Что такое апрель под Красноярском? Это девица, которой и замуж невтерпеж, и мама не велит. То подует метелью, то зальет солнцем по самые провода, на которых сидят и сварливо переругиваются птицы. Пережили зиму, переживем и лето, переживем и перестройку, и гласность и ускорение, и что там еще написано на заборе МТС.
Перед посевной – адово время. Весь совхоз стоит на ушах, пытается кроить из блохи голенище. Но много не выкроишь: техника изношена, посевной материал – плюнуть и растереть, да и кадры…
Степан Литвиненко методично хлестал по щекам комбайнера Ощурова. Слева направо, справа налево, хлестким, выверенным ударом. Голова Андреича болталась, как футбольный мяч, упруго отскакивала от стены и начинала новое движение. Если бы не глухая злоба, с самого утра засевшая в теле, Степан бы уже утомился, а Ощурову хоть бы что.
— Лан… — наконец поднял он руку, — лан…хорош. Я нормально.
Испитое лицо с аккуратным желто-фиолетовым фонарем, дряблая шея с огромным кадыком, заросшим седым волосом – Андреич был в своем репертуаре. Он беспробудно пил все время, пока мог себе это позволить, а когда не мог – ковырялся со своим комбайном. Тихий и безобидный алкаш, которых в совхозе пруд пруди. Никому бы и не пришло в голову поднимать его из канавы и тащить в МТС, если бы не одно но.
— Где комбайн, падла?
— Пз-з-з-здых…
Степан размахнулся и отвесил еще одну затрещину. Ощуров замахал руками, забормотал невнятное и неожиданно начал зверски икать.
— Водички дай ему, — механизатор Родченко положил перед Степаном журнал и ткнул пальцем – Вчера вечером еще здесь был.
— Я знаю, что был. Но куда делся?!
Андреич пил воду, захлебываясь и отфыркиваясь. Кислятиной и водкой воняло от его спецовки, и Степану нестерпимо захотелось открыть сто лет немытые окна, проветрить все к чертовой матери и выгнать взашей всех, включая и себя самого. Работнички ножа и топора. Почти новый комбайн пролюбили.
За последние три года машинопарк совхоза «Новочернореченский» пополнился 8 единицами сельхозтехники. Председатель Панкратов выбил в крайкоме дотации, помотался по району – где-то сменялся, где-то договорился, чтобы обновить устаревшую линейку. Новые зерноуборочные комбайны, прямиком с завода, были его особой гордостью.
Модель прогрессивная, только в производство запущена – не старая рухлядь типа «Нивы». С такими и работать было приятно, Степану нравился ровный гул дизельных двигателей, плавный ход гидрообъемного привода, удобная и чистая кабина. Удивительно, но Ощуров соблюдал в кабине порядок – сам свинья свиньей, а у комбайна даже стекла протирал.
— Андреич, ты в себя пришел? Слово понимаешь?
— Какое?
— Человеческое.
— П-понимаю, я ж не коза какая…
— Ты хуже. Где комбайн?
— Какой к-комбайн?
— Твой. «Енисей-1200», номер 079931. Он исчез с территории МТС – ориентировочно сегодня ночью.
— Да? – Ощуров попросил еще водички, икнул и перевел дух. – Он это может.
— Кто?
— Елисей.
— Какой еще Елисей?! – взревел Степан. Он едва сдерживался, чтобы не начать мутузить Андреича уже по серьезному. – Где комбайн, я тебя спрашиваю? Ты хоть понимаешь, что под суд пойдешь? Если ты мне сейчас не скажешь, где комбайн, я звоню в милицию, и у тебя статья. Ты этого хочешь?
На самом деле Степан блефовал – статья была бы не у Ощурова, а у него. Комбайн-то пропал с территории МТС. И хоть Степан вчера честно расписался на проходной, он все равно отвечал за все, что происходит на его участке.
Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь грязное окно, позолотило щеку Андреича, выбило тенью на полу его гордый профиль – как у отцов-основателей коммунизма. Вот только нос у него был кривой, да подбородок вялый, по-птичьи скошенный. Безвольный, как и все последователи великих идей в третьем поколении.
Был же когда-то Павка Корчагин, целину люди покоряли, Красноярскую ГЭС строили. Были у них и цели и силы, а теперь вот – одни Ощуровы остались. Договорились полюбовно с государством, что оно им пальчиком грозит ласково, а они глаза виноватые делают. Тащат, что плохо лежит, квасят среди бела дня и немного имитируют работу.
Да и Степан не лучше. Все они одинаковые, живут с фигой в кармане. Словно есть кто-то большой и сильный, кто за ними присматривает, а они ему в спину язык показывают. Хмурят брови, одобрительно кивают телевизору, комсомольские взносы платят, а мечтают о «Жигулях» и вареных джинсах. И бесконечно презирают комсомольцев-добровольцев, ибо так и надо дуракам. Так и надо.
— Андреич, ну ты что, совсем отбитый? Куда ты комбайн дел?
Ощуров качнулся вперед, оторвал задницу от стула и едва не полетел головой в угол, но чудом удержался. Встал, качаясь, как тонкая рябина, расправил плечи и вытянул руки, словно огородное пугало.
— Ищи. Мож, в кармане завалялся.
Вот тут ладонь Степана уже точно свернулась в кулак, и несдобровать бы Андреичу, если бы Родченко не поднял трубку.
— Нашли, Степ, не кипиши. У отбойника стоит перед дорогой.
— Разбитый?
Родченко пожал плечами.
Степан обернулся к Андреичу:
— Если с ним что случилось, я из тебя запчастей наделаю.
Он схватил куртку с вешалки и хлопнул дверью.
Комбайн действительно стоял у бетонного отбойника, отделявшего трассу М-53 от территории совхоза «Новочернореченский». Сине-белый силуэт его выглядел почти празднично на фоне тусклого, сырого неба. Степан обежал кругом, заглянул под жатку – вроде все в порядке. Никаких повреждений видно не было. Впрочем, об этом рано судить, но то, что Андреич точно не таранил отбойник – это факт.
Его немного отпустило. Степан вскарабкался в кабину, попробовал завести двигатель – работает. И соляра есть. Но какого черта он оказался тут? Чуть до инфаркта не довел, скотина.
Степан включил передачу и вывернул руль. Домой. Комбайн фыркнул и начал нехотя разворачиваться, замешивая колесами жирную апрельскую грязь. В боковом зеркале отражался белый бок с оранжевой надписью «Енисей-1200». Только буква «н» была затерта, а поверх нее коричневой половой краской нарисована «л». Елисей? Степан нахмурился.
— Зачем ты его угнал?
Андреич смотрел в стену мутными глазами. Его мутило и крутило. И в глубине души Степан злорадствовал, понимая, как мучится этот чернореченский рейнджер. И он понимал, что ничего внятного Ощуров не скажет – он давно собой не рулит, руль у водки. Захотела водка и погнала его на гонки на комбайне, а он что? Просто мешок, в который все вливается и выливается. Что он может сказать?
— Плохо мне…
— Это хорошо. Я вот сейчас еще в милицию позвоню, совсем заплохеет.
Андреич страдальчески посмотрел на Степана прищуренным глазом.
— За что? Я ничего не сделал. За пьянку не арестовывают.
— А надо бы. Ты комбайн угнал, касатик, а это народное имущество. Расхищение социалистической собственности. Сколько у нас за такое дают?
Ощуров поднял грязный палец и покачал им в воздухе:
— Не-е-еет. Не пройдет. Ничего я не угонял. Я в канаве лежал, и меня люди видели. Не получится.
— То есть, он сам угнался?
Андреич сделал плотный кивок.
— Как интересно. И давно он у нас живет своей жизнью?
— Та давно, почитай сразу с завода такой. Бракованный, наверное. Я, правда, не сразу заметил, но потом понял, что он с придурью. Ну а что поделаешь, жать-то надо – даже меня с работы не гонят, а за него и подавно деньги плочены.
Степан вздохнул:
— Андреич, ты бы завязывал, а? Ты ж нормальный мужик, еще и жениться можешь, а валяешься в канаве. У тебя уже крыша едет.
— Ты вот тоже жениться можешь, а не женишься. А крыша у меня на месте, ты за своей следи.
Вот так беспардонно комбайнер взял и поковырялся грязным пальцем в степановой ране. Если бы не мотоциклетная авария в прошлом августе, был бы Степан уже женатым человеком. А так – ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, не становилось ему легче, не отпускала его Людмила.
Наверное, это было сильно заметно, иначе зачем бы односельчане так дружно наваливались на него. Вот и убогая Галка сегодня устроила концерт, а теперь Андреич.
Степан выдохнул и плотно припечатал ладонью стол:
— Ладно, иди проспись. Я не буду заявлять, но при одном условии.
Он сделал многозначительную паузу, как Леонид Ильич, светлая ему память:
— Ты больше не фокусничаешь. Если твой комбайн еще раз окажется не на месте, я тебя сдам. И мало тебе не покажется.
— А че я? – плаксиво протянул Ощуров, — я тут ни при чем. Елисей сам ездит, скучно ему на МТС сидеть. Он на шоссе хочет, в дорогу, чтоб на дальняк. Я вот чую… у него, как у нас, душа есть.
— Да, есть. А Галка утверждает, что у нее коза разговаривать умеет.
Ощуров пожал плечами, взял кепку и, пошатываясь, вышел. Осталась после него только перегарная вонь и мутное болталово в душе.
В сумерках предметы в конторе расплывались, превращались во что-то странное и даже фантастическое. Старая картотека стала большой собакой, а сломанный вентилятор – бледным Пьеро в огромном белом жабо. Они вдвоем смотрели в окно на нарождающийся месяц и думали, почему ветреная Мальвина их оставила.
Такой месяц, неуверенный и тонкий, как подросшее деревце, Степан уже видел. Это было давно, еще до армии, когда он с Людой только женихался, провожая ее поздним вечером до крыльца, и страшно пугаясь всезнающих соседских бабок. Люда тоже была тоненькая, еще не окрепла в кости и не налилась силой, но была в ней тихая, спокойная уверенность. К ней хотелось прислониться, как к прочной бревенчатой стене избы-пятистенки, которая уже сто лет стоит и простоит еще двести.
И все же она – девушка, конфеты вон любит, пирожные корзиночки. Летом Степан ей цветы носил, а она улыбалась, да в банку ставила на подоконник. Он, когда по утрам на практику в МТС шел, эти цветы видел, и так ему хорошо делалось – аж сам себе нравился. Но зимой цветов нет, а порадовать ее хотелось, и тогда он придумал план.
Степан украл на конюшне двух жеребцов. Ну как украл – вывел ночью по рыхлому снегу. Вел, вздрагивая от каждого шороха. Но ни звука не было в целом мире – только тоненький месяц над головой качался. Степан смотрел на него и не понимал: то ли он осуждает, то ли радуется.
Он привел коней к Людкиному дому, посадил ее, и они поехали в поле.
Снег скрипел под копытами, Люда улыбалась, а от ее улыбки поднимались к небу тонкие завитки пара. Такие же невесомые, как ее волосы, змейками струившиеся по шее. Степан смотрел и так широко в груди делалось, будто и нет той груди – нет стенки между ним и морозным воздухом. Он забывал, что завтра его арестуют за кражу, а если повезет, то конюх просто изобьет его в кровь. Какое это имело значение? Ведь больше никогда в человеческой истории месяц не будет так звенеть, и поле не будет светиться, словно под насыпавшим снегом включили лампочки.
Дзынь! На стене трепыхнулся телефон, и Степан снова вернулся в свой унылый апрельский день. Надо вставать и идти домой. Он поднялся, тяжело вздохнул и подкинул в ладони ключи. Завтра он займется Елисеем, а пока надо отдохнуть, может, даже сходить до Левушкина.
Закрыв дверь, Степан постоял на крыльце, покурил, наблюдая, как скатывается снежный наст с крыши. Еще утром он был на треть больше, а за день его подмыло, обезобразило, будто обкидало оспинами. Тонкий-тонкий месяц застенчиво выглядывал из-за облака, он был еще недостаточно ярок, чтобы серьезно заявлять о себе. Степан, подмигнул ему, затушил сигарету, шагнул с крыльца и…обомлел.
Комбайна на месте не было.
Он сам пригнал его и поставил неподалеку, чтобы завтра с утра с него и начать. Он был вот здесь, под навесом, а теперь исчез. Озверевший Степан кинулся на проходную, чтобы переломать охраннику ноги, но внезапно заметил Елисея.
Комбайн стоял у металлической ограды, словно пытался выглянуть наружу. Откатился? Степан прикинул траекторию – маловероятно, да и уклон тут в другую сторону. Ощуров? Ох, не дай бог – доведет до греха, пусть потом не жалуется. Степан пошел, завел комбайн, отогнал его на место и заглушил. Погрозил ему пальцем в сгущающихся сумерках, словно тот и правда что-то понимал.
Дурдом.
Выйдя за ограду МТС, Степан остановился и задумался. Нет, сегодня точно надо к Левушкину и немного накатить. Таких неудачных дней уже с полгода не было. Он повернул направо по полусгнившей доске, и чуть не упал в лужу, когда из сумерек на него выплыл белый силуэт.
Машка. Это просто Галкина коза Машка.
— Ты какого черта тут делаешь?
Степан осмотрелся – сумасшедшей старухи нигде не было видно. И вот что теперь? Наверное, надо отвести козу, а то мало ли. Случаются и у них джигиты из соседских деревень, а у Галки, кроме козы, никого нет. Вот и сходил к Левушкину.
Делать нечего. Степан подошел поближе, чтобы нашарить веревку на шее животного.
— Не дергайся, я тебя домой отведу. Да тихо ты… Блин, что Галка, что коза ее – обе придурковатые.
— Ну да, один ты умный.
Степан поднял голову в поисках человека, сказавшего последнюю фразу, но никого не увидел. Только Машка стояла перед ним, лениво пережевывая свою жвачку. Козья морда смотрела с хитрым прищуром, и это Степану очень не понравилось. А еще меньше ему понравилось, когда коза открыла рот и внятно сказала простым русским языком:
— Меня Галка послала за тобой. Людмила сегодня опять приходила – к продавщице из универмага. Ты Галке не веришь, и это понятно, я бы ей сама не поверила. А Наталья Мотина тетка надежная, иди и расспроси. И веревку отпусти, не скотину держишь.
Степан в ужасе бросил веревку, шарахнувшись на два метра.
— Что уставился? Я тебе не клумба. Попу в горсть и бегом к продавщице!
Обалдевший Степан рванул в темноту, не разбирая дороги. А коза еще кричала ему вслед:
— И не забудь прощения попросить, что хлеб зажопил!
— Вот те крест! Я ее как тебя видела – стоит у калитки вполоборота, смотрит куда-то в конец улицы. Щурится, будто от солнца. А с утра пасмурно, и хмарь висит – на волосах ейных капельки. И сапоги мокрые.
— Какие сапоги? То ж прошлым летом дело было, в августе.
— А резиновые! Синенькие такие. Понимаешь, вот так поговорила с ней, калитку закрыла, и тут только меня шарахнуло, что она уж полгода как померла.
Очередь перед продуктовым гудела и медленно извивалась, словно большое насекомое. Скоро восемь часов, уже и фургон с хлебозавода проехал через ворота. Сейчас примут хлеб и будут отоваривать – не больше пяти буханок в одни руки. А куда эти пять буханок, если дома две коровы, свиньи, да еще домашние, тоже жрать просят. Вот и ходили по двое, да по трое, брали, сколько дадут. А то, что концу очереди не достанется, кому какое дело. Раньше вставать надо.
Галка работала локтями, проталкиваясь поближе к двери. Руки были заняты – она тащила за рога Машку, не переставая рассказывать, как явилась ей вчера посреди бела дня покойница Людмила.
— Галка, млять, куда козу тащишь? Совсем сдурела?
— Я ее не брошу!
— Она что, раненый Чапаев? Да убери козу отсюда, мать твою!
Галка только губы поджимала, да покрепче вцеплялась в ополоумевшее от ужаса животное. Редкие седые волосенки ее выбивались из-под платка, растекались над головой цыплячьим пухом. Или, может, нимбом – это как посмотреть. На красном от натуги лице горели упрямством две голубые бусины, Галка смотрела прямо перед собой, прокладывая путь к магазинной двери.
Несчастная коза Машка, влекомая судьбой и Галкой, шла на задних ногах, как цирковая артистка. Станешь тут звездой манежа, когда тебя грубо волокут на уровне человеческого роста. Ей, может, и хотелось хлебушка, но не такой ценой.
— Оставь козу в покое, дурная баба, — свирепо рявкнул дед Скакун, — ноги ей переломаешь.
— Смотри, как бы тебе не переломали.
— Да я тебе! – замахнулся он, — пшла вон, дура стоеросовая!
Скакун все не мог забыть, что в январе Галка рассчиталась с ним за машину дров сторублевкой. Той самой, 1961 года, которая через неделю превратилась в фантик. Он тогда пришел к ней, принес бесполезную бумажку и потребовал дрова обратно. Галка бегала и орала по всей Черной, и дооралась ведь – сам председатель Панкратов велел Скакуну отстать от старухи. Мол, она с тобой честно расплатилась, а что наше правительство такую свинью людям подсунет, она знать не могла. Да и никто не мог.
Сам Панкратов тогда ходил злой, заросший, с почерневшим лицом. Люто орал матом на телятниц и даже уволил пару комбайнеров за пьянку. В марте, правда, обратно взял, посевную ведь не отменишь. Солнце встает и садится по расписанию, и неважно, какие там деньги в магазине.
— Тяжкий нынче год, — причитали старухи, — видимо, последние времена наступают.
Вон Синицына идет, товаровед в универмаге. Все знали, что она копила на «Жигули» сыну на свадьбу. И в январе плакали ее денежки, все девять тысяч красивыми новенькими сотками. Она их специально собирала – бегала меняла по деревне, хотела вручить молодым соточку к соточке. Где только услышит, что новая сотка есть, сразу идет – глаза масляные:
— Обменяйте соточку, будьте добры.
Мутов, экспедитор из сельпо, в Красноярске наменял и запросил с нее по 110 рублей за каждую. Синицына прокляла его, словно и в комсомолках не была – стояла посреди бела дня и орала дурным голосом на всю деревню. Лицо черное, глаза страшные.
Мутов послал ее по матушке, но перед самым Новым годом взяли его в Ачинске на левом рейсе. Уже и суд был, на госхлеба он отъехал. А потом синицынские соточки за одни сутки стали просто бумажками, и бедная баба чуть с ума не спрыгнула, еле откачали. Говорят, она эти сотки в печке сожгла. Впрочем, другие говорят, что она их припрятала до лучших времен – вот снимут Горбачева и вернут деньги назад. А у нее целехоньки, новенькие и красивенькие, все девять тыщ.
Многие в январе пострадали. Все, что было накоплено, иногда за всю жизнь, превратилось в прах. А главное, будущее зашаталось и осыпалось, как известка на плохо побеленной стене. Жили себе люди, работали, старились потихоньку, а тут на тебе – родное советское правительство сначала молотом по башке шарахнуло, а потом серпом по яйцам.
И в апреле, когда объявили о повышении цен, никто особо не удивился. Мрачно встретили люди в магазинах новые ценники, постояли и разошлись молча. Расползался под сапогами талый снег, как и вся привычная, налаженная жизнь. Лишь облезлые вороны надрывно кричали над крышами:
— Кррр-ррр-р-ррах!!! Крр-рах!
Однако никто не умер. Вот уже три дня жили по новым ценам и ничо. За хлебом также набивалась очередь, ибо скотине не объяснишь, что наше правительство того… кукушечкой поехало.
А может и не поехало, хотя как послушаешь по телевизору: стабилизация, либерализация, прости Господи, приватизация… Слова-то какие матерные. А простым людям все одно – лучше не становится, и никогда не станет. Не для того простой человек родится, чтобы жизни радоваться.
И все же зима однажды кончается, снег на крышах проседает и схватывается ледяной коркой, отрастают сосульки, яростно сияющие на утреннем солнце. Вытаивают проплешины, нагреваются, поднимаются паром к холодному еще, хрусткому небу – несут божью жалобу из самого сердца этой красивой, да неласковой земли.
Воробьи оживают, чирикают, скачут по проталинам – будто и нет на свете пестрой соседской кошки. Смотрят на них люди и невольно улыбаются, даже приемщица пустых бутылок мягчеет сердцем и крошит батон в грязное месиво:
— Подавитесь, паразитушки… Чтоб вас вспучило, косорыленьких…
Разомлела очередь под утренним солнышком и прозевала скрип петель, когда продавщица Дарья Михална привычно двинула дверью, сметая с деревянных ступеней самых нетерпеливых.
— Ну куды ж вы лезете, ироды! Дверь открыть нельзя. Каждый день одно и то же…
Очередь спружинила, отступая на две ступеньки, а потом хлынула в распахнутую дверь мутным потоком. Подхваченная течением, Галка покрепче сжала Машкины рога и взлетела на крыльцо.
— Куды-ы-ы-ы-ы… — юбка внезапно натянулась и затрещала, — тебя вообще тут не стояло!
— Пусти! – тоненько пискнула Галка, лягнув ногой куда-то в сторону натяжения.
— Там моя очередь! Вон пошла, юродивая!
Галка изловчилась и почти проскользнула внутрь, но проклятая юбка подрезала ее на взлете.
— Пусти! Пусти, кому говорю!
— Ме-е-е-е-е-е-е!
— Граждане! Что деется, а?! Не, ну вы посмотрите – наглость какая! Посреди бела дня прет без очереди!
— Я стояла!
— Стояло у деда Скакуна в гражданскую. А ты последняя пришла, вот и шуруй в конец.
Галка уперлась, растопырив ноги и локти, по-прежнему не выпуская козу, надула щеки, зажмурила глаза и приготовилась стоять насмерть.
— Эк ее вспучило, сейчас лопнет.
— Да что вы там застряли? Заснули, что ли?
Теплый, духмяный запах хлеба смешался с потом и вчерашним перегаром. Несчастная Машка, так и висевшая в полуприседе, не выдержала – ядреный запах мгновенно откинул от двери половину очереди.
— Твоюжмать! Дала стране навоза… — пробормотал дед Скакун, — ох, Галка, шла бы ты отсюда. Сейчас Дарья увидит, на порог тебя больше не пустит.
— Пропустите уже. Сколько можно тут корячиться.
Нагруженный булками Степан Литвиненко подошел и затормозил, мрачно уставившись на козлячью неожиданность:
— Ну охренеть.
При виде Степана очередь притихла и даже немного оробела. Не потому что он был страшный – обычный он парень, да только в прошлом августе похоронил он невесту. Ту самую Людмилу, про которую трепалась взбаламутившая всех Галка. Видимо, серьезно у них было, раз с тех пор он так никого и не завел, несмотря на полную деревню девок.
— Степушка, — елейным голосом запела Галка.
Вот только не надо ему бредни свои рассказывать! Он человек простой, если расстроился, то взял монтировку да промеж глаз отоварил, вот и вся любовь.
— Степушка, ты мне пару булочек одолжи, а? У меня животная, она жрать хочет.
Степан нахмурился:
— Встань в очередь, да купи. Я тебе не передвижная лавка. Напаскудила тут…
— Степа, а Степ… — Галка жадно следила за его руками, — а я тут Людочку твою видела. Вот как тебя сейчас. Вчера днем.
— Сдурела? – парень двинул плечом, прокладывая себе путь из магазина. Галка увязалась следом, бросив козу и начисто забыв о штурме прилавка.
…ты не подумай плохого, я ж не пью. Вот те крест! Вчера пополудни я в ограде ковырялась, и тут слышу стук. Думала, Петровна рубль принесла – открываю, а там Люда стоит. Платьице на ней будничное, сапоги резиновые, да в куртку кутается. Обычная такая, вот ничегошеньки в ней странного не было.
— Здрасьте, — говорит, теть Галь, — у вас изоленты нет?
Очень надо, вот прям вопрос жизни и смерти. Шланчик какой-то ей замотать треба. Ну у меня какая изолента? Она кивнула и повернулась идти. Я калитку-то и закрыла, щеколду опустила, а потом меня как обварит: Люда-то с августа покойница! Стою я под воротами, и поджилки трясутся, боюсь выглянуть. Ну, потом отдышалась, да приоткрыла калитку, а ее как ни бывало. Пропала. Я и на улицу выбегала, и до переулка дошла – нет никого. Вот и думаю теперь, то ли она за мной приходила, то ли сказать чего хотела… Страшно, Степа. Вот те крест…
— Крест не погань, — процедил Степан сквозь зубы. Желваки на обветренном лице его заходили, будто камни пережевывая. Резкая морщина обозначилась от правой ноздри до подбородка.
— Я не вру, — обиделась Галка, — все так и было. Как тебя видела. Хлебушка дашь?
Одним проворным движением она схватила у Степана пару булок. Тот бы так и остался стоять с открытым ртом, да Мельничиха подсобила – схватила Галку за юбку, как давеча в очереди. Та завизжала, словно резаная, а Степан в два шага дошел до мотоцикла, вывалил в люльку хлеб и вернулся к Галке. Сгреб в горсть ее куртенку, да тряхнул, что чуть душа не вывалилась.
— Еще раз услышу, что ты Людкино имя полощешь, не взыщи. Не посмотрю, что ты убогонькая.
Протянул руки и взял хлеб – огромные лапищи механизатора и Галкины сухонькие лапки. Ну куда ей супротив такого? Но она вцепилась насмерть, как блокадный ребенок, завизжала и заплакала:
— У меня животная! Животная у меня!
— Отпусти! Не твое ведь.
— Не пущу! Мое! Я инвалид, мне от государства положено! У меня животная! Уникальная, между прочим, ей хлебушек каждоденно нужен.
Очередь загоготала. Это был любимый номер Галки, который никак им не надоедал.
— Чего ржете? Ее в цирк зверей приглашали, между прочим. К Куклачеву!
— Галк, у Куклачева кошки, ему твоя коза без надобности.
— В Политбюро ее приглашали, вместо Горбача по телевизору трепаться, гы-гы-гы…
Красная от злости Галка в этот момент всегда поворачивалась к козе и трагическим голосом приказывала:
— Скажи им, Маша. Скажи, как мне вчера говорила после программы «Время», что будет эта… как ее… пидерализация цен!
Очередь складывалась от хохота. Коза испуганно блеяла. Галка, почти рыдая, начинала умолять Машку не позорить ее перед людьми:
— Она и правда говорящая! Сволочь только…
Вот и сейчас Галка вцепилась в хлеб и завопила на всю улицу:
— Хорошо вам, вы в колхозе комбикорма наворуете и скотину кормите! А у меня ничего нет, мне хлебушек нужен! Не отдам, Степа, нипочем не отдам!
Степан рванул буханки вместе с Галкой, Мельничиха потянула юбку на себя. Резинка натянулась и лопнула со звонким хлопком.
— Ай! – Галка получила по заднице. По тощей заднице в коричневых колготках с расползшимися швами. Мельничиха от неожиданности выпустила юбку, и та легла покорной тряпочкой к галкиным ногам.
Фьюи-ии-иить! Однако… Дед Скакун присвистнул и сдвинул кепку на затылок. Кто-то из очереди прыснул, а Галка выпустила булки и схватилась за юбку, путаясь в складках.
— Что, задувает ветер перемен? Ты б колготки зашила, что ли, а то гляди надует…
Красная, как кремлевская стена, просыпая в грязь бусины слез, Галка пошла прочь, сверкая дырявыми колготками. Следом засеменила коза Машка, так и оставшаяся без хлебушка.