередить пережитое, Азирафаэль снова обратил внимание на пыхтящего Кроули:
— Чего сидишь, остепенев?
Судьба ответит хохоча:
«Не лезь на лошадь, не надев
Английского плаща». [2]
— Поэтесса, ты их куда-то перекладывала?
— Сдается, будет нелегка
Поездка горе-седока…
— Я ведь могу и по-другому заговорить.
— Фи. Где твоя хваленая романтика?
— Там же, где твое чувство юмора. А ну-ка, выкладывай, где спрятал.
— Гх-м, — Азирафаэль перевернулся на бок.
Кроули начинал злиться. Увы, бестолковый член не разделял его настроения. Вытянулся по струнке, разве что не салютовал.
Азирафаэль никогда не думал, что мужчины смотрятся настолько комично со своим неуклюжим возбуждением. Даже уязвимо. В такие моменты глядишь на этот торчок и гадаешь: как так могло получиться, что вся человеческая цивилизация уже несколько тысяч лет вертится вокруг этого? Женщины хоть и бесправны, но устроены гораздо разумнее: напоказ ничего не выставлено.
Кроули медленно опустился на кровать. Заглушил душераздирающий вопль в подушке и толкнулся бедрами в матрас.
— Не надругайся над кроватью, — сказал Азирафаэль. — Обрати внимание на меня.
— Ты понимаешь, что у меня мужская оболочка?! — глухой рык не скрывал проступившего отчаянья.
— Вижу, что не женская. В чем проблема?
— Как такой умный может быть таким дураком?!
— Попрошу без оскорблений. Объясни.
Через мгновение они оказались лицом к лицу. Кончик носа Кроули почти касался его кончика. Чуть дернется — и попадет ему в глаз.
Что ж ты такой напряженный?..
Азирафаэль было потянулся поцеловать, чтобы успокоить рвущееся наружу клокотание, но Кроули быстро и безумно зашептал:
— Соблазн слишком велик. Посеять. Только семя дурное. Или дохнет или рождается нежизнеспособный урод. Но я дурак: всегда скрещивал пальцы. Думал: пронесет-пронесет-пронесет. Не пронесло. Ни разу.
Внутри вымученно проклюнулось озарение.
«Я репетировал. Много раз».
Репетиции
На выступлениях зал пустовал
— Мне жаль, — тихо сказал Азирафаэль.
— Не хочу снова скрещивать пальцы. Только не с тобой.
— Не скрещивай. Она покарала всех ангелов после истории с исполинами. Наложила запрет. Сколько не сей, всходов не жди.
Кажется, он слишком легко перенес потерю того, чем никогда не дорожил? Кроули вот дрогнул всем телом. Побелел, будто макнул себя в пудру.
— Я думал, ты знаешь.
— Нет.
Кусочки мозаики наконец сложились в единое целое.
Кроули жаждет детей больше всего на свете. Родное прекрасное творение, как не упиваться им и не гордиться? Хотя творение — не обязательно дети. Тот же Бегтиэль гордился, когда Натаниэль создал первую яблоню. Смотрел на творца и его детище влюбленно и восхищенно, будто сам участвовал в создании. А потом оба пали. А яблоню то ли срубили, то ли развоплотили, уже и не упомнишь…
Только его творец — пустоцвет. И сам он в той же грядке. С ним, выходит, даже пальцы не скрестишь.
И что он может? Охранять? Хотя, чего от него было ожидать: Богиня и создала его для верной службы. Для меча. Для боя.
«Охраняй-охраняй-охраняй».
Азирафаэль прикусил губу. Положил руки на спину с торчащими позвонками и потянул к себе. Кроули покорно спустился и лег ему на грудь. Выглядел, будто ступил на пепелище этого мира. Вокруг — руины. И мертвая тишь.
Азирафаэль не должен был чувствовать вину: ни за Кроули, ни за себя. Но чувствовал за всех и сразу.
— Мне жаль, — снова сказал он.
Красноречивое молчание затянулось. И нечего даже пытаться сгладить его сальной шуткой, как это обычно получалось у Кроули.
— Зато нам не нужны презервативы, — Азирафаэль старался говорить бодро. — И нет. Я их не прятал. Просто ты случайно их выложил на кровать и не заметил. Вон, в складках одеяла. Кроули… Не делай такое лицо. Я хочу видеть тебя счастливым. Ты прекрасно знаешь, что, если бы я мог…
Кроули продолжал молчать. Через какое-то время закрыл глаза и, кажется, задремал. В иной раз Азирафаэль сказал бы «до чего неучтиво!», но сейчас — плевать. Пусть дремлет, спит, хоть переселяется к нему на грудь, если ему там нравится. Лишь бы не выглядел… так.
Азирафаэль потерял счет времени. Сколько он разглядывал трещину на потолке и потерянно поглаживал рыжие волосы? Минуту? Час? Остаток ночи?
Огрызок свечи в лампе погас. Солнце не спешило белить небо. Полный мрак.
Азирафаэль уловил короткое движение, и теплая тяжесть покинула грудь.
— Кроули? — затаив дыхание, он беспомощно стал нащупывать темноту.
Кроули поймал его руку и поднес к губам, касаясь ими внутренней стороны запястья. Нежность вспыхнула и искорками заструилась по венам, погналась вместе с кровотоком к плечу. Азирафаэль коротко вздрогнул, но не стал отдергивать руку.
— Кроули… — тоска в его голосе была настоящей, и он смутился, услышав её.
— Все в порядке. Извини. Вспомнил, что не надо. Ты такой красивый сейчас.
— Ты разве что-то видишь? В такой темноте-то?
— Конечно. Я вижу самых красивых женщин, забыл? — голос Кроули раздался прямо над ухом, а затем мягкие губы убедили, что он говорил правду.
Ласковое баюканье. Колыбель поцелуев, от которой становилось спокойно и сладко. Но с этой сладостью не сравнится ни сахар, ни пастила, ни фрукты в меду. Что-то неповторимое, что может получиться только у Кроули. И Кроули давал с лихвой, стоило намекнуть о добавке.
Азирафаэлю нравилось целоваться, и он этого не скрывал. Поцелуи заменили трапезу, особенно после того, как Кроули привык скармливать всю готовку Луи. Но любые трапезы ограничиваются пределами тарелки и скупыми сочетаниями продуктов. Поцелуи — нет. Они — как вкус заморской пряности. Открываемый снова и снова.
Чем дольше Кроули дразнил его глубокими поцелуями, тем сильнее удовольствие рябило в глазах колышущейся темнотой.
Азирафаэль подавался навстречу каждому прикосновению и льнул к внимающим рукам.
— Ты так вызывающе подо мной ерзаешь, — у Кроули участилось дыхание, но он успевал и насмехаться, и оставлять саднящие влажные следы на шее. Ему всегда хотелось испачкать белую кожу.
— Я не ерзаю! — возмутился Азирафаэль и выгнулся вперёд, привстав на пятках. С шумом втянул ноздрями воздух.
Да, Кроули тут. Твердый, горячий и пахнущий, как всегда — собой.
Темнота рассмеялась голосом Кроули.
— Сделай так ещё раз. Будто хочешь меня учуять и сожрать.
— Без будто, — чопорно поправил Азирафаэль и на ощупь нашёл плечи Кроули.
Плечи — нулевой километр. От них можно паломничать самыми разными способами в поисках удивительных мест. Таких, где Кроули вздыхает, а его тело откликается капающей смазкой с члена. Таких, где он без стыда ложится на спину и уступает ему доминирующую позицию. Таких, где Кроули сглатывает стон и говорит «сделай так ещё».
О, он сделает. Еще как.
Кроули был упоительно искренен в своих эмоциях и никогда не страшился их показывать. Он одобрительно мычал, ерзал и направлял в поисках. Втягивал живот, когда получал туда поцелуй, и нетерпеливо подрагивал, когда его внутреннюю сторону бедра и яйца дразнили языком. Хотел всего и сразу.
— Ангел!.. — и до чего приятно слышать этот восторженный возглас! Никакая музыка не сравнится с ним.
Кроули не протестовал, когда его оседлали. Не протестовал, когда Азирафаэль легко направил в себя его член и опустился одним быстрым движением.
И никаких флакончиков с маслом или нелепых чудес, чтобы смягчить трение. Тела умнее них. Богиня была умнее.
Азирафаэль откинул волну мешающихся волос за спину, и та мягким шлейфом омыла лопатки.
Вопреки негласным запретам он не пал, мир не перевернулся, а Кроули не корчился в муках от их близости. Обошлось без надуманных взрывов, Апокалипсисов или дымящихся руин. Несуществующий караул не ворвался в теплую ночь и не оттащил их друг от друга, как преступников.
Только удовольствие перетекало из одного тела в другое. Закон сообщающихся сосудов.
Влажная теснота — вот и весь непостижимый смысл.
Азирафаэль приподнялся и плавно качнулся. Кроули нетерпеливо шлепнул его по заднице, и вышло очень звонко и выразительно. Они одновременно шумно выдохнули.
— Не дразни меня.
— Как я могу? — Азирафаэль оперся ладонями на узкую грудную клетку. О ладони гулко и часто стучало влюбленное сердце. Кроули не шикал, пытаясь его приструнить. Он уже не скрывал его.
— О, там что-то есть, не сомневайся, — с сарказмом сказал Кроули.
— Я всегда знал, что там что-то есть, — возразил Азирафаэль и нащупал руки Кроули. Положил их себе на ягодицы: «поддерживай».
Кроули был только счастлив дорваться до задницы. «Оказать поддержку». Смять с самодовольным «хо-хо», будто ему доверили будущего Антихриста, а не кусок плоти.
Азирафаэль закатил глаза и начал двигаться.
С каждым разом получалось все более раскрепощенно. Связь укрепляла их веру в себя. И в друг друга.
Только Кроули еще и благоухал в своей наглости, как те дурацкие помидоры с грядки. И наглость распускалась пышным цветом.
Азирафаэлю нравилось думать, что причина этого цветения — он. Хотя бы здесь и сейчас.
Не Луи. Только он.
Мимолетно, но…
Ох.
— А без презервативов и правда лучше, — лениво заметил Кроули и обвел пальцами его сосок, отчего тот ожидаемо затвердел. Затем игриво сжал правую грудь. Все искал новое применение любимой подушке.
Азирафаэль слушал грохочущий в ушах пульс и пытался уловить хоть какое-то изменение в своем теле.
Спрятанные три пары крыльев хлопали в сковывавшем их эфирном пространстве: «недавно ты уже разрушал оковы. Разрушь еще одни. Что тебе стоит?»
Но пустота оставалась пустотой. Такой же выжженной, как и всегда.
***
Брошенный собственной природе вызов не давал покоя Азирафаэлю даже в гостиной мадам Клермон. Он уже решительно не понимал, что он забыл здесь. Зачем нужно помогать роялистам, и так ли нужно это Франции? А даже если и нужно — какая разница? Потребовалось полтора месяца, чтобы он решил, к чьему мнению стоит прислушаться.
И кто он теперь? Эгоист? Дезертир? Влюбленный дурак?
Если верный ответ и был, Азирафаэль не брался его искать. Вместо этого он гулял пальцами по холодной каминной полке. Безвестный мастер, видно, поддался всеобщей грекомании: камин был оформлен в античной традиции. По обеим его колоннам, извиваясь, спускались мраморные змеи: внизу бедняжек душили два упитанных карапуза. Азирафаэль попробовал припомнить, из какого это мифа, но не смог. А все же дураки эти греки. Змеи прекрасны. Им только и надо, что немного тепла. Для этого необязательно зажигать звезды. Достаточно взять на руки.
— Мсье Кёронт, вы вообще слушаете меня? — приятно журчащий каскад слов, к которому Азирафаэль нисколько не прислушивался, прервался. Мадам Клермон осушила очередной фужер кальвадоса, но поправить ситуацию это уже не могло. Тон голоса был выше положенного, еще чуть-чуть — и перешел бы в визг. Только сейчас Азирафаэль заметил, что они не одни, что в кресле напротив сидит субтильный субъект в поношенном камзоле и чего-то выжидает. Да, все же вещи пробуждали в нем куда больший интерес, чем люди.
— Прошу прощения, я взвешивал то, что вы сказали раньше, — и Азирафаэль подошел к незнакомцу. — Нас не представили…
— Я представился еще при входе в гостиную, — невозмутимо ответил незнакомец, поправляя ливрею.
— Смотрю, деревенский воздух не всегда идет на пользу, — съязвила мадам Клермон. — От него порой размякают мозги. Да перед вами — сам мсье Бовизаж, лейб-медик королевской семьи. Единственный, кто способен подтвердить личность Людовика семнадцатого!
«А для них он всего лишь очередной Людовик. С порядковым номером».
— Значит, уже пора? Не слишком ли мы торопимся?
Вместо ответа разнесся захлебывающийся кашель.
— «Торопимся»? — Тон щек мадам Клермон резко потеплел. — В прошлый раз мы медлили. Выжидали. Итог — половина нашей ячейки мертва. Попадись мне только эта республиканская крыса, что сдала нас…
— Хотите сказать, что у вас уже есть план побега? — Азирафаэль не желал выслушивать фантазии в лучшем духе Святой Инквизиции.
— Да. Мне удалось уговорить оставшихся и подкупить нужных людей. Но они могут легко передумать — отсюда и спешка. И потом. По моим источникам, что-то грядет. Над этой тварью Робеспьером сгущаются тучи. Кажется, там замешаны сами якобинцы. Пока они будут грызться между собой, будет шанс взять власть в наши руки.
— О моей честности можете не беспокоиться, — вмешался мсье Бовизаж, опираясь трясущейся рукой о трость. — Я знаю Его Высочество еще с пеленок. Мне известно положение каждой родинки, каждый дефект зуба, рисунок линий его руки и даже устройство ушной раковины. Одно мое имя обеспечит вам победу.
— Конечно, конечно…
— Послезавтра. В полдесятого ночи! — отчеканила мадам Клермон. — За вами заедут. Позывной — «не продадите ли красных гвоздик?» Отклик — «Время не пришло».
— Но готово ли все для поездки? Еда?.. Одежда?..
— Не перебивайте меня. Направимся в Шербур — там остались верные люди. И еще. Переоденьте Его Высочество девочкой.
«Блестящий план».
***
Этьен заехал за Кроули на рассвете. Роса еще смачивала тонкие чулки, в воздухе будто витали благовония. В чащобе соловей-неудачник допевал никому не нужную серенаду.
Экипаж, тихонько поскрипывая, уже было достиг хребта-акведука, но лошади внезапно встали.
— Черт возьми, что там такое?
— Не поверите: столпотворение, гражданин Серпэн! — ответил Этьен. И правда, несмотря на ранний час, площадь Бюка была запружена народом. Женщины с переполненными бельевыми корзинами и повисшими на свободной руке отпрысками, кряхтящие старожилы, полевые работники — все твердили наперебой. Нависший над площадью гомон дополнял стук молотка: над входом в храм двое исполнительных санкюлотов прибивали внушительных размеров транспарант.
Надпись на нем гласила: «Французский народ признает бытие Верховного Существа и бессмертие души».
Был зачитан декрет Конвента. Ликование вышло каким-то хлипким. Французский народ шушукал и дивился, когда это он успел признать какое-то там Верховное существо.
Да будь там хоть «презренное» существо, «гадкое» существо — все едино. Лишь бы были краюха хлеба да стаканчик доброго вина. А душа…
За время Террора земная жизнь обесценилась настолько, что о душе уже и позабыли.
Только местный кюре довольно потирал руки — видать, чаял отпереть церквушку насовсем и втихаря начать проповедовать «новый культ», подозрительно похожий на старорежимный.
Кроули покачал головой и велел потихоньку трогать. Ему ли не знать, кому Франция обязана новой верой.
«Видно, у Максимилиана дела совсем плохи, раз на такое решился. Не стал же он и впрямь блажным? Надо поговорить».
— Чудища Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия — на нижнем ярусе. Но заметьте, любезный, они должны быть достаточно велики, чтоб скрыть от зрителя статую Мудрости.
— Все будет сделано на высшем уровне! — отвечал Луи Давид и тут же переносил пожелания на бумагу.
Робеспьер не без улыбки наблюдал за его работой, время от времени отвлекаясь на стройку. Тихие лужайки сада Тюильри превратились в одну строительную площадку. На глазах рос деревянный амфитеатр, где должны были рассесться депутаты Конвента. По бокам высились трибуны для простых граждан. На пустовавшем перед амфитеатром пригорке и суждено было воплотиться новой выдумке Робеспьера.
Обсудив еще некоторые детали, Робеспьер отпустил Луи Давида в творческие дали и обратил внимание на Кроули:
— Что за праздник для души, правда?
— Вряд ли бессмертной душе могут быть интересны такие мелочи.
— Антуан, не пойму, откуда в вас такое уныние? Через какую-то неделю мы явим миру новую, очищенную религию. Религию без дорогих обрядов, храмов и развратных клириков. Религию, которую можно исповедовать, просто исполняя гражданские обязанности: карать тиранов и изменников, щадить слабых, помогать несчастным…
— А чем был плох культ Разума? — прервал Кроули.
— Культ Разума безбожно извратили, — ответил Робеспьер. — Им воспользовались атеисты в своих грязных целях. Они думали, что ввергнут Францию в огромную вакханалию. Но ничего. Они уже поплатились за это…
Кроули невольно припомнил этих недавно казненных атеистов: Эбера, Шометта, затесавшегося к ним Дантона…
Как этот неказистый курносый адвокатишка, над которым совсем недавно потешались в Учредительном Собрании, смог так переродиться? Как он таким тихим голосом смог погружать в оцепенение целые массы? Из политической грызни он один вышел невредимым. Только вопрос: надолго ли?
— К слову. Я могу попросить вас об услуге? — продолжил Робеспьер и двинулся вглубь аллеи — к площади Революции, молчаливо приглашая присоединиться к его променаду.
Кроули поежился. Слово «услуга» плохо вязалось с их сугубо рабочими отношениями.
— Конечно, — сказал он и пошел за Робеспьером. — Для вас — что угодно.
— Насколько я знаю, дела на вверенном вам рынке идут просто блестяще? Во всем Париже только у вас не пустуют товарные склады. Я вот думаю: неплохо было бы с вашей стороны выказать патриотизм. Организовать бесплатные точки питания по всему городу в честь праздника? Пусть хотя бы в этот торжественный день народ не думает о хлебе.
— Погодите-ка! — Кроули едва справился с распирающим горло негодованием. — Звучит, конечно, прекрасно, но как бы не вышло, что на следующий же день даже думать-то будет не о чем. До урожая зерновых — ох, как неблизко.
— Что ж, рад, что вы размышляете здраво. Но как раз на днях я получил известие, что скоро должен прийти большой конвой с американским зерном. Как видите, мое письмо при вашей помощи возымело силу…
— «Скоро» — это когда? Сроки? — сухо отчеканил Кроули.
— «Скоро»…
— Вы не знаете!
— Я уже пообещал! — воскликнул Робеспьер. — И не могу обмануть их ожидания. Народ ждет праздника.
— Обещать — не значит жениться. Вы что, за дурачка меня держите?!
— За друга, Антуан.
«Ох ты ж».
Робеспьер замедлил шаг и вскоре остановился совсем. И, Небеса содрогнутся, дотронулся до его локтя. После такого следующим шагом должно быть предложение.
Зеленоватые очки съехали с вспотевшей переносицы. Безоблачное небо искажалось в серых глазах до хмурого, пасмурного.
— Только давайте без этого! — предупредил Кроули. — Глаза у вас прекрасные, признаю. Стреляете ими превосходно. Сразили. Только не заставляйте меня говорить красивые слова и клясться на крови. И на такую прорву еды от меня все равно не рассчитывайте!
— Вы мне нужны, как никогда. Мне кажется: от меня все отвернулись. Думаете, я не слышу, что обо мне говорят на улице?!
— Тиран?
Робеспьер глухо кивнул:
— То же говорят и мои коллеги по Комитету. Говорят, а потом в один голос требуют новых голов для гильотины. Хотя сами заслуживают её куда больше.
— Так почему бы не покончить с этим?..
Что ж. Кажется, неукротимый Робеспьер сам дался ему в руки. Только если Робеспьер думает, что он пощадит его и не будет мариновать по своему вкусу, то это горькая ошибка…
— Я и без вас знаю, насколько «разборчива» гильотина, — сказал Робеспьер с грустной иронией. — Но без нее нас всех просто порвут на клочки. Война не окончена. Мы печатаем пустые бумажки. Цены больше нельзя сдерживать. Они растут. Терпение народа на исходе. Вспыхнет слепой бунт — и прощай все то, что мы так долго строили. Трибунал нечистоплотен, но он необходим.
— А я думал, вы смелее, — усмехнулся Кроули и стянул с носа очки с зеленоватыми стеклышками. Робеспьер слеповато заморгал. — Когда-то вы были единственным из депутатов, кто подал голос против закона о полиции. Говорили, что нельзя стрелять по гражданским. Даже когда страшно. Противились смертной казни. Что с вами случилось, Максимилиан?
— Жизнь случилась.
Робеспьер стоял как вкопанный, не зная, куда девать свои руки. Пальцы хрустели, нижняя челюсть напряженно стиснута.
Кажется, Кроули сковырнул ту коросту, которую следовало оставлять нетронутой. Лучше отойти, чтобы не запачкаться. Но когда Кроули пугала грязь?
Теперь уже локоть Робеспьера оказался поруганным. А потом и вовсе курносый нос уткнулся в плечо.
От него пахло пудрой. Немножко собакой. Прозрачной ноткой апельсина, которую он не до конца смыл с губ. Кроули мог это легко исправить, и ему бы это позволили. Но он не стал.
— Бедный-бедный Макс, — с насмешкой протянул Кроули, сжимая вздрогнувшее тельце в своих объятиях. — «Потерялся в пучине заговоров. Воюет против всего мира. Играет в рыцаря и убивает Левиафанов: этих… атеизм, честолюбие… Только без очков под острие меча вместе с чудищами попадают простые случайные люди: бакалейщики, разносчики пирожков, очаровательные актриски со стройными ножками, поэты, ученые. Удары ложились мимо чудищ и рубили цвет Франции».
Кроули чувствовал, как часто стала подниматься и опускаться грудная клетка Робеспьера. Сердце, которое многие презрительно именовали «ледяным» и «бесчувственным», отчаянно билось о ее прутья, просясь на волю. Посмеет ли этот затворник открыть свою келью? Хотя бы для него одного?
Быть может, вместе они смогли бы придумать, как укротить машину террора?..
Оставить с носом ностальгирующих эмигрантов, выгнать взашей депутатов-интриганов за сто лье от Парижа. Прямиком в Тартари-Барбари. И понимай, как хочешь.
Робеспьер наконец вспомнил, что он не скульптура: сбуровил ткань его сюртука на спине робкими пальцами.
— Так вы поможете?
— В рамках разумного. Не в ущерб десятой секции. Это мое детище. Мои люди. И я несу за них ответственность. Но я попробую что-нибудь придумать.
Кажется, Робеспьер ждал от него каких-то действий? Они стояли посреди парка в объятиях уже дольше всех разумных приличий. Но Робеспьера это устраивало: он не вырывался, не ерзал и очень органично помещался в его руках.
— Ох. И еще кое-что…
Кроули выгнул бровь.
Судя по лицу Робеспьера, внутри него шла ожесточенная борьба. Борьба пострашнее, чем когда он пулей выскочил за дверь после неудачного разговора с Дантоном. Робеспьер резко разомкнул объятия и сделал шаг назад.
— Берегитесь, Антуан.
Кроули машинально оглянулся, но ни позади, ни по сторонам никого не было. Парк был пустынен, только пара отлынивающих рабочих семенила к площади Революции — навстречу гиканью толпы — верному знаку предстоящих казней.
— Не понял?
— Вы же не один такой… агент. У меня много ушей в Париже. Я знаю, что вы не довольствуетесь одним только скромным жалованием в пять ливров в день. Знаю, что в вашей секции не ушел на фронт ни один юноша призывного возраста. Знаю, что дельцы под вашим началом не только не влезли в долги, но процветают.
По спине пробежал мертвый холодок.
— Если знаете, почему не действуете?
— Потому что вы — мой друг. Но что бы обо мне ни говорили, я не всесилен. Если люди донесут в Комитет общественной безопасности, — Робеспьер на миг поморщился от взрыва оваций с площади, — я не смогу вас спасти. У меня там только два своих человека. Так что отпразднуйте со мной двадцатого прериаля [3] и… бегите. Бегите вместе с супругой и не возвращайтесь. Не повторяйте ошибки Демулена.
Кроули долго смотрел на сжавшегося пружиной Робеспьера: он все старался спрятаться от него за носовым платком. Проступавший на лице пот смывал толстый слой пудры. Веки то ли от недосыпа, то ли от переизбытка чувств ярко выделялись на бледном лице. Кроули вздохнул. Сделал шаг вперед и вернул очки Робеспьера на законное место. Так лучше.
— И всех ли агентов вы обнимаете, дорогой Максимилиан?
— Только вас.
[1] Гугенот — так называли с XVI века французских протестантов.
[2] Саботьер — танец в деревянных башмаках (сабо), который танцуют французские крестьяне. Весь танец — подпрыгивания с вывёртыванием в стороны ног, подошвами кверху. Каждый прыжок сопровождается ударом ладони по подошве.
[3] Тартари-Барбари — народная французская шутка, построенная на нелепом фарсе. http://journal-shkolniku.ru/franzusskaya-shutka.html
[4] Строчки из припева самых известных песен времен ВФР. "Пойдут дела на лад", "Марсельеза", "Карманьола".
[5] Кроули имеет в виду вот эту монетку, которая вошла в обиход во времена ВФР. Ее еще называли "золотой ангел". Якобинцы запретят всякие монетки в 1793 году, запрет отменят только два года спустя. https://a.radikal.ru/a19/2001/49/9db37783a1a1.jpg
(на самом деле у галльского петуха занятная история. Наполеон I запретит печатать его изображения где-либо. В том числе и на монетах. В 1830 году петух восстановится в правах. В 1852 году, при Наполеоне II, он снова попадет в немилость и лишь с 1871 года снова утвердится на французских монетах).
— Белентайн-Белентайн, праздник лета, праздник тайн! Если ты навеселе — лови ведьму на метле.
Деревенский юродивый Жакуй хоть и утратил зрение, но с лихвой компенсировал его тягой к сцене и отсутствием музыкального слуха.
— С ведьмой на шабаш помчусь, с ней на пару помолюсь.
Местами протертая гармошка надрывалась в попытках превзойти солиста по громкости. Подагрические пальцы бойко порхали по старым кнопкам, не задевая продавленные. Все в Бюке знали Жакуя. Жакуй принес с войны затуманенные зрачки, потасканную гармошку и старость. Старость скрипела сухими суставами и обрастала тофусами, но скатываться в смерть упрямо не желала.
Жакуй играл, подставлял слепые глаза солнцу, и наслаждался тёплым днём.
«Наслаждался бы ты в другом месте…»
Но Жакуй не пожелал испаряться по первому желанию Кроули и продолжил выразительно кудахтать в такт музыке. Прямо как топорщившиеся несушки у Кроули под мышками, то и дело елозившие и вскидывавшие пустые головы. Кроули предпочел бы их видеть в ощипанном и поджаренном виде, но у Луи были другие планы.
— Хочу курочек, хочу курочек! И цыпляток побольше! Чтобы бегали и пищали.
— Тогда нужен петух.
— Зачем нам петух?
— В самом деле. Зачем.
— У них же наверняка есть свои поля рапунцеля. Разве нет?
— Я по-куриному не разговариваю. Но без петухов они на эти поля в любом случае не ходят…
— Жалко.
— Что тебе дороже: яичница по утрам или бесполезные комки пуха?
— Яичница вкусная…
— Вот ты и признался.
Кроули удобнее перехватил несчастных куриц. Одна так и норовила выклевать ему глаз: постоянно вытягивала шею и целилась клювом в стеклышко очков. Благо, шея была коротковата для маневра.
— А что этот дядька хочет с ведьмой помолиться? Ведьмам же Бог не нравится. И молиться они не будут.
— На поля он хочет. Только рапунцель не рвать, а… походить по межам. Листья, так сказать, оценить.
— А где вообще эти поля? Давай сходим. Я там спрячусь, а ты меня найдешь.
— Может быть… — Кроули ненадолго отвлекся от Луи, несшего кувшин с молоком, и оглядел скромную площадь Бюка. В ее центре пара работников утрамбовывала землю вокруг тонкого саженца ивы. Любопытство Кроули взяло верх.
— Приветствую, граждане! Что за украшательство площади?
— Да вот: «дерево свободы» сажаем. А как же. В Жуи посадили. В Бьевре тоже. Чем мы хуже?
— А сегодня разве праздник какой?
— А-а-а-а. Да. Литургия в честь брака и супружеской верности?.. Вы тут не подумайте, что мы дремучие деревенщины! Все, как в Париже.
«Ну да, ну да».
— Папа, а мы пойдем на литургию?
Кроули удивленно скосил глаза на Луи. Нет, он еще на Сен-Сюльпис предупреждал, что на людях его следует называть «отец», а Азирафаэля — «мать», но тогда казалось, что это никогда не будет произнесено.
К тому же в последнее время Кроули вытеснил гражданина Серпэна, а величественное «Вы» скинуло свою важность и заменило первую букву. Его это устраивало. Луи приметил его настоящее имя, наслушавшись их с Азирафаэлем разговоров. Антуан канул в Лету, даже не успев толком из нее выйти.
Луи оказался наблюдательным и жаждущим его внимания. Он хорошо ел, крепко спал, был в меру громким и таскался за ним хвостом — в его понимании это был идеальный ребенок. Не то что те — мертвые уродцы.
Кроули впервые за много лет почувствовал себя востребованным. Он кому-то нужен не как демон и не как дурак на побегушках? Поразительно. Даже Азирафаэль взял его с собой только потому, что обстоятельства требовали быстрого побега из города. Не попади Азирафаэль в настолько безвыходную ситуацию, какова вероятность, что он не упорхнул бы без единой весточки о себе?
Кроули передернул плечами, прогоняя крамольную мысль. Он не хотел об этом думать.
— Если мама не заворчит, можно и сходить. Спросим?
Странное чувство.
«Папа».
Все несбыточное с обыкновенными смертными — в одном слове. Безымянные ямки и холмики на задних дворах под глухое чавканье лопаты. Хотя чего было от него ожидать? Чин творца утерян, а что может посеять демон? Раздор да разве что свеклу. Покупную. Или, вон, рассаду Азирафаэля в землю воткнуть. Немного ума надо.
Азирафаэль сидел на коньке крыши и снимал подгнивший слой соломы. Черные стрижи резали синь острыми крыльями. Распущенные кудри топорщились воздушным одуванчиком, не желающим облетать под атакой ветра.
Кроули щурился даже сквозь темные очки. Кудри светились против солнца белым нимбом.
Азирафаэль увидел их — бодро шагающих и вздымающих пыль проселочной дороги. Тут же спустился с крыши и нырнул в его объятия, как примерная соскучившаяся жена, выгнав куриц к цветущим грушам. Курицы сделали кружок вокруг деревьев и устремились на задний двор. Если они начнут рыть грядки своими противными лапками…
— Сходишь с нами вечером на литургию? — спросил Луи и бросился вдогонку за курицами. — Кажется, будет что-то интересное.
Азирафаэль ответил, когда Луи уже скрылся за домом.
Кроули всегда ждал, что Азирафаэль скажет ему «нет».
Чопорный тихоня, отстающий от бега времени лет на пятьдесят — ему подходит это хлесткое категоричное слово.
Но Азирафаэль улыбался. И говорил «да».
Площадь городка гудела от нашествия народа: все скромное население, но это без малого шесть сотен. Белентайн (а это был именно он, а не скучная республиканская литургия) — чем не повод собраться вздорным соседушкам и на вечер предаться языческому грехопадению?
Женщины украсили головы яркими платками и обменивались оставшимися еще с Пасхи крашенными яйцами. Девок было не густо — все больше гражданки в летах. Кроули оставалось только пожалеть их.
Мужская половина Бюка за редким исключением была сплошь древними стариками или калеками (симулянтами). «Редкое исключение» — те немногие грамотные юнцы, что прочли декрет о всеобщем призыве и не медля связали себя узами брака («о нет, что вы, я вовсе не искал повод к освобождению от призыва, я любил Жюли… Мари… Полин со школьной скамьи!»). Так что угрозы для его «жены» те не представляли. А вот вчерашние калеки, побросавшие разом костыли…. Вот уж чудо Христово!
Кроули вел Азирафаэля под руку, разгоняя тростью досадные человеческие заторы. Луи увязался за ним и хоть и дал обещание не отходить ни на шаг, Кроули нет-нет да оборачивался: мало ли чего.
У входа в церковь тоже царило оживление: притвор ее, к удивлению Кроули, был открыт, и все желающие свободно входили внутрь, не размениваясь на манипуляции с головными уборами. Кроули было повернул прочь, выбрав целью пузатый бочонок с элем, но его решительно одернули за рукав.
— Папа, можно мы зайдем? Сто лет в церкви не был! — И смотрит ангельскими глазками, чертенок! В церковь он захотел! И вот как ему объяснишь?
— Э-э-э, я не то чтобы против, но…
— Видишь ли, Луи, — перебил его Азирафаэль, поправляя шейный галстук на мальчишечьей гусиной шее. — Кроули — он из гугенотов [1]. Представляешь, каково ему будет в католическом храме?
— Разве это имеет теперь значение? — не унимался Луи. — Посмотрите, никто даже не крестится!
«Но земля-то как была освященной, так и осталась…»
Луи приманил Кроули, чтобы тот нагнулся к нему.
— Мне всего-то надо задать пару вопросов Богу, — шепнул он.
— Так он тебе и ответит, — в голос усмехнулся Кроули. — И потом, чем я хуже? Я охотно отвечу на все твои вопросы!
— Прекратите препираться оба! — скомандовал Азирафаэль, наклоняясь к Луи. — Давай я схожу с тобой в церковь, а папа пока купит нам карамельных петушков?
— Да! Да! Да! — кузнечиком заскакал Луи и утянул несчастного Азирафаэля под сень Господа. Ничего, пусть его ангел немного очистится, ему предстоит еще столько грешить…
Что до него самого, то ему больше Белентайн по душе: один острослов как-то нарек этот праздник разгулом Сатаны. Миф должен быть подтвержден!
Без труда отвоевав в очереди пару петушков, Кроули пошел глазеть на незамысловатые деревенские развлечения. Под саженцем ивы стояли два кресла (позолота на ручках и шелковая обивка подсказывали, что те — беглянки из какого-нибудь шато или даже из Версальского дворца). Оказывается, выбирали майских короля и королеву (для прикрытия их величали Гением и Свободой, но народ бессовестно путался).
Хм, сделаться королем на одну ночь? Слишком большое искушение! Всего-то надо победить в двух-трех состязаниях…
— Во имя всех… Кроули, что ты тут вытворяешь? — всплеснул Азирафаэль руками, едва они снова свиделись. Зато Луи, не раздумывая, побежал бы обниматься к нему, измызганному грязью по пояс, если бы не «материнская» мертвая хватка.
— Можешь меня поздравить! Я выиграл титул короля мая! Пришлось, правда, немного попотеть, загоняя хряка в хлев, зато в беге в мешках я просто всем нос утер!
За прищуренный ироничный взгляд Азирафаэля Кроули отдал бы все короны мира. Кроули и подался на шаг вперед, но Азирафаэль отступил ровно на столько же.
— Ах, я и не думал, что ты такая мелочная, — прицокнул он и потер въевшиеся в одежду грязевые брызги, — Моя женушка не носит одежду мужа про запас?
— Ты неисправим! — беззлобно заключил Азирафаэль. — Но…
— А теперь выбираем гражданку Свободу! — прогорланил пузатый старикашка — глава городка, умудрявшийся сохранить этот пост будучи монархистом — при короле, конституционалистом — до разгона Национального собрания, и ярым якобинцем — после.
Немногочисленные девушки подобрали оборки юбчонок и побежали к помосту, где, собственно, и проводился «смотр».
— Иди, любовь моя, это будет твой триумф!
— Ха-ха-ха, рассмешил. Мои мешки под глазами так и пышут юностью!
Азирафаэль рьяно противился тычкам в спину, но на помощь пришел Луи — молодчина! сразил того тонким голоском: «Мама, ты самая красивая. Ты же веришь мне?»
— Вы сами потом будете жалеть! — но нет же, пошел, встал с краю, потеснив местных худосочных дамочек. Чего-то возится с корсажем. Шнурок развязался? А на что тебе муж-демон? Завяжем и отсюда. Ну вот. Перестал.
Чего они там думают вообще? Выбор же и так очевиден! Эта — верзила, эта — вертлявая, будто на муравейник посадили, а эта — уф! красота, конечно, страшная сила, но не настолько!
На самом деле девушки были самые обыкновенные, и Кроули уже был готов при голосовании пустить в ход уже испытанную уловку… Но Азирафаэль глянул на него настолько сурово, что он тут же понял: тот намерен играть честно.
Конкурс лучшей певуньи — сразу нет. В женской оболочке Азирафаэль голосил даже хуже, чем в мужской.
Конкурс «самый долгий саботьер?!» [2] Азирафаэль на сабо жаловался еще в Париже, а тут грохай ими на время?!
Знание французского фольклора? Тук-тук, где находится Тартари-Барбари? [3]
— На сто лье от Парижа, — процедил Кроули.
Азирафаэль состроил такое лицо, будто ему дали задание, от исхода которого зависела судьба мира. Кажется, он действительно пытался припомнить такой город.
Почему нет конкурсов «уложи девушку с одного удара» или «продекламируй самый занудный сонет Шекспира»? Азирафаэль дал бы всем фору.
В итоге выиграла самая вертлявая. Ноги она поднимала хорошо, голос, как серебряные колокольчики, а уж что видел путник по дороге из Тартари-Барбари — у нее от зубов отскакивало.
Им вручили забавные короны из ивовых веток с вплетёнными в них голубыми гроздьями незабудок. Объявили их «королевский» танец. И ведь не сбежишь при таком количестве народа…
Азирафаэль и Луи устроились на скамейке и вовсю поглощали местные сладости.
Азирафаэль беспечно помахал ему, будто не видел никакой ошибки в том, что в его руке — чужая рука.
А вот он видел. И совершенно не собирался…
— Эй! А где Пьер? Флейта простаивает! Снова в запое?!
Кроули думал недолго (не думал вообще). Упорхнув от возмущенной королевы, он разорвал переругивающийся кружок музыкантов.
— Дайте мне. Пьера не будет. Я сыграю.
— Майский кор…Гений? Ты танцевать должен.
— Гений должен заботиться о народе, — Кроули с ухмылкой протянул руку и повторил. — И о его веселье. Я сыграю.
— А ты разве знаешь?..
— О, я подстроюсь, — заверил Кроули. — У меня превосходный слух.
Революционная музыка громоздкая, неповоротливая, бьющая по тоненькой барабанной перепонке ударным градом. Она рычит и нападает. Она марширует, восхваляет и просвещает.
«Пойдут дела на лад, на фонари аристократов, перевешать всех пора».
«К оружию граждане, постройтесь в батальоны! Идем! Идем!»
«Эй, спляшем Карманьолу! И пушек гром, и пушек гром!» [4]
Это утомляет. Невозможно проживать каждый день в ритме марша. Ноги отвалятся.
Музыка народа мурчащая, распевная и о людях.
Когда-то давным-давно земли нынешней Франции, Бельгии и Северной Италии населяли кельты. Воинственные римляне называли их по-своему — «галлами», «петухами». Латинское слово «gallus» означало и «галл», и «петух».
Галлы, как на подбор, были рыжеволосы, задиристы и драчливы. Огненные волосы были достойной заменой ярким гребешкам.
Робеспьер был прав. Он — не Гелиос. Он — галльский петух. Помнящий древнюю и не очень историю: легенды, шутки, обычаи, песни, сказки и пословицы.
Он застал Иль-Де-Франс, Анжу, Шампань, Пуату, Бретань — провинции, еще не угодившие в оковы многочисленных департаментов.
Он видел последнего Бурбона. Когда-то встречался и с первым Меровингом. Все они похожи друг на друга — сидящие на золотых тронах.
Историю Франции можно изучать по одним монетам. Короли сменялись на их гранях: старые венценосные профили правились, на их месте чеканились новые. А Кроули прыгнул на двадцатифранковую монету [5] к своему ангелу. Теперь не сгонишь.
«Я подстроюсь».
Какие глупости.
«Я когда-то сочинял это сам».
Кроули поднес флейту к губам. Дунул на пробу, будто макнул большой палец в ледяную воду. А затем с головой нырнул в мелодию, разбрызгивая высокие ноты.
Он без ошибок сыграл «кобылу Мишао», «в тюрьмах Нанта» и «в садике моем четыре дерева» под изумленные взгляды музыкантов.
В садике моем четыре дерева,
Больше мне сажать отцом не велено.
Первое из них — чинара стройная.
Хочется поцеловать, да боязно.
Дерево второе — это вишенка.
Но девчонки не целуются с мальчишками.
Третье дерево — ольха зеленая.
Но мальчишки не целуются с девчонками.
Дерево четвертое — акация.
Под четвертым будем целоваться мы.
Дьявольские трели отражались от каменных стен домов. Путались в косах хиленькой посаженной ивы. Вторили пению ветра, нашедшего-таки своего дьявола.
Азирафаэль смотрел на него, разинув рот. Кроули подмигнул ему сквозь темные стекла очков.
Луи утянул Азирафаэля танцевать бранль, и под конец Кроули давился смехом, так как у ангела путались ноги даже в простейших шагах.
Рука в руке. Сближение маленького хоровода, будто звездочка съеживается перед будущим взрывом. Звуки хлопков потных ладоней, и вот уже люди расходятся в стороны, чтобы через мгновение снова образовать единый круг и продолжить хоровод. Нет, звезда — это не то. Этот танец — как бьющееся сердце. Сжимается — разжимается. И так без конца.
«Я точно видел тебя идеальным на том балу», — подумал Кроули. — «Легким, как перышко, не запыхавшимся и созданным специально для меня».
Азирафаэль покрылся пятнами, точь-в-точь пялившаяся из-за церковного шпиля луна. Он улизнул от следующего танца, плюхнувшись на скамейку рядом с мужичьем. Обмахивался руками.
Луи остался рядом с народом. Лавировал между танцующими, жидко хлопал в такт и носил усталому Азирафаэлю и другим свалившимся кружки эля.
Кроули играл до побудки солнца. Ведьмы обошли их праздник стороной. Шабаш отменялся. Невелика беда. Кроули остался доволен собой: под его музыку не нашлось парочки, которая не уединялась бы в кустах, чтоб предаться «естественному состоянию». Но ничто не вечно под луной, и заведенный пять тысяч лет назад волчок отмерил очередное утро. Небо серело. Зашныряли над красной черепицей птицы.
Он вел сонного пьяного Азирафаэля на зеленые выселки и держал Луи за руку.
— Купи меня, — сказал Луи.
— Что? — спросил Кроули, перехватывая Азирафаэля поудобнее и опуская взгляд на серьезного Луи — детям не идет серьезность.
— У меня есть двадцать пять су. Я заработал, разнося эль. Согласен на два щелбана вместо одного. Я отдам тебе эти деньги, а ты меня купишь. Будто в бакалейном лавке.
— Дети выходят из женщин, Луи. — вздохнул Кроули. — Из влагалища. У них раздуваются животы, как пузыри. Потом лопаются. Вот тебе и ребенок. Орущий, красный и голодный.
— Ты думаешь, я не знаю, откуда берутся дети?
— А знаешь?
— Конечно. Но твоя история забавнее. Ты чудной. Но ты лучше. Лучше их всех. Ты играешь. Странно, по-своему, но мне нравятся наши игры. Так купишь?
Впервые Кроули не знал, как ответить. Обычно его язык опережал голову. Но не теперь: он не имел права переступать через эту черту. Этот ребенок даже не его. А Азирафаэля. Он так: на огонек заглянул, мимо проходил. Так какого черта от него хотят?!
— Только последний дурак будет торговаться в ущерб своему делу, — вяло отмахнулся он. — Как заработаешь еще пять су — подходи, козявка. Иначе я потерплю убытки.
Азирафаэль заерзал на его плече. Потерся щекой. Разморенный взгляд выхватил его лицо, а затем соскользнул на Луи.
— Эй, — Азирафаэль смог отлепить язык от нёба и пошарил в кармане юбки. Спустя минуту неловкого копания достал свернутую в трубочку ассигнату и вложил ее в ладонь понурого Луи. — Держи. Потом вернешь, когда вырастешь.
Луи заплатил полную сумму и продал ему душу.
На самом деле душу здесь продал только он.
Азирафаэль плюхнулся на перину, растянувшись Витрувианским человеком. Волосы красиво распластались по постели, растворяясь в ее белизне. Глупый пьяный ангел. Впрочем, лежал он недолго: завозился, принялся стаскивать с себя одежду. Начал мучительно медленно расшнуровывать корсаж, затягивающий его в принятые обществом рамки.
— Ну и что это было? — спросил Кроули, подперев собой стенку.
Задавать вопросы пьяному — это самое мудрое решение!
— Воплощай свою мечту, Кроули. Я не против. Мальчику только на пользу, — пробормотал Азирафаэль, со свистом вытягивая шнурок из петель и сбрасывая оковы юбки.
Он мог просто использовать чудо.
Азирафаэль не укрылся одеялом. Вещи летели на пол, а он невозмутимо выставил напоказ тело цвета бедра испуганной нимфы.
Дурацкий цвет. Просто Азирафаэль бледный, как поганка, и постоянно сидит в тени, прячась от солнца под полями шляпы. Будто сгорит или растает, если позволит лучам коснуться его кожи.
— Моей мечтой всегда был ты.
— Вр-р-р-рун, — Азирафаэль надменно хрустнул этим «р», и Кроули показалось, что тот уже не пьян. Но в голубых глазах до сих пор облачно, на круглых щеках гуляет разнузданный румянец, и Азирафаэль прикрывает грудь руками. Он на днях жаловался, что она большая и ужасная, как опухоль, которую следовало бы вырезать. На ней неудобно спать. Кроули, наоборот, не жаловался. Ему очень удобно.
Азирафаэль мягкий, как черная плодородная земля. Он быстро нагревается, быстро отвечает и отдает все в двукратном размере.
— Нет, Азирафаэль. Важен только ты, — сказал Кроули.
Страшная фальшь. Азирафаэль даже пьяным закашлялся сиплым смехом.
— Нестрашно, дорогой. Я не против, чтобы ты был для меня всем. Но я не буду соревноваться с миром. Я знаю, что проиграю.
У Азирафаэля хрупкая улыбка, готовая разбиться от неловкого прикосновения. Но Кроули ее целует. И она превращается в стальную.
— А давай заглянем в Версаль?
Предложение это вырвалось у Луи как бы само собой. Они гуляли по лесу, пиная тонкие, карамельные на просвет, прошлогодние листья. На самом деле Кроули обещал Азирафаэлю поймать кой-какую дичь, но в успех верилось с трудом. Луи своей болтовней распугал мелюзгу на доброе лье вокруг (да и все проверенные силки были пусты). А тут еще выкинуть такое!..
— А ты уверен, что это хорошая идея? — Кроули подбирал слова, как ювелир. — Есть море других интересных мест.
— Не волнуйся! — Зеленые глаза дважды невозмутимо хлопнули. — Ничего особенного, мы просто глянем. Тем более нам по пути.
Ну и что на это скажешь?
Ступать по лесной подстилке было вольготней, чем по гранитной крошке. Парк-чертеж, парк-схема. Парк, призванный строгими углами сходящихся дорожек задать тон остальной Франции. Франции, обобранной до нитки ради этого пышного великолепия. Странно, и чего же она не дотянула до прекрасной схемы, построенной Королем-Солнце на гиблых болотах? Кроули в первый раз довелось побывать здесь. Теперь вход был открытым, заместо епископов и маркизов по аллеям прохаживались прачки да плотники. Да и аллеи поредели: на месте части фруктовых деревьев с укором зияли спилы. Но сколько Кроули ни искал откровенных непотребств, ничего такого не встретил.
Ближе к середине парка почудилось оживление: аллея из непроницаемых кустов-боскетов вывела их к огромному пруду, перекрестием очертившего западную оконечность парка. Кромка его пестрела фигурками прачек. Согнутые в три погибели, они полоскали белье в воде и напевали. Тут же посреди пруда ватага мальчишек устроила «морское побоище»: достав не пойми где две гребные лодки, они кружили на них по водной глади, тыча веслами в команду противника. Шумный всплеск, дружный смех — и вот фыркающая голова очередного мальчонки показывается на поверхности. Баталия продолжается с новой силой. Возмущенные этим подлинным безобразием кряквы столпились у края пруда, утешаясь раздачей объедков от щуплого старика.
Картина, достойная кисти Брейгеля. Но Ватто в гробу перевернулся бы.
— Это — Большой канал. Мама с гостями часто ходила здесь под парусом. У нее и отца было много лодок и яхт всяких. Иногда брали и меня. Помню, все время боялся свалиться за борт и «пойти на корм рыбам».
— Теперь не боишься? — Кроули усадил Луи на мраморную скамейку в тени каштана.
Пруд был как на ладони.
— Нет, хотя плавать я так и не научился. Но у меня теперь есть ты.
— Скажу сразу: пловец из меня не очень! — сказал Кроули. — Вот видишь: и я несовершенный.
— Как? Я думал, ты совершенен во всем! Мой отец старался, да как-то не вышло. Он всегда так уставал после всех этих министров, графов и графинь. Уходил и запирался в столярной мастерской. Я просился туда, честно! Он не открывал. А потом был Симон. У этого уже приходилось стучать по набойкам. Он любил кричать, что у меня руки не так растут… а раз уже растут, что я сделаю? Зато чинить его сюртук мне понравилось. Вышел, как новенький. Он вроде подобрел немного, а потом исчез… они все исчезают.
— Скучаешь по нему?
— Не-а. Я скучаю по пирожным на завтрак. С вишенкой. Они были вкусными. А отец… когда нас посадили на месяц в одну камеру, мы провели вместе больше времени, чем за все мое детство. Он все что-то говорил, что-то, наверное, очень важное. А мне просто хотелось есть. Я хотел пирожные. Потом хлеб… Мне надо стыдиться?
— Желудок точно такой же важный орган, что и мозг. Нельзя пренебрегать.
— Спасибо. Я об этом много думал.
Кроули метался. Они еще не заговаривали на такие неудобные темы.
Мальчик на редкость смышлёный. До него можно многое донести… но это всего лишь мальчик.
«Азирафаэль затих. Мирно стоит в сторонке и подбрасывает Луи лишний пятак: «Воплощай свою мечту». Но это все временно».
Азирафаэль доведет дело до конца. Луи увезут: его вручат в руки скользкого дядюшки-эмигранта и прочей придворной шушеры, которая, дергая за нужные ниточки, посадит его на трон. Но ниточки никогда не отрежут. Будут его же ручками душить простачков — жак-бономов. И петь хвалебную, раскармливая мальца лестью, будто гуся под фуа-гра. Как он, Кроули, может помешать этому?
Навредить Луи — никогда. Хотя Ад был бы в восторге, это точно.
Думай, болван, думай! Точно! Стереть память. Даже дурачком делать не надо, только подправить те воспоминания, где его величали сыном. Будет… молочным братом дофина! А в тюрьму бросили за компанию. Придется попотеть, но что поделать?
— Тебе не хочется, чтобы все это, — с трудом скрывая волнение, Кроули очертил рукой границы парка, но метил дальше — за горизонт, — было твоим?
— Хочу ли я занять место отца?
— Да.
— Сколько помню, отцу никогда не нравилось этим заниматься. В смысле — быть королем. Он все время хотел куда-то сбежать, а ему не давали. Мама говорила, что я должен проклинать его убийц.
— И что же? Ты проклинал?
Рука заныла от прилива оккультных сил. Лучше здесь и сейчас. К черту мрачные воспоминания: от них ни Луи, ни Франции житья не будет. А потом он его упрячет. Куда-нибудь подальше. Ото всех. Даже от Азирафаэля. Пусть Луи сам набивает себе шишки, растет, дерзает, влюбляется и обзаводится верещащим желанным выводком. Одним словом, проживет обычную, скучную мещанскую жизнь. Встретит свой конец на захудалом приходском кладбище под плач волоокой вдовы (ну должно же быть что-то хорошее?) и толпы скорбящих (довольных) наследничков.
«Нет, так не годится, выслушаю сперва, а потом….»
— А какой в этом смысл? К нам вламывались раза два. Было много людей, они были злы, что-то кричали, но меня никто не трогал. Да я, наверное, плохо понимал, что говорили все эти люди. И мне не нравится, что сделали с родителями. Но, мне кажется, если в людях накопилось столько злобы, обиды, это не просто так. А я не хочу, чтобы меня тоже ненавидели. Хочу быть тем, кем мне нравится. Не королем. Другим.
Рука, нависшая над детской макушкой, бессильно опустилась. Но только для того, чтоб обнять за плечо.
Свобода выбора
— Правда? — контрольный вопрос, ответ на который уже ничего не значил. — Ты даже не знаешь толком, чем я занимаюсь.
— А мне и не надо, — Луи легко ответил на объятия. — Ты и Фэлла — первые, кто ничего от меня не просят. Неважно, что ты делаешь в Париже. Тут ты — настоящий. Другим я врал, а тебе не стану. Пускай и отругаешь.
— Ругать? Нет-нет, я ругать не буду, что ты… Постой! — Кроули прервал сентиментальную сцену, выудив из кармашка жилета брегет. — Мать мою… Засиделись мы тут! Четвертый час дня, а мы без дичи!
— Да зачем далеко ходить! Вон же, сами в руки лезут! — И Луи ткнул пальцем в сторону косяка крякв. Те вытащили свои наетые гузки из воды и уже мирно паслись на лужайке.
Оставалось только дивиться этой сметливости! Луи точно вырос во дворце? Кроули упер руки в колени и резко встал.
— Ладно, у меня как раз краюха завалялась! Я подманиваю их поближе, а ты ловишь!
— По рукам!
[1] Варенн — в 1791 году, будучи еще королем, Людовик XVI пытался вместе с семьей сбежать из Парижа к своим роялистам. Сам он оделся слугой, а дофина переодели девочкой. Маскарад не помог, короля и семью поймали в Варенне и вернули в Париж.
[2] Название реки Бьевр возводят к латинскому слову biber — «бобр».
[3] Примиди — первый день декады. Декада — десять дней, замена неделям.
[4] Микрофтальм — врождённый порок развития глаза, при котором одно или оба глазных яблока уменьшены в размере.
[5] Антуан Симон — сапожник и революционер. Был охранником и воспитателем дофина в Тампле в 1793.
[6] Пьеро — один из персонажей французского народного ярмарочного театра. Выступал с лицом, обсыпанным мукой.
[7] У Марии-Антуанетты была "Мельничная деревня", часть Версальского парка. Вместе с графинями и герцогинями она изображала из себя крестьянку: доила чистых коровок, полола прополотые грядки, кормила курочек.
[8] Флореаль — 8-й месяц (20/21 апреля — 19/20 мая) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
[9] Хорал — одноголосое богослужебное пение католиков.
В тексте использованы мотивы из французских народных сказок (стихи взяты из сборника французского фольклора «Галльский петух рассказывает»).
Запряженный парой лошадей экипаж бойко мчался по Версальскому тракту. Несмотря на приличную скорость, сидевший на облучке паренек то и дело похлестывал кнутом. На этот раз Кроули решил не шокировать публику и обзавестись кучером.
«Из своих» — как он успел шепнуть на ушко.
Сам Кроули сидел напротив, высокопарно отгородясь непроницаемыми стеклышками очков. Рядом с ним в деревянном ящике трепетала веточками на каждой ухабине рассада.
Азирафаэль лишний раз старался не смотреть ни на Кроули, ни на рассаду. Вместо этого он в тревоге отдернул шторку и проводил взглядом удаляющуюся заставу.
«В третий раз».
И почему его сердце устремлялось в пятки, стоило жандарму приподнять треуголку и с деланной любезностью испросить у них документы?
Азирафаэль поглаживал одной рукой спящего на его коленях Луи, а другой — мусолил потасканную гражданскую карточку.
Свежий штамп в графе «семейное положение» и фамилия «Серпэн» намертво прилепились к нему, и с этим уже ничего не поделаешь. Как и с турнюром, превращавшим посадку в экипаж в увлекательный (нет) аттракцион…
Соленым привкусом еще преследовали воспоминания о слезных проводах мадам Бланк. Стоически встретив известие, что ее постоялец сочетался браком без ее ведома и, что еще хуже, в ратуше без божественного благословения, она все же не удержалась, чтобы не вставить шпильку:
— И все же говорю вам, что эти ваши новомодные браки под оком чиновника не более чем мертвая грамота. Свадьба без таинства, что брачное ложе без невесты.
— О, об этом не беспокойтесь! — сказал Кроули.
— Да, не беспокойтесь, — сладко вторил Азирафаэль, впиваясь ногтями в локоть Кроули да поглубже. И все-таки отмена церковных браков играла им на руку. В Небесной канцелярии в обморок бы попадали, увидь там прошение о венчании демона и ангела.
Мадам Бланк вобрала ноздрями воздуха достаточно, чтобы хватило на часовую нравоучительную тираду, но, опустив взгляд на белокурую головку, робко выглядывающую из-за юбок, неслышно выпустила пар.
— Да-да-с. Все правильно, мадам Бланк. Поберегите ваше сердце. Вам еще переваривать слезливую историю о моей кровинушке.
— Я все равно никак не пойму, когда вы успели. Вы же никого никогда не…
— Делов-то! На несколько минут. Вы что, надо мной свечку держали?
— Нет, но…
— Мне сказали, что ребенок от меня. Я, как человек чести, не стал опускаться до пререканий. Нам с ангелом только в радость наконец забрать его из приюта. Своих не дано, так хоть он. Дом полная чаша и все в том же духе. Правда, любовь моя?
«Это ты так намекнул, что моя роза уже отцвела?! И после этого я — сволочь?!» — подумал Азирафаэль.
Луи всю беседу озадаченно хлопал глазами, держась за его юбку. Азирафаэль не мог понять, кто его раздражает больше: мадам Бланк, Кроули или это зеленоглазое недоразумение с потными маленькими ладошками.
— Да, дорогой, — согласился Азирафаэль, сахарно улыбаясь.
Ладно. Что это он разворчался? Луи должно быть нисколько не легче.
Из соображений безопасности Луи Шарль превратился в малышку Луизон. На их вопросительные взгляды «не возражает ли Его Высочество» «Высочество», потупив взор, отвечало:
— Ничего страшного, мне уже доводилось.
— А, Варенн… [1] — хмыкнул Кроули с видом, будто сказал слово-пароль в масонской ложе. Вход строго по приглашениям. У Азирафаэля его, конечно, не было.
Каждый раз, когда экипаж останавливался, Кроули важно называл их «мои девочки» перед жандармом.
— Вывожу своих девочек на природу, — сообщал он, будто это имело хоть какое-то значение. Волшебная грамота с подписью Робеспьера охраняла их лучше любого крестного знамения. Но вскоре пропускные пункты кончились, и Азирафаэль с облегчением убрал документы в карман.
Въехав в черту некогда священных королевских владений, экипаж быстро свернул с главной дороги налево — в тенистую аллею. Дорожная суета осталась позади, оттесняемая декорацией леса.
Азирафаэль почувствовал себя сидящим в партере в тот миг, когда умолк последний звонок, а оркестр еще не успел вступить. Но вот где-то вдали отметился барабанной дробью дятел, зашныряли в кустарнике свистушки-малиновки, фаготом загудели качаемые ветром стволы лип и дубов.
Не сказать, чтобы Азирафаэль пожертвовал бы всеми благами цивилизации ради жизни в девственной глухомани, но смена обстановки после коптящего и чадящего миазмами Парижа ему бы не помешала.
Экипаж явно ехал под гору, будто впереди намечался какой-то овраг. И правда. Стоило зеленому пологу немного расступиться, как Азирафаэль мельком увидал раскинувшуюся внизу долину, подпоясанную высоким акведуком. Собственно, дорога никуда и не увиливала от его парящих арок.
Плавный спуск в долину прервался лишь однажды дугообразным мостиком, перекинутым через жалкое подобие речки — поилец-Бьевр [2]. Азирафаэль с трудом мог представить, чтоб такой чахлый водоток мог утолять неиссякаемую жажду сотен вельмож Версаля (но Кроули уверял, что так и было).
Лошади повернули оглоблей еще один раз, и совсем скоро за густой листвой зарябили крыши маленькой деревушки.
Доехав до тупика главной и единственной улицы, лошади встали.
— Что, снова жандармы? — спросил Азирафаэль.
— Нет. Приехали.
— Что?! То есть твое «как можно дальше от Парижа» — жалкие десять миль?!
— Ангел, я достал нам дом?! Достал. Так что подбери юбки и не философствуй.
— Как «это» хоть называется?
— Бюк, просто Бюк, — сказал Кроули и, забрав рассаду с сиденья, выпорхнул из экипажа.
Азирафаэль неохотно растолкал прикорнувшего на его коленях Луи и последовал за Кроули.
Тот переговаривался с кучером:
— Все как и обещали, гражданин Серпэн. Участок хоть и небольшой, но усадьба добротная. Тетушка перебралась к нам, она все равно после смерти мужа не может тут управляться. Но вы не подумайте: внутри все прибрано. Разве только солому на крыше надо подлатать…
— Спасибо, Этьен.
— Забираю в примиди [3] в девять утра? Все верно?
— Да.
— Пойдёмте, я вам все покажу! — И Кроули с Этьеном скрылись в недрах «усадьбы».
Азирафаэлю хватило одного беглого взгляда на этого кособокого уродца. Одна половина дома чуть ли не по фундамент была упрятана под соломенную крышу (видимо, там был скотник), а вторая представляла собой низенький первый этаж с растрескавшейся дверью. Окошки с мутными стекольцами были слишком маленькими (блестяще! Даже днем будет темно!), будто дом родился с микрофтальмом [4]. Пытавшиеся подставить плечо старому товарищу пристроенные сарайки дополняли убогую картину. Если бы не плющ, расплескавшийся по всем вертикальным поверхностям, и парочка чахлых груш, было бы совсем тоскливо.
«Не усадьба, а хибара».
Покачав головой, Азирафаэль потянулся к закрепленным к крыше экипажа котомкам. Сгрузив разом все и собрав из них невысокую стопку, Азирафаэль было уже направился с поклажей в дом, но столкнулся на пороге с Кроули.
— ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!
— Ничего себе! — воскликнул Этьен. — Ну у вас и женушка, гражданин Серпэн! Нам бы такую на склад…
Кроули перехватил четыре верхние котомки.
— У нее просто предки из портовых грузчиков… — процедил он, а сам склонился к уху. — Живо бери мальчишку — и в дом.
— Когда ты делал предложение, ты говорил со мной иначе!
Этьен еще не уехал, а Азирафаэлю уже хотелось попрактиковаться в разыгрывании семейных сцен. Им еще целую деревню за нос водить.
Но вместо того, чтобы дать достойный мужчины ответ, Кроули отвернулся от него и возопил:
— Учись смолоду, Этьен. Видишь? Будешь без году неделя женат, а уже всюду оковы и попреки! А цветы любви превращаются в жухлый гербарий.
И оба рассмеялись. Сволочи.
— Ладно, я поехал, — отдышавшись, сказал Этьен. — А то отец на работе голову оторвет.
— Передавай старику Сюбиссу низкий поклон.
— Это вам кланяться надо, — улыбнулся Этьен, разворачивая лошадей. Махнув на прощание рукой, он погнал экипаж из деревни.
— Чего это тебе кланяться надо? — спросил Азирафаэль, когда их не слышал никто, кроме Луи.
— Помог, — отрезал Кроули и избавился от котомок, вернув их на место — Азирафаэлю в руки. — Пойду осмотрюсь. Распаковывай пожитки.
— А почему я?!
— Потому что я взял только рассаду, а что ты набрал — мне неизвестно, — оскалился Кроули и удалился на задний двор дома.
Азирафаэль скосил глаза на молчаливого Луи и кивнул на дверь:
— Открой, пожалуйста.
Луи исполнил просьбу. Наследник престола делал работу пажа? Хотя, что бы ни говорили Небеса, он — человек. Можно же его просить о чем-то как человека…
Луи был низеньким, бледнолицым заморышем с грустными, как у олененка, глазами. Олененку было девять лет. Ноги-руки — соломки. Острый угол маленького подбородка, грязная рыжина жидких волос, и почти бесцветные дуги бровей, приподнятые в вечном удивлении. Вот и весь Луи.
Азирафаэль отмывал его от корки грязи еще на Сен-Сюльпис. Три раза сменил воду, прежде чем приступил к лечению. После третьего опустошения сил зеленые глаза наконец с любопытством заблестели.
— Могу я спросить, у меня будет сегодня ужин?
Азирафаэль считал Луи домашним питомцем, которому в миску иногда надо что-то насыпать. Луи и вел себя как питомец. Едва он начал разгружать котомки, тот улегся на сундук, стоявший у холодной печки, и так и заснул. Азирафаэль надеялся, что не навсегда.
— Ты что, до сих пор его не покормил? — гаркнул Кроули из соседней комнаты.
— О, дорогой, а ты разве не уехал с Этьеном? У тебя же там секция, работа, рес-пуб-ли-ка. Кто ж ее будет сторожить, как не ты?
Кроули выглянул из-за двери, капая водой с волос:
— Твой сарказм не скроет того, что ты сел в лужу, ангел.
— Что хочешь? — Азирафаэль перестал обращать внимание на Кроули и присел на корточки перед Луи. — Я много что взял…а с собой.
— Что-нибудь.
Кроули раздражало, когда его игнорируют. Это Азирафаэль уяснил уже давно. Начни его игнорировать, и тот заплетет волосы в косицу и начнет греметь кастрюлями, поварешками, тарелками. Растопит печь, наберет воды и встанет к столу, вооружившись ножом. Застучит лезвие по разделочной доске, дыхнет жаром ожившая печка. Кроули умоется потом, оботрет лицо суконным рукавом.
Игнорировать Кроули иногда полезно. Азирафаэль бы дополнил: даже нужно. Чудесная панацея от его выходок. Какой смысл в порке, когда можно молча поджать губы и отвернуться?
Кроули жаждал прощения. Жаждал настолько, что был готов ползать на пузе в беспамятстве. Кроули хотел быть Богом. Хотя бы для него.
— Почему у него глаза такие? — осторожно спросил Луи, прильнув к подлокотнику кресла.
— Какие? — Азирафаэль не отложил книги.
— Страшные.
— Они не страшные. Они модные! — сказал Кроули, не оборачиваясь и не прекращая быстро шинковать капусту. — Я в них вижу всех голыми. Вижу зарытые клады, потонувшие корабли и самых красивых женщин. Вижу людское вранье, мудрость и глупость. У тебя таких нет, и ты завидуешь. Ты — зеленоглазая простофиля, а я украл золото короля и спрятал его в глазах.
Луи опешил. Нахмурил по-детски круглый лоб.
— Враки.
— Враки под хвостом собаки.
— КРОУЛИ.
— Вы другой, — сосредоточенно пробубнил Луи. — Не как Симон [5]. Не как…
Он умолк.
Азирафаэль покусал губу, прячась за книгой.
Кроули сварил похлебку и сунул Луи полную плошку. Пичкал его хлебом и дубовыми зимними грушами. После постелил в комнатке с самыми большими окнами и увел утомленного ребенка спать.
— Где тебе постелить, ангел? — колючий вопрос. Как ни ответь — все равно напорешься на острую иголку.
«Со мной или отдельно?»
Азирафаэль материализовал подаренный фонарик, заставляя его повиснуть над головой, и устроился в кресле с планом провести в нем ночь.
— Во сне нет никакого смысла. Я больше не буду спать, — сказал Азирафаэль.
— Но ты быстрее восстанавливаешь силы, когда спишь! Тогда в еде тоже нет никакого смысла!
— Нет, — согласился Азирафаэль.
— И в книгах. И в алкоголе. И в музыке. И в театре. И в цветах!
— Ты прав.
— А в нас? В нас есть смысл?
Азирафаэль положил книгу на колени. Кроули навис над ним, оперевшись руками о спинку кресла.
Дешевый трюк. Дешевый доминант. И любовь эта дешевая, как пыльная рухлядь. Никто не купит. С отбитыми краями, трещинами и несмываемым ржавым налетом предательства.
Какой смысл ее защищать?! Рисковать ради нее всем?
Кроули опустился на его колени, погладил по скулам. Потянул за отросшие пышные кудри.
Когда-то солнце запуталось в них, как рыбка в сетях, и они были золотыми. Потом случилось. Они потускнели, выцвели и умерли. Азирафаэль срезал их под корень мечом-коротышкой. Больше не росли. А вот в женской оболочке вымахали обратно, будто так и надо. Азирафаэль неприязненно тряхнул головой. Белая волна разбилась о пальцы Кроули.
— Можно я поцелую тебя в губы? — Кроули спросил снова, пока они не увязли в тишине, как в черном болоте.
— Нет.
— Ну и ладно, — сказал Кроули и поцеловал в висок. В нос. В бровь.
— А ты наглый, — холодно заметил Азирафаэль, когда горячий язык смочил ушной завиток, мочку и чашу раковины. Горячий язык хозяйничал как у себя дома. Ухо горело.
— Я раскаиваюсь, — прошептал Кроули и не раскаялся. Потом добавил. — Ты все равно мне ничего не сделаешь.
Кроули был прав. Ничего.
Вопреки заросшим словоблудием богословам, мир не стоял на месте. Ширился до бескрайних просторов и сужался до булавочной головки. Азирафаэль служил Небесам, проваливал миссии и пытался быть храбрым. Кроули скалился, блестел глазами и утягивал зыбучим песком к себе на дно. Азирафаэль не сопротивлялся. Даже помогал, положив руки на торчавшие под сорочкой лопатки. Он хотел утонуть быстрее.
Это потому, думал Азирафаэль, что я люблю его.
Потом Кроули все равно, когда спускался губами по носогубной морщине, свернул направо, как заблудившийся, и, ба! наткнулся.
— Случайно, — пробормотал Кроули и поймал все возмущение, которое вырвалось вместе с шумным дыханием. Сглотнул. И вместо лживого «прости», которое им обоим было бы в тягость, подарил тягучую нежность, растекшуюся по языку сладкой карамелью.
Азирафаэль стиснул Кроули в объятиях, обладая тем, что было когда-то для него неуловимым и непонятным. Теперь оно обрело очертания. Оно было нетерпеливым, ласковым и жаждущим его всего: от кончика светлой кудряшки до бугристого уродливого шрама на икре.
Кроули больше не спрашивал. Только целовался, потеснив книгу с колен. Затем стихийно придвинулся ближе, прижав пах к его животу.
Азирафаэль смирился и с неугомонностью Кроули, и с возмутительным отношением к своей бумажной любимице.
Фонарик мигнул и потух. Комната шелестела учащенным дыханием. Их исповедальня. Ей придется скрыть не один такой секрет.
— Пошли спать, ангел. Я лучше сплю под твоим теплым бочком. Охраняй мой сон, раз принес мне присягу.
Азирафаэль не помнил никакой присяги. Но Кроули сказал так уверенно, что он тут же поверил. И пошел.
Кроули рассказывал, то баюкая вкрадчивым голосом, то отрезвляя скрипучими интонациями. В его устах оживали французские сказки.
Великан Гаргантюа съедал зараз быка, свинью, несколько баранов и полную печь хлеба. Ненасытный обжора строил печи на дорогах, дабы не проголодаться в пути, и от скуки бросал скалы в реки. Те до сих пор торчат из воды серыми громадинами.
Злой дьявол Вирлуве жил в дупле вместе с прялкой, которая нежно жужжала ему «ву-ву» и пряла девушкам в беде, продавшим дьяволу души.
Телята из Бру мычали в запертом сарае, обманутые находчивым проходимцем.
Зеленая дама стучалась в двери к семейству Пуаша и прикидывалась бедной старухой. Зеленая Дама убила все семейство, оставив только блохастого пса. Пес отправился в плодородную долину Сорэн в награду за свое глупое добродушие. Что только псу делать на плодородных землях?..
Ох уж эти герои. Невидимыми тенями они скользили вдоль стен их домика, нагибались, прислушивались и говорили «Да-да, так и было…»
Безобидные тени человеческих страхов. Пусть их шабаш оберегает Луи от Большого Страха. Страха, который давно перерос собственную тень.
Кроули все потешался и говорил, что детей находят на поле с рапунцелем или покупают в бакалейной лавке за тридцать су и щелбан.
— Но это же дешево!
Луи поражался цене, а не бакалейной лавке. В бакалейную лавку он верил.
Кроули говорил, что в Отёне ветрено, потому что ветер ждет друга-дьявола у церкви. Переступив однажды священный порог, дьявол не вернулся. Ветер до сих пор воет на площади то ли от скуки, то ли с тоски.
Море у него было соленым из-за волшебной мельницы, которая мелет на дне соль, а здания рушились, потому что луна кусает ночью камень — это ее любимое блюдо.
— Когда я был мальчишкою
Я взрослым вовсе не был.
Ходил я в школу с книжками —
И не ходил, а бегал.
И папу с мамой слушал.
Но надобно сказать,
Что вместо школы — груши
Ходил я покупать.
Луи быстро очаровался Кроули. Умственное развитие в чем-то у них было на одном уровне.
— А еще есть такой волшебный кот, — Кроули сидел на полу в полутьме гостиной, кутаясь в плед, — Зовут Матагот. Если его покормить со стола всеми яствами, то он будет приносить удачу и станет тебе верно служить. А еще он гадит золотом.
— Хочу такого кота, — завороженно сказал Луи.
— Надо идти в полночь в лес на распутье дорог и приманивать его мертвой курицей. Как увидишь кота — хватай и беги, не оборачиваясь. Обернешься — кот выцарапает тебе глаза и съест их.
— А мы пойдем ловить кота?
— А у нас разве есть курица? — засмеялся Кроули.
Луи насупился. Задумался.
— А вы бы хотели такого кота?
— У меня уже есть такой кот.
— Да? И о чем же вы его просите?
— Я его глажу. По шерстке. Он мурлычет. Только мне.
Светлой ночью они курили у чахлой груши, и Кроули внимательно изучал поеденный жуками ствол. Дерево трепетало, как любовница, которую наконец посетили. Азирафаэль начинал верить, что груша к лету оправится, и даже засохшие ветки нальются жизненным соком.
Чашечка трубки вспыхивала алым. Кроули пускал дым в апрельское небо.
— Откуда ты знаешь столько сказок?
Кроули кашлянул:
— Что, прости?
— Сказки. Откуда? Я помню, что ты когда-то увлекался фольклором, но не настолько же… детским. У тебя была кожаная книжица. Ты записывал.
— А, нет. Это другое. Я репетировал. Много раз.
— Что репетировал?
Кроули пожал плечами. Вытряхнул пепел на землю, потоптавшись на нем сабо.
— Пошли в дом, ангел, холодно.
— Кроули?
— Потом. Как-нибудь, — Кроули потерянно моргнул, но спустя мгновение привычная задиристая ухмылка прошмыгнула на губы. — Хочу пить вино и доедать ужин. Ты мне, кажется, грозился добить ту книжонку вслух? Так и быть, я послушаю. Пошли-пошли-пошли. И я хочу, чтобы ты меня гладил, как вчера. Крик-крак!
— Кроули…
— Крик-крак, крик-крак!
Кроули потрепал его по волосам (надо отучить) и, приобняв за плечи, повел на белые простыни, на которых они спали в обнимку до утра, сцепив пальцы.
Стояла теплая чудесная ночь.
Луна не кусала камень, а только укрывалась рваным облаком.
Азирафаэль прислушивался к мерному дыханию и пытался найти ответ к загадке.
Не нашел.
Уснул.
— Дурень! Листья не закапывай! Ну куда ты столько льешь?! Они же сдохнут!
На пятый день Кроули решил, что хватит Его Высочеству рассиживаться и пора бы познакомить его с тяжелым физическим трудом. Тяжелым только на словах, так как от Луи требовалось только бережно перенести рассаду из лотка во вскопанную Кроули землю. На первый взгляд элементарное действие. Но получалось… не очень.
Кроули тяжело переживал переезд огурцов из горшков. Тяжелее, чем гибель его роялистов.
Азирафаэль поправил потрепанную соломенную шляпу и отложил газету. Вытянул по-солдатски ноги, изредка хлопая настырных мошек на шее. Кроули, как назло, эти мелкие бестии не видели в упор. То ли это он был настолько вкусный, то ли Кроули был настолько гадкий.
Кроули вертелся и, как крот, рыл новые ямки в свежей грядке. Солнце подарило ему веснушки, и те повылазили на носу и щеках. Кроули поначалу стеснялся, даже взял в руки пудру, но ему быстро надоело быть размалеванным Пьеро [6]. Веснушки, вкусив свободу, множились. Расползлись по лбу, шее и плечам.
— Рыхли, — буркнул Кроули. — Свою половину я закончил. Чтобы все по-республикански. Равенство и все дела. И не надо на меня так смотреть. Я и так все вскопал один.
— У нас точно что-то вырастет? — спросил Луи, покорно беря мотыгу.
— А почему нет?
— Просто раньше мама очень любила гулять со мной в деревушку [7]. Там был огородик. Мама дала мне пакетик с семенами и сказала, что это семена свеклы. Не простые, а волшебные: «вот увидишь, свекла вырастет большая и отборная, ведь ее сажал сын короля!» Я каждый день спозаранку бегал в огородик и проверял, не выросла ли моя свекла. Мама просила потерпеть до дня рождения отца. Но я не послушался. Сбежал на вечерней прогулке от нянюшки. И что? Прибежал в огородик, а там… а ТАМ….
— Что там? — плотоядно улыбнулся Кроули.
— Мерзкий садовник вырывал мою маленькую свеклу и на ее место зарывал другую — большую и отборную. Привозную зарывал! Мама на дне рождения продолжала врать, что это настоящая свекла… Я ей так ничего и не сказал. Не хотел расстраивать.
— Думаю, твоя мама уже не расстраивается… — хмыкнул Кроули. — Не беспокойся. У нас вырастет самая отвратительная свекла из всех, если хочешь. И ты будешь уверен, что это твоя заслуга.
— Правда?
— Угу.
Луи стал работать с двойным усердием. Больше Кроули его «дурнем» не называл.
Вечером понедельника Кроули вернулся с пакетиками семян и рассадой клубники. Кроули полюбил возиться в земле. А, может, всегда любил. Крот, крот-который-все-нароет.
— А это тебе, ангел!
— Что это?
— А ты открой.
Азирафаэль с любопытством зашуршал бумагой. Он надеялся получить новую книгу, но сверток был слишком маленький… может быть, какая-нибудь сладость? Сахарный петушок на палочке? Цукаты? Пастила?
Смятая бумага упала на колени.
— Голубая или розовая, ангел?
— КРОУЛИ!!!
— Крик-крак.
— Тупица.
— Крик-крак.
— Дурак.
— Дурак получше, чем тупица. А вещь в хозяйстве пригодится! — Такое дарование в изящной словесности, да в глуши пропадает!
А Азирафаэль еще считал себя никудышным поэтом.
Не быстрее ленивого течения Бьевра наступил Флореаль [8].
Груша не подвела и украсила себя белоснежными кокардами цветов. Роялистка бесстрашная. Над ее кроной хоралом загудели пчелы[9].
У сарая, где потенистее, лукаво выглянули бубенчики ландышей.
В деревне царило удивительное спокойствие. А когда посреди дня жители удалялись на подёнщину в близлежащий Версаль или отправлялись работать в поля, над долиной повисала благоговейная тишина. Только скрип мельничного колеса да журчание речки ласкали слух.
Кроули, когда не отлучался в Париж, целыми днями пропадал вместе с Луи, наслаждаясь идиллической жизнью, чего не скажешь об Азирафаэле. Эти двое успели изрядно попортить ему кровь.
— Да брось! Мы просто невинно развлекаемся!
«Невинно?! Да у меня на вас целое досье этих «невинностей»!»
Кроули мастерит деревянное корыто и кромсает его ночную рубашку на парус (ангел, зачем она тебе? Не будь жадиной).
Кроули с Луи целый день строят запруду на речке.
Речка разливается.
Разгневанная гражданка прибегает жаловаться, едва не сломав калитку. Жалуется почему-то ему.
«Приструните!» — говорит, — «Вашего мужа-придурка и сына. Из-за их дамбы у меня все посадки залило, а куры утками плавают! Кого вы воспитываете?!»
Вечером Кроули прилетает. Азирафаэль замахивается на него старой метлой, но Кроули изящно уворачивается.
— Да это не мы, это все бобры! Недаром речка так называется. Однажды бобры ушли, а теперь вернулись. Радоваться надо!
— Очень интересно, когда это бобры научились строить плотины из камней?!
— Прогресс не стоит на месте, — гордо заявляет Кроули. — К тому же Ла Патт Люзерн отправился в плавание!
— Кто-кто?
— «Ла Патт Люзерн» чихал на непогоды!
Сражаться? И сражаться довелось!
Однажды он двадцать четыре года
Держал осаду острова Родос,
Он сыпал ядрами! Он отражал атаки!
И что тут удивительней всего:
Покуда шли бои на полубаке —
На юте и не знали ничего.
И что с ним таким делать?!
Азирафаэль просыпается рано утром и шлепает босиком на кухню, чтобы приготовить Луи завтрак. Кроули не добудишься.
Плетется в комнату Луи.
Каша есть.
Луи нет.
Азирафаэль бежит расталкивать Кроули. Но все, что тот может выдать:
— Да ошивается где-нибудь… мальчишка, что с него взять.
В чем был — в весьма укороченной ночной рубашке — Азирафаэль вылетает на улицу с фонарем в руке и оббегает и в предрассветных сумерках все возможные буераки. Вернувшись ни с чем, если не считать узоров из репьев, он, обессиленный, ковыляет назад, в дом.
И что же?!
Этот маленький бесенок тут как тут. И не один. А с рассвирепевшим облезлым котярой в руках и дохлой курицей в ногах.
На первобытный вскрик Азирафаэля зеленоглазое чудо отвечает:
— Фэлла, я поймал Матагота!
«Оно и видно: весь в царапинах, с разодранными чулками и в измызганной курточке».
Но все это перекрывает победная улыбка.
Кроули просыпается к обеду. Оглядывает добычу мельком, зевает.
— А курицу у соседки украл? Ай-ай-ай. Нехорошо. Будешь наказан. Пойдешь со мной ловить раков. Пока не поймаем — не вернемся.
Они ловят вместо раков пиявок и зачем-то притаскивают в дом целое ведро этих черных плавающих загибулин. Пиявки расползаются, когда Кроули играет с Луи в шашки и забывает о времени. Они собирают пиявок из всех углов. Кот жрет их вместо мышей и гадит, где попало. Не золотом. Азирафаэль ходит за ним с совком и проклинает все на свете. В один день кот пропадает и не возвращается.
На вопросы Луи Кроули разводит руками:
— Что поделать. Мой конкурентов не терпит.
Соседка Клотильда бдит за Кроули лучше законной жены. Она всегда в курсе, что Кроули делает, на каких гражданок заглядывается и когда учит ребенка гадостям. Хочешь что-то узнать про жителя Бюка — спроси Клотильду. Правда, знает она почему-то только плохое. Кто что украл, кто кого обидел, кто кому изменил. Изменил — это вообще ее любимая тема.
— И вам когда-нибудь изменят, — уверяла она, опираясь на их заросший плющом и диким виноградом забор. Забор клонился от её мощных рук. — Всё мужичье на одно лицо. А у нас столько бабья ходит. Молодого. Все хотят из девок в женки заделаться. Да вот не к кому. Война слопала мужской выводок.
Азирафаэль смущенно цедил вино и терялся с ответом.
Вот и сейчас Клотильда спешит к их дому, как к себе на работу.
— Гражданка Серпэн, гражданка Серпэн, тут такое! Ваш муженек-то, ВО! Совсем в узде не держите.
— Но он же, простите, не конь…
— Не конь, а осел! — охотно соглашается Клотильда. — Вы посмотрите, куда вашу дитятку завел!
— Куда?
— Упадет ведь, упаси Бо… как бы чего не вышло, — поправляет себя та.
Азирафаэль, путаясь в подоле, со всей мочи спешит к акведуку.
Мерзавцы, стоят на самой верхотуре! Луи ножки аж свесил, а под ножками — футов семьдесят, не меньше! Но Кроули это не заботит. Зачем? Ведь всегда есть Азирафаэль, который страх как любит бегать по акведукам, рискуя размозжить себе голову!
— Фэлла, с добрым утром! — сияет Луи. — Как хорошо, что ты пришла! Посмотри, какую Антуан штуку придумал!
— Запомни, Луи, не я придумал, а Леонардо! — Кроули не отрывает глаз от своего детища — точной копии махолета, только уменьшенного до игрушечных размеров. — Сейчас как запущу…
— Я в тебя чем-нибудь запущу скоро! Ты куда ребенка уволок?!
— В хорошее место, конечно. Садись, ангел. Посмотрим все вместе.
Кроули слегка качается на носках и отпускает замысловатую конструкцию в свободный полет.
Махолет плавно спускается по гиперболе навстречу неминуемой гибели в ветвях деревьев. И она наступила бы, но вдруг он взмывает, да так, что приходится задрать голову.
Леонардо бы понравилось.
Описав в небе дугу, махолет покорно возвращается к Кроули.
— Ловкость рук и немного науки творят чудеса, — говорит Кроули восторженному Луи, который тут же тянется, чтобы повторить эксперимент.
Азирафаэль придерживает Луи за талию, когда тот замахивается, чтобы отпустить махолет.
Знает он, что это за чудеса такие. Но кто он такой, чтобы портить ребенку маленькое торжество? Это же не свекла, в конце концов…
Это была короткая весна.
И самая счастливая.
[1] Типичное окончание французской сказки. Вроде нашего "стали жить поживать — и добра наживать".
[2] Рубель — деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья, накатки кож.
[3] Сыграть в пат — один из вариантов шахматной "ничьи".
[4] Панч — персонаж английского народного театра кукол. Плут, шут и весельчак.
[5] 23 секция — номер секции Тампля.
Азирафаэль крошил галетами на облучок и то и дело смахивал крошки вниз — на землю: к радости голубей и крыс. Это прожорливое собрание вызывало справедливое негодование впряженных лошадей. Те беспокойно переминались с ноги на ногу, норовя задавить шныряющую мелюзгу. Хотя, может, виной всему зависть? У несчастных давно опорожнились хребтуги.
Азирафаэль сжалился и стянул мешки с их морд, но их пришлось быстро вернуть. Уриэль, пропади она пропадом, подобрала абсолютно неуживчивых лошадей. Едва они вкусили свободы, как тут же начали скалить желтые кривые зубы, и уже через пару минут начались склоки, достойные старых сварливых супругов.
«Стойте-ка вы в мешках, дорогуши».
Азирафаэль вернулся на облучок и прикончил остатки галет. Последний кусок сухо скользнул по горлу, оставляя после себя неприятное чувство.
Лошади зафыркали, взбрыкнули, стайка голубей поднялась на крыло. Сделав круг почета над кварталом Тампля, голуби расселись кто где: кто на крутом коньке крыши готической базилики, кто на ощетинившемся шпилями донжоне, кто на свидетелях былых осад — толстых крепостных стенах, враждебно щурившихся бойницами. Впрочем, грозные бойницы теперь щурились от набитой в них соломы. Голуби, галки и прочие пернатые, как старьевщики, натаскали туда драгоценного придорожного мусора для гнезд.
Взгляд еще поблуждал по золоченым нарождавшимся солнцем кровлям, но в итоге все равно вернулся к крепостным воротам. Их разинутая пасть отлично просматривалась из торговой галереи, где Азирафаэль примостил арендованный фиакр.
«Ну чего же они там так долго?!»
«Неужели вскрылась подделка?!»
«Спокойно. Уриэль — архангел. Выпутается».
Насчет господ роялистов Азирафаэль уже был не так уверен. Только трое из их бутафорского конвоя имели военный опыт. Остальные — дай бог, не путали приклад с дулом. О боевой подготовке он вообще боялся вспомнить: дабы не привлекать внимания робеспьеровских ищеек, они перебивались жалкими стрельбами в тирах. Результат у массы — сомнительное попадание в цель с десяти шагов. В общем, поднимись шумиха, Азирафаэль не поставил бы на собственную команду. Но пока за крепостными стенами все было тихо.
По счастью, весь народ будто смело с окрестных улиц (и куда бы это?). Только тощая, точно скелет, дворняга с остервенением обгладывала растопыренную куриную лапу посреди дороги. Казалось, трапезничали все: голуби, крысы, приблудные собаки, и только он сидел, как дурак, глотал слюни и жалел, что прикончил невкусные галеты в один присест. Составил компанию вредным лошадям, называется.
Тщетно пытаясь развалиться на жесткой поверхности, Азирафаэль за неимением другого занятия стал принюхиваться к невидимому, но всемогущему царству запахов.
Приобретенный дар был той еще забавой. Только вопреки ожиданиям любовь людей он почти не ощущал: у них она была слабой, точно шлейф плохого одеколона. Чувствовать ее — что прицениться к дешевке взамен дорогого оригинала. Никакого удовольствия. То ли дело распознавать что-то другое…
Вот со стороны улицы Креста потянуло кисловатым запахом подливы. Вдогонку ему летел более терпкий запах зарумянившейся хрустящей корочки. Должно быть каплун или гусь. Последний аккорд — легкая отдушка из петрушки и укропа. Пре-лес-тно!
Но Азирафаэль недолго тешил сам себя. Коварный восточный ветер разбился о лицо и ударил в нос клозетной вонью с сырого переулка. Парижане ходили до ветру, где придется, не размениваясь на нужники.
На своих задворках Париж смердел, как больной с недержанием. Навоз, моча, крысиный помет, сладостная гниль трухлявой древесины — всё это перемешалось и давно отсырело у него под задницей. Весна принесла очищающие воды, но вместо омывания только намешала липкую темную жижу. Дурная сиделка, только хуже сделала.
Ветер еще недолго побыл забиякой, но вскоре притомился: оставив пылать щеки после холодных пощечин, удовлетворился работой и исчез. Азирафаэль снова поймал ароматную нить готовящейся снеди и потянулся за ней. Слюна вязко накопилась во рту, и он уже был готов направить лошадей по этому манящему следу, но осознание невыполненного долга пригвоздило его назад.
Сиди, Азирафаэль. И бди. А то случится как в плохой комедии: Уриэль явится с дофином, а возница прохлаждается в трактире, опрокидывая в себя содержимое второй тарелки…
С тяжелым вздохом Азирафаэль продолжил невинно дразнить себя недосягаемым запахом еды, но неожиданно в эту идиллическую гармонию запахов вторгся захватчик. Тревога окатила тело, будто кто-то плеснул в него ледяной водой. Этот запах не должен быть тут. Так обычно пахнет… обычно пахнет…
Азирафаэль так и подскочил на месте, заслужив неодобрительное ржание лошадей.
Кроули
Со стороны улицы Канатной фабрики нарастал шум. Топот десятков подбитых гвоздями подошв заставил Азирафаэля пригнуться. Вскоре шум обрел форму полроты гвардейцев, возглавляемой парой гражданских:
— Ружья зарядить, стрелять только по команде! — гаркнул один до боли знакомым скрипучим голосом.
«Не может этого быть!»
«Это какая-то шутка».
Но если нос и уши могли обмануть, то своим глазам Азирафаэль пока доверял. И глаза вынесли уничтожающий вердикт.
Даже с такого расстояния Азирафаэль видел, как из-под тульи двууголки лезет знакомая рыжина. Блядская рыжина, которая слизевиком лезла во все щели.
Как раз сейчас этот паразит заползал в крепостные ворота Тампля, увлекая за собой настоящих, небутафорских солдат.
К сожалению, тысячелетия, проведенные за чтением книг, развили у Азирафаэля бурное воображение. Он во всех ужасающих деталях представил картину встречи отряда роялистов-недоучек с закаленной в боях гвардией: итог был предсказуем. С главарями отрядов все выходило ровным счетом да наоборот. Что представляет собой его толком не нюхавший пороха Кроули супротив стража-Уриэль с ее двуручным пламенеющим чудовищем?! Давид, поражающий Голиафа? Да этого Давида по стенке размажут.
«Блядь такая. В патриоты он записался. Ты у меня дома сесть не сможешь».
Сухой треск оружейных залпов столкнул Азирафаэля с облучка, несмотря на приказ Уриэль «сидеть и дожидаться её». Какая тут субординация, если в дело влезает Кроули?!
Стража из-за поднятой тревоги уже успела запереть ворота, но замок быстро сдался под одним маленьким чудом. Ошалелый караул выставил вперед штыки, но щелчка пальцев хватило, чтобы тот кардинально сменил место службы.
Минуя несколько флигелей, Азирафаэль юркнул под арку и очутился во внутреннем дворике крепости, где уже вовсю развернулось побоище.
Шальная пуля тут же пробила тулью его высокой шляпы. Нет, сегодня он не будет играть с судьбой в кости. Спрятаться за колонну базилики — вовсе не постыдное решение. Урывками он выглядывал из своего укрытия в надежде увидеть Кроули, Уриэль, чертового ребенка — хоть кого-нибудь. Но пороховой дым, не разгоняемым ветром, стоял столбом, превращая беготню сражавшихся в жутковатый театр теней. Он не мог чувствовать Кроули среди этой вони, как ни пытался.
— Болваны, я же велел брать живыми, — впрочем, голос Кроули быстро проклюнулся сквозь оружейный грохот, но тут же канул. По крайней мере Кроули где-то тут. Это успокаивало.
— Азирафаэль! — Уриэль тоже нашлась весьма скоро. Её шипение послышалось откуда-то справа. Азирафаэль повернул голову.
Уриэль стояла с грязным заморышем на руках, прячась через две колонны. Со всклокоченными волосами и звериным оскалом она метала в его сторону полные ненависти взгляды.
«Разве я о многом просила?!» — едва не кричало все ее существо.
Азирафаэль опустился на карачки и, миновав две колонны, приблизился к горе-спасительнице.
— ПОЧЕМУ ТЫ ТУТ?! — кажется, только присутствие полуживого мальчика спасло его от града проклятий.
— А где мне быть? Разве мы оговаривали такой сценарий?!
— Какой?! Там, где ты — болван, обрекший нас всех на провал?!
— Почему сразу провал? Где все остальные?
В глазах Уриэль блеснул злобный огонек:
— А ты поползай по брусчатке — всех найдешь! — Тут кто-то выстрелил над их головой, прямо из окна базилики. — А нет, обсчиталась. Но это ничего не меняет.
— Я… я все могу исправить! — щелчок пальцев заставил дула ружей разом умолкнуть.
Из рассеивающейся завесы дыма стали по одному появляться солдаты, недоуменно нажимавшие на спусковые крючки. Когда еще увидишь, чтобы у всех случилась одновременная осечка?
— Я выгадал для нас время. Бежим.
— Мы еще поговорим, — мрачно предупредила она и крепче прижала к себе мальчика.
Кажется, Уриэль прекрасно управляется с принцем и без него? Азирафаэль было повел их обратным путем, но со стороны ворот, как назло, спешило подкрепление. Васильковые мундиры возникали будто из-под земли, рассыпаясь во дворе на соцветия: кто за телегу, кто за тюки с сеном, а кто за центральным колодцем. Увы, его колодец сил был небездонным.
И что дальше? Путь к воротам — отрезан, оставался другой — узенький зазор между базиликой и донжоном, уводивший в зеленеющий сад. Футов двести до ближайшей стены по открытому пространству…
— Тогда через сад, — отмел опасения Азирафаэль. — Сделаем брешь в стене, и вперед — к свободе.
— Ты только бреши делать и умеешь, — огрызнулась Уриэль. — Что с транспортом?! Я летать не умею.
— Транспорт… — протянул Азирафаэль, судорожно раздумывая. Теоретически, он мог заставить фиакр подъехать к нужной точке. Не факт, что лошади прилежно двинутся в такт самоходке и не станут в панике тянуть оглоблю в разные стороны, но…
«У меня нет других идей».
— Обеспечу, — пообещал Азирафаэль. — Но мне нельзя отвлекаться. Прикрывай себя сама. И… его.
— Прекрасно! Просто… — Азирафаэль не стал дальше слушать.
Прикрыв глаза, он в деталях вспомнил, где оставил фиакр, и осторожно, словно приступил к ювелирной работе, мысленно потянул его на себя.
«Блядь».
Он будто вживую услышал скрип колес и испуганное ржание. Воображаемые звуки иглой впились в виски. Голова загудела, противясь этой связи.
«Не мое это», — сразу понял Азирафаэль, но, не отпуская образовавшуюся невидимую нить, продолжил сматывать клубок.
Видно, он побледнел, потому что Уриэль участливо спросила «ты как?» и, перехватив мальчишку одной рукой, стиснула его потные пальцы.
— Пошли. Быстрее, — она сама повела его к саду, изредка сворачивая, будто огибая что-то лежачее…
Господи. Какой он бесполезный.
Азирафаэль старался дышать ровно. Унять волнение. Позволишь дыханию и сердцебиению участиться — и связь зарябит вместе с непослушным телом. Он не мог объяснить, откуда это знает. Но знал.
Однако каждый новый шаг давался все тяжелее. Подскакивая на дорожных ухабах, фиакр плелся медленно, будто восходил на Голгофу. И без того громоздкий, в один момент он потяжелел еще больше, заставляя опустошать собственные резервы в разы быстрее. А, может, Уриэль прибавила ходу в преддверии скорой погони, и он не мог подстроиться?
Отсутствие пальбы только нагоняло жути. Казалось, что опасность таилась за каждым кустом. Но Азирафаэль при всем желании не мог перейти на бег.
По лицу потекли противные ручейки пота. Он хотел промокнуть лоб чистым платком или хотя бы рукавом, но боялся лишний раз глубоко вдохнуть. Ему нельзя подвести снова.
Когда они поравнялись с крепостной стеной, голова пульсировала отдельно от тела комком боли.
— Эй! Нашел, когда раскисать. Я не вынесу двоих.
Тошнило. Соленые галеты встали в горле хлипкой плотиной. Одно неосторожное движение — прорвет.
Он кивнул и быстро оборвал связь, посчитав, что фиакр прибыл на место и стоит как раз напротив них. Мешала только стена. Доброй средневековой кладки, из блоков известняка весом тысяча фунтов каждый. Под стать стенам Эдема…
— Делай свою брешь, — скомандовала Уриэль, постоянно озираясь.
Легко сказать! Но сдаваться рано. Как же тяжело… Хоть бы трещину дали! Бездарность. То-то Кроули живот надорвет. Хотя… Чуть повыше кладка посвежее, простой кирпич! А ну-ка…
Брешь открывала путь к спасению, но она же стала и последней каплей.
Он сбрызнул траву густой серой рвотой. Обжег горло сухим спазмом, и тело вернуло съеденное. Жгучие редкие слезы застлали глаза.
— Опять ты жрал, тупица, — поморщилась Уриэль. — Лезь первым. Примешь ребенка и подтянешь меня.
Он дышал тихо-тихо, принимая мальчишку.
Костлявый. Голова болтается поплавком. Осталось совсем чуть-чуть.
Уриэль, что же у тебя такие короткие руки! Наконец-то. За руку ухватилась, осталось только подтянуть. Дурак! Поддался чувствам и с перепугу растратил силы… Растратил все: и ангельские, и человеческие.
— Соберись, ты сможешь! Они нагоняют!
Последнее усилие — только бы не выпасть самому. Напряг руки, дрожат. Что это вдруг хлопнуло? Почему Уриэль уже не держится за него?
Звук лопнувшей струны разрезал воздух.
Шлепанье сапог подступало ближе, ближе. Что-то кричали. Что?
Азирафаэль не слышал. Только разжал пальцы, и бездуховная оболочка ухнула в подстилку из виноградных листьев.
Он спрыгнул, прежде чем очередная пуля успела выцепить его. В тревоге оглядел улицу — та оказалась такой же вымершей. Но посреди нее, хоть где-то удача! его уже дожидался фиакр. Взвалив на плечо изморенное тельце мальчика, Азирафаэль припустил к спасению. Зажившая рана напомнила о себе: правая нога надсадно заныла.
«Увезу… Увезу куда-нибудь, только за город».
«А-а-а, да что я могу! Маршрутом бегства занималась уже Уриэль…»
«Главное — смыться поскорее отсюда!»
Он было дернул за дверцу фиакра, но его встретили наставленным в грудь пистолетом из зашторенного окошка.
— Крик-крак, леденец — тут и сказочке конец! [1] — Прозвучал голос Кроули — его, без сомнения. На такое неприкрытое кривляние и ехидство было способно только одно существо. — На прогулку выбрались? Погодка стоит — м-м-м, просто прелесть!
Слащавый тон плохо вязался с щелчком взводимого курка. Болтовня о погоде — с карабкавшимися в брешь солдатами и горой трупов за его плечами. Кроули — с ним?
— Нет-нет-нет, только не сейчас! Ты не можешь, не имеешь права делать мне еще хуже!
Кроули выставил на свет свою объятую грустью (напускной, конечно) физиономию, и поправил дулом съехавшую на лоб двууголку:
— Ну с чего это я не имею, ангел? Свобода выбора, твои слова!
— Наплел на свою голову… — за спиной грянул новый выстрел. Азирафаэль вздрогнул, но пуля не просвистела. — Кроули! Пусти меня, у меня маленький ребенок!
— Ой, не играй на моих с-с-слабостях. Не с-с-сработает.
Грянул второй выстрел.
— Кроули!
— «Кроули»-«Кроули»! Я решу, когда они тебя пристрелят. А эта твоя где?
— Развоплотили. По твоей милости! — тщетно пытаясь унять злобу в голосе, Азирафаэль озирался по сторонам. — Они подступают…
— Говори, что был неправ.
— Ты с ума сошел!
— Да? Тогда я отпускаю экипаж, ты не против? — И Кроули вытянул вперед руку из окна фиакра. — Поговоришь с приятными людьми. Тебя-то я вытащу. Немного погодя. А за мальчонку не ручаюсь.
— Ты не выстрелишь, — сказал Азирафаэль.
Черный глаз пистолета равнодушно взирал на его лоб.
— Хочешь проверить?
Сомнение — большой грех. И на долю секунды Азирафаэль предался ему. Он уже начал просчитывать вариант «а не сломать ли ему руку», но потом понял простую истину. Не дорос Кроули еще до того, чтобы ставить ему мат.
— Держи ребенка, — сказал Азирафаэль и, проигнорировав черный глаз, распахнул дверцу. — И увози меня отсюда. Быстро.
— СВОЛОЧЬ.
— Еще слово в подобном тоне ко мне — и я с тобой больше не заговорю.
И действует. Безотказно. И пускай это удар ниже пояса, но Кроули первым нарушил правила игры.
Азирафаэль опустился на скамейку. Обнял себя руками.
Кроули прижал к себе мальчишку и оскалился, обнажив клыки. Что ж. Может быть, Азирафаэль был не прав, посчитав их однажды безобидными. В них есть немного яда. Не в той дозе, чтобы убить, но неприятности доставят еще те. Вырвать бы…
«Ты сможешь поставить его на место», — одернул себя Азирафаэль и прикрыл глаза.
Ему бы все вырвать, что мешает. Но Кроули не тронешь. Неприкосновенен. Хотя отпечатать на его заднице рубель [2] было бы только на пользу…
Фиакр тронулся под редкие изумленные возгласы.
Они сыграли в пат [3].
И ничего.
Париж, словно опоенный пустырником, продолжал дремать в неведении.
Три дня кряду Азирафаэль не смыкал глаз. Ему чудились шаги конвоиров на лестничной площадке и мерещились объявления о розыске.
На деле власти даже не объявили комендантский час для приличия. Под окнами продолжали преспокойно разгуливать коробейники с галантерейными товарами, патриоты-республиканцы в синих фраках и взиравшие на всех свысока санкюлоты. Будто принца никто и не освобождал. Хотя сложно считать освобождением перемещение из одних четырех стен в другие.
Кроули не проявил воображения и доставил фиакр на Сен-Сюльпис. Обозвал тупицей, под стать Уриэль:
— Дивлюсь тебе, честное слово. Зачем было тащить эту махину, когда можно править вожжами?!
На фиакр-призрак никто не обратил внимания. А если отсутствие кучера кого и смущало, кто станет трепать языком? Чего доброго, еще подозрительным сочтут.
Небеса, в отличие от людей, не безмолвствовали. Гавриил на следующий же день прислал записку. Тон записки был подчеркнуто вежливым, но между строк так и сочилось осуждение за грандиозный провал. Новыми указами, правда, записка не пестрела. «Заляг на дно» да «ищи новых людей», которым можно будет передать принца, как эстафету. Проще было бы уже самому перевезти дофина в Англию. Но Гавриил упорствовал, что участие людей должно быть в этом деле максимальным. В конце концов Земля — это их игровое поле. Ангелы — всего лишь стратеги. Не очень удачные, но какие есть.
По квартире плыл тонкий детский голосок. Азирафаэль сказал бы, что крохотная птичка поет свой реквием и все никак не уймется. В птичку хотелось запустить из рогатки и прекратить ее мучения.
— Ах, пойдут дела на лад!
Из уст народа слышим ежечасно:
Ах, пойдут дела на лад!
Назло упрямцам всё пойдёт прекрасно.
«Ах, пойдут дела на лад» — от этой фразы веяло тихой истерикой.
— Жаль, малец совсем кукушкой тронулся, — сказал Кроули, развалившись на диване. — Как бы он там нож у меня не достал. Он, конечно, в шкафу, но всегда можно подставить стул.
— Тише. Он может услышать.
— Так же, как твои просьбы «перестать»? Поспал бы ты, ангел. Ужасно выглядишь.
Азирафаэль потер дряблые подглазины. Бессонные ночи настругали в них синевы, в чем он убедился, столкнувшись с зеркалом. Кроули насмешливо (обидно) прокомментировал отражение «зато сочетается с радужкой!»
— Я не знаю, что с ним делать, — признался Азирафаэль.
— Не пробовал об этом подумать ДО похищения?!
— У УРИЭЛЬ БЫЛ ПЛАН. ЭТО ВСЕ ТЫ ВИНОВАТ. Столько людей погибло…и Уриэль… и все ИЗ-ЗА ТЕБЯ!
— Бросай разводить панихиду. Как погляжу, до недавнего времени их судьба тебя мало заботила. Да и план был убог. Я внес в него изюминку! Ты бы только видел лицо тюремного коменданта, когда перед ним заявился я с чрезвычайным приказом перехватить первый отряд. «Как прикажете понимать?» — Голос Кроули изменился, стал выше, звонче, как у Панча [4]. — «Оба приказа действительны! Какому верить?!» Если бы ваши не струхнули, вполне могли схватить и нас…
— Обхохочешься, — буркнул Азирафаэль, раздраженно постукивая по оконной раме. — Но если кто-то проговорится?
— А кто проговорится? Стараниями нашей доблестной нацгвардии зловещие козни Питта расстроены. Все роялисты ликвидированы на месте. Дофина поймали и посадили обратно в Тампль. Охрана утроена, Франция может спать спокойно… Так и быть. Я дарю тебе этого кукушонка. Он все равно… ну… того, — Кроули выразительно покрутил себе у виска. — Он хоть какие-то другие песни знает?!
— Еще Марсельезу.
— Все хуже, чем я думал.
— Я тебя не простил, Кроули. Так и знай.
— Далось мне твое прощение, — сказал Кроули, глядя в потолок.
Азирафаэль некоторое время помолчал, отвернувшись от Кроули и рассеянно рассматривая подрастающую рассаду на подоконнике. Кажется, пополнения посадочного материала больше не предвидится.
Кроули нарушил тишину:
— Но в одном ты прав: в Париже небезопасно. Повсюду негласно разосланы ориентировки на нашего маленького гостя. Агенты Робеспьера его ищут.
— Что ж. Тогда мне лучше уехать?.. — Азирафаэль погладил крохотный желтый цветок, вылезший у основания помидорной веточки. Несмотря на глухую злость, он не мог не признать: Кроули — волшебник. То, что природа мучительно создает месяц, у него получалось сотворить за неделю.
— Да. Тебе лучше уехать.
— Хорошо, — сказал Азирафаэль и расстался с желтыми лепестками. — Так действительно будет лучше.
***
— Осмелюсь доложить, что каких-либо волнений в секции по поводу процесса над Шометтом не обнаружено. Закрытие собраний секций в целом встречено с пониманием. Практически каждый день через наш Комитет передают письма с выражением искренней признательности Комитету общественного спасения за его труды в упрочении нации. Сохранение максимума зарплат тоже не встречает противодействия. Повысилось производство пеньки… гх-м. Но селитра отстает. Пока. Ударными темпами нагоним. Кстати. Я женился.
Робеспьер точил карандаши ножом. Вверх-вниз-вверх-вниз. Стружка летела на стол. Но едва была произнесена последняя фраза, ножичек соскочил, отломив только что очищенный грифель. Ну вот. Теперь все начинать сначала.
— Женились? Право, это неожиданно.
— Почему?
— Почему? Жениться в пору, когда истинный патриот приносит частные интересы в жертву общественным? Все то, что сосредоточивается в гнусном слове «личное», возбуждает пристрастие к мелким делам и презрение к крупным, должно быть отброшено или подавлено вами. И потом. Истинный брак как сердечное согласие двух людей — удел глубоко добродетельных. А после увиденного мною в окне, я сомневаюсь, что вы в полной мере отвечаете заявленным требованиям. Только сделаете девушку несчастной.
— А вы подглядывали, стало быть? Не по-республикански как-то…
— Подозревать всех и вся — тоже добродетель, — Робеспьер снова взял ножичек и вернулся к карандашам.
— Это вы меня в содомиты, что ли, записали?
— Ни в кого я вас не записывал, — сказал Робеспьер. — Уголовному кодексу совершенно безразлично, кто с кем делит постель.
— Но не вам, — развеселился Кроули.
Карандаш брямкнул о стол. Очередной испорченный грифель. Только на этот раз капнула кровь.
Ах, бедный-бедный Робеспьер. То, что таится в душе годами, так легко проступает алым от малейшего укола.
Кроули сделал плавный шаг к столу. Затем еще один.
Кровь с порезанного пальца впитывалась в подложенную бумагу для горстки серой стружки.
Интересно, примет ли Неподкупный помощь от него?
— Делать выбор — значит лишить себя половины удовольствий, — Кроули экспансивно потянул Робеспьера за руку. — Женщина — продукт лишь одного ребра Адама. А у него их еще двадцать три…
— Я же дал вам понять, как отношусь к этому мракобесию.
— Это взаимно. Как насчет того, чтобы вместе придумать новое? — Кроули быстро слизнул кровь, рождая невесомую искорку.
Робеспьер тут же боязливо отдернул руку и прижал ее к груди. Но затем с недоверием взглянул на порезанный палец:
— А болеть перестало…
Настырное любопытство обернулось случайным обезболиванием? А он не подозревал, что так умеет.
— Я уезжаю, — сказал Кроули. — На медовый месяц. Раз в декаду буду объявляться в секции, но все-таки хочу вас предупредить. Мне надо что-то написать?
Робеспьер, слишком увлеченный созерцанием пальца, только отрицательно качнул головой.
Довольный собой, Кроули покинул дом Дюпле, воспользовавшись специально пристроенной снаружи флигеля лестницей: с недавних пор он предпочитал обходить стороной гостиную этого дома (Элеонора, поначалу веселившая своим обиженным видом, под конец стала раздражать).
Ну разве он не молодец? Ведь Робеспьер ни разу не заговорил с ним о происшествии в Тампле. Хотя не мог не знать. А все почему? Может, потому, что умница-Кроули освободил себя от объяснений, обеспечив себе железное алиби?
А кто мастерски замял историю с похищением, подыскав похожего мальчонку-голодранца (тот был только рад, что пересядет на регулярные тюремные харчи)? Кроули!
Найдется ли принц или нет — для Франции он все равно продолжал сидеть в Тампле.
Да, пришлось немного замараться. Но, по большому счету, он только всех спас.
Комиссар двадцать третьей секции [5] теперь ему должен — если б не Кроули, над тем бы висели недогляд за дофином и нож гильотины.
К тому же Робеспьер прогнал хандру, не оставлявшую его с казни Дантона и Демулена — а то и раньше. Уж что-что, а розыски такого важного беглеца вернут ему рабочую форму.
Блестяще! И республику уберёг, и в глазах Робеспьера подрос. А Азирафаэль… как будто он его не знает. Азирафаэль — он отходчивый. Ну, подуется с недельку, а там уж при первом виде домашнего шпика растает в огарок свечи.
Думая в том же ключе, Кроули поспешил в направлении острова Сите. Багаж сам себя не соберет. Хотя это Азирафаэль еще с утра укладывал платья в котомки и суетился, будто намечался грандиозный переезд. Кроули планировал взять в путь только себя и рассаду.