[1] Фома Аквинский — Cумма теологии. Том II, часть 21, вопрос 64, раздел 2 "Упорствует ли демонская воля во зле".
[2] Монастырь святого Якова в Париже до революции принадлежал влиятельному монашескому ордену доминиканцев (членов ордена во Франции прозвали якобитами). Фома Аквинский был самым прославленным членом этого ордена.
[3] Фемида — в древнегреческой мифологии богиня правосудия. Изображается с завязанными глазами, весами и мечом.
Способен ли демон сотворить добро? А ангел — зло? Тогда, на стене Эдема, Азирафаэль не удостоил его полушутливый вопрос вразумительным ответом. Да и зачем, если смертным лучше ангелов знать, какова воля Господня? Далеко ходить не надо: «князь философов» Фома Аквинский любил на досуге марать бумагу своими размышлениями. Его «философия» не ушла далеко от народной пословицы «там, где коза привязана — там она и траву щиплет». Раз вставши на косую дорожку, демон обречен творить зло [1]. Да, у демонов, оказывается, осталась свобода воли, но вот парадокс! любое их деяние априори нечестиво, а если порою они и делают нечто доброе, то только того ради, чтоб потом учинить еще большую пакость (например, когда демон говорит правду с целью обольщения, или когда с превеликой неохотой верит и признает истину).
Каждый день саботируя чудовищный декрет «о подозрительных», покрывая простительные слабости коммерсантов и усыпляя мнительность санкюлотов наглым подкупом, Кроули не задумывался, делал он хорошо или худо. Автор же тех уморительных строк, увы, угодил в другую юрисдикцию и был недоступен для расспросов рядового демона.
День пятнадцатого жерминаля выдался, как и предыдущие, на редкость ясным. Лучи заходящего солнца рисовали контуры стрельчатых окон на каменной стене бывшей церкви Святого Якова.
По очереди предъявляя билетики контролеру, граждане и гражданки толклись в узких дверях. На творящуюся сутолоку с висевшего над входом полотна бесстрастно взирал все тот же Фома Аквинский. Видно, якобинцы смилостивились и не стали прогонять последнего доминиканца из монашеской обители [2]. Пользуясь этой привилегией, Фома и дальше восседал на фонтане, из которого, как просветил Кроули один низложенный кюре, струями истекала вода Истины. Судя по картине, Истина была в цене у святош: те наперебой подставляли кружки. И только один чудак стоял в сторонке, не спеша на раздачу «благодати». Огрех художника или тайный символ? Мир живописи, обычно слабо интересовавший Кроули, иногда все же преподносил ему подарки навроде этого. Чего стоили одни курьезы Брейгеля Старшего? Пляски на фоне виселицы; срущая золотом на жадный народ ведьма в «Безумной Грете» или его «Падение Икара», где самого Икара толком и не видно…
Зыбкую завесу мыслей прогнал прочь звон председательского колокольчика.
Заседание клуба объявлялось открытым.
Зал был забит до отказа: торговцы фруктами, публицисты, лекари и цирюльники жаждали известий из первых уст. Напрасно: первые уста забаррикадировались в доме № 366 по улице Оноре. Вместо них заговорили уста холодного, как камень, Сен-Жюста. Вцепившись в кафедру, как в свой последний оплот, он в доступной форме доносил до народа волю Конвента.
Декрет, как и положено всем законам военного времени, был короток, как ружейный залп: «Трибунал уполномочен лишать права участвовать в прениях всякого подсудимого, оказывающего сопротивление либо оскорбляющего национальное правосудие». Точка.
Не было заметно прежнего бурления в собравшейся публике. Кроули, урвавший себе кресло в галерее для зрителей, мусолил в пальцах дармовой билетик. Платить за этот цирк? Еще чего! Он как никто знал, почему Сен-Жюст сейчас отдувается за трибуной. На сегодняшнем заседании Трибунала подсудимый Дантон дал такое представление, что судей целым составом едва не вынесли из зала. Он в одиночку отбивался от обвинений, надуманных и не очень, не скупясь на хлесткие слова. Досталось и обвинителю Фукье-Тенвилю, и судьям, и самому Комитету общественного спасения. Не охрипни Дантон к концу выступления, он бы разнес своим голосом стены Трибунала.
Новый декрет, несомненно, вырыл могилу Дантону и его приспешникам. Завтра первое же его слово станет последним.
Фемида [3] зардеется от «неслыханного оскорбления» и выставит «смутьяна» за дверь. Без шанса на оправдание. Вряд ли Демулена, Вестермана и прочих ждет другая судьба.
Одна правда, сколько ни шикай, фарс фарсом и останется.
Посветив еще с полчаса лицом, Кроули ласточкой вылетел из-под давящих сводов церкви на свежий воздух. Не будет он дожидаться конца этого светопреставления. Только раскурит с заветренной стороны церкви трубку — и домой. Наверняка Азирафаэль так и не преуспел в подделке подписей. Можно сподобиться помочь… за небольшую услугу. Или пару услуг. Он еще не решил.
«Все-таки как хорошо, что демонам можно обходиться без огнива, такой ветер…»
Раскурив трубку, Кроули покосился на единственное дерево, росшее во внутреннем дворе. Молодой тополь, гордо нареченный «Деревом свободы» с первых месяцев революции, безнадежно засох. Мертвые ветки уныло скребли небо, в то время как все живое чуть ли не кричало «Растем! Дышим! Благоухаем!»
Конечно, Кроули не верил в знаки и предзнаменования. Конечно, саженец просто-напросто не перенес жесткой и малоснежной зимы и вымерз. Все это так, но…
«Только ленивый не скажет, что это и есть задушенная Свобода. Что Революция задушила собственное дитя в колыбели. Да съем я свою двууголку, если это не аукнется кое-кому».
Кудрявые пары листочков жадно тянулись вверх, соревнуясь за его внимание. Перец спорил с помидорами, трепеща веточками, будто желая залепить пощечину сопернику.
Огурцы стояли в сторонке и стеснялись влезать в эти распри. Они были слишком малы, робкие коротышки по сравнению с этими зелеными великанами.
Кроули шикал на своих подопечных, не давая никому зазнаваться. Он тут устроит огородные свободу, равенство, братство. Чтоб его. Любой нарушитель без промедления лишится верхних листочков. Если людям он готов прощать слабости, то растениям — с их укоренившимся образом жизни — никогда.
— Кроули. Тебе не надоело пугать растения?
— Не-а.
— Мадам Бланк говорит, что если плохо выражаться при растениях, те вянут.
— Просто надо меньше их заливать. У нее собака чуть не сдохла от переедания. Нашел, кого слушать.
— Ладно. Я просто хочу, чтобы ты подошел и постоял рядом. Мне нужна моральная поддержка.
— Точно только моральная? — Кроули окинул взглядом кладбище исписанных листков. Кладбище, еще пару дней назад занимавшее только кровать, теперь разрослось и занимало стол и даже часть пола. Но Кроули намеренно игнорировал его и ложился спать даже среди бумажных мертвецов.
— Кроули…дорогой…
«Давай, спой мне песенку, какой я у тебя добрый гений. Чтоб Аквинский перевернулся. И, может быть…»
— Ну Кроули, не заставляй меня говорить это вслух! Не прикидывайся дурачком, ты с полуслова делаешь мне чай. Так трудно?
«Скажешь-скажешь, как миленький! Нашел во мне тут галантного рыцаря. Удобно устроился».
— Вот хоть убей, но я теряюсь в догадках!
Азирафаэль отнял руки от стола, обессиленно откинулся на спинку стула и запрокинул голову с пораженческим стоном:
— Твоя взяла! Твое свидетельство мне нисколько не пригодилось! Не мог твой Максимилиан писать более обыденным почерком?!
— Робеспьер не мой, а государственный. И на почерк нечего пенять.
Азирафаль перестал обращаться к потолку и удостоил его взглядом, полным мольбы:
— Да, я бездарный копировальщик. Невежа. Руки-крюки.
— Ну-ну, самобичеванием в другом месте занимайся. Зачем, когда я могу сделать без страданий и за сущую безделицу?
Азирафаэль, хоть и держал наготове чистый лист, перо и чернильницу, не спешил их ему передавать:
— И что это за безделица?
— Ты сначала напишешь, что должно быть на этой прекрасной бумаге, а я прочитаю. Не буду я подписывать пустоту. И что бы ты ни хотел, одной подписи Робеспьера будет маловато. Это тебе не король, чтоб единолично бумаги подписывать. Нужны еще хотя бы две. И печать, естественно. Я уж не говорю о специальной форме и тому подобное…
Азирафаэль по-прежнему не рвался принять его помощь. Поджатые губы выдавали внутреннюю борьбу.
«Ну же, чего притих? «Конфиденциально»? Разве между нами остались еще хоть какие-то тайны?»
— Три подписи и печать, говоришь? — откуда у Азирафаэля такой недоверчивый тон? — Точно справишься?
— Я что, кормил тебя когда-то пустыми обещаниями? Обещал сытую жизнь в Париже — держи, пожалуйста! Зарекся найти тебе работу — и вот тебя на блюдечке подал Робеспьеру. Даже под дурацкий график свиданий подстраивался, потому что ты попросил. Может, я заслужил капельку доверия?
— Прости, если задел. Я не забыл. И в мыслях не было сомневаться в тебе, — и Азирафаэль с небывалой быстротой стал царапать пером по гербовой бумаге. Кроули тактично развалился на незаправленной постели и прикрыл глаза, хотя и не помышлял спать. Он выжидал. Да, он держит обещания. Уговор был прочесть содержание бумаги. Но разве уговор запрещал расширить перечень действий? То-то же…
«Вот и он уже идет…»
— Кроули? Ты спишь? Ладно, оставлю тут…
Тень нависшего Азирафаэля заслонила тусклое свечение люстры. Попался, котик! Кроули с легкостью достал до лацкана жилета и повалил Азирафаэля на себя: собственная спина неодобрительно хрустнула, ну да пес с ней.
— Опять твои ребячества! — беззлобно буркнул Азирафаэль. — Да отпусти ты, бумагу помнем.
— И тебя помнем, не сомневайся!
— Помнешь-помнешь, только сперва прочти, — Азирафаэль отстранился мягким нажатием в грудь, и Кроули с разочарованным рыком разжал крепкие, словно тиски, объятья, — Я же только «за», да только с тебя потом взятки гладки.
— Конечно гладки, сам подумай, каково демону принять в себя столько ангельской благодати!
— КРОУЛИ!
— Да читаю уже, не горячись, — вооружившись лорнетом, Кроули взялся за пресловутый листок, нашептывая обрывочно некоторые фрагменты.
«Сим постановляем… ввиду угрозы тюремного заговора… перевести гражданина Луи-Шарля Капета… до последующих распоряжений…»
«Капет? Знакомая фамилия. Где-то точно слышал. Только вот где?»
— Что-то не так? — Азирафаэль заерзал на кровати, точно заметил, что он уже все прочел.
— Это же просто приказ, много ума не надо! — Но сколько Кроули ни старался, непринужденность голоса его оставила. Хотел было ткнуть Азирафаэля в отсвечивающий через застежку живот, но игривость тоже сговорилась против него. Потому Кроули, не теряя времени, вылез из образовавшейся в перине вмятины и перенесся к столу.
Три подписи. Смешно. Какие только он за историю не подделывал: преторов, епископов, лэндлордов… Полезный навык, когда время от времени нарываешься на неприятности, а к оболочке уже успел прирасти душой. Да и как финансовое подспорье — тоже неплохо.
Века практики научили перенимать даже манеру держать перо. Одна за другой легли на бумагу завитушки букв. Буквы складывались в фамилии: Сен-Жюст, Кутон, Робеспьер. Неразлучная троица, чьи подписи встречались на любом акте Комитета.
Дело за малым. Печать. Кроули материализовал в руке сваренное вкрутую яйцо, уже без скорлупы. Со вздохом прокатил его по собственному свидетельству, прямо по печати.
Старый «дедовский» способ отлично сработал: оттиск отпечатался на яйце и был с успехом перенесен на подложный приказ.
— Voilà! Принимайте работу, — и Кроули, защипнув документ по краям, явил его Азирафаэлю, — Печать, конечно, вышла бледнее оригинала, но это верх прогресса.
Азирафаэль, доселе молчавший в тряпочку, вмиг очнулся:
— Кроули, да это чудесно! Не представляешь, как ты меня выручил!
Влажный поцелуй в висок едва не выбил твердь из-под ног, но Кроули выстоял. Подняв лист на недосягаемую высоту, он ждал объяснений.
— Не-е-е-ет, куда нам спешить. Ты же любишь помедленнее. Скушай-ка яйцо. Диетическое!
— Спасибо, воздержусь, — Азирафаэль явно не оценил «маркировку» яйца, — Кроули, я и правда спешу, если меня не будет к девяти часам у Тампля…
«Дерется, как лев, а язык как помело!»
— Тампль… Слыхал, там держат особо опасных… Ты что, повадился спасать рецидивистов?
— Да нет же! — взмолился Азирафаэль, тщетно подпрыгивая и ловя документ. — Это возмутительно!
— А вот и нет, а вот и нет!
«Давай, раз начал, так и кончай!»
— Ради всего святого!
— Ха, нашел кому сказать!
— Ради меня… ну это же ребенок в конце концов!
«Ребенок? Ребенок-арестант? В тюрьме для особо опасных преступников?»
«Да вдобавок еще чем-то сдавшийся Небесам?!»
Только тут до Кроули дошло. Всего-то перетасовать благообразную фамилию «Капет» и запретную «Бурбон». С момента падения монархии Кроули слабо заботила судьба раскоронованной четы. Обезглавленной — тем более. О принце слышал только краем уха — и то больше домыслы. «Помер и помер, с кем не бывает!» И вот тебе Юрьев день! Принц не помер, и Небеса по кой-то черт хотят его освободить. Это не к добру.
— Ребенок, значит? — понимая, что игра утратила всякий смысл и становится несмешной, Кроули опустил руки, благо Азирафаэль ничего не предпринимал. — Я люблю детей. Распиши-ка мне его поподробнее. Сиротинушка, небось? Родители-то кто? Из простых?
— К чему все это? — спросил Азирафаэль. — Зачем ты меня мучаешь? Это не моя прихоть. Решение принято на высочайшем уровне. Если хочешь знать: от успеха зависит многое. Наша совместная жизнь в том числе. Давай я покончу с этим, и будем жить дальше как ни в чем ни бывало.
— Прямо-таки «как ни в чем ни бывало»?
— …и мальчику так будет лучше. Столько натерпеться в его годы…
— А двадцать восемь миллионов французов в это время прохлаждались и пили шампанское! Нет. Они жрали дерьмо ложками. Теперь очередь королевского сыночка. Так уж у людей заведено: кто-то должен сидеть на дне помойной ямы. Это не изменить!
Азирафаэль предпринял неловкую попытку обнять — ох, зря. Мог и схлопотать. Будет лучше, если их будет разделять прикаминный столик.
— Кроули, дорогой…
— Я тебе не «дорогой»!
— Ты злишься. Я уважаю твои чувства. Брани меня, сколько хочешь, но отдай приказ. Не иди против сил, которым не можешь противостоять.
— Один раз пошел. Мне не привыкать. Мамаша не изменилась. Как это низко! Использовать маленького мальчика, как щит, чтобы зажравшаяся знать вернулась в Париж?! Трон на штыках?!
— Почему на штыках? — спросил Азирафаэль. — Посмотри, что делают со страной якобинцы. Никто не встанет на их защиту. И на их смертях закончится террор. Франция отделается малой кровью — только и всего.
— Ты хоть слышишь сам себя? Ты тут без году неделя, а я пятнадцать лет. Многого навидался. Пролито до хрена крови. Пролито за красивые слова, за химеры — свободу и равенство. Да, вместо одного самодура во дворце сидят теперь семьсот самодуров. Да, даже в угоду Робеспьеру люди не станут друг другу братьями и сестрами. Но эти люди сделали свой выбор. И его надо уважать. Наша Мамашка хочет их этого выбора лишить.
— Постой-постой. В чем конкретно ты упрекаешь Её? Не Её вина, что французам не повезло с последними двумя-тремя королями.
— Двумя-тремя?! Да вся ваша идея богоизбранности — сущий бред. Красивая ширма. А знаешь, что за ней? То, что Она уселась своей задницей на трон и создала несовершенный мир, где Её слово значит все, а чужое — ничего. И вбила людям в голову, что те обязаны жить по этому подобию! На деле любая вкусившая власть сволочь нарисовала себе нимб и заставила всех в него поверить. Только вот незадача: эти маленькие божки оказались на поверку ровно такими же людьми. А управленцы из них — еще хуже. Надо же! Одному народу так жить разонравилось. И он придумал что-то новое. Забытый своим божком и нашей Мамашей народ наконец вспыхнул. И все же урвал себе крупицу настоящей свободы. Это и назвали Революцией. Но для нашей Матери — это рядовой бунт. Бунт против Её прекрасной идеи. А мы-то знаем, как Она относится к бунтовщикам…
— Ты закончил?
— Нет. Я могу еще. Только передохну, — зло оскалился Кроули.
— Можешь не утруждаться. Я ухожу. Только прежде заберу мне причитающееся.
— Я вроде ясно дал понять, что хрен тебе.
Столик между ними растаял. Не делая резких движений, Азирафаэль подошел вплотную, и их глаза встретились в напрасной схватке. Но Азирафаэль не пытался разить или подавить. Нет. Наоборот, ласкал обнаженным взглядом и вибрировал голосом, кутая в эти приятные слуху вибрации. Помнил, кому теперь принадлежит. Он не забывал своих слов.
— Твоя воля. Но если не отдашь, ты нисколько не лучше нашей Матери. Любишь свободу и лишаешь выбора меня?
Кроули хотел рявкнуть что-то вроде «какой у тебя выбор, ангел подневольный?! Отпущу тебя, и ты пойдешь гробить Республику, как миленький», но одно всколыхнувшееся воспоминание остановило его.
Камеры Консьержери.
До отказа набитые заключенными.
Заурядными парижанами, схваченными по слепой прихоти какого-то доносчика. Ждущими безучастного суда и последнего свидания с голодной девой.
И все это во имя Свободы.
Его любимый ангел, одиноко бряцающий цепями. Белые руки, испачканные красным.
Ангел, глупо радующийся его присутствию. Улыбающийся ему. Берущий под руку. Целующий.
Скинувший эти цепи и возлегший с ним. И едва ли он, Кроули, отпер ему те замки.
— Сходим завтра в «Le procope»? Когда все закончится. В четыре. Пообедаем? — Азирафаэль согнул приказ пополам и спрятал в карман.
— Кроули?.. — спросил Азирафаэль. Тоска, как сорняк, проклюнулась в его голосе. Разрослась быстрым самосевом.
— Я все равно буду тебя ждать, дорогой, — сказал Азирафаэль.
Предупреждение: NC-17
[1] Гигантский кодекс — пергаментный свод XIII века на латинском языке. Его также называют "Дьявольской Библией".
[2] Circis maximus (лат) — колоссальный цирк в Древнем Риме.
[3] Miles gloriosus (лат) — славный воин; иронически — вообще военный.
[4] Четверть часа Рабле = неприятные минуты. Французская идиома.
[5] Шабретта — устаревшая волынка. Была популярна в центральных регионах Франции.
[6] Савояр — странствующий музыкант с шарманкой и дрессированными сурками.
[7] Куплет детской французской песенки "Дорогой из Оверни".
[8] Feuille de rose — красявенькое название анилингуса у французов.
[9] Oh, mon dieu! (франц) — О, мой Бог. Кроули нагло каверкает (между собой ребята в основном все же разговаривают на английском).
Весна бурлила, журчала, пыжилась новизной и свежестью. Деревья сменяли белые пуховые шапки на зеленые шляпы. Резко и быстро потеплело.
Балконная дверь и окно были распахнуты настежь, так что комната глубоко вдыхала свежесть близлежащего сквера. Нетерпеливый ветерок норовил приподнять занавеску-вуаль, чтобы сквозняком вторгнуться внутрь. Он бы так и поступил, не сдерживай его невидимая сила.
Кроули посасывал чубук, кутался в баньян и хмуро наблюдал за ленивым вечером.
Вдоль по улице вереницей плелся народ: в массе своей подёнщики, возвращавшиеся с дневных заработков в пучившиеся от перенаселения предместья. Алые маковки колпаков теперь мелькали все реже. С казнью эбертистов патриотический пыл у Парижа обездоленного пошел на убыль. Напрасно теперь старьевщики пытались нагреть руки на растасканном у аристократов и церкви добре. Даже возгласы редких недотеп «слава Республике!» упирались в равнодушные затылки прохожих.
С арестом Дантона и компании Париж состоятельный, вопреки стоявшей на улице теплой погоде, тоже погрузился в оцепенение. Кроули разделял чувства народа. Правда, Дантон его волновал мало.
Азирафаэля не было. Совсем. И если Кроули в первые пару дней глушил беспокойство работой в секции, то теперь паника постепенно накрывала его.
Он написал отчеты и нарисовал на полу спальни круг со строчками из Гигантского кодекса [1]. Без вызова спустился в Ад, чтобы сдать хвосты и снести тяжелый взгляд Вельзевул. И пускай разговаривать он научился раньше, чем молчать, он приобрел и этот ценный навык. Промозглые голубые глаза обещали убить, если он раскроет рот. Он не раскрывал и раболепно стоял на коленях.
Он понял, каким был идиотом. Своим безответственным отношением к работе он мог подставить Азирафаэля. И если раньше оправдание «это просто соблазненный мною смертный» при непредвиденной ситуации казалось достаточным, то теперь подумать было страшно, что случилось бы, застукай Вельзевул их в постели. Вероятно, тот еще circus maximus [2]. Эта парочка знала друг друга в лицо. И едва ли они не стравились бы, как дикие звери на арене.
Кроули стряхнул пепел из чашечки трубки. Как жаль, что вместе с ним он не мог стряхнуть весь ворох проблем, повисший на плечах.
Он уже хотел снова вернуться в ванну, чтобы горячая вода забрала бушующее волнение, но скрежет замка отвлек его.
Он не обернулся, услышав шаги в коридоре.
— Miles gloriosus [3] вернулся, — констатировал Кроули, когда почувствовал руки на своей талии и теплое дыхание на шее. — А ты не торопился. Пришел развоплотить и меня? Будь спокоен, фехтую я отвратительно.
— Зачем ты так? — ответил Азирафаэль надтреснутым голосом и ткнулся лбом ему в плечо.
Те самые руки, которые так легко могли отправить Вельзевул в небытие, теперь нерешительно касались его, вызывая холодок по спине.
— Может, расскажешь о себе получше? Я, оказывается, тебя совсем не знаю. Ты там случайно за тумбочкой вереницу перечеркнутых зазубрин не прячешь? Мне стоит отодвинуть?
— Там пусто, — пробормотал Азирафаэль. — Вельзиэль был моим куратором. Моей части. Учил навыкам ближнего боя. Если тебе интересно, откуда я его знаю. Её.
— Почему котенок?! — встрепенулся Кроули. — У вас что-то?..
— Из-за истинной формы, Кроули. Тренировки были не только в человеческих оболочках. И нет, не проси, я тебе ее не покажу.
— Я думал, ты другой.
— В каком смысле? — голос Азирафаэля дрогнул.
— То трясешься над каждой вошью, то рвешься укокошить мою начальницу. Между прочим, совсем недурную. Чем-чем, а своим лицемерием ты меня все еще поражаешь.
Азирафаэль с шумным вздохом потянул его за локоть, заставляя повернуться. Взял лицо в ладони, будто этот жест мог прогнать засевший внутри страх.
— Кроули. Подумай хоть немного.
— Над чем?!
— Почему я это сделал.
— Потому что ты исполнительный ангел. Потому что один изверг, которому раскаленной кочергой в заднице надо повертеть, написал Высочайшие инструкции. Потому что мы оказались не в том месте, не в то время.
— Ты растерял всю проницательность. Я чувствую любовь, Кроули. Я же говорил.
— Какую к черту любовь?! Ты мою-то пять тысяч лет разнюхать не мог!
— Я приобрел этот дар недавно. Но, поверь, любовь я определяю безошибочно. В том числе наших «непримиримых» начальников друг к другу. Почувствовал, как только вы вошли в парк. У меня там была встреча с Гавриилом. Я уже хотел от него отделаться, а тут такое. Я сделал ставку и не прогадал. Я знал, что он ее защитит. Не мог не защитить.
— Ты… манипулировал? ЛЮБОВЬЮ?! Ты страшен, ангел.
— Поймай они нас на том же, они бы не церемонились. А так… так у меня и Уриэль, и Гавриил в ежовых рукавицах. Не дернутся.
— Я У ТЕБЯ ТОЖЕ В ЕЖОВЫХ РУКАВИЦАХ?!
— Прими мою страховку, Кроули. Может, не как знак нашей любви, так хотя бы в обеспечение нашего Соглашения.
На этих словах Кроули проклял тот день, когда подкинул Азирафаэлю идею с этим соглашением. Уже тогда он испытывал к нему чувства, весьма далекие от деловых отношений. Лет двести он выгадывал момент. Наконец в уме созрело красивое признание, достойное пера Петрарки, но при первой же встрече признание растерялось на полпути, и до адресата дошло жалкое подобие в виде «мы так долго знаем друг друга, давай сотрудничать!»
— Меня, надеюсь, бить не будешь?
— Я защищаю тебя. Нас. Неужели ты не понимаешь?!
— От Рая и от Ада сразу? Аж третья сторона какая-то.
— Называй, как хочешь, — Азирафаэль подался вперед, выдыхая ему в губы страшные слова, — у меня новый Бог, Кроули.
И поцеловал с отчаянной решимостью, не давая ответить. А может, боялся, что захочет взять слова обратно? Слишком опасные и тяжелые. Выдержишь ли, Азирафаэль?
Я не просил
Любовь — это маленькая смерть. Или даже смерти. Азирафаэль был их рассадником в темном плаще. Он опустил бы глефу, не защити Гавриил даму сердца. И рука не дрогнула бы.
Во имя любви
Но сейчас рука нерешительно дрожала, развязывая пояс баньяна, и Кроули ощущал сладкую власть вместе со скольжением ткани по телу. Тот, кто натянул поводки, сам невольно надел ошейник. И это бесценное знание опьяняло лучше вина и сигаретного угара.
На губы лезла незваная улыбка. Кроули пытался прогнать ее, но уголки рта укрывали ее, как преступницу.
Азирафаэль легко опустился на колени, будто делал это каждый день.
— Я, кажется, обещал тебе приятное пробуждение? Как насчет просто «приятного»? — спросил он.
— Я хочу стать твоим.
— Ты и так мой, — сказал Азирафаэль и всё понял.
Римляне называли это состояние «raptus» — вознесение человека над самим собой. Кроули сказал бы проще: смелый трус наконец решился. С косой дорожки уже не свернешь, так какой смысл в надуманных ограничениях?
Благородная аскеза, отказ от слабостей бренного тела? Нет, Азирафаэль о таком не слышал.
Часы оттикали четверть часа Рабле [4]. Неприятностей больше не будет. Не сейчас.
Кроули простился с теплом баньяна, думая, что Богу нечего стесняться своей наготы. Бог совершенен. У него не может быть кривых ног или отталкивающей худобы.
Азирафаэль потерся щекой о выставленное вперед колено. Котенок. Что ж. Ему идет. Только в кого ты вырос, котенок? В какое кошачье?
Язык у Азирафаэля был гладкий, горячий и бесстыдный. И он им старательно пользовался, получая досадно быстрый отклик.
Кроули пожурил бы себя, но понимал — бесполезно. Он вспыхивал легко, как сухостой в летний зной. Достаточно одной искры.
«Я раздую. Мне не надо много».
Но Азирафаэль упрямо разводил пожар и стоял в его сердце. Огонь призывно гудел, заставляя воздух нагреваться, а тело бросать в пот. Сгорит все.
Кроули сжал короткие седые волосы, подаваясь бедрами вперед. Теперь он видел. Седые. Его ангел был старым, как мир, и очень усталым. А он тут, идиот, смел сарказмами в него бросаться.
Азирафаэль не противился пальцам в волосах. Подстраивался под желаемый темп, лаская губами, языком и рукой. Он хотел и умел сделать приятно. Кроули натягивал мягкие прядки и толкался, слепо, рвано и глупо, будто Азирафаэль в любой момент мог передумать и уйти. Азирафаэль сжимал его ягодицу и бросал укоряющий взгляд из-под ресниц. Этот взгляд — кристально ясный, не замутненный маревом возбуждения — разрывал на части. Заставлял сердце превращаться в мокрый размякший комок, бесполезный и ни к чему непригодный. Азирафаэль проводил языком по сизой выпуклой венке, плотнее сжимал губы и никогда не обещал что-то напрасно. Даже взглядом. Даже в порыве страсти, когда любовники дают друг другу лживые клятвы «быть вместе всегда» и «никогда-никогда не расставаться».
Когда Азирафаэль выпустил член изо рта, оборвав тягучее удовольствие, Кроули громко выдохнул, возмутившись. Но его порывисто повернули спиной, легким тычком в поясницу заставляя наклониться и опереться о подоконник. Кроули старался не думать, как смотрится со стороны с оттопыренным задом. Лишь памятуя о том, что Азирафаэль ниже, шире развел ноги.
Занимаемая им поза располагала к созерцанию окрестностей: распахнутое окно как раз выходило на сквер, за которым высились две башни-близнеца — развенчанная революцией церковь Сен-Сюльпис. Но Кроули не было дела до тяжелой годины столпов веры. Под еще воздушной сенью вязов разворачивалась драма более примечательная. Мальчик лет двенадцати терзал ветхую шабретту [5], в то время как второй савояр [6] задавал ритм барабанной дробью. Их лохмотья скрашивали разве что яркие кокарды. Дополнял ансамбль похожий на бесхвостую крысу сурок, восседавший на коробочке, небрежно обклеенной цветастыми нашлепками.
— Доро́гой из Овéрни,
Овéрни дорого́й
Прошел я по Лимани,
И мой сурок со мной.
Станцуем — ведь недаром
Рожден я савояром [7], — завывал зычным голосом мальчик, а сурок доставал из коробочки растроганным прохожим билетики счастья за десять су.
«Да что ты знаешь о счастье, глупая крыса».
«Счастье сейчас будет у меня в заднице».
Впрочем, детская песенка шла на «ура», как и дела у этой троицы. Мальчик-зазывала проворачивал с карманами подошедших такие акробатические трюки, которым позавидовал бы и Кроули.
— Feuille de rose [8], — с насмешкой объявил Азирафаэль, укусив его ягодицу. — Или дети в окне интереснее?
— Нет, — возразил Кроули, а затем, осознавая, что сказал Азирафаэль, разъяренно посмотрел на него через плечо. — Ты откуда такой терминологии понабрался?! У де Сада не было.
— Красиво, правда? — загадочно протянул Азирафаэль, — «Лепесток розы». Мне нравится. Там, где я жил с Уриэль, много борделей. Мне пару раз предлагали, когда я проходил мимо.
— Точно мимо?!
— Точно, дорогой.
Кроули фыркнул, понимая, что выглядит глупым ревнивцем, но ничего не мог с собой поделать. Раз ввязался во все это, изволь доверять. Ну, или хотя бы делать вид.
Тихий смех заставил его ягодицы стыдливо поджаться. Азирафаэль поцеловал их поочередно:
— Кто сравнится с тобой, Кроули?
Это был риторический вопрос.
Азирафаэль вылизывал его, и с члена липко и предвкушающе закапало на пол. Придумал тоже. «Лепесток розы». Кончал бы он с этими нежностями. Кроули из последних сил смотрел на прохожих и пытался не рявкнуть на Азирафаэля. А тот делал все, чтобы он пустился ерзать и извиваться на зависть любой подвязочной змее. Влюбленному Кроули это, может, и было позволено. Для демона Кроули слишком позорно, мелко.
Но Азирафаэлю нравилось дразнить. Вызывать в нем это пыхтение вперемешку с предательскими тихими стонами. Иначе к чему такое старание?!
Кроули ожидал, что на смену языку придут пальцы. Это было бы в стиле Азирафаэля: растянуть прелюдию и сделать все основательно и неторопливо. Он же как-то обмолвился, что ему интересен процесс, а не результат.
Но язык сменился членом. Яйца влажно шлепнулись о ягодицы через один удушливый вдох. Подозрительно легко, но как-то не по-джентльменски. Где черепашья медлительность с дотошными вопросами «не больно, дорогой?»
Где боль?!
Азирафаэль замер, сжав его бока. Ожидаемых вопросов не поступило.
— Ты мухлюешь! — догадался Кроули, чувствуя, как знакомая целительная сила разлилась по телу легкой щекоткой. — Ах, наглец!
Азирафаэль не ответил на нападки. Но высказать ничего не дал. Разве что только языком тела — ногти заскребли облупившуюся краску на подоконнике — и глухими стонами, сдерживать которые стало бесполезно. Плавные толчки и рука, обхватившая член, творили чудеса. Возможно, более обыденные, чем «настоящие», но Кроули не променял бы их ни на что.
Чувства обострились. Кроули украдкой взглянул на Азирафаэля через плечо. Красивый. Прекрасный. Незаменимый. Потный, взволнованный и возбужденный. Азирафаэль прижался к его виску губами, будто не видел, что там навсегда выжжено клеймо.
«Сотри его. Сотри!»
Азирафаэль не мог его стереть. Зато убедить, что оно ничего для него не значит — да. Возможно, это было даже важнее. Честнее.
Кроули подался назад, желая прислониться спиной к груди Азирафаэля: почувствовать его тепло. Но тот с насмешливым цоканьем двинул бедрами. Понял порыв нежности на свой лад.
Сволочь!!!
В итоге Азирафаэль не сдержался и послал к чертям святую вежливость. Его тяжелое дыхание жгло загривок, и он ненасытно ускорял темп. Неуверенность? Удушливый трепет? Возвышенный слог и платоническая любовь? Азирафаэль надавил на лопатки, заставляя лечь на подоконник. Намотал на пальцы волосы, будто вожжи натянул. Хозяйский жест. Не то чтобы унижающий, но показывающий истинную сущность. «Я — твой, а ты — мой». Кроули застонал так, что савояр с улицы одобрительно засвистел.
Демон Кроули сдал позиции, оставив влюбленного глупца-тезку почивать на лаврах. Демон Кроули был никому не нужен. Влюбленного глупца возвеличили до Бога и опустились перед ним на колени. Глупец трепетал в объятиях среди выжженной пустоши и совсем не сопротивлялся, когда его, вымотанного и довольного, подхватили на руки.
И даже замершая на улице парочка гражданок, имевшая честь наблюдать его концерт (интересно, насколько его было видно с улицы?), не могла испортить ему настроение. Напротив. Пока они ахали и тыкали в него с Азирафаэлем пальцами, савояр лихо обчищал их карманы.
Азирафаэль сдул липнувшие длинные пряди с его щек, а Кроули сжал пятками крепкие ляжки. Захохотал, запрокинув голову. Он знал, что Азирафаэль его надежно держит. Он больше не упадет.
Гражданки швырялись в него ханжескими комментариями даже с улицы. Прилипалы.
Кроули прислонился лбом ко лбу Азирафаэля и закрыл глаза.
Пускай завидуют. И так дома их уже ждет суровый урок жизни. Но ничего. В следующий раз пусть приглядывают за своими карманами, а не за парочками в окнах.
Творец эгоистичен. Творец хочет преклонения перед собой и перед своими «детьми». Поэтому Кроули совсем не противился лежащему Азирафаэлю на его бедрах (чем-то напоминало преклонение).
Его плавное дыхание гоняло волоски на животе, как ветер степные былинки. Азирафаэль касался губами кожи у пупка, будто все хотел попробовать на вкус, но не решался. Наслаждался, дразнил сам себя лишь невесомой дегустацией, а затем вдруг взял и укусил смешную складку, которую непонятно как вообще нашел.
— Не кусайся, — возмутился Кроули, ткнув его в морщинистый лоб пальцами. — Ненавижу боль.
Его укусили еще раз.
— Непослушный котик. Отшлепаю. В ссанину ткну. Кастрирую! — градация угроз была притворной. Ухмылка распускалась на зацелованных губах с каждой все ярче.
— Мм-м-м?
Играющий Азирафаэль. Опасный Азирафаэль. Всепожирающий Азирафаэль.
Сонный, сытый и удовлетворенный.
— Убьешь меня? — спросил Кроули, резко дернув за короткие светлые прядки. Он избежал третьего укуса.
— Только если немножко.
— Я не про это. Про Армагеддон. Я хочу, чтобы в будущем ты меня нашел. И сделал то, что должен. Ты. И только ты.
— Кроули! — Ухмылка потухла. — Мы что-нибудь придумаем. У нас есть еще два столетия. Не бойся. Я защищу. В крайней случае сбежим. Вселенная так огромна. Может, у тебя есть на примете какая-нибудь планетка…
Его впечатали в постель, навалившись сверху. Тяжелый Азирафаэль. Прекрасный Азирафаэль. Защищающий.
— А, если напрямую, поверь. Тебе будет плевать, кто выпустит из тебя кишки. Не делай смерти красивые жесты. Она только посмеется. Ты бы еще сказал, что последнее, что хочешь увидеть — мои прекрасные глаза. Голубые, как Небо, с которого тебя попросили. Романтик.
— Почему ты все портиш-ш-ш-шь?! — прошипел Кроули.
— Потому что не торопи время. Её пути неисповедимы, ты сам свидетель. Так наслаждайся тем, что происходит сейчас. Хочешь вина?
Азирафаэль отпустил и встал с кровати. Исчез на кухне, но уже через минуту вернулся с бутылкой. Только сейчас Кроули увидел, что рана на икре затянулась в бугристый белесый рубец, похожий на мерзкого жирного червя. Азирафаэль заметил настороженный взгляд.
— Она сохранила чиавону с ангельских времен, — пояснил он без лишних вопросов. — Следы от такого оружия не проходят бесследно. Уриэль еще красиво заштопала. Могло быть хуже. Я, кстати, поэтому задержался. Гавриил любезно вспомнил о моем ранении и перенес меня к ней. А она не отпускала, пока рана не зарубцевалась.
Азирафаэль протянул открытую бутылку (бокалы давно пылились на полке, как и прочие условности) и лег обратно на бедра, будто это тощее недоразумение было достойной заменой подушке.
— Что у тебя на полу? — спросил Азирафаэль, кивнув на врата. — Только не говори, что пытался связаться с Раем?!
— Нет. — Кроули неохотно сделал глоток. — Это к нам портал. Они… похожи. У вас строчки из Кабаллы надо писать, у нас — из Гигантского кодекса.
— Ах. Да. Другие слова. Теперь вижу. Чего это ты вдруг? Не вызывали же вроде.
Кроули рассказал, увлеченно рассматривая стену. Получил в ответ тяжелый мрачный взгляд, будто на него разом вывалили тележку камней.
— Делай свое дело добросовестно, — сурово предупредил Азирафаэль и, в противовес словам, игриво потерся носом о живот.
Утром на подоконнике Кроули обнаружил помидорную рассаду. Терпкая и пахучая, она зеленела мягкими листочками и кокетливо шевелила ими под порывом гуляющего в комнате сквозняка.
— Я хотел оранжерею, а не огород, — заметил Кроули, бережно прикасаясь к крохе-горшку. — И что будет после помидоров? Бобы? Кабачки? Тыква?
Азирафаэль заглушил смех в подушке, отвернувшись к стене. Кроули фыркнул и пошел на кухню готовить завтрак впервые за несколько дней.
Рассаде следовало еще подрасти, прежде чем основательно пустить корни. Но Кроули уже прикидывал, где бы урвать клочок земли под грядку.
***
— Что ты светишься?
— Я?
— Нет, архангел Гавриил. Конечно ты. Раздражаешь.
— Весна же, — Азирафаэль блуждал по комнате, а затем с любопытством заглянул за плечо Уриэль. — Светилась бы тоже. Тебе же теперь никто не мешает переписываться с другом сердца.
— Пошел в задницу, — огрызнулась она, не отрывая пера от скрупулёзно составленного плана Тампля.
«Да я уже».
Но вместо этого Азирафаэль спросил:
— Что же это ты? В одиночку составила план похищения?
— Конечно. Дождешься от тебя. Я сломала голову, разбираясь в твоих схемах, но смогла их объединить. Вот! Смотри. Крестиками обозначены позиции, где должны стоять наши люди.
— Постой. Разве не я один должен это делать?
— Нет. Я так решила. На тебя возложена почетная миссия обеспечить мне прикрытие. Для этого нужно провести роялистов под видом гвардейцев во внутренний двор крепости под предлогом перевода принца в Консьержери. Они должны видеть, что принц настоящий.
— Да знаю я… — неуверенно отозвался Азирафаэль. — Но я не понял, что делать лично мне.
— Для начала раздобыть солдатскую форму. Да не смотри ты так. Она недорогая. Семь ливров за штуку. Роли роялистов распределю я. Кстати, само руководство операции беру на себя тоже я. Ты же будешь дожидаться меня и дофина в карете. На все про все даю тебе четыре дня. А… еще нужен приказ о переводе. Ты же вроде общался с Робеспьером? Думаю, тебе не составит труда подделать подпись и поставить печать?
— Государственные символы и знаки нельзя создавать. Ты смеешься, что ли?
— Придумай что-нибудь, — Уриэль начала хмуриться. — Я и так почти все за тебя сделала.
— Четыре дня… — Азирафаэль постучал костяшкой по столу. — К чему такая спешка?
— Сам же говорил, что дофин стал плохо есть. Долго ли протянет десятилетний мальчик, отказываясь от и без того скудной пищи? К тому же Франция мне смертельно надоела. Домой хочу. И тебе будет вольная, не надо меня сварливую терпеть. Так что в наших общих интересах поскорее исполнить волю Небес.
— Домой — это куда? — удивился Азирафаэль. — На Небесах же скука смертная.
Уриэль покусала перо. Задумалась, будто в уме взвешивала, что сказала.
Азирафаэль был уверен, что она сейчас запричитает и пристыдит его. Вспомнит про «покайся» и затянет занудную лекцию, что пребывание на Небесах — плод мечтаний любого ангела. Но честность возобладала.
— В Санкт-Петербург. Там меня дожидается чудесная аптека. Я соскучилась.
— Странный выбор. Город-слякоть, город-смерть. Да и климат здесь не в пример лучше.
Уриэль покачала головой и промолчала.
Азирафаэль вспомнил про свой книжный магазин впервые за очень долгое время. Вспомнил и тут же сделал в уме заметку, что стоило бы на втором этаже обустроить нормальную квартиру. С ванной, кухней и спальней. А кабинет он отдаст Кроули, так и быть. Пусть творит с ним, что хочет. Может, он сделает из него маленькую оранжерею? Заплатишь рабочим — и они застеклят, что угодно.
И в Сохо на одну пару джентльменов станет больше…
Азирафаэль пораженно моргнул: впервые при мысли о книжном его заботили не книги. Но назвать магазин, пусть и уютно обставленный, домом — язык не поворачивался. Дом был в тесной квартирке на Сен-Сюльпис. Где Кроули готовил завтраки, вскакивал прирученной лисицей на колени и настырно лез целоваться, мешая ему пить кофе и просматривать газету. Отныне дом был накрепко связан с рыжими волосами и запахом, которым был пропитан Кроули и эта квартира. Нет, картина неполна. Еще несколько завершающих штрихов.
Окна на южную сторону. И зеленеющий сквер через дорогу. И Фру-Фру, воющая, как примадонна, по три разу на дню. И…
Азирафаэль хмыкнул. Что ж. Если пригласить Кроули обосноваться в его книжном, может быть, он когда-нибудь сможет назвать это место домом? Он очень хотел верить в это.
— Дорогой.
— Что?
— Я же говорил сегодня, что ты замечательный?
— Нет. Сегодня нет.
— Ты замечательный.
— Для тебя — стараюсь, — Кроули будто прирос к столу и быстро писал убористой вязью что-то на бланке с пометкой «Робеспьеру». На короткое мгновение он поднял взгляд, влюбленно улыбнулся, не скрывая резко расширившихся зрачков, и снова погрузился в бумаги.
Когда Кроули работал, он мог часами просиживать за столом и марать белые листы безжизненным бюрократическим слогом. «Делай свое дело добросовестно» он воспринял чересчур серьезно.
Азирафаэль облокотился о край стола. Некоторое время наблюдал, как выбившаяся из хвоста рыжая прядь елозит по бумаге вслед за пером, будто охотится на испачканный чернилами наконечник. Кроули не замечал ее.
— В власах твоих разлит янтарь,
В глазах — лукавый прищур.
Объятьем мне даруешь Рай,
Который не отыщут.
— Мааааандьёёёё [9], — прогнусавил Кроули, макая перо в чернильницу. — Это что?
— Импровизация.
— Стихи стал сочинять? Мне?
— Ну, собираешь же ты мои убожества всех видов и форматов. Изволь, еще одно. Кстати о них. Может, снять все-таки эту картину? — и Азирафаэль неприязненно кивнул на творение своей кисти.
— Нет. В ней — настоящий ты. Она мне дорога.
— Но она ужасна!
— Красота бывает разная… — философски изрек Кроули и ловко покрутил перо меж пальцев. — И безобразное может быть шедевром. Вспомни хотя бы уродцев Босха. В общем, я сказал свое «нет», и оно окончательное. Что ты вообще делаешь в моем кабинете? Я буду занят еще несколько часов. И не надо меня отвлекать. Я легко отвлекусь.
Азирафаэль захотел нагло сесть на колени, как это обычно делал Кроули, и проверить (вот уж кто налетал и плюхался, не заботясь о личном пространстве!). Но постыдился искушать Кроули, когда тот занят делом.
— Можешь оказать мне услугу?
— Какую?
Достав из кармана мешочек с остатками луидоров от Гавриила, Азирафаэль пододвинул его к Кроули.
— Мне нужен обмен на республиканские ассигнаты. Без понятия, где можно еще обменять, кроме твоего рынка.
— Хорошо. — Кроули легкомысленно убрал мешочек в стол. — Завтра сделаю.
— И… дорогой. Можешь дать на вечер свое свидетельство, ну то, где еще указано, что ты комиссар десятой секции?
Как назло, Кроули среагировал мгновенно: сдвинул брови, углубив и без того заметные лобные морщины. Явно хотел спросить «зачем?!», но не решался.
— Как бы оно не оказалось тебе бесполезным, — предупредил он и призвал к себе сюртук. Достал из кармана потрёпанный свиток. — Многие знают меня в лицо. Если ты вздумаешь использовать это свидетельство — стерегись, что тебя просто загребут.
— Нет-нет. Оно даже не покинет пределов этой квартиры, — быстро заверил Азирафаэль.
— А… ну… ладно? — отозвался Кроули и снова зарылся в бумаги.
Сказать или не сказать? Нет, незачем искушать судьбу. Азирафаэль с облегченным выдохом, что не пришлось спасаться от лавины вопросов, пошел учиться подделывать подпись Робеспьера на кровать.
[1] Кроули цитирует строчки из "Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии" Эндрю Марвелла. Посвящалась тогдашнему диктатору Англии (и, о совпадение, цареубийце) Оливеру Кромвелю. Когда диктатор ушел в мир иной, сей плод государственной пропаганды вполне заслуженно канул в Лету.
[2] 31 мая 1793 — якобинцы, поставив под ружье секции и рядовых парижан, устроили своего рода "переворот". Тогда в Конвенте всем заправляли жирондисты ("неправильные" революционеры), но якобинцы сместили их, отправив на гильотину двадцать одного жирондиста, а семидесяти трех заключили в Консьержери.
[3] Церера — ближайшая к Солнцу и наименьшая среди известных карликовых планет Солнечной системы. Расположена в поясе астероидов.
[4] Гора — символическое название всех якобинцев (назвали так, потому что эти граждане сидели на самом верху трибун Законодательного собрания).
[5] Жерминаль — 7-й месяц (21/22 марта — 19/20 апреля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806. Первый весенний месяц. От французского (germinal) — произрастать.
[6] Чиавона (или скьявона) — итальянская разновидность меча с корзинчатой гардой, использовавшаяся в XVI-XVIII веках.
[7] Глефа — вид древкового пехотного холодного оружия ближнего боя. Состоит из древка и наконечника.
***
Анахронизм: Прическа а-ля Титус стала популярна только после казни Робеспьера, но Вельзевул, имхо, слишком подходит. Я не удержалась. https://d.radikal.ru/d41/2001/cd/431702706dfa.jpg
— В атаку! Сабли наголо! — выпалил Азирафаэль.
— Даже так? Посмотрим, как ты выкрутишься. Вот тебе!
— Эй! Убери свою пушку, так нечестно.
— А переть на моего жалкого пехотинца кавалерией — это честно?! Я бы на твоем месте трубил отступление.
— Выиграть сражение — не значит выиграть войну!
Но, несмотря на прозвучавший броский лозунг, Азирафаэль скоропалительно отодвинул конную фигуру назад. Его скудное войско поспешно перестроилось, заняв оборону у самого края доски. Дальше — только сигать в воду.
«Что ж. Сам виноват, что проморгал всех артиллеристов, когда делили войска».
— Но я тебе вот что скажу, — Азирафаэль потер губкой блестящие от мыла плечи. — С твоими пушками все получается банально и предсказуемо!
— А ты чего хотел? — И Кроули незаметно (по крайней мере он так хотел думать) подогрел воду движением руки. — В грядущем веку на войне будут говорить только пушки. А кони пусть стоят в стойлах. Там им самое место.
Вода омывала тело, как остров. Красные лепестки битыми винными бочками растекались по груди. Кроули даже позаботился, чтобы пена была. Правда, не морская — соленая, пахнущая рыбой и перепревшими водорослями, а вполне себе цветочная: розы, фиалки, капелька апельсинового масла… Ванна, пусть и рассчитанная на двоих, возмущенно выплескивала её излишки за бортик при малейшем движении. Но разве это могло быть помехой зловещему плану Кроули пощекотать пальцами ног бедра Азирафаэля? Азирафаэль проигрывал бой и на земле и под водой.
Его войско было загнано в угол. Ожившие фигурки, оттесняемые к краю, без паники приближали скорую смерть маленькими шажками: скромная ширина перекинутой через ванну доски не оставляла пространства для маневра.
Но генерала явно не заботило бедственное положение собственного войска. Он лишь протянул руку через бортик и взял со столика полупустой бокал, из которого цедил вино уже полчаса.
— И что, вот так просто дашь им упасть? — спросил Кроули, глядя на крошечные кулачки, сжимающие ровно такие же сабельки и ружья. И пускай он расписывал эти фигурки не так долго, но осознавать, что столько Азирафаэля сейчас канет в воду, было горько. — Сотвори чудо! Пусть они надерут моим зад.
Настоящий Азирафаэль лишь искоса взглянул на свои миниатюрные копии.
— В таком случае это вовсе не будет чудом. Все равно кто-то пострадает. Соглашусь с тобой: война очень прозаична. Думаешь, случайно после прочтения очередной оды какому-то полководцу мне всегда хочется помыть руки с мылом?
— Но ты, войны и славы сын,
Шагай вперед, как исполин,
И свой клинок надежный
Не прячь до срока в ножны. [1]
— Это о каком клинке идет речь? — Азирафаэль сделал быстрый глоток и выпил за раз больше, чем за последние полчаса.
— Темнота-а-а. Это Марвелл, Азирафаэль. Тебе ли не знать? Или… — Слова повисли в воздухе. — О-о-о-о. Как мы шутить научились.
Азирафаэль поболтал винными остатками на дне, чтобы потом прикончить и их.
Первая фигурка бултыхнулась в воду и камнем пошла ко дну вопреки физическим законам, что древесина должна всплывать. Магия, которой они развлекали себя, исчезла. Ожившие деревянные человечки стали деревянными трупиками с размазанной краской в водной могиле.
Азирафаэль даже бровью не повел. Зато задал наиглупейший вопрос:
— Падать больно?
— Ты у них спроси, — буркнул Кроули, пытаясь достать из-под ноги Азирафаэля свое оскверненное творение.
— Они мне уже ничего не скажут. А ты — да.
Кроули все-таки выудил одного почившего солдата. Со вздохом вернул его на доску — к застывшим собратьям, одержавшим победу. С потекшим лицом, превращающимся в кляксу, он смотрелся уродливым инвалидом на фоне идеальных улыбок.
— Скорее, страшно. Унизительно. И противно. Нас ловила первая десятка павших. Люцифер в том числе. Так что не так уж больно. В кипящей сере я не искупался, если ты об этом. Да и с палачом повезло. Вместо поджопника меня всего лишь слегка подтолкнули. Да, из всех чинов разжаловали. Да, маленький снежок проигрывает небесным светилам. Но невелика потеря. Или у вас там думают, что мы крокодильими слезами заливаемся?
Кроули не хотел вспоминать ни свои прежние силы, ни свою приближенность к Богине. Но Азирафаэль заставил вспомнить.
Кроули не злился.
Он видел начало: матовую бездну с бледной осколочной россыпью, потому что в первый раз они испортили выданный материал. Спустя некоторое время (которое только-только зародилось) он видел, как первые гроздья звезд зреют на лозах из пустоты. Творцы кормили их своих сиянием, как матери прожорливых младенцев.
Искры с кончиков пальцев рождали былинки. Былинки наливались светом и превращались в астероиды. Кроули нашел этому мусору применение, окольцевав им несколько звездных систем.
Он выдул Цереру [2], приложил руку к созданию нескольких галактик и, однажды, даже умудрился просрочить звезды. Те опухли и забродили, словно вишня, и Кроули смел их в пустоту, надеясь, что недостачи никто не заметит. А эти уродцы разбежались крысами по Вселенной и скукожились на ее задворках. Кто ж знал, что из-за его оплошности возникнут черные дыры…
— А каково было наблюдать, как падших ангелов сбрасывают? Или даже… сбрасывать? — со смешком спросил Кроули.
Азирафаэль отставил пустой бокал и сложил пальцы домиком:
— Страшно, унизительно и противно, — повторил он его слова, и Кроули облегченно выдохнул. Худшее миновало: Азирафаэль не взъелся за этот вопрос и не стал увиливать.
— Строго говоря, я до сих пор не могу понять, на чем она основывала свой выбор. Мне довелось общаться со многими павшими, и хоть народец этот в массе своей плутоватый, большинство просто угодило под горячую руку под каким-то пустячным предлогом. Ну, знаешь: прогуливали божественные чтения, поминали Её имя всуе, общались друг с другом сверх уставного времени…
— Дай-ка угадаю! У тебя все и сразу?
— Ну… положим, да. Но подумай: кто безупречен?! Разве проведенная чистка что-то дала?! «Премудрая», «всевидящая», «милосердная» — нет, это не про Нее. «Мнительная», «зашоренная», «бессердечная»!
— Кроули, я понимаю твою личную обиду… — И Азирафаэль выразительно возвел глаза к потолку.
— Нет, Азирафаэль. Ничего личного. Все гораздо хуже. Потому что вместе с горсткой реальных заговорщиков наша премудрая Мамаша вымела массу совершенно непричастных ангелов, многие из которых были ей глубоко преданны. А за что? Просто позволяли себе некоторые вольности, вроде личного мнения. А кто остался? Одно сборище ханжей и рясолизов.
— КРОУЛИ!
— Не пинай меня! — Увернуться в ванне от удара пяткой было невозможно. — Я вообще-то все чувствую. С твоих слов же, кстати, говорю!
— Нет. Ты эти слова очень удобно вырываешь из контекста! Это, как я говорил, что люблю КОФЕ со сливками погорячее, а ТЫ…
— Тебе же понравилось! — фыркнул Кроули, и в следующий миг ванна смачно плюнула пеной ему в лицо. Кроули попытался убрать ее, но только размазал. Глаза жжет, гадина. С тяжелым вздохом он поднялся и переступил через бортик, взяв полотенце с близстоящего стула.
Часы могильным тоном пробили час дня.
— ЭЙ! Ты куда?! Вернись! — Азирафаэль цепким взглядом следил за его перемещением. — Это я так. Давно пора понять, что разговоры на такие темы меня только смущают. Кроули!
— Изгнание пеной? Серьезно? Я же утром говорил, что у меня встреча. Если я через полчаса не выступлю с докладом перед Комитетом общественной безопасности, у Серпэна будут неприятности.
— Неужели всем есть какое-то дело до тебя? Я думал, кроме меня, ты никому не нужен, — Азирафаэль мстительно улыбнулся.
«Вос-с-с-схитетельная с-с-с-волочь!»
— Ха-ха. Шутка уровня «Папаши Дюшена». Эбер бы одобрил. Хотя уже нет.
— Как, уже?
— Два дня как. Столько гонору разводил: «гильотину в каждый двор!»; «суд толпы — самый гуманный и справедливый суд в мире!»; «три дня для смертного приговора — норма!» И что? Стенал всю дорогу на эшафот, как сучка. Гильотина отзавтракала его головой без аппетита.
— Мне кажется, я совершенно перестаю понимать творящееся тут. Он же был вроде как этот… «бешеный»? С чего вдруг казнили самого ярого революционера?
— Лучше не задумываться, — Кроули спешно набросил на плечи упелянд и подвязал взъерошенные волосы шнурком в хвост, — скажем так. Ничего нового. Бедолагу черт дернул крякнуть «можем повторить тридцать первое мая!» [3] Крякнул сдуру, ничего не готовилось, но Робеспьера порвало. Голос народа, знаешь ли, в стране может быть только один.
Кроули призвал туфли из коридора и, спешно заталкивая в них ступни, продолжил:
— Под горячую руку с Эбером попало еще несколько ребят. Роялистов, чтоб обвинить в лояльности к монархии, иностранцев — чтобы связать все с заграницей. Для верности пришили к делу кражу нескольких рубашек и десятка яиц. Клуб кордельеров теперь как шелковый. В секциях — могильная тишина. Ничего не напоминает?
— Не напоминает, — отчеканил Азирафаэль с помрачневшим лицом. — Поспешил бы уже, раз дорожишь комиссарской повязкой.
— Конечно, — согласился Кроули, тут же расплывшись в озорной улыбке. — А то какой еще комиссар тебе сливок достанет?
— ИДИ ОТСЮДА, — взвился Азирафаэль, и Кроули с напускным злобным хохотом захлопнул за собой дверь.
***
Кроули макнул палец в мягкое содержимое волована и посмаковал его во рту. Определенно, у него выходило лучше. Но все равно это блюдо, как и другие, не заслужило такого унизительного обращения. Подумать только! Парижане на улицах дерутся за глиняный хлеб, но ни Дантон, ни Робеспьер, кому предназначался банкет, даже не притронулись к вилкам. Видно, им вполне хватало пожирать друг друга глазами.
Воздух в комнате потяжелел и сгустился, как перед грозой. Только без раскатов грома. Хотя появление Дантона понаслышке сулило их скорое приближение.
Попытка примирить двух лидеров Революции была скверной идеей. Кроули говорил об этом Дантону, и не раз. Но тот только молотил себя кулаком в грудь и наивно верил в безграничную силу Слова. Невинный слепец. Или нет?
Дантон последние месяцы вел опасную игру. Не переставая поливать грязью «Комитет Робеспьера», он собрал под своими знаменами людей, мягко говоря, сомнительных. Чего стоил хотя бы его любимый собутыльник — Фабр д’Эглантин. Повеса, который в перерывах между романами ухитрялся проделывать такие махинации с ценными бумагами, что демонам и не снились. Но, похоже, при выборе сторонников Дантон довольствовался одним критерием — сколько фужеров спиртного может опрокинуть в себя конкретный субъект. Согласно этому же критерию Робеспьер был обречен на роль кровного врага. Тем хуже было для Дантона, так как выпитая в одиночку половина штофа не прошла для него даром.
— Повторяю в сто первый раз, — вещал Робеспьер голосом проповедника, искореняющего ересь, — переходи на нашу сторону. Комитет спасения будет только рад принять в свои ряды самого видного деятеля Горы [4].
— Прямо-таки рады? Может, скажешь это моему другу Фабру, которого ты второй месяц гноишь в тюрьме?! Или своему уже бывшему другу, Демулену, чью газету ты решил пустить на растопку каминов?! О, Максимилиан, ты изменился!
— Жорж, следи за словами. Помни, что я до сих пор и пальцем не тронул Демулена. И никому не давал это делать! Сомнительные же дела Фабра рассудит закон. Хотя я и так знаю, что он недобродетелен.
— Опять ты туда же! — Дантон развязал точно душивший его узел шейного платка. — Опять твоя святая добродетель! Бубнишь это слово весь последний год, как пономарь. Просвети меня. В чем она?!
Кадык у Робеспьера непроизвольно дернулся, но он ответил без запинки:
— В верном служении Республике и в наказании ее врагов.
— Брехня все это. Знаешь, что по-моему добродетель? Добродетель — это то, чем я займусь в спальне со своей женой. Может быть, не один раз. Но тебе такого рода добродетели неведомы, я прав?
Кроули ощущал почти физическую боль от этого мучительного, ничего не дающего разговора. Чего таить? Дантон — идиот. Над его шеей уже маячит нож, ему протягивают руку, а он тычет Робеспьера в его самое больное и уязвимое место. Самое время крикнуть «извините, что упоминаю об этом, граждане, но в доме пожар!» и дать горячим головам остыть на улице.
— Дантон, заклинаю тебя: остепенись! — Робеспьер, поморщившись, проглотил насмешку и невозмутимо продолжил. — Отрекись от своих сомнительных последователей. Верю, что ты не знаешь, но многие из них имеют дела с агентами Питта. Они хотят гибели Республики, гибели всего, что мы построили. Жорж!
— Можно подумать, при твоем Комитете республика цветет и пахнет! Да. Это я создал Трибунал. Но как орудие правосудия над нашими врагами. Вы же превратили это правосудие в поточный снос голов! Казните столько же невинных, сколько и виновных.
— Ты уверен в этом? — Прежний тон проповедника вернулся к Робеспьеру. — Уверен, что хоть один был послан на эшафот не по закону?
— О законах заговорил. Законник ты наш. Скажи это тысячам расстрелянных в Лионе и утопленных в Нанте!
Тут Дантон явно погорячился. Кроули было хорошо известно, что упомянутые зверства были творческим экспромтом комиссаров Фуше и Каррье. Едва Робеспьер узнал об этом, он тут же отозвал их в Париж.
— Горячее давно остыло, — ничего умнее Кроули придумать не смог. Однако сам Дантон остывать явно не собирался:
— Да закон для вас пустое место! Одна ненависть к твоему Комитету — преступление! Любой несогласный с вами уже осужден к гильотине.
— Ложь! Мерзкая ложь! И знаешь почему? Ты до сих пор жив! — И швырнув на стол невостребованную салфетку, Робеспьер молнией умчался из комнаты.
Напрасно бедняга Пари, любезно предоставивший свой дом для примирения, пробовал уговорить его остаться. Какое примирение? Последовавший хлопок двери отрезал последний путь к этому.
— Ну что, доволен? — процедил Кроули Дантону, все так же подпирая собой стенку.
— И не выговоришь! Даже внутри полегчало! — Дантон залил остальные аргументы очередным фужером. Но даже целая бутылка отменного коньяка не могла заставить перестать стеклянные стенки стучаться о его зубы.
Гроза была уже здесь. Ни проснувшееся после зимнего сна небо, ни веселая попевка синицы за окном не могли отвратить ее.
Кроули вдруг вспомнил, что у него образовались срочные дела. В Комитете общественного спасения, в секции, в постели с Азирафаэлем — неважно где. Любой предлог подходил, лишь бы поскорее перешагнуть порог этого дома.
«Так. От Шарантона до центра Парижа примерно два часа умеренным галопом. Если потороплюсь, еще успею нагреть постель к вечеру. Он страх как не любит холодные простыни».
— Серпэн, а ты куда? — сила голоса Дантона была так велика, что остановила Кроули в дверях.
— Поставки горят. Мне пора откланяться.
«А у тебя задница должна гореть!»
Дантон с бычьим выражением вперил в него взгляд:
— Серпэн, ты меня уважаешь?
Дежавю
Кроули покачал головой, вспоминая свой отчаянный запой. И что ему принесло в прошлый раз это «уважение»? Пустой треп, проститутку и блевотину?
— Далось тебе мое уважение. Но посмотри на дне бутылки. Может, найдешь.
Донесшийся в ответ поток бранных слов звучал для Кроули как музыка.
С небывалой легкостью Кроули покинул дом. Вспрыгнув на лошадь, он необдуманно сильно пришпорил ее бока. Могла бы и сбросить, но бедняжка только фыркнула и, закусив удила, припустила в направлении Парижа, чтобы поскорее избавиться от ездока-недоучки.
Итог? В который раз люди сделали все сами, позволив ему — демону с тысячелетним стажем — скромно стоять в сторонке.
Кажется, все выльется в заварушку посквернее, чем вышла с Эбером, но Кроули уже доконало распутывать клубки человеческих дрязг за последние пять лет. Если так хотят сносить друг другу головы — пусть сносят. Он тут ни при чем и просто постоял рядом. А то, что в Аду не глядя поставят галочку — это только к лучшему.
***
Утро выходного обещало быть добрым. Гревший бок Азирафаэль выпутался из одеяла, клюнул губами в висок и клятвенно заверил, что вернется через пару часов «ты даже проснуться толком не успеешь».
— Мм, и ты разбудишь меня?..
— Самым приятным способом! — посулил Азирафаэль, прошуршал одеждой и упорхнул.
Кроули растерянно моргнул, но, махнув рукой, подтянул к себе освободившуюся подушку. Зарылся в нее носом, зная, что та уже пропиталась запахом Азирафаэля.
«Самым приятным образом…это как понимать?» — Кроули закрыл глаза и приготовился снова провалиться в царство сонной неги. Может быть, его подсознание покажет ему все разнообразие версий этого «приятно», и…
— КРОУЛИ, ДРЯНЬ ТАКАЯ.
Этот голос он узнал бы из тысячи.
Когда начальство так грубо вторгается в потемки его частной жизни лишь ради будничного нагоняя, это… раздражает? Все-таки условия труда у падших гораздо хуже, чем там — наверху. Даже голубиной почты — и той нет. Были, конечно, сомнительные попытки пустить на это дело летучих мышей и сов, но все они провалились. Совы только пучить глаза горазды, а летучие мыши выходили из строя при первых заморозках. Вот и приходилось власть предержащим срываться к подчиненным по самому мелочному поводу. Отношение к последним было соответствующее.
Вельзевул сидела на его кровати, скрестив ноги. С явным нетерпением постукивала по его пястной кости на лодыжке.
«Фу, в уличном», — единственное, что подумал Кроули, бросив на нее беглый взгляд.
Заляпанные краги, панталоны, редингот, фалды которого усеяны грязевыми брызгами.
«Я вообще-то тут с голым задом лежу».
Но сегодня кое-что отличалось в Вельзевул. Струпья. Их не было. Лицо без единой оспины или морщинки можно было бы назвать красивым, если бы не эта гримаса гнева, исказившая его. Привычно спутанные волосы, смотревшиеся иссушенным комком грязного сена, блестели и были уложены в тугие локоны а-ля Титус. И пускай голубые глаза норовили прожечь в нем дыру, но угрюмая саркастичная начальница все равно разительно преобразилась.
— КРОУЛИ. ЭТО КАК ПОНИМАТЬ?! — разъяренно спросила она.
— Что именно?
— Прогулы планерок, отсутствие внятной отчетности уже второй месяц?! Я что, подряжалась за тобой бегать, неблагодарный кусок дерьма?! Я уже думала, что ты сдох.
— А что там с отчетами? Я все отсылал! — нахмурился Кроули, пряча ногу под одеяло.
— Кроули, не юли. Я иногда их все-таки читаю.
«Вот почему это «иногда» случилось именно сейчас?!»
Да, он малость увлекся своим… романом, потому у него совершенно не оставалось времени писать всю эту ересь. Ему и так не хватало двадцати четырех часов в сутки для полноценной жизни, что уж говорить о бумажной работе. Так вышло, что он отправлял один и тот же отчет два месяца подряд.
— И? Что мне за это будет? Соляные розги? Кипяток? Перенаправите меня в другой отдел, лорд Вельзевул?
— Ослы в епископских митрах, бунтующие санкюлоты, сочащиеся нечистоты, проститутки в храмах — где это все?! — проигнорировала его вопросы Вельзевул. — Я хочу видеть картину образцового хаоса! Почему улицы не украшены аристократами на фонарях?!
— Дева обедает в прежних масштабах. А то, что не видно трупов, извините. Теперь завели отвратительный обычай: бросать их сразу в негашеную известь.
— Заткнись. Я тебя спрашивала?
— Нет.
— Нельзя было тебя выдвигать в чиновники. Ты измельчал, стал любить порядок.
— Да нет же! У меня в секции полный бедлам. В переулок зайти страшно. За жалкий грош прирежут, зловоние, шарлатан на шарлатане ездит! — Кроули наконец соизволил сесть, материализуя на себе одежду. Щеголять тщедушным телом перед преобразившейся Вельзевул было неуютно.
Тем не менее его лжеоправдания не удовлетворили даже его самого. Вельзевул не так уж много требовала от своих подчиненных, а он не смог выполнить даже элементарный минимум. Ну что ему стоило не поспать пару ночей и наклепать пару-тройку свежих сочинительств?!
Скрежеща зубами и глуша злобу на самого себя, он наконец нехотя опустился на колено. Еще не хватало, чтобы его отозвали с Земли.
— Извините, лорд Вельзевул. Такого больше не повторится.
— Уже слышала. И что мне с тобой делать, Кроули?
— Возьмите на карандаш, но … не знаю. Позвольте и дальше блюсти службу тут. Я предоставлю отчеты в ближайшие дни. И, поверьте, от них вы не заскучаете.
— Твое счастье, что у меня сегодня хорошее настроение, — отмахнулась она. — Пошли. Проводишь меня до Люксембургского сада. Мне надо сегодня задать еще одну трепку такому же, как ты, идиоту. Так и не ориентируюсь в этом мерзком городе.
Кроули кивнул и выпрямился. Он решил не задавать лишних вопросов.
Солнце кормило землю. На Революцию можно много наговаривать, но одно бесспорно: новые имена месяцев говорили сами за себя. Первые числа жерминаля [5] ознаменовались пробуждением всевозможной зелени. Набухшие почки на ветках того и гляди норовили взорваться пучками листьев. Но хрустящая под сапогами корочка заиндевевшей почвы говорила: «еще рано».
Только чудаки-первоцветы самонадеянно захватили едва отогретые взгорки и трубили о своей победе желтыми соцветиями. Но сошедшее покрывало снега обнажило не только их. Вскрылись следы зимних проделок кротов: трудами этих вандалов садовые лужайки больше напоминали испаханное окопами поле.
Дымящиеся под припекающими лучами отвалы земли облюбовали крикливые грачи, слетевшиеся на дармовой обед.
Дуры-бабочки, обманутые первым теплом, уже мелькали тут и там. Одной из них не посчастливилось влепиться в лицо Вельзевул. Та оторвала ей крылья не раздумывая.
— Весна. Все так красочно, что блевать охота, — сказала Вельзевул, рассеивая прах бабочки. — Все так… благолепно.
— Это плохо?
— Это бесит. Очередная дешевая обманка о новом цикле жизни. Но все всегда по-старому. Вечны только две вещи — тлен и смерть.
— Но смерть немыслима без жизни.
— Ты тут философствовать вздумал?!
Кроули пристыжено замолчал. Он уже привык, что Азирафаэль стоически выслушивал любую белиберду, которую исторгал его рот. Проведя с ним эту зиму, он и думать забыл, что для всего остального мира он так и остался всего лишь прохожим. Это для Азирафаэля он… что-то вроде постояльца? Наверное.
Поэтому он исправился и повел разговор сугубо о работе. Коротко. Сухо. По делу.
— Вот! Можешь же, когда хочешь. Твой Робеспьер взъелся на весь белый свет, говоришь? Тем лучше. По личному опыту скажу, что честолюбие, помноженное на мнительность, творит чудеса!
— Как по мне, он скоро выгорит.
— Ну, выгорит твоя свечка. Все равно попадет к нам. Главное, чтобы успел побольше наворотить здесь. А там — посмотрим. Глядишь — похлопочу о твоем повышении.
«Повышении?» — с тревогой подумал Кроули.
Лет эдак четыре тысячи назад это обещание вызвало бы в нем злорадное ликование. Слишком велико было желание утереть нос ханжам, вроде Хастура или Дагона, но теперь в простое уравнение его жизни вошел Азирафаэль и усложнил все до предела.
«Нет-нет-нет, какое повышение?!» — едва он успел заполучить Азирафаэля, его отдирают обратно, как клеща?!
«НЕТ!» — клещ определенно не хотел покидать своего хозяина. Не насосался. Во всех смыслах.
— Знаете… мне как бы… и тут хорошо… — начал Кроули издалека, повернув голову к Вельзевул. — Мне бы… ну это…
Вельзевул внезапно встала как вскопанная. Его блеяние осталось за пределами ее слуха. Кроули понял, что говорит впустую.
— Самое время тебе стать ужом, — процедила она. — И смыться.
— Ужом? Почему ужом? Не хочу ужом. У меня брюхо отмерзнет.
— КРОУЛИ! ИСЧЕЗНИ.
Кроули ничего не понял. Какая-то тень налетела справа, и в следующий момент послышался звон стали. Вельзевул, непонятно откуда взявшая чиавону [6], отбила атаку, прикрыв его своей тонкой спиной.
— Ах ты ж блядь. А котенок-то вырос. Почти попал.
Азирафаэль, промахнувшись с ударом, стоял в паре метров в боевой стойке, сжимая в руках пламенеющую глефу [7]. Его дыхание, обычно плавное и неторопливое, непривычно участилось. Мягкие любимые черты лица будто разом огрубели.
Кроули впервые заметил, что несмотря на телесное несовершенство, тело у Азирафаэля было крепкое, полное и живое. Такое хоть о стену бей, хоть наземь роняй — ничего не будет. Отскочит и снова ринется в бой.
Азирафаэль казался несокрушимым, как скала, и улыбался, словно приглашал не на мучительную смерть от огненного развоплощения, а в сладкий мир покоя и небытия.
— Котенок, ты чего такой агрессивный стал? В яйцах весна заиграла?! — раздраженно выкрикнула Вельзевул. — Мы просто шли мимо!
— И я рад вас видеть, Вельзиэль. Сменили оболочку?
— Ты всегда подмечал только очевидные вещи. Поэтому никогда попасть и не мог.
— Сейчас попаду. Не волнуйтесь. Вы живым не уйдете.
— АЗИРАФАЭЛЬ! — Кроули повернулся на голос.
Какой-то высокий мускулистый амбал в нелепом дворянском одеянии стоял в десятке метров от них и в панике размахивал руками, пытаясь подозвать Азирафаэля. Стоит ли говорить, что преобразившийся Азирафаэль подзываться не желал? Напротив, он преспокойно повесил альмавиву на сучок ближайшего дерева. Вельзевул синхронно сделала то же самое, с тем лишь нюансом, что сучком для редингота оказался сам Кроули.
«Что происходит?!» — в панике подумал он.
— Пункт первый раздела второго Высочайшей инструкции: «при обнаружении вождей оппозиции те подлежат немедленному и полному уничтожению». Мне жаль, Вельзиэль, — сухо резюмировал Азирафаэль, и Кроули моргнуть не успел, как он снова атаковал.
Лезвия звякнули и замелькали быстрыми сверкающими вспышками, болезненными для глаз. Вот она. Настоящая репетиция Армагеддона, а не его нелепые потуги в переулке с Кёронтом.
Когда-то Кроули жаждал увидеть Азирафаэля дерущимся. Он считал, что это наверняка уморительное зрелище. Не мог такой книголюб и обжора мастерски владеть мечом. Вот третью чашку шоколада вылакать — это пожалуйста, но проткнуть мечом или даже ударить? Наверняка слухи — это просто слухи. Глупые сказки, выдуманные каким-то бездельником. Только чем дольше Азирафаэль сжимал руками глефу, заставляя ее пламенеть, тем яснее сказка казалась страшной былью.
Кроули чувствовал, как все внутри леденеет. Он медленно сделал шаг назад. Предложение обратиться ужом и уползти теперь казалось разумным. Но он не мог оторвать глаз от происходящего.
Клинки лязгнули снова. Азирафаэль перенес практически весь свой вес на длинное древко, и оставалось удивительным, как хрупкая Вельзевул еще держалась на ногах. Провернув меч в руке, она ушла из-под удара.
Она раскачивалась на носках. Точно балансе в танце. Азирафаэль пробовал достать ее глефой, но она всегда успевала отскочить назад и вовремя вернуться на позицию.
Азирафаэль ее тяги к танцу не разделял. Он выжидающе замер. И это было его ошибкой.
Голубые глаза буравили друг друга недолго. Вельзевул не стала терять времени. Сделав быстрый выпад, она смогла достать его, полоснув лезвием по незащищенной правой икре.
Кроули прошибла дрожь. Он знал, что с такой раной чулок Азирафаэля быстро пропитается кровью. Знал, что тот сейчас будет хромать. Что бы ни было сейчас на уме у этого полудурка касательно Вельзевул, Кроули перепугался за него. Но он так же быстро понял: в этой битве он не хочет видеть ни победителей, ни проигравших. Вид холодного оружия, впрочем, как и любого другого, вызывал у Кроули отвращение.
Застывший неподалеку амбал, кажется, разделял его мнение. Смешная получалась картина: эти двое дерутся, а они, дурни, стоят безмолвными секундантами. Но что еще делать? Вмешиваться казалось наихудшим вариантом. Как бы он не сделал только хуже.
Раненый Азирафаэль не ослаблял натиска. Рана кровоточила, а он еще исхитрялся на финты и аппели.
— Кончай давай, — проревела Вельзевул, — Я тебе не цирковая обезьянка приплясывать.
Но Азирафаэль не отставал. К ужасу Кроули Вельзевул подскочила к Азирафаэлю, и они скрестили оружие снова. Сколько бы там Азирафаэль ни вкачивал магии в раненую икру, его стойка смотрелась менее уверенной, чем у Вельзевул. Та же перенесла весь свой вес на неподвижную выставленную вперед ногу, что фактически уравнивало шансы.
Они не разнимали клинков, точно два бешеных самца оленя, намертво сцепившись в схватке. Но одна ловкая подножка изменила все. Секунду назад выигрывавшая Вельзевул растянулась на земле. Меч был отброшен за пределы досягаемости, а Азирафаэль — вот он! Нависший и готовый отсечь ей голову пламенеющей глефой.
— Вижу: моя школа, — не без улыбки прохрипела Вельзевул.
— Спасибо за науку, — резюмировал Азирафаэль.
«АЗИРАФАЭЛЬ, ТЫ ЖЕ АНГЕЛ. ТЫ НЕ ДОЛЖЕН УБИВАТЬ».
Кроули на секунду пришла в голову сумасбродная мысль заслонить Вельзевул собой: сопливые романы мадам Бланк давали о себе знать. Ну, а что?! Вдруг пронесет. По счастью его позор опередили.
Амбал очнулся раньше и, метнувшись к Азирафаэлю, всеми двоими вцепился в древко глефы, не давая тому даже дернуться.
— Гавриил? — холодно откликнулся Азирафаэль, не оборачиваясь. — Она повержена. Разве мы не должны?..
— Ты уже все всем доказал, Азирафаэль. Опусти оружие и поговорим спокойно.
— Здесь нет места разговорам. Я ее ликвидирую. И все тут.
«Гавриил? Это не та ли бестолочь, который ежемесячно портит Азирафаэлю жизнь?»
— Так заговорил? Хорошо, имеешь право. Но, как твой непосредственный начальник, я тебе запрещаю. Имею право.
Кроули лихорадочно переводил взгляд с медленно отползавшей Вельзевул на невозмутимого Азирафаэля и на дрожащего осиновым листом Гавриила.
Из груди Азирафаэля вырвался легкий смешок:
— Оу. Как неловко. Похоже, я тут стал свидетелем, как говорят, пикантного момента?
При этих словах Гавриил закусил нижнюю губу и практически вслух чертыхнулся.
— Нет, не подумайте. — продолжил Азирафаэль. — Я не хочу быть третьим лишним. Влюбленные часов не наблюдают, и все в таком же духе. С вашего позволения я откланяюсь: нужно срочно отправить одно письмо на Небеса. Там очень любят читать слезливые романы про обреченную любовь. Давно пора потеснить устаревшую «Ромео и Джульетту». То-то будет пьеса.
Пока Гавриил окрашивался в пятьдесят оттенков красного, Вельзевул окончательно оправилась (по крайней мере физически), отряхнула прилипшие к одежде комья земли и сухой мох и прошагала прямо к Азирафаэлю.
Ее лицо было преисполнено прежней холодной брезгливостью, как и всегда.
— Отойди, толку от тебя, — рявкнула она, оттолкнув массивного Гавриила, точно щепку, — как от книжной вши. Опять делать все самой. Азирафаэль. Бросай свои издевки. Твои условия?
— Ох, как я люблю прямой тон! Условий как таковых нет. Просто ваш секрет станет и моим секретом до тех пор, пока он мне не пригодится. Когда-нибудь он, — Азирафаэль кивнул в сторону Гавриила, — мне отплатит, и я этот секрет благополучно забуду.
— Сомнительное обещание, — поморщилась Вельзевул.
— Вы же знаете, что стражи всегда держат слово, — сказал Азирафаэль и потушил глефу. — А теперь, мне кажется, нам лучше разойтись.
— Да. В самом деле неплохая мысль! Нам всем сегодня неловко… — отменный удар под дых не дал Гавриилу договорить.
— А с тобой я разберусь позднее, — прошипела Вельзевул Гавриилу голосом, который можно толковать как хочешь: от холодного предостережения до страстного обещания. И оба растворились в колышущейся дымке. С ними исчез и редингот в руках Кроули.
Азирафаэль тяжело оперся о глефу и посмотрел на пропитанный кровью чулок. Темно-красное пятно расплылось по икре и продолжало расти. Не чувствуя ног, Кроули сделал пару шагов в сторону Азирафаэля, прогоняя липкое чувство страха. Это же… Азирафаэль. И он ранен! Он же… ничего ему не сделает. Правда?
Азирафаэль испарил глефу и тяжело опустился, уже зажимая резаную рану пальцами. Кроули ринулся к нему, врезавшись коленями в черную землю.
В голове гудел рой вопросов: от «откуда ты знаешь Вельзевул?!» до «ты совсем сбрендил?! Мне бешеных у себя хватает!»
Но он задал всего один:
— Ангел? Больно? Давай я помогу.
Азирафаэль молча покачал головой, не поднимая глаз. А затем пошел мелкой рябью, исчезнув следом за Гавриилом и Вельзевул. Напрасно Кроули вцепился в родные плечи, попытавшись удержать. Пальцы поймали лишь воздух.
— И как это понимать?! — оставшись в одиночестве, спросил Кроули у Неба, но ответ пришел только от сидевшей на ветке вороны.
Её «кар» было гулким, долгим и унылым. Черная земля впитала кровь Азирафаэля, и ее совсем не было видно.
Кроули поежился, прислушиваясь к птичьей насмешке. Такой ответ его совершенно не устраивал.
Предупреждения: с натяжкой R
[1] Вантоз — 6-й месяц (19/20 февраля — 20/21 марта) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
Азирафаэль сидел на щербатом коньке крыши в пяти домах от собственной штаб-квартиры. То и дело он запускал руку в карман сюртука, доставал оттуда миндальные орешки и клал их в рот — спешный вечерний подарок, когда он пожаловался Кроули, что ему не дают даже отобедать!
Ветер дул и пузырил его альмавиву, как неверно настроенный парус.
— Ты же всегда будешь возвращаться ко мне? — спросил Кроули, растянувшись на влажных простынях в искушающей позе «обладай мной».
Шутка затянулась.
Это была уже не шутка.
«ОБЛАДАЙ, С-С-С-СВОЛОЧЬ, КУДА ПОШЕЛ».
Вызывающе оттопыренный зад, линейная бугристость позвонков, взгляд из-под ресниц, который откровеннее нагого тела. Немые непрописанные знаки «останься», которые, однако, звучали и читались.
Кроули смотрел на него каждый раз с обреченной нежностью прощающегося. И эта нежность заезжала под дых больнее любого кулака. Он не заслужил ни этих кричащих глаз, ни этих босых ног, мнущихся на пороге, который он спешно переступал.
«Три минуты».
«Я успею съесть еще четыре орешка».
Звезды дразнились с неба и подмигивали невидимым веком: «подстрели еще, Азирафаэль».
«Подстрелю».
«Две минуты».
Азирафаэль взял в руки лук. Приятная тяжесть, когда стреляешь ради того, чтобы Кроули больше не задавал глупых вопросов.
Азирафаэль вынул стрелу из мертвой голубиной тушки.
Очередная звездочка сорвалась с неба. Звездочка летела, обрастала перьями. Через мгновение уже не звездочка, а белый голубь хлопал крыльями, пикируя к его штаб-квартире.
Целься!
Поправка на ветер.
Пальцы натянули и отпустили тетиву: та заплясала, радуясь дарованной свободе.
Стрела свистнула, разрезая воздух.
— Ох, — Азирафаэль поймал очередную тушку, даже не привставая с конька и не сдвигая корпус. — А навык-то не пропьешь, да?
Азирафаэль считал, что обладал уникальным для ангела качеством — наблюдательностью. Кроули, правда, долго смеялся, когда он поделился с ним этим откровением, но, несмотря на услышанный унижающий смех, Азирафаэль все равно остался при своем мнении.
Как существо без наблюдательности заметило бы изменившееся состояние Уриэль?
Нет, Кроули не прав. Если бы он не вел себя как шут, возможно, его чувства были бы замечены раньше. Кроули вообще горазд на заигрывание с теми, кто ему симпатичен. А симпатичен Кроули… много кто. Весь мир. Как привычные глазу кривляния было отличить от ухаживаний? Вот именно — никак.
Сколько Азирафаэль видел смертных, которые так или иначе попадали под очарование Кроули — не счесть. Мужчины, женщины — все они сдавались, как крепости, под штурмом Кроули, если тот хотел.
Кажется, Кроули в разные эпохи жил какое-то время с женщинами и в качестве мужа играл с ними в «семью»? Что-то такое было… Или о чем он рассказывал в одиннадцатом веке в той таверне?..
Ладно, не важно. С кем бы Кроули ни жил, все давно оставили после себя только кости. А сейчас Кроули любит только…
«Меня», — подумал Азирафаэль, равнодушно отвязывая восьмую записку от закоченевшей голубиной лапки и пряча ее в карман.
Поначалу он опасался, что Уриэль хочет сдать его с потрохами.
«Эх», — сокрушался Азирафаэль, — «и вот надо было заикнуться о сношениях с Бэгтиэлем… Болван! Каялся бы дальше в углу да помалкивал. О репутации Уриэль знают все — такую не умаслишь. Видит Бог, пожалует улыбчивый Гавриил с какими-нибудь острыми предметами (скальпель, нож, пила, топор… КОЛОВОРОТ) и вскроет ими черепушку. Но лучше трепанация, чем его нотации».
Но время шло, а Гавриил не являлся. Уриэль продолжала играть в шахматы, дремала ночью, прислонившись к стене, и в итоге разрешила потравить тараканов, когда один забрался в рукав ее просторной тоги.
Какое лицемерие
Утром она терла шею и тянула спину у стены, разминая позвоночник.
— Ляг ты сегодня на кровать. Будет удобнее! — сказал Азирафаэль, слушая, как хрустят чужие кости.
— С тобой, что ли? — парировала Уриэль, не отвлекаясь от разминки.
Азирафаэль прикинул площадь кровати и пожал плечами:
— Уместимся. Могу чуть-чуть расширить.
— Мне не нужен сон.
— Не нужен. Но ты все равно лежишь. Так выбери кровать, а не пол. Это человеческие оболочки. У них могут болеть спина и затекать ноги. Заботься о себе. Гавриил полюбил ездить на лошадях. Или ты думаешь, его осанка из ниоткуда взялась?
В ответ она прожгла его взглядом, но утром по возвращении из Тампля он обнаружил ее мирно сопящей в кровати. Она не проснулась, даже когда он раскрыл окно, прогоняя затхлый воздух, и привычно встал на колени.
А потом она начала писать. Много и часто. Азирафаэль заметил это мимоходом, возвращаясь в штаб-квартиру глубокой ночью.
Белый голубь выпорхнул из окна, устремясь в звездную высь. Исчез. Но уже через пару минут вернулся с повязанной на лапе бумажкой.
Азирафаэль облизнул губы. Караулил целую ночь, изучая белесые порхания в неизвестность и обратно. Голубя гоняли, как ошпаренного.
На шестой записке Азирафаэль понял, что это просто не может быть переписка с Небесами. Ну кто будет посылать Небесам шесть записок подряд?! Да и едва ли небесная канцелярия фильтровала бы почту с такой скоростью. Значит, не Небеса.
Азирафаэль материализовал лук и выстрелил в следующую ночь наугад. Теплое маленькое тельце брызнуло кровью, и Азирафаэль поскорее отложил его подальше.
Уриэль оказалась умнее Гавриила. Хотя бы тем, что записка была зашифрована.
А это уже становилось интересным.
Второй голубь пал жертвой его любопытства так же, как первый. Третий составил им компанию. Четвертый, пятый, шестой…
Кто бы ни был собеседником Уриэль, это был очень нетерпеливый собеседник.
Кроули вился у ног, как ребенок, которого обделили вниманием. Закончив ощипывать голубиные тушки и состряпав из них жаркое, он слонялся по кухне, не зная, чем еще себя занять. Выразительно фыркал, стучал ножками стула, гремел чашками и наглаживал под столом колени. Не добившись отклика, оскорбленно уходил, но через полчаса все равно возвращался, с каждым разом все более раздраженный и назойливый.
В конце концов Кроули не выдержал.
— Что за чушь ты притащил? — спросил он и прильнул прирученной лисицей, заставляя стол отъехать для совершения маневра. Лисица жаждала ласки, но, не получив ее, недовольно укусила хрящ уха. Оседлала колени, невзирая на укоряющий взгляд.
— Тс-с-с. Мне надо поработать головой, дорогой.
— Но ты не ответил!
— Ты что-то смыслишь в шифрах? — Азирафаэль наугад тасовал вываленные на стол записки. Пытался найти какую-нибудь закономерность, но разгадка пока не желала прыгать ему в руки. Увиденное им представляло собой какую-то извращенную помесь санскрита и восточных иероглифов. Над всей этой околесицей парили необъяснимые символы: черточки, галочки, точки — которые Азирафаэль счел диакритическими. Но это нисколько не помогло.
Кроули промычал над самым ухом, обвивая его шею руками. Не глядя на записки, произнес важно:
— Атбаш.
— Какой ты умница. — Азирафаэль улыбнулся, краем глаза наблюдая за тут же вздернувшимся к потолку носом. — Что еще знаешь?
— Шифр сдвига. Цезарь так шифровал генералам свои послания.
— Еще?
— Шахматную доску Полибия… так что это?
— Записки, которые надо расшифровать, очевидно.
— Я… могу взглянуть?
Азирафаэль кивнул. Кроули бегло просмотрел записки и наобум взял одну из них. Повертел в пальцах, рассматривая с разных ракурсов. Вскинул брови.
— Откуда они у тебя? — не скрывая веселья, спросил он.
— Нашел.
— Ты их не расшифруешь. Это не шифр, а наш язык.
— Ваш?
Кроули поерзал на коленях. Отточил на губах острую ухмылку. Приготовился резать.
— Демонс-с-с-ский, ангел.
— У вас есть язык?! Я весь во внимании.
— Уже во внимании?! Ты избегал меня несколько часов! Я возмущен!
— Кроули?
— М-мм? — ухмылка жила отдельно от остального лица. Она торжествовала, обнажая оскаленные зубы.
— Ты мне их прочитаешь, дорогой?
— Уговори меня, — злорадно протянул Кроули.
И что с ним таким делать? Возбужденным собственным превосходством, игривым и совершенно не настроенным на деловой лад. Ерзающим и торгующимся, как противная тетка с его Хлебного рынка, у которой вечный дефицит всего: от ваксы до чернил (но свой прилавок бестия уступать не торопилась).
Азирафаэль считал, что низводить плоть до разменной монеты — едва ли разумная сделка с совестью. Но, судя по телодвижениям Кроули, того это мало заботило…
«Сделай это, я сделаю тебе то».
«Услуга за услугу».
Даже его нелепое «поцелуй меня» назло Робеспьеру было честнее. По крайней мере он обозначил, что хочет досадить другому.
— Кроули. Прочитай, пожалуйста. И на неделе мы вырвемся на прогулку, если в этих записках есть хоть какой-то толк. Это записки Уриэль. Ей их кто-то очень усердно шлет. И, честно признаюсь, я хочу прижать её ими.
— Прижать? Зачем?
— Чтобы чаще быть с тобой. Зачем еще?
Кроули дернулся. Вспыхнувший яркий румянец ужасно сочетался с рыжими волосами. Но Азирафаэль тем сильнее привыкал к этому милому изъяну, чем чаще Кроули смущался при нем.
— Ох… — с придыханием уронил он, будто впервые услышал об этом. — А откуда они у тебя?..
— Подстрелил голубей, которые носили записки.
— Ты подстреливал почтовых голубей, чтобы мы виделись чаще?..
Метеоры заменили щелки-зрачки. Нет, Кроули определенно приводили в восторг совершенно нелепые вещи. Пальцы, еще недавно покойно лежавшие на спине, ожили, погладили щеки. Сухие подрагивающие губы коснулись кончика носа. Кроули затрепетал, будто ради него, минимум, сотворили новый мир.
— Стоп. То есть рагу, которое я сготовил из…
— В стране голод, — пробормотал Азирафаэль, — Не мог же я…
— Ты — ненормальный ангел. Ненормальный-ненормальный-ненормальный.
Кроули восхищался им, как безумцем из желтого дома. Отчасти это льстило. А отчасти хотелось осадить этого воодушевленного и спустить на землю. Не было в убийстве птах ничего того, что заслуживало бы этого трепета.
И пускай эти голуби не имели с земными ничего общего (так, средство доставки почты, не более), Азирафаэль все же не мог отделаться от груза вины. Но он не рискнул оживлять их. Они полетели бы к адресату, а если тот получил бы пустышку, возникли бы ненужные подозрения… Уж пусть лучше почта не будет приходить вовсе. Обойдется Уриэль ночку и без своего назойливого адресанта.
— Ты прочтешь или нет?! — спросил Азирафаэль, когда почувствовал, что губы переместились с носа на висок, а с виска на мочку уха. Увлажнили кожу — сейчас будут пытать, пока не добьются первого сорванного вздоха.
— Мы не одни, — сказал Кроули, не прекращая сладко мучить.
— Не уверен, что понял тебя правильно.
— Не одни, — повторил Кроули. — Нашлись и другие умники. Кто бы ни был этот демон, он очень недоволен отъездом твоей напарницы и спрашивается, когда она вернется. Ему надоело быть одному. И пахать одному. А еще он возмущается, почему это «певчая пташка» перестала ему отвечать. Гордая?
— Даже так?
— Да. Теперь я могу привлечь твое внимание? — уточнил Кроули, добавляя к ласкам язык. Предвкушающая дрожь скатилась по позвоночнику, как со скользкой горки. Глупое тело выходило из-под контроля, внимая Кроули, и тот сорвал свой первый шумный вздох с ликующим «ха».
«Я люблю тебя» всплыло нерастворимым осадком в голове.
Азирафаэль ловил Кроули — гибкого и ерзающего — в объятия, целовал и говорил:
— Пошли на кровать.
Люди придумали выражать любовь весьма незамысловато: перечень действий давно закрыт еще со времен Камасутры, меняется только последовательность. Однако с Кроули терялась эта прозаичность. Азирафаэлю нравилось прислушиваться к его телу и изучать его язык.
«Когда-нибудь я буду знать твое тело, как свое», — думал он.
Загнанное дыхание Кроули отдавало в ушах канонадой. Распаляясь, Кроули вздрагивал, сжимал его ягодицы, и всё заканчивалось прежде, чем минутная стрелка уходила на пятый круг. Не то чтобы Азирафаэль эти круги считал…
— Блядь.
— Нестрашно.
— Я слишком быстр, да?!
Азирафаэль смеялся, запрокидывая голову:
— У нас тут не дерби. Скорость не важна, а мое удовольствие — не препятствия, через которые ты должен насильно перескакивать.
— Стоит мне просто подумать о… и всё. Конец.
— Я не твоя секция, и ты не обязан всё контролировать, — сказал Азирафаэль, поражаясь, что ему стоит пояснять такие элементарные вещи.
Кроули проглатывал возмущение и стыд и обхватывал рукой эрегированный член. Азирафаэль, не закрывая глаз, вопросительно приподнимал бровь, и Кроули, расслабляясь, дарил поцелуй. Неловкая скованность исчезала, и Азирафаэль стонал в рот, толкаясь навстречу руке.
Иногда Азирафаэлю казалось, что Кроули не спал с мужчинами. Или он просто из любителей создавать проблему на ровном месте? Проблема, если ее так называть, разрешалась через две минуты.
— Я не зас-с-с-служил, — шипел Кроули, не решаясь выпутывать из волос белую камелию.
Азирафаэль собирал губами это шипение и думал «кто, как не ты».
Азирафаэль представлял, что учтиво выложит записки перед Уриэль и улыбнется. Конечно, скромно! Победитель должен быть скромным! Нельзя скалиться, склабиться и показывать зубы.
Чин стража у Уриэль никто не отменял. В конце концов они когда-то давно тренировались на одном плацу, и Азирафаэль был уверен: Уриэль может выбить зубы, если ее разозлить.
А еще у нее был меч. Который она тоже умела зажигать. К сожалению…
— Уриэль, а что, если ангелам ничто человеческое не чуждо?
— Знаешь, Уриэль, голубиная почта очень ненадежна! Мало ли что может случиться. Ястреб, морозы, чья-то стрела… Я!
— Знаешь, ты не удивляйся, я иногда практикуюсь в демонском языке, но это так — от скуки. Послушай…
Нет, все не то. Когда Азирафаэль взболтнул Кроули, что хочет прижать Уриэль, он вовсе не имел в виду, что хочет ее унизить. Пусть весьма расплывчатый, но собственный моральный кодекс у него имелся. Да и мечом по голове получить не хотелось …
Не в силах подобрать удобоваримые фразы для настолько щекотливого разговора, Азирафаэль стал искать ответа в бездонном чане с бурдой непонятного цвета, которую он помешивал уже битый час. Увы, в ней он не нашел ничего, кроме отчаянья всего этого мира.
Впрочем, заключенные найдут там примерно то же самое. На весь чан было всего лишь пять-шесть кусочков не самого лучшего мяса и немного перемерзших овощей. Зато отвратительных бляшек жира было хоть отбавляй. Азирафаэль уже представлял, как они впоследствии отвратительно побелеют при остывании и будут таращиться на него бельмом в глазу.
Покончив с ненавистной готовкой и водрузив чан с этой отравой на тележку, Азирафаэль не без омерзения покатил ее по отсыревшим коридорам Тампля.
Вот и первые обитые железом двери. Из узких прорезей потравленными тараканами повылезали жестяные плошки. Азирафаэль уже не говорил «приятного аппетита», поскольку знал, что ответ его не порадует.
Как можно скорее он прошел первый этаж, но впереди был еще второй… третий… Когда он добрался до четвертого этажа донжона чан уже почти обмелел. Благо, на последнем этаже заключенных было совсем немного. Заканчивая раздачу, он поравнялся с последней камерой, которая находилась в небольшой угловой башенке. Но здесь его никогда не ждала протянутая рука. Подача пищи происходила исключительно через лоток, который выдвигался и задвигался обратно. Именно эта подозрительно тихая камера не давала покоя Азирафаэлю.
Много раз он пробовал высмотреть хоть что-то через замочную скважину, но даже посреди дня камера была погружена в полумрак.
Азирафаэль помнил руки всех заключенных — костлявые и со вспухшими от плохого питания венами, — все они принадлежали взрослым и никак не походили на тонкие маленькие руки десятилетнего мальчика.
Оставался один вариант.
Мальчик, который выжил, сидел тут. В этой тайной комнате.
Когда Азирафаэль, вымотанный за этот бездарно прожитый день, ввалился в свою лачугу, то, к своему удивлению, застал Уриэль бодрствующей. Более того, усердствовавшей над очередным крайне важным донесением.
— Есть новости? — копна русых волос не сдвинулась ни на йоту. Пушистые кончики подметали бумагу.
— Скажу только одно: о том, что я покушусь на тюремную еду, можешь даже не беспокоиться. По поводу дофина: я еще прощупываю почву.
— Это все? — так же бесстрастно спросила она. — Можешь не раздеваться. Кайся.
Она всегда так говорила, когда он не приносил желанных вестей — то есть частенько. Когда проигрывала в шахматы больше пяти раз подряд, то запальчиво заявляла, что все его мастерство от лукавого, и тоже приказывала вставать на колени. А теперь! Теперь, когда она заняла кровать и распробовала матрас… уповать на «прилечь» точно не стоит.
Но сегодня его колени не поцелуют пол. Его жалкая пешка доберется до последней клетки и станет ферзем!
— Не мне сегодня стоит каяться, Уриэль, — и Азирафаэль достал из-за пазухи несколько записок и выложил их прямо на недописанное письмо.
— Какого?.. — Теперь-то глаза Уриэль очень охотно встретились с его, и в них плескалась искренняя ярость.
— Только не говори, что это не твое. Не ври. Ангелы же не врут?
Уриэль упрямо молчала. Благоприятная реакция. Азирафаэль продолжил:
— Мне стоит доложить наверх?
— Ты все равно не знаешь, что в них.
— А надо? Наверху разберутся и без меня.
Она снова замолчала. Прикидывала возможные шаги отступления, но, видно, не могла найти ни одного. Мат подкарауливал повсюду.
Проиграй с достоинством
— Не надо, — наконец отчеканила она. — Что ты хочешь?
Вот всегда бы так! Какая умная и прекрасная стражница кого бы там ни было! Может же, когда хочет. И без всякого «кайся».
— Просто разойдемся. Я буду ходить в Тампль, как раньше, и передавать тебе информацию по роялистам. По воскресеньям встречаемся и отчитываемся перед Гавриилом. Остальное время делай, что хочешь. Меня не волнует.
— И все? А где же унижения? Встать на колени и покаяться? Не хочешь ли узнать содержимое записок?
— Мне нет никакого дела, с кем ты переписываешься, а я никогда не одобрял метод «око за око», — Азирафаэль пожал плечами. — Это твое дело. Твои границы. Ты согласна?
Уриэль отрывисто кивнула.
Вот и умница.
Как хорошо, что он все-таки в пылу той глупой размолвки не отдал Кроули ключ от квартиры. Можно было беззвучно отпереть дверь, не применяя никаких чудес, избавиться от одежды и прошмыгнуть по коридору к цели.
Квартира замерла в безмолвии.
Кроули спал в позе эмбриона, укрывшись до носа. В темноте его рыжие волосы казались почти черными. Врассыпную эти темные змейки расползлись по подушкам: Азирафаэль очень старался не прищемить ни одну, когда ложился рядом.
Кроули не дернулся, когда рука легла на его талию и потянула к себе.
— Сегодня нечетный день, — буркнул Кроули темноте, позволяя в себя вжиматься. Потушенные огрызки свечей не вспыхнули. Азирафаэль на ощупь забрался под одеяло, влекомый уютным теплом, как песнью сирены.
— Наблюдательный, — Азирафаэль устроил нос между атлантом и аксисом и закрыл глаза.
— Что ты тут делаешь?
— Все получилось, и я вернулся. Ты разве не ждал меня?
— Не ждал! — выпалил Кроули, заезжая острым локтем под ребро. Азирафаэль не обиделся. Ласково погладил своего атакующего. Атакующий выразительно запыхтел: то ли от нелепого выпада, то ли от очевидной лжи.
— Ждал, — сказал Азирафаэль и потерся щекой о дернувшееся плечо. — Ты всегда меня ждешь, дорогой.
«Я же чувствую».
Снежный наст потрескивал от шагов фарфоровой корочкой. В воздухе витало сладковатое предвкушение весны.
«Как они тут исковеркали этот месяц? А, вантоз [1], кажется».
Вантоз, так вантоз. Снег тает везде одинаково.
Все-таки Кроули — чудо, что предложил ему выбраться в Булонский лес. Никакой топотни, перекличек караулов, грохота повозок — только тишина на многие мили вокруг. Лишь изредка сварливые вороны поднимали гвалт где-то в верхушках раскидистых дубов: очевидно, спор касался выбора насеста получше.
«Еще немного», — думал Азирафаэль, — «И нагрянут грачи на свои летние квартиры».
Азирафаэль считал, что пока эти горластые пернатые не замаячили на ветках, о весне говорить преждевременно. Впрочем, его грач всегда при нем: вышагивает в своих высоких крагах, то и дело сотрясая воздух нежным, как несмазанные петли, голосом:
— … а потом он мне заявляет: вы недостаточно подозрительны для революционера! Куда ни плюнь, повсюду гидры заговоров. Только в вашей распрекрасной секции от силы найдется два-три смутьяна! А! Еще что выдал: бывают времена, когда снисходительность — худшее из преступлений!
— Никак не пойму, почему ты вообще с ним общаешься. Вы, вроде как, в ссоре.
— С-с-с-с-с-сора? Ссора ссорой, но за мной стоят люди. Много людей! Если меня попрут — им мало не покажется. Приходится вытанцовывать.
— Ты ему в этом дашь фору…
Кроули зашелся заразительным хохотом. Даже в беспросветной ситуации он умудрялся смеяться опасности в лицо. Главное, чтоб опасность этого не поняла.
— Еще и письмом мне этим мозги полощет. Что там Вашингтон, что там Вашингтон. Да хорошо Вашингтон. Получше, чем ты будешь.
Азирафаэль остановился, что-то усиленно припоминая:
— Вспомнил! Только намедни получил от него ответ!
— Это как?
— Небольшое чудо от меня. Я подумал, у тебя могут быть неприятности, поэтому отправил письмо сам. Своей почтой, ты понимаешь. Гавриилу оно все равно не приглянулось.
— И что?
— Кроули, неужели ты думаешь, что я читаю чужие письма?! — возмутился Азирафаэль и уже было потянулся за нетронутым конвертом за пазуху, но Кроули насмешливо оскалился.
— Смотрю, покаяние пошло тебе на пользу…
— Ах ты!
Азирафаэль загривком почувствовал, как что-то холодное шарообразной формы с бешеным ускорением приближается к нему. Спрятанные в эфирах всевидящие ока распахнулись, предупреждая об опасности.
— ЭЙ! Все веселье испортил! У тебя что, глаза на затылке?!
— Творить шалости исподтишка — веселье?! — Азирафаэль смял ловко пойманный снежок, и тот раскрошился. — Кроули, ты способен на большее.
— А мне нр-р-р-равилось! — пожал плечами Кроули. — Я пробовал шутить в открытую, каков результат?! Я нехило схлопотал!
— Ты это про что?
— Забудь, — сказал Кроули, задрав голову.
Ветер разметал одеяло из облаков на редкие клочья.
Небо заболевало звездами, как ветрянкой. Кроули смотрел на проступающую звёздную сыпь и грустно улыбался.
— Зажжешь для меня звездочку? — хмыкнул Азирафаэль, надеясь, что эта печальная улыбка исчезнет, но, кажется, сделал только хуже.
— У меня больше нет на это сил. Но если я мог бы — конечно. Не сомневайся… О! Смотри! Полярная. Люди такие забавные. Назвали её созвездие малой Медведицей. А это на самом деле Гретта-разливайка трахнула ковш о пустоту. Бедняга там и остался. Не выловили обратно…
— Гретта-разливайка?
— Хорошая была напарница! А! Вон! «Геркулес» и «Дракон» появились. Какой Геркулес? Это та же Гретта ноги раздвигает. А Дракон на самом деле никакой не Дракон. А Змий.
— Какой змий?!
— Раньше предполагалось, что невинный и здравствующий. Сейчас я бы сказал одноглазый… надо поменять название.
Азирафаэль прикрыл вспыхнувшие щеки руками, взвыв волком под хриплый смех:
— КРОУЛИ! ЗАЧЕМ?! ХОРОШО ЖЕ ГУЛЯЛИ.
— Ладно-ладно, пошел я к черту. Только ай! Я уже у него! — Кроули не переставал смеяться. — Когда-нибудь еще будешь слезы лить, вспоминая мои шутки!
— Это уж точно.
— АРГХ, — прорычал Кроули и наклонился, чтобы собрать полную пригоршню снега уже руками. — ШУТКИ ЕМУ МОИ НЕ НРАВЯТСЯ. Что ж. Хочешь сентиментальной мишуры? Сейчас получишь.
«Вот точно залепит», — подумал Азирафаэль, готовясь к усиленному обстрелу.
Он был готов отразить атаку, а то и атаковать сам. И он не посмотрит, что Кроули одет лишь в тонкий упелянд: коварный снег угодит ему в такие места, о которых он даже не догадывается!
Но Кроули умел удивлять. Снежок полетел не в его сторону, а ввысь. После чего повис Ньютоновским яблоком в нескольких футах над ними и там и застыл.
— Да будет свет! — провозгласил Кроули.
Сгущающаяся темнота трусливо спряталась за деревьями. По прихоти Кроули снежок превратился в маленькое солнце, в искусственных лучах которого его глаза засияли кошачьим золотом.
— Азирафаэль, это Зира. Зира, это Азирафаэль, — важно сказал он, полушутливо склонившись.
— Т-ты… создал для меня карликовую звезду?!
— Карликовые звезды начинаются от десяти километров. Нет. Я создал для тебя кое-что получше.
— И… что это?
— Щелкни пальцами.
Азирафаэль, пускай и не без удивления, щелкнул. Искусственный свет потух. Их снова окутали темные холодные сумерки.
— Как это…
— Именной фонарь. Переносной! — перебил Кроули. — Зажигай, сколько влезет. Сам. А то звезд он с неба захотел… ишь ты!
Азирафаэль снова щелкнул пальцами. Свет засиял, освещая припорошенную снегом полянку, на которой они стояли. Белая блямба среди сгущающейся тьмы.
Кроули улыбался, спрятав покрасневшие руки в складках упелянда.
От этой улыбки Азирафаэлю почему-то хотелось рыдать, хотя он никогда этого не делал. Горько, громко и очень отчаянно, давясь воплями и врезая лицо в колючий ломкий снег. Сам не понял почему.
— Тебе не нравится?
— Это самое удивительное, что мне только делали, — сказал Азирафаэль и не соврал. — Спасибо, Кроули.
— Всегда пожалуйста.
— Теперь не заблудимся в темноте, — и вдруг Азирафаэль спохватился и ударил себя по лбу. — Кроули! Как мы забыли! Уже наверняка восемь часов вечера!
— И что? Печешься, достанется ли тебе сдоба от мадам Бланк? — Кроули не прибавил шагу ни на йоту.
«И это тоже», — каялся самому себе Азирафаэль.
Участившиеся визиты на квартиру Кроули просто не могли не привлечь внимания неусыпной соседки. Поначалу мадам Бланк встречала его с холодком (с чего бы это вдруг?) и скупилась на слова, но на второй же неделе совершенно оттаяла. Что ж, из всей парижской публики мадам Бланк была самой привлекательной компанией. Она вкусно пекла. С ней было о чем поговорить: читала она запоем. А то, как Кроули строил из себя пай-мальчика в ее обществе, прихлебывая чаек под толки о фасонах шемизеток — и вовсе бесценно. Такие вечера стоили того, чтобы лишний раз побыть Фэллой. И, кажется, один из них уже безвозвратно утерян.
— Не пойму, чего ты так спокоен, — не унимался Азирафаэль. — Посмотри вокруг. Да мы же в глухомани! Загулялись, однако… В такое позднее время нечего и думать, что мы отыщем экипаж.
— Азирафаэль, не суетись. Портишь момент. Будь уверен, что, когда мы вернемся в начало аллеи, наш экипаж будет там.
— Но как? Кучер же должен был давно уехать, нет?
— По необъяснимой причине у бедолаги слетело колесо. Да, он бы починил его в два счета, но вот незадача… — и Кроули достал продолговатую деталь из кармана, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении ступицей колеса, — без этой штуковины он НИКУДА НЕ УЕДЕТ.
— Ох! Кроули, в иной раз я бы осудил, но… не сейчас.
И с тихим подтруниванием над кучером-неудачником они двинулись спасать его и лошадей от скорого окоченения. Маленькое солнце третьим спутником плыло над головой, освещая им путь.
[1] Плювиоз — 5-й месяц (20/21 января — 18/19 февраля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
[2] Эдельвейс — цветок, который растет только на склонах высоких гор, распространен в Европе и в Азии.
Порывы ветра что есть силы гнали барашки облаков по бледному небу. Обычная погода для плювиоза [1]. Прохожие спасались от стихии кто как мог: граждане по самый нос зарывались в стоячие воротники упеляндов, гражданки улитками казали лица из-под шляпок а-ля памела.
Но в кафе «Le procope» круглый год царило лето с легким ароматом папиросного угара. Кроули как раз чадил папиросой. Бутылка вина с укором стояла нетронутой — с недавних пор его опьяняли совсем другие вещи. Впрочем, недолго она тосковала в одиночестве: бокал за бокалом Камилл Демулен неумолимо приближался к ее дну. Ладно бы только пил. Но он еще и говорил. Тарахтел не затыкаясь, измусолив почти до дыр несчастный номер газетенки «Монитер».
— Это просто чудовищная речь! — хватался за космы он. — Просто ужасная! Сказать такое… мог лишь могильщик свободы!
Кроули почти не замечал присутствия Демулена. Зачем лицезреть чьи-то влажные глаза, когда в собственной бутоньерке красовался душистый эдельвейс [2]. Лепестки-лучики точь-в-точь из белой замши, только живые. А он оригинален! Не все одни розы-мимозы.
Эдельвейс, чтоб тебя!
«Смотри, какой я труднодоступный! Смотри, как тебе повезло до меня вскарабкаться!»
«Пусть себе ликует. Тем более я и вправду долго… лез».
— Нет, он не в себе! — Демулен вернул Кроули из приятного забытья в бренный мир. — Сказать такое! «Террор — это быстрая, строгая, непреклонная справедливость»? «Свобода бессильна без террора»? «Революционное правление — есть деспотизм свободы против тирании»? Не речь, а яд из пасти сына Дракона!
Демулен отбросил газету только для того, чтоб промокнуть взмокший лоб кружевным платком. Наивный юнец. Только невидимый купол не давал хлестким словечкам Демулена стать достоянием общественности. А общественности этой, весьма революционно настроенной, собралось в кафе немало.
— Камилл, — как можно спокойнее произнес Кроули, — не горячись. А то цирюльник не нужен будет. Максимилиан горазд щебетать речи за трибуной: в них всегда полно пышных фразочек. И нуль конкретики. Надо же чем-то развлекать семьсот усталых и потных мужчин!
— Конкретики мало? Что ж, смотри! — и Демулен ткнул пальцем в последнюю страницу номера, где размещались самые безынтересные декреты Конвента. — «Ввиду контрреволюционности целей, которым он служит, Комитет справедливости немедленно упраздняется»!
«Максимилиан-Максимилиан, не умеешь ты сюрпризы делать!»
— Да, — подытожил Кроули, — лиха беда начало!
— Нет. Это конец! Пропали все наши труды. Хотели выпустить всех подозрительных, а теперь сами в их числе! Бедный «Старый кордельер»! Бедная моя Франция!
«Шел бы ты лучше домой. К своей Люсиль. Погрел бы с ней постель с утреца. Запеленай лишний раз мелкого Горация. Сделай ему «бычка»».
Но нет. Этот ненормальный предпочитал прозябать в компании штатного демона, наливаться спиртным и причитать о «гнете тиранов». Он так и не смог вытравить из себя образ пламенного глашатая Революции, своим возгласом «К оружию!» двинувшим толпу на Бастилию. Вот только тюрьмы теперь рушить не модно. Все больше строят.
— Не надо было его с Калигулой сравнивать! — констатировал Демулен, уставившись в пустоту.
— Верно! Молодец! Давно пора сматывать удочки и…
— Надо было с Нероном! Или, еще лучше, с Иродом! Помяни мое слово, он еще переплюнет их в кровожадности! Но ничего. Посмотрим, что такое жалкий нож гильотины супротив моего острого пера!
— Камилл.
— Чего?
Кроули поднял очки на лоб, и проклятая бутылка вина по необъяснимой причине опрокинулась, пораженно бормоча: ульк-ульк-ульк.
— Сначала думай, потом говори. Память девичья? Забыл, кто три раза спасал твою голову от Трибунала? Так я напомню. Все Ирод твой, окаянный. Кто был шафером на твоей свадьбе? Снова Ирод. Кто крестил твоего сына? Опять он, да что такое!
— Серпэн, прекрати! — Демулену явно было некуда девать руки, потому он принялся постукивать вилкой по столу. — То, что было в лицее, останется в лицее. Я порвал с прошлым. Сейчас он — черствый инквизитор, болезненный фанатик, бесчувственное чудовище!
Кроули не особенно хотелось защищать Робеспьера от летевших в его адрес нападок Демулена. Оба они — бывшие адвокаты, вот пускай и разводят прения дни напролет. Но и спуску этому наивному блеянию он тоже давать не собирался:
— Камилл, я в очках, а вижу лучше тебя. Никакое Робеспьер не чудовище. Он… как бы тебе сказать…
«Просто попал в дурную компанию?»
Кажется, Демулену не хватило рассудка правильно прочесть мысль, потому он резко встал, швыряя шейную салфетку на пол:
— Теперь мне все с тобой ясно, Серпэн! А я то наивно думал, что ты с нами. Веришь в великое дело Дантона. Теперь вижу, что нет. Ничего. Невелика потеря.
И он вышел за пределы защитного купола. Его прощальное «осторожней выбирай себе друзей!» повергло обедавшие парочки в недоумение, но ненадолго.
Как бы Демулен ни бесил своей детской запальчивостью, в одном он был прав. С Робеспьером творилось что-то неладное. И он, Кроули, обязательно узнает, что.
Кроули еще долго прогонял бы в голове детали их разговора, но он спиной почувствовал приближение официанта. Обернулся: не прогадал.
— Кхм, тебя рассчитать, гражданин?
«Сука, Демулен! Бьюсь об заклад, нарочно так резво свалил! Одного вина на двадцать ливров вылакал!»
***
— Максимилиан, дорогой, ну еще ложечку. Доктор Лагмар прописал…
Элеонора висла над душой, держа ложку с целебным пойлом наготове. Робеспьер хоть и имел вид выброшенный на берег плотвы, некоторое время упорствовал, но дрожащий голос Элеоноры взял верх. Или доконал.
Так или иначе он приподнял голову и обхватил ложку сухими потрескавшимися губами. Глотнул.
Покрытое испариной лицо исказила гримаса отвращения ко всему этому миру и лекарству в частности.
— Вот и славно! Ты увидишь, как это лекарство вмиг поставит тебя на ноги! Доктор Лагмар один из лучших! Ты бы знал, какие чудеса он творит! Он излечивал больных проказой и тифом! Моя тетушка…
— Элеонора, дорогая, — скучающе уронил Кроули, приподнимая набранный уже как с пять минут клистир, — не будете ли вы так любезны…
— Да-да. Как раз компресс нагрелся, надо обновить. Может быть, вам чаю, гражданин Серпэн?
— Да. Будьте так любезны. Только я пью только с бергамотом! И побольше сахара! Три кусочка! Тростниковый!
— Но тростникового нет…
— Лучшие магазины Парижа к вашим услугам.
Элеонора хотела было воспротивиться, но Кроули надавил на рукоятку поршня. Тонкая струйка, пахнущая терпкой ромашкой, брызнула фонтанчиком в воздух. Предупреждающий залп!
— Л-ладно, — сдалась она и быстро вышла.
— Вы же знаете, что поставок тростникового сахара больше не предвидится, — сказал Робеспьер, кутаясь в одеяло едва ли не с головой. Ромашковая угроза его, в отличие от Элеоноры, нисколько не впечатлила.
— Конечно, знаю. Но вы и дальше готовы были слушать?..
— Пожалуй, нет. Спасибо. Вы же не будете и вправду ставить мне клистир?..
— А что? Хорошее средство. Широкий спектр! Вы мне только подмигните, если… — Кроули надавил на поршень, и фонтанчик брызнул снова.
Злобный приступ кашля одолел Робеспьера, и он судорожно потянулся за платком. Кроули предпочел не смотреть на массы, которые выходили из больного горла. Когда кашель отступил и дал возможность Робеспьеру заговорить, тот только прогнусавил:
— Старается, бедняжка, да все без толку. Ни одна микстура не поможет мне от горестных мыслей о судьбах нашей Родины. При таком здоровье глупо тешить себя надеждами встретить почтенную старость.
— Скрипучее дерево скрипит, да стоит, а молодое летит, да лежит.
— Я же говорил вам насчет суеверий — а вы все туда же. Или наивно пытаетесь своими россказнями прогнать мысли о смерти?
— Все мы умираем рано или поздно… только если в веке четырнадцатом вас бы просто сожгли, то сейчас вашей болячке придумывают мудреное название и прописывают чудодейственную микстуру, которая «точно» подойдет! Всегда подмечал, что все врачи чем-то похожи на святош.
— Не трогайте религию. Пусть нечестивцы говорят обратное, но я верю, что душа бессмертна! А что будет без религии? Чем утешить сердце патриота на смертном одре? Весточкой, что его душа канет в небытие? Пустое, как космос?
— Космос не пуст, — оскорбился Кроули.
— Это фигура речи, Антуан.
— И как вы думаете, куда отправляются изменники, казненные на гильотине? — спросил Кроули, выпрыскивая невостребованный ромашковый отвар в окно для натуральности, будто он все-таки провел обещанную Элеоноре процедуру.
— Не берусь утверждать. В детстве я был скверным католиком. Да и сейчас не лучше. Их догматы стары, как Ветхий Завет, но пусть веруют, если им хочется… но что-то там — за могильной плитой — определенно должно быть. Хоть какое-то утешение для страждущих и добродетельных.
— А недобродетельных куда девать прикажете?
— Их не ждет ничего. Они просто истлеют.
«Мне его расстраивать или нет?»
Кроули сел на стул возле кровати и в смятении покачал ногой. Пирог, приготовленный с утра специально для нерадивого пациента, до сих пор был словно из печки благодаря демонической уловке и ждал своего выхода из котомки. Но Кроули не спешил его отдавать.
Голос Робеспьера затих проигранной скрипучей мелодией. Как облезлый птенец, Робеспьер подтянул к себе еще и плед — дополнительное оперение. Не помогло. Все равно подрагивал и то и дело смахивал текущую влагу из глаз.
«Надо попросить Азирафаэля научить лечить… Он же умеет?..»
— Почему вы упразднили Комитет? — спросил Кроули.
Такой прямой вопрос явно застал Робеспьера врасплох: слезливый взгляд прояснился. Вон, как на локтях приподнялся! Румянец потеснил болезненную бледность.
— К чему эти расспросы? Вам ли не знать, что это компетенция Конвента?
— Максимилиан, ручаюсь, нас никто не подслушивает. Поговорим же без купюр. Всем и так понятно, что Конвент дружно поднял ручки с вашей подачи.
— А-а-а-а. Вы про ту речь. Что вас в ней смущает?
— Как бы вам сказать. ВСЁ?! Одной речью вы перечеркнули все… — Кроули едва не сболтнул «наши», — ваши старания по скорейшему воцарению гражданского мира!
Робеспьер окончательно сел. Несмотря на свое лихорадочное состояние, он отвечал совершенно ясно:
— Не приписывайте мне всех заслуг. Я пришел к этому не один, а вместе с Комитетом. Мы посчитали этот шаг преждевременным. Мы — это Сен-Жюст, Кутон, Колло д’Эрбуа — и другие…
— А Я?! Я?!
— А вы заблуждались. По крайней мере, я на это очень надеюсь… мне бы очень не хотелось потерять в вашем лице друга. Их становится все меньше.
Кроули не без досады вспомнил вчерашние стенания Демулена. Все-таки поразительно, с какой легкостью у этих людишек родственные души превращаются в Сциллу и Харибду.
— Я бы тоже не хотел, — медленно сказал он. — О, и раз вы первым обмолвились, что я ваш друг. Вот мое дружеское предостережение: внимательнее присмотритесь к тем, кто сидит с вами за одним столом. Там. В Комитете. Не позволяйте им вложить в ваши руки меч, чтобы сделать за них грязную работу.
— Расстрою вас, но я никогда не держал не то что меча, но даже шпаги, — фыркнул Робеспьер.
— В ваших руках кое-что пострашнее… Что такое железки? Ничто. Но если к железкам приложить человеческую волю, они способны вырезать народ целыми городами. Не дайте воле овладеть железками.
— Вы просите отменить столь многое, предлагая так мало альтернатив…
— Естественно. Выбирать дано только вам. Вы же человек.
Робеспьер внезапно отвел взгляд: то ли от неловкости, то ли от того, что из глаз снова потекло. Но, кажется, его не часто называли простым человеком. Кроули пришел к странному парадоксу: властей предержащим это нужно сильнее всего.
— Я, кстати, все-таки испек вам пирог, — сказал он. — Будете?
Робеспьер не глядя кивнул.
Кроули стал наведываться в дом номер триста тридцать шесть по улице Оноре с завидным постоянством. Чего не скажешь об Азирафаэле, у которого не было ни малейшего желания дописывать портрет безутешной Элеоноры. Позабытый холст стоял в углу гостиной, скромно прикрытый полотном. Да и что об Элеоноре.
Азирафаэль не мог ручаться, когда придет к нему в следующий раз. Напрасно Кроули ложился на живот и призывно выгибался в жажде удержать внимание. Если Азирафаэль вставал с постели, он не ложился обратно. А еще он не понимал намеков. Совсем.
— Не знаю, дорогой, — говорил Азирафаэль, натягивая на плечи сорочку. Красные пятна на шее растворялись, как в молоке. — Все стало несколько сложнее. Но я работаю над этим.
Под «сложнее» Азирафаэль имел в виду Уриэль и свои неясные похождения куда-то… загадочные куда-то. Кроули не спрашивал. Возможно, не хотел себя расстраивать: понимал, что Азирафаэль, как и все ангелы, куда более подневольный, чем он со всей своей падшей братией.
Или просто боялся снова напороться на колючее «это конфиденциальная информация»? Несмотря на урванное (украденное?) счастье, Азирафаэль продолжал оставаться ангелом. Да, он согласился быть его возлюбленным и сам ответил на признание, но это не отменяло прискорбной истины. Возлюбленный был непостижим и оставался далеким, как небо, до которого бесполезные крылья никогда не донесут.
— Возьми меня обратно, — цедил Кроули, стоя на коленях и сложив руки в молитвенном жесте. — ВОЗЬМИ. ВОЗЬМИ. Я БУДУ ХОРОШИМ. Я НЕ ЗАДАМ БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ВОПРОСА. ВОЗЬМИ, МАТЬ МОЯ ЖЕНЩИНА.
Черные крылья белели и якорем волочились по полу. Дурацкие махины. Даже метла полезнее них. Но белый шел ему больше; БОЛЬШЕ.
Бледная стена показывала только угловатую сутулую тень.
— Я ХОЧУ БЫТЬ С НИМ. ЗАБИРАЙ. Я БУДУ ЕГО КАМРАДОМ. БУДУ ДЕЛАТЬ, ЧТО ПРИКАЖЕШЬ. ЧТО УГОДНО. Только…
Богиня оставалось глуха к его молитвам. К ругани, впрочем, тоже.
— Или выгони его нахрен. Я его поймаю, как Люцифер ловил нас всех. Нестрашно. Погрустит немного, но я его развеселю… развеселю. Да, воняет серой, убого, ужасно и сыро. Но… он привыкнет. ОТДАЙ МНЕ ЕГО. Он же тебе и так в тягость. Ты ему тоже. Он пьет, ест, как не в себя, милуется со мной. Да, пока всего пару раз, немного, но я это исправлю… А еще он сквернословит. Он плохой ангел. Ты же Богиня. Ты должна давать всем благо. Гони МОЕ благо! Отдай-отдай-отдай!
Утром ему было мучительно стыдно за сказанное. Но в одиночестве, в тиши застывших часов и посвиста ветра с улицы сложно с собой что-то сделать. Да и все равно ему никто не отвечал. Поэтому иногда он позволял себе вставать на колени, выглядеть жалким и потерянным. В такие моменты он обращался к Матери, вспоминал забытые певучие молитвы и просил-просил-просил.
Ти-ши-на.
Крылья чернели обратно — в привычную демонскую униформу. Пушистые по излому, величественные, как у лебедя, разве что чуточку обгорелые на концах: именно на нем у Люцифера дрогнули руки, и он чуть не уронил его с головой в кипящую серу.
Но… все равно ангельские. АНГЕЛЬСКИЕ.
Азирафаэль не приходил по нечетным дням.
«Как на нем смотрелся бы черный?» — со стыдом размышлял Кроули. Но потом вспоминал струящуюся по телу темную альмавиву, резко контрастирующую с белыми волосами.
«Подлецу все к лицу».
Теперь он завидовал тем придуркам с заднего ряда на бесконечных планерках. Без стеснения они лезли друг к другу, несмотря на рявканье Вельзевул. Сотни раз уже менявшие оболочки и утерявшие свой истинный вид: страшные, с разлагающимися гадами на башке. Не пекущиеся ни о ком, кроме себя.
Бегемот льнул к своему благоверному каждый раз, как в первый (или последний). Горланил пошлые песенки, курил и обхаживал солнечную Италию в неразделимом дуэте.
Они бесили всех своим уродством.
Тискающиеся, гогочущие и абсолютно счастливые.
— Я, наверное, навязываюсь… видите ли, я написал речь для выступления в конвенте и не уверен, достаточно ли она хороша…
— Навязываешься! — гаркнул Кроули.
— Давай сюда, — сказал Робеспьер.
Сен-Жюст чуть не прыгнул в кровать к своему бледному идолу. Помешал ему портативный столик. Так уж вышло, что Робеспьер был настолько отрешен от нормальной жизни, что даже больным не соблюдал простейший постельный режим. Он перенес работу с бумагами к себе в постель. Вот и сейчас, щурясь сквозь двое очков, он вчитывался в очередные письменные потуги Сен-Жюста. Тяжело вздохнул; Отточил кончик пера; Макнул в чернильницу и начал черкаться.
— Что-то не так, Максимилиан? — спросил Сен-Жюст.
— Вот ты пишешь про Спарту — сразу нет. Буржуа всполошатся, что мы хотим отправить их в Каменный век. Монеты весом в несколько килограмм и в том же духе. Замени лучше этим, — и Робеспьер ткнул в одну из закладок в томике Руссо. — «Цель состоит не в отмене частной собственности, потому как это невозможно, а в том, чтобы заключить ее в самые тесные пределы…» Там помечено.
Сен-Жюст вцепился в потрепанную книжечку не иначе как в молитвенник.
— Так и вправду лучше! — поддакнул он.
Сен-Жюст раздражал Кроули. Но Робеспьер желал иметь свои глаза и уши в Комитете. Молодой выскочка из Блеранкура подходил идеально. Ну не гонять же Кутона на его инвалидной коляске от дома Дюпле до дворца Тюильри? Что ж. Пусть Сен-Жюсту и не хватало опыта, пусть за трибуной Конвента он не ушел дальше своих «Республиканских установлений», однако только ему сейчас было под силу заткнуть рот Эберу и прочим ревнителям «террора без границ». Только почему же Кроули так и тянет шепнуть на ушко Браунту «взять его», ткнув в Сен-Жюста пальцем?
Сен-Жюст уже убрал листки с заготовленной речью в портфель, но тут же извлек папку с таинственным содержимым.
— Максимилиан, — напрасно он склонился над самым ухом Робеспьера и перешел на шепот, Кроули все равно все прекрасно слышал, — а это я хотел бы обсудить уже наедине. Только ты и я.
«Ох ты ж как! Меня так легко не выживешь!»
Видимо, Робеспьер тоже не горел желанием лишаться своей добровольной сиделки, потому как воды в рот набрал. Сен-Жюст закипал на глазах. Чего только стоил этот застывший взгляд! В гляделки переиграть вздумал? Затея дурацкая. Со своими змеиными глазами Кроули мог не моргать сутками. Робеспьер тактично потягивал отвар из дягиля. Минуты через полторы Сен-Жюст сдался.
— Гражданин Серпэн, может, вас ждут дела в секции?
— Не ждут. В моей секции дела поставлены на поток. Провизию подвозят вовремя, спекулянты выданы Трибуналу, последнюю проститутку поймали три месяца назад. Так что я полностью свободен и в полном распоряжении гражданина Робеспьера!
— Тогда, ЕСЛИ НИКТО НЕ ВОЗРАЖАЕТ, я хотел бы обсудить проект декрета.
Покончив со зловонным отваром, Робеспьер помял переносицу и молча принял протянутые Сен-Жюстом бумаги. Также в полной тишине взялся за перо и принялся что-то исправлять. Не срывая покровов таинственности (ох, как Кроули их не любил), он вернул Сен-Жюсту подправленный вариант.
— Милый Максимилиан, — сказал Сен-Жюст, тут же склонившись, — не прими за оскорбление, но я не совсем понимаю…
Робеспьер стал отчаянно указывать на одно место пером, усиленно подчеркивая.
— Ты хочешь?.. Тебе не нравится выражение «враги Родины»? Насчет формулировки «неимущие» — виноват. Придумаю что-то поизящнее.
— Да нет же, — не выдержал наконец Робеспьер. — Нельзя пункты «конфискация имущества осужденных» и «последующая его раздача неимущим» помещать в один декрет. Мы получим только бурю негодования со стороны буржуазии. Нужно разбросать эти положения по двум декретам и внести их в разное время.
— Уж извините, я тут слышал, как вы громко совещались! — И Кроули поднялся со стула, оперевшись локтем о его спинку. — Мне показалось, или вы хотите передать все имущество казненных городской и сельской бедноте?
— Кто вас спрашивал?! Максимилиан! — возмутился Сен-Жюст. — Одно твое слово — и я вышвырну его за дверь!
— Не горячись, Луи. В этом доме каждому дают слово.
«Что ж, попридержал своего боевого петуха. Ему же лучше. Целее будет».
— Раз мне дали слово, так я начну. Видно, мы по-разному смотрим на вещи. Вот вы тут твердите о благе для бедноты. А сами-то знаете, что для них благо? Не новость, что к полученному даром относишься далеко не так, как если бы заработал своим горбом. Вы раздадите имения санкюлотам по крупицам, но те не станут оттого богаче. А вот доносы участятся. О родственниках изменников вообще молчу. Вы лишаете их всего! Будет просто чудом, если они не ополчатся против вас! Не созрели еще умы для такой Революции. Да и не созреют никогда. Неравенство будет всегда. А если уж хотите подложить свинью Эберу и его шайке, так и скажите.
Кроули догадывался, что наболтал достаточно, чтоб закончить этот день в камере. Но искушение осадить греканутого юнца превозмогало здравый смысл. Реакция была молниеносной. Сен-Жюст всем корпусом двинулся в его сторону, но Робеспьер удержал его, дернув за руку: «я сам».
Спустив тощие ноги с измятой перины на пол, он чуть-чуть приподнялся и с тяжелым мучительным «ох» наконец встал.
«Кошмар. Что же с ним лет в пятьдесят будет?!»
Робеспьер одной рукой оперся о предоставленное плечо Сен-Жюста, другой — указал Кроули на дверь.
— Что, даже чая не попьем?!
— Гражданин Серпэн, — «хоть бы на тон поднял голос!» — если память мне не изменяет, вы состоите комиссаром в одной маленькой парижской секции. Так и занимайтесь делами своей секции. Не посягая на дела государственные, о которых не имеете ни малейшего представления.
Кроули не без сочувствия оглядел эту картину: разбитого болезнью рыцаря, защищающего задетую в пылу спора «даму» (Сен-Жюста или Республику?). Не сказав ни слова, он развернулся и прошагал к двери. Уже на пороге Робеспьер остановил его прощальным напутствием:
— Кстати. Вы узнаете об этом первым. Отныне должность комиссаров секций не будет замещаться в выборном порядке. Все комиссары будут назначаться Комитетом общественной безопасности. В свою очередь я в праве давать рекомендации относительно той или иной кандидатуры. Советую подумать над этим на досуге.
«Это что… угроза?!»
«Не ты меня, мол, сместишь, а Комитет?»
«Не лезь на рожон?»
«Да иди ты нахрен со своей добродетелью, задохлик. И Жан-Жака туда же забирай».
Кроули не хотел проводить в этом доме более ни минуты и уже было понесся к выходу через гостиную, однако натолкнулся на препятствие в виде Элеоноры. Она почти с религиозным трепетом вопрошала:
— Ну как он? Ему лучше? Он выпил настой при вас или попросил вылить?
— Лучше не бывает! — огрызнулся Кроули. Затянувшаяся сентиментальная драма между этими двумя уже действовала на нервы. — Пойдите к своему благоверному, удостоверьтесь сами!
Лицо Элеоноры мгновенно зардело. Подобрав юбки, она скрылась в своей комнате. Замечательно. За этот день он успел испортить отношения с тремя людьми, а ведь еще даже не вечер!
Кроули понимал, что не в его положении давать волю гневу. Но как же, блядь, гневу хотелось…на глаза попался мраморный бюстик Руссо, занявший почетное место на каминной полке. Ему показалось, или Руссо строил ему рожи?!
К черту все. Эту революцию, которая неизвестно куда идет, эту секцию, из которой его скоро выпнут, даже эту оболочку — сейчас он пойдет и трахнет этот бюст. О Декларацию.
«Народ любит символы».
Пальцы уже почувствовали холод мрамора, и Кроули приценился, как бы ему замахнуться получше, но неожиданно кто-то коварно обнял его со спины. Хотя, почему кто-то? Сладкий родной запах тут же ударил в ноздри. Белые руки обхватили талию и потянули на себя.
— Хочешь разнести весь этот мир вдребезги, дорогой? — Кольцо из рук стягивало все сильнее, но Кроули даже не думал высвобождаться из него. — Не стоит. Революция и так уже разбила немало. Люстр… судеб.
— Но мне хочется!.. — сказал Кроули, послушно опуская руки. — Как меня все достало…
— Понимаю. Но бюст не виноват. Высечен на славу. Не все ли равно, кого он изображает?
— Ты, как всегда, прав, — не без сожаления Кроули водрузил бюст на место. Попытался обернуться. Напрасно. — Мы так и будем стоять?
— Тебе не нравится? — Азирафаэль положил подбородок на его плечо. Казалось бы невинное касание заставило всё внутри ходить ходуном: Кроули содрогнулся, пустив сердце в ритмичный, бьющий о грудь, галоп.
— Нравится… что ты тут делаешь?
— Обнимаю, — сказал Азирафаэль голосом, который Кроули никогда не слышал. Это была… попытка флирта?! Но Азирафаэль быстро перешел на сдержанный тон. — Решил зайти и довести до ума портрет, раз ты тут. Заодно забрать тебя на маленькое рандеву.
— Ты не назначал мне на сегодня никаких свиданий.
— Назначаю. Сейчас.
— Ты же должен доделать портрет.
Кроули наконец повернулся, увидев любимое лицо. Розовые губы ласково улыбались только ему.
Дверь резко хлопнула. Ригель щелкнул. Азирафаэль приподнял брови.
— Серьезно, Кроули?
— Да.
— Ну нет.
— Да.
— Нет.
— Да-да-да! — Кроули взял лицо в полукруг из ладоней и быстро поцеловал сомкнувшиеся в возмущении губы. Впрочем, Азирафаэль недолго держал оборону.
Чем дольше Кроули чувствовал ответ, отклик на свою неуместную безрассудность, у которой Азирафаэль пошел на поводу, тем вернее расслаблялись сведенные в бессильной злобе желваки. Ноты гнева сменялись совершенно другим крещендо.
Один крошечный поцелуй в шею от Азирафаэля окончательно прогнал ярость, сковавшую напряжением мышцы, и позволил дышать свободнее.
Спустя пару минут Кроули уже не хотел бить ни бюсты, ни мир, ни себя. Сердце перешло с галопа на мерную рысь. Он чувствовал, что находится в надежных руках.
— Как ты узнал, что я тут?
— Я чувствую любовь, — сказал Азирафаэль.
— Чего?
— Я тебя чувствую, Кроули. Твою… — Азирафаэль почему-то смущенно кашлянул. — Её, в общем. Я подумал, что было бы неплохо тебя забрать. А для Уриэль предлог в виде портрета нашелся… так что я до вечера свободен.
— Бесстыдный ангел!
— Почему сразу бесстыдный?! — насупился Азирафаэль. — Почему бы не сказать «находчивый ангел»? Почему проявление интеллекта для эфирных существ кажется чем-то из ряда вон?!
— Еще и зануда.
— Ты сам окружил себя занудами. Это твоя судьба. Наверное, мы к тебе тянемся.
Кроули бросил короткий взгляд на закрытую дверь. Поразительно, что Элеонора еще не ломилась обратно, раз Азирафаэль собирался писать ее дальше.
— И сколько мне тебя ждать?
— Нисколько. Я закончил. И мне заплатили вперед. Так что пошли отсюда. Я подумываю не удостаивать старшую мадам Дюпле очередной легендой о неотложных делах, которые заставляют меня покинуть этот дом…
Вместе с Азирафаэлем Кроули спустился по парадной лестнице и вышел на продуваемую ветрами улицу. Мощный порыв ветра едва не присвоил себе его двууголку, но та волшебным образом сделала крюк и вернулась к нему. Кроули нахлобучил ее обратно на голову.
— Спасибо конечно, но поберег бы свои чудеса для чего-то другого.
— Для тебя не жалко. Кстати, смотрю, ты все-таки носишь бутоньерки…
— Я словами не разбрасываюсь!
— Может, заменим чем-нибудь другим?.. Ландыши? Лилии? Нарциссы?
— Мне нравится эдельвейс вообще-то… Нет-нет, я согласен! Пошли!
— Знаешь, я, кстати, подумал: мне разонравилось изобразительное искусство. — сказал Азирафаэль, привычно беря его под руку. — Точнее, не само по себе. Но писать картины — это так муторно…
— Что-то ты шибко быстро остыл.
— К тебе не остыну, не волнуйся, дорогой. Я только нагреваюсь.
Как это ни глупо, но Кроули сам почувствовал, как тихонько нагревается, причем отнюдь не в области сердца. С тихим смешком он только плотнее прижался к руке Азирафаэля. Не обращая внимания на толпившиеся подводы, они перешли оживленную улицу, и Кроули бросил прощальный взгляд на такое знакомое окно второго этажа.
«Блядь».
«А ведь оторвал тощую задницу от кровати! Подполз к окну и пилит нас взглядом».
«Может, я тоже умею лечить?»
Но внутри терзало чувство какой-то незавершённости. Не хватало вишенки на торте. Вишенка всеми силами пыталась утянуть его подальше.
— Подожди, — шикнул Кроули. — Подыграй мне.
— Ну что еще? Пойдем скорее, у меня планов громадье.
— Времени не займет, — все так же заговорщицки продолжил Кроули. — Поцелуй меня.
— Прямо на улице? Кроули. Мы сейчас только этим заниматься и будем. Потерпи до дома.
— ОН смотрит.
Азирафаэль закатил глаза и что есть силы притянул за воротник каррика. Кроули и думать забыл следить за происходящим в окне. Азирафаэль проявил завидную пылкость и, кажется, не собирался размыкать губ даже под недвусмысленные возгласы санкюлотов. Что ж. Из всех подозрительных у них почетная пальма первенства!..
Пес с ним. Уголовный кодекс отменял наказания за преступления против нравственности. Революция, признав за третьим сословием людей из плоти и крови, подспудно, хоть и не намеренно, разрубила те рабские путы, которые католичество накладывало на любовь. Отныне государство не волновало, с кем кто спит, где и когда. По крайней мере на бумаге.
Когда Азирафаэль наконец отступил, Кроули еще с полминуты вглядывался в лукаво сощуренные глаза. Только потом спохватился. Но поздно.
На том месте, где еще недавно белела болезненная физиономия Робеспьера, теперь белела наглухо задернутая штора.
«Злится? Надеюсь. Злись».
— Ох. Порой твои ребячества сбивают меня с толку.
— Я могу принять серьезный вид! Для тебя — да.
— Не надо. Это будешь не ты, — отмахнулся Азирафаэль. — Теперь мы можем наконец поехать к тебе?
— Поехали, моя радость.
И Азирафаэль с сияющей улыбкой потянул его ловить экипаж.
Предупреждение: NC-17/R — не знаю.
Последовательность персонажей в пейринге, указанном в шапке, в сексе значения не имеет (для автора).
[1] Уриэль — ангел (правда, по православной церкви), выставленный охранять Рай после грехопадения и изгнания Адама. Изображается с мечом и пламенем. Автор не учитывает сериальный образ.
[2] Шахматы "вслепую" (шахматы не глядя на доску) действительно существуют, и это не авторская выдумка. Такой метод игры известен еще с XIII века.
[3] Альмавива — темный мужской плащ без рукавов.
[4] В то время презервативы подвязывались ленточками, так как не имели современной резинки.
[5] Белые гвоздики на языке цветов, который был популярен во Франции в XVIII веке, означали «да» и «чистую, невинную любовь».
е2-e4
е7-e5
f2-f4
е5:f4
Азирафаэль помнил эту комбинацию наизусть. Бегтиэль любил разыгрывать королевский гамбит, на первых ходах жертвуя пешкой, иногда — двумя, а порой даже легкой фигурой. Он развивал фигуры быстро и создавал опасные атаки.
Азирафаэль медлил. Контргамбиты — не его. Он осторожничал. Иногда на втором ходу вовсе не брал предложенную пешку, и тогда возникал отказанный королевский гамбит. Бегтиэль раздражался. Ему хотелось играть лихо и агрессивно.
Азирафаэль улыбался, поглаживая угол лакированной доски.
Спеши медленно
Но все-таки в одном Бегтиэль был прав. Королевский гамбит — не тот дебют, где можно позволить себе вальяжные ходы пешками.
Уриэль [1] хмурилась. В перерывах между «кайся, Азирафаэль» и обсуждением «как вызволить дофина», они играли в шахматы. В эти моменты она становилась даже сносной.
— Может, подумаешь еще раз? — сказал Азирафаэль, не слишком обращая внимание на происходящее на доске. Нужды в том не было. Он отлично держал шахматную партию в голове [2], поэтому стоял на коленях, сложив руки в молитвенном жесте, и смотрел в окно. — Твоя тактика плоха.
— Не советуй, а играй, — огрызнулась Уриэль.
— Ферзя на h5.
— Король на e7.
Далее последовало позорное отступление короля, несколько очевидных ходов, и все равно всё кончилось…
— Шах и мат, — сказал Азирафаэль в седьмой раз. — Ты неправильно играешь. Даже человек к шестнадцатому веку понял, как разыгрывать этот дебют.
— Давай снова! — не сдавалась Уриэль. — Я пойму.
— Мне скучно, — сказал Азирафаэль. — Я хочу есть. Дальше развлекаю только за печеную картошку. С соусом, пожалуйста. И побольше соли.
— Ты не можешь хотеть есть. Кайся, Азирафаэль. Храм тела должен быть чист, — Уриэль начала заново расставлять шахматы. Складывалось впечатление, что Гавриил перенял это кредо как раз у нее. Ну не могли два архангела прийти к этой фразе независимо друг от друга.
«Но я могу захотеть хотеть!»
«И я уже захотел!»
— Pater noster, qui es in caelis… — загнусавил Азирафаэль. — Можно я схожу и куплю себе сам?
Таракан пробежал рядом с коленкой. Азирафаэль было занес карающую руку, чтобы раздавить гада, но в последний момент только сильнее сжал ладони. Опять будут нотации «каждая божья тварь заслуживает жизни!» Он не выдержит этого снова.
— Нельзя. e2 на e4.
— Если ты снова захочешь выдвинуть ферзя в самом начале игры… — простонал Азирафаэль и озвучил свой ход.
— Откуда ты умеешь так играть?!
— Бегтиэль, — просто сказал Азирафаэль, и Уриэль так и не донесла фигуру до клетки — Азирафаэль не услышал стука.
— Бегемот? — поправила Уриэль, будто смена имени имела хоть какое-то значение.
— Да.
— Он… да. Точно. Он же придумал. Но ты же… он же чтец! Где вы с ним пересекались?
— Он называл меня очаровательным тупицей и развлекал на посту, — сказал Азирафаэль. — Он ставил эксперимент. Ему было интересно, можно ли переквалифицировать ангела в другой чин. Защитника в воина. Творца в защитника. Созерцателя в…
— Поняла. И… как?
Азирафаэль пожал плечами. Обычно ангелы не разговаривают о таких вещах. Странно, что Уриэль поддержала разговор.
— Он мне читал. Много читал. Мне… наверное, мне нравилось? Потом он со мной играл. Мне понравилось и это. А потом Бегтиэль сговорился с Натаниэлем, и они вместе создали первую яблоню. Помнишь? Выросла прямо на облаке. И плоды такие розовые, как девичьи щеки… а потом пришла Богиня и сказала, что мы все глупцы. Люцифер ее успокаивал, а она все равно кричала и кричала…
— Да, ей это не понравилось… — признала Уриэль.
— Такие же яблони появились в Эдемском саду. Это не она их придумала. А Бегтиэль и Натаниэль. Ты, кстати, извини. Ну, за ту дыру в стене. Ты ее заделала?
— Да. Не страшно. Львы больше не сбегали, — с насмешкой сказала она, и Азирафаэль почувствовал стыд.
— Где твой меч? — спросила она.
— Потерял.
Уриэль невольно коснулась эфеса своего, прячущегося за теплой накидкой.
— Как ты мог потерять то, что является продолжением тебя?
— Это всего лишь железка. Не в этом смысл, — сказал Азирафаэль, уже жалея, что начал этот разговор. Но Уриэль испытывала его взглядом. Она не осуждала и не пыталась переубедить. Просто… изучала?
«Донести на меня хочешь?»
— Я… Я могу зажечь, что угодно, — неуклюже продолжил Азирафаэль. — Не важно, чем защищать и как. Главное, кого. Меч — всего лишь орудие. Меч — это не я. К тому же мой был такой короткий, что больше походил на толстый шампур.
— Толстый шампур, — Уриэль хрюкнула в руку, и ее раскосые карие глаза хитро сощурились. — Так. Довольно, Азирафаэль. Кайся.
— Каюсь, — пропыхтел Азирафаэль и вернулся к молитве.
Вечером он клятвенно пообещал обследовать весь первый этаж Тампля. Ну. Разнести бурду, именуемую ужином, по камерам. И начать чертить планировку всех видимых помещений, входов и выходов из них. Уриэль все-таки устроила его стряпухой, пообещав, что его уже дожидаются половник и кастрюля.
— Азирафаэль! Только попробуй…!!!
— Все будет в порядке, — сказал Азирафаэль. — Утром вернусь и начну переносить на бумагу. Не волнуйся.
Сказал и пошел в противоположную от Тампля сторону. Угрюмый донжон средневековой крепости грозил ему островерхими, точно пики, крышами, но ровно до тех пор, пока Азирафаэль не поймал проезжавший мимо фиакр. Поворот на улицу Четырех сыновей — и досадное напоминание исчезло из его поля зрения.
Увы, от раздумий о произошедшей встрече с мадам Клермон было отделаться сложнее. Едва покончив с ликвидацией последствий взрыва в театре, он позабыл все предосторожности и нагрянул следующим же утром к ней домой. С самого порога заявил:
— Произошло то, чего вы, мадам, так боялись! — Азирафаэль снял шляпу, теребя наспех прикрепленную к тулье траурную ленту. — Двое ваших близких друзей по несчастью вконец отчаялись и дерзнули покончить с Робеспьером!
Мадам Клермон и бровью не повела, только прикрыла за ним входную дверь — от лишних ушей подальше.
— Они мне никакие не друзья. Несчастье у каждого свое. Личное. Ну, продолжайте. В чем, собственно, вы видите опасность, мсье Кёронт?
— Было покушение. Безрезультатно. Один заговорщик погиб на месте, а другой… другой…
Мадам Клермон утопила смешок в воздушных складках фишю:
— Господин Ронсан, тот солдафон, недальновидно тыкавший в вас шпагой?
«Она что, ясновидящая? Да и откуда ей знать?.. Мы стерли память всем!» — мелькнуло у него в голове.
— Да. Вы очень проницательны. Это он очень погорячился. Приструните вашего мальчика. Если он один раз выкинул такое, то…
Напрасно он ожидал увидеть смятение за толстым слоем пудры. Мадам Клермон повернулась к нему спиной (как грубо!) и бросила мимоходом:
— Уже приструнила. На дне Сены все становятся прям-таки шелковыми. Бунт надо душить в зародыше. Не знаю, как вы, а я на гильотину не хочу. Я еще слишком молода. А то, что второй мертв… Что ж. Тем лучше. Не придется дважды марать руки.
Когда дверь захлопнулась за спиной Азирафаэля, он еще долго доходил до смысла слов мадам Клермон. Когда дошел, горько пожалел. У «ясновидения» было только одно объяснение.
«Она всё знала. Знала про заговор внутри заговора. Почему не отговорила, не спасла? Предприятие гиблое изначально… Выходит, она не хотела спасать?!»
«То есть… она велела утопить человека, который даже не помнил, что успел совершить?!»
И вот с этим человеческим материалом ему предстоит работать!
Но… нет, только не сейчас! Сегодня больше никакой политики, заговоров и плененных принцев! Сегодня на земном шаре существуют только две твари: он и Кроули. А Уриэль… Она — не более чем переменная в их сложном уравнении. Сегодня есть, завтра приравняется к нулю и исчезнет.
«Если бы».
Он почувствовал знакомый запах еще на подступах к дому. Азирафаэль попросил остановить лошадей, не доезжая пары домов до места назначения. В монотонном гуле улицы прикрыл глаза, обостряя чувства до предела. Если он сейчас свернет за угол, то сможет увидеть окна квартиры Кроули.
Родной запах робко колыхнулся в воздухе. Затрепетал, как дымок под порывом ветра. Волновался…
Да.
Это Кроули.
Азирафаэль открыл глаза и вышел на Сен-Сюльпис.
Кроули сидел у окна, как томящаяся девица в башне. Правда, девица курила, пуская в небо дым кучерявыми кольцами. Ветер дергал длинные волнистые пряди.
Азирафаэль широко улыбнулся, помахав рукой. Кроули его тут же заметил. Дернулся, судорожно туша папиросу, хотел было спрятаться за шторой (будто бы к нему полиция нравов нагрянула…). Но! Поздно. Застукали с поличным. Кроули очаровательно взвился и скрылся в комнате. Надеется, что это его спасет? Не спасет…
Когда Азирафаэль поднялся по лестнице, ему даже не пришлось прикасаться к змеевидному молоточку. Уже раскрасневшийся Кроули стоял на пороге, разъяренно комкая кухонное полотенце.
— Ты рано! Я ждал тебя к ночи! — прошипел он. — Я не готов.
— А, — Азирафаэль растерянно оглядел Кроули. Тот стоял в том самом белом баньяне, который он материализовал ему после ванны. Волосы лишь слегка вились на концах — влажные. — А что? У тебя какие-то особые приготовления? Я могу прогуляться и вернуться через пару часов.
— Н-нет. Заходи уж.
Азирафаэль с любопытством прошел в коридор, снимая альмавиву [3], и ненароком бросил взгляд в сторону спальни.
Догадки подтвердились: огромная ванна занимала практически всю комнату. Только, в отличие от созданной им, больше походившей на кривую лохань-переросток, Кроули баловал себя изящной металлической конструкцией. Когтистые львиные лапки, служившие ножками, скребли пол, как настоящие… вот же охотник до деталей.
— Я, правда, могу зайти позже, — предупредил Азирафаэль, замечая, что Кроули даже не поленился расставить свечи по периметру комнаты, хотя вполне можно было зажечь пару ламп. — А ты заканчивай со своими водными процедурами. Мне неудобно тебя прерывать.
Кроули почему-то посмотрел на него тяжелым взглядом палача, желающего снести его белокурую голову. Таким же взглядом на него смотрел Жан-Клод.
«Я его чем-то расстроил?» — подумал Азирафаэль.
— Кроули?
— Иди на кухню, ангел, — нечитаемым голосом сказал Кроули. — Я сейчас подойду.
На кухне тоже горели свечи. О! Откуда взялись эти красные лепестки? Кажется, розы? Тут целая… дорожка!
«Видно, у бедняги букет осыпался», — пожалел Азирафаэль канувшую красоту. — «А убрать не успел. Надо помочь».
Азирафаэль знал, где у Кроули хранилась метла. Поэтому и минуты хватило, чтобы достать ее из кладовой и сгрести досадное недоразумение в аккуратную кучку у стола. С чувством выполненного долга Азирафаэль уже заметал мусор в совок, как Кроули вернулся.
— ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!
— Помогаю тебе, дорогой. Не волнуйся. Я почти уже все убрал. Может, мне и коридор подмести? Там, кажется, тоже рассыпалось…
У Кроули дернулась щека. Уголки рта поползли вниз, будто на них повесили гири, а нижняя губа опасно задрожала.
«Что я делаю не так?!»
— Кроули? — уже почти с мольбой произнес Азирафаэль.
— Все… в порядке. Я видно… да. Да, мусор. Хорошо, что ты все убрал. Спасибо, ангел. Садись… наверное.
Кроули расстроился. И Азирафаэль никак не мог взять в толк чем. Он же только хотел помочь! Кажется, лучше вообще ничего не предпринимать, да?
— Смотри, ангел! — сказал Кроули, и стал заставлять стол блюдами, умудряясь расположить их так, чтобы он мог дотянуться до чего угодно. Каждое блюдо было представлено ему по всем правилам хорошего тона. — Волован с куриной грудкой под соусом бешамель. Чечевица а-ля бывшая королева. Перепелки-эмигрантки с лучком. И на десерт — фигурные фрукты под соусом варен. И… да. Вино. Все, как ты и просил.
— Кроули! Ты чудесен. Ты сам все приготовил?
— Ну… как сам. Считай, один зажравшийся депутат Конвента не досчитается нескольких блюд. Но волован — мое исконное.
— С него тогда и начну.
Азирафаэль сел за стол и приготовился осквернить храм тела на недели вперед. Он так много каялся последние дни, что будет возмутительно не распробовать каждое блюдо на вкус! Распробовать основательно, не скупыми порциями для дегустации.
Азирафаэль с придыханием приоткрыл хлебную крышечку волована и запустил ложку в горячие внутренности хлебной клетки. Куриное мясо так и таяло во рту.
— М-м-м-м! Кроули! Это прелестно! Давно так вкусно не ел!
— Ну, хотя бы тут ты стонешь…
— Извини?
Кроули махнул рукой и откупорил бутылку. Быстро разлил вино по бокалам и, не чокаясь, осушил свой с такой быстротой, будто это заменяло ему дыхание.
Азирафаэль стучал ложкой. Следил краем глаза, как Кроули накачивается вином и совершенно не желает вести светскую беседу. На все вопросы отвечал односложно и неохотно. Что с ним…
— Может, тебе хватит? — наконец спросил Азирафаэль, когда Кроули приступил ко второй бутылке.
— Сам решу, когда мне хватит, ангел.
— Не напивайся пока, пожалуйста. Ты должен быть в состоянии прочесть.
— Прочесть что?
Азирафаэль достал из кармана фрака аккуратно сложенный листок и протянул его Кроули.
Спустя минуту послышалось первое хмыканье. За хмыканьем последовали ехидные смешки. Кончилось все уже откровенным безумным хихиканьем. Кроули смял листок. Равнодушно скормил его огоньку свечи и бросил в собственную пустую тарелку.
— Ты чокнутый, ангел. А я тебе не жиголо с поминутной оплатой, который будет томиться у окна и ждать тебя: придет мой содержатель сегодня или нет.
Огонёк потух, и серый пепел клочьями стлался по тарелке.
— Я тебя таковым и не считаю.
— Две ночи в неделю по четным дням — как придется? Не дольше получаса акт? Никакой ответственности, ревности, допросов? Никаких разговоров о чувствах, и ты всегда снизу?! Прекращаем, как только тебе взбредёт в голову?! Что ж пункта о презервативах-то нет?! Может быть, я заразный. Напиши новый список с этим пунктом. А то непорядок! Я сбегаю. Куплю. Голубая ленточка или розовая?! [4] А может и ту, и другую?!
— Кстати, разумное предложение, — нахмурился Азирафаэль. — Но я согласен и без.
— Так мне доверяешь?! Ну что ты!
— Нет. Я смогу себя вылечить. Это не проблема.
Кроули сжал вилку. Погнул четыре металлических зубчика.
— Меня даже в Аду так не унижали, как ты сейчас.
— Я не унижаю, Кроули, — Азирафаэль тяжело вздохнул, запуская ложку в остатки куриной грудки. — Это просто меры предосторожности. Мое дело предложить, твое отказаться или согласиться. Я думаю в первую очередь о тебе. Со временем ты поймешь это.
— Как унизительно-унизительно-унизительно… — Кроули даже не скрывал отчаяния.
Отчасти Азирафаэль мог его понять. Но только отчасти. Пусть лучше сейчас тихо поненавидит, чем в один момент обнаружит себя стоящим в очереди на новую оболочку. Если лёгкая бесконтрольная волна лишила Кроули чувств, что будет…
Азирафаэль покусал губы. Не стоило этого начинать. Не стоило писать список. Не стоило приходить Кроули в богадельню… но… Собственное сердце противилось. Оно хотело объясниться. Попробовать. И юркнуть к Кроули в руки трепещущим комком. В них и остаться.
— Попытка — не пытка. Ты тоже всегда можешь это прекратить, едва тебе надоест.
— Я на поблядушки не согласен. Поблядушек мне в этой жизни хватило. Спасибо, сыт.
— А на что ты согласен?..
Кроули молчал долго.
— Пошли. Покажу, — наконец сказал он.
Итак. Комната.
Огоньки свечей трепыхаются, заставляя тени выплясывать тарантеллу на стенах.
Архипелаги сухого пола посреди растекшихся от ванны луж. Остатки лепестков обломками кораблекрушения плавают в них.
Надежные ставни защищают от лютующей за окном непогоды.
Камин гудит и дышит волнами тепла, но руки и ноги все равно покрылись гусиной кожей.
Странно. Он сотни раз продавливал этим самым телом кровать Кроули, но сейчас она казалась бледной незнакомкой. Может быть, потому что Азирафаэль никогда не рассматривал другое ее применение, кроме как для сна.
Кроули возвышался, избавившись от баньяна лишь легким движением плеч.
Азирафаэль заметил знакомые веснушки на груди. Все та же хлесткая, но в то же время безобидная худоба. В ней нет ни рельефных мышц, ни жил, ни выступающих из-под кожи костей. Только когда Кроули выгибается, кожа натягивает косые улыбки рёбер.
Зелёная ткань больше не обрубала кучерявую дорожку от пупка. Дорожка соединяла две точки по прямой — кратчайший путь.
Кроули покрыл расстояние в метр и пять тысяч лет двумя шагами.
— Я тебя раздену, — сказал он.
Азирафаэль кивнул.
Кроули легко коснулся его плеч. Шеи. Затем ладони легли на затылок и там и остались. Прикосновения были теплыми и приятными.
— Эта ванна была для нас, — сообщил он. — Я хотел тебя вымыть.
— Я грязный? — удивился Азирафаэль.
— Нет, — Кроули со смехом выдохнул. — Просто потому что это приятно и расслабляет. А лепестки, которые ты с таким рвением смел и выбросил в мусорное ведро — это элемент романтики.
— У людей понабрался?
— А почему нет? — Кроули очертил большим пальцем его скулу, погладил. — Они еще дарят друг другу цветы. Совершают милые глупости. Обещают друг другу то, что никогда не исполнят. Хотят вместе пойти под венец и вместе состариться. Немногим везет.
— Ты хочешь от меня цветов и милых глупостей? — не понял Азирафаэль.
— Необязательно. Но я когда-то любил такое делать.
— И почему сейчас забросил?
— Потому что тот, кому я хочу это делать, сгребает лепестки метлой и выкидывает их в печку.
Азирафаэль, теряясь, посмотрел на часы, уставившееся на него огромным оком-циферблатом. Маятник мерно качался, отсчитывая утекающие напрасно минуты.
— Смотри на меня, а не на часы, — попросил Кроули. — А лучше…
Маятник дрогнул и замер. Стрелки прервали ход, образовав тупой бессмысленный угол.
— Ты остановил время?
— Нет. Просто сломал часы, — усмехнулся Кроули. — У меня скромные резервы. И они очень медленно восстанавливаются. Чего тебя впечатлять дешевыми трюками.
Азирафаэль прислушался к собственному сердцу. Не зря он тогда представился дезертиром. Сердце бешено стучало, будто от страха получить пулю в предательскую спину. Но запах Кроули витал по комнате светлым духом — успокаивал и прогонял помыслы о бегстве.
Кроули был тих и серьёзен.
Шквалистый ветер наконец успокоился и смолк.
Полный штиль.
Камин плевал искры и урчал, как голодный кот, разбавляя своим мурчанием их тишину.
Зимнее солнцестояние выкатилось и застыло, хоть и опоздало на пару месяцев.
Азирафаэль вцепился пальцами в худые плечи, и Кроули продолжил гладить его щеки.
— Чего ты хочешь, Азирафаэль? Удовольствий? Утех? Любви? В чем был смысл этой убогой бумажки? Зачем тебе это все? Право. Ты можешь соблазнить любого смертного. Не смотри на Робеспьера. Он просто дурачок, не понимающий от чего отказался. Но ты пришел ко мне.
Я убил бы его через пару месяцев
Азирафаэль честно пытался понять то, что доносил до него этот ласковый голос. Но смотрел только на мерно шевелящиеся губы. Слова шелестели и не значили ничего.
— Я хочу тебя, Кроули, — сказал он.
Кроули прекратил поглаживать щеки. Потянул ненужную одежду прочь.
— Принимается, — Ни один мускул не дрогнул на его лице, голос стал сдержаннее обычного.
Азирафаэль послушно опустился на кровать, подставляя шею под легкие поцелуи — почти целомудренные. Он ожидал, что Кроули сгребёт и похоронит его тело под своим. Но тот обходился с ним, как с девственницей в первую брачную ночь.
Где тот жар, с которым Кроули тискал его под сенью театра?
— В женской оболочке я тебе нравился больше? — спросил Азирафаэль.
— Я без ума от тебя в любом обличии. А в чем дело?
Кроули легким тычком перевел его в горизонтальное положение, но только ради того, чтобы почтить поцелуями остальное тело. Зарылся носом в его жесткие кучерявые волосы на груди и шумно вздохнул. Ей богу, будто затянулся нюхательным табаком. То ли льстит, то ли смешно…
— Как тебе сказать… Тогда, в театре, когда ты прижал меня к стенке, ты был отчаяннее, что ли.
— Запомни раз и навсегда, — и Кроули наказал его поцелуем в чувствительный бок. Щекотно! — Отчаяние мне неведомо. Просто тогда я не был уверен, не передумаешь ли ты.
«Отчаяние ему не ведомо…»
— Так все изменилось? — Азирафаэль хотел было поднять голову, чтобы наблюдать за сползшим вниз Кроули, но шея затекла бы слишком быстро. Поэтому он довольствовался только бледной панорамой потолка и ласковыми прикосновениями, будоражащими не только бренное тело, но и что-то гораздо большее. Душу, наверное?
— Еще как! Считай, как рыбы падают с неба, только в хорошем смысле. Теперь ты ищешь со мной встречи. Кто тайком пробрался ко мне на работу? Кто обманул зануду-Уриэль? И кто сейчас застонет, чтобы мадам Бланк больше никого за меня не сватала?
— Я?
— Умный ангел.
Азирафаэль и не заметил, как Кроули усыпил болтовней его бдительность. А он, проныра, успел поравняться с его ляжками и коварно нарушил их покой языком, вылизывая внутреннюю сторону. Догадался же, что это его слабое место! Азирафаэля так и подмывало расспросить Кроули «а что, красивенькую хоть сватали?», но больно не хотелось отвлекать язык Кроули от такого важного задания.
— А ножки-то подрагивают!
«Я даже свое тело сторожить не умею».
Член начал неуклонно твердеть, а в яйцах приятно заныло.
— А я смотрю, мне тут рады.
— Я всегда тебе рад, — Азирафаэль прикрыл глаза рукой, шире раздвигая ноги. — Только не говори, что я какой-нибудь спелый плод, упавший к тебе в руки.
«Перезревший».
— Конечно нет. Ты — гребаное зеленое яблоко, которое я тряс с ветки на протяжении пяти тысяч лет. Все яблоки уже упали, а ты, сволочь, висишь.
— А мог просто взять сучкорез.
— Я возьму что-то поинтереснее.
Прежде, чем в голову Азирафаэля пришло что-то остроумное, его член оказался надежно обхвачен губами. Рыпаться было поздно. Хотя Азирафаэль еще бы с охотой поболтал с Кроули. Но тот оказался очень занят.
Возбуждение нарастало и захватывало сознание кусочек за кусочком. Сознание сдалось без боя и выбросило белый флаг.
Простыни стали мокрыми. На спине выступил пот, и его запах смешивался с вездесущим запахом Кроули, который, казалось, еще чуть-чуть и станет осязаем. Азирафаэль тихо ахнул и, получив насмешливую поддержку в виде порхающего влажного движения по уздечке, ахнул уже громче.
Кроули не делал ничего сверхъестественного. Не было в его арсенале уникальных техник или отточенной методики. Но Кроули действовал плавно, будто создавал что-то новое. Специально для него. Его язык изучал, запоминал и повторял те движения, на которые отзывалось тело. И Азирафаэль подсказывал ему путь, толкаясь навстречу или шумно выдыхая сквозь стиснутые зубы.
Кроули читал эти знаки. Схватывал: брал в рот глубже, резче, быстрее. Сжимал яйца пальцами, вызывающе ударяя головку о собственные губы. Актерничал, надевая маску развязности.
Не было в нем и капли развязности.
«Это только для меня».
За маской скрывались чуткость и желание угодить. Отдать. Показать, что все это не зря: «ты не пожалеешь об этом Азирафаэль».
Руки скомкали покрывало, хотя жаждали обнять Кроули, прихватив кожу на его спине, хотя Азирафаэль догадывался, что сделать это будет, ох, как непросто. То ли дело его спина… Ухватывайся — не хочу.
Кроули ненадолго прервал ласки, отчего член возмущенно дрогнул, и быстро облизал пальцы.
— Ай, — Азирафаэль дернулся, когда почувствовал, что его потянули за ногу.
— Ай. Ну ты же не думал, что я тебе только отсосу? Наивный. Соблазнение с одной фелляцией — это все равно что уйти с именин, не дождавшись десерта.
— Я люблю десерты, — сказал Азирафаэль, поерзав.
— Я знаю. Передай подушку.
Он исполнил просьбу.
Азирафаэль чувствовал себя странно. Воспоминания о давнем опыте таяли: все ощущалось словно впервые. И будто не было ни сеновала, ни пьяного дыхания у уха, ни смачного харчка на мозолистую сухую ладонь. Никто с ним тогда не сюсюкался. Наклонили да вставили. А тут…
— Постарайся расслабиться, — сказал Кроули.
— Парадокс.
— Что?
Азирафаэль махнул рукой:
— Продолжай, дорогой.
— Как соблаговолит Ваше Высочество.
Азирафаэль фыркнул: он не знал, обижаться ли ему на обращение, которое теперь шло в ход наравне со «шлюхой» и «шельмой», однако пальцы Кроули отбили у него всякое желание пререкаться. Наверное, тому, кто собирался овладеть его задницей, дозволено все.
Было неприятно. Немножко щипало.
Но Кроули обещал десерт! К тому же Азирафаэль никогда не ушел бы с именин. Тем более со своих собственных.
Азирафаэль послал легкий заряд собственных сил на помощь пальцам Кроули. Неприятное чувство поупрямилось, но спустя полминуты отступило. Кроули заметил эту уловку.
— Левее. И сильнее надави, — попросил Азирафаэль. — И возьми уже масло. Я же вижу на тумбочке флакон.
Если Азирафаэль ожидал страсти, урагана, маленького личного Армагеддона (но без разрушения, пожалуйста) — он просчитался по всем фронтам. Кроули обошелся с ним бережно, будто пересадил капризный саженец. Саженец посидел в горшке, попривык да выпустил бутон.
Не было ни боли, ни стыда, ни смущения.
Только его солнце, обретшее форму обычного человека, тяжело навалившегося сверху.
Солнце устало и давно укрылось горизонтом. Кроули остался, обдавая горячим загнанным дыханием. Слизал капли пота с висков. И наконец поцеловал, не остывая, а продолжая греть своим расслабленным телом.
— Я люблю тебя, — сказал Кроули, ложась рядом на собственную вытянутую руку.
Азирафаэль посмотрел в ласково сощуренные глаза, не ожидавшие ни ответного признания, ни принятия. Кроули просто поделился фактом.
Азирафаэль вдохнул окружавший его запах и наконец понял, что это такое.
— Я тоже тебя люблю.
И никакой мучительной лепки признания с неловкостями и потеющими ладонями. Слова были естественны и абсолютно правдивы. Кроули это тоже чувствовал. Потому улыбнулся и боднулся лбом о лоб.
— Видишь, и никакого дурацкого списка. Ты будешь со мной, Азирафаэль?
Прими ответственность, Азирафаэль
Только если раньше ответственность казалась мистическим чудовищем, тем же Левиафаном, то теперь она была словно ребенок, жадно тянущий к нему пухлые ручки. Да, пожалуй, страха в будущем только прибавится, но счастье настоящего момента затмевало его.
Кроули принял, сцепляя их пальцы.
Азирафаэль сжал в ответ. Он просто не мог быть хуже.
Нечего бояться, когда рядом будет тот, кто разделит с ним и мистического монстра, и капризного ребенка. И… что угодно.
Азирафаэль кивнул, вытянул руку вперед.
— Что ты?..
Кроули с насмешкой тронул собственное ухо. Приподнял брови, нащупав там что-то. Ругнувшись, выпутал спустя несколько неудачных попыток белую гвоздику. [5]
— Ну ты же хотел цветов, дорогой. Видишь. Даже похоже вышло.
Кроули перевернулся на спину и растерянно оглядел полученный подарок.
— Идеально вышло… будешь мне каждый раз дарить по цветочку?
— Только если ты этого хочешь.
— Я хочу оранжерею!
Азирафаэль улыбнулся. Что ж, когда-нибудь Кроули придется выделить цветам отдельную комнату.
[1] Так называли казнь гильотиной
[2] Кахексия — крайнее истощение организма.
[3] В Средневековье, когда знатные мужья уходили на войну (особенно на Столетнюю. Или еще куда), их жены ткали гобелены, изображая их подвиги: настоящие и не очень.
[4] Клистир — устаревшее название клизмы.
[5] Шарантон — клиника для душевнобольных.
[6] Кроули имеет в виду философское сочинение "Левиафан" Томаса Гоббса. Гоббс отождествлял библейского монстра Левиафана с государством.
[7] По непостижимому замыслу во французском языке это слово тоже состоит их трех букв. (le zob — и нет, это по контексту не зоб)
[8] И такой порох действительно был! Порох Бертолле. В 1788 году после несчастного случая на фабрике с этим порохом работы с ним были приостановлены. Забавно, что часть запасов летом 1789 года была перевезена в Бастилию. На следующий день состоялся штурм этой крепости. Порох мог попасть в руки кому угодно.
[9] Кроули цитирует строчки из монолога Катрины. "Укрощение строптивой" — У. Шекспир
[10] Азирафаэль цитирует строчки Бенволио. "Ромео и Джульетта" — У. Шекспир
"Трахнул" и "соснул" упоминаются в самом что ни на есть культурно-литературном значении!
В далеком тринадцатом веке один итальянский монах имел неосторожность заявить, что ангелы неспособны грешить. Эта прописная истина вышла из сомнительной посылки, мол «раз ангелы постоянно созерцают Бога, являющем собой чистое БЛАГО, то никому из них не взбредет в голову выбрать зло». Кроули мог бы легко заткнуть этого затворника, просто предъявив ему Азирафаэля. Может, тот слишком часто прерывал «созерцание» земными трапезами, может, по другой причине, но его ангел не вписывался в общую благополучную картинку. Это не было открытием. Все-таки они знаются без малого пять тысячелетий! Однако события последних дней показали, что Азирафаэль — саквояж с двойным дном. И если первое, в меру греховное, Кроули изучил хорошо, то второе явило столько омерзительных подробностей, что лучше бы он туда не лез. Вот хотя бы две главные, которые он выделил:
1) Азирафаэль — сволочь, каких еще поискать. И ладно бы сволочь, которая только дразниться и умеет. Теперь сволочь перешла в наступление, расковыряла душу (или что там у него вместо души?), как заправский алиенист, и радостно унесла ноги. А из позыбытой вскрытой души хлынуло все самое гадкое и отвратительное и никак не желало затекать обратно.
«Прекрасный, восхитительный, сводящий с ума?» — так он говорил?!
«Да я тебя с грязью смешаю, как только увижу снова».
Возможно, Кроули отреагировал бы спокойнее, очнись он в пропитанном пылью мраке не один, а рядом с тем, кого опрометчиво назвал «прекрасным и восхитительным»! Но, увы, он очнулся один: на полуразваленном диване, с пульсирующей болью в висках и ломоте во всем теле, будто его несколько раз приложили о стену.
С ним еще не случалось такого, чтоб его оглушали сразу после поцелуя (ВЗАИМНОГО!) и почти что невинных (ладно, не очень) поползновений на выставленную вперед ляжку. Когда-то давали пощечину — да, было дело. Но чтобы оглушить и оставить в темноте и одиночестве… ЭТО ОН ОСТАВЛЯЛ других в темноте и одиночестве. Это его работа!
«Поговорим, дорогой», — тьфу. Как он мог на это… о, ужас.
2) Азирафаэль — сволочь. Но это уже даже не личное. А, так сказать, общественное.
— Максимилиан! Не время падать духом, когда Республика в опасности! Дантон с Демуленом совсем страх потеряли, им мало твоего Комитета справедливости, они вопят, чтобы мы открыли тюрьмы и отпустили ВСЕХ подозрительных! Эбер в «Пьере Дюшене» винит нас в травоядности и просит большой красной обедни [1]! Патриоты обеспокоены твоим долгим отсутствием! — Сен-Жюст прислонился щекой к двери, которая, несмотря на все его многочасовые увещевания, оставалась наглухо закрытой.
Элеонора стояла рядом, блестя слезами в огромных темных глазах. Куталась в шаль, словно в ознобе, и то и дело мусолила ее края.
— Максимилиан! — вторила она. — Ну пожалуйста!
Робеспьер заперся в своей комнате и никому не отвечал уже третий день. Кроули сидел в кресле, не снимая упелянда, прижимал к себе котомку с едой для мадам Бланк и лицезрел спектакль «выкуривание лидера якобинцев из его кельи».
Браунт — пёс Робеспьера — уже с полчаса слюнявил его колено. Кроули поглаживал тяжелую лохматую голову и нисколько не противился компании. Браунт устраивал его больше, чем эти двое.
— Да оставьте его в покое. Проголодается — сам выйдет. А как посрет — от запаха взвоет. Тоже выйдет.
— ГРАЖДАНИН СЕРПЭН.
— Ну, а что? Зато правда.
— Вместо того, чтобы перемывать кости у него за спиной, идите и поговорите с ним.
— Как вы, Элеонора? — Кроули размазал вязкую собачью слюну по колену, а затем вытер руку с ее остатками о шерсть Браунта, — Вы разговариваете с дверью третий день. Она вам не очень-то отвечает.
— Вы — бессердечный и отвратительный! — с юношеским пылом заявил Сен-Жюст, грозя ему указательным пальцем с идеально подпиленным ногтем, но быстро вернулся к восклицаниям. — МАКСИМИЛИАН! Ты нужен стране! Отопрись!
«Блестит корсарской серьгой, лохмами трясет, пилит взглядом исподлобья — ох, боюсь-боюсь!»
На самом деле Кроули даже представлять не хотел, что чувствует несчастный Робеспьер. Попасть под соблазнение ангела — это надо как-то пережить. А попасть под соблазнение ангела, который явился в виде твоего идеала (но ведет себя не как идеал, а как напористая начитанная путана) — лучше сразу под нож и наверх. Или вниз. Как получится.
Человеческий разум хрупок… Мало того, история, достойная пера Софокла обернулась Мольеровской комедией. Еле переводящего дух Робеспьера огорошили вестью, что настоящая Элеонора слегла с приступом мигрени. Ни на каком балу она не была и в помине, а отец просит прощения за неоправданные ожидания и приболевшую дочку…
Интересно, что подумал Робеспьер, когда сопоставил факты? Что он сошел с ума? Померещилось? Или что он, простофиля, просчитался даже с семьей Дюпле, и роялистские заговоры просочились в его последнюю обитель спокойствия?
— Уйдите. Я попробую, — сказал Кроули, почесывая чувствительное место под ухом Браунта, отчего тот благодарно поскуливал. — У меня через час встреча, а наблюдать ваш цирк и далее нет никакого желания.
— В-вы! Вы отвратительны! — кипел Сен-Жюст.
— А вы повторяетесь! — фыркнул Кроули.
— Луи, — взмолилась Элионора. — Может быть, дадим гражданину Серпэну шанс?
— Да чтобы я… и ему…
— Ну, если вы так хотите, чтобы ваш идол позорно помер от кахексии [2], я откланяюсь прямо сейчас…
— Нет, нет! — Элеонора разъяренной кошкой вцепилась в локоть Сен-Жюста. — Мы с Луи прекрасно проведем время за вязанием перчаток! Луи, ты ведь не откажешь мне в услуге и подержишь пряжу?
— Но я… — Сен-Жюсту не предоставили выбора. Кроули не без внутреннего торжества проследил, как этого провинциального щеголя увлекли вниз по лестнице — в гостиную.
«В роли вязальной прялки ты будешь в сто крат полезнее».
«Что ж, неправильный демон, приступай творить благодеяния!»
Все-таки сняв упелянд, Кроули оставил его на кресле (но котомку предусмотрительно взял с собой. Мало ли чего ожидать от этой прожорливой псины!) и прильнул к замочной скважине.
Легкий посвист ветерка гулял по недоступной комнате.
«Этот дурак еще и окно настежь растворил?»
Казалось бы, делов-то! — призвать демоническую силу, и ригель замка отскочит сам собой. Но подвергать еще не окрепший после пережитого дух Робеспьера новому потрясению — нет, это уж слишком. Он должен сам отпереть дверь. Или подумать, что сам. Как бы Кроули того ни хотел, легкого пути не будет.
— Утро добрым не бывает, так и выпить подмывает! — громко провозгласил он.
Ну, а что? Хуже он уже точно ничего не состряпает. А так, может быть, нарвется на лекцию о добродетели…
Ноль реакции.
— Представляете, в моей секции один затейник маркиз выдумал преинтересную вещицу. На манер «Гусиной игры», но только в патриотическом духе. Бросаешь кубики и ходишь фигуркой на определенное число полей: да только в каждой клетке памятный момент славной Революции: от Бастилии до созыва Национального собрания. Я принес! Составите компанию? Увы, сам я застрял на дереве Свободы!
Опять ничего.
— А вы не очень то словоохотливы сегодня, дорогой Максимилиан!
Молчание становилось тягостным.
«Я кто ему, исповедник, что ли?»
Вдруг послышалось хлопанье крыльев. Выразительное «курлы» не оставляло сомнений в их обладателе.
— Голубей кормите? Ну как, клюют?
— Нет, голубиную Конституцию принимают! Естественно, клюют! — голос Робеспьера был не мягче наждачной бумаги, но ОН ДОБИЛСЯ ЭТОГО! Робеспьер заговорил.
— Значит, вам скоро придет письмо.
— Что за чушь вы мелете?
— Это не я мелю, а народ. Примета такая есть.
— Приметы-поговорки-предания-легенды, — протараторил Робеспьер, — банальные игрища досужего ума. Постойте… Как там письмо, что я передал вам?
— Все прошло как по нотам! — Попробуй тут не приври! — Буквально сегодня получил известие, что оно покинуло пределы Франции на торговом судне, следующем в Бостон.
— Уже хоть что-то хо… — остаток фразы утонул в сплошном шелесте крыльев.
— Осмелюсь спросить, у вас там вдоволь хлеба? Как бы вас не сожрали.
— Последняя краюха на исходе.
— А у меня есть. Только что с рынка. Свежайший!
— Птицам нельзя давать свежий хлеб! — Сколько гнева!
— Не беда, — нашелся Кроули. — Черствый хлеб тоже имеется. Вы берете или нет?
— … беру.
— Но для этого придется отпереть дверь!
Спустя минуту дверная ручка неохотно дрогнула и провернулась, дверь открылась ровно на два дюйма. Кроули этого хватило, чтобы просунуть ногу в образовавшийся проем.
— Когда я говорил «беру», я имел в виду хлеб, а не вас!
— Но я тоже люблю птиц! Мой отец в Бретани держал голубятню, пока мать не взъярилась и не велела распродать, мол, весь ее палисад изгадили. Сколько горя-то было!
— Ну проходите, только быстро!
Перед Кроули предстал Робеспьер в своем черновом варианте: обширные, как лунные озера, круги под глазами; засаленные волосы, заплетенные в небрежную косицу; рыхлая воспаленная кожа. Тощие лодыжки выглядывали из-под полов полосатого шлафрока, и длинные кривоватые пальцы поджимались от сквозняка. Никаких тебе белоснежных чулок, темных очков и кропотливо убранного парика. Самый обыкновенный человек без масок и оков.
Робеспьер слеповато и зло щурился, когда закрывал за ним дверь.
«Красавец», — искренне подумал Кроули.
— А вы, смотрю, тоже рыжий! Сколько у нас общего. А вы мне открывать не хотели…
Кроули, прижимая котомку к груди, с любопытством огляделся. Когда он еще побывает в спальне столь видного политического лидера?
Кровать была аккуратно заправлена — ни единой складочки. Зато рабочий стол был не в лучшем состоянии: похороненный под грудой скомканных листов и поломанных перьев — он напоминал поле побоища, где все кончилось плохо и все умерли. Залистанный томик Руссо возвышался над побоищем как монумент павшим воинам.
Отделившийся от пернатой стаи, оккупировавшей подоконник, серый наглец восседал на плафоне лампы и ожидал подаяния. Кроули протянул засранцу горсть крошева, и тот, словно давно прирученный, покорно защипал.
— Хотите, я вас тоже покормлю? — спросил Кроули, краем глаза наблюдая, как Робеспьер потерянно бродит по комнате. — Вы же явно ничего не ели. Могу что-нибудь приготовить специально для вас и принести. Что вы любите?
— Апельсины любил. — сказал Робеспьер. — До недавнего времени.
— Чего нет, того нет. Но могу достать варенье. Пирог сладкий хотите? Гх-м. Шарлотку?
— Антуан. Зачем вы пришли?
— Они заставили, — признался Кроули. — И если вы не хотите, чтобы они и дальше таранили вашу дверь, то лучше бы вам покинуть пернатую компанию. Элеонора …вас ждет. Два дня глаз не смыкала. Только сейчас за вязание села. Пойдемте уже, а то она свяжет вам рыцарский гобелен. [3]
— А я совсем забыл о ней… — Робеспьер воровато оглянулся на свой стол, заваленный бумагами — в них были явно не стихи.
— Никогда не поздно объясниться.
— И что я ей скажу?!
— Скажите, как есть. Она не пришла на литургию, вы заволновались, вам стало дурно … Один мой дядя страдал видениями. Так страдал, что не отличал реальность от вымысла. Однажды вообразил себя кукушкой и улетел жить на дерево. Каждому проходящему мимо гражданину с ветки куковал, сколько ему осталось. Но парочка клистиров [4] и припарок скипидаром сделали свое дело! Да здравствует Шарантон! [5]
— Вылечился? — оживился Робеспьер и наконец занял место у плеча, погладив обедающего голубя по серому крылу. Такой… миниатюрный по сравнению с ним — дылдой. Кроули едва подавил желание переплести его жиденькую косицу: некоторые прядки некрасиво торчали из-за ушей.
— Нет. Умер.
— Правда?
— Нет.
Робеспьер демонстративно закатил глаза.
— Хотите сказать…ничего не было?.. — медленно произнес он больше самому себе. — И что это всё… наваждение? И Элеонора… и Левиафан…
— Как это ничего не было? — перебил Кроули. — А я? Я был! Чуть-чуть. Как вы могли забыть! И какой Левиафан? Вы Гоббса [4] перечитали, дорогой мой. Вам надо чаще гулять.
— Гулять, — в прострации повторил Робеспьер. — Но…
— Так, значит, пирог? Я отменно готовлю. И закройте уже окно. У вас такая холодрыга… — Кроули докормил голубя и прогнал его с лампы, сам исполнив собственную просьбу. — Так-то лучше. А теперь…
— Антуан. Кто сидел у вас на коленях?
— Девица какая-то. Просто пригласил потанцевать. Она меня оттанцевала, а потом на колени еще как прыг! Лягушка-затейница. Но вы ее так отчаянно согнали своим «Элеонора»! Я аж подумал, вы ревнуете. Меня, конечно. Так что? Приведем вас в порядок и обедать? О! И игра! Мы просто не можем не сыграть! Вы же не откажете?..
Какую чушь он только ни нес, на какие ухищрения ни шел! И игру какую-то дурацкую на ходу придумал, и корку свежего хлеба с куском сыра незаметно всучил, которые Робеспьер стал жевать будто бы механически, и вывел его, как ягненка на веревочке, в гостиную.
Доставлен Робеспьер, одна штука. Одетый. Напудренный. Прилично пахнущий. Получите-распишитесь.
Элеонора тут же заквохтала над ним, как над треснутым яйцом.
«Милый Максимилиан».
«Голубчик».
«Я так за тебя перепугалась».
Тьфу. Тошно.
Сен-Жюст вторил такой же тупой курицей.
Хоть раз в жизни нашлась бы курица на его голову, которая с таким же рвением кудахтала бы над ним. Плевать, что со стороны выглядит ужасно.
Робеспьер таял от этого внимания. Улыбка появилась на его губах, как весеннее солнышко из-за тучи — такая же робкая и неуверенная. Но теплая. От тепла сходит снег и взрастают цветы. Может быть, и тут что-нибудь… взрастет.
«Да нужен ты кому-то, нужен, везунчик», — Кроули незаметно оставил эту компанию, забрав с кресла упелянд. Все равно они удалились на кухню пить чай, совершенно забыв о его присутствии.
Что ж. Свою роль выкуривателя он отыграл.
А уж как Элеонора залечит раны, оставленные Азирафаэлем, и залечит ли вообще — не его дело.
***
— Мадам Бланк…
— Да, Антуан?
— Можно я с вами посижу? Чуть-чуть.
— Что-то случилось? — уже явно готовящаяся ко сну мадам Бланк шире распахнула дверь. Лохматая Фру-Фру выглянула из-за ног хозяйки, недовольно тявкнув.
— Нет-нет. Просто я готовил другу и… много вышло. Лишнее. Не хотите со мной поужинать?
— Тут целый пирог, Антуан!
— Я перестарался, — широко улыбнулся Кроули. — Так отведаете?
Мадам Бланк видела всю его убогость как на ладони. Одинокий, стареющий никому не нужный комиссар, у которого кроме работы — ничего нет. Но смысл играть в гордеца, раз он сам поднялся…
— Заходите, Антуан. Вы же знаете, я всегда вам рада.
«Старики должны держаться вместе!» — он утешал себя этим.
В общем, она была неплоха. Неплоха настолько, насколько может быть неплоха шестнадцатилетняя девочка. Миленькая, чистенькая, компактная, как дорогой свеженький аксессуар, который еще никто не облапал на витрине. Эдакая хорошенькая сумочка, если бы он коллекционировал сумочки.
А еще она была молчалива. И говорить приходилось ему.
В общем, это тоже… неплохо. Он любил говорить. Он вообще был тот еще болтун, как заметила одна дама, с которой он делил койку еще в девятом веке. Дама питала слабость к его рыжим кудрям и не пугалась змеиных глаз, считая их безобидной незаразной болячкой.
— Тебе просто не повезло, Кроули, — говорила она.
Дама ждала, что он поведет ее под венец, купит корову, заделает семерых карапузов и состарится с ней в одной постели. Он уже присматривал корову — пятнистую, толстобокую и большеглазую — и разучивал роль главы семейства, но дама узнала, что он демон. Швырнув в него грубый самодельный крест (он очень ловко увернулся, между прочим!), она ушла в монастырь. Колючее «изыди» и четыре поросших травой холмика на заднем дворе — все, что он получил по окончанию той пятилетки. Корову так и не успел приобрести. На том спасибо.
На самом деле он любил женщин. Впрочем, мужчин он тоже любил. Просто ни с теми, ни с другими ему не везло катастрофически. То вот «изыди», то мерли, как мухи, то просто Азирафаэль «случался», и смертные меркли, отступая на второй план… И хотя Азирафаэль случался не так уж часто, но когда все-таки случался…
«Ох».
Его улыбкой можно было осветить самую темную ночь. А в пуховые волосы хотелось зарыться, как в одеяло.
Когда-то Кроули сказал Азирафаэлю, что он белокож и белокур, как эталонный ангел. Таких надо помещать на полотна и высекать в мраморе.
— Я не белокурый, я седой, — сказал Азирафаэль, доставая из корзинки очередной абрикос. Кроули не поверил.
Девочка смотрела на него выразительными зелеными глазами. Он смотрел в окно и рассказывал про Англию: про клочья сырого тумана, серое небо, за которым и неба не видно, и Шекспира, который писал ужасные трагедии. Мадам Бланк хлюпала чаем и неприкрыто умилялась.
На днях она шепнула ему, что гражданский брак, заключаемый в ратуше — это возмутительно! У нее есть знакомый кюре, который может обвенчать, если он хочет. Не в храме, естественно, ведь те давно закрыты. Священник на дом. До чего дошел прогресс. Конечно, венчаться в пору, когда за одно отправление культа могут упечь за решетку — задумка рискованная. С другой стороны, почему бы и нет? Дантону можно, а ему нельзя? Рыжий, что ли?
Развалившись в кресле, он невинно развлекал своих слушательниц рассказами, то и дело косо поглядывая на мадам Бланк. Конечно, она случайно позвала свою кузину погостить на неделю. С такой же случайностью она звала на ужины в течение этой недели и его — «за компанию, вы же все равно, Антуан, сидите один, как сыч».
Совпадение? Не думаю!
Мадам Бланк все-таки решилась разбавить его концентрированное одиночество вот этой… девочкой. Как там ее зовут-то?..
Кроули не сопротивлялся. Он позволял себе заигрывать с кем угодно. Он свободный демон в конце концов. И никому ничего не должен. Если желание появится, зайдет и дальше, хоть оживит парой-тройкой пикантностей сухие отчеты для Вельзевул. Пусть от зависти лопнет!
Правда, чем дольше он болтал, тем сильнее понимал, что на самом деле хочет спуститься к себе и лечь спать. Спустя полчаса он заявил об этом желании открыто и, невзирая на умоляющий взгляд мадам Бланк, поспешил откланяться, поцеловав дамам руки.
Закрыв за собой дверь, он обессилено прислонился к ней головой. Постоял, представляя, как смотрится со стороны, и со всем театральным изяществом, которое только мог выдать, сполз вниз. Внизу и остался.
Тут хорошо. Раздеваться не надо…
Он снял мешающиеся очки и прикрыл глаза.
До дивана было лень добираться.
***
Рабочий день, казалось, никогда не подойдет к концу. Вереница просителей протянулась от стола вплоть до входной двери, а там — терялась в изгибе коридора.
Кроули всегда наперед знал, о чем его попросят.
— Выдайте свидетельство о благонадежности на моего сыночка. Ну написал он пару нехороших слов на декрете Конвента, так это дело молодое. Не в тюрьму же его за три буквы?! [7]
— Выдайте мне, пожалуйста, новую продуктовую карточку. Я опять потерял. Честное слово!
— Прошу сочетать нас гражданским браком. Нет, не потому что я не хочу в армию! Мы искренне любим друг друга!
Эх. Людишки, людишки. Со своими маленькими и не очень прегрешениями. Но Кроули смотрел на них с сочувствием и ироничной улыбкой. Это у Робеспьера французский народ абсолютно стерилен, будто его только что вынули из чашки Петри. Но стоит сделать хотя бы шаг из-под сени дома Дюпле, как мириады людских прегрешений невидимыми бациллами тут же липнут к коже.
Добродетель Робеспьера, увы, оставалась красивой сказкой на ночь.
За своим обшарпанным столом Кроули исповедовал совсем другую добродетель, но считал себя нисколько не хуже. Ему даже доставляло удовольствие подменять своей персоной весь состав местного Комитета. Все-таки все его члены должны когда-то работать и на себя тоже. Муниципальным жалованьем при галопирующей инфляции особо не разживешься. Одному справлялось даже легче, никто не лез со своей инициативой.
Но вот свет из окон потускнел на два тона, а это значило лишь одно: пора закрываться. Все ходатайства были удовлетворены, или так заявителям казалось…
Кроули запер бумаги и чернильницу в шкафчике стола и уже набросил на плечо каррик, как дверь протяжно скрипнула. На пороге очутился сутулый старик внешним видом смахивавший на огромную потасканную ветошь. Ветошь-ветошь, тебе пора на помойку.
— Прием окончен, — сказал Кроули. — Приходите завтра с девяти. Работаю без обеда.
— Мне только спросить… — И наглый старик зашаркал по направлению к нему, размазывая таявший грязный снег по полу.
— Дядя, вам сюда не надо. По домам, по домам! Комиссар не железный, он хочет на покой. Его дети ждут.
— Нет! — Старик не церемонился и щедро высморкался, утерев влагу обшлагом куртки. — Это вы послушайте меня, гражданин! Я пришел сюда донести на одного премерзкого дезертира, гнусного изменника и самое страшное слово: недобродетельного!
Клацнув с досады зубами, Кроули скинул каррик и сел обратно на протертый стул.
— Ну раз так, вещайте. Кто он этот ваш дезертир?
— Он перед вами! — На этих словах старикашка поднял голову и одарил его щербатой улыбкой.
Кроули не без омерзения всмотрелся в перекошенное лицо, на котором долгие годы жизни отыгрались, как могли. Его не покидало ощущение дежавю.
— Вы кого-то мне напоминаете, дядя.
— А вы подойдите поближе, гражданин. Я не кусаюсь.
Кроули исполнил просьбу. Слегка вздернутый нос, выцветшие непонятного цвета глаза, пигментные пятна по дряблой шее…
Старикашка протянул руку. Золотой лев блеснул на перстне в тусклом вечернем свете.
— ТЫ! — Называть имя не было надобности. — ТЫ ПОСМЕЛ ПРИТАЩИТЬСЯ КО МНЕ НА РАБОТУ?! ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО БЫЛО?!
— Спокойно, Кроули, я все объясню! — Азирафаэль, будь он не ладен, вскинул руки вверх.
— Что, теперь по старушкам пошел?! Не советую. Маскарады — твое слабое место.
— Ты дашь мне шанс объясниться?!
— Как ты мне дал?!
Кроули отступил на шаг: кулак слишком просил встречи с растерянно улыбающейся физиономией. Отвернувшись, он запустил ногтем в многострадальную столешницу и стал проделывать в ней очередную бороздочку. Бороздочек скопилось много. Будь его воля — просто испепелил бы. Но нельзя. Имущество казённое.
— Кроули, когда ты лишился чувств…
— Не продолжай! Я сделаю это за тебя! — Кроули даже не подозревал, какой чудовищный запал ярости он скрывал за маской добродушия все эти дни. Реакция пошла, рванет! АТАС! — Ты с самого начала не хотел со мной! Но я был напорист, о да! И ты спасовал, прикрывшись жалким «давай поговорим». Чудесно поговорили.
— Кро-у-ли!
— Уж не знаю, чем ты там меня трахнул. Но соснул я знатно! Просыпаюсь — а моя пташка-то вжух! Тю-тю! Улетела! Я лежу позабытой рухлядью на ссанном диване и кормлю клопов.
— Там не было клопов!.. И он был не ссанный!
— О! Конечно. Это самое главное. Знаешь, кто ты после этого?! ТЫ…
— АНГЕЛЫ! — завопил Азирафаэль. — Там было пруд пруди ангелов! Я прикрыл тебя от Гавриила.
— Свою задницу ты прикрыл, а не меня.
— Нет, дорогой. Мне бы тоже досталось, но ты… совсем другое. Тебя бы не только развоплотили, если бы всё это вскрылось.
— Ты серьезно?
Азирафаэль кивнул.
— Ладно, это надо хорошенько обдумать… — К этой фразе обычно полагался штоф коньяка. Кроули опустился на стул и достал из стола рюмку и полупустую бутылку. Налил. Выпил залпом.
— А мне?..
— И какого рожна армия ангелов явились поглазеть на Мое Высочество?! — Кроули проигнорировал взгляд, полный мольбы, и намеренно не достал второй рюмки. Попостится немного, не умрет.
— Да не на твое, — сказал Азирафаэль, следя, как он снова взялся за бутылку. — Видишь ли… ты проспал кое-что важное…
— ТВОЙ УХОД?!
— Нет, — «Вот только не надо закатывать глаза!», — Роялисты подорвали Робеспьера. Ну, в смысле, не его. А того… короче, ты оказал медвежью услугу тому санкюлоту, выбросив платье Робеспьера. Кишки со стен оттирали. И Я ОТТИРАЛ В ТОМ ЧИСЛЕ. ТРЯПКОЙ, КРОУЛИ.
— Врешь! — нахмурился Кроули. — Будь так, об этом знал бы весь Париж!
— Пришлось запирать в зале всех присутствующих и аккуратно подчищать память. Взрыв выдали за падение люстры. Жалость-то какая… Гавриил лично бил ее. Такая красота канула.
— Какой к черту взрыв?! «Робеспьера» посадили на бочку с порохом, подожгли фитиль и сказали «подожди»?!
— Урна с прахом. Сам до сих пор удивлен. Вместо праха насыпали чудо-порох, который взрывается без запала [8]. Люди такие изобретательные… Прогресс не остановить. Если бы не заминка с переодеванием… Представляешь? Этот особо одаренный еще и очки не поленился достать из фрака. Надел. Ходил и кривлялся, изображая из себя лидера якобинцев…
Азирафаэль оперся об угол стола, и его дурацкая маскировка стекла с него, как вода. Он снова был в мужской оболочке в наряде санкюлота с красным фригийским колпаком.
Кроули поболтал маслянистую жидкость в рюмке, поднес было ко рту, но передумал. Отставил обратно на стол.
— Это что это получается? Ты одним махом спас нас обоих — и меня, и Робеспьера? Своим никчемным соблазнением?!
— Ну… получается так.
— Я ТЕБЕ ЕЩЕ И ДОЛЖЕН ОСТАЛСЯ?!
— Ничего ты мне не должен, — Азирафаэль обиженно насупился. — Я просто по тебе соскучился.
Запал отсырел. В горле противно и мокро запершило.
— А в старикашку зачем нарядился? Чтобы я не прибил с порога?
— Нет. Скинуть хвост.
Кроули, вытянув шею, попробовал оглядеть Азирафаэля сзади.
— Что-то не замечал раньше…
— Да не в том смысле! Небесам не очень-то понравилось, что я прозевал покушение.
— Что, неужели гневная записка?
— Хуже, дорогой. Ко мне приставили компаньона! Но это только на словах. Это не компаньон, а тюремный надзиратель! Вот и приходится рядиться. Я поменял несколько обличий, прежде чем дошел до тебя!
— Что за бестия? — спросил Кроули.
— Уриэль. Вряд ли ты ее помнишь.
— Постой!.. Это такая въедливая, как щелочь? Мелкая, как клоп, и достающая всех своим «покайся?»
— ДА. И Я КАЮСЬ. КАЮСЬ, КРОУЛИ! ПРИЧЕМ ПОРОЙ ДАЖЕ ЗА ТО, ЧТО НЕ СОВЕРШАЛ.
— Подойди сюда, бедненький, я тебя утешу.
Кроули шутливо распахнул объятия, не особо надеясь, что Азирафаэль действительно подойдет. Все моменты были упущены в тот самый вечер. Чего ради лелеять рухнувшие надежды? Но Азирафаэль сразу оторвался от стола и занял его колени.
Непривычно тяжелый. А на балу-то был легкий, будто созданный для его рук…
Неважно.
Кроули стянул красный колпак и бросил его на стол: пушистые волосы снова защекотали его лицо. Азирафаэль бережно обнял его за шею.
Внутри Кроули корил себя за излишнее милосердие. Надо было заставить Азирафаэля объясняться дольше… чтобы страдал. Мучился. И вился вокруг него, выдумывая сотни причин оправдания своего поведения.
Но…
— Я скучал-скучал-скучал. Честно-честно-честно, — бормотал Азирафаэль, доверчиво прижимаясь. — И в мыслях не было оставлять тебя. Даже когда произошел взрыв. Я был с тобой. И если бы не Гавриил… Ты простишь меня, дорогой?
— Ну как тебя не простить с такими красивыми бесстыжими глазами?
Азирафаэль с тихим фырканьем потерся своей щекой о его. Кроули наклонил голову, чтобы Азирафаэлю было удобнее. На самом деле, чтобы было удобнее ему самому.
Больше площадь соприкосновения.
Трись-трись-трись о меня
— Так что… — Кроули робко запустил руку в белые кудри, не встретив ни сопротивления, ни недовольства. — Может, сейчас поговорим? Смотри. Стол. Чем не горизонтальная поверхность?
— Н-нет. Мне уже пора. Мне надо… действительно пора. Уриэль наверняка меня уже ищет и бесится. Мне и так стоять на коленях остаток вечера… Но я приду к тебе через два дня. На ночь приду, Кроули. Там и поговорим. Только… Будут условия. Очень много условий.
— Мы что, в укрощение строптивой играем?! А от тебя он хочет лишь любви, приветливого взгляда, послушанья — ничтожной платы за его труды.[9]
— Что-то такое я и предполагал… — Азирафаэль шумно вдохнул воздух у его уха и быстро слез с колен. — Приготовь что-нибудь. Я буду рад. И выпить! Мне точно надо будет…
Азирафаэль не по-старчески бодро прошагал к двери, вновь примеряя на себя маскировку ветхого страшного оборванца. Правда, в дверях все-таки замер, обернулся:
— Быть может, твой единственный алмаз простым стеклом окажется на глаз. [10]
— Ой-ой-ой. И что это значит?
— Что я тоже помню что-то из Шекспира. Между прочим, не один ты ему подсказывал. До встречи, дорогой.
«Два дня, два дня, два дня».
Кроули в исступлении глазел на потолок, стараясь не слушать кувыркающегося в груди сердца.
«Заткнись. Замедлись!» — приструнил он его.
Сердце послушалось и забилось тише.
Отсчет пошел
Предупреждения: R. Элементы гета!
[1] Asinus (латынь) — осел.
[2] Опыт Гальвани — опыт о доказательстве животного электричества. Одновременное прикосновение к двум участкам лапки лягушки двумя спаянными металлами приводит к мышечному сокращению — сгибанию лапки в бедре и колене.
[3] Метафизика — раздел философской науки, который прежде всего изучает явления в статике. Без движения. У Аристотеля есть труд на эту тему.
Почему все всегда идет наперекосяк? Почему, как только между ног томительно дрогнуло в пользу варианта «да, Кроули, пошли порочить служебные помещения, хотя они уже и так, вероятно, опорочены. И да, изюм, пожалуйста! материализуй!», пришел этот мнущийся… asinus! [1] и напомнил, что он тут как бы… на миссии. И сладострастно вздрагивать надо перед ним, а не перед Кроули.
— МАКСИМИЛИАН, НУ ХВАТИТ!
Гоняться за ним по коридорам было утомительно. Робеспьер мчался прочь не хуже оскорбленной барышни, которая застукала муженька в постели с другой. Будь он мужем, то сподобился бы сказать что-нибудь Кроули (о том, чтоб он полез отстаивать любимую кулаками, не шло и речи)… но нет, этот только улепетывал. Очень быстро улепетывал.
— НИЧЕГО НЕ БЫЛО, — в который раз крикнул Азирафаэль удаляющемуся голубому фраку. — НЕТ У МЕНЯ НИЧЕГО С СЕРПЭНОМ. И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.
Каблуки стучали громко и обиженно. Робеспьер свернул на лестницу и стремительно стал подниматься на второй этаж.
Какое он вообще имел право называть его предательницей и падшей женщиной?!
Азирафаэль замедлил шаг. Он уже порядком устал, мотаясь по коридорам, но все-таки стал подниматься следом.
Он бросил Кроули в фойе, как надоевшую игрушку. Бедный Кроули. Добрый, милый Кроули с костлявыми коленями, который наконец сподобился высказать свои желания прямо.
Этот непонимающий взгляд, который не скрывали даже темные стекла, когда он вырвал руку, Азирафаэль не забудет никогда. А ведь Кроули был такой очаровательной компанией на этот вечер… единственный, кто видел в нем его самого. И ничего, что демон. При таком раскладе демон лучше любого подпевалы.
«Теперь еще и перед ним извиняться…»
Кроули-Кроули-Кроули
Может быть, стоит оставить взвинченного Робеспьера в покое? Еще не поздно вернуться? Кроули наверняка остался на месте: ждет его в том же кресле. В пекло этот вечер, бал, всех — только прильнуть к угловатому плечу и попросить поймать карету до Сен-Сюльпис…
«А потом Гавриил заставит писать триста листов отчета…» — Азирафаэль представил, как его уставшая рука водит пером по бесконечным белым листам, и заранее испытал сильное отвращение. Более того, если он провалит задание — Небеса могут и вовсе отозвать его из Парижа. А Кроули не бросит свой рынок на произвол судьбы. И все. Прощай, Кроули, опять неизвестно на сколько…
Миссия! Азирафаэль. Помни о миссии (Люди такие хрупкие существа: они умирают, случайно срываясь с обрыва или даже давясь апельсиновой косточкой)!
С Кроули можно объясниться позже.
— Максимилиан, — снова позвал он, — пожалуйста, хватит. Давай поговорим…
Азирафаэль слабо представлял, как вела бы себя Элеонора в такой ситуации. Наверное, она бы в принципе в такую ситуацию не попала… но…
«Ну не плакать же мне?»
Оставалось только звать и преследовать этого униженного и оскорбленного. Азирафаэль миновал второй этаж и направился к третьему.
Лестничный проход действительно был перегорожен наспех прибитыми к дверному контуру широкими досками. Одна из них была заботливо снята, а другая легко отодвигалась, как в сломанном заборе. Вряд ли они остановят любопытствующих или желающих уединиться, но, по крайней мере, Кроули не соврал. Азирафаэль неловко перешагнул через них.
Третий этаж был запущенным и безлюдным. Пыль серела на подоконниках, шторах и стеклах. Длинные ковры впитали ее, как языки болезненный налет.
— Максимилиан! — уже тише звал Азирафаэль, тревожа тишину коридоров тяжелыми шагами. — Мы с гражданином Серпэном только разговаривали. Да, он позволил себе взять меня за руку, но…
— Ты сидела у него на коленях!
«Блядь».
«Надо бы ему память подправить…»
«Пятьсот листов отчета от руки…»
«Он что, стоял и смотрел?..»
— Может, мне хотелось присесть, а кресло было занято? — растерянно пробормотал Азирафаэль.
— Падшая! — сказал Робеспьер из конца коридора, и Азирафаэль не без досады пошел на голос.
Бедные женщины. Желание получить толику удовольствия от мужчины уже приравнивается к падению. Что делать с этой планетой?..
— Каждую неделю мне в окно кричат «антихрист» и «убийца», а падшая я?!
— Да как ты смеешь…
— Смею.
Робеспьер стоял в комнате, приспособленной под склад реквизита, почти в самом конце коридора. Худая спина была ссутулена, как заброшенный виадук, а руки упирались в грязный, устланный дохлыми мухами, подоконник. Ему стоило идти в артисты, а не в адвокаты. Хорошо, хоть руки не заламывает.
Комната выглядела точно заброшенная гробница фараона: везде на бутафорских каретах, слонах из папье-маше, горных кручах в два человеческих роста и ажурных беседках из старой фанеры виднелись поблекшие остатки позолоты — свидетели былых громких премьер и аншлагов. Весь этот скарб будто бы намеренно затаился здесь, чтобы не угодить в очищающий пожар Революции или не сгинуть в печурках, изголодавшихся по ставшим роскошью углю.
— А все-таки Орфей из тебя неважный.
— Кто бы говорил. Хотя… нимфа. Я мог бы догадаться.
— Тебе никогда не казалось, что нимф очерняют намеренно? То мы для вас прекрасны в своем легкомыслии, то распущены по той же причине. Не слишком ли много ожиданий от бесправного класса?..
— Умоляю, не приплетай сюда борьбу за права женщин. Я — один из немногих, кто искренне сочувствовал этому движению. Ты же своими софизмами пытаешься прикрыть свою безнравственность. О, Боги. И тебя я считал образчиком добродетели.
Сколько эмоциональных сцен перевидал на своем веку Азирафаэль. Кто бы что ни говорил, все они происходили по одному сценарию: бранящиеся с воспалённой горячностью пытались отстоять свое понимание справедливости. Но их полемика, лишенная должной аргументации, скатывалась в обыкновенную грызню. Он не допустит этого. Он найдет хотя бы одно рациональное зерно в этой глупейшей ситуации.
— А тебе ни на секунду не могло прийти в голову, что я всего-навсего дала это представление лично для тебя?
— Элеонора, не хочешь ли ты сказать… — Робеспьер, пошатываясь, наконец обернулся.
— Да, — Азирафаэль выпятил вперед подбородок и демонстративно сложил руки на груди. — Серпэн ни при чем. Я хотела выбить из этого тщедушного духа хотя бы толику ревности. Не дождусь страсти в любви, то хотя бы в ненависти.
— О, жестокая!
— Тебе под стать. Каждый день вставать засветло, только лишь бы увидеть твой ускользающий силуэт… — Азирафаэль мучительно вспоминал шаблонные фразы из дамских романов, — а дальше — ничего, кроме томительного ожидания, перетекающего в года… Я уже ловлю себя на греховных помыслах к твоему портрету!
— Элеонора, не губи. Ты же знаешь, что я скован невидимыми, но страшными цепями. Не по своей воле я был избран вести Республику к спасению. И сколько у меня на счету людей алчных и развращенных! Дай таким дорваться до власти, и они погубят Республику. Если даже я не смогу стяжать свое тело…
— Далось Республике твое стяжательство! Что дурного в том, чтобы осчастливить женщину хотя бы на один вечер? — Азирафаэль скучающе перешел в наступление.
Робеспьер отступал раком в сторону столь же нелепого, как и огромного в размерах, вырезанного из дерева Левиафана.
— Элеонора, держи себя в руках!
— Нет, это ты возьми меня в свои. Как там… К оружию! Раз Бога нет, некому нас осудить, — Азирафаэль с опаской посмотрел наверх, не заигрался ли он, но Небеса равнодушно молчали.
В этот самый момент потерявший лицо Робеспьер наконец споткнулся и повалился на широкую спину Левиафана, возмущенно вытаращившегося на творящиеся непотребства.
Азирафаэль отрезал пути отступления и насмешливо наступил сандалией на дернувшуюся, словно лягушачья лапка Гальвани [2], ногу. О да.
Он — его стальной скальпель.
Дергайся.
Я сейчас разрежу тебя на кусочки
Азирафаэль навис над ним, беспрепятственно снял темные очки и, аккуратно сложив дужки, убрал их в нагрудной карман голубого фрака.
«Лучше не стало».
Бледное, застывшее будто при болевом спазме лицо навевало аналогию с трупом. Некрофилией Азирафаэль не увлекался.
«Так дело не пойдет, надо его как-то расшевелить».
— Какая у тебя заветная мечта, Максимилиан? — спросил он.
— Боже, пронеси эту чашу мимо меня.
«О как заговорил для антихриста-то», — подумал Азирафаэль.
— Ладно, начну с себя, — сказал Азирафаэль, расслабляя узел шейного платка Робеспьера, — Я устала представлять себе твой домик в Аррасе. Как насчет того, чтобы мне увидеть его наяву? Представь: ты и я. Одни. На лоне природы. Вдали от всего этого светопреставления. Я могла бы сделать тебя счастливейшим мужчиной на Земле.
Упрямый узел сдался на милость победителю, обнажив в волнении дернувшийся кадык. Азирафаэль попробовал успокоить его поцелуем, но Робеспьер со всем рвением прикидывался сомнамбулой. Или дурачком.
— Все это всего лишь сон, — увещевал он себя. — Слепое наваждение, не властное над чистым Разумом. Делай со мной, что хочешь. Я не дрогну.
— Уверен?..
Азирафаэль стянул дурацкий парик, моду на которые совершенно не понимал, и провел пальцами по рыжеватым мокрым прядкам. С буйными медными кудрями Кроули не сравнится. Даже близко. Ему никакие парики не нужны.
— Хочешь совет?
Если судить по бескровному лицу Робеспьера — он ничего не хотел. Но Азирафаэль решил: раз он уж начал давить этот фрукт, то додавит его до самого жмыха.
— Как говаривал твой любимый Руссо: «Естественное состояние — это ли не счастье»? Хотя бы на вечер сбрось оковы морали и воспитания, и уподобимся дикарям. Это будет… наша тайная пещера!
Ну вот что ему еще надо, а? Другой бы уже радостно выпрыгнул из штанов да повалил бы на несчастную декорацию, а этот бледнеет, краснеет и готов грохнуться в обморок, как выпускница пансиона.
Робеспьер достал последний козырь:
— Элеонора, пожалей хоть не свою, так родительскую честь!
— Брось играться в жмурки. Только слепой не видит, как моя маман чает увидеть меня в твоей постели. А если упрекнут, — Азирафаэль потянул с плеч голубой фрак, и тот бесславно сгинул в пасти Левиафана. На очереди был жилет. — Не велика беда. Я девушка с приданым. И приличным. Одно твое слово — и мы умчимся хоть на край Земли. Прямо сейчас! куда угодно, где только звучит французская речь: Реюньон, Сейшельские острова, Сен-Доминго!.. Там, на диких островах, мы построим с тобой общество счастья и благоденствия! Ты сможешь срывать апельсины прямо с дерева! Я знаю, ты их любишь. Здесь же ты найдешь только ненависть завистников и смерть! — Не лучшие слова для соблазнения, но Робеспьер просто не оставлял выбора.
Он, кажется, испытывал больше страсти к деревянному Левиафану, чем к нему, настолько отчаянно вцепился в его чешую.
«Отчаянные времена требуют отчаянных мер», — подумал Азирафаэль и ловко расстегнул лацбант, положив ладонь на пах. Полная метафизика [3]. Аристотель пожал бы руку.
«Кроули, прости».
Не в силах больше смотреть на повернутую к нему скулу, Азирафаэль встал на колени, поравнявшись взглядом с проблемной зоной. Должно же там хоть что-то взрасти.
— Что ты делаешь?! — очнулся Робеспьер.
— Не подумай дурно: от скуки я порой почитываю беллетристику, и у одного безвестного автора наткнулась на интересный способ ублажения мужчин…
Азирафаэль успел расстегнуть только первую пуговицу симметричного ряда, чтобы приспустить кюлоты, как Робеспьер, собрав остатки своих сил, вырвался и с криком «с меня довольно» раненой горлицей выпорхнул в коридор.
Ничего не соображая, Азирафаэль просто вслушивался в затихающий стук каблуков. Но вот все стихло.
Подведем итоги.
Что мы получили?
Забытые Робеспьером скомканный фрак и взлохмаченный парик? А! Еще несчастная латунная пуговица, вырванная с мясом, потому что Робеспьер дернулся от него, будто он прокаженный.
Азирафаэль поднял ее с пола и повертел в пальцах.
«Ну, Небеса могут быть довольны. Я пытался».
«Если Робеспьер продолжит бежать таким же темпом, то вечером он будет уже где-нибудь на границе с Италией».
Вообще-то было не до смеха. Но даже самоирония лучше бесполезного самобичевания. Сдув со лба прилипшую от усердия прядь, Азирафаэль поднялся и отряхнул подол хитона. Разбросанные пропажи быстро оказались в руках, и, более не оглядываясь, Азирафаэль направился к выходу.
Левиафан провожал его взглядом полным сожаления.
— Повесь пуговицу себе на шею — будет как медаль. За отвагу в бою, — Кроули вынырнул будто бы из ниоткуда.
Азирафаэль вздрогнул, подавив желание принять оборонительную боевую стойку. Всего лишь Кроули. Надо ему как-нибудь доходчиво объяснить, что не стоит так подкрадываться… Что же, выходит, он, притаившись, наблюдал весь этот позор?
— Ну же. Приступай. Я жду.
— Ждешь чего? — уставился на него поверх очков Кроули.
— Как чего? Подтруниваний. Издевок. Насмешек!
Вместо всего перечисленного Кроули обвил его шею рукой и, наклонившись к уху, обдал его мягким баритоном:
— Ну сам подумай: зачем мне это делать? Разве я не вижу, что моему ангелу и так плохо? Все мы проваливаем задания. Не ты первый, не ты последний.
— Месть — это блюдо, которое подают холодным, да?
— Не знаю, про какое блюдо ты сейчас говоришь, но этим вечером я накормлю тебя отменно, — легкомысленно отмахнулся Кроули.
— А ты умеешь поднять настроение…
— Расскажешь мне или еще не время?
Азирафаэль в прострации двинулся вперед. Кроули тенью следовал по пятам.
— Да что тут рассказывать. Знаешь же какие в начальстве одаренные стратеги. Поставили перед фактом: соблазни Робеспьера, уговори его отойти от государственных дел.
— Зачем?
— Ну… без него Республика долго не протянет… вернется король, и все заживут, как в старые-добрые времена.
— Я, конечно, знал, что у вас там умом не блещут, но чтобы настолько… Думать, что этот доходяга под стать Калигуле — верх идиотизма! Личной банды головорезов и золотых дворцов у него нет. У него есть всего лишь голос. Один из двенадцати. Не больше, не меньше. Хотя голосить он умеет, это да.
— Твои слова — да им бы в уши, — посетовал Азирафаэль, когда они подошли к слуховым окнам. — Знаешь. Иди один. Не могу я так. Надо найти его и вернуть вещи. А то замерзнет еще. Он так выбежал… к тому же его очки остались во фраке. Врежется еще в какой-нибудь столб, не заметит.
— Да ну его ко псам, — огрызнулся Кроули, и выхваченные у ничего не подозревавшего Азирафаэля вещи грациозно вылетели в партер через слуховое окно.
— КРОУЛИ! ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ! ДОРОГО ЖЕ!
— Это всего лишь вещи, Азирафаэль. Не пропадут. О, вон, смотри! Вот и счастливый новый обладатель! — и Кроули указал на санкюлота в потрепанной куртке, тут же подобравшего бесхозное платье.
— Как ты умудряешься быть таким отталкивающим и очаровательным одновременно?!
— Долгие годы практики, ангел. Долгие годы, — Кроули беззаботно развел руками.
— Ох, какую же теперь объяснительную писать… — сказал Азирафаэль, вспоминая Гавриила. О, вот уж кто прочитает ему занудную лекцию о некомпетентности и безответственности!
— Хочешь, помогу?
— С объяснительной?
— Нет. Но я смягчу твой провал, ангел! — И Кроули достал из кармана фрака мятый белый конверт. — Смотри. Письмецо. Ты же у нас любишь читать чужое?
Азирафаэль прижал к горячим щекам ладони:
— Кроули, не стыди. Или я опять сбегу.
— Ну-ну. Не горячись. Я не хотел тебя задеть. Так о чем я? Письмо. От Робеспьера. Угадаешь кому?
— Точно не Элеоноре, — мрачно хмыкнул Азирафаэль.
— Ну, в принципе правильный ответ… Ладно. Скажу так. Вашингтону. Строго конфиденциально. Было. Ха-ха-ха.
— КРОУЛИ!
— Я его не открывал. Его откроешь ты. — Угол конверта соблазнительно замаячил прямо перед носом. — И, наверное, сможешь много ценного передать наверх. Я тебе его отдам.
— Просто так? — Азирафаэль потянулся за конвертом, но Кроули отдернул руку.
— А поцелуй?! Я же демон! Забыл?!
Азирафаэль посмотрел на Кроули долгим немигающим взглядом. Внутри по привычке ухнуло, но Азирафаэль быстро приструнил собственный порыв возмущения. Снова Кроули за свое — ветреное и беззаботное (или это только кажимость?). И что? Наконец подыграть? Стать для него девушкой в беде? Признательно похлопать ресницами и, изобразив порыв чувств, кинуться на шею? Так же ведут себя томящиеся в ожидании своего героя?
Однако Кроули истолковал затянувшуюся паузу по-своему:
— Да держи-держи. Не понял, что ли? Шучу я. Шучу… Получается не очень. Извини. Как …
Азирафаэль привстал на цыпочки, положив ладони на угловатые плечи, которые тут же поддались под легким нажимом. Целомудренного поцелуя хватило ровно настолько, чтобы Кроули обмяк, сцепил руки на талии и прижал к обшарпанной стене, от которой уже отходили обои.
Свет от сотен свечей едва пробивался через слуховые окошки, но все же отвоевал у тьмы блеклые кружки. Но даже с таким скудным освещением было видно, что тут ужасно грязно. И без того далекий от чистоты хитон собрал всю пыль. Но Азирафаэль подумал об этом лишь мельком. Красное лицо Кроули со съехавшими на кончик носа очками занимало его куда больше.
Вот.
ЭТО — реакция. Бурлит без всякого катализатора в виде уговоров.
И золото выплеснулось за оковы радужки, и дыхание, как после бега, и твердеющий член касается ляжки в готовности протаранить что угодно.
Не то что живой труп обхаживать.
— Я… я поражен, — сказал Кроули, выдыхая ему тепло в щеку, нос и губы. — Всегда теперь буду просить у тебя за свои услуги…
— Да закрой ты уже рот! То есть, нет. Приоткрой.
Азирафаэль снова подался вперед, нажимая на плечи, чтобы Кроули нагнулся. Дурацкая разница в росте. С этой сменой оболочки Кроули будто бы еще прибавил пару сантиметров. Но Азирафаэль забыл и об этом.
Кроули внимал любому движению, как глина, готовая принять задуманную создателем форму. Кажется, если продолжить давить на плечи, Кроули и на колени опустится — от него не убудет…
Вот! ВОТ с кем интересно — с Кроули. Языком горазд работать везде и всюду. Талант. Не только трепаться им может. И рот бесстыдно приоткрывает, и язык прихватывает губами, как постоянно ускользающую карамельку, и сам дает простор для ответных действий: хоть сострой из себя зажатую монашку, хоть ворвись на его территорию и водрузи флаг «я завоевал все, что можно. От десен до нёба».
И руки действуют слаженно, как часовый механизм: стрелки бегут, маятник качается. Не повисли бесхозными плетями, а сразу устремились в волосы — погладили. Чересчур легко, больше щекотно, но ничего. Поправим. Главное, что есть, с чем работать.
Азирафаэль слышал, как внизу — на далеком первом этаже театра — музыканты заиграли ригодон, и с насмешкой подстроил темп поцелуя под народные мотивы. Кроули, уловив шутку, поддержал.
Ладонь будто бы ненароком легла на пах Кроули. Кажется, еще совсем недавно его просили надавить сильнее?
Надавим. Сожмем. Обнажим.
И пахнет так…
Азирафаэль качнул головой, уводя мокрый поцелуй на короткую линию скулы, а затем к уху, укусив и холодную дужку, и пылающую мочку. Тут запах был сильнее.
Пахло… Азирафаэль нахмурился, начиная плавно поглаживать дернувшийся член сквозь ткань кюлот — тот явно изголодался по вниманию. Чем всё-таки пахло? Он раньше никогда не слышал этот запах. Не чувствовал. Нет. Это не Кроули. То есть Кроули, но…
Что за… он снова шумно вдохнул, пытаясь понять. Приятно пахнет. Вкусно. В квартире на Сен-Сюльпис пахло примерно так же: лаванда, готовый ужин, вино, тающий со свечей воск, холодный вечер, ветром нагрянувший из открытого окна… Освежает этот затхлый коридор, от которого веет только старостью и увяданием.
Кроули рвано застонал и задрал подол хитона до груди. Положил горячие, как угли, руки на живот. Так себе живот. Но, ладно. Пусть трогает.
Азирафаэль сосредоточился. К его шее приникли губы, коварно рассеивая внимание, но он пока не сдавался. Хотя ноги как-то странно подкашивались. Кроули его ничем не разил, но обессиленно рухнуть уже почему-то хотелось. На спину. И колени раздвинуть. И Кроули притянуть, чтобы он что-то сделал с этим тягучим томлением: или довел до кипения, как воду в кастрюльке, или снял с плиты.
Кроули, по-прежнему постанывая, продолжал вылизывать ему шею. Его стоны эхом проносились в пустеющей голове. Скатывались, как ручеек, по позвоночнику и проступали влагой между ног.
Азирафаэль смотрел в стену напротив, пытающуюся удержать кусок обоев, как дама платье, и лихорадочно пытался понять, почему еще не рухнул. Пыльный ковер ждал его в свои объятия.
— Кроули, можешь меня описать? — спросил Азирафаэль со смутным подозрением, что он слишком мнительный.
Кроули издал смазанный звук, похожий на глухое «что?»
— Опиши меня.
— Прекрасный! — Легкий поцелуй в губы. — Восхитительный! — Еще один, уже в бровь. — Сводящий меня с ума! — В висок.
— Можно конкретнее?
— Куда конкретнее? — хмыкнул Кроули, оборвав приятные касания по контурам тела и запустив руку в волосы у висков. — Устал, наверное, в них ходить. Так много… такие тяжелые.
Кроули аккуратно вынимал из спутанных волос гвоздики. Лепестки облетали с их седых головок и падали-падали-падали.
Не было никаких гвоздик. И быть не могло.
— Ты их не материализуешь? — упавшим голосом спросил Азирафаэль.
— Ч-что? Ты ходил в них целый вечер!
Азирафаэль растерянно моргнул. Убрал руку с члена. Кроули тут же прильнул всем телом, восполняя потерю. Снова потерся под финальные аккорды гаснувшего в воздухе ригодона, будто пытаясь нагнать.
— Кроули. Не хочу отвлекать. Но такое дело…
Кроули замер.
— Ты передумал?! Только не говори, что передумал!
Правильным ли будет умолчать, что Кроули трется об… идеализированный образ?
А еще этот запах — он сбивал с толку и возбуждал. И не только плоть. Что-то другое. В груди от него стучало быстрее. Волновало, как перед боем, когда в руках начинал пламенеть меч, а по всему телу проступали уродливые всевидящие ока.
Сейчас я буду уби… защищать. Я буду защищать
— Ты тоже попался на уловку, Кроули, — Нет, нельзя врать. Только не Кроули и только не в этом. Наложенное Гавриилом наваждение спадет, а потом Кроули задаст ему трепку за то, что он воспользовался им… верней, его состоянием. — Ты видишь ненастоящего меня, дорогой.
— И что? Даже если и так. Это как-то может помешать? — Кроули, кажется, был нисколько не удивлен этому заявлению.
— Кроули, картинка искажена. Ты хочешь собирательный образ. Гвоздики какие-то мне вообразил. Не было никаких гвоздик! И ведешь ты себя так, будто напился. БЕЗ МЕНЯ, между прочим!
— Разочарую, но я уже недели две как в завязке. Если моя страсть похожа на пьяный бред, мне жаль. И далась мне твоя «картинка»! Мне что, с цветами возлежать прикажешь?! — Кроули раздраженно сжал плечо. — Если хочешь свалить, ангел, — так и скажи. Я снесу отказ. Не маленький.
«Кроули».
Азирафаэль тяжело вздохнул. Между ног было одновременно противно и приятно мокро. Ляжки терлись друг о друга через прореху в панталонах, размазывая влагу. Что за дурацкая оболочка. Это возбуждение?
— Пошли хотя бы найдем нормальную горизонтальную поверхность. И… поговорим.
— Да насрать мне на эту поверхность. Сначала мы ищем поверхность, потом подушки, потом одеяло, чтобы твоя задница не мерзла, а потом наступит Армагеддон. А потом окажется, что ты вообще не хотел, а я, как идиот… Просто скажи уже мне «да» или «нет», и закончим это тут же.
Кроули был сейчас такой агрессивный. И так отчаянно пах… Азирафаэлю казалось, что если высунуть язык, запах осядет на нем и растает, как снег.
Ладно.
Почему бы и нет.
Кроули был приятен в общении и не раздражал, как многие. Хорошо готовил; как оказывается, хорошо целовался; был собутыльником, собеседником и спутником сквозь тысячелетия. Всегда приходил на выручку. Да и их Соглашение — целиком и полностью его инициатива…
Не так уж сложно будет разнообразить их досуг человеческими сношениями. Если Кроули хочет. А он хочет.
И я хочу.
Приятно и нескучно. По первости так точно.
Но…
А если он меня любит? И видит во мне любимую?!
Чертова любовь одновременно вносила радостный трепет, но и рушила все столпы, на которых держался его размеренный быт. Возлечь ради удовольствия и по любви — разные вещи. Не он первый подметил это. И Азирафаэль предпочел бы, чтобы они остановились на первом варианте.
Какая любовь? Ему-то? Тому, кто с легкой руки променял живые человеческие истории на добровольное заточение в застенке из фолиантов? Это Кроули купается в океане человеческих страстей — с самого их сотворения.
Любовь — это ответственность. А с некоторых пор Азирафаэль так не любил ее брать на себя… К тому же ответственность за КРОУЛИ, за которого он и так волновался больше, чем за весь мир вместе взятый.
Любовь… А если он, как слон, когда-нибудь по своей неловкости заденет, или, что еще хуже, растопчет?..
Посудная лавка от слона побилась.
«Я же себе не прощу. Кроули».
Кроули, видно, принял молчание за знак согласия. Или хотел принять. Он снова заерзал, поцеловал волосы, щеки, висок, снова нашел губы уже сам — как быстро учится — тыкнулся в них, прося разрешения… Но не найдя прежнего отклика, боднулся лбом, как теленок, о плечо, и застыл.
— Ничего. Это не страшно, Азирафаэль. Я немножко так постою и отойду. Хорошо?
Азирафаэль кивнул, обняв худую спину. Кроули задрожал. С невыносимым всхлипом обвил в ответ, впечатывая холодную жесткую дужку очков в щеку.
— Это просто надо обсудить, Кроули, — теряясь, сказал Азирафаэль (УЖЕ НАЧИНАЕТСЯ. А ЕСЛИ ОН СЕЙЧАС ЗАПЛАЧЕТ?! И ЧТО? И ЧТО ДЕЛАТЬ?! КАК ДЕМОНЫ ВООБЩЕ ПЛАЧУТ? ЭТО НЕ СМЕРТЕЛЬНО?), — Мне надо знать, что ты в это вкладываешь. И что ты от этого хочешь. Я не хочу тебя разочаровать. Не тебя. Мы же можем поговорить? Это же нормально? Говорить перед такими вещами?
Рыжие кудри, завитые в этот вечер совсем как при первой встрече в Эдемском саду, путались в пальцах, не желая проскальзывать. Даже кудри не хотели его отпускать.
Ну давай, Кроули. Скажи, что эта твоя очередная глупая шутка. Не вешай на меня этот груз. Я не тот, кого надо любить. Я — непутевый сторож яблони, который сам ел яблоки. Я — невольный создатель войны на Земле и трус, бежавший от собственного отвратительного творения. Я лицемер и лгун, который давно должен стоять в небесном списке подозрительных в первых рядах. Я тот, кто нарочно лишился высшего ангельского чина. Я не хочу больше никого охранять. Ни Богиню, ни яблоню, ни тебя. Тем более тебя. На Богиню-то было все равно. У нее таких солдатиков под копирку — лопатой греби. А я буду один. Что может быть ужаснее, чем стоять на страже одному?! Я снова начну есть яблоки. А если не яблоки, так найду что-нибудь другое. Тебя, например.
Вдруг что-то грохнуло в низу зала. Взрыв?
Азирафаэль, вздрогнув, ощутил как по стене прокатилась вибрация, и по отработанной привычке выпустил крылья, беря прижимающегося Кроули в кокон.
Стрелы не пробьют. Меч и копье не заденет. И даже новомодные пули не вопьются в мягкую человеческую плоть.
Азирафаэль прислушался. Страшный звук стих. Только люди кричат. Но ни убийственной дроби стрельбы, ни металлического лязга. Спустя минуту тактического выжидания он осторожно выглянул из-под перьев.
С потолка мелко сыпалась старая паутина и штукатурка.
Смотреть, что приключилось в зале, не было никакого желания. Какое-там, когда в этой узкой каморке творится что-то по-настоящему важное. Лично для него.
— Что-то сегодня сумасшедший день, — пробормотал Азирафаэль, а затем, заметив давно утерянное, охнул.
Крылья на голове и икрах, как прежде, белели на законных местах. Старые знакомые, служившие лучшими щитами.
— А я думал, что вас больше не увижу…
Кроули обмякший, как тряпичная кукла, повис на руках.
— Кроули? — Азирафаэль вернул невостребованные крылья в эфирное пространство и растерянно перехватил Кроули, чтобы тот не сполз на грязный пол. — Что с тобой, дорогой?
Дорогой не отвечал. Но, по крайней мере, дышал. Грудь мерно и спокойно вздымалась, как при крепком сне.
Призвав оброненное на пол письмо, Азирафаэль направился вперед по коридору, заглядывая в комнаты. Где тут хоть какой-нибудь диванчик?
«И все равно в итоге я ищу нормальную горизонтальную поверхность».
Распахивая ногой скрипучие двери, Азирафаэль встречал только сваленный театральный реквизит. Пыльная рухлядь.
Снова повстречавшись взглядом с опороченным Левиафаном, Азирафаэль быстро прошел мимо. Наконец в последней комнате он нашел какое-то подобие старой софы и сгрузил Кроули на потрепанные, впитавшие жестокий ход времени подушки. Прилег рядом, сняв с Кроули очки и пригладив его растрепанные волосы.
— Давай. Просыпайся, Кроули. Ты от меня все равно никуда не денешься.
Губы Кроули слабо дрогнули.
— М-мм. Кроули? Кроули-Кроули-Кроули, — ласково позвал Азирафаэль. — Возвращайся ко мне, дорогой. Я нашел софу. Давай поговорим.
Ресницы, как короткие лучики, затрепетали.
— Значит, ты у меня спящая красавица? Ну ладно. Подыграю. Но только!..
— АЗИРАФАЭЛЬ? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!
Азирафаэль подскочил на месте, круто поворачиваясь. Гавриил стоял в проеме двери, прожигая уничтожающим взглядом. Азирафаэль поерзал, загораживая спиной Кроули.
— А ЭТО КТО?
— Комиссар десятой секции Парижа, — спокойно сказал Азирафаэль. — С Робеспьером не вышло, я решил попробовать с другим смертным — тоже видный якобинец. Интимная близость используется для добычи информации еще со времен Ветхого Завета. Так что он — мой Самсон на вечер.
— Ну и добыла ли Далила что-нибудь? — сухо спросил Гавриил. — Какой-то он у тебя неживой. Так уморил?
— Добыла, — Азирафаэль пропустил кальку и показал письмо. — Диктатор пробует подружиться с лидером одной молодой державы.
— Пошли вниз, — Гавриил, даже не взглянув на письмо, коротко качнул головой и исчез из дверного проема. — Робеспьера подорвали. И это дело рук кого-то из твоих людей. Мне нужны объяснения, как это могло произойти.
[1] Галльский петух — одно из аллегорических названий Франции. Её символ.
[2] Гелиос — в древнегреческой мифологии бог солнца.
Такой ржачный танец я бы все равно не смогла нормально описать, поэтому просто :))
— Право, когда вы заявили, что ваш костюм выйдет оригинальным, я ожидал несколько иного! — Робеспьер, сняв темные очки, сощуренным взглядом оценивал старания Кроули. Уж он-то точно вложил всю душу в костюм. Не то что сам Робеспьер — нацепил маленькую брошь в форме лиры на свой небесно-голубой в белую полосочку фрак — и доволен! Кроули, поджав губы, поправил свою гордость — кружевное оплечье с вплетенными в него золотистыми перьями фазана:
— Угадаете, кто я?
— Осмелюсь предположить: вы — галльский петух [1]?
— Мертвецки холодно.
— Вы правы: сегодня действительно очень морозный день.
— НЕТ! Я про загадку. Неужели не видно, что я Гелиос [2]?!
— А… оу. Да-да. Сейчас я разглядел…
— Ладно, все равно спасибо, что послали за мной экипаж. Хотя до Национального театра я бы добрался и на своих двоих.
— Это не просто дружеская услуга, — и Робеспьер извлек из своего портфеля крупный белый конверт, скрепленный сургучом. — У меня к вам дело, не терпящее огласки. Даже у стен моего кабинета есть уши.
«Черт возьми, во что ты меня хочешь втянуть?!»
— Я весь во внимании.
— Вы как-то обмолвились, что у вас есть доверенные лица в Соединенных Штатах. Некоторые из них периодически бывают во Франции…
— Да, пара-троечка найдется…
— В таком случае, вы можете гарантировать, что это письмо дойдет до Филадельфии?
Кроули пощупал немаркированный конверт и уставился на Робеспьера в жажде разъяснений.
— Ладно, я буду предельно откровенен, — сдался Робеспьер. — Я хочу наладить дипломатические отношения с США. Надеюсь на поддержку Джорджа Вашингтона. Посмотрите вокруг: мы одиноки в Европе. Изгои. Королевские дома только и мечтают увидеть нас всех на виселицах. Но союз двух мощных Республик изменит баланс сил. Пока США придерживаются нейтралитета. Но это письмо должно возыметь эффект. Вы можете ручаться, что его не перехватит британская разведка?
— Э-э-э-э. Мои люди не ведают страха смерти, — пробормотал Кроули. — Хорошо. Считайте, что оно уже на столе президента.
— Я уповаю на вас, — улыбнулся Робеспьер. — Тогда ничто не помешает двум обителям свободы жить в мире и согласии. Война мне глубоко противна. Огнем и мечом свои идеалы мы другим не привьем. Так пусть хотя бы нас не трогают! Что и говорить, только на США и есть надежда. Пусть они еще и не отпустили рабов, окаянные!
Кроули повертел конверт в руках и убрал его во внутренний карман бордового фрака.
Через пару минут их экипаж свернул на улицу Луи и вскоре остановился у парадного входа в Национальный театр. Кучер гаркнул им пошевеливаться, и Кроули вежливо подал руку, помогая Робеспьеру преодолеть ступеньку экипажа.
— Вы только не затягивайте официальную часть… — со смешком попросил он, не выпуская тонкой узкой ладони — всю в красных цыпках от холода. — Подарить вам перчатки?
— Не стоит. Я постоянно их где-то оставляю… Вы так хотите танцевать?
— О-о-о-о. Танцы — моя тайная страсть. Кому не нравится кружить барышень?
— Я, кажется, один сюда на литургию пришел…
Кроули задорно оскалился и поднял руку вверх, заставляя Робеспьера сделать тур вокруг своей оси на скользкой брусчатке. Кудри парика коротко взметнулись и засеребрились в неподвижном свете фонарей.
— Могу и вас пригласить на танец, — сказал Кроули Робеспьеру, чей вспыхнувший румянец не скрывал даже слой пудры. — Хотите?
— Антуан, — Робеспьер закусил губу и выдернул руку. — Люди смотрят.
— А если бы не смотрели? — по дурной привычке парировал Кроули.
Робеспьер стыдливо отвел взгляд и опустил голову, напоминая своей реакцией того, кого совершенно не должен был напоминать. Кроули изумленно моргнул.
«А ты ли часом не…» — тревожная мысль мышью зашевелилась на краю сознания, но так и не успела сформироваться окончательно. Робеспьер спешно отвернулся и зашагал ко входу в театр.
— Они всегда смотрят, Антуан. Не дурите.
Кроули остался стоять, осыпаемый снежной сечкой. Мороз стискивал когти. Люди безразлично проходили мимо. Никто не смотрел. Кому какое дело до двух тощих очкариков, позволивших себе минуту веселья?
Добродетель, целомудрие, мораль.
Содомия, сифилис, Париж, фонтанирующий кровью из всех отверстий, как старик на смертном одре. И никто уже не знает, какая болезнь его уносит.
Кроули проводил взглядом голубой фрак с тревогой в груди.
Если он выглядит рядом с Азирафаэлем так же, как Робеспьер сейчас, лучше дать гильотине отзавтракать своей головой: мнущийся, жалкий и пугающийся своих желаний — трус.
Нет-нет-нет. Он не хотел прослыть трусом.
Кроули повел плечом.
Завтра же он выследит Азирафаэля и попросит его вернуться обратно — в осиротевшую квартиру на Сен-Сюльпис. Опустится на колени, унизится, если потребуется — ему по природе свойственно пресмыкаться.
Армагеддон по древним письменам обещал случиться через два столетия. И если Азирафаэль на эти два столетия согласится стать хотя бы его соседом — это уже хрустальное счастье.
Утвердившись в своем решении, Кроули вслед за нахлынувшей толпой прошел в теплое фойе. У стойки гардероба образовалась солидная очередь.
— Так-так, дражайшие граждане, приготовьте-ка ваши свидетельства о благонадежности! — волшебная фраза заставила очередь рассосаться быстрее отека под укусом пиявки. Довольный, Кроули прошел прямо к гардеробщику и, избавившись от упелянда и шляпы, отправился слоняться по театру.
В фойе помимо таких же слоняющихся образовывались людные островки. Если заглянуть за плечи зевак — можно было насладиться заядлой игрой в вист. Правда, Революция не пощадила и карт, возвысив туз над остальной колодой. «Король», переименованный в «тирана», стыдливо оставался в тени.
Игроки то и дело путались, подменяя старомодное «валет» и «дама» на «равенство» и «свободу».
Вскоре Кроули наскучило, и он протиснулся в амфитеатр. Весь партер был предусмотрительно освобожден от кресел, так что пространства для танцев было предостаточно (вряд ли кто-нибудь спрашивался у хозяйки театра — мадмуазель Монтансье, которая понаслышке коротала срок в Консьержери как подозрительная).
На месте бывшей королевской ложи разместился изукрашенный венками постамент, увенчанный бюстом несчастного Лепелетье и урной с его прахом. Впрочем, явившиеся на бал не жаловали вниманием эту наивную экспозицию. А публика собралась самая разная: недобитые аристократы и успевшие набить карманы буржуа начинали брюзжать при виде очередной парочки санкюлотов, охавших от ранее невиданной роскоши (лепнину, позолоту и огромную, с комнатушку какого-нибудь санкюлота, хрустальную люстру — Революция не прибрала к рукам).
Но вот троекратный звон колокольчика оборвал чей-то многообещающий флирт, и весь народ стекся в партер, чтобы увидеть появление Робеспьера. Тот уже стоял подле погребального постамента, нещадно комкая листок с записями и озираясь будто в поиске кого-то. Очевидно, не нашел.
Потом полилась уже так знакомая многим тихая вдумчивая речь, в которой Робеспьер, как прилежный сын, раз десять упомянул «отца французской демократии», и Кроули снова заскучал. Правда, окончание речи всё-таки заставило Кроули встрепенуться:
— Жизнь Лепелетье унесла рука роялиста. Но мы будем выше их мелких интриг. Последний год выдался тяжелым. Но Республика выстояла и окрепла. В свете этого дальнейшее применение чрезвычайных мер видится излишним. Потому я первым удостоен сообщить, что сегодня Конвент принял мое предложение учредить Комитет справедливости, цель которого будет пересмотр всех дел о подозрительных, а также обжалование смертных приговоров Трибунала. Да здравствует Республика!
Многоликая толпа после недолгой оторопи взорвала зал аплодисментами. Такого не ожидал никто, а Кроули особенно.
Не меньше был удивлен и Демулен, стоявший поодаль. Кажется, следующий номер «Старого кордельера» не будет иметь успеха. На кого теперь ему строчить пасквили, обвиняя в кровавой диктатуре?
— Вы… невероятны, — Кроули успел перехватить Робеспьера, когда тот, будто бы чем-то подавленный, покидал партер.
— Я рад, что еще могу приносить сюрпризы. Приятные.
— Вы… уже уходите?
— Нет, — Робеспьер блуждающим взглядом прорезал толпу. — Еще одно дело. Я обещал танец. Осталось найти ту, которой обещал. Её отец обещал ее привести.
— Если она не придет, мое предложение еще в силе, — осклабился Кроули. — Чур, я веду! Я постараюсь быть лучшим для вас визави.
— Антуан, вам не Гелиосом надо было рядиться, а Дионисом.
— Винограда нынче не достать. Да и прохладно голым разгуливать, знаете ли.
Робеспьер впервые на памяти Кроули кокетливо улыбнулся. И эта улыбка делала его не утомленным службой заложником собственной Республики, а самым обыкновенным мужчиной, которому не чужды ни удовольствия, ни обыкновенные радости жизни.
— Ну-ну, — по-доброму усмехнулся он. — А теперь прошу меня простить…
И Робеспьер откланялся, отправившись на поиски таинственной незнакомки. Хотя Кроули был почти уверен, что эта незнакомка — Элеонора Дюпле.
Но для неофициальной части Робеспьер не требовался, поэтому Кроули не слишком расстроился из-за его ухода и решил поискать себе партнершу на вечер. Глупо не воспользоваться возможностью завлечь какую-нибудь хорошенькую девицу на танцы. Смертные умели развлекаться, в отличие от демонов. А там и в фанты можно поиграть, и вино под шумок сотворить, и невинно похихикать, нашептывая глупости на розовое ушко…
Взгляд цепко начал выискивать подходящую кандидатуру, но поиски закончились, не успев начаться.
Ужасный, леденящий душу стон клавесина заставил Кроули вздрогнуть. Кто-то насиловал музыкального ветерана, стоящего в фойе, как таящее воспоминание о былой эпохе. Ранее недоступный обывателям, теперь клавесин был предоставлен всем желающим.
А потом зазвучал голос:
— Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь?
Кроули вздрогнул. Он узнал его обладателя моментально. Он тут же сорвался с места, грубо распихивая мешавшихся и встающих у него на пути. Но едва он добрался до фойе, плотное кольцо из мужчин самых разных возрастов преградило ему путь. Напрасно он рявкал, стараясь пробиться поближе к Азирафаэлю, никто его не слышал. Зато восхищенные восклицания гремели в зале не тише залпов фейерверков:
— МАДОННА!
— БОГИНЯ!
— Я ХОЧУ ОТ ТЕБЯ ДЕТЕЙ.
Его ангел сидел за клавесином, мучая несчастный инструмент и пытаясь петь. И по таинственной причине его убогие попытки снискали у собравшихся небывалый успех. Кажется, кроме Кроули, головы не потеряла разве что женская половина. Но напрасно гражданки пытались высвободить своих кавалеров из иступленного транса. Слышалось сухое «Мария-Жозетта-Жержетта-Анна, у тебя отродясь не было музыкального слуха, не срамись перед Республикой!»
— Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка, — вовсю фальшивил Азирафаэль, путаясь в аккордах и не всегда попадая в такт даже такой простой мелодии.
— АНГЕЛ, ХВАТИТ НАСИЛОВАТЬ МОИ УШИ, — что есть мочи завопил Кроули.
Мужчины зашикали и посмотрели на него, как на досадный брак их стаи. Женщины — с благодарностью.
Азирафаэль на мгновение оторвал взгляд от клавиш. Заметил. Но свое убожество все-таки упрямо доиграл, сорвав аплодисменты, которыми не мог похвастаться даже Робеспьер со своей речью. Столь неприкрытый грохот вожделения оглушал.
— Кроули, — сказал Азирафаэль, приблизившись к нему после своего недолгого выступления, обласканный и раздеваемый сотнями взглядов, отчего Кроули захотелось стянуть собственный фрак и срочно накинуть на голые белые плечи. — Здравствуй, дорогой. Я, между прочим, старался! А ты не оценил. Обидно.
Азирафаэль взял его под руку, как ни в чем не бывало. Будто не было ни досадной размолвки, ни разлуки. Под голодные взгляды присутствующих Азирафаэль повел его прочь от столпотворения. Выходило неплохо. Перед Азирафаэлем благоговейно расступались, как перед примадонной театра. Но подойти не решались. Примадонна уже сделала свой выбор на вечер.
— Какого хрена происходит?! — яростно зашептал Кроули. — Почему все так брызжут на тебя слюной?!
— Кому-то стоило бы у них поучиться. Не обижай моих воздыхателей! Как видишь, дураков в Париже много! И мои формы их не смущают.
— Я бы в жизни не… а, ты об этом. Прости. Я был на взводе. Повел себя как…
Азирафаэль издал какой-то невнятный звук, прикрыв рот рукой. Но задорные искорки в глазах выдавали его с головой. Голубые глаза смеялись над ним. И над его попытками объясниться. Кроули почувствовал, как наливается от гнева красным (или от стыда?), но потом вспомнил превратившуюся в монашескую келью квартиру, и слова нашлись сами собой.
— Как вонючий скунс.
— Скунсов-то не трогай. Они источают вонь только в целях самозащиты. Я давно тебя простил. Просто не хотел искать надуманный повод встретиться. Я скучал.
— Мне тоже не хватало наших вечеров, — смиренно сказал Кроули, чем заслужил блестящий лукавый взгляд, от которого по спине стадом пронеслись мурашки. — И… знаешь, я много думал. Я согласен. На все, что предложишь. Если предложишь.
Он думал о полностью противоположном. Но один единственный взгляд разгромил всё, что так старательно выстраивалось в контраргументы: «это была уплата долга», «для него это минутная прихоть», «он просто играл». Плевать. Если это даст ему право хоть раз расправить тугую пружинку белых волос и поцеловать любимые губы, то он перешагнет через себя столько раз, сколько потребуется.
— Не будем торопиться, — сказал Азирафаэль и переменился в лице. Лукавый взгляд рассеялся, как утренняя дымка, и небо в глазах снова стало стеклянным и высоким.
«Приятно смаковать победу, да, АНГЕЛ?!»
Кроули кивнул. Он и не надеялся, что ангел тотчас повиснет у него на шее или снова оголит икру. Достаточно и того, что Азирафаэль не ощетинился и не бросил его после этих слов, а продолжил легко удерживать за руку.
— Так почему все на тебя… смотрят?
— А я недостаточно хорош, чтобы на меня смотрели? — парировал Азирафаэль.
— Ангел…
Азирафаэль резко качнул головой, отчего пенное море отросших кудряшек всколыхнулось, как в шторм. Белые гвоздики, крупными гроздьями вплетенные у висков, грозили выпасть от этого движения, но Азирафаэль быстро взял себя в руки и снова держал голову ровно и невозмутимо.
— Я на задании. А это уловка для его упрощения. Как я понял, все мужчины видят во мне свой… идеал? Может, возлюбленных. Может, желанную. Не знаю.
— А я?..
— Что ты?
— На меня не действует.
— Ты не человек, Кроули. Хотя Гавриил… — тут Азирафаэль смолк на долгую минуту, прежде чем продолжить говорить очень тихо и вдумчиво. — Демоны утрачивают способность любить. Думаю, поэтому ты видишь меня мной.
Сама судьба агрессивно скалилась для него сегодня! Какой подходящий момент, чтобы развеять этот глупый, не понятно кем сочиненный миф. Но сможет ли он наяву прояснить все так же ловко, как во сне? Там-то Азирафаэль задавал удобные вопросы, и все так складно получалось…
Кроули уже набрал в легкие побольше воздуха, чтобы на одном дыхании выпалить самую банальную в жизни фразу, но на выручку (или наоборот?) подоспела грянувшая из оркестровой ямы музыка. Пары в партере выстраивались в шеренгу для контрданса. Музыка сбивала с толку, и перекрикивать ее своим словесным трепетом у Кроули не было никакого желания.
— Потанцуешь со мной, Азирафаэль? — Кроули собрал все свое мужество для этого вопроса.
— Ну, раз само солнышко мне предлагает… — и Азирафаэль без раздумий вложил свою ладонь в его и поспешил присоединиться к танцующим.
Все так… просто? И никаких уговоров, унижений и увещеваний «ну пожалуйста, ангел?»
— Ты понял, что я солнышко? — спросил Кроули, принимая позицию для танца.
— Конечно. Ты — Гелиос. Прелестные перышки. Это лучики, да? Мне нравится.
Французский контрданс был уныл, как туманный день. Танец, на которой когда-то сподобились аристократы, чтобы быть ближе к народу. Кроули совершенно не нравилось делить своего ангела с соседом по сету, но постоянные смены позиций обязывали ревниво следить, как белую ладонь лапает какой-то неотесанный бугай. В конце концов это быстро надоело.
— Пошли напьемся, — доверительно прошептал Кроули, когда последние ноты прозвенели в воздухе. Танец кончился.
— Но тут же не наливают… — нерешительно возразил Азирафаэль.
— Я у тебя демон или кто?
— Г-хм… — Азирафаэль осмотрелся по сторонам, а затем невесомо кивнул в сторону небольшой ниши, занавешенной тяжелыми бархатными шторами. — Туда. Не занято.
Оказавшись в тесном пространстве, скрывающем от посторонних глаз, Кроули быстро материализовал бутылку с сухим вином, стараясь не думать, кто ее не досчитался.
Как правило, в таких нишах принято распускать руки и зажимать барышень, но они всегда были необычной парочкой. Кто-то лапает чужие ляжки, кто-то напивается…
— А мы больше не танцуем? — спросил Азирафаэль, жадно прикладываясь к бутылке. Обычно женщины цедят вино маленькими глотками. Азирафаэль же пил как заправский пропойца, не вникая в бутон вкуса. Накачивал себя спиртом, чтобы затуманить голову, и краснел от прилива алкоголя в кровь.
— А ты хочешь?
— Мне нравится танцевать, только тс-с-с-с.
— На очереди фарандола и крестьянский бранль.
— Это где скачут, как угорелые?
— Д-да.
— О, ну это надо еще выпить! — и Азирафаэль тут же сделал щедрый глоток.
— Я хочу в начало шеренги… — признался Кроули, забирая протянутую бутылку.
— Платочком хочешь поразмахивать?
— Да. Очень хочу.
— Кроули, ты как ребенок!.. У тебя платок-то есть?
— Сейчас будет.
Азирафаэль покачал головой, и через секунду у него в руке возникло миниатюрное трехцветное знамя, которое он тут же передал. Кроули обвязал его вокруг запястья, чтобы ненароком не потерять.
— Там ведь в конце партнершу поднимают? — с сомнением произнес Азирафаэль.
— Нормальная у тебя задница. — Кроули понял, к чему клонит Азирафаэль. — Подниму, унесу, утащу, куда скажешь.
Азирафаэль скептически окинул взглядом его не слишком богатую фактурными мышцами фигуру:
— Ладно, дорогой. Если что, всегда можно по полу. Как мешок картошки. Или труп.
— Какого ты обо мне мнения, ангел?!
— Самого что ни на есть положительного. Пошли. Надо же встать в самое начало…
Первое, что понял Кроули во время танца, так это то, что Азирафаэль скачет, как молодая газель. Памятуя подъем по лестнице на звонницу Нотр-Дама, стоило ожидать, что его ангел уже через минуту разляжется на полу с высунутым языком. Но Азирафаэль удивлял. Танцы ему давались легко, будто он отплясывал каждый день.
Второе, что понял Кроули: он прикоснулся к Азирафаэлю за эти пять минут больше, чем за минувшие пять тысяч лет. И этот факт вызывал скрытую досаду: ангел был совершенно не против прикосновений. Его будто бы совсем не волновало, что руки демона скользят по его талии, сплетаются пальцами, обнимают и приподнимают в прыжках.
«Что за чертовщина?!» — подумал Кроули, когда финальный хоровод танца распался, и Азирафаэль совершенно не сопротивлялся, когда его приподняли и взяли на руки.
«Он легкий. Какого хрена он легкий?!»
Азирафаэль растерянно болтал ногами, прижимаясь щекой к его плечу. Дышал жарко и игриво.
— Давай в фойе. Там в углу есть мягкое кресло. Чудесным образом оно там свободно…
— Ты?..
— Давай быстрее. Удерживать чудо долго — утомительно. Ты же знаешь.
Это был вызов. Кроули в рекордные сроки занял кресло. Утянул Азирафаэля к себе на колени. Место же одно. Значит, можно, да?
Азирафаэль не пикнул: разве что поерзал, устраиваясь удобнее, и снова прильнул, будто бы просясь, чтобы его обняли. Кроули обнял, пропустив одну руку Азирафаэлю под коленом, другую — положив на спину.
— Чтобы ты не упал и не съехал, — спешно пояснил Кроули.
Азирафаэль кивнул с важным видом:
— Спасибо, дорогой.
И вот Азирафаэль сидит невозмутимо, как статуя сфинкса. На нем. Давит своей горячей тяжестью, которая почему-то совсем не тяжелая, дышит теперь легко и поверхностно и окидывает равнодушным взглядом проходящих мимо.
А перед глазами мушки пляшут. Темные, как черти, и такие же веселые. Пьяные. Поют песенку и водят хороводы: «он не против, он не против».
Пушистые волосы плывут кучевым облаком и пружинят о нос, когда Азирафаэль крутит головой. Дразнят своим сладким запахом.
— Ты прекрасен сегодня, — сказал Кроули.
— Не паясничай, — Азирафаэль все еще зорко следил за присутствующими в фойе.
— Я не паясничаю.
— Я видел себя в зеркале и прекрасно знаю, что выгляжу как сонный барсук, перебравший с запасами на зиму.
— Ты выглядишь как нимфа, сошедшая с картин Парижского салона, — упорствовал Кроули.
Азирафаэль на этот раз обратил на него внимание, отвлекшись от своего поста:
— Кроули, я всегда боялся, что ты стукнулся головой. Но то были подозрения. Сейчас я уверен в этом.
— Мне что, комплимент тебе нельзя сделать?!
— Можно-то оно можно… — Азирафаэль растерялся. — Только почему именно сейчас?
— Ты красив. Я … гхм, неплох. Ты сидишь у меня на коленях и совершенно не против этого… я могу материализовать еще одну бутылочку вина, и мы могли бы найти какую-нибудь комнатку на третьем этаже этого театра… Я сделаю тебе массаж, сниму с тебя этот ненужный хитон… Хочешь изюма? На Хлебном рынке появился. Его я тоже могу материализовать!
Белые пальцы стиснули подбородок, и Кроули покорно приподнял голову:
— Кроули, что с тобой? — Голубые глаза смотрели с тревогой. Почему с тревогой?!
— Я немножечко пьян и немножечко смел. Но больше смел. А еще, кажется, немножечко возбужден. Твоя ляжка давит на пах. Приятно. Давно не испытывал подобное. Надави чуть посильнее, а?
— Так… — Азирафаэль хотел встать, но Кроули упрямо стиснул руки.
— Не уходи.
— Кроули, ты не в себе.
— Я впервые в себе! Я скучал. Я хочу совокупиться. Возлечь. Помиловаться. Предаться страсти, наслаждению, любви! Неужели так сложно понять?! И да, на всякий случай поясню: с тобой, Азирафаэль. Сейчас. Пошли. У тебя есть хоть один аргумент сказать мне «нет»?
— Я… — Азирафаэль с сомнением покусал губы. — Там же люди.
— Посетители туда не ходят. Перекрыто. Никто не увидит.
Азирафаэль перебирал складки подола не дольше минуты. Что-то взвешивал, хмурился и дышал быстрее под учащенный стук сердца, который Кроули считывал с его бьющейся сизой венки на шее.
Его запах поменялся. Потяжелел, сгустился, из легкой эссенции перекочевал будто бы во что-то плотное и маслянистое. Кроули расслабил губы. Приласкал ими венку, чтобы та перестала в тревоге молотить белую кожу.
— Черт с тобой. Пошли.
Азирафаэль спешно покинул колени, протягивая ладонь. Переплел пальцы в панике.
Тише. Никакой паники. Наконец-то всё правильно.
Кроули с радостным волнением поднялся и улыбнулся своему смущающемуся смелому чуду. Чудо переминалось с ноги на ногу и в предвкушении сверкало глазами.
— Элеонора? Ты?.. — задрожал тихий голос за спиной.
— Ах ты ж блядь… — сказал Азирафаэль и выдернул руку.
[1] Химера — в данном контексте "выдумка и иллюзия".
[3] Нивоз — 4-й месяц (21/23 декабря — 19/21 января) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
[3] Кроули имеет в виду Елену Прекрасную, из-за которой началась Троянская война.
[4] Лепелетье — депутат Национального собрания, чей голос был решающим при вынесении смертного приговора королю. Был убит в тот же день, что и король.
[5] В наказание за то, что местное население выступило против Республики, якобинцы переименовали Марсель в "Безымянный", а Тулон (после того, как Наполеон его взял назад) — в Порт Горы.
[6] Фрюктидор — 12-й месяц (18/19 августа — 16/17 сентября) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 года по 1 января 1806 года.
[7] Терпсихора — муза танца.
[8] Мельпомена — муза трагедии.
[9] Марианна — символ Французской республики, а также прозвище Франции с 1792 года. Изображается молодой женщиной во фригийском колпаке.
Лето стояло на посту, как национальный гвардеец. Оно пронизывало солнцем неприкасаемые границы, взращивало из земли пестрые штыки и раскаляло песок у реки, чтобы чужак не прошел. Лето тянуло лямку со всем рвением. Но одного гражданского оно все-таки допустило в его владения.
Теплый ветер разносил запах полевых трав. Под ухом гудел работяга-шмель, солируя в оркестре природы. Влажная зелень обнимала гибкими стеблями голые ноги. Роса играла на свету витражными стёклышками.
Еще свежо: дождь лил всю ночь. Но к полудню опять затянет застойная жара. Только у реки и спасайся.
— Ну давай уже. Не томи.
Кроули скормил лежащему на его коленях Азирафаэлю очередную вишню из фруктовой корзинки. Тот с довольным видом посмаковал кисло-сладкую мякоть и выдал твердую косточку. Хотя и косточкам нашлось применение. Кроули запускал ими в торчавшие неподалеку бюсты Руссо, Робеспьера и де Сада. Очень метко, между прочим!
— Ха, я подбил Руссо глаз.
— Как это грубо, — покачал головой Азирафаэль и защекотал хлопающими ресницами беззащитный живот. — Дай еще ягодку.
Кроули немедля выполнил просьбу.
— Это и есть хваленое «естественное состояние»? — спросил Азирафаэль.
— Не-а. Как и любая выдумка Руссо — это химера [1]. Справедливость, равенство — тоже химера.
— Может быть, и мы с тобой тогда химеры?
— Нет. Мы-то как раз настоящие.
Азирафаэль потерся крупным носом о волосяную дорожку ниже пупка. Над его непокрытым рельефным плечом закружила стрекоза, будто махолёт с рисунков да Винчи. Изумрудные мозаики глаз изучали белую кожу для скорой посадки, но Кроули прогнал нахалку, махнув рукой.
Мое плечо. Мой Азирафаэль. Пошли все вон.
— Ты удачно тогда выразился. Ну, про этих. Слепошарых, — продолжил Кроули, стараясь как можно меньше двигаться: Азирафаэля он как раз вспугивать не хотел.
— К чему ты клонишь?
— Некоторым дано видеть по-особенному, Азирафаэль.
— Картинка-то искажена. При цветовой слепоте цвета неправильные. Какой в этом толк?
— Неправильных цветов не бывает. Вспомни Канта. Цвет — субъективное восприятие. Красна ли роза, когда мы ее не воспринимаем?
— Ну, допустим, не красна. И что?
Кроули от души рассмеялся. Солнце припекало знойным счастьем, но не обжигало. Он наконец мог говорить своему внимающему чуду открыто, и чудо не отшатывалось, а продолжало вдыхать запах его кожи и тереться носом, как мартовская кошка.
— Да то, Азирафаэль, что нам не стоит стыдиться себя. К черту предначертание. Почему бы ангелу не испытывать похоти, а демону… — нужное слово вязло на языке, как терпкая айва, которую никто не хотел брать из корзинки.
— Ты меня все-таки тогда слушал… — Уголки рта Азирафаэля дрогнули. — Ты хотел сказать «любви»?
— Да. Я хотел сказать именно это.
— Так, может быть, нам пора соединить, дорогой? Любовь, похоть, страсть, нежность, верность, преклонение — и все остальное.
— Это опасно, — возразил Кроули. — Мы не люди, Азирафаэль. Это они могут, а мы…
— Скорее, неизвестно. Но, если не попробуем — не узнаем никогда. Неужели не любопытно?
— Ева «попробовала» с моей подачи, и их выгнали из Рая, — упорствовал Кроули.
— Ева была глубоко брюхата. Только представь, что было бы, останься они там: бессмертные и размножающиеся? Как скоро они перенаселили бы этот несчастный Эдемский сад, и начались бы распри внутри семейства? Все было запланировано, Кроули. А, даже если нет, сколько нового привнесло твое искушение. Они вышли за границы и создали свой собственный мир. Красочнее. Живее. Сочнее! — Сияющая синева в глазах Азирафаэля разлилась, как реки весной. Кроули чувствовал, как теплая волна подступила и наполнила его, одаривая неописуемым наслаждением: грудь ширилась от брызжущей, нежащей мощи.
«Он меня не винит».
«Он меня никогда не винил».
— Они изобрели вино, — сказал Азирафаэль, покидая его колени и садясь рядом на траву. Цикорий прильнул к его голени и застыл на ней голубым глазком. — Блинчики! Книги! Настоящую музыку. Они познали плоть как удовольствие, а не способ размножения. Они покоряют огонь, воду, землю и воздух. Они отказались от готового и все сделали сами. Не это ли настоящее чудо?
Кроули медленно кивнул. Он позволил вдохновленному Азирафаэлю утянуть себя в объятия и сам обхватил крепкую, будто созданную для защиты, спину. В этих тесных кругах из рук поместился его Рай.
Губы Азирафаэля замерли и приоткрылись специально для него. Кроули уже был готов подарить им поцелуй (не только поцелуй. Бери всего меня. И мой мир. Все, что угодно, Зира), но…
— Тяф, — губы зашевелились снова.
— Азирафаэль, ты перечитал де Сада. Это нисколько не возбуждает.
— Тяф-тяф.
— Прекрати.
— Тяф-тяф-тяф.
Кроули отшатнулся, расцепляя объятия. Его ангел, вместо того, чтобы поцеловать его, залился отборным собачьим лаем, будто в насмешку над его признанием, а с Небес донеслось дамское улюлюканье.
Кроули очнулся на мокрой от пота простыне. Ошалелый, он окинул взглядом тускло освещенную спальню и с протяжным стоном упал обратно на подушки. С верхнего этажа отчетливо доносились утренние арии Фру-Фру. Он будто сидел в первом ряду перед оркестровой ямой.
— Клятая собаченция. Коли б не твоя хозяйка, пустил бы тебя на чучело.
Внутри него соревновались стыд и тоска по оборванному нелепым антрактом сну. Он знал, что второго акта не будет. Он никогда не мог досмотреть этот спектакль. Его больное воображение выдавало какие угодно дискуссии, но только не поцелуй с Азирафаэлем. Отчасти он даже выявил закономерность: пьянство шагало в ногу со смелостью. Смелость свистела и звала в трио плотские помыслы. Но едва тело возвращало трезвость духа, все ограничивалось беседами и позорными поползновениями, разбивавшимися о пробуждение, как волны о скалы. Благо, по пьяни сны ему не снились вовсе… или он их не помнил?..
Поминутно чертыхаясь, Кроули встал с кровати, снося пустые бутылки, и прошаркал к умывальнику. После ночного похождения с Дантоном он решил дать крепким напиткам временную увольнительную. И Дантону тоже. Он не был уверен в том, сколько дней он провалялся в кровати. Помнил только, что числа шестого нивоза [2] его доставили домой в полубезжизненном состоянии, а вот дальше — словно в тумане.
Короткие рабочие вылазки, а потом — забытье в плену подушки. Быть может, на дворе уже следующий век? Далеко позади осталась кровавая жатва Революции? В моду вошли высокие шляпы, а повозки приводятся в движение силою пара? А гавкает вовсе не Фру-фру, а ее потомица в пятом поколении? Был только один способ проверить.
Рука уже потянулась за карриком, но донесшийся со стороны кухни смрад заставил Кроули остановиться. Морща нос, он отправился на разведку. Воздух на кухне был столь затхлым, что пришлось опрометью открыть окно. Эпицентр вони был установлен: встроенная в стену кладовая. Кроули отпер ее, но вместо окорока, сырной головки и хлебного каравая его ожидало подобие зеленых холмов Монмартра. Жаль только, что колосилась плесень, а не луговые травы.
«Значит, не так уж долго я проспал. Даже почернеть не успела».
Было безалаберно сгноить продукты в дефицитный год, но кусок в горло не лез. Чувствуя слабые муки совести, Кроули уже взмахом руки хотел очистить кладовку, но настойчивый стук в дверь в последний момент отвлек его.
И ныне здравствующая мадам Бланк стояла на пороге:
— Квартплата, мсье Серпэн!
«Какое сегодня число?..»
«Неужели уже тридцатое нивоза?!»
— Ах, мадам Бланк… не поверите, замотался, забыл, — сказал Кроули. — Подождете? Я зайду к вам сам через пару минут, занесу.
— Чем так пахнет?..
— Ничем.
— Антуан, шалопай! Что вы сделали с моей квартирой?! У вас там труп? Признавайтесь!
Не пускать хозяйку за порог было бы смерти подобно, но все-таки Кроули загородил своей тощей фигурой проход. Жаль, что его снесли тараном. Сухонькая мадам Бланк будто призвала на помощь силы ада.
— Антуан! Это непозволительно! — запричитала она. — Что вы сделали с продуктами?! А это что за безобразие?!
Безобразием она назвала бутылку. Ну ладно, бутылки. Очень много пустых бутылок, которые стыдливо блестели на кухне темными боками. Он так и не успел убрать их.
— Где вы только достаете столько?! Понимаю, всякому будет плохо, коли барышня дала ему отставку. Но это вовсе не повод топить горе в алкоголе.
— Да не было никакой отставки… мадам Бланк, а, если по чести, это не ваше дело.
— Положительно, Фэлла хорошо на вас влияла. Я и сама не горю желанием лезть в чужие сердечные дела. Просто как ваш друг напомню: какой бы тяжкой ни была утрата дамы сердца, на ней мир не заканчивается. Живите дальше. К тому же: повсюду столько юных прелестниц! Сколько вашей Фэлле лет? Она явно уже не подарит вам ребенка. Хотите познакомлю с моей племянницей? Семнадцатый год пошел. Свежая, как роза…
Кроули с толикой грусти наблюдал бесплодные попытки сосватать ему эту «прелестницу». Как будто все сводится к молодости и красоте. Будь так, он давно бы соблазнил всех красоток мира: начал бы с жены Менелая [3]. Но Азирафаэль…
Азирафаэль — это крыло, которое уберегло демона от дождя. Азирафаэль — это «ну пошли», когда демон в шутку предложил попробовать яблоки познания. Азирафаэль — это его alter ego, не порвавшее окончательно с Небесами, но в то же время открытое всему новому.
Пробовать заменить Азирафаэля так же бессмысленно, как ходить павшему по воде. Он не опустился бы до самообмана.
— Я ее люблю, мадам Бланк, дольше, чем вы можете себя представить, — сказал он, рубя на корню все увещевания. — И хватит об этом.
Мадам Бланк смолкла.
Признание далось легко. Любовь к Азирафаэлю — самое чистое и уникальное его создание после падения. Как бы ни прекрасна была звезда, со временем она все равно угаснет или взорвется.
Но это чувство останется рядом с ним. Его не надо сдавать Богине. Никаких отчетов. Никакой неудовлетворительной оценки «иди переделывай, бездарь».
Сиди и грейся, сколько хочешь. К чему ему взаимность? Ею подпитывают костерок. Кострищу чужды жалкие поленья. Да и едва ли Азирафаэль захочет в это ввязываться…
«Не захочет».
«То предложение не имело под собой ничего, кроме уплаты долга. Уймись уже».
Мадам Бланк смотрела на него, будто он — её любимая Фру-Фру, которую переехала телега, и та на последнем издохе хрипит у нее на руках. Эти старики так склонны все преувеличивать….
— Мадам Бланк, давайте без этого.
— Ах, Антуан. Мой бедный мальчик.
Бедного мальчика заключили в крепкие объятия. Кроули растерянно стоял, опустив руки, когда седые волосы защекотали подбородок, а к его тощей груди прижималась испещренная морщинами и родинками щека.
Она, как и всегда, пахла водой Франжипани (подарок, который он сделал ей еще полтора года назад), помадой и пудрой. И была горячей, как раскаленная сковородка. Того и гляди, зажарит.
С тихим смешком Кроули сложил руки на тонкой, как жердь, талии.
В этом веке он слишком расщедрился на человеческие прикосновения. Но не обнять в ответ было невозможно. Он не отталкивал тех, кто искренне тянулся к нему. Ему по горло хватило холодного безразличия Матери. И если эта смертная готова проявить к нему хоть какое-то участие, то пускай проявляет. Едва ли он откажется.
— Ох, мадам Бланк. Не волнуйтесь вы так обо мне. У меня всё хорошо, — он пытался утихомирить старческое волнение. — Я же не чашка без блюдца.
— Антуан, если вам что-то нужно… вы только дайте мне знать.
Что эта смертная может ему дать?.. Кроули не представлял. Тем не менее он молча кивнул.
Его сжали только крепче.
Франжипани проигрывал запаху Азирафаэля. Но все равно был безумно приятен.
***
— Думаю, статуя Свободы будет хорошо смотреться посреди этого пруда! Сейчас трудно представить, но когда сойдет снег, и мы включим фонтаны, вы поймете мой замысел! — Робеспьер постоял еще с минуту и шумно высморкался в платок. Он как раз урвал полчаса обеденного перерыва для короткой прогулки по запорошенным дорожкам сада Тюильри. Все чаще он предпочитал принимать Кроули на свежем воздухе. То ли остерегался лишних ушей, то ли хоть изредка предпочитал нагулять румянец на припудренные щеки.
— Кому думаете поручить проект?
— Луи Давиду, кому же еще.
Что ж. Очевидный выбор.
— Как ваш портрет? Готов? — спросил Кроули, опуская взгляд на коварный лед, маскирующийся под снежной шубкой. Предложить руку или нет? Робеспьер выглядел таким изможденным, что, казалось, упади он — вряд ли поднимется.
— Уже занял положенное место. Заходите посмотреть. Уж вы-то точно не злоупотребляете моим гостеприимством.
— Прошу прошения, мне в последнее время нездоровилось.
— Не позволяйте хвори подкосить вас! Гляди, не заболей вы, и голоса Коммуны были бы в вашу пользу…
— Я снесу этот удар судьбы и продолжу служить Республике на своем прежнем посту, — Кроули очень старался не язвить. Но Робеспьер все равно посмотрел на него с легким укором. Возможно, до его проницательного ума доходило, что Кроули отнюдь не улыбалось занять пост члена Генерального совета Парижской коммуны. Это было бы повышение только на бумаге. А на деле Кроули пополнил бы ряды бесправного скопища, единодушно поддакивавшего спускаемым из Тюильри решениям.
Понимал Кроули и то, что ему на смену наверняка заявится какой-нибудь отъявленный республиканец, и уж тогда его горячо любимые коммерсанты проторят тропинку к гильотине. Да и компромата на него самого за годы Революции скопилось предостаточно…
Потому, когда настала пора голосовать за его кандидатуру, Кроули прибег к той же уловке, что Азирафаэль на аукционах. Руки голосующих резко немели и отнимались в самый (не)подходящий момент, что уж говорить об отказавших голосовых связках… Так Генеральный совет лишился еще одного подневольного депутата, а Кроули преспокойно вернулся к роли пастуха и своим овечкам.
— С другой стороны, — продолжил Робеспьер, — я не хотел бы потерять в вашем лице превосходного информатора…новый пост лишил бы вас такой возможности. Пользуясь случаем, расскажите мне об общественных настроениях.
«А ты как будто не знаешь, что у общества нутро к позвоночнику присохло!»
— Общественные настроения… гх-м. Положительные. Патриоты искренне радуются разгрому интервентов…
— А если правду? — прервал Робеспьер.
— Она вам не понравится, — фыркнул Кроули. — Только сегодня по дороге сюда я вытащил одного булочника из петли. В лавке кончился хлеб, и толпа едва не вздернула его на своей же вывеске, как пособника Питта.
— Но комитеты и так делают все, чтобы побороть голод! Я же не Иисус, чтобы накормить их пятью хлебами и двумя рыбешками. Еще и Баррас чудесным образом потерял собранные в Тулоне восемьсот тысяч золотых… И представляете? Самым наглым образом мне заявляет! ПОТЕРЯЛ! На эти деньги можно было бы кормить Париж целый месяц!
Все-таки люди не меняются, подумал Кроули. Какой бы век не царил за окном, они всегда воруют и врут. В чем-то Кроули даже сочувствовал Робеспьеру, перипетиями судьбы поставленному во главе государства. Робеспьер был вынужден работать с редкостными лицедеями и кровопийцами за неимением альтернатив.
— Могу предложить простой рецепт: испокон веков народ жаждал две вещи: хлеба и зрелищ. Если не хватает хлеба, давайте предоставим ему зрелище? Небольшой бал укрепит патриотический дух и ослабит резь в желудках…
— Бал? — брови Робеспьера взлетели вверх. — Вы хоть представляете, что обо мне эберисты подумают?!
— А мы назовем это литургией. В память о безвременно ушедшем Лепелетье.
— Лепелетье [4], — певуче произнес Робеспьер. — Именно он решил судьбу короля… как жаль, что конвент не дал мне воплотить его проект всеобщего образования в жизнь.
— Но это официальная часть, — вернул его в реальность Кроули. — Потом же можно устроить неофициальную. Скажем, с песнями и народными танцами. Английские контрдансы мы, естественно, вырежем!
— Что конкретно вы предлагаете?
— Карнавал! — заявил Кроули. — Я хочу карнавал. Во времена тирана как раз в это время года их и проводили.
— Вы правильно подметили. Во времена тирана! Забыли, что сейчас карнавалы запрещены? Прятать от общества лицо за маской — возмутительно и пошло.
— Обойдемся без масок, — легко согласился Кроули. — Зато костюмы в греческой тематике — вполне по-республикански. Вам не кажется? Будете Орфеем: возьмете лиру в руки, на голову веночек — и готово!
— Забавный вы, Антуан, — сдержанно улыбнулся Робеспьер.
— Вы только представьте, как народ возрадуется, увидев вас в лучах славы! Война, считай, выиграна. Безымянный и Порт Горы [5] отбиты, намедни войска взяли Форт-Луи, вышвырнув австрияков за Рейн. Вандея умолкла. Ваши враги забились в щели и не кажут носа. Что за момент, чтобы объявить всей Франции о конце террора!
— Как будто это я в прошлом фрюктидоре [6] умолял ужесточить террор! — воздел руки к небу Робеспьер. — Нет, это была ваша братия, комиссары секций.
«Не ври, меня там не было», — подумал Кроули, но сказал совсем другое.
— Ими двигал один только страх. Мор, оккупация, разорение — кто хочешь тут испугается и запросит жесткой рукой навести порядок. Но террор порождает тот же страх, только затаенный. И сейчас, когда черная полоса миновала, люди просят… простой нормальной жизни. Я не имею голоса, у вас он есть. Я не требую, о нет. Просто прошу встать во главе перемен, опередив ваших ненавистников.
— Не мните меня всесильным, Антуан. Попробуйте убедить одиннадцать членов Комитета и Конвент. Как бы ваша благородная просьба не повисла тяжкой гирей на моей совести… Но про литургию звучит неплохо. Я внесу это предложение в Конвент.
Они уже свернули на аллею, ведущую назад к дворцу, когда сильный порыв ветра вырвал кружевной платок из посиневших пальцев Робеспьера. Тот не успел воскликнуть «ах», как Кроули по-рыцарски бросился спасать утраченную безделицу.
Уже возвращая отвоеванный у стихии платок, Кроули заметил любовно вышитые крестиком инициалы «МР». Таким невинным украшательством обычно страдают влюбленные барышни, но никак не государственные мужи на досуге. Подозрение, проклюнувшееся еще при первом визите к Дюпле, пустило корни.
— Покорно благодарю, — и Робеспьер побыстрее спрятал платок в карман каррика.
«А если бы мне Азирафаэль вышил, я бы не сморкался…»
Они подошли к дворцу, где их уже поджидала мрачная фигура Сен-Жюста. Не произнося ни слова, Кроули передал эстафету. Сен-Жюст укрыл Робеспьера полой своего плаща и о чем-то пламенно заговорил, но слова пролетали мимо ушей Кроули.
«Что-то мне подсказывает, этот соловей меня перепоет…»
***
— ОН МЕНЯ ПРИГЛАСИЛ, ПРИГЛАСИЛ. ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ?
Сладострастный громкий девичий шепот обжег ухо. Хотя Азирафаэль предчувствовал ее волнение еще с порога. Элеонора занималась за клавесином одухотвореннее обычного. Ему с трудом удалось заставить ее сидеть смирно, чтобы он мог продолжить накладывать гризайль. Хотя сеанс уже можно было считать испорченным. Спокойный тон лица теперь был почти пунцовым, а губы, проклятые, норовили задрожать от смеха. Спустя полчаса позирования она уже покинула банкетку и начала возбужденно наматывать круги по комнате.
— Куда пригласил? — «кто» Азирафаэль даже спрашивать не стал. У Элеоноры был один идол для поклонения.
— На бал!
— Странно. Я думал, подобные вещи сейчас под запретом.
— Он всё может! Мы будем радоваться вместе со всем народом. Может, все это скоро закончится, и я… мы…
Девичьи мечты вели к штампу в гражданской карточке, спокойной семейной жизни и созданию пары-тройки Робеспьериков.
Азирафаэль подавил мученический вздох. На нее уповать бесполезно. Куда ей до талантов почивших Помпадур и Дюбарри, которые своими изящными ручками управляли королем, как марионеткой. В отличие от них она не прошла крещение жестокими интригами Версаля. Элеонора была чиста, открыта и прекрасна, как первоцвет. Она примет Робеспьера и антихристом, и чудовищем, и тираном, не пытаясь переделать или загнать под свой маленький каблучок. И как бы Азирафаэль ни хотел сделать на нее ставку, он знал, что проиграет в любом случае.
Портрет Робеспьера, висевший на стене рядом с Декларацией, соглашался с ним, грустным пустым взглядом наблюдая происходящее.
— Что ж, это прекрасно, — сказал Азирафаэль, пытаясь соотнести печальную девушку на портрете с той окрыленной бестией, которая сейчас носилась по комнате.
Последние наблюдения, как штрихи портрета: ее походка, дыхание, жесты, трепетание ресниц и мимика. Все упирается в мелочи.
— Как думаете, что мы будем танцевать? Право, я не знаю, что сейчас разрешено. И какой наряд мне выбрать? Поговаривают, будет древнегреческая тематика. Мне пойдет образ Терпсихоры [7]?
«Примеряй-ка облаченье Мельпомены [8], начинай загодя».
— Посоветуйтесь лучше с вашей матушкой. Куда мне до женских нарядов, — отшутился Азирафаэль.
Как раз скоро будет ДО. Но он бежал от этой мысли, как от чумы.
— Когда бал? — спросил он.
— Через три дня! Целая вечность!
Лучше бы вечность и оставалась, подумал Азирафаэль. Но, увы.
Приговор был подписан им всем.
— Гавриил, мне все еще не нравится эта идея, — сказал Азирафаэль, сидя в белом хитоне нимфы и в волнении сминая подол.
Несмотря на то, что ему хватило ума натренировать руку смешивать краски и наносить их на холст в нужном порядке, в импровизации и создании чего-то нового он до сих пор был ужасен. Кроули так и не вернул платья (наглец!), а переступить порог магазина после многочасовых пыток мадам Бланк — Азирафаэль не выдержал бы новых мук. Потому он выбрал простой путь: сдернул с кровати (которой все равно не пользовался) сероватую простынь и сотворил из нее то, в чем когда-то уже ходил. В хитоне хотя бы было комфортно. Никаких тебе корсетов, стесняющих движения, оков-рукавов и нагромождения дорогущих ненужных украшений. Только простор, струящиеся складки драпировки и ласкающая ноги ткань.
От резко отросших волос, походивших на лохматое облако пуха, ужасно потела спина, и Азирафаэль уже жалел, что не заколол их наверх. Если вся его одежда будет в мокрых пятнах, он не сможет успешно отыграть роль соблазнителя.
Хотя, по чести, он не ожидал успеха ни в чем. Кроули показал, чего стоит его соблазнение на деле (это же не ты, ангел), а зеркало только дразнилось отражением не юной нимфы, а потасканной барсучихи, которая хотела одного — забиться в свою нору до самой весны. За такую мужчины не дерутся на шпагах.
— Ничего не выйдет.
— Еще как выйдет, — отмахнулся Гавриил. — Он всего лишь мужчина. А ты… ты похож на кусок ароматного мяса среди тощих оборванок. В стране голод, Азирафаэль. А у тебя жир на боках. Мужчин это должно привлекать. Жир — это достаток.
— Он же не есть меня будет, — взмолился Азирафаэль. — Давайте свернем кампанию.
Гавриил, только недавно нетерпеливо перетаптывающийся у двери и то и дело поглядывающий в окно (чистое!), раздраженно поджал губы.
— Ни шагу назад, Азирафаэль. Только вперед! Ты так в себе не уверен?
— Я ее изучал. Я пытался понять, что его в ней привлекает. Я даже научился играть песенку про барашка на клавесине…
— Вот и сыграй ему песенку про барашка.
— Дело не в барашке. Дело в ней… самой. Я — не она. А он — не глупец. Его не интересуют женские прелести. Его… я вообще не уверен, что ему есть дело до прелестей. Любого рода.
Азирафаэль считал, что личный интерес — весомый аргумент. Не все мужчины готовы возлечь с любимой женщиной и увезти ее за тридевять земель, чтобы провести с ней жизнь в благодати и спокойствии (что уж говорить о первой попавшейся). И Робеспьер явно не был из тех, кто задерет первую юбку, только потому что предложили. Даже если вместо юбки — подол хитона. По правде у Азирафаэля сложилось то мнение, что Робеспьер готов делить постель только с одной женщиной — и имя ей было не Элеонора. И пусть эта женщина никогда не принесет ему ребенка, не приголубит в трудный час — он всецело ее. Марианны [9]. С мыслями о ней он засыпал и просыпался. Именно ей были посвящены его ежедневные думы. В конце концов рядом с его портретом висела Декларация, а не Элеонора…и он совершенно точно не планировал перестановку.
— Хорошо, Азирафаэль. Раз ты так не уверен, пойдем на хитрость. По кому он там вздыхает?
— По Элеоноре Дюпле. Это дочка хозяина квартиры. Он снимает у них комнату.
— Меняем план. Пойдешь как Элеонора.
— Элеонора?!
— Да, а ее уберем. Я вызову Уриэль. Она займется ей.
— Но это же святотатство! А как же Божьи заповеди, «все положим во имя высокой цели», «да не уподобимся падшим»?
— Вот именно, что «все положим во имя высокой цели». Сам же знаешь, без жертв войну не выигрывают!
Гавриил приблизился и положил тяжелую ладонь на макушку:
— Стой смирно. Я давно не практиковался в подобном.
Азирафаэль зажмурился. С прикосновением Гавриила в его спину будто бы вогнали кол, а из легких выбили весь воздух. Кожа противно зазудела. Но неприятное ощущение прошло так же быстро, как и началось.
Когда Азирафаэль открыл глаза, он снова увидел хмурого Гавриила и убогое убранство комнаты.
Он ничуть не изменился: те же белые руки, волны пушистых волос на груди, сандалии на низком каблуке, выглядывающие из-под подола.
— Кажется… я перестарался.
— Что не так?
— Определенно перестарался, — Гавриил в оторопи сделал шаг назад.
Азирафаэль вытянул пальцы и внимательно изучил их. Нет, это его тело. Ничего не изменилось. Тем не менее Гавриил смотрел на него как на новое пришествие Иисуса.
— Гавриил?
— Небольшой побочный эффект, — Гавриил скрипнул зубами. — У тебя даже глаза такие же голубые…
— У меня они всегда голубые, — возразил Азирафаэль.
— Езжай спокойно. Все получится. Он увидит в тебе ту, которую и хочет видеть больше всего на свете.
Азирафаэль ничего не понял. Но единственный, кто мог ему внятно что-то объяснить, уже унес ноги. И как с таким начальством спасать человечество?
С тяжелым вздохом Азирафаэль накинул на плечи шерстяное пальто и пошел ловить экипаж.