[1] Призрак Афинодора — прототип Кентервильского привидения Оскара Уайльда. Являлся Афинодору в образе старика с цепями на руках.
[2] Тоника — термин из сольфеджио. Центральный устой тональности. Обычно вся музыка заканчивается тоникой.
[3] Павсаний — герой диалога "Пир" Платона. Высказался о "платонической" любви: любви мужчины к мужчине без физиологии.
[4] Алкивиад — герой диалога "Пир" Платона. Пытался соблазнить Сократа, но тот оказался незаинтересован в этом.
[5] Корибанты — жрецы, славившиеся дикими плясками при служении Великой матери богов.
[6] Сатиры — свита бога виноделия Диониса. Славились пристрастием к вину и сношениям (когда нимфы в настроении).
[7] Тирс — деревянный жезл, увитый плющом и виноградной лозой. Атрибут сатиров.
[8] Фрэнсис Дрейк — английский посланник в Генуе. Координировал деятельность роялистского подполья.
[9] Барон де Бац — роялист. Получал деньги от британского правительства. Пытался на эти деньги устроить побег Людовика XVI и Марии-Антуанетты.
[10] Жозеф Бальзамо — у нас более известен как граф Калиостро. Известный мистик и авантюрист. Искал философский камень, выдавал себя за чудодейственного лекаря, учреждал повсюду масонские ложи. Дурил всем мозги, как мог.
[11] Кемпелен — изобретатель шахматного автоматона. Автоматон был навроде современного искусственного интеллекта, который выигрывал шахматные партии. На деле в автоматоне под доской сидел сильный шахматный игрок. Тот же Калиостро, но в области шахмат.
— Давайте еще раз! Чудесно выходит!
— У меня неловкие пальцы. Я не успеваю за вами.
— Нужна практика. Практика и только практика! И все получится.
Небрежно спадающий локон ласкал высокий умный лоб. Белые руки, будто зеркальное отражение его собственных, снова запорхали и извлекли из клавиш мелодию.
— Это же даже не Рамо. Сыграть вам «Перекличку птиц»? Там темп довольно быстрый.
Азирафаэль, завороженный, кивнул и чуть отодвинулся, освобождая на банкетке больше места. Элеонора засмеялась, поправляя рукава домашнего желтого платья. Он прикрыл глаза, прислушиваясь к рождению музыки.
Слушать ему нравилось больше, чем пытаться исполнять. Собственные пальцы были твердыми и ломкими, как сталактиты. Куда им угнаться за невесомыми танцующими движениями. Глупец пытался поймать журавля в небе, когда от него улизнула и синица.
— Максимилиан любит Моцарта, — сказала Элеонора.
«Почему бы Максимилиану не любить поесть и выпить?» — подумал Азирафаэль.
Но Робеспьер не пил. Не ел. Не предавался похоти и толком не спал. Он был призраком Афинодора [1], бродящим по дому и бряцающим несуществующими цепями.
Революция питала его, а не вино и хлеб.
Элеонора наливалась для него соком. Благоухала. Оголяла плечи и подкрашивала красивые полные губы. Робеспьер держался монахом с отсохшими от воздержания чреслами.
Если бы Ева не вкусила яблока, она до сих пор жила бы с Адамом в Эдемском саду. Золотая клетка. Бессмертные и убогие. Какой в этом толк?
«Божьим словом сыт не будешь. А тут революционным. Еще хуже».
Элеонора похоронила тонику [2] под белыми клавишами и подошла к окну. «Птичья перекличка» смолкла.
— Идут голубчики.
Азирафаэль тоже поднялся и занял место у покатого плеча.
В снежном вихре Кроули шагал в ногу с Робеспьером, активно жестикулируя.
Элеонора нежно помахала рукой.
Робеспьер, будто бы почуяв этот жест, остановился, вскинул голову.
— Смотрит на меня, как поэт на свою музу, правда? — спросила Элеонора.
Азирафаэль уловил ее горькую насмешку. Неосуществимая гражданка Робеспьер.
И без слов было понятно, что она давно хотела большего, чем невинные прогулки по Марсовому полю и беседы о добродетелях. В девичьих грезах она видела встречи с Робеспьером по-иному: храбро и даже дерзко он должен был ожидать ее глубокой ночью под окном, пришпоривая белогривого коня, готового унести ее из отчего дома в… откуда он там родом? Хотя, судя по тоске в ее глазах, было бы достаточно одного ослика. А можно и вообще пешком (Азирафаэль ни разу не видел Робеспьера на коне. Он вообще сомневался, что тот умеет ездить верхом).
Но с музами не сбегают. Музами не греют постель. От них не хотят детей. Муз костерят, обвиняют в собственном бессилии и ждут, что они придут в момент отчаянья. Скверная это работенка — быть музой у поэта.
Элеонора это понимала, как никто другой. Молчала.
— Гражданин Серпэн тоже на вас так смотрит, — сказала она. — Ваш Павсаний. [3]
Азирафаэль перевел взгляд на Кроули. Ох уж это его потерянное выражение лица, будто его бросили, как пса на привязи. И жрать не положили. Привязи-то только нет. А миска стоит на расстоянии вытянутой руки. Но Кроули записался с Робеспьером в один клуб.
Азирафаэль предпочел бы, чтобы Кроули был Алкивиадом [4], который желал своего Сократа до сердцебиения беснующихся корибантов [5]. Только, увы, ему до Сократа далеко. Да и Алкивиад уподобился в конце Павсанию. Соблазнение ничем не кончилось. Непоколебимость, целомудрие, мораль! Скупое преклонение без плоти.
Не быть ему сатиром [6] Диониса. Кроули отберет его тирс [7], а фаллос стыдливо прикроет одеялом. Ангелам не положено.
Кроули давно мог его выследить и завалиться без приглашения. Азирафаэль не скрывался. И совсем не обиделся бы, если бы Кроули распахнул дверь с ноги и принес ужин с собой.
Они бы устроили тараканьи бега. Побили бы палками фонари на улочке борделей. Выкурили бы в пыль восточную траву, купленную задешево у пропойцы-сифилитика. Заказали бы все вино в табльдоте и убежали бы, не заплатив. Наведались бы в Порт-Сен-Мартен послушать политические диспуты взамен умершей музыки. И, может быть, ночью развалили бы инвалидку-кровать его «жирной задницей», испугав грохотом тараканов и соседей снизу.
Это весело. За такой мир можно бороться. И меч, и крылья не жалко отдать.
«Лучше бы он смотрел на меня, как на кусок хорошо прожаренного мяса, который хотел бы сожрать», — лениво подумал Азирафаэль.
«В его случае бутылка бургундского, наверное».
Он скопировал мягкую улыбку Элеоноры и ее плавный взмах рукой.
Голубчики смотрели на своих муз, как на солнечное затмение.
Музы несли свой крест и махали руками. Что еще делать-то.
— На вашем месте я бы вернулась к работе, — Элеонора оборвала печальный ход мыслей. — Мы же не хотим, чтобы вас упрекнули в праздности?
— Я весь в трудах! — сказал Азирафаэль и скорее измазал запястья в краске. Он старался лишний раз не возвращаться к картине.
По правде, спонтанные уроки музыки с Элеонорой увлекали его куда больше, чем важный заказ. Азирафаэль даже корил себя за такое непостоянство во рвениях, но работа над портретом спорилась плохо. Основные черты уже были прорисованы, но Азирафаэля не покидало ощущение, что он что-то упускает.
Элеонора, которой он никак не мог воспретить вмешиваться в творческий процесс, и вовсе прямо заявляла об этом:
— Хотите верьте, хотите нет, но я его вижу другим! Тут нет… эффекта присутствия!
«Эффект присутствия ей подавай…»
«Между прочим, это твоя маман отвлекает его каждое утро!» — это было правдой.
Гражданка Дюпле обхаживала Робеспьера, как уже состоявшегося зятя, любовно подливая ему кофе, подслащенный толками о всенародной поддержке его политики.
Остальные жители дома доставляли куда меньше хлопот. Отец Элеоноры и вовсе мелькал на пару мгновений, прицепляя у зеркала республиканскую кокарду, после чего пропадал до обеда. Гражданка Дюпле при этом хвалилась, что тот наравне с Робеспьером спасает Францию, работая присяжным в Трибунале.
Азирафаэль мучительно пытался вспомнить, не он ли выносил ему смертный приговор, но вскоре утешился тем, что, вроде, не видал его в тот день.
— Я волнуюсь за него, — сказала Элеонора, когда он выписывал тонкой кисточкой блики в волосах. Очередная беседа, когда Робеспьер ушел в Комитет, а он остался работать над отдельными деталями в портрете.
Иногда Элеонора угощала его кофе. Иногда сидела у окна и выискивала того, кого сейчас просто не могло быть на мерзлых дорогах. Сегодня она выбрала второй вариант.
— Отчего же? — спросил Азирафаэль, пытаясь не потерять концентрацию. Создавая картину, он, конечно, мухлевал, выдавая обыкновенное чудо за свое мастерство.
— Он плохо выглядит… ему бы на побережье. Песок. Солнце. Море. Подальше от городского смрада и интриг. Эта работа душит его. Не могли бы вы намекнуть ему? Сама я не смею.
— Если не посмеете вы, никто не посмеет.
Элеонора покраснела и спешно отвернулась.
«До чего же эта женщина не ценит своей огромной власти. Одно ее слово — и сотни тысяч жертв террора будут спасены. Конец казням и кровопролитию!»
Недавно Азирафаэль стал свидетелем неприятного зрелища: прямо под окнами дома Дюпле двигалась процессия, возглавляемая охраняемой телегой. Бритые затылки и срезанные воротники конвоируемых не оставляли сомнений в их дальнейшей участи. Но среди них нашлись горячие головы, чьи крики обитатели дома №336 не могли не услышать. «Сдохни, кровавый тиран!» и «Приспешники Антихриста» — это еще сдержанные выражения. Самого «Антихриста» уже давно не было дома. Зато Элеонора стояла у полуприкрытого шторой окна и долго не отходила. Надо же было идеологу террора поселиться на улице, служившей дорогой от Трибунала к главному месту казней — Площади Революции! Оставалось только гадать, как домочадцам удается спать спокойно. Может, стены этого дома не пропускали того угара, ядовитым одеялом расстелившегося по всей Франции?
«Целью общества является общее счастье» — гласил первый пункт Декларации прав человека и гражданина. Покидая гостиную дома Дюпле, Азирафаэль то и дело бросал взгляды на ее выставленный в резной оправе текст. Почему именно это по-детски наивное изречение осело в его памяти? Оттого ли, что лишено сухого юридического слога, не поддающегося его переводу? Точного ответа Азирафаэль дать не решался, но напрашивалась одна аналогия. Неистребимая слепая вера в недостижимый идеал — где-то он уже встречал это.
Была ли у семейства Дюпле потребность замолить мнимые и реальные грехи? Если и была, то это не имело значения: все равно с конца фримера церкви по всей стране закрыли для богослужения.
«Одно хорошо — теперь хотя бы грабить не будут» — с грустью осматривал Азирафаэль заколоченные окна очередного собора. Тем сильнее в нем росло желание откликнуться на недавнее приглашение знатной дамы. Затея, конечно, безрассудная, но рядом нет Кроули с его «гори оно все синим пламенем, с-с-с-слушай меня, ангел».
Миссия зовет, а это прекрасный шанс «стать своим» среди местных «аборигенов». Мало ли, вдруг с Робеспьером все пойдет не так. Тогда Небеса ждут от него «вызволения дофина», а кучка преданных людей, готовых среди ночи вскочить по его зову — дополнительный козырь в рукаве.
***
— Бедная-бедная мадам Ролан! Она взошла на эшафот, как истинная Жанна д’Арк!
— Когда она воскликнула «о, свобода, сколько преступлений свершается во имя твое!», я дрожал всем телом!
— Надеюсь, от гнева, а не от трусости?
— Мадам! Вы оскорбляете потомка шестисотлетнего рода!
— Положите свою родословную в клозет, мсье.
— Эти бесы в красных колпаках за все ответят! Не думал дожить до времен, когда благородное происхождение будет стоить жизни.
— Лучше умереть, чем мыкаться, как крысы, по законспирированным квартирам! — подал голос второй мужчина.
— Дорогой Дювернуа, если вам так не терпится украсить вашей головой корзину для капусты, мы вас не держим. Разницу едва ли кто-то заметит.
— Граф, я требую удовлетворения!
— Усмирите пыл, господа! — ледяной голос хозяйки импровизированного салона заставил всех умолкнуть. — Или за вас это сделает Национальная гвардия. Время дворцовых интриг и дуэлей прошло. Нас и без того осталось слишком мало.
Все немногочисленное общество, собравшееся в парадной зале брошенного эмигрантом особняка, расступилось, дав дорогу мадам Клермон. Сухожильная, цепкая, клыкастая, она свирепой гарпией рождала эхо стуком узких каблуков. Красный подол собирал за ней пыль. Шелестел, как мертвая опавшая листва.
— Этот бал призван объединять, а не сеять распри. Давайте же наденем ленты в память о покинувших нас близких.
Все, как один, исполнили указание. Шеи окаймились несуществующей кровью.
Только теперь Азирафаэля озарило: красная лента на шее символизировала след от ножа гильотины. По количеству лент можно было сразу определить, насколько Террор проредил то или иное знатное семейство.
Параллельно с этим аристократы с брезгливостью снимали трехцветные кокарды и швыряли их в шляпу лебезившего лакея. Этот же лакей зажег немногочисленные свечи в висевших на стенах канделябрах: тюль на хрустальной люстре оставался нетронутым.
— Как вы уже могли догадаться, — более любезным тоном продолжила мадам Клермон, — нас всех собрал здесь не просто случай. Рада представить вам Жана Батиста Кёронта, новую надежду Франции!
Для Азирафаэля последнее оказалось полной неожиданностью. В тот день он надеялся ограничиться одной ролью наблюдателя. Но протянутая в его сторону рука мадам Клермон не оставляла выбора.
— Право, я в недоумении! — устремленные на него жадные взгляды вызывали тягу к бегству. — Совершенно не нужные почести…
Язвительный хохот мадам Клермон прервал его:
— Мсье Кёронт лукавит. Скромное ремесло художника всего лишь обманная маска. На самом деле перед нами ключ к освобождению Франции!
— Прошу прощения, мадам?
Азирафаэль знал, что когда волнуешься на публике, лучше сконцентрироваться на реакции одного человека. Как назло он выбрал низенького сухого старичка, лицо которого изображало чистое, как королевская водка, презрение.
— Бросьте шифроваться. Нам-то вы можете открыться! Что говорит Фрэнсис Дрейк [8]? Планирует ли Питт реванш после сдачи Тулона?!
«Можно я пойду?» — Азирафаэль покосился на дверь. Он стоял, как недотёпа. Язык сох к нёбу, ладони потели. На него убийственным девятым валом нахлынула паника.
«ЧЕГО ОТ МЕНЯ ХОТЯТ ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ?!»
Тем временем публика, глядя на потерявшего дар речи гостя, зароптала.
— Вы же Жан Батист Кёронт? — мадам Клермон опасно сузила глаза. — Чьи рекомендации я получила намедни?! Граф д’Антригу лично ручался за вас! Вы выставились в Лувре, к вам подошли…
«КРООУЛИИИ, ЧТО ЗА ДОКУМЕНТЫ ТЫ МНЕ ПОДСУНУЛ?! НЕ ВИДЕТЬ БЫ ТЕБЯ ЕЩЕ ТЫСЯЧУ ЛЕТ».
Азирафаэль коротко выдохнул. Призвал на помощь самообладание. Ти-ше. Дыши, Азирафаэль. Не паникуй. Ты всегда можешь смыться. Ты же ангел.
В конце концов он попал туда, куда и хотел — к роялистам. Осталось только поскорее придумать легенду, чтобы его не разорвали на части. В жизни ему уже приходилось лгать. Справлялся тогда, справится и сейчас.
— Милостивые мадам и мсье, Фрэнсис Дрейк передал через меня свои… заверения, что старая добрая Англия и впредь не оставит вас. Но, увы, Его Величество пока не готово посылать своих поданных на новую бойню. Было принято решение ослабить власть узурпаторов изнутри.
— Что вы предлагаете?! Новую Вандею?!
— Н-нет. Все тоньше, — ответил Азирафаэль. — Мы должны их скомпрометировать. Посмотрим, насколько будут крепки штыки французских солдат, когда они узнают… — и тут он сделал долгую паузу, лихорадочно выбирая наименее безумный вариант.
Этой паузой не преминули воспользоваться: раздались гневные крики «УБЬЕМ РОБЕСПЬЕРА!» Их поддерживали «ДА, СМОГЛА ШАРЛОТТА, СМОЖЕМ И МЫ!», «ЗАРЕЖЕМ БЕШЕНУЮ СОБАКУ!»
Помощь Азирафаэлю пришла с неожиданной стороны.
Мадам Клермон взревела:
— ВЫ ЧТО, ОПОЛОУМЕЛИ?! Освежите память! Что нам дало убийство Марата?! Нового мученика. Чернь только сильнее ополчилась против нас. Дайте мсье Кёронту договорить!
— Кх-м. Я хотел сказать, что революционные солдаты оробеют, узнав, что… прямо под носом их вождей выкрали наследника престола.
— Проходили мы это все. Или все забыли барона де Баца [9]? — подал голос замеченный Азирафаэлем старик. При этом большая часть присутствующих стало с неукротимым интересом разглядывать носки своих туфель.— Клялся жизнью матери, что вызволит короля и королеву! Миллионы брал! — прогнусавил он. Видно, у него хватало презрения не только на Азирафаэля, но и на всю братию. — И что?! Ни Людовика, ни Марии, ни денег!
— Теперь все будет иначе. На моей стороне… — Азирафаэль многозначительно посмотрел наверх. — Высшие силы.
— Мадам Клермон, — обратился к названной молодой человек с военной выправкой. — Зачем мы тратим время на этого шарлатана? И слепому ясно, что он морочит нам голову. Он нас всех выдаст!
И в ножнах заблестел клинок шпаги. И минуты не прошло, как молодчик обнажил опасное лезвие, отозвавшееся ледяным звоном в гробовой тишине. Никто за него не вступался.
Ну что за невезение? Уже второй раз в этой треклятой стране его пытаются убить. Доселе Азирафаэль стремился не использовать данные при сотворении способности. Он похоронил их глубоко — на самом дне своей сущности. Закидал, как землей, литературой, едой, алкоголем, сном — человеческим. Но, кажется, некоторые вещи все равно рано или поздно всплывают, как…
Молодчик сделал выпад, и Азирафаэль молниеносно выбил опасную шпагу ногой.
На заре времен этой ногой он должен был столкнуть павшего ангела с края Небес. Но, глядя на то, как бывшие братья взвизгивают от боли, он колебался.
— Что стоишь в стороне?! Какой-то особенный?! Выполняй свой долг! — рявкнул старший херувим.
Вынужденный подчиниться Азирафаэль встретился взглядом со своим собратом по несчастью. Бегтиэль, стоявший на коленях, насмешливо цокнул языком и опустил кудлатую голову.
— Я не хочу этого делать, — сказал Азирафаэль, наклоняясь к другу. — Но Всемогущая велит мне…
— Всемогущая, говоришь? — Острая, как бритва, ухмылка плясала на его губах. Бегтиэль казался безумным. — Тогда держи загадку: под силу ли нашей Матери пасть, если она всемогущая?
— Это не загадка, Бегтиэль. И Падение — это наказание, а не проявление воли. Но ответ тут прост: она может всё.
— Тогда она самая обыкновенная нечестивица, как и все. И не ей распоряжаться подобным! — процедил он сквозь зубы. — Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ.
— Бегтиэль…
— Подумай над этим, Азирафаэль. Впереди вечность. Только думать будем в разных условиях, — сказал Бегтиэль и, резко распрямившись, прыгнул сам.
Позже это назвали парадоксом всемогущества.
Братья кричали и падали, не расправляя крыльев. Ветер не позволял. Да и едва ли эти бесполезные махины помогли бы им. Разве что спланировать?..
Молодчик тоже упал. И тоже закричал. Кажется, он сломал ему запястье?
«Как неудобно».
Азирафаэль брезгливо подобрал выбитую шпагу, и та вспыхнула красным горячим пламенем.
Когда-то он сделал выбор в пользу книг взамен ратного дела. Книги баловали разными концовками, в то время как тут всегда одна — скучная до разочарования. Скучно-скучно-скучно! Пожалуйста, что угодно, но только не эта ску-ка!
— Мне надоело, — капризно сказал он. — Вы не представляете, как мне это надоело! Еще до рождения Земли надоело!
Когда его одолевало волнение, он повторялся. Путался. Обжигал щеки стыдом и отвращением к себе.
Сталь плавилась и капала на пол. Остывала. Вскоре разить стало попросту нечем. Азирафаэль откинул бесполезный оскопленный эфес.
— ИисусМария! Кто вы, черт подери, такой? — наперебой восклицали со всех сторон.
— Поди масон какой-нибудь навроде Бальзамо! — не смутился только один старик.
— Будь я копия Бальзамо [10], — заметил Азирафаэль, — то не стоял бы сейчас перед вами, рискуя жизнью и добрым именем. Вы можете меня прогнать и остаться один на один с революционерами. Или дать мне шанс искоренить это зло. Умоляю вас, не сторонитесь протянутой руки.
— Слушайте его, — чуть ли не в религиозном экстазе мадам Клермон всплеснула руками. — Я верю ему! Я много думала, и пришла к выводу: спасение Франции не под силу обычному человеку. Кем бы вы ни были, мсье Кёронт, сделайте все от вас зависящее.
— Пренепременно, — Азирафаэль легко коснулся скулящего молодчика. Тот прижимал руку к груди со слезами в глазах. Легкого касания хватило, чтобы скулеж сошел на нет.
Хорошо, что он не заработал статус нового мессии. А то люди любят кликать Антихристами кого попало. Почему бы и в Спасители рядового ангела не записать?
«Уж лучше факир».
— Это фокус. Шутка. Не всерьёз. Как иллюзион Кемпелена [11]! — сказал Азирафаэль. — Хотите вашу шпагу назад?
Молодчик отрицательно затряс головой. Дурной, как у застоявшейся мочи, запах страха застыл в воздухе. Хуже, чем в клозете. Но его хоть проветрить можно.
— Теперь, когда все недоразумения улажены, предлагаю почтить память почивших танцем, — поспешно объявила мадам Клермон.
«Такой панихиды я еще не видел», — удивился Азирафаэль.
Был объявлен «День рождения принца Георга». Неудачный выбор. Куда охотнее он станцевал бы «Черную лошадку», которую имел удовольствие разучить на балу дебютанток в аббатстве Даунтон. Веселое было времечко… Здесь же его ждали прихрамывающие па де буре и вальяжные прогулки под руку.
Огоньки свечей рождали длинные угловатые тени. Губы собравшихся выдыхали белый холод. За битым оконным стеклом валила снежная сечка. Глухая тишина давила каблуком на хребет.
Азирафаэль сглотнул.
Знать, несмотря на ушедшее в прошлое балы, не растеряла навыков. С выверенной точностью происходила смена позиций, создавая затейливый рисунок танца. Сухие хлопки в ладоши ознаменовывали конец очередной фигуры. Руки обхватывали руки и тут же отпускали, выписывая вензели в воздухе. Головы почтительно склонялись. Кавалеры кружили своих дам, прощая им холодность и отчужденность.
Они двигались, слушая тишину и собственную скорбь. Живые мертвецы, не успевшие уронить головы в корзины. Фантомы, пережившие породившую их эпоху, и тем отчаяннее пытавшиеся замедлить вращение Земли.
Азирафаэль стоял без своей визави. Наблюдал пляски смерти.
Ангелы не танцуют.
На самом деле их никто никогда не приглашал.
[1] Орфей — герой древнегреческих мифов. Приручал диких животных звуками лиры.
[2] Куплеты Тристана из к/ф "Собака на Сене" (пьеса написана в 1618, так что я натяну сову на глобус) https://www.youtube.com/watch?time_continue=40&v=uWxzBzvm6Vs&feature=emb_logo
[3] Нувориш (от франц. "новый богач") — буржуазы, нажившиеся на ВФР и сколотившие на ней состояние.
Он привык не оправдывать ожиданий. Доказательств тому была масса. Он с легкой руки отдал меч, вверенный ему Богиней; предался человеческому греху, как только заскучал; побратался с демоном и извёл Гавриила (хотя тут дело пока в процессе). Неблагонадежный сотрудник, прямо скажем.
Кроули уже давно ворвался в его жизнь. Вернее, вполз. Пригрелся и уползать не собирался. Ему даже была выделена мысленная… полочка. Не слишком широкая, но все-таки места на ней вполне достаточно, чтобы разместить всё необходимое.
Когда Кроули, вихляя красным брюхом, подкрался к нему на стене Эдема и принял человеческую оболочку, первое, что он подумал: «наконец-то есть, с кем поговорить».
Это неправильная мысль. Правильная была бы «надо устранить оппозицию» или «надо доложить наверх».
Но Азирафаэль тогда редко раздумывал над понятием «правильного», ссылаясь на удобную непостижимость, поэтому просто порадовался компании. А потом пошел дождь, первый в мировой истории, и он накрыл Кроули своим крылом, потому что эта штука капала с Небес и мало ли что могла сотворить с его новым знакомым.
Кроули был прав. Если Богиня хотела бы, чтобы люди не узнали различия между добром и злом, она высадила бы яблоню на Луне. Значит, все шло по плану.
— Пошли поедим? — предложил Кроули, выглядывая из-под белых перьев.
Это тоже была часть плана.
— Поедим?
— Да, с той яблони. Надо же узнать, чего ради рисковали эти неудачники!
— А, — Азирафаэль не хотел признаваться, что уже как два года «узнал». Самые обыкновенные яблоки. Ни хуже, ни лучше, чем с яблонь, что растут по соседству. Хотя, если их было подержать над пламенеющим мечом — они становились мягче и слаще (жаль, теперь уже не подержишь). — Ну пошли.
Собирая с травы капли дождя, они оба намочили подолы туник. Пришлось подвернуть. У Кроули ноги были длинные и тонкие, как у косули, которая щипала свежие веточки неподалеку. Кроули ступал осторожно, стараясь не повреждать прибитые дождем цветы: те и без того растеряли лепестки.
Кроули попробовал яблоки и коротко резюмировал «гадость». Но испокон веков первого искусителя изображают именно с этим плодом.
Кроули любит персики. Зеленый виноград. Сушеные финики и козий сыр.
Кроули любит спать до полудня и греться в горячих источниках.
Кроули любит сказки, легенды и мифы.
Кроули обожает детей, хотя в жизни в этом не признается.
Азирафаэль собирал эти маленькие факты, как ракушки на пляже. Коллекция вроде и бесполезная, но выбросить жалко. Иногда, когда выдастся свободный часок, можно и перебрать наиболее ценные экземпляры. А потом — вернуть на положенное место. На полку.
Азирафаэль никогда не задумывался над природой Кроули. Не размышлял над тем, хороший он или плохой (он даже не спрашивал, за что Кроули пал: это не имело значения). Кроули это… Кроули. Ему не припишешь роль знакомого, друга, врага и, чего уж там, возлюбленного. С ним просто приятно. Сидеть. Говорить обо всем и ни о чем. Напополам разделять человеческие грешки, как стащенную за спиной мамы папиросу.
Азирафаэль никогда не обращался к Кроули «демон», понимая, что клейма приносят боль. У него было имя: Змий-Кровлей-Кроули-Энтони.
И Азирафаэль называл его так, как удобно Кроули на сегодняшний день. «Энтони» приживалось плохо, уж больно человеческое. Как на английский, так и на французский манер. Кроули остался Кроули. Никто не возражал.
Кроули называл его «ангелом». Всегда. Собственное имя было чуждо и почти не звучало. Может быть, называя его «ангелом», Кроули приравнивал его к остальным? Лишал идентичности. Ты всего лишь третий солдат слева в пятом ряду, ангел.
Вытирая вспотевшие руки о синий подол, Азирафаэль думал, что это нечестно.
Нечестно, что Кроули загнал его в рамки и теперь, вроде как, поразился, осознав, что его ангел в них не вписывается.
Это не я лицемер. А ты.
Он всего лишь предложил Кроули хорошо провести время. Да, по-новому. Кроули же повел себя так, будто ему собирались подсунуть попорченную невесту. Нравственность у него страдает! Надо же! Сослался на Библию, будто она имела значение. Между прочим, в любимых книгах Библия у Азирафаэля даже не числилась! И Кроули об этом прекрасно знает.
Тараканы снова вышли на променад. Азирафаэль потер сухие глаза и запустил в них снятой туфлей. Не попал.
Назло Кроули он начнет собирать Библии. Только какие-нибудь неправильные. Нечестивые (как он сам).
И заповеди пусть будут в них идиотскими навроде «прелюбодействуй, сколько влезет».
Азирафаэль очистил подол мановением руки, и тот снова стал синим, как море в полдень. А затем Азирафаэль встал и взял из холодной печурки уголек.
На полу быстро нарисовался кружок с кривоватыми строчками из Каббалы.
Материализовались и вспыхнули семь свечей.
Азирафаэль встал в центр круга босыми ногами и сложил руки в молитвенном жесте.
Произнес Слова важным голосом.
Через три минуты на потолке в голубом сиянии возникло лицо Гавриила: недовольного и хмурого, будто его оторвали от чрезвычайно важного дела.
Ничего. Потерпит. Пускай время и близилось к полуночи, сон — удел людей.
— Мне нужны деньги, — Азирафаэль сразу приступил к делу. — Много. Сейчас.
Незнакомый женский голос окликнул Гавриила, и голубое сияние возмущенно замерцало. Послышался короткий чмокающий звук (поцелуй?) и грудной издевательский смех. Гавриил стал еще более хмурым.
— Зачем тебе? — спросил он.
— Для миссии. В чем проблема?
— Ни в чем. Хорошо.
«Странно. Чего это он так сдался. Без боя? Обычно и грошика не выпросишь».
— Будут инструкции?
— Нет, — бегло ответил Гавриил, повернувшись к нему чуть ли не затылком, — Действуй по усмотрению. Заодно прикупи приличное платье.
— Но…
— Господь с тобой, — и Гавриил первым прервал связь. Будто его подняли по экстренной тревоге. Не так уж часто они общаются. Впрочем, без надзора начальства даже лучше.
«Нетушки, не буду я ничего менять. Что-что, а выбор платья останется за мной!»
Раздался металлический звон. Азирафаэль обернулся и обнаружил на круглом столе солидного объема мешочек с оттиском, изображавшим арфу, обрамленную двумя крыльями. С радостным трепетом Азирафаэль развязал шнурок, набрал пригоршню монет (так, постойте…), которые оказались… золотыми луидорами.
«Болван! Он что, развоплощения моего хочет?»
Азирафаэль знал только одно место в городе, где можно было безопасно обменять старую валюту на якобинские ассигнаты. Хлебный рынок.
Черный, как космос, пёс оживленно пыхтел под весом своего тела. Вязкая слюна то и дело капала с его отвисших брылей на начищенный паркет. Пожалуй, это было единственное живое существо, которое не слушалось Робеспьера. Несколько раз тот гнал его прочь, но пёс все равно ложился у ног хозяина, терся мордой о его белоснежные чулки и угрюмо смотрел на постороннего.
«В следующий раз принесу ему съестного», — подумал Азирафаэль, обустраивая свое рабочее место. С гораздо большей охотой он избрал бы моделью этого пса. Рисовать закоченевшее лицо Робеспьера (хоть улыбнулся бы, что ли) не доставляло никакого удовольствия. Кроули справлялся куда лучше, кривляясь на диване проплаченной путаной.
Кстати о Кроули.
Азирафаэль упрямо прятался за холстом последние двадцать минут от его прожигающего взгляда. Сидевший рядом с Робеспьером Кроули то и дело брал со стола галеты и скармливал их псу. Робеспьер же довольствовался от него только россказнями о дрязгах Якобинского клуба.
Но постоянно, постоянно Кроули бросал взгляды в его сторону!
Азирафаэль смешал светлую и красную охру и добавил газовую сажу. Неспешно начал делать имприматуру для холста. Масло сохло долго. Чтобы не тратить время, он достал парочку белых листов для карандашных набросков будущего портрета.
— Антуан, сдается мне, вы тоже хотите свой портрет? Жан Батист уже не знает, куда деваться от ваших взглядов, — сказал Робеспьер, поглаживая тяжелую мохнатую голову, которая льнула к его коленям.
— Было бы неплохо, хотя у меня уже есть одна картина.
— Правда? — спросил Робеспьер и тоже взял галету из стоящей на столе вазочки.
— Я там чуть ли не Дионис. Жан Батист, не хотите после Робеспьера писать меня? У меня как раз есть время после восьми…
— Откажусь, — ответил Азирафаэль. — У меня очень много работы, гражданин Серпэн.
У Кроули дернулась щека.
Разительный контраст «у меня очень много работы» с последними неделями, когда Азирафаэль только и делал, что читал, дремал и запечатлял кривляния Кроули на холсте.
Хотя сейчас работа действительно будет. Когда Кроули не опекал и не готовил ужины, когда не требовалось ждать его по вечерам и предвкушать ночные пьянки, времени освободится предостаточно. А им следует распорядиться грамотно.
Сам того не подозревая, Кроули вложил ему в руки самый ценный подарок — Робеспьера. И этот подарок надо осторожно развернуть, извлечь из подарочной упаковки и, как велел Гавриил, придать нужную огранку, как драгоценному камню.
— Ангел, где ты был этой ночью? — спросил Кроули, когда положенный час истек, и Робеспьер поспешил в Комитет. Демоническая помощь в создании имприматуры так и не потребовалось. — Я полночи искал тебя по подворотням. Думал, если не найду у Робеспьера, усрусь, но обойду все тюрьмы Парижа. А их без малого сорок шесть!
Они стояли на полумертвой улочке, которая так не хотела пробуждаться ото сна. Прохожие сонными мухами летели по своим делам. Трунькали губами запряженные в крытые повозки кони. Солнце карабкалось по небосклону.
Азирафаэль выдохнул морозное утро из легких.
Кроули выжидал и стыл в упелянде нараспашку.
— Далеко, — ответил Азирафаэль. — Все в порядке, дорогой. Тебе больше не нужно обо мне волноваться.
— Сегодня будет мясо на ужин, — пробормотал Кроули, стараясь втянуть красные пальцы в рукава. — И я принесу бутылку вина.
— Кроули. Я съезжаю, — Азирафаэль это репетировал, но произнести с той важностью, которая планировалась, не вышло. Фраза откинула хвост «ангелы и демоны не должны жить, ужинать и пьянствовать вместе. Я должен работать, блюсти заповеди и чтить законы. Так что отойди от меня, демон».
— Тоже мне новость, — однако дрогнувшие скулы говорили об обратном.
— Ах, да, чтобы я не был в долгу перед тобой — держи, — и Азирафаэль под прикрытием плаща передал Кроули мешочек. Кроули ощетинился, как еж, но сопротивляться не стал, — Будь спокоен, там с избытком.
— Ой-ой-ой, как я растроган! Беспримерное благородство! Сам определюсь, что делать с моими деньгами.
— Твоя правда.
— И это все? По-еврейски рассчитались и разошлись?
— Нет, еще я хотел бы забрать все платья, что купила мадам Бланк, — сказал Азирафаэль.
— Дались они тебе. Или считаешь, что женщиной подцепишь кавалера другого? Дурак в Париже один.
— А это уже совсем не твое дело, — нахмурился Азирафаэль.
— Не мое, значит? Знаешь, я еще подумаю, отдавать ли тебе их…
— Но ты же сам твердил, что у тебя места для них не хватит! Тем более я их оплатил! — Азирафаэль уже не мог не возмутиться. Он что, зря три часа стоял на клятой табуретке и терпел пытки мадам Бланк?! А сколько времени ушло на подшивание подолов…
— Отчего же? Хватит. Едва ты утащил свою жирную задницу, в моей квартире стало навалом места.
Обычно Азирафаэль был невосприимчив к грубостям в свой адрес. За жизнь он наслушался их немало. Подумаешь, жирная задница. Она пять тысяч лет жирная.
Но это слово в устах Кроули приобретало поистине убойную силу и разило безотказно.
Азирафаэль думал, что они уже прошли с Кроули тот этап, когда можно бросаться словами, не думая. Стало быть, он допустил это осознанно.
— Хорошо. Береги себя, дорогой, — сказал Азирафаэль и, развернувшись, пошел вниз по улице Оноре. Прорезав хвост длинной очереди, разбивающейся о пустой прилавок хлебной лавки, он через силу оглянулся, но, не увидев погони, тяжело вздохнул и продолжил путь.
***
Покрывшиеся морщинами, точно старческие, ладони отвратительно зудели. Кроули уже пятый час не вылезал из ванны и расписывал деревянную армию (даже тут солдаты у него ненастоящие. Но это ничего. Это будут самые красивые солдаты во всей Франции, ведь у них будет одно лицо — Его).
И пусть рука то и дело тянулась украсить личико россыпью красных точек-прыщиков, так, в отместку, Кроули в последний момент всегда передумывал. Низко отыгрываться на тех, кто не может дать сдачи — даже для демона. Поэтому, заканчивая работу, он просто поворачивал расписанную фигурку к себе спиной. На перекинутой через ванну полке-подставке уже стояли десять фигурок, готовых сорваться с края.
Кроули играючи мог их подтолкнуть, чтобы те плюхнулись в воду. Но своего труда было жалко.
— Или все-таки столкнуть тебя, ангел, мм?
Это уже походило на какое-то наваждение.
Вот уже несколько дней он безвылазно сидел дома. Только один раз мадам Бланк потревожила его покой, зазывая на ужин. Он отказался.
Стройный ряд бутылок у ванны напоминал солдатскую шеренгу. Кроули пошарил рукой, надеясь найти бутылку, в который еще хоть что-то осталось, но его встречал только разочаровывающий звон.
— Дерьмо, — он скрипнул зубами, когда так и не обнаружил искомое. Все, что можно было выпить, уже булькало в нем.
Завернувшись в широкое полотенце, он вылез из посеревшей воды (последние пару часов он споласкивал кисточки от краски прямо в ванне) и уныло прошлепал в сторону кухни.
Однако мелькнувшие отражение в зеркале заставило его передумать.
— Паршиво выглядишь, — усмехнулся он. Желтизна разлилась по всей склере, как у заправского пропойцы. Хотя почему «как»? — Что-то я скис. Надо прошвырнуться чуток. Если я буду пить на свежем воздухе, здоровья не убудет?
И Кроули, не убираясь, накинул на себя плащ и ворвался на заиндевевшие улицы Парижа. И куда дальше? Зайти в «Le procope»? Нет, так он не уползет дальше двух улиц от дома. Ноги просились дальше. И он зашагал по мосту Понт-Неф на правый берег Сены. Эти же ноги завели его в Конвент, где он расположился в галерее для зрителей. Увы, от некоторых разило вяленой рыбой так, что собственный перегар Кроули почти не ощущал.
Кто же это так дерет горло за кафедрой? Ха, да это ж Дантон. Легок на помине.
Сотрясая громовым голосом опустевшие скамьи, подобно Зевсу, он метал молнии в сторону «захлебывающегося в крови Комитета Робеспьера».
— Пришел тот день, когда уже нас, нас всех надо спасать от милостей Комитета общественного спасения. Я так вам говорю: или Конвент постановит учредить Комитет милосердия, или Франция погибла! Этот комитет пересмотрит все приговоры, не приведенные в….
«Сколько не ори, а Орфей [1] одним касанием струны тебя заткнет».
Дантон был так же порывист и безумен, как и тогда, перед штурмом Тюильри. Плотно сбитый, даже отталкивающий внешне (голова с отпечатком перенесенной оспы больше походила на чагу), этот авантюрист умудрялся располагать к себе. Еще бы, он походил на Робеспьера не больше, чем солнце на луну. Золотишка он не чурается, от дамских прелестей не краснеет, штоф с коньяком опрокидывает только так… Эврика! Вот с кем он сегодня напьется! А если он, Кроули, скормит ему пару годных анекдотов, так еще и забесплатно.
Разгромная речь подошла к концу, и Дантон под жидкие аплодисменты уцелевших депутатов и одобрительный гул зрителей занял место на скамье. Кто знает, может эта речь донеслась через Сену до Консьержери, и семьдесят три жирондиста тоже рукоплещут ему из сырых камер? Робеспьер пока не трогает их, но это до поры до времени…
Когда Дантон в компании своих сторонников вышел из душного зала, Кроули уже поджидал его:
— С возвращением!
— Ты вроде тот самый Серпэн? — Бычьи черты лица смягчились. — Помню-помню! Десятое августа… Это ведь ты вел солдат в атаку! Граждане! Перед вами бич тиранов!
— Такое разве забудешь! — Как хорошо, что толпа не видела его прищура за темным стеклами. Какой там «бич тиранов». В тот день Кроули и не думал вышвыривать короля на улицу. Просто грех было не вскрыть под шумок винный погреб Его Величества.
— Да ладно, полно рдеть, не девица! — Густой хохот Дантона настраивал на нужный лад. — Мы — в Пале-Рояль — пропустить по бокальчику. Ты с нами?
— Шутишь? Конечно с вами.
Кроули ни на миг не сомневался, что его позовут. Куплеты в его скромном исполнении а-ля «Полюбилась мяснику блондинка, Ах, — сказал, — отменная грудинка!» [2] давно сыскали популярность. Благо, куплеты имели под собой богатую тысячелетнюю историю.
Когда они завалились в кафе «Corrazza» было еще светло. Выталкивали их оттуда уже за полночь. Но, увы, Кроули не нашел в компании Дантона то, что искал.
Вместо разговора «за жизнь», его ждал затяжной политический дискурс «бла-бла-бла, неприкосновенность частной собственности, бла-бла-бла», приправленный щедрыми ругательствами в адрес Робеспьера и иже с ним. Горячась, Дантон посылал в пекло все то, за что ратовал Робеспьер: твердые цены на продукты, ограничение аппетитов нуворишей [3], материальную помощь родственникам фронтовиков.
— Если хочет жить, как церковная мышь, пусть живет себе, а не мешает добрым людям! — сказал Дантон. — Лично я все заработал своим горбом!
Кроули хмыкнул: особнячок Дантона в Арси вырос отнюдь не на дрожжах.
Но о чем бы ни повели речь собутыльники, все неизменно сводилось к уже прозвучавшей идее Комитета милосердия. Уже сейчас Кроули мог предвидеть, что это, ох, как не понравится Робеспьеру. Сама возможность пересмотреть вынесенный смертный приговор ставила под сомнение непогрешимость Трибунала: в свое время его созданием Революция воплотила предание о Страшном Суде. А Страшный Суд не предполагал апелляции.
Единства в якобинской стае не было: каждый вел свою игру и в любой момент был готов был перегрызть глотку уже ставшему бывшим другу.
Горечи добавляло еще и то, что Кроули на удивление быстро хмелел, в то время как Дантон по причине своей конституции будто пил святую воду и нисколечко не остывал.
— Серпэн, любовь моя, пройдемте в номера! — воскликнул он с таким энтузиазмом, будто шестичасовой попойки как и не бывало.
— Идите без меня, — пошатываясь, отмахнулся Кроули и, опираясь рукой о чугунную решетку, было поплелся к себе, но…
— Ты меня уважаешь? — точно сам рок заставил его обернуться.
— Уважаю.
— Серпэн!
Его уволокли в бордель, как тюк с тряпьем. И этим тюком Кроули и пожелал бы остаться. Вон, в том углу! Там он блестяще справится с ролью живой мебели!
— Серпэн! Тебе какую? — обратился к нему Дантон, обняв за талии молодых девиц. Те устроились у его плечей, как ангел и демон: одна в белом пеньюаре с пошловатыми потрепанными крылышками за спиной, другая — в черном, без крыльев, зато с игривым лохматым пипидастром (и вряд ли она им пыль смахивает).
— Жопастую.
— Это левую или правую? — не понял Дантон.
— Никакую, — Кроули прикрыл рот рукой. Измотанный литрами алкоголя организм призывал его к отдыху, а не кувырканию в чужой постели.
Но Дантон не сдавался так просто:
— Здесь есть бабы посочнее?
Престарелая сводня затрепетала, как маков цвет, и громко цыкнула на худощавую девку. Та, подобрав подол розового платья выбежала, но через пару минут уже вернулась с новым товаром.
Кроули осмотрел новоприбывших без особого интереса.
«Привет, гонорея, здравствуй, сифилис. Я так давно не вкушал плодов Венеры».
«Эта с угрями, у этой вши, эта воняет, эта просто не нравится, а вот та…».
Если щупать с закрытыми глазами — сойдет.
— Я не уверен, — сказал Кроули.
— Ты такой привередливый! Не прощелкай все удовольствия! — Дантон уже поднимался наверх с двумя девками, так и не решив, какую сторону принять: света или тьмы. И правда: зачем утруждать себя выбором, если в борделе можно взять всё и сразу?
А ведь этот человек только недавно женился во второй раз… И чего только не хватает мужчинам?
Кроули качнул головой:
— Ты. Пошли.
Его привели в кокетливую комнатку среднестатистического борделя. И все было бы хорошо, если бы пол в этой комнатке не плыл. Вместе с полом плыл и тазик, и кровать, и розовый фонарь, свесившейся на цепочке с потолка (он качается?), и несколько пустых бонбоньерок, стоявших на тумбочке, и бумажные цветы в вазочке.
Сохнущие презервативы колыхались на веревочке у окна, как флажки на ветру. Ай, какая забота. Ро-ман-ти-ка.
Кроули сел на накрахмаленные простыни — клопами не пахло. Разве что дешевенькой фиалковой водой: немного навязчиво, но сойдет. Неплохой бордель. Странно, что фанатик Шометт еще не прикрыл.
Девчонка подошла, вихляя широкими бедрами.
У нее были белые льняные волосы и синие жилки на висках. В её лице Кроули видел что-то от наивного сахарного ягненка. Щеки круглые, как яблоки, а руки маленькие, как у ребенка. Хорошенькая.
Но Кроули не питал иллюзий.
Представительницы вечной профессии по прошествии тысячелетий нисколько не изменились. Все они не испытывают к клиентам ничего, кроме брезгливого равнодушия, граничащего с легким любопытством: «что ты мне сегодня покажешь, членоносец? О, неужели опять его?»
Одни и те же шутки, одни и те же касания, заученный, как под копирку, смех. Кроули не был из тех, кто мог бы пробудить в них праздное любопытство. У него не было черной кожи, от которой руки не пачкались, внешнего уродства или нетрадиционных наклонностей. Самый обыкновенный. Такие мнут их на простынях каждый день. И будут мять.
— Не угостите меня лафитом с лимонадом? — спросила девчонка, накручивая прядь на палец.
Даже выклянчивание угощений было традиционным.
Кроули кивнул, не желая говорить. В горле стоял комок, а в животе противно булькало, будто вспучивалась магма или закипал жирный бульон.
Девчонка тут же вскочила и кликнула экономку, почуяв щедрого посетителя. Кроули в прострации смотрел, как на тумбочку опустился поднос со снедью и темными бутылками.
— Меня Жозетта зовут, — сказала она.
Жозетта зазвенела подносом. Полилось вино из бутылки.
Кроули устроил голову на подушке, наблюдая, как светлый локон щекочет девичью щеку. У Азирафаэля волосы светлее и даже на вид кажутся мягче. Как птичий пух.
Как там его ангел? Он не видел его уже с неделю. Независимый. Неприступный. Глядящий на что угодно, но только не на него. «Береги себя, дорогой». «У меня слишком много работы». Голубой — холодный цвет. И портрет у него выходит хороший. Робеспьер не горбоносый перепудренный мертвец и не розовощекая пигалица. И помощь больше не нужна. И он не нужен. Зира. Зирочка. Ледышка. Сволочь. Только жрать и умеет. И читать. Перелистывает страницы, будто любовницу обхаживает. Меня обхаживай. Гладь. Зира. Погладь. Как тогда — в ванне. По голове. Только не змей, они и так уже получили то, что хотел я. Волосы. А можешь и не волосы, что угодно. Спину, руки, шею — тебе же нравится моя спина, да? На живот не смотри. Я поем. Потом. Станет лучше. Предложи снова. Зира. Зирочка. Я больше не буду злиться. Я и не злился.
Сквозь сгущающуюся пелену Кроули наблюдал, как Жозетта расшнуровывает корсет. Упругая белая грудь, как мячик, выпрыгнула из тисков застежек и ткани. А потом Жозетта скалолазом полезла по его телу вверх, в итоге устроив ягодицы у него на бедрах. Поерзала, как курица-наседка. Только на шест еще не взлетела.
— Какие-нибудь особые пожелания, гражданин? — спросила она с профессиональной хваткой.
Кроули помотал головой. Жозетта фыркнула и надавала лобком на живот, чтобы наклониться и урвать поцелуй.
Магма обратилась лавой. Его наконец вырвало.
[1] Имеется в виду вот этот диптих, который был в "Ineffable Edition" ( официальное издание) https://a.radikal.ru/a17/1911/fa/36bf209bbd71.jpg
[2] "Смерть Марата" — Жак Луи Давид https://a.radikal.ru/a23/1911/b2/3f961aa77625.jpg
Марат — врач, у которого однажды перемкнуло в голове, и он ударился в политику. Был одним из лидеров якобинцев. Топил за террор, пока не был прирезан в ванне Шарлоттой Корде (читай: роялисткой)
[3] Упелянд — плащ с плюшевыми отворотами красного цвета. Атрибут одежды якобинцев.
[4] Тулон — город на южном побережье в районе Марселя. Был взят англичанами.
Автор ничего против де Сада не имеет. Против его шлюзов тоже.
— Тебе не холодно, дорогой?
— Нет. Хватит об этом спрашивать.
— Ну, в комнате прохладно, знаешь ли. А ты такой…
Азирафаэль покрутил кисть в пальцах, стараясь подобрать слова потактичнее.
Разнузданный?..
Гх-м.
Соблазняющий?
Плавные линии ляжек с узловатыми коленями. Гибкая худоба с россыпью ярких веснушек у сосков. Розовый шрам, застывший полумесяцем под этими звездочками. Волосы вьются по щекам непокорно: они сбежали из буклей на свободу. Листовые повязки времен Эдема вышли из моды и сменились зеленой тряпкой, которой недавно Кроули прихватывал кастрюлю на кухне.
Кроули выше вздернул нос. Скосил глаза, опустив светлые ресницы.
— Я мог просто попробовать и… портрет, знаешь ли. А ты так сразу…
— Ангел, меньше говори, больше делай.
— Если я ангел, это не значит, что я умею всё это! Ты же знаешь: из ангелов выходят прекрасные живописцы, композиторы, писатели точно так же, как из людей! Мой уровень — это котик. Больше похожий на козлика.
— Рисуй уже.
Азирафаэль почесал кончик носа. Затем погрузил кисточку в намешанный недавно островок краски. «Телесный» цвет, подобранный с такими мучениями, превращался на холсте в банальный поросячье-розовый. Но измаранная палитра не вынесла бы еще одного эксперимента.
— Ты пожалеешь, Кроули.
— Я повешу это у себя в кабинете, потеснив парусник. Буду смотреть и…
— Ужасаться, — перебил Азирафаэль, начиная делать крупные небрежные мазки. — Впрочем, ты прав. Есть и плюсы. Когда тебе нужно будет работать, ты не заснешь. От ужаса, конечно.
Кроули пробормотал что-то неразборчивое и сильнее прогнулся в спине.
Повязка чуть сползла, обнажая ягодицу.
Азирафаэль закатил глаза и закрасил на холсте зеленое пятно розовым. Получился грязно-бурый.
Несколько дней назад они с Кроули чудесно попили чай. А после чая попили коньяк. А после коньяка Азирафаэль наконец спросил «что случилось?»
Кроули ответил «ты хочешь знать, правда?»
Азирафаэль подумал, икнул от подкатывающей рвотной волны в горле и сказал «нет».
С утра они оба страдали похмельем и меланхолией. Кроули курил зализанную самокрутку в открытое окно, опираясь коленом на подоконник, и ворчал на отвратительную погоду.
Тучи ползли низко, сыпали снег, как крупную соль. Тот тут же таял, касаясь земли. Ветер завывал с улицы, просясь в дом. Кроули смахнул пепел в пасть неугомонному и закрыл створку.
Так и ушел, костеря слякоть и якобинцев. Робеспьеру тоже досталось.
Азирафаэль помахал ему из окна, но Кроули только сильнее затянул платок на тонкой шее. Ответного жеста не последовало.
Горячий шоколад так и зазывал плюхнуться в ворох подушек и провести все утро за чтением Библии в редакции маркиза де Сада. Пробираясь сквозь дешевую вульгарность, Азирафаэль порой надолго останавливался на некоторых строчках, пытаясь вникнуть в смысл прочитанного.
Монологи героев утомляли, персонажи соревновались в своей отвратительности, а само описание плоти вызывало снисходительные смешки.
Сношение выдавалось за порок. Бог отрицался. Бедную вагину клеветали главной совратительницей всего и вся. Герои мерились длиной членов, и все проигрывали. Смеяться во время полового акта считалось дурным тоном, а упоминание Господа каралось смертью.
Герцог щекотал членом Третий храм Дюрсе. Да хоть четвертый…
Азирафаэль хрустел ломтиками сушеного яблока, запивал их кислинку шоколадом и обещал себе в храмы больше не ходить. Или для начала уточнять, что это за храмы.
Быстро выяснилось, что «январь» был посвящен лишению девственности мальчиков, и тут Азирафаэль даже разочаровался. Если Кроули планировал поползновение на его храм — первый, второй, третий — любой — он точно не будет первым прихожанином.
Азирафаэль хотел пролистать книгу до января, но так и не нашел заглавия. Пришлось с мучениями пробираться сквозь дебри французского дальше. И если глотание соплей Азирафаэль еще стойко вынес, то копрофаги были пощечиной его вкусу. Этому де Саду подобало выплескивать похоть куда угодно, только не на бумагу. С Богом или без него, но заменять семяизвержение открытыми шлюзами, член — негнущимся орудием, а сперму — благодатным дождем — вот это дурной тон!
Немного поразмыслив, Азирафаэль отложил Библию и направился к гардеробу. Положительно, нужна передышка, чтобы хватило сил одолеть это чтиво. Заняться пока починкой одежды?
Стоило Азирафаэлю распахнуть дверцы, как его взгляд тут же зацепился за плащ. Кроули не стал тратить ресурсы на его ремонт и чистку. Может, по причине плохих воспоминаний, может, из брезгливости, но он без сожалений облачился в приталенный упелянд да ускакал в нем к своим якобинцам. Злополучный плащ так и остался висеть в шкафу, упрекая рваной дырой на уровне талии.
— Нет-нет, так совершенно не годится! — посетовал Азирафаэль, вынося плащ на свет. Оценив ущерб, он дуновением ветерка стер въевшееся в ткань пятно. Прорехи тоже вроде не было видно, но не мешало проверить цельность подклада.
«А это еще что?» — к своему величайшему удивлению, Азирафаэль нащупал в боковом кармане что-то прямоугольное. Инстинктивно оглядевшись, он достал подобие записной книжки, обтянутой темной кожей.
Кляня себя за любопытство (может быть, это ежедневник Кроули?), Азирафаэль открыл первую страницу. На пол тут же выпали сложенные бумаги. Вернее, одна из них представляла собой карточку, отдаленно напоминавшую удостоверение личности.
— Выдано на имя Жан Батист Кёронт? Сорок три года? Журналист-карикатурист?
Азирафаэлю хотелось петь, но он понимал: не стоит. Кажется, Кроули достал ему документы в кратчайший срок? Ах, какое он все-таки золото!
Другая бумага порадовала его еще больше.
«Он еще и свидетельство о благонадежности сделал на это имя!»
Хочешь, не хочешь, а призадумаешься о благодарности.
Поэтому к возвращению Кроули Азирафаэль впервые сподобился на… ну, это сложно назвать ужином, скорее, его репетицией. Он трудился не покладая рук, по итогу явив столу (и Кроули) рататуй.
При свете свечей Кроули поковырял вилкой бесформенные ломтики овощей, протянул «м-м-м-м» и поглядел в овощную корзину: «а, это был последний кабачок, да?»
Азирафаэль сказал:
— Дорогой, ты чудо!
— Неужели? — уголки рта Кроули дрогнули, и он отложил очки.
— Я знаю, что ты достал мне документы! Ты невероятный!
Кроули, положивший в рот тушеный томат, тут же им и поперхнулся. Азирафаэль испугался, не попался ли ему непропеченный кусочек.
— А много я документов тебе достал? — спросил Кроули.
— Ну как. Самые необходимые. Со свидетельством благонадежности мне любой конвой не страшен!
— Я на своей должности и не такое могу! — приободрился Кроули. — Как тебе… имя?
— Жан Батист-то? Не знаю. Мне без разницы. А то, что карикатурист… По секрету: я всегда хотел попробовать себя в изобразительном искусстве.
— А где ты документы-то… отыскал? Я, может быть, сюрприз хотел сделать.
— В записной книжке. У тебя. В кармане плаща. Плащ я починил, почистил…и оно… само выпало. Гх-м. Прыгнуло мне в руки, скажем так.
— Само, — с насмешкой произнес Кроули, а потом махнул рукой. Попросил разве что кожаную книжицу назад.
А через пару дней Кроули, сверкая глазами, вернулся уже груженный художественными принадлежностями.
— Ты будешь писать картину! — объявил он с порога.
Азирафаэль вложил в Библию закладку и обеспокоенно поправил плед на ногах. Кроули установил мольберт посередине комнаты и водрузил на него холст.
— Писать? — переспросил Азирафаэль.
— Ты же хотел попробовать себя в изобразительном искусстве! — припомнил Кроули. — Я похлопочу насчет твоей работы, ангел. Робеспьер ищет художника. Он хочет свой портрет. И писать его будешь ты. И я уж позабочусь, чтобы всякие Луи-Давиды тебе не мешали. С тебя только написать пять-шесть картин.
— Так много?!
— Не с пустыми же руками идти к этому скряге?! Сначала нужно себя преподнести публике. Практикуйся!
Стоит ли говорить, что идея была бредовой с самого начала?
Азирафаэль хотел рисовать цветы. Может быть, с практикой в его рисунках появились бы и животные: пушистые кролики, усатые котята, поджарые борзые…. Но Кроули так быстро выпрыгнул из штанов, лёг на диван и принял позу «я — искуситель» (это соблазнение или опять его выходка?!), что говорить о предпочтениях стало бессмысленно.
— Я — твоя модель, ангел. Так и быть! Тренируйся! Пиши! Восхищайся! Леонардо когда-то восхищался! Он говорил, у меня красивый римский нос!
(Понятно, выходка).
— Я помню, — сказал Азирафаэль. — Вторая часть диптиха [1] висит у меня в Лондоне. Но ты же позировал ему…
Кроули поерзал, раскидал кудри по подушкам и вытянул длинную ногу, будто представлял лот на аукционе.
«Одетым…»
Зачем рисовать ноги, если красивый только нос?!
Модель вызывающе покачала ногой: последняя настоятельно просилась на картину.
Что ж. Будет ей нога.
Позже модель принимала работу, придерживая зеленую тряпку на бедрах. Её пальцы то и дело с волнением сминали ткань — та так и норовила упасть.
— Ну? — выжидал Азирафаэль.
— Как тебе сказать, ангел…
— А я предупреждал!
Кроули слегка наклонился и устроил подбородок на его плече. Надел очки с видом знатока. Снял. Снова надел.
— По-моему, я переборщил с розовым, — пожаловался Азирафаэль.
— Нет, в самый раз. Видно, что мое тело дышит жизнью! Ты же не «Смерть Марата» [2] малюешь.
— И на том спасибо.
Кроули, как и обещал, потеснил парусник. Но картины для выставки все-таки создал сам.
***
Еще не было и девяти утра, а просторное помещение квадратного Салона уже наполнялось любителями прекрасного. Галеристы едва успевали спуститься со своих высоченных шатающихся лестниц: перед открытием новой выставки картины развешивали всю ночь, и все равно не хватило времени. Надо воздать Революции должное: если раньше выставить полотна могли только академики живописи, то теперь это мог сделать любой смертный. Помимо Азирафаэля многие художники-самоучки решились попытать удачу на этой выставке. Лувр открыл двери для всех. Полотна всех форм и размеров заполонили собой стены вплоть до расписного потолка, так что посетителям приходилось запрокидывать голову до боли в шее.
Азирафаэль боялся, что «его» работы будут вывешены как можно дальше, однако они висели в центре зала прямо на уровне глаз.
«Не думал, что «мое» творчество будет оценено по достоинству…»
С точки зрения обывателя он, наверняка, страдал манией величия. На всех картинах, выставленных под его именем, так или иначе был запечатлен он сам: то он сокрушенно рыдает над могилой Марата, то поигрывает на лире для пляшущих граций, то в облачении Македонского сражается с персами, то полуголым Диогеном сидит в пифосе, выгнав из него собак.
Кроули не отличался воображением в выборе действующего героя.
Азирафаэль подивился невесть откуда взявшейся ностальгии по Древней Греции: как никак, промозглая парижская погода сильно контрастировала со знойными средиземноморскими пейзажами. Он списал это на одну из необъяснимых причуд якобинцев.
Азирафаэль не заметил, как «его» творчеством заинтересовалась группа молодых мужчин, один из которых в бунтарски-распахнутом упелянде [3] поравнялся с ним.
— Марат, ушедший в небытие, друг народа… Взять сюжетом картины его трагический уход — смело, очень смело.
— Как мило с вашей стороны! — Азирафаэль уже предвкушал хоть какую-то критику. Неважно, положительную или отрицательную. Он желал отклика. — Будем знакомы! Жан-Ба…
— …смело выставлять на уважаемой выставке бессовестную срисовку! — не дал ему договорить мужчина. — Потрудитесь обернуться, да-да, посмотрите своими бесстыжими глазами на полотно великого Луи Давида! Поразительное сходство, не правда ли?
— И что? Не помню, чтобы кто-то объявлял монополию на рисование Марата. К тому же я творил независимо!
— Ваша мазня оскорбляет творение великого мастера! Я — Луи Буальи, советую вам убираться из Салона и никогда не появляться здесь больше.
Азирафаэль привык к нападкам в свой адрес: Богиня не одарила его грозной внешностью, чтобы он одним видом внушал страх и уважение. Но методом проб и ошибок он обрел дар разить врага не копьем, так полемикой (если полемика не помогала, всегда можно отступить. Не бегство. От-ступ-ле-ни-е!)
— Контрреволюционные вещи говорите, гражданин. Каждому предоставлено право выставляться в Салоне. Как говорит один мой знакомый комиссар…
— Ладно, черт с вами.
— Вы правы: он со мной.
Луи Буальи посмотрел на него, как на безумного, и отошел.
Азирафаэль торжествовал. Но ему так и не дали перевести дух. Сзади уже шуршала платьем какая-то дама.
— Право, куда деваться от этих невеж? Зато какой достойный отпор вы дали.
Азирафаэль, крайне изумленный, повернулся на каблуках к говорившей.
Ей оказалась женщина средних лет в высоком, напудренном по старой моде парике и мушкой на щеке. На её шее красовалось странное украшение в виде алой ленты с приколотой к ней брошью. Стеклянные капельки, крепившиеся к броши, тревожно звенели и впитывали в себя свет. При движениях блестели, как свежая кровь.
— Я просто доходчиво объяснил, что Марат не является чем-то святым.
— Совершенно верно! — сказала она, вдруг понизив голос. — Но на вашем месте я заявляла бы об этом тише. О таком не говорят на улицах.
— А где говорят? — тут же спросил Азирафаэль.
— Поговорим о погоде, — фыркнула она, обмахиваясь веером, хотя не было и намека на жару. — Скоро подует ветер с туманного Альбиона?
Азирафаэль мучительно размышлял, пытаясь разгадать этот ребус. Кажется, в его клетку залетела случайная роялистка. И ему срочно требовалось захлопнуть створку.
— Он уже подул, мисс. За Тулоном [4] есть и другие горизонты.
— Приходите ко мне в салон. В этот четверг, — женщина скосила глаза на его золотой перстень, который он уже много лет носил на мизинце. Азирафаэль тоже посмотрел на него. Рычащий лев на щите легко смахивал на герб британского монаршего дома. Женщина тихо назвала адрес. — Вы найдете в моих гостях верных друзей. Мы очень изголодались по новостям.
Азирафаэль медленно кивнул. Женщина еще раз оценила картину с Маратом, пробормотав «явно рыдает от облегчения», и упорхнула изучать соседние полотна.
Внезапно разношерстная публика оживилась: отвлеклась от созерцания картин, зашепталась.
Если короля народ видел разве что в профиль и только на монетах, то лицо Робеспьера знала каждая подзаборная собака. Азирафаэль быстро догадался, что этот мужчина, идущий рядом с Кроули, есть никто иной, как французский Орфей (как клеймили его в разговорах присутствующие).
Пусть Кроули и обращался к Робеспьеру «гражданин», невольно казалось, что первая буква «г» так и просится в заглавные. Это смотрелось забавно, учитывая, что Робеспьер был на полголовы ниже Кроули. Одетый с иголочки, с повязанным бантом шейным платком, он едва ли походил на вождя санкюлотов.
Азирафаэль долгими ночами представлял себе Робеспьера неким чудовищем: с шрамом на щеке, повязкой на глазу и выбитым зубом. Поэтому белейшее напудренное лицо, которое не портил даже слегка вздернутый нос, вызывало недоумение.
Пожелание Гавриила показалось не таким пугающим и невозможным. Любого смертного можно соблазнить. А уж когда это смертный, который не вызывает отвращения — работать стократ легче.
Азирафаэль поправил встопорщенные складки жабо. Кроули и Робеспьер шли прямиком к нему.
«Что надо делать? Отвесить поклон? Как-то по-роялистски. Сказать, «привет, гражданин?»
Пока, впрочем, этого не требовалось. Робеспьер молча рассматривал его картины сквозь зеленые стекла очков. По несколько раз он подходил к картинам вплотную и снова отдалялся. Склонял голову на бок, растягивая пальцами веки.
Кроули не вмешивался. Чего-то выжидал?
— Положительно, это новое веяние в живописи! — вынес вердикт Робеспьер. — Приятно видеть работы, свободные от оков академической школы. Я было подумал, что выставка провалилась. Если бы я мог лично выразить свое восхищение…
— О, какая удача! — тут же ожил Кроули. — Этот художник искал встречи с вами, и уже здесь!
Азирафаэль не успел опомниться, как Кроули направляющей рукой едва не столкнул его с Робеспьером.
— День добрый, Ваша Светло…о-о-о, как я польщен!
— Рад представить Жана Батиста Кёронта, молодое дарование нашей республики!
Робеспьер, не снимая очков, оглядел Азирафаэля от растрепанной кокарды до пыльных носков туфель, после чего снова обратил взор к картинам:
— Гражданин Жан Батист, объясните мне, изображать себя на картине — это какой-то художественный ход?
— М-м, гражданин, иногда для лучшего восприятия сюжета…
— Прошу обратить внимание, — перебил Кроули, — как одухотворенно написаны эти три грации. Художник мастерски облек в женские образы красоту, любовь и целомудрие.
— Целомудрие? — потер подбородок Робеспьер. — Целомудрие — это хорошо. Этой добродетели так не достает в наши тревожные времена.
Азирафаэль покосился на припрыгивающих в полупрозрачных туниках граций и, хоть глаз выколи, не мог обнаружить там целомудрия.
— Уж вы вобрали эту добродетель с лихвой! — не затыкался Кроули. — Кому как не этому самородку под силу написать ваш портрет!
— Мне важно, чтоб мой образ нисколько не приукрасили. — обратился Робеспьер уже к Азирафаэлю. — Довольно я навидался придворных художников, не способных ни на что, кроме лести. Таким не место в новой Франции. Правда, пусть и жгущая глаза, должна оставаться правдой.
— Хорошо сказано, — согласился Азирафаэль.
— Возьметесь писать мой портрет?
— С превеликим удовольствием!
— Не спешите с выводами… Хорошо. Условимся сразу: пишете в доме Дюпле под номером триста семьдесят шесть на улице Сент-Оноре. У вас будет в распоряжении только один час в день, подходите часам к семи утра…
«К семи утра?!»
— …в половине девятого я уже должен быть в Комитете. Патрулей можете не бояться: я выпишу пропуск на ваше имя. Холст и краски предоставят. Вас все устраивает?
— Вполне…
— Превосходно, — и Робеспьер вписал что-то в свою записную книжку, — завтра в семь. Опозданий не потерплю! До скорого свидания!
Возражать было поздно: Кроули успел увлечь Робеспьера очередной своей блистательной идеей «стандартной одежды, которая бы подчеркивала равенство». Так они и вышли из салона, оставив недоумевающих художников спорить, чья картина украсит стены Конвента, Трибунала или Якобинского клуба.
Азирафаэль подумал, что жестоко просчитался насчет Робеспьера. Во сколько ему теперь вставать? В пять утра? Нет, он настоящее чудовище!
Через пару часов Кроули вернулся танцующей походкой. Довольно скалясь, он потянул за руку и увлек прочь из душного Лувра. Азирафаэль не сопротивлялся. От запахов пыли, масла и растворителей у него уже начала болеть голова, и он был счастлив, что Кроули наконец забрал его из этого места.
К тому же находиться среди творцов, завистливо глядящих на «твои» картины — малоприятное дело. Робеспьер на глазах публики не выбрал бы криворукого неумеху. Удручало то, что даже обезьяна держала кисть лучше, и вся слава была незаслуженной.
Азирафаэль крепче обхватил плечо Кроули — его опору во всех смыслах.
— Ну скажи, что я у тебя гений? — Кроули напрашивался на похвалу.
Азирафаэль не мог отказать ему в такой малости.
— Гений, — согласился он.
— Громче, я не слышу!
— Гений! — воскликнул Азирафаэль с такой силой, что пара граждан с недовольством повернула головы в их сторону. — О, мой прекрасный гений. Я покорен, сражен, пасть к твоим ногам готов.
— Так-то! — Кроули приосанился, расправив плечи. Воспрял, как цветок, который наконец полили. — Завтра пойду с тобой. Робеспьер всегда готов принять меня. Будешь писать, пока я буду лить ему в уши. А потом я по частям незаметно создам его портрет.
— Ты готов встать ради меня так рано? — удивился Азирафаэль.
— Ради тебя я готов зажигать звезды, — сказал Кроули.
Азирафаэль нахмурился. Прозвучало, вроде, серьезно, но гуляющая на тонких губах ухмылка портила все впечатление. Кроули постоянно играл интонациями, как цветастыми стеклышками, переливающимися на солнце. Держишь под одним углом — вроде бледно-желтый, но поднесешь к лучам — вспыхнет огненно-красным.
— Мне стоит спрашивать, как ты это устроил? — неуверенно спросил Азирафаэль.
— Покудесил с его очками, — фыркнул Кроули. — Неважно.
Они повернули головы синхронно и встретились взглядами. Кроули обнажил желтоватые зубы с кажущимися безобидными клыками. Азирафаэль подавил желание потрогать их: он и так знал. В них нет яда. Они не казались безобидными. Они были.
В груди томительно тлело. Поднимало слабым птенцом голову. Оперялось. Крепло. Пробовало расправить крылья.
— Как тебе удалось так… влиться в это? В чем секрет? — спросил Азирафаэль.
— Никакого секрета тут нет. Просто засветился, где надо. Помахал знаменем на баррикадах, постучал для вида молотком по Бастилии, попозировал с леечкой у дерева Свободы, прочитал томик Руссо. Редкостную белиберду написал этот Руссо, но иначе меня бы не приняли в Якобинский клуб. Гх-м, пожалуй, обмана не было только в том, что жители секции меня избрали сами. Остальные кандидаты были такими людоедами, что на их фоне я смотрелся ангелом!
— Неужели Робеспьера не смущает, что ты так никого и не послал на гильотину?
— Ну как? — Кроули вытащил из кармана портсигар и достал из него папиросу. Вспыхнувший на пальце огонек заставил ее кончик засветиться оранжевым, и Кроули тут же сделал глубокую затяжку. — Не сказать, что совсем никого. Отпетых негодяев, душегубов там всяких, время от времени я им поставляю. Никто же в трибунале не будет верить их показаниям, что они не виноваты в государственной измене… какая разница, по какой статье судят, если все равно виноват.
— Кроули. Как ты можешь?!
— Ну, а что?! Их и так, и так под нож. Своих овечек я защищаю. Я ответственный пастух, ангел. Если бы не я, половина стада гнила б уже в тюрьме как подозрительные. На всех меня, увы, не хватит.
Кроули хрипло закашлялся, и Азирафаэль выдернул папиросу из красных пальцев. Хотел выбросить на мостовую, но в последний момент передумал и затянулся сам. В горле с непривычки запершило.
Кроули приспустил очки:
— Курить теперь тоже вместе будем?
— Вряд ли, — Азирафаэль на всякий случай сделал еще несколько затяжек. На языке горчило, губы сохли, а курить приходилось без перчаток, отчего руки мерзли и обветривались. — Не нравится.
Кроули не стал протестовать, но и требовать папиросу обратно не стал. Азирафаэль без энтузиазма докурил ее и через две улицы бросил бычок в каменную урну.
Незаметно они дошли до дома.
Уже поднимаясь по ступеням, их оглушил довольный оклик с этажа выше «мсье Серпэ-э-эн, это вы? Я видела вас из окна!»
Азирафаэль моментально вспыхнул, меняя пол. Раздумывать времени не было.
Благо, что мадам Бланк не отличалась хорошим зрением и не заметила, что на улице Кроули шел под руку с мужчиной, а не своей обожаемой англичанкой.
Пожалуй, стоило уже пролить свет на эту историю и прекратить играть в погорелый театр, но Кроули расплылся в такой довольной улыбке, что Азирафаль решил порадовать ненасытного зрителя. Легенда рухнуть всегда успеет.
Когда мадам Бланк спустилась к ним на этаж, Кроули уже вовсю звенел ключами.
— Антуан, извините, что я по имени… почему вы позволяете ходить своей женщине так? Представляете, мне показалось, что вы идете с мужчиной!
— А, и вам доброго дня, мадам Бланк, — Кроули не скрывал своего веселья. — Ну, я думаю, она и без меня как-то разберется, в чем ей ходить. Мне, знаете ли, непринципиально, что с нее снимать.
Азирафаэль фыркнул. Снимает он там что-то. Как же. Кроули, скорее, наоборот, его оденет и завернет в три дополнительных слоя. Имея столько возможностей развоплотить его одежду и оставить нагим, Кроули ни разу не воспользовался этим. Даже в шутку.
И, кажется, сам не очень стремился обнажаться. От Азирафаэля не укрылось, как Кроули съежился в ванне. Но спустя мгновение с напускной бравадой выпрямился и явил без всякого смущения все незащищенные участки. Хотя нет. Тогда он снова покрылся красными пятнами с головы до ног, словно больной. На самом деле смущенный.
Азирафаэлю даже казалось, что Кроули выставил себя моделью больше себе в угоду: избавиться от робости, как от сорняков. Показать, что все, что было — чепуха.
Я не нежная фиалка, ангел. Тело — это всего лишь клетка. Меня таким не смутить.
Азирафаэль задумчиво качнулся с каблука на носок в туфлях, которые стали великоваты.
— Сейчас меня разденешь, дорогой? — он невозмутимо вернул кальку.
Кроули дернулся, будто его ударили, чем только подтвердил подозрения.
— Вы! Вы должны пойти со мной! — сказала мадам Бланк, обращаясь к Азирафаэлю. — Антуан заслужил большее, чем пыльные штаны. Идемте со мной!
— Ч-что?
— Д-да, ангел. Слышала? Я заслужил больше, чем пыльные штаны, — злорадно сказал Кроули.
— Кр… АНТУАН.
Морщинистая рука цепко обхватила запястье и поволокла прочь от квартиры — на улицу.
— АНТУАН, — взмолился Азирафаэль.
Он-то уже мечтал о том, как развалится на диване с чашечкой чая в руках и расскажет, как он выстоял в словесном поединке с художником. Они бы посмеялись над этим с Кроули. А потом снова, по установившийся традиции, напились.
Но мадам Бланк уводила его все дальше и дальше.
— АНТУАН! — в последний раз крикнул Азирафаэль, даже не подозревая, куда его утаскивают.
Кроули показал ему язык из окошка и помахал рукой.
— Вы там что, спятили обе? Куда я все это дену? — Кроули с ужасом уставился на охапку платьев, похоронившую под собой его кровать.
— Знал, на что шел! — Азирафаэль подавил смешок веером. То ли с дороги, то ли нарочно, но он не спешил прощаться с женским обличьем.
— Э-э-э, если честно, не знал! Не слишком смелые траты для начинающего художника?
Азирафаэль плюхнулся поверх платьев и протяжно взвыл:
— О-о-о-о, блаженство! Ноги свинцом налились.
— Ангел!
— Что ангел? Да не красней ты так! Платил не я, это — подарок от мадам Бланк. Она была так щедра, к тому же помогла подобрать нужный фасон. А вообще, сам виноват! Мог меня и спасти!
— Щедра, еще бы! Знаешь, как квартплата подскочит с ее «щедростью»? И что ты прикажешь мне делать со всеми этими тренами и тюрнюрами?
Кроули перебирал цветастые юбки, опустившись на корточки.
Азирафаэль подпер щеку рукой. А затем зубами потянул с руки белую облегающую перчатку.
— Может, захочешь снять? Вручную? — предложил он и, припоминая де Сада, добавил. — Можешь и зубами.
На нем как раз было новое темно-синее платье. И хоть низ подола уже был в грязевых брызгах от проезжающей повозки, Азирафаэлю оно все равно продолжало нравиться. Он даже осмелился бы сказать, что оно ему идет. Медленно приподняв подол, он явил обтянутую желтым чулком икру. Жест он трактовал не иначе как «я соблазняю, Кроули».
Не только демоны это могут.
— Издеваешься?
— Отнюдь. Вперед.
Под запотевшими очками сложно было угадать выражение глаз Кроули. Но его губы начали подрагивать уж очень выразительно.
Азирафаэль нахмурился. Подол платья упал вниз.
— Да что с тобой такое?! Я думал, ты этого хотел. Сделка, брюмер, де Сад, совращение, — пересчитывал он на пальцах, — Я что-то не так понял?
— Ангел, это же не ты.
— То есть не я?! Я. Или ты предпочитаешь мужскую оболочку? Это не проблема. Просто эта дев…
— Ангел, — Кроули перебил, резко поднимаясь и делая шаг назад. — Ты не можешь предлагать такое. Ты же ангел. А это — грязное дело.
Вот те раз. Он что, де Сада перечитал? То воли нет, то «Серпэн должен умереть», то несчастное сношение в грязи извалял.
Ладно хоть припечатал бы «ты — ангел, я — демон, неясно, что произойдет, если мы попробуем» — это еще можно хоть как-то сглотнуть и принять за отказ. Но когда тебя неприкрыто возвеличивают до невинного существа, при этом напиваясь в твоей компании каждый вечер — это уже перебор.
Стыдно, но Азирафаэль начал думать, что зря выходил Кроули. Видать, он слишком сильно приложился головой.
Не дураки писали регламент. И с такими заявлениями стоило оставить его помирать в той постели, а не трясти за плечи, метаться и разворачивать всю эту нелепицу по преодолению себя и своих границ.
Границы-то он сломал. Даже не заметил как. Увлекся.
А его в эти границы снова загоняли, как непослушного барана в загон (и кто?! ДЕМОН!) А идти обратно как-то уже и не хотелось…
Сила, дремавшая на дне, отозвалась, взревела. Почувствовав чужую засуху, рванула к ней, как вода при прорванной дамбе.
Увидев раненого Кроули, Азирафаэль себя не контролировал. Только сгрёб тонкое тело, фонтанируя силой, которая вместе с кровью стучала в ушах, и боялся сделать Кроули хуже.
Это был порыв. Обнаженный, как вывернутые наружу внутренности, и стремительный, как весенний паводок.
А, может быть, что-то из науки. Все в мире стремилось к равновесию. Этот русский, Ломоносов, что-то говорил на этот счет. Пустота должна быть заполнена.
Азирафаэль объяснял себе то, как гладко проходило переливание его силы в Кроули, единством начал. Оттого он только ещё больше не понимал, почему Кроули сопротивляется: он же… принимал. Впитывал. Оболочка отзывалась под его пальцами, возвращала себе румянец, кровь, здоровые органы.
Змеи беззастенчиво просили ласки. Он не отказывал.
«Что плохого в том, чтобы провести время немного иным способом?»
«Чем сношение отличается от моего обжорства, алкоголизма и, чего уж, курения?» — подумал Азирафаэль. — «Это же добровольно!»
— Ты думаешь, я девственник? — Азирафаэль ткнул пальцем в небо.
— А нет?
— Дорогой, — Азирафаэль пытался говорить мягко. — Я возлег с женщиной в первый день нашего договора, когда проигрался и поехал вместо тебя в Гулль. С мужчиной я возлег тремя годами позднее. Тоже по нашему договору. Это было в двенадцатом веке. Ты серьезно думаешь, что я делал твою работу спустя рукава?! Это свои задания я спускал на тормозах. Когда мне доверяют что-то сделать «за себя», я выкладываюсь по полной. Ответственности больше.
Кроули выглядел так, будто ему с размаху заехали в челюсть.
Что, канул образ нетронутого святоши?
— И что? Понравилось? — спросил Кроули не своим голосом.
— Вполне.
— Ты же читаешь Библию! БИБЛИЮ! ПОСТОЯННО! — крикнул Кроули и метнулся к столику, схватив бедного гибрида. — Она осуждает всё это. ОСУЖДАЕТ. Как ты можешь быть таким лицемером?!
Азирафаэль скрыл веером вспыхнувшие щеки.
«Ай».
— На каком ты сейчас месте?! — Кроули открыл страничку с закладкой.
«АЙ».
Лицо Кроули вытянулось.
«АЙ-АЙ».
Посерело.
«АЙ-АЙ-АЙ».
— Ты лазил по моим вещам?! — Кроули смял ни в чем не повинные странички. — Или тоже «в руки прыгнуло»?!
Азирафаэль растерянно опустил глаза. Да, пожалуй, если бы Кроули лазил по его книжному магазину, перелопатив содержимое столов и полок, он тоже был бы не в восторге.
— Какая ты сволочь, Азирафаэль, — рявкнул Кроули.
Камин вспыхнул пламенем, и Кроули не глядя бросил Библию на съедение огню. Золотистый крест тут же обуглился, затрещала, разваливаясь, обложка. Повалил горький черный дым.
Азирафаэль с минуту смотрел, как исчезают уникальные эмпирические исследования. Это первая книга, которую он не дочитал.
Белые страницы быстро сгорели и превратились в серый пепел.
Азирафаэль моргнул. Посмотрел на Кроули с раздувавшимися ноздрями и перекошенным лицом. И, подобрав подол, побежал.
Напрасно Кроули кричал в окно, соревнуясь со свистом ветра.
Азирафаэль бежал только быстрее.
[1] Гавриил имеет в виду союз нескольких стран (в том числе Великобритании, Испании, Пруссии и др), который на тот момент воевал с Францией.
[2] Откровение святого Ионна Богослова. Глава 13, стих 5, 7.
[3] Испокон веков королевская власть была "от Бога", так как король наделялся ею через обряд миропомазания. Новая провозглашенная власть официально отделила церковь от государства, тем самым порвав с древней традицией.
[4] Бегемот — демон чревоугодия.
[5] Азирафаэль имеет в виду тюльпанную лихорадку в Нидерландах в 17 веке.
[6]* «London Bridge Is Falling Down» — известный с 1744 года народный детский стишок и песенная игра.
London Bridge is falling down,
Falling down, falling down.
London Bridge is falling down,
My fair lady. (Лондонский мост падает, моя милая леди)
Азирафаэль запустил руку в волосы и швырнул книгу на противоположный край стола. Возникший в пальцах цветок-неудачник втиснулся в стоящее на полу ведро.
— Не похоже, — пробормотал Азирафаэль, уже даже не сверяясь с картинкой. — Еще раз.
Короткая вспышка, капелька воображения, помноженная на искорку ангельской любви ко всем и вся — и новый уродец явился на свет. От гвоздики не перенял ничего, кроме зубчатых лепестков. Азирафаэль отправил его к остальным.
Ведро грозилось сплевывать цветы: они теснились в нем, как полчища пассажиров в тесном дилижансе. Сесть бы на крышу, да крыши нет.
Азирафаэль уронил голову на стол.
И чего он полез? Не может ангел, созданный стражем, переобуться в творцы. Впрочем, справедливо заметить: с оружием — главным атрибутом стража — он управлялся так себе. В Эдеме держать меч надоело настолько быстро (поганец мозолил пальцы и обжигал раскалённой рукоятью), что Азирафаэль при любом удобном случае втыкал его в землю. Всучить его той невезучей парочке тогда показалось недурным решением.
В конце концов Адам и Ева так славно сыграли любовную драму. Правда, первый акт ознаменовался только невинными прикосновениями к щекам, мало чего обещавшими — Азирафаэль едва не заснул. Но после антракта его ожидание воздалось почти животным сношением в прохладе водопада. Второй акт сыскал такой успех, что они не уставали давать его каждый день, разве что меняя локации и позы. Азирафаэль проникся актерским составом. Неудивительно, что он не захотел им предсказуемого финала.
Лев сожрал бы беременную Еву. Она была неуклюжей, как бегемотиха, и бесполезной, как само его пребывание в чине стража. Адам не смог бы защитить ее в новом мире, где дикие звери более не братья людям.
Азирафаэль понадеялся, что будущие дети пойдут в горячих родителей и развлекут его своими историями. Развлекли, ничего не скажешь. Пять тысяч лет Земля дает спектакль «жизнь человека». Достаточно выглянуть в окно.
Выходит, за рождением человечества стояли эгоизм и желание одного неправильного херувима развеять тысячелетнюю скуку? Что ж. Пускай. Лучше быть ангелом Начал и жить среди людей, предаваясь невинным утехам, чем служить херувимом с пламенеющей зубочисткой в руках. Азирафаэль не унывал. Он отделался довольно легко: Богиня запечатала две пары крыльев да поставила над ним занудного Гавриила с его «я не оскверняю храм тела». Главное, что у него не отняли, так это возможность оставаться самим собой: ангелом пусть непутевым, но не лишенным способности видеть прекрасное.
Азирафаэль решил на время отложить бестолковые попытки и, взяв со стола энциклопедию о растениях, вернул ее на место — в шкаф. Все равно картинки перед глазами не приносили пользы: выходило что угодно, но только не то, что нужно.
Азирафаэль признал: проще было сходить к цветочнице за углом. Ее цветы, несмотря на потрепанный вид, были нормальными розами и фиалками. Остановило то, что покупать Кроули цветы на его же средства, которые он оставил на непредвиденные расходы — верх неприличия.
Азирафаэль заскользил кончиками пальцев по книжным корешкам. В глаза сразу бросились массивы любовных романов, тут уж Азирафаэль не мог ошибиться, так как пофамильно знал их авторов: мадам де Лафайет, Шодерло де Лакло. Были и непереведенные издания «Страданий юного Вертера» и «Гец фон Бирлингхема» Гёте. Нет, вряд ли Кроули притрагивался хоть к одному из них, должно быть, мадам Бланк оставила книги на милость квартиросъемщиков. (Боже, да она еще и немецкий знает!)
Странно другое. Посреди этого сборища сентиментальной беллетристики нашлось одно сочинение, не подернутое пыльным саваном. «История кавалера де Грие и Манон Леско» — гласило заглавие. На титульной странице было каллиграфически выведено: «Дорогому мсье Серпэну. Сия занимательная вещица, верно, скрасит ваши уединенные вечера. Ваша навеки, Джюдит Бланк».
Ближе к середине сложенной книги Азирафаэль приметил небольшой зазор в страницах — верный признак, что книгу клали на недочитанном месте корешком вверх (отвратительная привычка, которую Азирафаэль подмечал за некоторыми посетителями магазина и рьяно пресекал). При беглом пролистывании оказалось, что речь идет о любовных похождениях двух молодых людей, всячески высмеивающих старые моральные устои. Несмотря на прописанные весьма смелые мысли, в конце книги Кроули резюмировал: «автор вроде не осёл, однако скукотища полная».
Азирафаэль как можно аккуратнее задвинул книгу обратно.
«Остается только гадать, что мне готовит этот де Сад…»
Но книжный шкаф упорно не желал выдавать запретное чтиво. Обшарив все полки, Азирафаэль наконец догадался, что залистанные книги обычно хранят под рукой. Без лишних колебаний Азирафаэль зашел в небольшой кабинет, дверь в который располагалась прямо за кроватью Кроули.
Письменный стол, обитый зеленым сукном, был девственно чист. Впрочем, все помещение отличалось редкостной аскезой: на голой стене висела гравюра, изображавшая парусник в штормовом море — вот и все украшательство. Азирафаэль потянул на себя один из ящиков стола — тот тут же поддался.
«Не мог же Кроули по простоте душевной забыть его закрыть? Если только специально это сделал. Эх, если он и обвел меня вокруг пальца, то уже много столетий назад».
В ящике поверх всего лежали вперемешку незаполненные бланки отчетов, адресованные то лорду Вельзевулу, то Максимилиану Робеспьеру. Под этой кипой бумаг лежала помятая, в дешевой бумажной обложке книжечка под авторством Жан Жака Руссо «Социальный контракт», хотя Азирафаэль мог что-то и напутать.
«Должно быть, тут что-то важное, раз Кроули держит ее здесь».
И руки, будь они не ладны, пустились перелистывать страницу за страницей.
Внутри все было настолько исписано, что казалось, Азирафаэль держал в руках чей-то ветхий учебник. Над авторскими размышлениями о «естественном состоянии человека» карандашом было жирно надписано «ха-ха, умора!» И таких примеров набралось с полсотни. Отложив Руссо до лучших времен, Азирафаэль копнул глубже и выудил-таки с самого дна ящика рукопись «120 дней Содома».
Он ожидал увидеть сафьяновый переплет, аккуратно сложенные листы и заметки автора на полях, но был разочарован, встретив лишь свиток дешевой бумаги, сплошняком исписанный мелким убористым почерком. Пикантных картинок, хоть как-то упрощавших восприятие чтива на малознакомом ему языке, на свитке не обнаружилось. Зато небрежных подчеркиваний было сделано тьма тьмущая: почти в каждом абзаце серел карандаш.
Азирафаэль неожиданно решил попрактиковаться в чтении: Кроули обещал вернуться поздно из-за дел в комитете секции. А почему бы и нет? Хоть перед отъездом узнает, о чем там вообще речь. Так, без лишних подробностей. Вряд ли он встретит там более предосудительное, чем прочел ранее в «Декамероне» Бокаччо. Сцена соития, где любовник услаждал женатую парочку, когда-то вогнала его в краску.
Оставалось только сесть и прочесть.
Почти все было готово к совершению ритуала: разведен огонь в камине, мягкая тахта пододвинута к дивану, на низком столике остывал сносный на вкус кофе…
Азирафаэль поерзал на диване, чтобы найти идеальную позу, развернул свиток и…
С улицы послышался звон стекла, будто что-то мягкое влетело со всей скорости в окно. Азирафаль бросился открывать створку, но было уже поздно: незадачливый голубь, бездыханный, лежал кверху лапками на жестяном карнизе.
«Кто придумал дурацкое правило, что голубь непременно должен сесть ангелу на плечо? Мы уже давно не в Древней Греции, и стекла изобрели не вчера».
Азирафаэль брезгливо выдернул свернутую записку из окоченевших лапок, после чего слегка коснулся птицы. Уже повернувшись спиной к окну, он облегченно вздохнул, когда хлопанье крыльев затихло вдали.
«Так-так, записка, посмотрим…»
«Дорогой служитель Небес, Азирафаэль!
До нас дошли благие известия, что длань Господа в твоем лице предотвратила величайшее святотатство. В качестве поощрения Совет Архангелов рад сообщить, что тебе доверено задание уровнем выше. В целях сохранения конфиденциальности все подробности будут сообщены при личной встрече. Встреча в три на Марсовом поле.
Архангел Гавриил».
Азирафаэль выбросил записку в огонь.
«Какой он все же недалекий. Говорит о конфиденциальности и в этой же записке указывают место и время встречи. А если оппозиция перехватит записку?!»
Азирафаэль полагал, что по успешному завершению кампании с Нотр-Дамом его отправят обратно — в Лондон. Боже, он уже узнал расписание и присмотрел билеты на корабль (даже в разгар войны судоходство никто не отменял), а букет решил накудесить Кроули на прощание как благодарность за оказанную помощь.
Век назад, когда Азирафаэль рассказал о своем намерении открыть книжный магазин, Кроули обмолвился об оранжерее: может быть, намеренно, а, может быть, по-пьяни придумал, чтобы заполнить неловкую тишину после вопроса «а чего бы ты хотел, дргой?..» Азирафаэль тогда не придал этому значения, но на днях вспомнилось: Кроули, видимо, любит цветы. Да и в том описании «райского аромата» преобладали травянистые нотки. Значит, букет от ангела — не худший подарок.
Брюмер в любом случае истекал завтра, и если Кроули сподобится на какие-то действия — он не откажет. Если нет — через пару дней его ждал корабль, а дальше: родной книжный магазин и блаженное спокойствие…
Де Сад, тем не менее, с вызовом лежал на диване. Любопытство пересилило, а желание не выдать себя перед Кроули сподвигло на дурость.
Азирафаэль сходил за Библией и скучающе избавился от ее содержимого, оставив только жесткую обложку. И хоть внутри екнуло от столь варварского обращения с книгой, но современные проблемы требуют современных решений!
После небрежного щелчка пальцев рукопись-свиток приобрела привычный формат печатных листов и перекочевала под приличную обложку. Еще щелчок — и листы оказались в крепком переплете, создавая идеальную маскировку.
Это ведь нормально, что ангел читает Библию? Кроули должен гордиться: какой эталонный, благопристойный ангел живет рядом с ним! Как он не устает штудировать одну и ту же книгу, и как он…
Азирафаэль спрятал созданный гибрид за пазуху. Если все пройдет гладко, Кроули даже не заметит пропажи. На глаз: страниц получилось не так уж много. Достаточно будет и дня, чтобы как следует их изучить, а потом вернуть Кроули в стол в том же первоначальном виде.
Место для встречи Гавриил выбрал очень «удачное». Очень далекое, очень безлюдное и, главное, без всякой возможности подкрепиться! Это чертово Марсово поле оказалось на самом отшибе. Мало того, пришлось карабкаться на пустые деревянные трибуны (праздник, что ли, какой был?). Собственно, на первых рядах Азирафаэль и застал Гавриила, глазевшего на происходившие учения кавалерии через золоченый лорнет.
— Азирафаэль, рад встрече! Что-то ты припозднился! — Гавриил заговорил прежде, чем встретился с ним взглядом (дар всевиденья, которым он распоряжался направо и налево).
Собственно, Азирафаэль задержался по той простой причине, что ни в какую не мог сторговаться с разносчицей жареных каштанов. Пришлось отдать ей наугад несколько ассигнатов. Подобная же ситуация приключилась и с кучером, который божился Декларацией прав человека, что отдаст его под трибунал за ужасный французский.
«Надеюсь, Кроули мне простит».
— Тысяча извинений! Все никак не мог объяснить кучеру, о каком поле идет речь.
— Правильнее говорить «Старая военная школа его низвергнутого Величества» или «казармы Национальной Гвардии». Постой, что это на тебе… Азирафаэль, как так можно!
Азирафаэль с полминуты гадал, почему лицо Гавриила вдруг перекосилось.
— Ох, вы про это! — просиял он, одной рукой стягивая кричаще красный колпак, а второй прикрывая республиканскую кокарду на груди, — Я все объясню! Видите ли, последнее время я несколько стеснен в средствах…
— Понимаю, — не дал договорить Гавриил, — работая под прикрытием в стане врага, следует слиться с окружением. Но жертвовать принципами тоже недопустимо. Ты же, надеюсь, не одобряешь рево… крамолу, что тут развели?
Брови Гавриила сдвинулись к переносице.
— Я? Нет-нет-нет, все это мне решительно претит, это мерзко, а еще это постоянное «гражданин», и месяцы, которые не пойми как считать, а еще хлеб невкусный…
— Все, замолчи, я тебе верю! — Гавриил убрал полы редингота со скамьи и взглядом пригласил Азирафаэля сесть рядом. — Постой, только не в таком виде!
Не успел Азирафаэль ахнуть, как наряд санкюлота испарился, уступив место сдержанному синему сюртуку и двууголке с белой кокардой.
— Другое дело! — сказал Гавриил. — Теперь о главном. Небеса наслышаны о твоем успехе в спасении Нотр-Дама, это превосходно. И, как говорится, по работе и награда! Знаешь, это тебя удивит!
«Безграничный запас магии для фривольных чудес?» — тут же оживился Азирафаэль. — «Редкая книга предсказаний Агнессы Псих? Утерянный рецепт Линцского торта? Серебряная табакерка казненного аристократа?»
— Не угадал! — не дождался ответа Гавриил. — Благодарность! Если присмотришься, мы сменили их оформление. Стало лучше, правда?
— Пре-лес-тно, — протянул Азирафаэль, не глядя сворачивая бумажку и кладя ее в карман.
На этом в разговоре с Гавриилом повисла неловкая тишина. Ее прерывал только глухой топот копыт: кавалеристы, судя по свисавшим с плеч синим ментикам — гусары, скакали с саблями наголо, отрабатывая удары на холщовых мишенях. Выглядело натурально, только вместо неаппетитных внутренностей из «противников» лезла простая деревенская солома. Поднимая в воздух комья влажной земли, отборные скакуны уходили на второй круг.
— Красавцы! — воскликнул Гавриил. — Жаль, конечно, что все до одного полягут под пушками коалиции [1]. Обязательно попроси короля, чтоб сделал на этом месте ипподром! Глядишь, появится повод заскочить сюда.
«Какого короля? Он вообще в курсе, что последнего почти год как обезглавили?»
— Простите, может, я не знаю, но о каком короле идет речь?
— Азирафаэль, — Гавриил говорил в таком тоне, будто это — прописная истина. — Дни республики сочтены. Всем понятно, что Робеспьер — чистый Антихрист, если верить Писанию: «и даны ему были уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И дано ему были вести войну со святыми и победить их»! [2] За ним никто не пойдет, все, что его спасает — это страх. А вот за наследным принцем пойдут, и, верь мне, дойдут до самого Парижа!
— Принц? — Азирафаэль окончательно почувствовал себя дураком. — Какой принц?
— А это я скажу только в деликатной обстановке.
Еще глупее было сидеть и молчать в экипаже, пока они ехали до «деликатной обстановки» в другой конец города. Азирафаэль старался не слишком коситься на Гавриила, но все-таки парочки гневных взглядов тому избежать не удалось.
«А вот нельзя сейчас сказать?!»
Но Гавриил не был бы Гавриилом, если бы не любил наводить пафос там, где не надо.
Перебравшись на правый берег Сены и миновав череду из соборов и фамильных дворцов, их экипаж теперь проезжал неприглядные окраины Парижа. Уже не в первый раз Азирафаэль подметил дом, зазывающий красными фонарями, соседствующий с сомнительными питейными заведениями.
— Это… что?
— Это место, где ты будешь жить, Азирафаэль! Помнится, ты любитель отобедать? Тут много трактиров. А, если серьезно, мы заботимся о тебе, чтобы твоя штаб-квартира находилась в непосредственной близости от места твоей будущей миссии.
— Почему тут так много борделей?! — возмутился Азирафаэль.
— Небеса призывают смириться с временными неудобствами, — Гавриил сверкнул нечеловеческими фиолетовыми глазами, и Азирафаэль предпочел снова уставиться в окно.
Наконец экипаж остановился, и Гавриил с элегантностью, которой позавидовала бы и аристократка, вступил в жидкую грязь. Сезон дождей давно наступил, размывая и без того ужасные парижские дороги. Грязь меняла агрегатное состояние, но все равно была повсюду. Теплело — на улице мешались дерьмо, мусор, опилки, земля и гнилая листва. Холодало — эта мешанина замерзала в мерзкий твердый комок, о который можно было сломать каблук, если споткнуться.
Гавриил направился к узенькому — в два окна — серому домишке, теснящемуся как заморыш между двумя толстыми братьями. Распугивая по дороге крыс, они взошли по скрипучей щербатой лестнице на четвертый этаж. Гавриил с гордостью явил ему комнату, озаряя её лучезарной улыбкой. Чем же еще. Тусклый свет ноябрьского дня едва пробивался сквозь давно немытое окно.
— Как полагаю, теперь можно спросить: где принц? — Азирафаэль посмотрел на хромую кровать у самой стенки. По чести, он надеялся, что этого принца ему покажут прямо сейчас, и все на этом закончится.
В ответ Гавриил пальцем подманил его к окну, обшлагом очистив стекло от пыли и паутины.
— Присмотрись! — сказал он. — Видишь во-о-о-он ту высоченную башню? С конусовидной крышей? Он сейчас там.
— Что нам мешает зайти за ним сейчас?
— Это тюрьма, Азирафаэль. Туда, понимаешь ли, вход не свободный! — И тут Гавриил переменил тон голоса, сделав его до противного возвышенным. — Азирафаэль! Пришло время сказать тебе: Нотр-Дам был лишь прикрытием! Вот твоя настоящая цель! Ты выкрадешь наследного принца из этой тщательно охраняемой башни и успешно препроводишь его вплоть до Кале. Там верные монархии люди посадят его на корабль до Дувра.
Азирафаэль с неприкрытым ужасом смотрел на темнеющую вдали башню и припоминал все прелести содержания в Консьержери. Недолгого пребывания за решеткой хватило, чтобы обрадоваться демону (Кроули) и чуть ли не броситься ему на шею. Соседство с крысами, гнилой соломой и влажностью, от которой было легко подцепить заразу человеческой оболочке, — Азирафаэля ничуть не прельщали. Ни тогда, ни сейчас.
Разомкнув пересохшие губы, он спросил:
— Но зачем это Небесам?!
— Такой умный ангел, а задает такие глупые вопросы. Затем, что мальчик — он же Людовик XVII — поможет собрать силы в кулак и разом разбить этих узурпаторов-адвокатишек. Вновь обретя короля, Франция вернется под сень Господа [3], и наступят старые добрые времена. Кстати! Не будет лишним, если ты сблизишься с этим… как его? Робеспьером.
— Сблизиться — это как?
— Смени пол, используй свое очарование — мне ли тебя учить?! Ради благой цели Небеса закроют глаза…
— Зачем?! — Градус ужаса продолжал нарастать.
— Тебе не нравится вариант без крови? Если есть возможность разубедить мужчин вести войну — надо использовать любые средства. Все равно какие. Я слышал, у людей женского пола есть очень действенные методы по этой части…
«Потрясающе. Только под мужчин меня еще не подкладывали».
На этих словах Гавриил выразительно топнул ногой, давя подвернувшегося под каблук таракана:
— Вроде всё сказал. Обживайся тут. А… еще по поводу похищения! Естественно, ты будешь делать это не один. Найди среди аборигенов сочувствующих монархии, чтобы было кому подтвердить похищение принца. Все должно быть на-ту-раль-но! Теперь точно все. Мне пора. Неотложные дела! — И Гавриил скрылся за дверью, подхлестывая себя плеткой по икре. Для скорости, наверное.
Ни денег, ни пояснений по поводу чудес, ни инструкций, где брать этих самых аборигенов — ни-че-го.
— Ясно, понятно.
Азирафаэль вздохнул и опустился на кровать, тут же услышав коварный хруст. Старая доска сломалась под его весом, и Азирафаэль почувствовал, как и без того худой матрас проваливается в образовавшуюся дыру.
Таракан выполз на шум, шевеля усами. Его друг, появившийся из-под кровати, присоединился к променаду.
Азирафаэль раздавил обоих каблуком, представляя на их месте Гавриила.
Два Гавриила размазались по грязному дощатому полу противной кашицей.
Но десятки новых тут же появились из щелей в стене и объявили наступление: мстили за своих почивших собратьев. Бесстрашные уроды.
— Жить я тут не буду, — заявил Азирафаэль то ли тараканам, то ли себе.
Не прошло и пяти минут, как он уже мчался на первом пойманном экипаже назад, на улицу Сен-Сюльпис.
Ангельские принципы, совесть, неписаные правила, уважение и принятие решения начальства — все, что могло вернуть его в «штаб-квартиру» даже не проклюнулось, а засохло на корню. Больше всего на свете Азирафаэль ценил комфорт. И едва ли он — гедонист от сотворения — изменит себе.
В чем-то Гавриил просчитался. Он мог свесить на него самую кабальную работу. Отыграться. Это же весело унижать тех, кто раньше был выше по рангу. Но ему следовало обеспечить сотрудника хотя бы стандартным минимумом, особенно, когда знаешь наклонности этого самого сотрудника…
Азирафаэль не считал себя непокорным. Он верно чтил Небеса, Богиню и свой пост. Но это не отменяло того факта, что разум (а то и воля!) у него все-таки были. И если Кроули дает ему жить в светлой уютной квартире, едва ли он променяет её на клоповник на выселках.
Не только человек подыскивает для себя лучшие варианты. Это свойственно и ангелам.
К тому же Небеса не узнают, что их сотрудник осел в другом месте, если своевременно вносить квартирную плату и иногда светить лицом… А это он будет делать. Хотя бы потому что придется наведываться в тот район для изучения тюремной башни.
Когда Азирафаэль отворил дверь ключом, который ему выдал Кроули, нос тут же учуял заманчивый аромат розмарина и кипячённого молока. Это значило только одно: его повар вернулся и уже приступил к готовке.
«Так рано?»
Азирафаэль, не раздеваясь, ввалился в кухню. Кроули стоял у стола в сером переднике, вооруженный ножом, мешочком специй и огромным куском темно-розового мяса. Такого куска было бы слишком много даже для двоих смертных, но Кроули уже прознал про его нечеловеческие аппетиты, поэтому смирился и на всякий случай готовил побольше.
«Бегемот, [4] по сравнению с тобой, ест, как птичка» — как-то заметил Кроули, когда Азирафаэль вгрызался в шестое по счету яблоко. Азирафаэль не обиделся. Бегемот тоже когда-то был ангелом. Тот еще мозговитый хохотун. Парадоксы придумал.
— Вечер добрый, — Азирафаэль воспрянул духом, когда понял, что сможет подправить настроение хорошим ужином в приятной компании.
Кроули без приветствия сощурил желтые глаза:
— Что за дерьмо на тебе?
— Где? — спросил Азирафаэль, на всякий случай проверив туфли. Но те, вопреки творящемуся беспределу на дорогах, были чистыми.
— На твоей двууголке, идиот.
— А что? Красивый белый цвет, — Азирафаэль снял двууголку и бегло ее осмотрел, не обделив вниманием кокарду. — Очень по-ангельски. Не люблю всей этой революционной броскости, знаешь ли: красный определенно не мой цвет.
— Не любит он… как ты еще живой вообще? — И Кроули без разрешения испарил одежду, оставив ему лишь грубый серый балахон. Кажется, он носил такой в допотопные времена?
Азирафаэль посмотрел на свои волосатые лодыжки, выглядывающие из-под коротковатых пол, и пошевелил пальцами на ногах:
— Что не так?
— Чистая белая кокарда — знак короля. Надев ее, ты подписываешь себе смертный приговор. Тебе так эта оболочка надоела?!
— А… — сказал Азирафаль.
Стыд опалил щеки, как кипяток.
«ГАВРИИЛ. ОЛУХ. Пошел ты знаешь куда со своими взглядами…»
— Извини, увлекся, — пробормотал Азирафаэль и сел на стул. — Впредь буду осторожнее.
— Конечно будешь, — гаркнул Кроули. — Выкинешь такое еще раз и можешь сказать «аu revoir» нашим трапезам. Будешь жрать хлеб равенства, как все. Хлопковый жмых на вкус не очень, но со временем привыкнешь.
Кроули злился: мясо хлюпало под его ножом, будто хотело заплакать. Что ж. Имел право. Он бы тоже злился, живя под одной крышей с невеждой.
Азирафаэль не решился расстраивать Кроули еще больше свежими новостями, поэтому только задрал балахон и почесал зудевшую коленку.
— Ты завтра уезжаешь, как понимаю? — спросил Кроули, демонстративно отворачиваясь к столу.
— С чего ты взял?
— Видел у тебя расписание кораблей до Дувра на столе.
— Нет, дорогой. Я задержусь в Париже на… неопределенный срок.
— А цветы кому? — Отстраненность сменилась враждебностью.
Кроули взял в руку молоточек для отбивания мяса. Ударил с такой силой, будто снова хотел умертвить то, что и так испустило дух.
— Где они? — растерянно огляделся Азирафаэль.
Ведро пропало.
По правде, эти цветы следовало развоплотить сразу после их создания или выбросить в помойную яму. Но раз уж Кроули их увидел, Азирафаэлю стало интересно, что он про них скажет. В конце концов, они создавались при мысли о нем, и он, честно, очень старался. Первые образцы даже получились с тем самым запахом галантуса, а он, вроде как, Кроули нравился. Но всегда можно приврать, что это… новый сорт! Конечно привезенный из-за границы! Эдакие новые красно-белые химеры из Нидерландов [5]. Скоро о них будут говорить везде, Кроули, а цены на них взлетят до небес. А я, такой умница, урвал тебе пораньше…
— У дивана поставил. На кухне они мне мешались!
— Так плохо?
— Ужасно. Если ты собрался их кому-то дарить — лучше передумай. А цветочницу, которая тебе их продала, побей палкой.
Азирафаэль прислонился к стене головой:
— Жаль.
— Так кому они? — Кроули посмотрел исподлобья. — Решил за кем-то поухаживать, ангел?! Сейчас, знаешь ли, модно заводить любовниц. Чтобы были. Да побольше. Люди спускают пар всеми способами.
Азирафаэль пожал плечами:
— Планировалось, что тебе. Но лучше я их развоплощу.
— Мне?..
Азирафаэль развел руками, не желая оправдываться, но, кажется, получалось, что он делал именно это:
— Я плох в создании чего-то нового. В копировании, как оказалось, тоже. Мне жаль, дорогой. Я придумаю для тебя что-нибудь другое. Не отвлекайся. Я пока уберу их.
И Азирафаэль поднялся с твердым намерением развоплотить это несчастное ведро (еще бы как-то аккуратно спросить: а можно ли у тебя задержаться чуть дольше брюмера?.. Ты же добрый Кроули… господи, не отправляй меня в тот клоповник). Но Кроули уронил молоточек и, точно вихрь, унесся в соседнюю комнату. Азирафаэль даже не успел переступить кухонный порог.
— НЕ С-С-С-СМЕЙ ТРОГАТЬ МОИ ВЕЩИ, — предостерег он, прижав ведро к груди, как ребенка, которого собрались насильно забрать. — МОЕ.
— Да не буду я… — робко возразил Азирафаэль.
— НЕ СМЕЙ ТРОГАТЬ, ПОНЯЛ?!
Азирафаэль на всякий случай кивнул, а Кроули бочком, словно ожидал атаки с тыла, утащил ведро к себе в кабинет и водрузил на стол. Ссутулившись над отвоеванным трофеем, он спросил уже спокойнее:
— Что должно было получиться?
— Белые гвоздики.
— Отвратительно.
— Гх-м, спасибо?
Кроули осторожно прикоснулся к белым лепесткам, от которых пару минут назад советовал избавиться, и снова покрылся красными пятнами, как на парапете Нотр-Дама.
— Ты… хочешь помочь мне с ужином? — вдруг предложил он, продолжая поглаживать цветы: то лепестки, то стебли, то пухлые цветоложа.
— Конечно, — Азирафаэль смутился. — Ты мог бы научить меня готовить парочку блюд, и тогда тебе бы не пришлось…
— Мне нравится готовить, — перебил Кроули и посмотрел обволакивающим, точно смола, взглядом, от которого по спине пробежал холодок; Кроули не так уж часто ходил без очков. — Только помочь.
— Хорошо-хорошо, — согласился Азирафаэль и поспешил на кухню. — Что делать?
— Бери второй нож и режь лук как можно мельче, — сказал Кроули и встал у стола рядом.
Азирафаэль, стараясь унять непонятно с чего подрагивающие руки, улыбнулся и приступил к выполнению задания.
Кроули ему что-то доверил! Надо же. Может быть, он позволит помогать себе не только сегодня?.. А то сложилось впечатление, что Кроули не пускает его в свои владения, потому что боится уничтожения кухни. Между прочим, несправедливо: у него только раз сгорел кофе!
Спустя несколько минут руки перестали подрагивать и шинковали лук вполне уверенно. Азирафаэль замурлыкал детскую песенку про падающий мост [6].
— Как твой день, моя милая леди*?
Красные пятна так и не сходили с лица Кроули весь остаток вечера. Но, получив ещё несколько поручений, Азирафаэль перестал обращать на них внимание.
[1] 10 ноября 1793 года в Нотр-Даме проводилось празднование культа Разума.
[2] Облатка — пресная лепешка для причащения.
[3] Трифорий — узкая продольная галерея на втором ярусе нефа.
[4] Северная роза — один из витражей Нотр-Дама. В то же время розой порой называют женский половой орган.
[5] Бутоньерка — маленький стеклянный сосуд в форме пробирки с цветком или букетиком. Прикалывался к одежде.
[6] Антихрист — одна из кличек Наполеона.
[7] Крестьянское восстание под предводительством Пугачева в частности приобрело такой масштаб из-за слуха, что Пугачев — истинный царь, чудом спасшийся Петр III.
— Как тебе это удается?
— Удается что?
— Это.
Кроули достал новый орешек из кармана карманьолы и запустил себе в рот. Встал на одну ногу, как цапля, почесал носком заляпанной туфли заднюю поверхность голени, оставляя на чулках грязные полосы. Снова прислонился к массивной, точно слоновья нога, пилястре, поддерживавшей в числе других огромный шатровый свод Нотр-Дама.
— Не понимаю, о чем ты, ангел.
— Как тебе это удается? — упрямо повторил Азирафаэль. — Угождать мне и одновременно выслуживаться перед своими?!
— Может быть, это и есть твой хваленый Великий замысел? — ответил вопросом на вопрос Кроули, чем вызвал у Азирафаэля легкое раздражение.
— Нет. Это наверняка сбой. Знаешь, это как люди, которые рождаются с уродствами. Ошибка. Ведь человек создан по подобию…
Кроули грубо оборвал фразу:
— По-твоему, я — эдакая кривая шестерня во Вселенских часах? Ангелом был так себе, а как пал, так еще и демон — дерьмо? Азирафаэль, я сохранил собор. Для тебя сохранил, потому что ты едва ли в этом преуспел бы. У тебя были бы проблемы со своими. Я не стал предлагать никаких сделок с дьяволом, хотя мог! Нет, как дурак, ждал всего-навсего простого «спасибо». Получаю — одни упреки!
— Проблема в том…
Азирафаэль терялся. Если принимать помощь Кроули в малых делах для него стало обыденностью, то спасение религиозного сердца Парижа — это уже никакая не дружеская услуга. Подарок. Самый настоящий подарок, с которым он теперь не знал, что делать. Но отказаться уже нельзя. А ведь Кроули мог просто туже затянуть кольца, придушить, как куренка — не на жалкий брюмер, а на веки вечные.
Сколько бы Азирафаэль ни знал Кроули в прошлом, у него не было твердой уверенности в том, что тот не водит его за нос. Получается же у него который год дурачить кровопийц-якобинцев. Чем он хуже? Одно точно — выкладывать все карты на стол перед Кроули он был не готов.
Заревели духовые. Поднявшаяся в хо́рах суматоха развеяла тяжелые мысли.
Нанятая для празднества [1] актриса, облаченная в слишком тонкую для ноября тунику, заголосила строчки из Марсельезы.
Вокруг стихийно воздвигнутого постамента, на котором восседала замерзшая певунья, табуном проносился озябший женский кордебалет, вовлекая в общий водоворот распаленных выпивкой зевак.
Парижане, не боявшиеся больше гнева божьего, спокойно расхаживали в головных уборах по собору и пели хвалу новой эпохе Разума, воплощением которой и служила актриса.
Торговлю свечами и облатками [2] сменила торговля дешевым кислым вином и «утехами».
— Утех, кому утех? — горланили престарелые дамы, чье коммерческое чутье вовремя подсказало им, что можно неплохо заработать просто переименовав хлеб для причастий во что-то более злободневное.
— Хочешь утех, ангел? — Кроули будто бы уже и забыл обиду, вновь примерил на себя амплуа неудачливого шутника-ухажера.
— Воздержусь. Они невкусные.
— Ты же не пробовал.
— Мы точно об одном и том же?
Кроули принял деланно оскорбленный вид. Ему было не впервой вздергивать нос так, будто его кончиком он хотел проткнуть небо.
Певичка взяла высокую ноту и ужасно зафальшивила, напоминая своими стенаниями утреннюю Фру-Фру. Но ее фальшь можно понять: спой-ка в ноябре на потребу раззадоренной публике, когда губы уже посинели, а зуб на зуб не попадает.
Азирафаэль уже подумал, что от творящегося беспредела лики святых заплачут кровавыми слезами, но их глаза оставались сухими.
Публичные женщины, забредшие на праздник, и дальше безнаказанно завлекали потенциальных клиентов «прогуляться по трифориям [3]».
Дева Мария взирала каменными глазами пусто и равнодушно.
Распутные акулы кружили вокруг своих жертв. Одна как раз подкралась к Кроули легкой поступью, чтобы узнать, не желает ли столь импозантный гражданин посмотреть на одну прелюбопытную картину.
— В трифориях Нотр-Дама нет картин, — чопорно заметил Азирафаэль, когда красногубая гражданка все-таки положила обветренные руки Кроули на плечи. — Там только витражи. Если его и звать, то смотреть витражи. Нулевой уровень культуры, а еще парижанка.
— Я могу показать вам Северную розу [4]! — не растерялась нахалка, продолжая льнуть к Кроули, как мотылек к свету: отчаянно и безрассудно.
Кроули скинул прилипчивые руки, обратившись к женщине со сдержанной улыбкой:
— Я предпочитаю ставить розы только в знакомые бутоньерки [5].
— Ни разу не припомню тебя с бутоньеркой, — Азирафаэль критично осмотрел плечи Кроули, когда женщина отправилась в свободное плаванье.
— То, что ты не видел, не значит, что этого не было, — Кроули блеснул глазами из-под очков, а затем, как ни в чем ни бывало, двинулся вперед сквозь толпу.
И куда он?! Напустил на себя налет загадочности и был таков?!
Азирафаэль поспешил за Кроули. У него все равно не было ни малейшего желания и дальше лицезреть эту вакханалию.
Выйдя через портал Судного дня, они оказались на Соборной площади.
Стало тише: вне собора революционные гимны уже не так резали слух.
Кроули выудил из кармана плаща брегет и проверил время.
— Они уже закругляются, — сухо констатировал он, щелкнув крышкой часов, — но было бы лучше остаться до конца. Проследить, чтоб эти фанатики тут все к чертям не спалили.
— Разве можно сделать еще хуже? — Азирафаэль с толикой грусти поднял с земли увесистую каменную голову в короне. — Ладно, пустить на переплавку золотую утварь и свинец с крыши — бог с ним. Но чем им галерея из Иудейских царей не угодила?
И правда. Ниши над порталами пустовали, а их каменные обитатели в беспорядке лежали на площади: все до одного обезглавленные.
— Не всем же быть умниками вроде тебя, ангел! Будто у обычного скорняка или трубочиста было время разбирать. Раз в коронах — значит, французские короли. У живого короля башку оттяпали, а этих что, жалеть прикажешь? Лучше иди за мной, я проведу нас на самый верх.
— Зачем?
— Ну ты же все ныл: «как все застроено, никакого панорамного вида». Получай!
И они неспешно побрели к порталу Богородицы, что вел в северную башню.
В ход снова пошла бумага, подписанная Робеспьером, и угрюмый гвардеец, завидев ее, степенно отступил, давая пройти внутрь.
Если Кроули хотел его приятно удивить, то ему стоило подумать еще раз. Азирафаэль и так не жаловал тесные пространства, а уж когда они помножены на бесконечно закрученную в спираль лестницу, он был готов рвать и метать.
— Сколько еще осталось?! — спросил он, тяжело опираясь о собственные колени. Загнанное дыхание срывалось с губ, а спина уже противно взмокла.
— Фру-Фру одолевает расстояния побольше твоих и не воет, — послышалось сверху.
— То есть я хуже собаки?!
— Ангел! — Ласковый шепот отразился от каменных стен. — Я тебя жду уже на самом верху. Поторопись.
Тщетно пытаясь подавить хрипящую одышку, Азирафаэль наконец одолел последние ступени и оказался в колокольной клети. Дневной свет робко пробивался через широкие шиферные щитки, укрывавшие скромное убранство колокольни от непогоды. Где-то наверху — на звоннице — сердито закурлыкали голуби: в их владения вторглись впервые за несколько лет.
— Кроули? Ты где?! — просипел Азирафаэль.
— А ты найди, — прозвучало громовым эхом будто бы со всех сторон.
— Мне не нравится этот твой новый голос, прекрати.
— Вот найдешь, и прекращу.
Азирафаэль тщетно облазил все углы, собрав, кажется, штанинами всю скопленную за годы пыль, но злорадный смех продолжал насмешливо бить по перепонкам.
— Не наш-ш-ш-шел!
Наконец Азирафаэля озарило.
— Может хватить богохульствовать на сегодня? — возмущенно спросил он, заглядывая внутрь единственного колокола в башне — гигантского, как само небо.
— Почему? Это же так забавно!
Кроули кряхтя сполз по языку колокола вниз и наконец вылез с видом нашкодившего школяра, для которого учительские розги уже были слабым аргументом.
— В старину Эммануэля уже так давно не звонили, ему ужасно скучно. Давай?..
— Кроули!
— Ладно-ладно. А мог и подыграть! Другого шанса может и не представиться!
— Это еще почему?
— Да так. Всего-то Нотр-Даму, точно богохульнику, вырвали языки. Ну, не совсем языки. Четыре колокола Южной башни. А вот этот бедолага пока уцелел.
Азирафаэль ошеломленно присел на старый покосившийся табурет звонаря.
— Не горюй так! — отмахнулся Кроули. — Те колокола и сейчас звучат. Только далеко отсюда, на полях сражений.
«Может быть, Небеса в который раз просчитались? Реликвии, сакральные места, блаженные — всем им теперь место на полках истории? Здешнему народу вполне комфортно живется в безбожии. А что до соборов… приспособят их под музеи, что ли».
Но вслух Азирафаэль этого не сказал. Вместо этого он подпер руками щеки и уперся взглядом в грязный, измазанный птичьим пометом пол. Голуби то и дело слетали с балок и, шурша серыми крыльями, покидали собор через просветы между щитками.
— Пошли, — Кроули легко тронул его плечо и последовал за голубями. — Покажу тебе одну картину.
— Как та гражданка предлагала?.. — усмехнулся Азирафаэль.
— Ч-что? Нет, ангел, моя картина проигрывает этой. Зачем показывать тебе заранее проигрышное?
— Не думаю, что все так плохо, — задумчиво произнес Азирафаэль, а затем подошел и встал за Кроули, выглянув из-за его плеча.
Кроули, покрывшись некрасивыми красными пятнами, будто обожженный укусом крапивы, мотнул головой и резво перешагнул через порог.
Выйдя через узкую дверцу, они подошли к самому парапету, парившему над древним городом.
Запах подточенных жуками балок тут же прогнали яростные порывы ветра. Кроули пришлось нахлобучить свою двууголку на лоб, чтобы жадный ветер не прибрал ее к рукам.
— Ну вот, перед тобой весь Париж, как на блюдечке! — Кроули протянул таким голосом, будто бывал тут не единожды.
Густо набитый льнувшими друг к другу домиками, остров Сите будто плыл по вздувшейся от долгих осенних паводков Сене. Только девять мостов-трапов не давали этому «ковчегу» сняться с якоря, а дальше… В носовой части «корабля» возвышался комплекс Дворца правосудия — пристанища «самого гуманного суда в мире».
Азирафаэль вдоволь вкусил этого правосудия: тогда присяжные, призванные на бумаге противостоять всемогуществу судейского триумвирата, дружно утвердили его смертный приговор.
Как бы в насмешку рядом торчал шпиль часовни Сен-Шапель, умудряясь уживаться с холодной твердыней Консьержери.
— Отсюда можно увидеть, где мы живем?
— Конечно. Смотри, — Кроули неопределенно помахал рукой в сторону юго-запада. — Вон, две башни без шпилей. Это церковь Сен-Сюльпис. На той же улице мои апартаменты. А там, на юге, — Кроули указал на еще зеленеющие поля окрестных садов, — Люксембургский дворец. За ним уже полная глухомань. Та громада с куполом, под копирку твой Собор святого Павла — Пантеон. Задумывали как церковь, но после того, как схоронили там Марата, придется заново освящать. Ха. Я даже вижу свой рынок…
Кроули стоял так близко, что Азирафаэль чувствовал его запах. Вопреки расхожему в среде ангелов мнению, демоны не пахли серой, дымом или магмой.
Азирафаэль несколько раз втянул воздух носом. Старался как можно незаметнее. Не вышло.
Лайм, цедра, бергамот, апельсин…
— Это кельнская вода, — невозмутимо поделился Кроули, заметив неосторожный интерес.
— Хороший запах.
— Ты пахнешь приятнее. Даже без всяких парфюмерных отдушек.
Азирафаэль поперхнулся от столь неожиданного заявления, неловко оступившись. Он бы не сорвался, нет. Парапет надежно защищал от случайного падения. Но Кроули все равно положил ладонь на загривок, сжав жёсткий воротник его пальто.
— И чем же я?..
— Птицей, — тут же сказал Кроули, разглядывая башни без шпилей вдали. — Нагретой буковой корой. Первым галантусом и весенней оттепелью. Скошенной зеленью, сладкими запеченными яблоками и лакрицей. Ты пахнешь Раем, ангел.
Азирафаэль глядел на Кроули во все глаза и тянул с ответом.
А Кроули, будто уловив неловкость момента, хрипло рассмеялся.
— Все шутки шутишь, — Азирафаэль дёрнулся в попытке освободиться, но Кроули держал цепко, как кошка-мать своего несмышлёного детёныша.
— Конечно, — согласился он, — на самом деле по́том и кофе. По́том так особенно.
— Подъем по лестнице был долгий!
— А тебе он так тяжело дался… — с напускным сожалением сказал Кроули.
Хлёсткий ветер завыл в прорехах арок осквернённого Нотр-Дама. Кроули ступил каблуком на кости давно почившей птицы, тут же размолов их в пыль.
Азирафаэль нахмурился и отвернулся.
Ветер не перекричал рёв фанфар.
Азирафаэль высунулся, насколько позволяла хватка Кроули, чтобы поглазеть на развернувшееся внизу зрелище. Люди, казавшиеся отсюда маленькими муравьями, стали массово выходить из собора, размахивая трехцветными знаменами. Следом за ними на улицу вытащили трон с осипшей певицей, за которым верно семенил кордебалет. Когда народа собралось достаточно, процессия толстой гусеницей поползла в сторону моста Святой Девы.
Азирафаэль долго бы провожал ее взглядом, но отвратительный металлический скрип отвлек его. Его воротник давно отпустили.
— Кроули, какого?.. Прекрати немедленно!
— А что? Всего-навсего хотел увековечить памятный момент, — и Кроули продолжил карябать ржавым гвоздем, подобранным невесть где, на одной из замшелых горгулий с хищной орлиной мордой. Каменная стражница собора не отвлеклась от своей службы, чтобы заехать дерзкому вандалу по носу. А зря.
— «А плюс К»? Серьезно? Это все, на что ты способен?!
— Поди! Сейчас еще сердечко будет!
— Еще одно движение, и я уйду! — предупредил Азирафаэль.
— Но шедевр еще не закончен!
И почему-то Азирафаэль был уверен: Кроули нацарапал бы и сердечко — кривое, косое — но нацарапал бы. А затем, несомненно, отстоял бы право этой надписи на жизнь.
Но горгулья внезапно ожила, тряхнула угрюмой мордой, отчего сухие комья мха посыпались с ее клюва, и злобно уставилась на Кроули.
Кроули аж гвоздь выронил.
— Демон Кроули. Хватит скрести мою задницу. Сию минуту спускайся. Собрание перенесено. Сбор сейчас, — прокаркав это, горгулья брезгливо поморщилась и снова окаменела.
Азирафаэль пораженно моргнул.
— Это ваши так сообщения передают?
— Как видишь, — Кроули, разом растеряв весь задор, кивнул. — Доберешься обратно без происшествий?
— Д-да. Конечно да.
Кроули легко вспрыгнул на парапет. Театрально взмахнув руками, он прошел пару шагов, как циркач по канату. А затем резко опустился на корточки перед самым краем.
— Только не говори, что собираешься спускаться таким способом? — Азирафаэль обеспокоено встал за спиной Кроули, готовый в любой момент схватить его за шиворот и утянуть назад.
Но Кроули фыркнул, не удостаивая этот вопрос ответом:
— К вечеру буду, — сказал он и медленно начал покрываться каменной корочкой: от кончиков носков до трепыхающейся на ветру завитушке в хвосте. Последним застыл его взгляд, обращенный в сторону площади при городской ратуше, где совсем недавно они вместе лицезрели казнь.
Его некогда рыжая голова потемнела и теперь тяжело опиралась на руки, придавая лицу выражение печального философа. И только дразнящий язык, который Кроули высунул в последний момент, портил все впечатление.
Еще немного постояв у задиристой фигуры, Азирафаэль было направился к выходу, но как бы невзначай еще раз взглянул на недоделанную Кроули работу.
Предательская рука потянулась за оброненным гвоздем, чтобы заключить два инициала в утративший былой смысл лист плюща.
Азирафаэль с минуту рассматривал корявые буквы, пытаясь понять свои чувства. А затем, прикоснувшись к холодному камню, стер надпись без следа.
Ведра звенели от капавшей сверху воды, черная плесень расползлась по потолку еще на десяток сантиметров с прошлого раза, а у Вельзевул появилось на три мерзких струпа больше. Зато в высоких ботфортах и рейтузах, с хлыстом и туго завязанным галстуком по последней моде — будто только с лошади слезла (или собирается залезть?) — она выглядела впечатляюще грозно. Но как бы ни был хорош наряд, он не скрывал её уродливую рожу.
«Заткнись, сам не лучше выглядишь в истинном обличье».
— … по замыслу врага все сущее должно пребывать в гармонии, наше же дело не дать этой гармонии…
Кроули в полудрёме прослушал официальную часть. Его коллеги, сидевшие по соседству на полуразломанных стульях с продранной обивкой, пребывали в таком же состоянии. Кто-то равнодушно чиркал на листочке бессмысленные каракули, кто-то зевал в ладонь, кто-то спал, уткнувшись головой в спинку впереди стоящего стула. Каждый раз находилось и двое придурков (известные своими шашнями), гогочущих на задних рядах, пока Вельзевул звоном своего колокольчика гневно не оглушала их.
Никому не были интересны эти планерки. Тем не менее они стабильно проводились.
В конце всем каждый раз вручался буклет с устаревшими инструкциями «как поработить мир за семь дней», из которого большинство сидящих в зале делало самокрутки.
— Последние замечание, сволочи, дальше только гауптвахта на Девятом круге! — рявкнула Вельзевул той самой исключительной парочке.
Дисциплина ненадолго восстанавливалась, но легче от этого не стало.
— Кроули, иди сюда, — сказала Вельзевул. — Тебе нынче полагается грамота.
— Еще одна?! А жалование? Где мое золото?
— У меня в заднице. Достать хочешь?
— Надеюсь, выйдет естественным путем… — пробубнил Кроули себе под нос, проходя к кафедре, за которой стояла Вельзевул.
— Если бы не твои заслуги перед Адом с этой революцией — размазала бы твои кишки по этой стенке. И заставила бы оттирать.
— Но…
— Да-да-да, придумать новую ересь было неплохим ходом. Продолжай окучивать свою свечку, тигра или кто он там у тебя. И… чем так воняет? Ты что, надушился?! Снова, что ли, начал соблазнять плотскими утехами?!
— Вношу разнообразие в свои искушения.
— Ладно, вали. Предоставишь дополнительный отчет, но о золоте все равно не грезь.
Кроули забрал бесполезную хвалебную бумажонку, которая и одного су не стоила, и смурным вернулся на место.
Надушился ради Азирафаэля, называется. Что ж. Внимание он привлек. Только не совсем такое, которое хотел бы и не в тех объемах.
Вельзевул снова загудела про мировой пожар революции, анархию и грядущий Армагеддон. Осталось всего каких-то два столетия до финальной битвы: ждать совсем недолго.
— Эй, пожрать есть что? — сосед по несчастью, чье имя Кроули так и не удосужился запомнить, тыкнул его в колено длинным черным ногтем.
— Орехи, — Кроули пошарил в кармане карманьолы. На самом дне еще осталось штук с десять миндальных орехов, которые он взял на рынке для Азирафаэля. Заигрывающе предложить, а затем и положить их в рот своему ангелу духу не хватило, хоть голодному демону скормит.
— Блядь, нет. Чешусь от них и пухну, как помидор.
— А, ну больше ничего нет.
— Ты же этот… ну кого в Париж командировали? Ангельский десант уже прислали?
— Новые ангелы? — удивленно спросил Кроули.
— Ну да. Они же там… — демон глубокомысленно посмотрел наверх, — планируют что-то провернуть с грядущим человеческим антихристом [6]. Не слышал, что ли?
— Впервые и только от тебя.
Демон пожал плечами и поскреб полуразложившуюся черепаху на своей голове, вплетенную в спутанную волосяную гульку.
— Откуда?..
— Да так, одна птичка певчая напела. Да не ссы ты, у тебя, как смотрю, все там схвачено. Это у меня в Российской империи полный швах.
— А что там? — вежливо поинтересовался Кроули.
— После того, как зарубили мой проект с новым самозванцем [7], не знаю, куда и податься. Ну не срослось у нас с Пугачевым, что ж теперь, опустить руки?!
— Не опускай. Перемелется — мука будет.
— Куда мне до этих твоих… Как их там кличут?
— Якобинцами. В честь монастыря — они там часто посиделки проводят.
— Слышал, они там не сидят сложа руки. То и дело что-нибудь новенькое выдумают. Это ж сколько есть способов мочить роялистов: головы рубить, косить картечью, топить баржами!
Кроули поморщился:
— Я к этому касательства не имею. Мокруха — не мой профиль. Финансовые махинации — еще куда ни шло, остальное давно наскучило.
— Понимаю, — сказал демон и уныло уставился на свои ногти.
Вельзевул почти закончила с речью.
Кроули поерзал по неудобной обивке. Жесткая пружина упиралась в левую ягодицу, обещая оставить синяк.
Что этот дурак мог понимать.
«Наскучило» — лживое слово.
«Претит, бесит, блевать хочется» — куда ближе. С самого падения Кроули считал, что очутился в Аду по ошибке. Возможно, списки перепутали, или его имя случайно попало не в ту строчку: в Раю ненавидели заниматься бумажной волокитой так же, как и в Аду. Если чем-то Кроули и провинился перед Небесами, то лишь парочкой неудобных вопросов Богине. Богиня была усталой, и у нее болела голова. Но она болела всегда: с самого сотворения мира. Это же не повод отмахиваться от своих любопытствующих созданий из века в век?!
Ярых приспешников Люцифера было всего десять. Тогда почему, почему демонов насчитывается десять миллионов?!
Кроули по-новому посмотрел на своего соседа. Пёс с ним. Может быть, он что-то и понимал.
В конце концов, все они когда-то гуляли по облакам — белым, как и они сами, а сейчас варились в одном грязном котле.
[1] "Бешеные" (эберисты) — радикальное движение внутри якобинского клуба, выступающее за усиление террора и полное перераспределение собственности.
[2] Апсида — полукруглая пристройка к храму обычно в алтарной части.
[3] Вандея — область Франции, охваченная бунтом против якобинцев.
[4] "Крушение" — в данном случае синонимично "нервному срыву".
[5] Каррик (англ. carrick) – мужское двубортное широкое пальто с 2-мя или 3-мя воротниками – пелеринами, покрывавшими плечи.
[6] Годон — (англ. god damn! «прокляни бог!») прозвище англичан у французов.
[7] "Птичья клетка" — круглый столик для чаепития.
Едва освещаемые приспущенными люстрами шатровые своды церкви при монастыре святого Якова гудели от людских голосов: не хуже пчелиного роя, благо, в собравшихся здесь тоже было немало яда. Как только Кроули перешагнул порог (что давно делал без страха, святой дух покинул это место вместе с национализацией), как почувствовал на себе остроту их жал. Их — революционеров самой разной окраски.
Многих Кроули знал лично.
Вот идет с растерянным видом старый кордельер Демулен. Его подрезает, скрипя инвалидной коляской, сухой старик Кутон: спешит занять свое почетное место в первых рядах.
Особняком стоит будто вечно объятый революционной горячкой Эбер, у него за плечами — свора его «бешеных» [1]. Значит, опять будет славная грызня!
Тряся лощеными локонами, выступает «архангел смерти» Сен-Жюст. И верно, коллегам Кроули многому стоило у него поучиться. Молодость и недостаток опыта Сен-Жюст с лихвой компенсировал неуемной тягой к бичеванию всего и вся. Много демонов пытались направить его фанатизм в сторону публичных домов, да все без толку: лбу уж двадцать шесть стукнуло, а чист, как Дева Мария.
Были и простые горожане — основной электорат якобинцев: врачи, учителя, адвокаты, живописцы, еще не разоренные твердыми ценами дельцы. Вроде все. Разве только народного трибуна, громовержца Дантона, нигде не было видно. Впрочем, как и все последние месяцы.
«Все с тобой ясно. Учесал в свое имение под Арси, удишь рыбу на берегу журчащей Обе да вставляешь молодой женке. Как бы тебе это не вышло боком».
Щурясь сквозь темные очки, Кроули обратил взор в сторону апсиды [2], где некогда стоял священный алтарь. Правда, тот давно был низвергнут, а его место заняла высокая кафедра, на лестнице к которой уже выстроилась длинная очередь из ораторов. Но Кроули не спешил примкнуть у этому сборищу пустозвонов. За годы существования клуба он ни разу не воспользовался кафедрой и впредь не собирался. К чему ему попусту тратить силы, пытаясь распалить каждого члена клуба по отдельности, когда с этим прекрасно управлялся «свеча Арраса»? Хотя газеты давно величали Робеспьера «факелом» — за пламенные речи, опрокидывавшие сначала конституционалистов, а потом жирондистов.
С наступлением террора факел все рос, рос, рос, пока не превратился в пламенеющую домну, пожирающую контрреволюционеров. Только вот домны, если в них не подбрасываешь топлива, имеют свойство безвозвратно гаснуть. Что будет, когда топливо из роялистов подойдет к концу?..
Но вот на смену безликому гулу толпы по залу прокатилась волна рукоплесканий.
«Неподкупный идет! А ну, расступитесь, граждане! Дорогу Неподкупному!» — неистово кричали в начале зала.
Неподкупный, он же «факел Арраса», «Сентиментальный тигр», или просто гражданин Робеспьер стремительно прорезал ликующую толпу и, откинув фалды своего небесно-голубого фрака — франт! — занял место на боковой скамье, погрузившись в чтение заготовленной речи.
Сен-Жюст, получив отмашку своего наставника, вцепился в кафедру, фонтанируя новой изобличительной речью против церкви. Все они были похожи одна на другую, да Кроули и не собирался слушать.
У него было слишком мало времени.
— Не помешаю, гражданин? — на публике, увы, приходилось изображать соблюдение республиканских приличий.
Робеспьер смерил Кроули взглядом поверх мутно-зеленых очков, с которыми почти не расставался вне рабочего кабинета. Кротко улыбнувшись, он похлопал по скамье рядом с собой: «О нет, ничуть! Присаживайтесь».
— Смею ли я поделиться некоторыми соображениями насчет вашей речи?
— Буду только рад!
— Я узнал это от информаторов, моим долгом было сообщить в Комитет. Но сообщу только вам лично, так как бесконечно вам доверяю. По моим данным демонтаж Нотр-Дама вызовет народные волнения в предместьях Парижа. Не секрет, что там живут одни фермеры, ненадежный народ. К тому же все сплошь сторонники культа.
— Отчего ж бездействуют местные комитеты? Пусть выдадут зачинщиков трибуналу, и все на этом.
— Боюсь, их так много, что гильотина захлебнется в крови. Переделать косу в боевое оружие — пустяк. Как бы не вышло так, что, разрушив собор, мы не получили бы новую Вандею [3] прямо у себя под носом.
Кроули показалось, или рука Робеспьера, сжимавшая листки с речью, дрогнула? Впрочем, трудно судить по одному жесту человека, пребывавшего в состоянии близкому к «крушению» [4].
Глаза за болотными стеклами забегали, но напрасно. Кроули позаботился, чтобы их разговора не слышали даже близко сидящие.
— И что, по-вашему, я должен совершить? Чудо? Вот речь — она готова давно. Весь Комитет выступил «за». А «бешеные»? Им только дай повод обвинить меня в слабости. Коммуна в их руках, а это тысячи штыков. Так, упредив одно восстание, я могу спровоцировать другое.
— Ваша правда. Как правда и то, что ни один чертов эберист не пойдет против авторитета самого Руссо.
— Не намекаете ли вы….
— Именно. К чему рушить до основания старую религию? На ней можно выстроить новую. Гражданскую религию.
Кроули прервался и выждал. Робеспьер слушал его с таким трепетом, будто он был не Кроули — рядовой комиссар парижской секции — а сам председательствующий судья.
— Чудненько! — уже бодрее продолжил он. — По большому счету неважно, чем мы заменим бога. Назовем это как угодно: Высший Разум или там Верховное Существо. Санкюлоту все равно, кому воздавать почести. Главное — откреститься от бога роялистов. А там дела пойдут на лад!
Обычно крайне скупой на похвалы, Робеспьер осыпал его комплиментами.
— Истый патриот! Побольше б таких сынов Отечества, и никакой террор был бы не нужен! — «Так я тебе и поверил, ха-ха». — Сразу видно, что вы по-настоящему прониклись Руссо, а не просто пролистали страницы. Не то что эти….
— Если вы не возражаете, предлагаю сделать Нотр-Дам средоточием нового культа. Очень символично, а народ падок на символы.
— Предложение мне нравится, но кого же вы прочите в организаторы? — поджал бескровные губы Робеспьер. — Даже не уговаривайте, у меня и без соборов хлопот хватает.
— Кого? Так-так… Да хоть Шометта поставьте! — Кроули мотнул головой в сторону любителя деревянных калош, с которым уже имел счастье пересекаться во время их первой прогулки с Азирафаэлем. — У кого-кого, а у него сполна творческой фантазии. Устроит какую-нибудь мистерию там, он же без ума от Древней Греции.
— Над этим я еще подумаю. Но довольно! — Что это? Робеспьер разорвал листки с заготовленной речью на мелкие клочки. Неужели обойдется без долгих ночей и выступит экспромтом? — Держите. Сожгите, чтоб никто даже слова отсюда не видел. А теперь — моя очередь.
Сен-Жюст, закончивший плеваться ядом, с рдеющими, как у девицы, щеками спустился с кафедры, предоставляя слово Робеспьеру. Тот поднялся по лестнице, сотрясая холодным стуком каблуков мертвую тишину зала. Обвел собравшихся взглядом (казалось, даже сейчас, в среде единомышленников, он не перестает составлять списки «подозрительных»). И зычным голосом заговорил…
Рекой полились пространные, граничащие с софизмом тезисы. Лишь пару раз Робеспьер прервался, смущенно подавляя приступы кашля, которые стали частыми гостями его последних выступлений.
В отличие от основной публики, Кроули слушал Робеспьера через слово, зная, что услуги суфлера этому артисту не потребуются. Тем не менее часть фраз осела в его голове.
«Революцию совершает народ, но ведет ее идея».
«Каждая революция создает свою собственную религию».
«Надо разработать устои нового общества, построенного не на фанатизме и невежестве, но на торжестве Разума и Справедливости».
«Законом нового общества станут Добродетель и Порядок».
«Превратим парижскую твердыню мракобесия в Храм Разума!»
Закончил Робеспьер свою речь фразой, которую Кроули не сомневался увидеть на передовицах завтрашних номеров «Пьер Дюшена» и «Парижской хроники»: «Если бога бы не существовало, его надо было бы выдумать».
Притихшие якобинцы сначала недоуменно переглядывались. Неудивительно, ведь еще каких-то полчаса назад они остервенело чествовали атеизм. Первым захлопал Кутон, его подхватил Сен-Жюст, затем — задние ряды, и вот уже целая лавина аплодисментов спустилась на Робеспьера.
Верные поклонники обступили свое светило, чтобы восхвалить за его, Кроули, идеи. Впрочем, Кроули был последним в том зале, кто искал славы. Тысячелетиями он вкладывал свои мысли (и недурные, между прочим!) в головы людей, которые потом самодовольно заявляли, будто на них «снизошло вдохновение!». Что ж, пусть снисходит дальше.
Видимо, речь Робеспьера была гвоздем программы того вечера, потому как выступления всех последующих ораторов не привнесли ничего нового (по примеру Робеспьера многие порвали листки с дерзкими выпадами в адрес церкви).
К концу челюсть у Кроули буквально онемела: так отчаянно он подавлял зевки. Наконец президент клуба (его фамилии никто не помнил, да и как упомнить: пост занимали только три месяца) объявил об окончании заседания и огласил повестку следующего: что-то там про клевету и разъединение.
Робеспьер, кутаясь в каррик [5] и нахлобучив почти на лоб цилиндр, вышел в числе первых из монастырской церкви. Кроули не преминул примкнуть к нему.
Робеспьер не глядя кивнул, точно приглашая тем Кроули к совместной прогулке: и он пошел, хотя ему было совершенно не по пути. К счастью, Робеспьер снимал жилье совсем неподалеку: на той же улице Сент-Оноре, на которой находился Якобинский клуб.
Поравнявшись с парадной, Кроули уже хотел чинно разойтись (больно хотелось похвастаться перед Азирафаэлем), но Робеспьер пригласил пройти внутрь.
«Чего это он? Я ему что, Демулен? Или Дантон? Правда, нынче он со всеми рассобачился… Только бы не…»
— Как же я рад, что нашел в вас своего единомышленника! — Робеспьер подтвердил худшие опасения Кроули. — Да не стесняйтесь, проходите в гостиную, я представлю вас чете Дюпле.
— Право, в такой поздний час…
— Пустяки, в это время здесь еще никто не спит! И прошу вас, чувствуйте себя как дома. Гражданин Дюпле — столяр, потому человек простой, без буржуазных причуд.
Проходя в гостиную, Кроули едва не споткнулся об огромного черного, как смоль, пса, который лежал прямо в проходе.
Учуяв постороннего, пес гулким басом гавкнул, но легкое почесывание за ухом от Робеспьера утихомирило его, и тот снова лег, распластав широкую морду на полу.
Хозяин дома, почтенный господин с изборожденным морщинами кротким лицом, вывел из мрака соседней комнаты свою престарелую жену, за ними вышли две девушки — сестры. Та, что постарше, с живым румяным лицом, обрамленным копной вьющихся волос, привлекла внимание Кроули своим странным нарядом: закрытый корсаж со стоячим воротником, воздушные фишю, скрывавшие от лишних глаз шею и грудь — все эти веяния новорожденной американской демократии пока только приживались в гардеробах парижских модниц. После чинного обмена поклонами все расселись вокруг пылающего камина. Семейство Дюпле благоговейно сложило руки, готовясь слушать долгие речи своего высокопоставленного квартиранта. Каким-то образом Робеспьер мешал в плавильном котле своего адвокатского красноречия фрагменты из Святого писания, «Общественного договора» Руссо и упакованные в перевариваемую оболочку безумства недавно почившего Марата.
То ли за четыре года революции рабочий класс так обогатился, то ли Кроули плохо понимал смысл слова «столяр», но посиживающий напротив него Дюпле в богато расшитом баньяне из китайского дамаска слабо напоминал представителя рабочей профессии. Вальяжно попыхивая пеньковой трубкой, он то и дело подытоживал демагогию Робеспьера растянутым «несомненно».
Наконец, голос Робеспьера начал сипеть, и «американка» по мановению волшебной палочки явила им поднос с графином и фужерами. При виде маслянистой жидкости внутри Кроули заерзал в кресле от предвкушения «скромной дегустации».
— Глоток хорошего коньяка — вот что нужно вам и нашему гостю, — улыбчиво обратилась к Робеспьеру молодая девушка.
— Ты так добра, Элеонора! — Робеспьер дольше положенного не вынимал наполненный фужер из ее рук, та же неумело спрятала улыбку в складках плиссированного жабо. Остальная чета старательно делала вид, что ничего не замечает.
«Чтоб я сгинул, но между этими двумя определенно что-то есть!»
— Поднимем же тост за новую религию, религию без ставленников Ватикана, освобожденную от всякого ханжества! — и Робеспьер вместе со всеми отпил полфужера.
Увы, далее его речи возобновились с новой силой. На скромно заданный Элеонорой вопрос «Не хотите ли еще?», Робеспьер мягким жестом отстранил графин с видом искушаемого в пустыне Христа: «Спасибо, но мне на сегодня хватит».
Зато Кроули охотно подставил свой фужер для добавки.
«И это после одного жалкого фужера? Нет, кончено, не споемся».
Будто чувствуя, что сам Робеспьер ни за что не уймется, Элеонора с дежурным «А не порадовать ли гостя Люлли?» вспорхнула с кресла и побежала к стоявшему поодаль клавесину.
— «Мещанин во дворянстве», — объявила она, скрывшись за откинутой крышкой, после чего стройные аккорды заполнили комнату. Нежданное оружие подействовало: Робеспьер мгновенно умолк, безмятежно откинулся на спинку кресла и прикрыл усталые глаза.
Кроули сам не заметил, как домовладельцы бесшумно препроводили его к выходу, приглашая его «заходить в любое время дня и ночи». Даже когда Кроули уже трясся, полусонный, в нанятом Дюпле экипаже, монотонная музыка Люлли продолжала звенеть у него в ушах.
Фонарщики зажигали на узких улочках фонари, как ночь звезды. Пегий конь отсчитал копытами неровности брусчатки. Неосторожно засмеялись две худощавые женщины, придерживая от холодного ветра шерстяные серые юбки.
Азирафаэль сидел на кухне у открытого окна, уныло помешивая ложечкой остывший кофе. Свеча, стоявшая перед ним на столе, практически оплыла. Тьма поджидала за коротким восковым огрызком.
Азирафаэль быстро привык к удобствам, который предоставлял ему Кроули. Кроули материализовал любую мелочь, которая требовалась: будь то свечи, одежда или хорошее вино. Еду, правда, он повадился носить с рынка — и всегда что-то новенькое: кролик, говядина, куропатка, картошка, хлеб, персики, яблоки и абрикосы в меду. Ему явно нравилось удивлять и слушать восхищенное «ох, Кроули!»
Он сгружал принесенные продукты на стол и с озорной улыбкой обещал «пир на весь мир». И каждый день выполнял обещание.
Иногда блюда были готовыми, значит, Кроули заглядывал в трактиры. Тоже вкусно, но не так… заманчиво?
Азирафаэлю нравилось наблюдать за тем, как Кроули готовит. Он закатывал широкие белые рукава, демонстрируя крепкие руки, снимал очки и делался очаровательно сосредоточенным с этой хрупкой морщинкой меж бровей. Морщинка исчезала, едва Кроули замечал, что за ним следят.
— Занялся бы ты чем-то полезным, ангел. Не мешай творцу творить!
— Может быть, мне помочь тебе?
Обычно Кроули хмыкал и отворачивался. Азирафаэль считывал его ответ без слов. Они уютно молчали, каждый занятый своим: Кроули — готовкой, Азирафаэль — созданием планов по спасению Нотр-Дама или, что привычнее, чтением.
Когда Кроули являл свои кулинарные шедевры, они перемещались в гостиную, которая одновременно служила и спальней, разваливались на диване, как римляне на триклиниях, пили, разговаривали и смеялись. Азирафаэль ел и не уставал осыпать повара похвалой. Кроули улыбался углами рта.
Но теперь, когда Азирафаэль сидел в одиночестве, он остро почувствовал, как ему не хватало Кроули. И его еды. Но все-таки больше Кроули? Хотя вскоре ему не будет хватать даже банального света….
Эфирным существам не нужна еда, чтобы поддерживать жизнь телесных оболочек. Азирафаэль предавался чревоугодию, чтобы тешить язык, а не желудок: едва ли еда вообще покидала его пищевод. Но, конечно, Азирафаэль не считал эту маленькую слабость за грех. В конце концов он был ангелом и просто развеивал таким образом скуку.
Но почему-то именно в тот вечер он жаждал положить в рот хоть что-то. Но в буфете за фаянсовым супником и двумя оловянными мисками нашлись только дырявый мешочек чечевицы да банка с зерновым кофе.
— Вообще-то он мог и предупредить, что задержится или не придет вовсе, — пожаловался Азирафаэль похрапывающему псу, подметающему облезлым хвостом ухабины дороги. Пес вскинул полысевшую голову, стараясь понять, откуда доносится голос, но так и не понял.
Азирафаэль поджал губы.
Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев. Пахнуло осенью: промозглой сыростью, землей и старой гниющей древесиной.
Небо опухло от туч, как баба на сносях. Затянул мелкий колючий дождик.
Азирафаэль поежился и закрыл окно.
Свечка в последний раз подмигнула и потухла. К запаху осени примешался запах дыма.
В дверь робко постучали.
— Мсье Серпэн? Вы дома?
Азирафаэль вздрогнул. Кажется, это был голос хозяйки той противной собаки (как же ее…соседка…)? Он плохо разбирал французскую речь, но некоторые отдельные фразы понимал вполне ясно.
— Мсье Серпэн? — бойко продолжила соседка, затем быстро затараторив на французском, но выделив последние слова «персиковый пирог», «чай», «поднимайтесь».
«Пирог?» — Азирафаэль навострил уши.
На ощупь — по стенке — он ринулся к входной двери. Раз тут предлагают пирог, как он мог отказаться?!
— Подождите! — на ходу крикнул он.
— О, вы жена мсье Серпэна? — с любопытством послышалось из-за двери.
«Жена?» — Азирафаэль замер так же резко, как мгновение назад стремительно двигался вперед, чуть не споткнувшись на ровном месте.
Почему жена?..
Соседка снова затараторила, будто старалась сказать всё и сразу. Однако концовка фразы будто нарочно была отчеканена медленно:
— Поднимайтесь ко мне. Попробуете пирог! Оцените!
— Я не… одет…а. Дадите мне пару минут?
— Конечно, — согласилась соседка, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги.
Азирафаэль нахмурился. Нет, он помнил тот эпизод, когда Кроули сказал, будто у него женский голос, но это же полная чушь! Его голос ни капли не походил на женский. Поэтому самым разумным было подняться и пролить свет на эту нелепицу: мол, он ни разу ни жена и даже ни разу не женщина (и даже не мужчина, если вдуматься!). Но…
«А она меня после этого угостит пирогом?»
К тому же смущало то, с какой уверенностью она заявила, что он — жена. Может быть, Кроули использовал эти домыслы как свою… страховку (только для чего?)? Или Франция настолько не одобряла совместную жизнь двух джентльменов (граждан?) в одной квартире, что проще было выдать его за жену? Или Кроули просто пошел на поводу у глупой соседки, не поддерживая, но и не опровергая ее версию? В любом случае они с Кроули ни разу не обсуждали это. И Азирафаэль не был уверен, что он в праве рушить чужую концепцию — какой бы глупой она ни была.
«Ладно, ради пирога могу и женой».
Подыграть этому театру абсурда — самое малое, чем мог отплатить Азирафаэль за то, что дал ему Кроули. К тому же пирог явно выигрывал у чечевицы…
Азирафаэль закрыл глаза, чтобы их не ослепило яркой вспышкой. Он никогда не пробовал провернуть подобное и знал об этом только в теории. Но рано или поздно все случается впервые.
И вот.
Случилось.
Резко отросшие светлые кудри щекотали щеки. Азирафаэль с волнением сдул их, когда поднялся на этаж выше и постучал в единственную дверь на лестничной площадке — добротную дубовую.
Дверь открылась, будто хозяйка несла караул прямо за ней, и Азирафаэль улыбнулся, стараясь выглядеть как можно любезнее.
Пожилая женщина, удерживая гадкую собачку под мышкой, подозрительно сощурилась, оглядев его с головы до ног. Собачка, насупив черный нос-кнопку, сделала то же самое, будто была зеркальным отражением хозяйки или же просто глупой повторюшкой.
Женщина хмыкнула, будто заочно вынесла вердикт. Доброжелательные морщинки у ее глаз растянулись, как остроконечные копья, а тонкие угольные брови неодобрительно сошлись на переносице.
Азирафаэлю не понравился этот взгляд, но он заставил себя остаться на месте.
Из глубины квартиры лился теплый свет, и доносился умопомрачительно сладкий запах свежей выпечки, маков и роз. Резкий контраст ароматного бутона с мускусной бедностью вонючей Франции. Даже в квартире Кроули не пахло так, хотя он готовил практически ежедневно и исправно следил за чистотой. Но то была сказка за щелкой двери: воздушная, карамельная, осыпанная тающей на языке пудрой для вкуса. Уходящая эпоха в маленькой цветастой обертке с блестящим конфетти.
— Годон? [6]
— Простите? — мучительно произнес Азирафаэль.
Женщина вздохнула и перешла на английский:
— Я подозревала, что вы иностранка, но не думала, что англичанка. Вы старше, чем я рассчитывала.
— Вы знаете английский?
— Я сдаю квартиры. Конечно, я знаю английский. Вы еще и бунтарка… — она смерила скептическим взглядом его наряд и цокнула языком, сама поправляя пышную юбку, цель которой явно была скрыть ее тощие бедра. — Проходите.
Кажется, она не одобряла ношение штанов?.. Он как-то и не догадался сменить одежду: в темноте-то без разницы, что прикрывает тело. Но сейчас уже суетится было без толку.
Азирафаэль робко переступил порог. Его догадки подтвердились.
Вычурный вкус, господствующий во Франции совсем недавно, нашел убежище в этой квартире. Простота — вот как можно описать апартаменты Кроули. Тут же все было будто бы «перебор и чересчур». Даже обычный комод, которому шла стройность, был важным и пузатым, как генерал в отставке. Таким санкюлоты сейчас топили бы печи…
Репродукции Ватто, Буше, Фрагонара — тех, кто работал на «тиранов и рабов» — с вызовом висели на розовых стенах.
Собачонка важно семенила по поношенному персидскому ковру. А мадам Бланк ждала его за «птичьей клеткой» [7]: уже с чайником, фарфоровым сервизом и пирогом наготове.
Мсье, простите! гражданину Серпэну шел сорок второй год. Он был выходцем из семьи обнищавших дворян (хотя он упоминал что-то о непутевой матери англичанке… вы ешьте-ешьте!) и получил юридическое образование, после чего прочно обосновался в Париже. Мадам Бланк знала его лет пятнадцать, может, больше. Она уже и запамятовала, сколько сдавала ему квартиру на втором этаже. Должность комиссара он получил три года назад.
Гражданин Серпэн, по ее скромному мнению, был несчастным добрым чудаком. Несчастным, потому что подхватил революцию, как сифилис, который скоро обещал оттяпать его любопытный нос, добрым, потому что умудрился на своей должности не обрасти непробиваемым панцирем. Почему чудаком? Азирафаэль так и не узнал. В любом случае мадам Бланк отзывалась о нем очень тепло, будто говорила о родном сыне, хотя, по наблюдениям Азирафаэля, эти двое должны были находиться по разные стороны баррикад.
Азирафаэль жевал второй кусок пирога и, как ребенок, восхищенно слушал эту сказку. Ох, и навешал Кроули лапши на уши этой смертной, ничего не скажешь.
— Он так долго был одинок! Сколько живу, он ни разу! Ни разу на моей памяти никого не водил. Вы посланы ему самим Господом!
Азирафаэль с этим бы поспорил, но он только взял третий кусок, пытаясь незаметно убрать собачьи шерстинки с корочки. Излишнюю скромность он решил оставить за порогом квартиры.
— Что же вы, Фэлла? Странное у вас все-таки имя…
— Что я?
— Как вы нашли друг друга?
«А мы разве находили?»
Азирафаэль задумался. Что можно рассказать, чтобы это не показалось смертному безумием? Едва ли «мы встретились на стене Эдема» удовлетворит чужое любопытство.
— Я его давно знаю, — неохотно сказал он. — Вы, кстати, не подумайте. Я … ему не жена. Просто… мгм. Спутница. Я живу в Лондоне, но по делам пришлось приехать в Париж. Кр… Гражданин Серпэн меня любезно приютил. Мы… периодически встречаемся. Сколько бы лет ни прошло, наши пути всегда пересекаются. Я иногда даже удивляюсь. Эта планета такая большая. Но с ним мы будто в одной квартире. Когда соскучимся друг по другу — выходим в гостиную.
— Так когда вы поженитесь? — хмуро поинтересовалась мадам Бланк.
— Поженимся? — тихо засмеялся Азирафаэль. — Боюсь, что никогда. Как бы яснее выразиться: мы с ним живем в разных мирах.
— Но он же…
— МАДАМ БЛА-А-АНК! — пронзительный вопль был слышен еще на лестничной площадке. И минуты не прошло, как дверь сотрясло от громкого настойчивого стука.
Азирафаэль посмотрел в окно. Ночь накрыла город плотным куполом. Кроули очень припозднился.
Мадам Бланк не по-старушечьи бойко соскочила со стула и пошла открывать.
— Мадам Бланк, вы не видели моего ангела?! То есть… да, конечно, не видели. Но…
— Она у меня. Заходите.
Кроули появился через мгновение: всклокоченный и красный, будто пробежал без остановки несколько улиц. Его букли растрепались, как и вся прическа, которая обыкновенно смотрелась усердной работой цирюльника.
— Ангел, какого черта?! Ни словечка, ни записки, ни-че-го! Я так перепугался! Ночь — а ты не пойми где шляешься. Ты же беспомощ…
— Тише, — попросил Азирафаэль, тут же поднимаясь.
Кроули казался таким обеспокоенным, словно случилось непоправимое. Тем не менее, когда Азирафаэль спускался в квартиру Кроули после извинений перед мадам Бланк, перед ним не спешили объясняться.
— Я не понял, — в который раз Азирафаэль подавил вздох. — Ты что устроил?
— Почему ты женщина? — вместо ответа огрызнулся Кроули и разом материализовал с десяток свечей.
Тьма обратилась в бегство. Теперь можно было спокойно передвигаться по квартире без опасности расквасить нос.
Однако с появлением света Кроули с плохо скрываемым интересом начал рассматривать его лицо, а потом и то, что ниже шеи. Осмотр был таким тщательным, будто Кроули обнаружил что-то сверхъестественное. Азирафаэль удивился: самое обыкновенное женское тело. Однако интерес был неиссякаем.
— Потому что захотел пирога. Увы, пирог полагался твоей жене, а не случайному блондину с улицы. Кстати, меня — женщину — зовут Фэлла. И нет, мы не женаты. Так, на всякий случай.
— Ты поменял оболочку ради пирога?! — Кроули наконец отвернулся и, сняв туфли, зашвырнул их в сторону.
— Сейчас верну обратно, — уже с легким раздражением отозвался Азирафаэль. — Ты сам где был?
— У Робеспьера, ангел. Заседание затянулось, а потом пришлось… поиграть роль верного комиссара и страстного любителя революции подольше. А ты меня ждал?
Азирафаэль закатил глаза.
— Ждал, да? Скажи «да», ангел.
Азирафаэль пропустил момент, когда Кроули оказался непозволительно близко. Ужасный навык — подкрадываться и нарушать личные границы незаметно для того, кто их охраняет.
Азирафаэль демонстративно сложил руки на груди, но отшатываться не стал. Это только раззадорит Кроули: хищник нападает, жертва дрожит и убегает. Стандартный сценарий. И дальше — бесконечные салки, больше похожие на игру, чем на полноценную охоту. Только когда хищник все-таки настигнет, сомкнуть смертоносные челюсти на нежном горле так и не сможет. Чем он будет развлекать себя. Без жертвы-то?!
Азирафаэль ожидал чего угодно: ужимок, типичных кроулинских нападок или нелепых заигрываний вперемешку с «я тебя ис-с-с-с-скушу», как будто это было правдой. Кроули любил балансировать на грани между «я демон, это моя работа, ангел» и тем, что было похоже на… ухаживания?
Но Азирафаэль понимал: ждать от него подобного — бесполезно. В чем-то Кроули был как дитя малое. Ему лучше «с-с-с-с» угрожающе потянуть, памятуя о своей пресмыкающейся природе, чем сделать то, о чем он то и дело вскользь упоминает (о чем он упоминает?).
На миг Азирафаэлю даже стало любопытно. А что если… стоять? Просто стоять? Не отодвигаться, не шарахаться и не выпаливать полную осуждения реплику «Кроули!» Замереть и предоставить простор для творчества?
Кроули не спешил забирать свой брюмер извращений, хотя Азирафаэль не забыл о нем: о долге не забудешь. Просто он был того мнения, что, если не сведущ в содержании материала — дождись обещанной атаки, а не атакуй сам. А там уж по ситуации: сдаться или отбить.
Листки календаря облетали, как листья в сквере. Азирафаэль срывал их каждое утро и выбрасывал в ведро. Но Кроули… бездействовал. Или в его понимании извращением было совместное проживание на одной площади? Ангел и демон — та еще оккультно-эфирная мешанина…
Азирафаэль всерьез задумался над этим вариантом.
А Кроули возьми да и дерни за самую длинную кудряшку, как какой-то мальчишка, ухлестывающей за соседской девчонкой. Не сильно, но дерзко и очень по-глупому. А мог… да много что мог. Благо, расстояние позволяло.
Какой де Сад, Кроули. Какие извращения?! Твой уровень — «Сказки матушки гусыни», чем бы тот «Январь» ни был богат.
— Ужас, — уныло произнес Азирафаэль и коротко вспыхнул, возвращаясь в мужскую оболочку.
Кудряшка растворилась в воздухе, будто ее никогда и не было.
— А ты в женском симпатичный, между прочим, — желчно отозвался Кроули. — Молочный, в теле, светленький, голубоглазка. Никаких свинцовых белил не надо. Такие в почете. Я даже не удивлен, почему выбрал тебя в жены…
— Кроули, — устало прервал Азирафаэль очередную нелепицу (хотя куда уже хуже). — Пошли спать, дорогой.
И они пошли: каждый на свою лежанку, как старые закостеневшие супруги.
Азирафаэль долго гипнотизировал взглядом спинку дивана, за которой прятался Кроули — на удивление притихший. Азирафаэль надеялся уловить неосторожный шорох или, может быть, движение. Но так и заснул, не услышав ничего, кроме тишины.. СаИра.
Глава 5
[1] "Бешеные" (эберисты) — радикальное движение внутри якобинского клуба, выступающее за усиление террора и полное перераспределение собственности.
[2] Апсида — полукруглая пристройка к храму обычно в алтарной части.
[3] Вандея — область Франции, охваченная бунтом против якобинцев.
[4] "Крушение" — в данном случае синонимично "нервному срыву".
[5] Каррик (англ. carrick) – мужское двубортное широкое пальто с 2-мя или 3-мя воротниками – пелеринами, покрывавшими плечи.
[6] Годон — (англ. god damn! «прокляни бог!») прозвище англичан у французов.
[7] "Птичья клетка" — круглый столик для чаепития.
Едва освещаемые приспущенными люстрами шатровые своды церкви при монастыре святого Якова гудели от людских голосов: не хуже пчелиного роя, благо, в собравшихся здесь тоже было немало яда. Как только Кроули перешагнул порог (что давно делал без страха, святой дух покинул это место вместе с национализацией), как почувствовал на себе остроту их жал. Их — революционеров самой разной окраски.
Многих Кроули знал лично.
Вот идет с растерянным видом старый кордельер Демулен. Его подрезает, скрипя инвалидной коляской, сухой старик Кутон: спешит занять свое почетное место в первых рядах.
Особняком стоит будто вечно объятый революционной горячкой Эбер, у него за плечами — свора его «бешеных» [1]. Значит, опять будет славная грызня!
Тряся лощеными локонами, выступает «архангел смерти» Сен-Жюст. И верно, коллегам Кроули многому стоило у него поучиться. Молодость и недостаток опыта Сен-Жюст с лихвой компенсировал неуемной тягой к бичеванию всего и вся. Много демонов пытались направить его фанатизм в сторону публичных домов, да все без толку: лбу уж двадцать шесть стукнуло, а чист, как Дева Мария.
Были и простые горожане — основной электорат якобинцев: врачи, учителя, адвокаты, живописцы, еще не разоренные твердыми ценами дельцы. Вроде все. Разве только народного трибуна, громовержца Дантона, нигде не было видно. Впрочем, как и все последние месяцы.
«Все с тобой ясно. Учесал в свое имение под Арси, удишь рыбу на берегу журчащей Обе да вставляешь молодой женке. Как бы тебе это не вышло боком».
Щурясь сквозь темные очки, Кроули обратил взор в сторону апсиды [2], где некогда стоял священный алтарь. Правда, тот давно был низвергнут, а его место заняла высокая кафедра, на лестнице к которой уже выстроилась длинная очередь из ораторов. Но Кроули не спешил примкнуть у этому сборищу пустозвонов. За годы существования клуба он ни разу не воспользовался кафедрой и впредь не собирался. К чему ему попусту тратить силы, пытаясь распалить каждого члена клуба по отдельности, когда с этим прекрасно управлялся «свеча Арраса»? Хотя газеты давно величали Робеспьера «факелом» — за пламенные речи, опрокидывавшие сначала конституционалистов, а потом жирондистов.
С наступлением террора факел все рос, рос, рос, пока не превратился в пламенеющую домну, пожирающую контрреволюционеров. Только вот домны, если в них не подбрасываешь топлива, имеют свойство безвозвратно гаснуть. Что будет, когда топливо из роялистов подойдет к концу?..
Но вот на смену безликому гулу толпы по залу прокатилась волна рукоплесканий.
«Неподкупный идет! А ну, расступитесь, граждане! Дорогу Неподкупному!» — неистово кричали в начале зала.
Неподкупный, он же «факел Арраса», «Сентиментальный тигр», или просто гражданин Робеспьер стремительно прорезал ликующую толпу и, откинув фалды своего небесно-голубого фрака — франт! — занял место на боковой скамье, погрузившись в чтение заготовленной речи.
Сен-Жюст, получив отмашку своего наставника, вцепился в кафедру, фонтанируя новой изобличительной речью против церкви. Все они были похожи одна на другую, да Кроули и не собирался слушать.
У него было слишком мало времени.
— Не помешаю, гражданин? — на публике, увы, приходилось изображать соблюдение республиканских приличий.
Робеспьер смерил Кроули взглядом поверх мутно-зеленых очков, с которыми почти не расставался вне рабочего кабинета. Кротко улыбнувшись, он похлопал по скамье рядом с собой: «О нет, ничуть! Присаживайтесь».
— Смею ли я поделиться некоторыми соображениями насчет вашей речи?
— Буду только рад!
— Я узнал это от информаторов, моим долгом было сообщить в Комитет. Но сообщу только вам лично, так как бесконечно вам доверяю. По моим данным демонтаж Нотр-Дама вызовет народные волнения в предместьях Парижа. Не секрет, что там живут одни фермеры, ненадежный народ. К тому же все сплошь сторонники культа.
— Отчего ж бездействуют местные комитеты? Пусть выдадут зачинщиков трибуналу, и все на этом.
— Боюсь, их так много, что гильотина захлебнется в крови. Переделать косу в боевое оружие — пустяк. Как бы не вышло так, что, разрушив собор, мы не получили бы новую Вандею [3] прямо у себя под носом.
Кроули показалось, или рука Робеспьера, сжимавшая листки с речью, дрогнула? Впрочем, трудно судить по одному жесту человека, пребывавшего в состоянии близкому к «крушению» [4].
Глаза за болотными стеклами забегали, но напрасно. Кроули позаботился, чтобы их разговора не слышали даже близко сидящие.
— И что, по-вашему, я должен совершить? Чудо? Вот речь — она готова давно. Весь Комитет выступил «за». А «бешеные»? Им только дай повод обвинить меня в слабости. Коммуна в их руках, а это тысячи штыков. Так, упредив одно восстание, я могу спровоцировать другое.
— Ваша правда. Как правда и то, что ни один чертов эберист не пойдет против авторитета самого Руссо.
— Не намекаете ли вы….
— Именно. К чему рушить до основания старую религию? На ней можно выстроить новую. Гражданскую религию.
Кроули прервался и выждал. Робеспьер слушал его с таким трепетом, будто он был не Кроули — рядовой комиссар парижской секции — а сам председательствующий судья.
— Чудненько! — уже бодрее продолжил он. — По большому счету неважно, чем мы заменим бога. Назовем это как угодно: Высший Разум или там Верховное Существо. Санкюлоту все равно, кому воздавать почести. Главное — откреститься от бога роялистов. А там дела пойдут на лад!
Обычно крайне скупой на похвалы, Робеспьер осыпал его комплиментами.
— Истый патриот! Побольше б таких сынов Отечества, и никакой террор был бы не нужен! — «Так я тебе и поверил, ха-ха». — Сразу видно, что вы по-настоящему прониклись Руссо, а не просто пролистали страницы. Не то что эти….
— Если вы не возражаете, предлагаю сделать Нотр-Дам средоточием нового культа. Очень символично, а народ падок на символы.
— Предложение мне нравится, но кого же вы прочите в организаторы? — поджал бескровные губы Робеспьер. — Даже не уговаривайте, у меня и без соборов хлопот хватает.
— Кого? Так-так… Да хоть Шометта поставьте! — Кроули мотнул головой в сторону любителя деревянных калош, с которым уже имел счастье пересекаться во время их первой прогулки с Азирафаэлем. — У кого-кого, а у него сполна творческой фантазии. Устроит какую-нибудь мистерию там, он же без ума от Древней Греции.
— Над этим я еще подумаю. Но довольно! — Что это? Робеспьер разорвал листки с заготовленной речью на мелкие клочки. Неужели обойдется без долгих ночей и выступит экспромтом? — Держите. Сожгите, чтоб никто даже слова отсюда не видел. А теперь — моя очередь.
Сен-Жюст, закончивший плеваться ядом, с рдеющими, как у девицы, щеками спустился с кафедры, предоставляя слово Робеспьеру. Тот поднялся по лестнице, сотрясая холодным стуком каблуков мертвую тишину зала. Обвел собравшихся взглядом (казалось, даже сейчас, в среде единомышленников, он не перестает составлять списки «подозрительных»). И зычным голосом заговорил…
Рекой полились пространные, граничащие с софизмом тезисы. Лишь пару раз Робеспьер прервался, смущенно подавляя приступы кашля, которые стали частыми гостями его последних выступлений.
В отличие от основной публики, Кроули слушал Робеспьера через слово, зная, что услуги суфлера этому артисту не потребуются. Тем не менее часть фраз осела в его голове.
«Революцию совершает народ, но ведет ее идея».
«Каждая революция создает свою собственную религию».
«Надо разработать устои нового общества, построенного не на фанатизме и невежестве, но на торжестве Разума и Справедливости».
«Законом нового общества станут Добродетель и Порядок».
«Превратим парижскую твердыню мракобесия в Храм Разума!»
Закончил Робеспьер свою речь фразой, которую Кроули не сомневался увидеть на передовицах завтрашних номеров «Пьер Дюшена» и «Парижской хроники»: «Если бога бы не существовало, его надо было бы выдумать».
Притихшие якобинцы сначала недоуменно переглядывались. Неудивительно, ведь еще каких-то полчаса назад они остервенело чествовали атеизм. Первым захлопал Кутон, его подхватил Сен-Жюст, затем — задние ряды, и вот уже целая лавина аплодисментов спустилась на Робеспьера.
Верные поклонники обступили свое светило, чтобы восхвалить за его, Кроули, идеи. Впрочем, Кроули был последним в том зале, кто искал славы. Тысячелетиями он вкладывал свои мысли (и недурные, между прочим!) в головы людей, которые потом самодовольно заявляли, будто на них «снизошло вдохновение!». Что ж, пусть снисходит дальше.
Видимо, речь Робеспьера была гвоздем программы того вечера, потому как выступления всех последующих ораторов не привнесли ничего нового (по примеру Робеспьера многие порвали листки с дерзкими выпадами в адрес церкви).
К концу челюсть у Кроули буквально онемела: так отчаянно он подавлял зевки. Наконец президент клуба (его фамилии никто не помнил, да и как упомнить: пост занимали только три месяца) объявил об окончании заседания и огласил повестку следующего: что-то там про клевету и разъединение.
Робеспьер, кутаясь в каррик [5] и нахлобучив почти на лоб цилиндр, вышел в числе первых из монастырской церкви. Кроули не преминул примкнуть к нему.
Робеспьер не глядя кивнул, точно приглашая тем Кроули к совместной прогулке: и он пошел, хотя ему было совершенно не по пути. К счастью, Робеспьер снимал жилье совсем неподалеку: на той же улице Сент-Оноре, на которой находился Якобинский клуб.
Поравнявшись с парадной, Кроули уже хотел чинно разойтись (больно хотелось похвастаться перед Азирафаэлем), но Робеспьер пригласил пройти внутрь.
«Чего это он? Я ему что, Демулен? Или Дантон? Правда, нынче он со всеми рассобачился… Только бы не…»
— Как же я рад, что нашел в вас своего единомышленника! — Робеспьер подтвердил худшие опасения Кроули. — Да не стесняйтесь, проходите в гостиную, я представлю вас чете Дюпле.
— Право, в такой поздний час…
— Пустяки, в это время здесь еще никто не спит! И прошу вас, чувствуйте себя как дома. Гражданин Дюпле — столяр, потому человек простой, без буржуазных причуд.
Проходя в гостиную, Кроули едва не споткнулся об огромного черного, как смоль, пса, который лежал прямо в проходе.
Учуяв постороннего, пес гулким басом гавкнул, но легкое почесывание за ухом от Робеспьера утихомирило его, и тот снова лег, распластав широкую морду на полу.
Хозяин дома, почтенный господин с изборожденным морщинами кротким лицом, вывел из мрака соседней комнаты свою престарелую жену, за ними вышли две девушки — сестры. Та, что постарше, с живым румяным лицом, обрамленным копной вьющихся волос, привлекла внимание Кроули своим странным нарядом: закрытый корсаж со стоячим воротником, воздушные фишю, скрывавшие от лишних глаз шею и грудь — все эти веяния новорожденной американской демократии пока только приживались в гардеробах парижских модниц. После чинного обмена поклонами все расселись вокруг пылающего камина. Семейство Дюпле благоговейно сложило руки, готовясь слушать долгие речи своего высокопоставленного квартиранта. Каким-то образом Робеспьер мешал в плавильном котле своего адвокатского красноречия фрагменты из Святого писания, «Общественного договора» Руссо и упакованные в перевариваемую оболочку безумства недавно почившего Марата.
То ли за четыре года революции рабочий класс так обогатился, то ли Кроули плохо понимал смысл слова «столяр», но посиживающий напротив него Дюпле в богато расшитом баньяне из китайского дамаска слабо напоминал представителя рабочей профессии. Вальяжно попыхивая пеньковой трубкой, он то и дело подытоживал демагогию Робеспьера растянутым «несомненно».
Наконец, голос Робеспьера начал сипеть, и «американка» по мановению волшебной палочки явила им поднос с графином и фужерами. При виде маслянистой жидкости внутри Кроули заерзал в кресле от предвкушения «скромной дегустации».
— Глоток хорошего коньяка — вот что нужно вам и нашему гостю, — улыбчиво обратилась к Робеспьеру молодая девушка.
— Ты так добра, Элеонора! — Робеспьер дольше положенного не вынимал наполненный фужер из ее рук, та же неумело спрятала улыбку в складках плиссированного жабо. Остальная чета старательно делала вид, что ничего не замечает.
«Чтоб я сгинул, но между этими двумя определенно что-то есть!»
— Поднимем же тост за новую религию, религию без ставленников Ватикана, освобожденную от всякого ханжества! — и Робеспьер вместе со всеми отпил полфужера.
Увы, далее его речи возобновились с новой силой. На скромно заданный Элеонорой вопрос «Не хотите ли еще?», Робеспьер мягким жестом отстранил графин с видом искушаемого в пустыне Христа: «Спасибо, но мне на сегодня хватит».
Зато Кроули охотно подставил свой фужер для добавки.
«И это после одного жалкого фужера? Нет, кончено, не споемся».
Будто чувствуя, что сам Робеспьер ни за что не уймется, Элеонора с дежурным «А не порадовать ли гостя Люлли?» вспорхнула с кресла и побежала к стоявшему поодаль клавесину.
— «Мещанин во дворянстве», — объявила она, скрывшись за откинутой крышкой, после чего стройные аккорды заполнили комнату. Нежданное оружие подействовало: Робеспьер мгновенно умолк, безмятежно откинулся на спинку кресла и прикрыл усталые глаза.
Кроули сам не заметил, как домовладельцы бесшумно препроводили его к выходу, приглашая его «заходить в любое время дня и ночи». Даже когда Кроули уже трясся, полусонный, в нанятом Дюпле экипаже, монотонная музыка Люлли продолжала звенеть у него в ушах.
Фонарщики зажигали на узких улочках фонари, как ночь звезды. Пегий конь отсчитал копытами неровности брусчатки. Неосторожно засмеялись две худощавые женщины, придерживая от холодного ветра шерстяные серые юбки.
Азирафаэль сидел на кухне у открытого окна, уныло помешивая ложечкой остывший кофе. Свеча, стоявшая перед ним на столе, практически оплыла. Тьма поджидала за коротким восковым огрызком.
Азирафаэль быстро привык к удобствам, который предоставлял ему Кроули. Кроули материализовал любую мелочь, которая требовалась: будь то свечи, одежда или хорошее вино. Еду, правда, он повадился носить с рынка — и всегда что-то новенькое: кролик, говядина, куропатка, картошка, хлеб, персики, яблоки и абрикосы в меду. Ему явно нравилось удивлять и слушать восхищенное «ох, Кроули!»
Он сгружал принесенные продукты на стол и с озорной улыбкой обещал «пир на весь мир». И каждый день выполнял обещание.
Иногда блюда были готовыми, значит, Кроули заглядывал в трактиры. Тоже вкусно, но не так… заманчиво?
Азирафаэлю нравилось наблюдать за тем, как Кроули готовит. Он закатывал широкие белые рукава, демонстрируя крепкие руки, снимал очки и делался очаровательно сосредоточенным с этой хрупкой морщинкой меж бровей. Морщинка исчезала, едва Кроули замечал, что за ним следят.
— Занялся бы ты чем-то полезным, ангел. Не мешай творцу творить!
— Может быть, мне помочь тебе?
Обычно Кроули хмыкал и отворачивался. Азирафаэль считывал его ответ без слов. Они уютно молчали, каждый занятый своим: Кроули — готовкой, Азирафаэль — созданием планов по спасению Нотр-Дама или, что привычнее, чтением.
Когда Кроули являл свои кулинарные шедевры, они перемещались в гостиную, которая одновременно служила и спальней, разваливались на диване, как римляне на триклиниях, пили, разговаривали и смеялись. Азирафаэль ел и не уставал осыпать повара похвалой. Кроули улыбался углами рта.
Но теперь, когда Азирафаэль сидел в одиночестве, он остро почувствовал, как ему не хватало Кроули. И его еды. Но все-таки больше Кроули? Хотя вскоре ему не будет хватать даже банального света….
Эфирным существам не нужна еда, чтобы поддерживать жизнь телесных оболочек. Азирафаэль предавался чревоугодию, чтобы тешить язык, а не желудок: едва ли еда вообще покидала его пищевод. Но, конечно, Азирафаэль не считал эту маленькую слабость за грех. В конце концов он был ангелом и просто развеивал таким образом скуку.
Но почему-то именно в тот вечер он жаждал положить в рот хоть что-то. Но в буфете за фаянсовым супником и двумя оловянными мисками нашлись только дырявый мешочек чечевицы да банка с зерновым кофе.
— Вообще-то он мог и предупредить, что задержится или не придет вовсе, — пожаловался Азирафаэль похрапывающему псу, подметающему облезлым хвостом ухабины дороги. Пес вскинул полысевшую голову, стараясь понять, откуда доносится голос, но так и не понял.
Азирафаэль поджал губы.
Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев. Пахнуло осенью: промозглой сыростью, землей и старой гниющей древесиной.
Небо опухло от туч, как баба на сносях. Затянул мелкий колючий дождик.
Азирафаэль поежился и закрыл окно.
Свечка в последний раз подмигнула и потухла. К запаху осени примешался запах дыма.
В дверь робко постучали.
— Мсье Серпэн? Вы дома?
Азирафаэль вздрогнул. Кажется, это был голос хозяйки той противной собаки (как же ее…соседка…)? Он плохо разбирал французскую речь, но некоторые отдельные фразы понимал вполне ясно.
— Мсье Серпэн? — бойко продолжила соседка, затем быстро затараторив на французском, но выделив последние слова «персиковый пирог», «чай», «поднимайтесь».
«Пирог?» — Азирафаэль навострил уши.
На ощупь — по стенке — он ринулся к входной двери. Раз тут предлагают пирог, как он мог отказаться?!
— Подождите! — на ходу крикнул он.
— О, вы жена мсье Серпэна? — с любопытством послышалось из-за двери.
«Жена?» — Азирафаэль замер так же резко, как мгновение назад стремительно двигался вперед, чуть не споткнувшись на ровном месте.
Почему жена?..
Соседка снова затараторила, будто старалась сказать всё и сразу. Однако концовка фразы будто нарочно была отчеканена медленно:
— Поднимайтесь ко мне. Попробуете пирог! Оцените!
— Я не… одет…а. Дадите мне пару минут?
— Конечно, — согласилась соседка, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги.
Азирафаэль нахмурился. Нет, он помнил тот эпизод, когда Кроули сказал, будто у него женский голос, но это же полная чушь! Его голос ни капли не походил на женский. Поэтому самым разумным было подняться и пролить свет на эту нелепицу: мол, он ни разу ни жена и даже ни разу не женщина (и даже не мужчина, если вдуматься!). Но…
«А она меня после этого угостит пирогом?»
К тому же смущало то, с какой уверенностью она заявила, что он — жена. Может быть, Кроули использовал эти домыслы как свою… страховку (только для чего?)? Или Франция настолько не одобряла совместную жизнь двух джентльменов (граждан?) в одной квартире, что проще было выдать его за жену? Или Кроули просто пошел на поводу у глупой соседки, не поддерживая, но и не опровергая ее версию? В любом случае они с Кроули ни разу не обсуждали это. И Азирафаэль не был уверен, что он в праве рушить чужую концепцию — какой бы глупой она ни была.
«Ладно, ради пирога могу и женой».
Подыграть этому театру абсурда — самое малое, чем мог отплатить Азирафаэль за то, что дал ему Кроули. К тому же пирог явно выигрывал у чечевицы…
Азирафаэль закрыл глаза, чтобы их не ослепило яркой вспышкой. Он никогда не пробовал провернуть подобное и знал об этом только в теории. Но рано или поздно все случается впервые.
И вот.
Случилось.
Резко отросшие светлые кудри щекотали щеки. Азирафаэль с волнением сдул их, когда поднялся на этаж выше и постучал в единственную дверь на лестничной площадке — добротную дубовую.
Дверь открылась, будто хозяйка несла караул прямо за ней, и Азирафаэль улыбнулся, стараясь выглядеть как можно любезнее.
Пожилая женщина, удерживая гадкую собачку под мышкой, подозрительно сощурилась, оглядев его с головы до ног. Собачка, насупив черный нос-кнопку, сделала то же самое, будто была зеркальным отражением хозяйки или же просто глупой повторюшкой.
Женщина хмыкнула, будто заочно вынесла вердикт. Доброжелательные морщинки у ее глаз растянулись, как остроконечные копья, а тонкие угольные брови неодобрительно сошлись на переносице.
Азирафаэлю не понравился этот взгляд, но он заставил себя остаться на месте.
Из глубины квартиры лился теплый свет, и доносился умопомрачительно сладкий запах свежей выпечки, маков и роз. Резкий контраст ароматного бутона с мускусной бедностью вонючей Франции. Даже в квартире Кроули не пахло так, хотя он готовил практически ежедневно и исправно следил за чистотой. Но то была сказка за щелкой двери: воздушная, карамельная, осыпанная тающей на языке пудрой для вкуса. Уходящая эпоха в маленькой цветастой обертке с блестящим конфетти.
— Годон? [6]
— Простите? — мучительно произнес Азирафаэль.
Женщина вздохнула и перешла на английский:
— Я подозревала, что вы иностранка, но не думала, что англичанка. Вы старше, чем я рассчитывала.
— Вы знаете английский?
— Я сдаю квартиры. Конечно, я знаю английский. Вы еще и бунтарка… — она смерила скептическим взглядом его наряд и цокнула языком, сама поправляя пышную юбку, цель которой явно была скрыть ее тощие бедра. — Проходите.
Кажется, она не одобряла ношение штанов?.. Он как-то и не догадался сменить одежду: в темноте-то без разницы, что прикрывает тело. Но сейчас уже суетится было без толку.
Азирафаэль робко переступил порог. Его догадки подтвердились.
Вычурный вкус, господствующий во Франции совсем недавно, нашел убежище в этой квартире. Простота — вот как можно описать апартаменты Кроули. Тут же все было будто бы «перебор и чересчур». Даже обычный комод, которому шла стройность, был важным и пузатым, как генерал в отставке. Таким санкюлоты сейчас топили бы печи…
Репродукции Ватто, Буше, Фрагонара — тех, кто работал на «тиранов и рабов» — с вызовом висели на розовых стенах.
Собачонка важно семенила по поношенному персидскому ковру. А мадам Бланк ждала его за «птичьей клеткой» [7]: уже с чайником, фарфоровым сервизом и пирогом наготове.
Мсье, простите! гражданину Серпэну шел сорок второй год. Он был выходцем из семьи обнищавших дворян (хотя он упоминал что-то о непутевой матери англичанке… вы ешьте-ешьте!) и получил юридическое образование, после чего прочно обосновался в Париже. Мадам Бланк знала его лет пятнадцать, может, больше. Она уже и запамятовала, сколько сдавала ему квартиру на втором этаже. Должность комиссара он получил три года назад.
Гражданин Серпэн, по ее скромному мнению, был несчастным добрым чудаком. Несчастным, потому что подхватил революцию, как сифилис, который скоро обещал оттяпать его любопытный нос, добрым, потому что умудрился на своей должности не обрасти непробиваемым панцирем. Почему чудаком? Азирафаэль так и не узнал. В любом случае мадам Бланк отзывалась о нем очень тепло, будто говорила о родном сыне, хотя, по наблюдениям Азирафаэля, эти двое должны были находиться по разные стороны баррикад.
Азирафаэль жевал второй кусок пирога и, как ребенок, восхищенно слушал эту сказку. Ох, и навешал Кроули лапши на уши этой смертной, ничего не скажешь.
— Он так долго был одинок! Сколько живу, он ни разу! Ни разу на моей памяти никого не водил. Вы посланы ему самим Господом!
Азирафаэль с этим бы поспорил, но он только взял третий кусок, пытаясь незаметно убрать собачьи шерстинки с корочки. Излишнюю скромность он решил оставить за порогом квартиры.
— Что же вы, Фэлла? Странное у вас все-таки имя…
— Что я?
— Как вы нашли друг друга?
«А мы разве находили?»
Азирафаэль задумался. Что можно рассказать, чтобы это не показалось смертному безумием? Едва ли «мы встретились на стене Эдема» удовлетворит чужое любопытство.
— Я его давно знаю, — неохотно сказал он. — Вы, кстати, не подумайте. Я … ему не жена. Просто… мгм. Спутница. Я живу в Лондоне, но по делам пришлось приехать в Париж. Кр… Гражданин Серпэн меня любезно приютил. Мы… периодически встречаемся. Сколько бы лет ни прошло, наши пути всегда пересекаются. Я иногда даже удивляюсь. Эта планета такая большая. Но с ним мы будто в одной квартире. Когда соскучимся друг по другу — выходим в гостиную.
— Так когда вы поженитесь? — хмуро поинтересовалась мадам Бланк.
— Поженимся? — тихо засмеялся Азирафаэль. — Боюсь, что никогда. Как бы яснее выразиться: мы с ним живем в разных мирах.
— Но он же…
— МАДАМ БЛА-А-АНК! — пронзительный вопль был слышен еще на лестничной площадке. И минуты не прошло, как дверь сотрясло от громкого настойчивого стука.
Азирафаэль посмотрел в окно. Ночь накрыла город плотным куполом. Кроули очень припозднился.
Мадам Бланк не по-старушечьи бойко соскочила со стула и пошла открывать.
— Мадам Бланк, вы не видели моего ангела?! То есть… да, конечно, не видели. Но…
— Она у меня. Заходите.
Кроули появился через мгновение: всклокоченный и красный, будто пробежал без остановки несколько улиц. Его букли растрепались, как и вся прическа, которая обыкновенно смотрелась усердной работой цирюльника.
— Ангел, какого черта?! Ни словечка, ни записки, ни-че-го! Я так перепугался! Ночь — а ты не пойми где шляешься. Ты же беспомощ…
— Тише, — попросил Азирафаэль, тут же поднимаясь.
Кроули казался таким обеспокоенным, словно случилось непоправимое. Тем не менее, когда Азирафаэль спускался в квартиру Кроули после извинений перед мадам Бланк, перед ним не спешили объясняться.
— Я не понял, — в который раз Азирафаэль подавил вздох. — Ты что устроил?
— Почему ты женщина? — вместо ответа огрызнулся Кроули и разом материализовал с десяток свечей.
Тьма обратилась в бегство. Теперь можно было спокойно передвигаться по квартире без опасности расквасить нос.
Однако с появлением света Кроули с плохо скрываемым интересом начал рассматривать его лицо, а потом и то, что ниже шеи. Осмотр был таким тщательным, будто Кроули обнаружил что-то сверхъестественное. Азирафаэль удивился: самое обыкновенное женское тело. Однако интерес был неиссякаем.
— Потому что захотел пирога. Увы, пирог полагался твоей жене, а не случайному блондину с улицы. Кстати, меня — женщину — зовут Фэлла. И нет, мы не женаты. Так, на всякий случай.
— Ты поменял оболочку ради пирога?! — Кроули наконец отвернулся и, сняв туфли, зашвырнул их в сторону.
— Сейчас верну обратно, — уже с легким раздражением отозвался Азирафаэль. — Ты сам где был?
— У Робеспьера, ангел. Заседание затянулось, а потом пришлось… поиграть роль верного комиссара и страстного любителя революции подольше. А ты меня ждал?
Азирафаэль закатил глаза.
— Ждал, да? Скажи «да», ангел.
Азирафаэль пропустил момент, когда Кроули оказался непозволительно близко. Ужасный навык — подкрадываться и нарушать личные границы незаметно для того, кто их охраняет.
Азирафаэль демонстративно сложил руки на груди, но отшатываться не стал. Это только раззадорит Кроули: хищник нападает, жертва дрожит и убегает. Стандартный сценарий. И дальше — бесконечные салки, больше похожие на игру, чем на полноценную охоту. Только когда хищник все-таки настигнет, сомкнуть смертоносные челюсти на нежном горле так и не сможет. Чем он будет развлекать себя. Без жертвы-то?!
Азирафаэль ожидал чего угодно: ужимок, типичных кроулинских нападок или нелепых заигрываний вперемешку с «я тебя ис-с-с-с-скушу», как будто это было правдой. Кроули любил балансировать на грани между «я демон, это моя работа, ангел» и тем, что было похоже на… ухаживания?
Но Азирафаэль понимал: ждать от него подобного — бесполезно. В чем-то Кроули был как дитя малое. Ему лучше «с-с-с-с» угрожающе потянуть, памятуя о своей пресмыкающейся природе, чем сделать то, о чем он то и дело вскользь упоминает (о чем он упоминает?).
На миг Азирафаэлю даже стало любопытно. А что если… стоять? Просто стоять? Не отодвигаться, не шарахаться и не выпаливать полную осуждения реплику «Кроули!» Замереть и предоставить простор для творчества?
Кроули не спешил забирать свой брюмер извращений, хотя Азирафаэль не забыл о нем: о долге не забудешь. Просто он был того мнения, что, если не сведущ в содержании материала — дождись обещанной атаки, а не атакуй сам. А там уж по ситуации: сдаться или отбить.
Листки календаря облетали, как листья в сквере. Азирафаэль срывал их каждое утро и выбрасывал в ведро. Но Кроули… бездействовал. Или в его понимании извращением было совместное проживание на одной площади? Ангел и демон — та еще оккультно-эфирная мешанина…
Азирафаэль всерьез задумался над этим вариантом.
А Кроули возьми да и дерни за самую длинную кудряшку, как какой-то мальчишка, ухлестывающей за соседской девчонкой. Не сильно, но дерзко и очень по-глупому. А мог… да много что мог. Благо, расстояние позволяло.
Какой де Сад, Кроули. Какие извращения?! Твой уровень — «Сказки матушки гусыни», чем бы тот «Январь» ни был богат.
— Ужас, — уныло произнес Азирафаэль и коротко вспыхнул, возвращаясь в мужскую оболочку.
Кудряшка растворилась в воздухе, будто ее никогда и не было.
— А ты в женском симпатичный, между прочим, — желчно отозвался Кроули. — Молочный, в теле, светленький, голубоглазка. Никаких свинцовых белил не надо. Такие в почете. Я даже не удивлен, почему выбрал тебя в жены…
— Кроули, — устало прервал Азирафаэль очередную нелепицу (хотя куда уже хуже). — Пошли спать, дорогой.
И они пошли: каждый на свою лежанку, как старые закостеневшие супруги.
Азирафаэль долго гипнотизировал взглядом спинку дивана, за которой прятался Кроули — на удивление притихший. Азирафаэль надеялся уловить неосторожный шорох или, может быть, движение. Но так и заснул, не услышав ничего, кроме тишины.
[1] Азирафаэль ссылается на Фому Аквинского. Сумма теологии. Том II, часть 16, вопрос 59, раздел 4. "Так, если природным объектом силы зрения является цвет как таковой, то, следовательно, не существует отдельной силы зрения для черного и отдельно – для белого цвета, тогда как если бы природным объектом какой-либо способности был белый цвет как именно белый, то тогда бы способность видения белого отличалась от способности видения черного".
[2] Азирафаэль имеет в виду Джона Дальтона и его открытие цветовой слепоты (открыл он ее как раз на цветах). Дальтон провел исследования в 1794 году, но, положим, он мог заметить некоторые закономерности и несколько раньше.
[3] Редингот — разновидность костюма для занятий верховой ездой, представлявшая из себя нечто среднее между пальто и длинным сюртуком с прямыми полами и шалевым воротником.
[4] Жак-боном — полушутливая, полупрезрительная кличка, вроде нашего «Иван-дурак», кличка, которой «благородные» в незапамятные времена наделили своего кормильца и холопа.
[5] Гавриил имеет в виду Ломени де Бриенна. Этот кардинал дал добро на избрание всех церковных иерархов народу, а не назначением Папой.
[6] Вульгата — первоначальный перевод Библии на латынь.
[7] Семь небес было описано в Талмуде. Кроули путает. Алигьери написал про девять сфер Рая, окружающих божественный центр.
Перевод:
(1) Мы за храм!
Фру-Фру была ужасно противной сукой. Азирафаэль и так не жаловал живность, предпочитая ей молчаливые растения, но теперь и вовсе возненавидел.
С утра Фру-Фру распевалась визгливым сопрано под восхищенные охи хозяйки, в обед, как по часам, случалась генеральная репетиция, а вот к ужину мохнатая примадонна давала полноценный концерт.
К тому же она повадилась гадить под их дверью, и Азирафаэль, опрометчиво как-то сунувшись на лестничную площадку, основательно вступил босой ногой в ее еще теплое дерьмо.
Кроули тогда сочувственно похлопал по плечу и испарил последствия «колик».
— Ты не злись, ангел. Она кормит ее фуагра, что ты хочешь?! Пожалей собачку. Она тут главная жертва. А Мадам Бланк старая сум… женщина! Где твое ангельское сочувствие?! Любовь к людям?
У Азирафаэля был огромный страшный секрет: он не любил людей (и животных! Все одушевленное!) То ли Богиня допустила брак, то ли что-то в нем сломалось за тысячелетия, проведенные на Земле, и он не заметил, но… не любил!
Он любил поесть. Выпить. Когда уставал — поспать.
Читать! Он любил читать! Но едва ли хорошую книгу можно приравнивать к человеку — если только не к плодам его кропотливого труда. За пять тысяч лет ему доводилось общаться с писателями, и чаще всего он приходил к выводу, что лучше бы ограничился шапочным знакомством на страницах их книг.
— Легко сказать «не злись»! — посетовал он тогда. — И кому только пришла в голову эта фигура речи — «ангельское терпение»? Как будто у нас, у ангелов, вовсе никаких прав нету. Как сейчас помню, один итальянский монах [1] возьми да напиши, что, мол, вспыльчивости у нас не бывает. Вспыльчивость, похоть там, говорит: это все частности воли, а воля ангельская неделима и все тут.
— А что тут не так?
— Да все не так! Еще так «заумно» обосновал, мол, если идти от противного, то для восприятия каждого цвета нужна какая-то особая сила зрения. А такого не наблюдается, значит, воля едина, и вспыльчивости места в ней нет.
— Постой, при чем тут глаза?
— Да при том, что тот монах был сущий невежда и дилетант! Уж мне ли не знать! Считай, намедни повадился ходить в мой магазинчик один преприятный господин — то ли Дантон его фамилия, то ли Дарсон [2]… Забыл. Ну так вот, забегает он ко мне посреди ланча с вытаращенными глазами и воет: «Куда катится мир!» Выясняется, что он ухаживал за одной юной особой, у той же была страсть к алым розам. Безвкусица, но да ладно. Фокус в том, что он оббегал всех флористов Лондона, но нигде не отыскал оных! «Хоть убей, всюду нежно-голубые!» — говорит. Ну, я не выдержал и пошел с ним к проверенной цветочнице, сам у нее цветы в петлицу покупаю. Смотрим: стоит ваза, полная алых роз, алее не бывает, а он опять за свое. Торговке не поверил, а вот мне — да. Девушка, впрочем, все равно отказала. Зато он обозвал то явление «цветовой слепотой», целый трактат о нем пишет. Обещал занести мне первый экземпляр, да у меня естественно-научного отдела толком нет. Кроули!
Азирафаэль так увлекся, что и не заметил, как Кроули всецело отдался власти мягкого кресла, запрокинув голову после порции нюхательного табака. Встрепенулся, принял участвующий вид — «негодный!» — и невозмутимо спросил:
— Что? Повтори, сделай милость, а то я потерял нить повествования.
— Проще говоря, глаз видит цвета по-разному, — нотки обиды все же скользнули в голосе, — а, значит, монах был не прав. Вся его теория о единстве нашей воли лыком шита, вот!
— Ничего не понял, но за старание ставлю плюсик!
Сказать, что Азирафаэль был готов на практике доказать Кроули неправоту монаха — ничего не сказать. Вспылить разок ради просвещения позволительно, не так ли? Но в тот день на склоки просто не оставалось сил. Вот уже битую неделю (декады Азирафаэль так и не принял) все дни слились в один: подъем в семь утра — утренний туалет у узенького зеркала на кухне — унылый завтрак из яичницы с беконом (на Кроули в это время надеяться не приходилось) — променад до острова Сите, а там…
«Позор! Позор всем французам!» — сокрушался Азирафаэль, возвращаясь к Кроули каждый вечер. Казавшаяся поначалу блистательной затея со сбором подписей в защиту Нотр-Дама с треском провалилась. Конечно, находились неравнодушные, которых не пугало неровно начертанное на плакате «Nous sommes pour le temple!» (1). Изредка подходили сердобольные старорежимные старушки да боязливые священники в штатском, ставили трясущимися руками свои кривые завитушки и спешно ретировались. В итоге набралось чуть более трехсот подписей — едва ли такое количество убедит Конвент.
Другое предложение — со сбором денег на «финансирование революции», выдвинутое Конвентом как условие того, что храм оставят в покое, также нашло слабый отклик в сердцах парижан.
За четыре года революция приноровилась брать все, что хочет, сама, и в массе своей нищее население вовсе не спешило ей в этом помогать даже под благовидным предлогом. Азирафаэль собирал так мало, что раздавал все накопленные за день гроши попрошайкам по пути на улицу Сен-Сюльпис. Сомнительная благодать, но что еще оставалось?
«Сотворить чудо? Во благо миссии не возбраняется… Но о каком чуде может идти речь, когда парижане сами ни во что не верят?»
Да, Азирафаэль несколько слукавил, когда изобразил перед Кроули потрясение плачевным видом собора. Еще месяц назад его мысли были далеки от революции, о которой он слышал разве что из уст редких посетителей его магазина. Не шла впрок и пресса: забирая с крыльца выписываемую им новомодную газету «The Times», Азирафаэль не глядя пролистывал передовицы, посвященные геополитике, вплоть до раздела «Светская хроника» с его красочными описаниями столичных светских раутов — лучше рекламы ресторанов и не придумаешь!
Так Азирафаэль и продолжал бы жить в счастливом неведении, отгородясь стеллажами книг от земных бурь и тревог, если бы не архангел Гавриил, явившийся как гром среди ясного неба (в буквальном смысле).
Подтянутый, облаченный в пепельно-серый редингот [3] Гавриил возбужденно прохаживался из одного конца зала в другой, подхлестывая свою ляжку плеткой (к удивлению Азирафаэля, его начальник был помешан на верховой езде. Один раз Гавриил вытащил его поиграть в конное поло, тот день долго мучал Азирафаэля в ночных кошмарах). Даже в таком состоянии он говорил не торопясь, со свойственным начальству апломбом:
— Когда эти Жак-бономы [4] отказались платить десятину церкви, мы роптали. Когда их кардинал [5] супротив воли Папы отдал народу право назначения всех клириков Франции, мы негодовали. Когда сборище безбожников-адвокатов постановило расстреливать священников, уличенных в связях с контрреволюцией, мы протестовали. Но когда эти нехристи вскрыли королевскую усыпальницу в Сен-Дени… Видимо, оппозиция сейчас там сильна, как никогда. Преступный просчет с нашей стороны! Азирафаэль, как правило, Небеса воздерживаются от активных действий. Но нет правил без исключений! По нашей информации безбожники планируют подрыв самого Нотр-Дама. Решением совета Архангелов ты, Азирафаэль, послан спасти последний духовный оплот Франции и восстановить тем баланс Сил.
Резонный вопрос Азирафаэля «Почему же я?» был встречен сухим «Ты живешь на Земле дольше прочих, ты прекрасно сольешься с местными туземцами. Только приоденься получше, а то этот жилет уже лет как сто вышел из моды. Как-никак ты едешь в столицу мировой моды. Помни, что встречают по одежке».
Ну вот и встретили, чуть голову от счастья не потерял! Если бы не Кроули… Эх, а может, было бы даже лучше развоплотиться? Прошло полмесяца, а он даже на шаг не продвинулся в своей миссии. Кроули вон как влился, вылитый революционер! а он толком двух слов на местном наречии связать не может: даже с Библиями, которые он достал на французском и латинском, изучение языка продвигалось слишком медленно. Хотя содержание Вульгаты [6] он знал наизусть…
Каждый раз, когда мимо проезжала телега с пороховыми бочками, он гадал: на фронт или в крипту? Каждый раз, когда выносили из собора детали свинцового каркаса утраченного шпиля, Азирафаэль с отвращением отворачивался, стараясь не думать, на что те будут переплавлены.
С таким пораженческим настроением Азирафаэль побрел пятничным утром на все ту же площадь перед Нотр-Дамом.
Кроули проснулся по традиции где-то в половине первого. Солнечные лучи, разбитые рейками жалюзи, исполосовали его скомканную постель и, как стрелы, пронзили веки.
«Солнце, что ты тут забыло? А ну, проваливай, без тебя так хорошо спалось… А где ан… а, опять уперся спозаранку. Вот верно говорят про таких, вечно шило в з-з-з».
Подавлять жажду потягиваний более не было сил. Прогнувшись в спине до мелодичного хруста, Кроули снова плюхнулся на диван, ощущая себя на седьмом небе от счастья. Хотя кто считал эти небеса? Что, на шестом небе уже так себе, а? Смутно припоминалась какая-то нудная книжонка Алигьери [7], которую он в свое время так и не осилил. Но все же надо встать.
В семь часов вечера его ждал обещанный диспут в Якобинском клубе, а до этого еще надо успеть заскочить на рынок. После злополучной облавы страсти до сих пор не улеглись. Его лавочники боялись торговать по-старинке: крыса все еще гуляла на свободе. В целях укрепления коммерции демоническое вмешательство просто необходимо…
Сказать одно — а сделать другое. Кроули не желал ни на что менять сладостные путы комфорта.
Спасение пришло неожиданно: на каминной полке напротив стоял один-одинешенек недопитый бокал бургундского. Конечно, Кроули мог смухлевать и вобрать в себя содержимое бокала одним лишь зрительным контактом. Но он ухватился за спасительную соломинку и, с силой оторвав покрывшееся гусиной кожей тело, настиг свою жертву и залпом осушил.
«Теперь можно и делами заняться».
По мере передвижения Кроули по апартаментам одежда, оставленная невесть где, по очереди объявлялась на своем хозяине.
Уже в дверях Кроули бросил рассеянный взгляд на неубранную кровать — с полусползшим одеялом, смятым покрывалом и подушкой, бережно хранящей вмятину от его головы — она будто осиротела с его уходом.
«А мог спать со мной до обеда… Дур-р-рак, только дураки меняют удобства на принципы».
По крайней мере, так Кроули хотел думать. Но в самых темных казематах его подсознания таилась крамольная мысль: «все прощ-щ-ще, нет там никаких принципов. Просто кое-кто обречен играть свои сценки в театре одного актера».
Покуда собственное подсознание не сыграло с ним злую шутку, Кроули выскочил на лестничную площадку, где закономерно столкнулся лицом к лицу с мадам Бланк. Та как раз возвращалась со своей недособакой с прогулки. Будто осязая его оккультную сущность, шавка залилась отборным лаем.
— Тише, Фру-Фру, а не то мсье Серпэн обидится и перестанет с нами здороваться!
— Не обижусь, мадам, экие пустяки.
— Ой, как неудобно, — мадам Бланк с усилием удерживала собачонку от решительной атаки. Истеричный лай пришелся Кроули не по вкусу. Короткий взгляд из-под очков, глаза в глаза со зверем, и Фру-Фру, жалобно скульнув, замолкла.
— Мсье Серпэн, а у меня такая радость на душе! Я поделюсь прямо сейчас, иначе меня разорвет на части!
— Ну что там?
— Фру-Фру, моя золотая, теперь ест все, что я предлагаю, представляете! Главное, съест и добавку требует! Птичьи желудки, печень, паштет…
— Чертовщина, не иначе!
— Что вы так сразу! Вполне здоровый аппетит.
— Ну, в таком случае, желаю приятного аппетита вам обеим, ну, а я побежал… дела…
Кроули уже успел облегченно вздохнуть, пробежав на половину пролет, как окрик мадам Бланк предательски поразил его в спину:
— Чуть не забыла! Мсье Серпэн, когда же вы познакомите меня со своей зазнобой! Что лучше может скрасить ветхую старость тела — пылкость молодых, конечно! Я не навязываюсь, поверьте, я нисколько вас не стесню.
— Хорошо-хорошо! — поспешно выпалил Кроули лишь бы отвязаться от докучливой свахи. — Только уж давайте в следующий раз. Нынче она почти не бывает дома.
— Интересно, что такое заставляет молодую девицу подолгу отлучаться из дому? В наше-то время?
— Да считайте, вилами по воде рисует. Носится по городу с петицией за сохранение Нотр-Дама, да все без толку.
— Как без толку?! — видимо оскорбилась Бланк. — Ваша пассия — героиня, новая Жанна д’Арк! Да вы должны впереди нее нестись с листком и агитировать за храм! Смейтесь-смейтесь, мсье Серпэн. Как бы не было потом горько. Помяните мое слово, возрождение Франции начнется с женщины!
— Полно, мадам! — Кроули понизил голос. — Шутки шутками, а я могу себя скомпрометировать.
— Мне как раз не до шуток! — Хрен поймешь, от чего слезятся глаза у этих глубоких стариков: то ли сухость, то ли что похуже, от чувств. — Мы с моим муженьком не пропускали там ни одного праздненства, ни одной мессы. Арман в земле, а что мне останется, когда собор снесут? Пустырь да одиночество. И все оттого, что наши мужчины недостаточно сделали…
— Снова прошу прощения, но меня люди ждут! — Вышло не поэтично, но да пес с ним. Еще одна минута с этой мегерой — и его просто порвет!
Однако пропитанный нечистотами уличный воздух не принес облегчения.
Не видя перед собой дороги, Кроули мчал на своих двоих почти наугад, готовый пробить головой, как тараном, стены Тюильри, монастыря святого Иакова и Парижской ратуши вместе взятые.
«Да как они смеют… Это я недостаточно сделал? Ну держитесь, только попросите меня остановиться. Если демон Кроули берется за что-то, то делает это с КОРОЛЕВСКИМ РАЗМАХОМ!»
[1] Робеспьер имеет в виду Уильяма Питта (Младшего). Питт — премьер-министр Великобритании.
[2] Революционеры заменили недели декадами. Декада — это десять дней. Декади — десятый день декады.
[3] Отсылка на восстание 10 августа 1792. На парадной лестнице дворца Тюильри состоялась перестрелка между национальной гвардией, поддержавшей народ, и швейцарской гвардией, которая занималась охраной короля.
[4] Азирафаэль упоминает о событии, которое только произойдет. Лурд стал центром христианского паломничества с 1858 года после того, как маленькой девочке Бернадетт являлась Дева Мария. В течение только 1858 года было зафиксировано семь чудесных исцелений с помощью вод источника в городе.
[5] Намек на комедию "Слуга двух господ" Карло Гальдони. Кроули ассоциирует себя с Труффальдино.
[6] Меренга — десерт из взбитых и запечённых яичных белков с сахаром и сливками. По сути то же безе на красявенький французский лад.
[7] Шарль-Анри Сансон — самый известный палач из династии Сансонов, получил прозвище Великий Сансон, казнивший во время Великой Французской революции сотни людей, включая короля и королеву.
За свою сильно затянувшуюся земную командировку Кроули успел отвыкнуть стоять, вытянувшись по струнке, перед начальством. В общем-то не было никакой разницы в том, где шаркать ножкой — по раскаленным плитам Ада или по начищенному до блеска паркету Тюильри. Оба места объединяла одинаково гнетущая обстановка, которая так и подначивала Кроули бросить все и прыгнуть в приоткрытое окно, за которым шелестели кроны лип регулярного сада.
Вот уже как год местные липы были предоставлены сами себе и, будто тоже почуяв дух революционный свободы, отпустили побеги ввысь и вширь, протестуя против навязанной им квадратной формы. Но протесты протестами, а когда тебя вызывают на ковер к первому человеку в республике, самое разумное — держать рот на замке, пока тот не отопрут.
— Есть что доложить во благо республики? Выкладывайте, — на миг оторвался от бумажной волокиты Максимилиан Робеспьер, но тут же снова опустил веки, на которых будто висел пудовый груз навалившейся усталости и бессонницы. Гусиное перо снова методично заскрипело.
Всесильный глава революционного правительства, скромно прикрывавшегося названием «Комитет общественного спасения», на вид мало чем отличался от представителей власти «эпохи тирана». Приставка «де» так и проступала на апатичном и холодном, как Луна, лице. Крутой лоб его, видимо, забитый одному Дьяволу ведомыми мыслями, обрамлял аккуратный белоснежный парик «а-ля катоган» с рядом буклей по краям.
«Слышал от кого-то, что нынче парики повадились делать из шевелюр казненных аристократов. А что если… Вот выйдет анекдот!»
Увы, сам владелец парика был явно не в том настроении, чтобы шутить. Сложно было придумать лучшее олицетворение строгости и порядка. Правда, весь грозный эффект сводили на нет драпированные нежно розовой тканью с узором в цветочек стены — единственное напоминание о прежней хозяйке этой комнаты — безвременно почившей мадам Дефицит.
— Прошу прощения, но мой рапорт назначен на конец декады. Я был вызван вами по одному… экстраординарному вопросу.
— Гражданин Серпэн, что это за «прошу прощения»? — обратил на него туманный взор Робеспьер. — Оставьте лучше эти роялистские штучки. Просить идите в комитет призрения, в этом же кабинете сентенциям не место. Лучше потрудитесь объяснить мне вот это! — И он придвинул к Кроули бумагу, содержание которой было и без того ему известно.
— Ну… — Кроули едва не отпустил словечко «извольте-с-с». — На мой взгляд, очевидный оговор, сделанный только лишь из зависти к успеху конкурента.
— В таком случае вам не мешало бы поменять очки. Потому что я вижу тут натуральную измену и пособничество врагам республики.
— Полагаться на показания только одного свидетеля…
— Нет, любезный, немые свидетели говорят лучше любых иных. Ливры с профилем низвергнутого короля. И это в ту пору, когда наши солдаты на всех фронтах проливают кровь за республику. Когда внутри страны цены взлетают в четыре раза. Народ снова голодает. Единственно возможный путь — замена старой валюты новыми ассигнатами с гарантией покрытия в будущем и твердые цены на товары первой необходимости. И что в ответ? Прихвостни Питта [1] засыпают страну фальшивыми деньгами и поощряют спекуляцию.
«Тут и Питта никакого не надо. Ну не берет народ твои деньги-пустышки, пойми ты это!»
Видимо, из своей особой ненависти к Питту Робеспьер шлепнул печатью чуть сильнее положенного, отчего слова «Свобода. Равенство. Братство» на оттиске слились в одну синюю кляксу.
— Вся трагедия в том, — снова чинно продолжал он, — что по правде врагов внутренних у нас больше, чем внешних. Будь это не так, я бы не сидел сейчас здесь. Думаете, я бы вызвал вас сюда из-за одного жалкого спекулянта? Его дело решенное, им займется Уголовный трибунал.
— Тогда я теряюсь с ответом.
— Дело в вас, комиссар. Вас рекомендовали как преданного заступника революции. Но моя уверенность в вас тает на глазах.
— Позвольте…
— Не позволю!
— Простите…
— Не прощу! То, что я простил бы другому, не дозволено вам. У вас за плечами целый год безукоризненной работы. Ни одного роялистского волнения. Полное выполнение плана по набору рекрутов. Я ставлю десятую секцию в пример всей Парижской коммуне, да что там, всей Франции! И всю эту прекрасную картину рушит в одночасье один единственный донос со стороны.
— Да, — потупив взор, каялся Кроули, — сознаю, я был слеп. Это преступление против революции.
— Много хуже, Серпэн, — Робеспьер наконец отбросил перо и, откинувшись на спинку стула, теперь сверлил Кроули карающим взглядом, — Это преступление против меня! Вы — один из немногих, кому я доверял, и вы меня в этом доверии обманули.
Все это до боли напоминало допрос с пристрастием. Взыскания Вельзевул уже давно стали жужжанием навязчивой мухи, которую хотелось прихлопнуть сложенной в трубку газетой. В Аду было непринято вдаваться в чьи-то мотивы, наказывали по простой схеме «не выполнил — получай». Но с этим Дьяволом от юриспруденции все обстояло иначе. Кроули всерьез казалось, что его демонический мозг детально препарируют под микроскопом. Классические ужимки тут бессильны, оставалось одно — слепая покорность.
— Я искуплю свою вину перед республикой. Прошу вашего позволения лично руководить казнью изменника. В назидательных целях голова казненного будет размещена на рыночной площади в течение недели.
— С головой — это лишнее. Тут у нас не сентябрь девяносто второго года. А вот руководство казнью, пожалуй, позволит обелить вашу репутацию в глазах Отечества. И моих, конечно.
— Не возражаете, я тогда при вас составлю соответствующее прошение для трибунала?
— Разумеется, — призрак улыбки мелькнул в уголках тонкого рта. — Держите лист, а вот перо и чернила.
Пока Кроули выводил завитушки своей незатейливой подписи, он успел немного рассмотреть содержимое стола. В бумагах, окруживших Робеспьера, как враги — Францию, прослеживался строгий порядок. Справа высилась стопка с приказами об отстранении от должностей, следом другая — уже о назначении какого-нибудь генерала или комиссара, третья, самая объемная — «политические дела» особой важности, на обложке одного из которых Кроули в любой момент ожидал увидеть свое имя.
Робеспьер вернулся к прерванному занятию, стук его печати о стол болезненно напоминал грохот падающего ножа гильотины. Стоило отдать Робеспьеру должное, третья стопка уменьшалась крайне медленно — за все время их аудиенции он смотрел только одно единственное дело.
— Готово? Хорошо, будьте покойны, я позабочусь о формальностях, — Робеспьер разложил непросмотренные бумаги по ящикам стола и достал из самого нижнего немного соленых галет.
— Вы правильно меня поймите, — гораздо теплее продолжал он. — Это вам же во благо. Зрелище будет, что и говорить, не из приятных, но в глазах народа вы не будете таким же изменником. Как отбудете эту неприятную повинность — приступайте к своим прежним обязанностям.
— Как? Даже в отставку не отправите?
— Ни в коем случае. Вы — незаменимы для революции и для меня в частности. О, как неучтиво, не хотите попробовать?
— Спасибо, я не голоден, — Кроули не прельстился солеными галетами. Он уже очень давно не отправлял в рот ничего, кроме алкоголя разной степени крепости.
— Да, — задумчиво протянул Робеспьер, — совсем недавно, будучи еще депутатом Национального собрания, я ратовал за полную отмену смертной казни, а сейчас вынужден подвергать ей своих соотечественников. А что делать, если иначе наши враги бесцеремонно втопчут в дорожную грязь все идеалы свободы, равенства, за которые уже сложили немало голов. Кстати, об идеалах. Буду рад видеть вас на заседании клуба в это декади [2]. Повесткой дня будет вопрос о религии и ее тлетворном влияние на неокрепшие умы.
— Очень постараюсь, если дела секции позволят. Нужно многое наверстать, многое исправить.
— Обязательно приходите! Из моего окружения никто лучше вас не дискутирует на религиозные темы.
— Не думаете ли вы, что я скрываю сан-какой под гражданским платьем?
— Конечно нет. Да мне, по большому счету, безразлична ваша прежняя жизнь, важно только одно — преданность делу Революции. Если и ее не сохраним, то все сущее потеряет смысл.
Едва сохраняя самообладание, Кроули неверной поступью спускался по парадной лестнице дворца, где всего год с небольшим назад развернулась одна из самых фатальных битв Революции [3]. Специально не убранные выбоины от пуль на благородном мраморе до сих пор свидетельствовали о кровавой плате за республику.
Как ни старайся, Кроули не мог избавиться от ощущения, что, прислуживая режиму Робеспьера, он попал в новую кабалу, только уже на Земле. Правда, Кроули хоть убей не видел в нем «Врага рода человеческого», каким его в красках расписывали в салонах Лондона. Да, этот самый человек с железным хладнокровием отправил его наблюдать чужую смерть, да, одно слово Робеспьера могло стереть Хлебный рынок с его обитателями с лица земли. Все это так, но… Кроули не мог дать определенного ответа, поступил бы ли он иначе, окажись он в шкуре главы Комитета общественного спасения. Может, именно поэтому настоящая шкура его полностью устраивала.
Его ангел был дома. Они так нехорошо расстались, когда он, очумевший от злости, понеся на экстренную аудиенцию с Робеспьером, так и не сопроводив свою главную драгоценность до Нотр-Дама… Едва ли Кроули что-то знал об этом соборе, но наверняка Азирафаэль смог бы подать информацию под сладким соусом — он был тем еще ценителем архитектуры. Одним словом, момент прогулки был упущен (может быть, устав, Азирафаэль на обратном пути снова решился бы взять его под руку?.. Теперь уже никогда не узнать).
— Ох, ангел, — выдохнул Кроули с порога, едва заприметил молочный хохолок, который вышел его встречать (а он было раньше подумывал, не взять ли домашнего кота!). — Ну и дерьмо у меня вечер. Ты… ты нормально добрался сюда? Париж такой город, что тут с непривычки легко заплутать.
Азирафаэль сосредоточенно мешал ложечкой какую-то бурду в чашке. Судя по запаху, он пытался сварить кофе. Кроули осторожно повел носом и посмотрел в направлении маленькой кухоньки. Вроде пожара не случилось.
— Да-да, все в полном порядке, Кроули! — сказал Азирафаэль, не отрывая взгляда от чашки, — Я… можешь сварить мне кофе? Как утром? У меня не получилось.
— Сложно не чудесить, ага? — Кроули повесил верхнюю одежду на вешалку, и рубашка, словно в насмешку над ограниченным в магических ресурсах ангелом, стекла с тела, сменяясь домашней — белой.
Азирафаэль не опустился до завистливых взглядов, лишь удрученно покачал головой:
— Не то чтобы… я привыкну. К тому же я могу прибегнуть к силам, если чудеса относятся к миссии. Но в мелочах я скован, увы. Не хватало только нового выговора с занесением в личное дело.
— Так Ада боишься? — Кроули не оценил сгоревший кофе на стенках турки, стоявшей на столе рядом с двумя новехонькими Библиями. Одна из них была открыта на первых страницах. Мельком пробежавшись глазами по строчкам, Кроули поджал губы: на французском. Азирафаэль решил расширить свою коллекцию экземплярами на языке, которого толком не знал? Странный он все-таки, на кой черт покупать то, чем не будешь пользоваться?
Кроули очень надеялся, что его не попросят читать вслух с переводом. Он ведь не сможет отказать…
— Нет. Нас и за большие грешки не сокращали. Много хуже: могут приставить к какой-нибудь молельне, где заставят на постоянной основе освящать воду. Знавал я одного беднягу, который по-крупному сел в лужу, так у него вплоть до двадцатого века теперь график забит. В девятнадцатом в Лурд отправят, Деву Марию играть [4].
— Кошмар какой, — содрогнулся Кроули и, очистив турку, заново наполнил ее водой. — Ну, тогда так и быть, чтобы тебя не отправили играть Деву Марию, я сварю тебе кофе. Едва ли тебе пойдет женская оболочка.
— Так… какие у тебя неприятности? — спросил Азирафаэль, присаживаясь на стул и занимая удобную позицию наблюдателя.
Кроули быстро начал насыпать в турку кофе и специи.
— Уже никакие, ангел. Ты же со мной, — беспечно отозвался он. — Какие могут быть неприятности, когда у меня такая очаровательная компания?
На самом деле огромные. И еще горстка сверху.
Лавировать между Вельзевулом и Робеспьером, пытаясь угодить обоим начальствам, не перепутать отчеты и не задушить на корню собственные принципы — задача не из легких. Одно дело надрывать живот от смеха над неряшливым героем пьески Карло Гольдони [5], и совсем другое — воплотить этот образ в суровой реальности. Увы, стиль комедии дель арте плохо вязался с драматургией революции.
Но Азирафаэлю об этом знать необязательно.
Его покой был слишком дорог Кроули. Ведь даже о таких заботах невольно забываешь, когда эта меренга [6] расплылась от брошенной фразочки в смущенной улыбке и порозовела, как небо перед рассветом.
Перед Азирафаэлем не надо было пресмыкаться, лебезить и кривляться, лишь бы сбить с толку. Покоряться и отчитываться тоже. Зато с ним можно вести задушевные беседы, невинно заигрывать в меру своих сил и пытаться…
— Разбавить кофеек чем-то покрепче? — задорно предложил Кроули, открывая дверцу маленького буфета и доставая тяжелую стеклянную бутылку. — А то у меня зря простаивает.
— А давай, — без боя сдался Азирафаэль.
Еще со времен Рима в пятом веке Кроули разузнал, что Азирафаэль неравнодушен не только к пище, но и к хорошему спиртному (благо люди тогда уже научились его делать). Кроули не мог не воспользоваться этим.
Спустя полчаса они заменили кофе с коньяком на просто коньяк, чтобы было честнее. Кроули было лень идти за бокалами или, что хуже, варить еще (для притворства, что это все еще невинное кофепитие!), так что они разливали столетнее пойло по грязным чашкам и пили не чокаясь.
Алкоголь развращал и наполнял тело не этанолом, а пьяной отвагой.
В отблеске пары зажженных свечей, которые с одного мановения пальцев появились на столике, так и не убранная кровать манила воспользоваться сделкой.
Плевать, что Азирафаэль ни хрена не знает. Научится. Он же умный, наверняка что-то читал по теме. Да и во времена Древней Греции разглагольствовал с Платоном, и только Бог знает, насколько расплескался тогда ангельский гедонизм. Едва ли Азирафаэль мог быть целомудрен и невинен, как неаполитанский мальчик-хорист. А если даже Азирафаэль умудрился сохранить чистоту под грязью лет, то для сношения не требовалось много извилин.
Ляжка Азирафаэля как раз маячила в зоне досягаемости — только вытяни руку, — облизываемая колышущимся пламенем свечи, хотя уже давно должна быть вылизана его языком.
— Так сходим завтра вместе где-нибудь отобедать? Кроули?
Кроули с трудом перевел взгляд с ноги на лицо Азирафаэля:
— Ч-чего?
— На обед-то сходим, гов-рю? Я зайду за тобой, и мы пойдем… куда-нибудь. Куда поведешь.
— Обед… А. Ну. Ладно. Жди меня у Консьержери… около двух.
Мозг работал лениво, словно с пинка. Алкогольная дымка тяжелела и сгущалась. Кроули будто вживую слышал мучительный скрип несмазанных шестеренок.
Но ничего! Еще сверкнет молния!
Сейчас он вытянет руку, положит ее на колено, сожмет и … ух. Понесется на бешеной скорости. Только сознание проклюнется через пьяную негу, и вот тогда он покажет Азирафаэлю, что такое демонский пожар-р-р. С-с-с-страсть! Похоть! Сам Асмодей уважительно кивнет при встрече, а, может, и вовсе напишет увольнительную!
А его полная ляжка вдруг встала, мелькнула оголенной лохматой щиколоткой, виднеющейся из-под штанины, и пошатывающейся походкой отчалила к кровати. Будто бы не знала, что на нее объявлена охота!
Нес-с-слыханно!
Добыча довольно крякнула уже с кровати, скинула туфли и, минуты не прошло, как засопела.
Невостребованный хищник уткнулся носом в пустую чашку.
Кажется, хищник был всего-навсего хорошо маскирующимся агрессивным травоядным. Или как еще объяснить то, с какой легкостью он упустил вторую возможность за день?!
Все-таки Кроули горазд предлагать места для встреч. Уж где-где Азирафаэлю меньше всего хотелось находиться, так это у стен той самой темницы, где гнил некогда он сам. Да к тому же толпа оголтелой публики безнадежно заблокировала все подступы к зданию.
«Кроули, ну где тебя черти носят!»
И черти принесли. Даже привезли на грубо сколоченной телеге с веселой компанией из десяти связанных узников и угрюмого вида мужчины в длинном сюртуке и широкополой шляпе. При виде последнего санкюлоты и их благоверные бурно ликовали, то и дело выкрикивая «Сансон [7], Господарь Парижа…» — дальше этих слов Азирафаэль еще не продвинулся. К счастью, Кроули не был связан и вел себя непринужденно, чего не скажешь об осужденных. Забитые и исхудавшие, они жались друг к другу выводком дрожащих цыплят, пока толпа заботливо осыпала их дождем объедков. Если бы не замыкавшие телегу спереди и сзади гвардейцы, одним Небесам была бы ведома судьба несчастных.
«Что он забыл здесь? Неужели… это тоже входит в его обязанности?!»
Строго говоря, Азирафаэль слабо представлял, куда могли конвоировать заключенных, потому просто последовал за телегой, теснимый улюлюкающей толпой.
Запряженная в телегу, потасканного вида гнедая кобыла стоически переносила все невзгоды, с видимым надрывом покрывая пядь за пядью. Миновав Мост менял, голова процессии повернула направо, в сторону обширной площади.
Азирафаэль несколько раз вскидывал руку и выкрикивал имя Кроули, но тот вряд ли что-то расслышал сквозь оглушительный рев толпы.
Наконец повозка подъехала к месту назначения. Если раньше Азирафаэля еще мучили сомнения в участи заключенных, то теперь они окончательно развеялись.
Прямо перед окнами четырехэтажного особняка в стилистике позднего ренессанса (при ближайшем рассмотрении это оказалось городской ратушей) был заботливо обустроен высокий эшафот, увенчанный уже до боли знакомой Азирафаэлю машиной. Тот, кого толпа величала Сансоном, резво перемахнул через бортик телеги и устремился в объятия своей возлюбленной. В ответ на его трепетный взгляд возлюбленная только холодно блеснула острием косого ножа.
Первый осужденный отправился в последний путь, поддерживаемый за локти двумя рослыми гвардейцами: он едва волочил ноги. За ним по пятам шел Кроули, держа черную кожаную папку под мышкой.
Когда все участники действа заняли свои места, Кроули, стуча каблуками, вышел на авансцену и громко, чтобы перекричать толпу, зачитал с листа… обвинение?
Как бы Азирафаэль ни хотел обижать Кроули, но все вышло как-то скороговоркой, совсем не так, как он представлял себе кульминацию судебного процесса. Однако весь остальной народ послушно замер, внимая каждому слову, а некоторые заботливые родители взгромоздили своих чад к себе на плечи. Видать, чтобы дитяти с младых ногтей приобщались к «демократическим» традициям якобинцев.
Но вот, судя по всему, приговор был оглашен, Кроули захлопнул папку и тактично отошел в сторону.
Гвардейцы схватили первого осужденного — коренастого мужчину лет сорока, кажущегося совершенно безобидным, — и, как неотесанную болванку, бросили под нависший нож гильотины.
Громовой раскат барабанной дроби, железная рука Сансона нажала на рычаг, и сила тяжести доделала свое. Во мгновение ока дух маленьким светящимся облачком отлетел от обезглавленного тела и, немного поколебавшись в воздухе, растворился без следа.
Против всяких суеверий никакие ангелы не спускались с Небес, что уж говорить о демонах. Тут стоял только один — его — и тот, кажется, собирался отделаться ролью простого свидетеля. А впрочем, как знать, что кроется за этими непроницаемыми стеклами да еще на таком расстоянии.
Далее — по-новой.
Кюре, гвардейцы и палач исправно играли в статистов, пока гильотина исполняла арию смерти, благо публика не скупилась на овации. Азирафаэль поймал себя на неприятной мысли, что испытывал облегчение, когда настала очередь последнего осужденного.
Побагровевший нож в последний раз со стуком занял позицию, половинки люнетов жадно сомкнулись. Животная ярость толпы хлынула через края пеной от шампанского.
Кончено.
Хотя. Постойте.
«Что, опять?»
В полном безмолвии Азирафаэль, обходя застывших на месте зрителей (некоторых приходилось теснить из-за сильной давки, отчего те качались и падали) все-таки пробился к эшафоту.
— А нельзя было остановить время чуть пораньше?! Глядишь и отобедать бы успели.
Кроули беззастенчиво не отвечал.
Поднявшись по скользким ступенькам наверх, Азирафаэль застал его за очень странным занятием. Широко раздувая ноздри и ежесекундно чертыхаясь, Кроули вытаскивал тело из-под ножа гильотины: тот как раз застыл на полпути к своей цели.
Спихнув спасенного с роковой скамьи, Кроули, ничего не объясняя, спрыгнул вниз к деревянным грубо сколоченным гробам, где лежали уже обезглавленные тела, и, нарушая все приличия (конечно, что еще ждать от демона) принялся вытаскивать одно прямо из гроба. Азирафаэля всего передернуло от этой картины.
— Кхм, Кроули, если это очередная фантазия, навеянная твоей книжонкой, то я пас!
— Брос-с-сай уже разглагольствовать, — сквозь зубы прошипел Кроули, вытирая пот со лба, — Помог бы лучше! Я почти выдохся.
— Я? Помочь? Чем? — тем не менее Азирафаэль верно спустился к Кроули.
— Так… Тащим эту тушу на эшафот… Я беру за ноги, ты — за руки. Что не так?
Азирафаэль даже не пытался скрыть чувства отвращения перед еще кровоточащим срезом шеи.
— Крови испугался? Тоже мне!
— Не то чтобы испугался, — протянул Азирафаэль, не осмеливаясь прикоснуться к трупу, — просто… я в целом не в восторге от любых человеческих жидкостей.
— А черт с тобой! Бери за ноги — времени в обрез!
И они с Кроули, дружно отдуваясь, потащили тело наверх по ступенькам.
— Фу-у-ух, тяжелый, как боров! — помаленьку сердился Азирафаэль, — За что его так?
— Отъявленный спекулянт… а теперь на доску его, поближе к колодкам двигай… цену на муку накручивал раз в пять… крови из моих ребят выпил будь здоров… отлично, так и оставь… допрыгался, попался на недопоставках в армию. Не в моей секции, конечно.
— А с ним что? — Азирафаэль показал носком ноги на чудесно спасенного осужденного, чье лицо только сейчас пробудило воспоминания о недавно задержанном еврее на рынке.
— Грузим в открытый гроб.
— Охох-хо-хо-хох! — но делать было нечего, уж больно возбужденный вид был тогда у Кроули. То и дело он с тревогой выуживал из кармашка жилета брегет на цепочке, поглядывая на циферблат.
— Положили… Теперь давай заколачивать.
— Зачем?
— Чтоб никто не догадался! — рыкнул Кроули и загнал несколько невесть откуда взявшихся гвоздей в крышку гроба. Ограничившись девятью, Кроули вскочил на ноги и оттащил Азирафаэля на значительное расстояние от эшафота.
— Вроде все, — устало вздохнул он и громко щелкнул пальцами.
В тот же миг нож гильотины с грохотом упал вниз, толпа взревела в пьяном восторге, и только палач озадаченно смотрел на тело, прибавившее около пуда весу. Престарелый гробовщик тоже почесал затылок, видно, недоумевая, когда это он успел заколотить первый гроб, но творившееся повсюду копошение народа не располагало к долгим размышлениям. «Последнее» тело с грохотом швырнули в гроб, отделенные головы на удачу раскидали по гробам (не короли какие-нибудь, чтоб одаривать каждый кочан вниманием), после чего оставшиеся гробы заколотили.
— Вот тебе и «общественное благо». — хмыкнул Кроули. — Был человек — нет человека, и все счастливы до усрачки.
Только сейчас Азирафаэль окончательно разгадал наивный замысел Кроули.
— Кроули, ты гений!
— Ой, перестань!
— Не-е-ет, это надо же подложить им такую свинью… вернее, борова. Только вот боюсь, как бы он не запаниковал там, в гробу и все не испортил. Да и что подумают на кладбище…
— Обижаешь! Я вообще-то и оцепенение насылать умею, так, между прочим! А о кладбище — гробы повезет мой человек, надо только вывезти его за город, а там — свобода. Всучат ему новые документы — и айда к родне в Прагу, пока тут все не уляжется.
«Откуда он знает, что все уляжется? Даже на Небесах ставки не торопятся делать, а он… Вот опять водит Ад за нос, спасая этих торгашей от гильотины. Или все это какой-то хитрый план?»
Наконец в телегу вернулись все ее прежние пассажиры, с той лишь разницей, что теперь не все целиком. Кроули прошел мимо сидевшего на козлах возницы, и обменявшись с ним многозначительными кивками, облегченно выдохнул:
— Ну все! С трудами покончено, теперь я весь в твоем распоряжении, ангел! Ты уж прости, поверь, я не забыл про наш обед и время… Просто какой-то урод передвинул время казни, а я не успел…
— Ни слова больше! Ты и так потрудился на славу и заслужил воздаяния! Проси, что угодно!
— Звучит не по-ангельски соблазнительно, А-А-А-ХМ, — Кроули неумело скрыл зевок рукавом карманьолы, — Знаешь, я бы ограничился простым променадом. Кажется, я обещал тебе показать Нотр-Дам? Теперь не вижу никаких препятствий. Поедим возле где-нибудь.
— Я весь в нетерпении!
До острова Ситэ было рукой подать, но Азирафаэль попытал счастье, решившись по пути порасспросить Кроули о его миссии в Париже. Как диктовали железные правила этикета, он начал издалека:
— Я только никак не возьму в толк, за что схватили этого малого?
— А, ты же еще не знаешь… Всему виной все те же твердые цены. Идея-то хорошая, восстановили цены дореволюционные, да только вот деньги с тех пор обесценились раза в два. Эти придурки якобинцы возьми да и напечатай новые бумажки, только толку то: те и шиша не стоят. Говорят, мол, вы держитесь, вот выиграем войну против всего мира — и заживем! Только за твое чувство патриотизма хлеб тебе никто продавать не станет. Хоть под страхом смерти запрещай старые деньги — народ все равно пойдет по пути выгоды. Вот на моем рынке и в ходу старые бумажки с королем на фоне: взамен мои коммерсанты приторговывают из-под полы вяленым мясом, сыром, овощами. Реальный товар за реальные деньги. Никакого обмана, ну, якобинцы не в счет. Все были довольны, пока…
Тут руки Кроули со скрипом сжались в кулаки, и все его тело забило мелкой дрожью — только почти невесомое касание Азирафаэля в районе плеча помогло унять приближавшуюся бурю.
— Ничего, — продолжил Кроули гораздо спокойнее, — я найду эту крысу, а там она у меня сама прямиком в Ад запросится.
— Кстати, об Аде, — не унимался Азирафаэль, который так ничего толком и не выведал, — твои вообще в курсе, чем ты тут занимаешься?
— Не то чтобы… О, вот и твой собор… Только вот… Постой, какого дьявола?
Азирафаэль многие годы провел в предвкушении этого момента. Только подумать — ему предстоит прикоснуться к камням, которые еще помнят зубила мастеров двенадцатого века! Увидеть воочию статуи древних королей в сиянии окна-розы, послушать хоровые песнопения в деамбулатории, прикоснуться к библейским сюжетам, вырезанным из редких пород дуба, а в завершении подняться на самый шпиль, чтобы оттуда узреть панораму Парижа с высоты птичьего полета… Только вот величественного шпиля не было. Совсем. Обезглавленный шедевр ранней готики мрачной твердыней нависал над ними, щетинясь башенками на контрфорсах. Часть бесценных витражей этой солнечной палитры была варварски выбита, а то, что осталось, безнадежно повисло на зыбких свинцовых ободках. Главный вход в собор был опечатан и только престарелый гвардеец охранял покой древнего собора.
Теперь настала уже очередь Азирафаэля потрясать кулаками. Вне себя от гнева он буквально налетел на гвардейца, сбивчиво воспроизводя адскую смесь из английских и французских слов. Гвардеец, недолго думая, наставил на него ружье, но Кроули быстро загородил собой от опасного, как черная дыра, дула.
Волшебный клочок бумаги заставил гвардейца встать навытяжку. Кроули спокойным тоном стал его расспрашивать, гвардеец чеканил ответ за ответом.
Когда поток вопросов иссяк, Кроули, отпустив гвардейца и дальше нести службу, сочувственно произнес:
— Ангел, как бы тебе сказать… В общем, твой Нотр-Дам сносят на следующей декаде.
Люди, знающие французский. Простите меня пожалуйста!
[1] "120 дней содома" — повествование романа охватывает пять месяцев, все, как рассказывает Кроули. "Январь" посвящен (в том числе) гомосексуальным сношениям.
[2] Арбр-сек (франц) — улица сухого дерева.
[3] Булыжник — оружие пролетариата (с). Фраза стала крылатой только в 20 веке, но я не удержалась.
[4] Меркурий — (в древнеримской мифологии) бог-покровитель торговли, прибыли и обогащения.
[5] Задержанный поет «Марсельезу». "Марсельеза" — всемирно известная песня, сначала была гимном революционеров, а после несколько раз становилась национальным гимном Франции.
Косые переводы фразочек:
(1) — Гражданин Серпэн, как мы рады вас видеть!
(2) — Жан, это твоя жена прогуливается сейчас с гвардейцем?
— Иветт, старушка! Я смотрю, ты похорошела. Должно быть, я пьян.
(3) — Я вас не понимать.
(4) — Гвардия!
Азирафаэль глубоко вдохнул запах наволочки, слабо отдававшей лавандой и полевыми цветами, после чего потер глаза и перевернулся на другой бок.
— ГОСПОДИ, КРОУЛИ.
Кроули сидел, скрестив ноги, на полу рядом с кроватью, как стражник сна или как последний извращенец. Без очков, напудренной прически и карманьолы. Зато лохматый, в белой помятой рубашке, перехваченной на плечах металлическими фиксаторами — он напоминал лисенка, выбравшегося на воздух после долгого зимнего сна. Кроули хлопнул глазами, расплескивая узкую щелку зрачка до чернильной лужицы, и тут же вскочил, будто вспугнутая дичь.
— Я… я просто… — растерялся он, судорожно оглядывая комнату в поисках какой-то вымышленной вещи. Наконец его взгляд остановился на сложенных очках на столике перед диваном, и он ринулся к ним, как утопающий за спасательным кругом. — Уже полдень. А ты так долго спал. Я зашел проверить!
Азирафаэль проследил, как Кроули нахлобучил очки на нос, хотя надобности в этом не было никакой: в этой комнате никого не удивили бы змеиные глаза.
— Полдень? — переспросил Азирафаэль и посмотрел в окно.
Оконные рамы в пазах были подняты, как разинутая пасть гильотины. Солнце уже давно выкатилось на небо и застыло на юге наетым колобком.
Ох, самое время для позднего завтрака…
Азирафаэль спустил ноги с кровати и поправил полы ночной рубашки, которую так любезно материализовал ему Кроули. Саквояж, который он привез из Лондона, бесцеремонно изъяли, едва он загремел в тюрьму. И без того немногочисленные пожитки канули в загребущих лапах надзирателей.
— Можешь сразу повязать салфетку. Завтрак уже готов, — сообщил Кроули, будто прочитал мысли.
— Чудесно! — обрадовался Азирафаэль. — Может быть, после завтрака прогуляемся? Покажешь мне достопримечательности? А то мои познания о Франции оставляют желать лучшего. Разве только бывал в Кале пару веков назад.
Кроули неуверенно кивнул.
Азирафаэль не сдержал улыбки.
Пока все складывалось наилучшим образом: Азирафаэль не горел желанием связываться абы с кем, чтобы лишь сориентироваться в запутанных улицах Парижа… а тут такое везение! Мало того, что повстречался старый знакомый, так этот старый знакомый вытащил из тюрьмы, спас от развоплощения, предоставил бесплатное жилье и был готов показать город.
«Кроули, когда-нибудь тебе воздастся».
«Или я воздам».
В маленькой кухоньке, выходящей окнами на желтокронный сквер, теснился круглый стол и пара трехногих стульев. Выкрашенные в тяжелый темно-оливковый цвет стены скрашивала выложенная веселыми изразцами печка, маскировавшаяся под камин мраморной полкой. Судя по россыпи золы под печной дверцей и измазанным сажей изразцам утром тут развернулась кипучая деятельность.
Азирафаэль пил кофе маленькими глотками и заедал его ароматными, словно сошедшими с картинок меню, круассанами.
— А ты говорил, что не осталось во Франции хороших булочек! — укоризненно заметил Азирафаэль, беря третий по счету.
Кроули призрачно улыбнулся и не притронулся ни к чему на столе. Выглядел при этом, как юродивый в постижимом только ему блаженстве. Какое у демонов может быть блаженство? Загадка.
— По поводу сделки, — вспомнил Азирафаэль, и продолжил уже более деловито, подтягивая к себе кофейник, — ты дал бы мне рукопись, я прочитал бы… изучил! Когда ты хотел бы приступать к репетициям?
— Так и скажи, что хочешь ее спиздить для своего магазинчика, — будто не слыша вопроса, фыркнул Кроули.
— Кроули! Я просто честно хочу исполнить обязательства.
— Она же на французском, ангел. Ты ничегошеньки не поймешь.
— Так когда начнем?..
Кроули натужно кашлянул, качнулся на стуле, но все-таки удержался, сбалансировав на ножках с ловкостью наездника на вставшем на дыбы коне:
— Ограничимся только «Январем» [1]. Но без членовредительств. Я… не фанат такого.
— «Январем»? — с сомнением протянул Азирафаэль.
«Членовредительств»? Нет, он слышал о рукописи, всколыхнувшей узкий круг литераторов, которые видели ее одним глазом. В свет она, правда, так и не вышла, осев в руках выкупившего ее богатея. Оттого Азирафаэль не имел радости ее прочитать, но слухи о ней ходили вполне определенные — «возмутительные извращения, недостойные джентльмена!» Больших подробностей Азирафаэль не знал (как ее выцепил Кроули?!).
Но что входило в эти «извращения»? Азирафаэль до этой минуты не задумывался об этом. Он не коллекционировал порнографию, разве что имел парочку гравюр пикантного содержания — да и то больше забавы ради. В камере он наивно доверился Кроули, даже не допуская мысли, что тот может сотворить с ним что-то… непристойное. А, наверное, зря. Кроули все-таки был демоном…
— Повествование романа охватывает пять месяцев: с ноября по март, — пояснил Кроули. — Каждый месяц посвящен тематическим извращениям. От…ты ведь ни хрена не знаешь, да?
— Я… — Азирафаэль выбирал между «начать бахвалиться» или «сдаться и попросить разъяснений». — Давай так: что ты от меня хочешь? Ты озвучиваешь, я делаю. Все честно.
Из горла Кроули донесся глухой булькающий звук. А затем он встал и вылетел из-за стола, будто на кухне, как минимум, начался пожар.
Хлопнула дверь, едва не прищемив взметнувшуюся рыжину. Застучали каблуки, улепётывающие вниз по лестнице вместе с их хозяином.
Кроули вспомнил о каком-то важном деле?
Азирафаэль растерянно пожал плечами и налил себе еще кофейку. Подумав, робко взял четвертый круассан. Ну, а что? Кроули все равно их не ест. А остывшими они будут уже не такими вкусными.
«Идиот, дурак, дерьма кусок».
Кроули тихо поскуливал, прислонившись к лакированной двери собственной квартиры. Неимоверными усилиями он все же заставил себя вернуться на свой этаж; о том же, чтоб переступить порог квартиры и речи идти не могло. Мысленно он костерил себя самыми последними словами: как он — вроде бы не конченый тупица — мог полагать, что Азирафаэль знаком с такой литературой, так сказать, «лицом к лицу»?! Или нет. Еще хуже: как он мог просчитаться с собой?! Играть в искусителя было забавно с Евой — пошипеть, позаманивать краснобоким яблочком — одним словом, выместить злобу на райских ублюдках, создав первородный грех. Но… с Азирафаэлем?! С Азирафаэлем это ни хрена не работало. Озвучить лихое «возляжем, дорогуша. Жестко! С плеточкой!» получалось разве что в своей голове. А на деле выходило робкое «я испек тебе круассанчиков, кушай, моя радость».
От позорного возгласа во все горло его спасла спустившаяся соседка.
— Ах, доброе утро, мсье Серпэн! У вас сегодня выходной? Мс-сье? С вами все в порядке?
Кроули, собрав по крупицам собственное достоинство, оторвал руки от лица и обратил взор прямиком на говорившую. Благо, та не заметила ничего необычного — соседка была пожилой дамой с прогрессирующей близорукостью. Слабеющее зрение, однако, не сказывалось на ее деловой хватке — даже в наступившие тяжелые времена она преуспевала на поприще рантье. Строго говоря, своим уютным гнездышком Кроули был обязан именно ей. Старушка брала с него плату ниже причитавшейся, памятуя о том, что он похлопотал за ее грешную душонку: выписал ей очередное свидетельство о благонадежности — как-никак, перед почтенной дамой маячили перспективы обвинения в «подозрительности» и, как следствие, почивания на нарах. Что плохого во взаимовыгодной сделке?
— Пус-с-стое, мадам Бланк, — Кроули вынужденно воспрял и подавил новый приступ скулежа. — Как поживает ваша любимица Фру-фру?
— Ох, все хуже, мой друг! — и мадам Бланк тактично закрыла пол лица кружевным веером. — С тех пор, как эмигрировал доктор Десталь, бедняжка все мучается коликами. Каждое утро накладываю полную мисочку фуа гра, и что вы думаете?
— Что-с?
— К вечеру я не вижу дна мисочки! — глаза, навек покрытые поволокой старения, опасно увлажнились.
— Мужайтесь, мадам. В наше время у кого хочешь пропадет аппетит.
Внезапный оклик «Кроули? Ты тут? Мне доедать или как?» за захлопнутой дверью заставил мадам Бланк оборвать трагический этюд, а Кроули — содрогнуться всем телом.
— Э-э-э, я все объясню…
— В вашем холостяцком логове наконец-то завелась певчая пташка! — чуть не лопаясь от восторга, всплеснула руками мадам Бланк. — Никаких объяснений! Оставляю вас в покое, считайте, я — могила!
— А как же…
— Полно-те, лишней платы не возьму! Даже не просите!
Кровь, обычно вяло циркулировавшая по телу, будто по команде прилила к голове. Страшно подумать, что бы могло произойти, не реши мадам Бланк наконец ретироваться к себе.
— Мадам! — Жалкая попытка соблюсти остатки приличий. — Уверен, ваша собачка в скорости совершенно поправится.
— Ах, мой милый! Будь вы чуть помоложе, я бы вас усыновила.
И она поднялась к себе, на этаж выше, но даже оттуда доносилось «комиссар Серпэн — душенька» и «милые бранятся, только тешатся».
«Что эта блажная имела ввиду?»
Догадки были неутешительны, и Кроули не знал, какая хуже: «она приняла Азирафаэля за женщину?» или «она решила, что Азирафаэль-женщина выставил меня за дверь?»
Кстати, за дверью все как-то стихло. Кроули мог еще немного повременить с возвращением, лет эдак с десять, но даже у демонов есть недоразвитое чувство такта. Потому он почти бессильно ухватился за рукоять дверного молотка в форме кусавшей себя за хвост змеи. Три коротких стука эхом отозвались в мечущемся сознании. Кроули едва удержал себя от бегства, прежде чем дверь со скрипом открылась, и любопытствующий Азирафаэль высунулся, точно дятел, кучерявой головой на лестничную площадку.
— Кроули, ты бы еще дольше ждал. Остался всего один круассан!
— Н-да, — в голове все еще шло ходуном от пережитого, но Кроули смог ввалиться в прихожую, не падая в объятия Азирафаэля, — можешь нас поздравить!
— С чем же? Мы еще ничего не сделали… Или я чего-то не знаю?
— Хозяйка квартиры успела нас заочно сосватать. А у тебя на поверку редкостно женственный голос!
— Что-то не замечал последние пять тысяч лет.
— Так прими и живи с этим.
Азирафаэль плохо скрывал озабоченность на своем лице. Вдруг он просиял, и Кроули и глазом не успел моргнуть, как в его пальцах очутилась дымящаяся папироса. Не сводя глаз с чего-то выжидающего Азирафаэля, он сделал затяжку. Вроде полегчало.
— Не думал, что ты куришь, — куда более раскованно произнес Кроули, блаженно стряхивая пепел на пол. Тот не долетал до цели.
— Курить? Мне? Что ты! Знаешь, как долго выветривается запах табака? Еще не хватало, чтобы книги им пропахли. А папироску я у Жан-Клода позаимствовал. В кармане штанов лежал портсигар.
— Вроде последняя тварь, а в табаке толк знал.
— Одно другому не мешает. Так что… Прогулка?
Кроули решил более не искушать судьбу и, щелчком пальцев приводя себя в порядок (пряди волос, как и положено, завились в букли, а белая домашняя рубашка поменяла фасон и почернела) быстро снял с вешалки карманьолу с треуголкой. Лучше поспешить, пока мадам Бланк снова не вышла, чтобы утолить любопытство и посмотреть на его избранницу.
Избранника…
Блядь. К черту.
— РУКОЙ ПОДАТЬ?
— Я люблю гулять.
— БЛИЗКО?!
— Ангел…
Азирафаэль промокнул лоб платком и нахмурился. Зря он любезно согласился по пути к Нотр-Даму сделать крюк и заглянуть к Кроули на работу. Любезность порой так обременительна…
— Посмотрел бы я на твой променад в деревянных башмаках! — Азирафаэль уже ощущал первые очаги мозолей на мизинцах и пятках. Ступни начали гореть, будто он прогуливался по тлеющему кострищу.
— Ты что?! Это же писк сезона! Вон, смотри, прокурор Парижской коммуны в таких же ходит! — И Кроули указал на маленького плюгавенького человечка с бегающими глазками, который шел им навстречу.
— А ты?! — тут же возмутился Азирафаэль.
— Куда мне до прокурора…
— Если для того, чтобы носить приличную обувь, нужно стать комиссаром, я тоже хочу ту бумажку!
Азирафаэль скосил взгляд на замшевые туфли Кроули и с досадой скрипнул зубами. Он уже представлял, как вечером опустит ноги в таз с водой, чтобы хоть как-то унять ноющую боль от дрянных калош, но тут его опухшие ступни облачились в удобные кожаные туфли на невысоком каблуке цвета сепии.
— Доволен? — буркнул Кроули.
Азирафаэль сконфуженно опустил голову:
— Да. Спасибо.
На тот момент они уже наполовину пересекли мост Пон-Неф и поравнялись с небольшой грудой каменных глыб на западной оконечности острова Сите.
— Такое ощущение, что тут должно было что-то стоять… — заметил Азирафаэль.
— И стояло. Памятник какому-то французскому королю. Но у парижан сейчас своеобразные взгляды на благоустройство. Нынче памятники королям — объект вандализма, подлежащий сносу.
— Кошмар! — сотрясся всем телом Азирафаэль. — Да, быть может, они немного закичились, короли эти. Но зачем отыгрываться на произведениях искусства?!
— Ты меня спрашиваешь? У меня и без того хлопот хватает, только и делаю, что присматриваю за моими лавочниками, дабы копыта не откинули.
— «Твоими» лавочниками? Это как?
— Дойдем до места, и увидишь.
Азирафаэлю не очень понравилось, что Кроули не спешил раскрывать конечной цели их пешей прогулки. Впрочем, он развлекал себя любованием панорамами Парижа, впитывая, как губка, его многовековую историю.
Миновав остров Сите, колыбель Парижа, разбивавшего Сену на два рукава, они по второму мосту вышли на правый берег. Облюбовавшие набережную плавучие пристани-дебаркадеры зияли выбитыми окнами: вместо нескончаемого косяка груженных по самое не хочу сельской продукцией барж у берега маячило лишь два-три суденышка. Речная артерия Парижа, призванная питать более чем полумиллионное население города, была будто закупорена убийственным тромбом.
Может, прославленные даже в Англии памятники французских зодчих помогут отдохнуть взгляду?
Улочка Арбр-сек [2], на которой, впрочем, вообще не росло никаких деревьев, так и пестрела ансамблем зданий в самых разных стилях: вот тебе витиеватые завитушки рококо, и тяжелая, давящаяся позолотой лепнина барокко, и бескомпромиссная симметрия классицизма. Но и здесь дурные струпья революционной проказы дали о себе знать.
Тут и там на старинных фасадах виднелись следы сколов на тех местах, где владельцы так недальновидно размещали оттиски королевской лилии или гордый фамильный герб. Теперь эти особняки, как и их хозяева, сорвали с себя знаки своего благородного происхождения, лишь бы не превратиться в сырье для главного оружия пролетариата [3].
Но вот нестройные ряды домов немного расступились, и в образовавшемся просвете показалось огромных размеров здание округлой формы, увенчанное дощатым куполом. Бесспорно, оно было архитектурной доминантой этих мест: беспрерывный поток людей входил и выходил из него, создавая очереди в его разверзнутых арках. Над одной из них крупными буквами было написано…
— Все. Пришли, — чуть приостановился Кроули. — Да-да-да, я выхлопотал себе службу на Хлебном рынке.
— Так вот это что. М-м-м, даже отсюда пахнет свежей выпечкой!
Кроули на глазах раздулся, видно, от гордости за себя: «А ты что думал! Твой демон отхватывает только житные места!»
Огибая хвост очереди на входе, Кроули повел Азирафаэля к служебному входу, спрятанному от лишних глаз в цокольном этаже. Открывший им дверь плотненького вида мужчина расплылся в блаженной улыбке:
— Citoyen Serpent, nous sommes heureux de vous voir! (1) — И бросился обнимать Кроули прямо на входе. Весьма странное приветствие со стороны торговца, уж для его брата Кроули никто иной, как волк в овечьей шкуре. Впрочем, кто их разберет!
Когда Кроули наконец вылез из навязанных объятий, торговец, не прекращая распинаться перед своим контролером, провел их в главный зал крытого рынка, где Азирафаэль полной грудью вдохнул витавшие в воздухе ароматы свежеиспеченных булочек, багетов и караваев.
Внутри точно недоставало солнечного света: тот проникал разве что через тусклые оконца, да через круглое отверстие в центре купола, огромным зрачком устремленное в небеса. Видно, этим отверстием нагло воспользовались городские голуби, в обилии шумно бившие крыльями под самым куполом. Последний раз Азирафаэль видел такой купол будучи в Римском Пантеоне. Тут было все то же, разве только тут могли поклоняться одному Меркурию [4]. С первых минут было понятно, что местным Меркурием был именно Кроули.
Лавочники, осаждаемые толпой проголодавшихся парижан, отрывались от дел насущных и приветствовали его. Покупатели, видно, местные завсегдатаи, в свою очередь почтительно снимали шляпы. Кроули только успевал отпускать в ответ скабрезные шуточки (если судить по интонации, общий их смысл Азирафаэль к своей великой досаде уловить не смог): «Jean, c’est ta femme qui sort avec le garde?», «Yvette, vieille dame! Je vois que tu es jolie, j’ai bu, apparemment» (2). Лавочники только одобряюще посмеивались, и в смехе их звучали нотки… любви?
Впрочем, взятый под крыло Кроули хлебный рынок казался настоящим оазисом посреди творившейся вокруг продовольственной катастрофы. Ни тебе полупустых прилавков с черствыми брикетиками хлеба, ни нечеловеческих нормативов потребления в одну шестую пуда в день…
Наконец они поравнялись с дверью в отгороженное от основного рынка помещение.
— Знаешь… — Кроули, против своего обыкновения, долго подбирал слова. — Я сейчас зайду на пару минут, потолкую в комитете секции, это на редкость скучное мероприятие. Ты не против, если…
— Конечно, я подожду тебя тут. Я все равно ничего не разберу из того, что вы там говорите.
— Вот и славно, — и Кроули исчез за дубовой дверью, в которую по очереди зашло еще человек двадцать с видом настолько представительным, что Азирафаэль в своем наряде санкюлота почувствовал себя крайне неловко. Но ему не дали постоять спокойно. Один булочник не преминул подскочить к нему с подносом булочек и о чем-то горячо заговорил.
— Je ne vous… comprendre (3), — в муках выдавил из себя Азирафаэль.
Булочник, однако, не растерялся и молча всучил в руки душистую булочку.
«Странный какой-то он. Будем считать это французским гостеприимством».
Азирафаэль продолжил стоять в одиночестве, задумчиво хрустя вкусной корочкой. Тем неприятнее ему было слышать периодически доносившийся из-за двери дружный хохот.
«»Это очень скучное мероприятие» — говорил он. Как же! Поднаторел в языке, а я стой тут истуканом полдня…»
Слишком хорошо знакомый Азирафаэлю грохот строевого шага прервал мятежную мысль.
Синие мундиры с рейтузами, сбрызнутые кроваво-красными пятнами лацканов, раструбов и плюмажей на треуголках.
Появление солдат Национальной гвардии мгновенно посеяло смятение в рядах как торговавших, так и покупавших. Лавочники судорожно доставали грифельные доски с твердыми ценами на хлеб, периодически покрикивая на особо непонятливых покупателей. Но это не помогло.
Пара гвардейцев вывела под руки одного торговца, по видимости, еврея, прямо из-за прилавка и, ничего не объясняя, поволокла к выходу. Задержанный надсадно горланил строчки:
Grand Dieu! par des mains enchaînées
Nos fronts sous le joug se ploieraient
De vils despotes deviendraient
Les maîtres de nos destinées! * [5]
Азирафаэль распахнул дверь и крикнул короткое: «La garde!» (4).
Собравшиеся разом вскочили, опрокинув стулья, впереди всех несся Кроули. Вот он исчез за входной аркой.
Азирафаэлю оставалось только с тревогой ждать.
К счастью, Кроули вернулся очень скоро, правда, вид у него был нелучший. Весь красный от гнева, с перекошенной в зверином оскале физиономией, он нервно теребил в руках клочок бумажки. Еще пять минут назад хохотавшие над шутками члены комитета обступили его, наперебой о чем-то спрашивая.
Наскоро бросив несколько фраз, Кроули без всяких объяснений схватил Азирафаэля за руку и вывел с территории рынка.
17 октября 1793. Париж.
— Животные!
Кроули хотел переломать кости Жан-Клоду, когда его поганые руки потянулись за белым воротничком. Кроули почти наизусть знал весь церемониал казни, оттого испытывал жгучее, рвущееся наружу возмущение.
Уже подходя к тюрьме, он видел, как краснощекие бабы продавали эти самые воротнички по цене один ливр за штуку. Помимо воротничков, они также предлагали клочки волос мадам Дефицит [1], цитируя строчки из злых памфлетов в ее честь. Примечательно, что дефицита волос у недавно казненной не наблюдалось. Завитые серебристые локоны предлагали аж три торговки.
Дотанцевалась, стрекоза
Кто знал, что галантный век, знаменитый тем, что благородные дамы теряли головы на балах, завершится массовой потерей голов уже на гильотине.
«Дева» славилась своей беспощадностью и рубила головы с завидным усердием. По злой иронии, изобретение, призванное облегчить страдания осужденных, только приумножило их. Носишь ты парчовые кюлоты или шерстяные штаны — «деве» быстро наскучило разбираться в подобных тонкостях. Она свистела, чавкала и сытно облизывалась, но через пару минут снова открывала грязную пасть. Ей нравилась другая часть тела, а вовсе не ноги.
Быть может, «дева» была давно позабытой мойрой, решившей спуститься с Олимпа и позабавиться не резкой аморфных ниток, но шинкованием целых голов.
Стук «барашка» [2] о люнеты и глухой звук падения головы в корзину отметили очередной цикл безумного конвейера убийств. Конечно, все убийства были санкционированы приговорами революционного трибунала, где всё обвинение умещалось на одном клочке бумаги. Впрочем, жизни обвиненных в контрреволюции теперь стоили меньше, чем этот клочок.
Ублюдок-палач не должен касаться его ангела. Да что говорить о касании? Даже за его взгляд — торжествующий (он еще ничего не успел сделать, спокойно, Кроули!) и самодовольный — Жан-Клоду была обещана скорая смерть.
Кроули никогда не считал себя кровожадным, но едва речь заходила об Азирафаэле — он как с цепи срывался.
За своего драгоценного ангела он был готов убивать. И без угрызений совести (да-да, где-то там остались ее рудименты), которая по обыкновению работала в будничном режиме: «Кроули, не буянь», «Кроули, не вреди», «Кроули, не делай всякое дерьмо» (и без тебя дерьма хватает). Кроули-Кроули-Кроули — все, как завещал тот выскочка, пригвожденный к кресту за свои занудные и добренькие до неуместности россказни.
Кроули щелкнул пальцами под предсмертный крик очередной казненной с площади, и время остановилось. Ну не мог он допустить, чтобы его ангела развоплотили, к тому же таким диким образом. Не то чтобы внешность Азирафаэля имела хоть какое-то значение, но Кроули видел, как тот дорожил своей оболочкой. И, кажется, дело было не в одном страхе перед бюрократией. Всегда приятно носить хорошие проверенные вещи, чем получить кота в мешке.
Высокий мужчина с мягкими изгибами, белокурыми вихрами и ясными, как безоблачное небо, глазами невольно скрашивал тягомотину бессмертия. Но, кто знает, на какую оболочку сподобится Рай после столь безответственной потери?
«Какой-нибудь кособокий уродец с оспинами и кривыми гнилыми зубами», — усмехнулся про себя Кроули, припоминая новые поступления в свою контору.
Вряд ли у Рая дела обстояли лучше: все оболочки брались из одного хранилища. Это раньше под каждую сущность (эфирную. Раньше были только эфиры) творцы мастерили сосуды, отражающие личностные черты каждого ангела. Но то было раньше… Много тысяч лет назад.
«Орехи гнилыми зубами не погрызешь… Азирафаэль же любит орехи?»
— Животные не убивают друг друга умными машинами, ангел. Так поступают только люди.
— КРОУЛИ! — Азирафаэль повернулся, звякнув цепями, и просиял, как начищенный луидор. — Ох, боже правый…
Кроули уже и забыл, как соскучился по этой белозубой улыбке. Его ангел был очарователен, как и всегда. Даже в этом вычурном костюме с безвкусными блестящими туфлями, больше походившими на белесых слизняков, чем на что-то приличное.
— Что ты делаешь в Консьержери? [3]
— Ох, Кроули, — Азирафаэль, как по команде, потупил взгляд.
Сейчас будет врать. Ангелам тяжело переносить зрительный контакт при этом, потому небольшое отступление от негласных небесных правил в таких случаях не возбранялось. Как-никак, это нарушение было ради того, чтобы запутать любопытствующую оппозицию.
— Я проголодался.
— Проголодался?
— Если тебе так нужно знать, я захотел блинчиков. Нигде, кроме Парижа, не найти приличных блинчиков… И бриошей.
Очарование, само очарование. Несет эту околесицу уверенно, бодро, будто бы свято веря, что приехал в Париж набивать пузо. И это в то время, когда Конвент уже с месяц как установил твердые цены на продукты. Какие бриоши, ангел?! Какие блинчики?! Ты приехал грызть черствые корки?
Кроули недовольно поджал губы:
— Ты перескочил пролив, чтобы поесть?! В таком виде?!
— У меня есть… принципы! — важно вещало это пернатое чудо. — Я слышал, что они немного увлеклись, но чтобы так!
Принципы. Что он имел в виду? Неужто успел обзавестись титулом? Приобрел звучную фамилию, как дорогую собачку, и приставку «де», заместо блох, в комплекте? Или какие принципы?
— Ангел, зачем ты врешь мне? Блинчики? Тебе весной Жирного вторника [4] не хватило?! У тебя какое-то задание?
— Кроули! — Возмущение плескалось в голубых глазах. — Это секретно! Служебная тайна, сам понимаешь!
О как сказанул. Это что, только у него, Кроули, тайны остаются таковыми до первой перемолвки с Азирафаэлем?
Кроули беззвучно усмехнулся, прежде чем обратить внимание на то, что Азирафаэль не спешил избавляться от кандалов. Ржавые оковы с засохшими бурыми пятнами от былого заключенного так и продолжали натирать белые ухоженные запястья.
— Почему ты тут, ангел? Не тут — во Франции, — а тут?! Почему не свершишь чудо и не смоешься подобру-поздорову? — Кроули с любопытством подался вперед, отчего очки немного съехали, прогоняя лишнюю тьму из и без того мрачной камеры.
Бурые пятна оказались красными.
— Мне сделали выговор в прошлом месяце, — неохотно признался Азирафаэль. — Сказали, что я совершил слишком много фривольных чудес. Гавриил прислал предупредительную записку. Так что…
«Так что я сижу тут, как дурак, и на что-то надеюсь, сам не знаю на что».
— Кроули… ты не мог бы?..
— Спасти ангела? — в оторопи перебил Кроули. — Спасти тебя? Знаешь ли, если мои узнают, что я тут с тобой якшаюсь…
— Ах. Ну, — Азирафаэль заметно осунулся, очевидно, смиряясь со своей участью. В демоническом вмешательстве ему только что отказали, а на что еще надеяться? Не на милость же Жан-Клода. Тот хвастался личным кладбищем почти в тысячу голов, а не милосердием.
Кроули закусил губу.
Он столько раз мечтал о подобной роли и наконец дождался своего звездного часа? Вот сейчас он примерит на себя образ храброго рыцаря-триумфатора, который подъедет к трибуне на вороном скакуне и вручит своему драгоценному нежную, как и он сам, розу…
Только кто ж знал, что этой трибуной окажется эшафот революционной Франции?.. Но ничего. Поменялся реквизит, а не суть.
Кроули волновало другое. Едва ли его порыв благородства будет оценен по достоинству. Ангел не примет розу от демона, какой бы полной и благоухающей она ни была. К тому же Азирафаэль не любил рыцарских турниров так же, как Кроули лошадей, и едва ли считал себя непокоренной вершиной.
«Тогда… я могу попросить… что-нибудь за спасение?..»
«Это же будет по-демонски? Просить что-то взамен? Сделка?!»
Зная себя, Кроули предвидел, что сделка будет кабальной. Ну и что в этом такого? Не его вина, что его беспечный ангел довел себя до беспомощного состояния!
«Все. Заткни свою совесть к псам. Правила задает тот, у кого на руках козыри».
Оставалось только установить ценник свободы. В голове Кроули пронеслись тысячи картинок того, что можно попросить у Азирафаэля. От невинных, ничего не значащих глупостей до самых отвратительных извращений, коих Кроули вдоволь начитался у одного распутника-маркиза. И от последних тело, которое всегда держало температуру ниже человеческой, бросало в жар.
Азирафаэль бренчал ржавыми цепями, разглядывая блестящие носки этой своей пощечины вкусу на ногах. Готовился к скорому развоплощению?
— Ангел, — Кроули прочистил горло, поднимаясь со своего места и делая шаг навстречу Азирафаэлю, — Не хочешь ли заключить… сделку?
— Договор? Право, Кроули, у нас и так уже есть один…
— Сделка, — Кроули нахмурился и медленно, словно хищник пресмыкался к земле перед броском, опустился на корточки перед коленями Азирафаэля.
Хорошие колени. Кругленькие, крепкие, обтянутые тонкими белыми чулками, которые так и просились быть снятыми. Чуть выше — под кюлотами — тонкий кожаный ремешок удерживал их, и Кроули на себе проверял, как легко этим ремешком можно щелкнуть, чтобы чулки спустились к щиколоткам невесомыми складочками.
— Ангел. Я предлагаю тебе исполнить некоторые эпизоды из одного литературного произведения. А взамен… взамен я тебя освобожу да приючу насколько надо. Коли тебя так голод пробрал, накормлю обедом.
— Нет-нет-нет! — запротестовал Азирафаэль. — Так я ввек буду у тебя в долгу. Чур, угощаю я!
— Как будто у тебя остались деньги! Ты что, фараон, чтоб добро на тот свет забирать?
— Вовсе нет! Только освободи меня, и я все поправлю.
— Л-ладно. Знаю я тут одно заведеньице, где сносно кормят.
— Кстати, что за произведение? — спросил Азирафаэль, ни чуть не смущаясь смотреть на своего собеседника сверху вниз. — Ох, Кроули. Ты предлагаешь мне разыграть сценки из пьесы?
— Один маркиз, — уточнил Кроули, — сидя в Бастилии, использовал рулон бумаги не по назначению. Он написал роман. Во время штурма крепости этот роман был изъят, но по счастливой случайности он попал ко мне в руки и…
— Де Сад, — фыркнул Азирафаэль, даже не покраснев, хотя приличному ангелу следовало бы.
— Ты знаешь?!
— Кроули, — продолжил Азирафаэль все так же сурово, — я коллекционирую рукописи. У меня книжный магазин в конце концов. Конечно, я слышал о нем. Не читал, но примерное содержание из своих источников знаю.
— Знаешь? — эхом повторил Кроули, тут же устыдившись своего предложения. Он-то, дурак, надеялся на полное неведение Азирафаэля. Это же так соблазнительно воспользоваться чужим пробелом, а потом обставить все так, как хочется самому. Только Азирафаэль оказался шустрее, умнее, начитаннее и…
— И что? Ты хочешь сценки оттуда? Там же сплошные вульгарности, Кроули. Низкосортные вульгарности. Я, конечно, в курсе, что ты демон, но чтобы опускаться до такого… Впрочем, не мне судить, — Азирафаэль поморщился, будто увидел что-то омерзительное, но его лицо быстро разгладилось. — Освобождай меня. Я согласен.
— Брюмер [5], — тут же добавил Кроули. — Я хочу брюмер низкосортных вульгарностей взамен за мое маленькое демоническое вмешательство.
— Я тебя услышал. Освобождай уже. Руки болят.
Кандалы щелкнули и, звякнув, упали на пол. Кроули провел рукой над запястьями Азирафаэля, и они снова стали белыми, какими и должны были быть.
— А теперь…
Хватило всего парочки манипуляций, чтобы Азирафаэль облачился в карманьолу и залихватский фригийский колпак с трехцветной кокардой Жан-Клода. Засунув руку в будто свой собственный карман, он с победным видом извлек упругую стопку ассигнат. Пересчитал.
— Тут явно больше, чем забрали у меня эти солдафоны. Что ж, все равно эти деньги ему уже не понадобятся. Он же не фараон.
Спрятав деньги в кармане, Азирафаэль, как ни в чем не бывало, встал рядом и безразлично наблюдал за вновь запущенным временем.
— Ты, кажется, обещал мне обед? — напомнил Кроули, когда Жан-Клода в его новой аристократической ипостаси потащили к проголодавшейся «деве».
Азирафаэль кивнул.
Поменявшаяся ролями со своим палачом жертва теперь улыбалась совсем не по-ангельски.
— Что будет на обед? — спросил Кроули.
— Хочу блинчиков, — сказал Азирафаэль и, взяв своего спасителя под руку, повел прочь из темницы.
В безбожное время любые решетки открыты, если твой друг — демон.
— Так что за фривольности?
Шум от проносившихся мимо экипажей и чеканивших шаг патрулей остался далеко позади — за полированной витриной кафе «Le procope». Расположившееся в каких-то двух кварталах от места недавнего пленения уютное с виду кафе можно было по праву назвать пристанищем дьявола на земле. Ну, или его штаб-квартирой.
Кроули еще на подступах предупредил, что они отправляются в излюбленное место отдыха членов Якобинского клуба. Немудрено. Власть имущие не пойдут набивать живот в какое-то посредственное заведение.
Азирафаэль справедливо ожидал беды, но долговязый официант, едва завидев рядом с ним Кроули, мгновенно предложил лучший столик. Не успели они даже заикнуться, как на столе оказались две чашки горячего шоколада — роскошь, учитывая сложившуюся обстановку.
— Ты только рассмеешься, — пробормотал Азирафаэль, жадно делая глоток.
Сладость тут же разлилась на языке, как мерзкая улыбочка у Кроули на губах.
— Слово демона, не буду.
— Ну ты же знаешь, как это у меня бывает, — Азирафаэль блуждал взглядом по посетителям кафе, стараясь не задерживаться на Кроули. — Я повадился посещать лондонские аукционы…
При виде ползущих из-под очков вверх бровей Кроули, Азирафаэль продолжил еще более сбивчиво:
— Только ради пополнения ассортимента магазина! Ты бы видел, какие драгоценные фолианты уходили с молотка в чьи-то невежественные руки. И только потому что эти толстосумы купаются в деньгах! И… в общем… в общем я не сдержался.
— Один раз?
— Двадцать три… — кашлянул Азирафаэль.
— А ты еще меня обвинял в пристрастии к дерби [6]!
— В любом случае я не жалею. В последний раз я увел уникальную инкунабулу по смешной цене! У всех резко занемели руки…
— Ангел! Я в восхищении!
— Я знал, что ты оценишь. Жаль, что Гавриил был иного мнения.
— Ха. Всех, кто имел мало-мальское чувство юмора, спустили вместе со мной, забыл?
— Такое забудешь…
Азирафаэль допил свою порцию и посмотрел на Кроули. Тот тут же пододвинул нетронутую чашку с шоколадом, будто и вовсе не собирался пить это блаженство. Азирафаэль воровато принялся и за порцию Кроули.
Чуть позже подоспел официант с бриошами и сегодняшним номером «Парижской хроники». При первом же взгляде Азирафаэль понял, что, увы, свежей была только газета.
— Эм, Кроули, ты точно уверен, что это лучшее заведение в Париже?
— Лучше не бывает. Робеспьер чепухи не посоветует, — позволил себе вынырнуть из газеты Кроули и тут же снова скрылся за ней, как за ширмой.
— Если не возражаешь, я попрошу заменить наши бриоши…
— Принесут точно такие же, если не хуже.
— Но как так?!
— Декретом о косяк. Несколько дней в Париже и до сих пор ни сном, ни духом? Уже месяц как ввели декрет о максимуме. Все, от хлеба до вина, продается по твердым ценам. Шаг влево, шаг вправо — и на гильотину.
— Л-ладно, — протянул Азирафаэль, в отчаянии пролистывая странички меню. — О! Прекрасно! Закажем тогда мороженое! Всегда хотел попробовать!
— Нет, не выйдет, — и Кроули бесцеремонно перегнулся через стол, чтоб заговорщически прошептать, — их единственный поставщик молока, дабы не прогореть, пустил всех коров под нож. Каждый выкручивается, как может, c’est la vie. Ну ладно, не кисни. Я тут человек со связями, так что, может быть, тебе наскребут один шарик… и даже бокал приличного вина нальют.
— Связи? — удивился Азирафаэль и тоже по инерции понизил голос, опасаясь немногочисленных посетителей кафе. — Не хочешь ли ты сказать, что ты один из… этих?!
И тут Кроули не мог не похвастаться. Важно поджав и без того тонкие губы и вздернув острый нос, тем самым приобретая поразительное сходство с токующим фрегатом, Кроули достал из внутреннего кармана уже порядком потрепанный свиток и выложил его на стол.
— Комиссар десятой секции Парижа? — Азирафаэль пробежался глазами по аккуратно выведенным строчкам, написанным на двух языках. — Подписано председателем Комитета общественного спасения гражданином М. Робеспьером?
— Им самым! — довольно осклабился Кроули. — Да не смотри ты так. Это все понарошку. Маскарад. Не смываться же мне каждый раз в образе змеи, когда полоумным санкюлотам приспичит меня сцапать. А так тыкнешь бумажкой этим держимордам — и ты уже птица высокого полета…
Азирафаэль нахмурился, но ничего не сказал. Возможно, потому, что посчитал эту бумажку чрезвычайно полезной вещицей (и сам захотел такую!), но, будучи ангелом, не смел одобрять подобное.
Мороженое им все-таки принесли. Ванильный подтаявший кругляш в одноногой тонкостенной креманке, в сердцевину которого Азирафаэль безжалостно воткнул десертную ложку.
Закончив с трапезой, Азирафаэль нащупал бумажник и отдал несколько купюр ожидающему расчет официанту. Расплатившись, Азирафаэль уже было направился в сторону выхода, но все тот же официант с выкатившимися на лоб глазами встал у него на пути.
— Citoyen, c’est une erreur!
— Pardon? Я… плохо помню французский. Кроули, что он сказал?
— Что у тебя очаровательные штанишки.
— Да? Как мило. Скажи ему спасибо.
— Ангел… — Кроули испустил страдальческий стон. — Тут не принято давать чаевые. Понимаешь, им мало было установить твердые цены. Ввели и максимум на зарплаты. Так, ради социальной справедливости. Если этот несчастный получит хоть на одно су больше своего жалования — не видать ему головы.
— Так он говорил не про штаны? — уныло отозвался Азирафаэль, забирая несколько купюр, которые официант так рьяно возвращал ему.
— Нет. Но, если тебя утешит, тебе они действительно идут. Ладно, пошли уже на Сен-Сюльпис.
— А что там? — полюбопытствовал Азирафаэль, вливаясь вместе с Кроули в шумные улицы и становясь новой песчинкой неугомонного города.
— Мои апартаменты. Тихое место. Не выношу шум гильотины по утрам… да и до работы рукой подать.
Азирафаэль шагал за Кроули, то и дело вертя головой во все стороны: его всегда интересовали новые места. Париж разительно отличался от Лондона: хотя бы тем, что группки красноголовых санкюлотов, то и дело встречающиеся на улице, рычащим хором горланили «Ah! Ça ira! Ça ira! Ça ira».
Кроули все время прибавлял ходу, едва встречал незадачливых хористов. Но их было так много, что в один момент он едва не сорвался на бег.
Азирафаэль, не понимая ни слова, чувствовал себя крайне неуютно в этом клокочущем со всех сторон «р» и изо всех сил старался не отставать от мчавшего вперед Кроули. Но в конце концов он запыхался и, не выдержав столь бешеного темпа, поймал бегуна, без тени смущения взяв его под руку.
Кроули взглянул на новоприобретенный балласт так, будто на его раковину отшельника прилепилась непрошеная актиния, но, не сказав ни слова против, сбавил ход.
Только глупец не испытывает инстинктивного страха перед стихией толпы. Но почему-то прильнув к Кроули, Азирафаэль почувствовал себя гораздо спокойнее.