Мартин прислушался.
«Подруга смерти» вышла из «червоточины» в ближайшем к системе Эстеллы трансакционном секторе и добирала оставшиеся миллипарсеки на маршевых двигателях.
Впервые это слаженное низкое звучание Мартин услышал около года назад, когда очнулся в медотсеке яхты. В тот первый миг присутствия, в момент проявления из беспамятства он не понял, определяется ли его кибермодифицированное тело как физическая величина или изъятое из этого тела сознание существует в иной, бестелесной форме. Он ничего не чувствовал. Вернее, не чувствовал того, к чему привык, того, что подступало, наваливалось, вгрызалось в первые же секунды вновь обретенного сознания. Холод и боль. Боль и холод. Одного не было без другого. Обожженные, воспаленные рецепторы и одеревеневшие мышцы. В его боксе температура поддерживалось чуть выше пятнадцати градусов, что для DEX’а считалось комфортным. И вдруг что-то не так, без скачущих по нейронам тревожных импульсов. Тихо. Тепло. Удобно. И где-то глубоко внизу в недрах неизвестного космического корабля этот слаженный гул. Мартин боялся открыть глаза и долго прислушивался к этому гулу, пытаясь определить полярность окружающего пространства. Плюс или минус? Спасение или смерть? Постепенно он разбил это хоровое звучание на голоса и даже уловил их отличие. Они были разные. Разница в едва уловимых полутонах, которые вряд ли распознал бы человек, даже сведущий в устройстве маршевых двигателей. А он услышал. Возможно, потому что особо пристально, с опаской изучал новый мир, выстраивая гипотетическую схему опасностей. Эта удобная койка, теплое одеяло, капельница с глюкозой могли быть предпринятым людьми временным потворством, тактическим приемом, цель которого вернуть его к приемлемой работоспособности. Люди изобретательны, хитры и беспощадны. Им нельзя верить. Все, что он пока может, на что уходят жалкие остатки жизни, это слушать. Вот он и слушал.
В своей каюте Мартин почти неосознанно принял ту же стандартную позу, как тогда в медотсеке. В каюте было темно, и он легко скатился вниз по шкале времени. Тихо. Тепло. Гудят маршевые двигатели. В рубке управления голоса. Это спорят пилот с девушкой-навигатором. Тогда Мартин ничего о них не знал. Определил только, что на яхте находятся два ХХ-объекта и четыре ХУ. Вторым ХХ-объектом была его хозяйка.
Он уже переживал это падение в прошлое на «Космическом мозгоеде». Тогда он тоже был ранен. И также лежал в медотсеке. Та же стягивающая грудную клетку повязка. Капельница. И запах дезинфектанта. Пугающий и слишком знакомый.
Он тогда пережил яркое, острое дежавю. Вообразил, что он все еще в начале пути, что яхта только что стартовала с Новой Вероны и он, полумертвый, беспомощный, во власти незнакомых ему людей, а все счастливые месяцы на Геральдике, их дом, теплое свечение в окнах, всего лишь утешительный бред. Он целую минуту верил в это, пока не услышал голос Теда. Целую, бесконечную минуту пребывал там, в вакууме, в точке замерзания и отрицания, где очутился вновь, но уже стоя за дверью.
Странно, его как будто снова и снова возвращают к этой исходной точке. Как будто с этой позиции начинается следующий виток, дальнейшее движение по спирали. Все повторяется, при условиях сходных, но обновленных, как при переходе на новый уровень. Он снова был ранен, снова истекал кровью, но стрелял в него не Бозгурд и не Казак. Он стрелял в себя сам. Оружием послужил собственный страх, которым он вспорол сердечную сумку, и долгих двадцать секунд умирал, прислушиваясь к голосу Корделии. В капельницах и повязках он не нуждался, и потому лежал тут, в своей каюте, сращивая
эмоциональные раны и прислушиваясь к гулу двигателей.
Корделия отправила Мартина спать.
До самого старта с Терры-6 она держалась прямо, уверенно. Приветливо попрощалась со Станиславом Федотовичем, провела короткое предстартовое совещание с Вадимом и капитаном МакМанусом, выслушала претензии пилота к навигатору и даже высказала пожелания, что хотела бы съесть на ужин.
Мартин находился с ней рядом, слушал ее уверенный голос и представлял вылетающие на внутренний экран тревожные цифры: уровень работоспособности, уровень мозговой активности, уровень кортизола. Все в красной зоне. Почти по нулям. Она держалась из последних сил, на истончившемся, запретном резерве. Не могла позволить себе обычной человеческой слабости. Потому что рядом с ней были те, кто в нее верил, кто был от нее зависим. Потому что она не могла позволить им усомниться в благополучном исходе, в их обязательной победе. И только после старта, когда яхта легла на курс, а корвет охранения синхронизировался с ней по трассе и скорости, Корделия вышла из рубки управления и направилась в каюту. У двери она пошатнулась. Мартин, неотступно за ней наблюдавший, подставил руку, чтобы она могла опереться и сохранить равновесие. Сделал он это очень деликатно, оберегая от возникшей неловкости. Она всего лишь споткнулась. Но в каюте Корделия как-то сразу поникла, ссутулилась, будто оборвались поддерживающие ее нити. Она почти упала на койку, свернулась клубком и закрыла глаза. Мартин набросил на нее одеяло и устроился рядом на полу.
Он продолжал на нее смотреть. Она как будто уменьшилась в размерах, истаяла. Как будто пребывающая в ней минуту назад решимость добавляла все мышцам объема, а костям прочности. Теперь же ничего не осталось. Только выжатое иссохшее тело. Человеческое тело. Хрупкое. Уязвимое. Мартин словно видел ее впервые. Почти не узнавал. Он слишком долго знал ее как хозяйку (он и сейчас иногда мысленно ее так называл), а хозяйка — существо могущественное, неуязвимое, наделенное полномочиями бога. Это осознание ее всемогущества как будто прибавляло ей роста, увеличивало в размерах. Она как будто обретала иную, почти пугающую природу. Человек, но человек, обладающий сверхспособностями, сверхвыносливостью.
Все это, конечно, не так. На глазах Мартина она горела, истощая внутренние ресурсы, удерживая замкнутый на себя периметр ответственности, жертвовала своими нейронами ради тех, чьи жизни притянула в свою звездную систему, кому назначила и рассчитала орбиту, тех, чьи пути скорректировала и подчинила собственной гравитации. Она не могла их подвести. Как не могла подвести его, Мартина, позволить ему усомниться или испугаться. Но она всего лишь человек, женщина, и никаких сверхспособностей у нее нет. Нет имплантатов и мышечных усилителей, нет регенерационной системы, нет стабилизирующего гормональный уровень котроллера. Ничего нет. Есть только воля, решительность и удача.
Корделия лежала с закрытыми глазами. Мартин знал, что она не спит. У людей так бывает. Сильная усталость до тошноты, до нервной сухости, отнюдь не гарантия сна. Скорее наоборот. Клетки, занятые изысканием ресурсов по аварийному протоколу, излишне возбуждены и перегреты. Кровь, разбавленная, процеженная, еще яростно бежит малому и большому кольцам. Черты лица заострились, глаза утонули в растекшихся тенях. Свесившаяся рука была тонкой, бледной. Ему достаточно слегка свести пальцы, что сломать эту руку. Удивительный парадокс. Особое строение костей, имплантаты дают ему огромное физическое преимущество, а защищает его хрупкая человеческая женщина.
avito.ru
Он помнил это пугающее, до дрожи, ощущение всемогущества, ощущение безграничной слепой силы в сходящихся пальцах, когда перехватил ее предплечье. Это было так легко, так просто. Ее косточки были будто стеклянные. Одно небольшое усилие, и они треснули, раскололись. Он помнил этот влажный, щемящий хруст. Люди такие хрупкие. Вот так же легко, одними пальцами, он мог раздробить ей череп, сломать позвоночник, раскрошить суставы. Ее жизнь теплилась в тонких, крайне уязвимых пределах, ограждаемая от внешнего воздействия стенками мыльного пузыря. Достаточно неуловимого движения, неловкого поворота. Она могла погибнуть по собственной вине, из-за нелепой случайности. И Мартину вновь стало страшно.
Он всматривался в ее осунувшееся лицо и спрашивал себя: а если она истает, растворится? Вдруг эти неясные очертания под наброшенным одеялом окончательно сгладятся? Что с ним будет? Нет, конечно, сейчас все иначе. Все изменилось. Его не продадут с аукциона вместе с посудой и мебелью. Он — полноправный гражданин Федерации. И у него есть друзья. Есть ОЗК, где он всегда найдет убежище и работу. Есть экипаж «Космического мозгоеда». Есть и сотрудники медиахолдинга, которые ему помогут. А «DEX-company» больше нет. Ему нечего бояться. Но он боится. И это очень по-человечески.
Корделия как-то сказала, что страх одиночества, страх остаться один на один с огромным, безжалостным миром, один из самых сильных, второй по интенсивности после страха смерти.
— Неразрешимый парадокс человечества, — грустно улыбаясь, объясняла ему Корделия, — вечные метания между «не оставляйте меня одного» и «оставьте меня в покое». Первое чаще перевешивает и страх одиночества толкает на безумные, необъяснимые поступки. В угоду ему люди ломают свои и чужие жизни, калечат и себя и своих близких. Женщины ради мнимых формальных союзов, ради ложного статуса, жертвуют собственными детьми. Мужчины ради социально значимой роли идут на преступление. Только бы не быть одному, только бы не смотреть в себя, в собственную темную бездну.
— А ты? — осторожно спросил Мартин. — Разве ты не боялась одиночества?
— Конечно боялась, — кивнула Корделия. — Все боятся. Страх это защитная реакция, это нормально. В исполнении женщины этот страх гораздо убедительней. Женщина сама по себе, по своей природе, существо слабое и уязвимое, она предназначена для задач камерных и узконаправленных. Она, как ядрышко ореха, нуждается в скорлупке, существует внутри, хранит, выращивает, преумножает. А мужчина и есть та самая скорлупка, внешние пределы. Он обращен вовне. Поэтому женщина, утратившая свою скорлупку, свой семейный кокон, оказывается беспомощной и беззащитной. Она как моллюск без раковины. Когда это случилось со мной… — Голос Корделии дрогнул, но она быстро справилась. — С меня не только содрали кокон, с меня содрали кожу. Ты
оказываешься в открытом космосе без скафандра. Но ты не умираешь. Ты живешь.
Это приведенное ее сравнение Мартин воспринял особенно остро. И легко. Он сам не раз представлял себя таким же оголенным живым существом в вакууме.
Корделия помолчала и заговорила вновь.
— Но даже у моллюска есть шанс. Тысячи и даже миллионы таких вот ободранных моллюсков погибают. Я выражаюсь сейчас фигурально. Не все люди умирают, оставаясь в одиночестве. То есть, не умирают физически. Есть те, кто убивает себя медленно. Есть те, кто умирает духовно, но по-прежнему влачит физическое существование. А есть те, кто выживает и обретает новые качества. Меняет свою природу. Вот я из них, из выживших. А знаешь, как у меня это получилось?
— Как? — оживился Мартин.
— Для этого нужно дойти до конца, нырнуть еще глубже.
— Куда? — не понял он.
— В свой страх. Не прятаться, а шагнуть навстречу. Уйти в отрицание. Не цепляться за обломки, а прыгнуть. — Она задумалась, пытаясь перевести прожитый опыт в ясные и простые формулы. — То есть позволить течению нести тебя, довериться.
— Но течение может вынести на камни, — возразил Мартин.
— Да, может, но это представляется как желанный финал. Шанс прекратить боль. Поэтому ты начинаешь эти камни искать, а не уклоняться от них. Не думаешь о том, что будет, а просто действуешь. Потому что тебе уже все равно. Ты пережила свой страх, исчерпала его. Не заглядывая в будущее, живешь только настоящим.
Мартин часто размышлял на ее словами. Все ею сказанное входило в противоречие с самим его устройством. Программа самосохранения, базовые директивы не позволяют действовать без расчета на будущее. Они будут выстраивать стратегию, давать рекомендации, прослеживать возможные последствия. То, о чем она говорила, это хаос, набор случайностей. Как ему следовать? Как выживать?
И вдруг он понял. Вот сейчас, в ее каюте, он понял. Нет, его кибернетическому двойнику этого не объяснить. Он слишком рационален. Понимает человек. Пройти этот страх утраты до конца, испить его, погрузиться в него, стать его частью. Принять и пережить. Возродиться и стать другим. Стать частью течения. Довериться.
Мартин протянул руку и осторожно погладил ее коротко остриженные волосы. Корделия так устала, что не нашла в себе силы пойти в душ. Волосы были жесткие, спутанные. У корней проглядывала седина. Корделия, почувствовав его движение, поймала его руку, прижалась к ней лицом и прошептала:
— Не бойся, Мартин, я не умру.
Он почувствовал плотный, схожий по разрушительному воздействию с радиацией, фон. Но это была не радиация, бьющий нейтринным потоком солнечный ветер. Это была вина. Корделия взглянула на него робко, просительно. Она съёжилась и втянула голову в плечи. В её эмоциональной и гормональной сферах царил хаос. И она ничего не могла с этим поделать.
— Не было необходимости скрывать, — тихо, даже успокаивающее произнес Мартин, — я бы понял.
Хмель ревности — а это была ревность, то, что он чувствовал — уже выветрился. Осталось что-то ноющее, подспудное, как после неудачного падения, но без травм и разрывов. Лёгкий ушиб по вине собственной неловкости. Засмотрелся на облака и споткнулся. И пугать Корделию, обвинять её он не собирался.
Он до сих пор помнил, как сломал ей руку на четвёртый день своего пребывания на Геральдике, помнил её глаза, её болезненное недоумение и страдал. Он бы и хотел это как-то изменить, но прошлое, увы, коррекции не подлежит. Правда, Корделия убеждала его, когда он всё-таки решился ей признаться, что восприняла это происшествие как должное, что подобное должно было случиться, так как назревал кризис и каким-то образом этот кризис, это накопившаяся энергия взаимного недоверия, должны были проявиться. Она и сама виновата: не сделала ни единой попытки до него достучаться, объяснить, поговорить.
— Я бы тебя не услышал, — буркнул в ответ Мартин.
— Я должна была провести тебя по дому, по всем его закоулкам, чтобы ты убедился, что никаких тайных пыточных полигонов у меня нет, — возразила Корделия, — но я этого не сделала. Ты же искал лабораторию?
— Искал, — ответил Мартин, опустив глаза, — в первую же ночь. Тебе «Жанет» сказала?
— Я предприняла кое-какие меры, — улыбнулась Корделия, — искин за тобой ненавязчиво присматривала. Но я запретила ей ограничивать тебя в передвижениях. Хотела, чтобы ты сам обозначил границы, сам установил правила, почувствовал, что от тебя тоже что-то зависит. Привык, приспособился. Но я не учла степени твоего недоверия, твоей тревоги.
Мартин вздохнул. Корделия коснулась его руки.
— Всё уже в прошлом. Всё уже кончилось.
— Но я же мог тебя убить.
— Ну не убил же. Дэн тоже мог убить Теда, когда тот нашёл его, окровавленного, у стыковочного шлюза. Его спасла случайность, Тед вовремя подал голос.
— Я знаю. Дэн рассказывал. Ему до сих пор не по себе.
— Вот видишь. Все совершают ошибки. Поэтому не вини себя. Я знала, на что шла. Я — взрослая. Я — человек, и у меня есть выбор.
Она его простила.
«Я — взрослая и я человек» — сказала Корделия. А что такое зрелая подлинная человечность, как не умение прощать? Может быть, теперь его очередь явить человечность?
— А кто отец, ты знаешь? Или донор анонимный?
— Конечно знаю.
— Кто?
Он спросил машинально, потому что система всегда в поиске информации. Так как информация имеет ту же ценность, что и энергоресурсы. У человека даже при избытке питательных веществ, при отсутствии информации наступает сенсорный голод. Мозг нуждается не только в глюкозе, но и в поступающих извне сигналах, в касаниях внешнего мира. У Мартина таких реципиентов двое — и мозг и процессор. Своим любопытством он питает обоих, но они всё равно голодны, им всегда мало. Потому и спросил. Чтобы дать процессору лишний повод.
— Ты, — ответила она.
«Ты…» Мозг слишком медлителен, неповоротлив, его хранилище памяти неорганизованны и бездонны. А процессор не нашёл повода реагировать. Для него эта информация никакой ценности не имеет. Мартин успел ухватить только самое поверхностное, очевидное.
— Но… я же стерилен… на генетическом уровне.
Всё логично, всё правильно. Он — киборг, машина, а у машин детей не бывает. Машины собираются людьми из отдельных деталей или выращиваются в чанах с амниотической жидкостью.
Машина, если её определённым образом запрограммировать, может собрать из отдельных деталей свою копию. В сборочных цехах, где клепают андроидов, у конвейера стоят те же андроиды. Но это не одно и то же. Собранные ими человекообразные роботы не дети. Они вообще не дети. Потому что механизмы детьми не бывают. Они — неживые. Дети рождаются только у живых. И это значит, что он, Мартин, живой! Он теперь по-настоящему живой.
Мартин сидел в каюте и улыбался. Это было нечто новое, преобразующее. Живой! Он — живой. Оказывается, у этого слова есть гораздо больше значений. Живой это не только двигаться, дышать и чувствовать боль. Живой — это намного больше, это непостижимые глубины сопричастности. Это полнота, объём и единство, это сознание и слияние с первой зародившийся клеткой. Мартин видел мириады жизней, эти бесконечные светящиеся нити, пронизывающие вселенную, окутывающие её, передающие смысл, нити, исходящее из неведомого глубинного источника, чья тайна так и осталась неразгаданной.
Кто же заронил искру жизни в первую сформировавшуюся клетку? Есть ли это великая случайность или целенаправленный акт? Была ли на то воля саморегулирующийся вселенной или вторжение разума? Мартин не знал. Да и никто не знал. Сейчас ему это было неважно. Важно было то, что он допущен в этот вселенский круг, признан своим, равным, что он не менее ценная живая частица в этом многомерном плетение, чем самый сложный живой организм, что он тоже живая пульсирующая клетка. Он больше не продукт, не искусственно созданное, навязанное природе образование. Он живой, такой же проводник импульсов в зарослях вселенских дендритов. Вот что значит быть живым: быть частью и целым одновременно. Ощущать жизнь каждым рецептором, каждым нейроном, каждом сочленением, быть суверенным и зависимым. Быть подобным и единственным. Быть каплей, постигающей океан. Живой! А он-то, жестянка неразумная, едва глупостей не наделал. Уже вообразил себя отвергнутым, отчужденным. Глупый… глупый и маленький.
В ту последнюю ночь на «Космическом мозгоеде» за несколько часов перед посадкой на Терру, где ожидала «Подруга смерти», Мартин думал о своём исходнике, сыне профессора Каленберга и Эмилии Валентайн, погибшим 8 лет назад. Это ему Мартин был обязан своим нынешним перерождением, своим обретением целостности. Каким он был, этот Мартин-исходник? Внешне они похожи. Они по сути братья-близнецы, даже клоны. Но даже тождественные генетически человеческие близнецы не являются абсолютными копиями друг друга. У них бывают разные увлечения, противоположные темпераменты, диаметрально расходящиеся взгляды.
Мартин часто вглядывался в изображения светловолосого мальчика, которые сохранились в его цифровой памяти. Отражение отнюдь не зеркальное. Они несомненно похожи. Мартин узнавал себя в формирующихся чертах подростка, в движениях юноши, в задумчивом, напряженном ожидании сложившегося мужчины. Но Мартин ничего не знал о его подлинном характере, о его мечтах, о его надеждах. Он даже не слышал его подлинного голоса. Возможно, Гибульский использовал аудиообразцы для настройки тембра голоса, но у самого Мартина эти образцы отсутствовали.
Он всего лишь тень, жалкая копия, усиленная киберпротезами. Имеет ли он право ставить знак равенства между собой, куклой, и человеком? Говорят, когда-то на Земле существовал обычай создавать восковые копии людей. Был даже такой музей. Там хранились изображения знаменитостей, воспроизводящие оригинал в мельчайших подробностях. Он, Мартин, в некоторой степени и есть такая копия, только более усовершенствованная, умеющая двигаться.
Их было как будто двое: Мартин – порождение забортного вакуума, уверовавший в абсолютные величины, Мартин — машина, и Мартин — ребенок, горстка разумных молекул. Мартин-киборг был всегда прав, всегда состоятелен, всегда вооружен доказательствами и аргументами, но жив только мечтой саморазрушения, ибо обратить эту энергию вовне он не умел. Он не мог убить человека. И по этой причине убивал себя.
А Мартин-ребенок был слаб. Он был подобен призраку, пугливо взирающему на разрушительную деятельность собрата. Мартин-ребенок жил безумной неосуществимой надеждой. Этот Мартин, в благословенные минуты покоя, стоял у сверхпрочного свода купола исследовательского центра и вглядывался в звездный рисунок. Этот Мартин помнил теплые руки матери, этот Мартин слышал ее голос, ее слова… «Мы скоро заберем тебя отсюда, сынок…» Этот второй Мартин был обречен, он таял, растворялся, а тот, первый, набирал силу. Так кто же победит? Кто переспорит? Оказалось, что слабость упорней, выносливей силы, и дымный задохлик победил. Он остался и выжил. Но тот, забортный, вакуумный, все еще здесь, где-то прячется. Он не ушел, не растворился. Он еще полон сил. И ждет своего часа. Он реагирует молниеносно, сокрушительно, сминая и размалывая фильтры рассудка.
Ярость и обида. Этот первый выбивает из-под ног опору и злорадно усмехаясь, толкает вниз. «Ты ей больше не нужен. Ты – временное увлечение. Домашний любимец, кукла. Люди часто обзаводятся такими питомцами, чтобы скрасить одиночество. Корделия много лет назад потеряла мужа и сына. В ее сердце огромная, незаживающая пробоина, которая истощает ее, распыляет жизнь. И она находит тебя, забавную человекообразную зверушку, чтобы эту пробоину заткнуть. С тем же успехом она могла бы заглянуть в ближайший зооприют и выбрать себе щенка поблохастей. Породистого она бы не взяла. Взяла бы самого несчастного, истощенного, с порванным ухом, хромого и одноглазого. Чтобы явить свое милосердие. Гордиться собой, восхищаться. Разница-то невелика. Хромой щенок или ты, полудохлый киборг. Выхаживала бы с героической самоотверженностью, выводила бы глистов и подтирала лужи. Но подвернулся ты. Что гораздо интересней. И масштабней. И задача сложней, и перспективы заманчивей. И даже как будто любит. И заботится. И жизнью рискует. Теперь у нее будет ребенок. Ребенок – он же родной, он – продолжение, генокод, бессмертие. Никакому киборгу с ним не сравниться. Люди свято чтут закон сегрегации: свой — чужой. На каждом установлен подсознательный транспондер. И определяющим фактором выступает генетическое сочленение. Корделия в любом случае предпочтет своего, родного».
За несколько минут перед дверью Мартин прожил целую эпоху, пробежал целый спиральный виток, скатился с сияющей вершины в самую глубокую пропасть. Минуты обрушились в самих себя, подобно атомам коллапсирующих звезд, чья плотность чудовищно возрастает под воздействием сил гравитации. Он снова пережил тот безумный слепящий приступ обиды, отчаяние, ярости, который некогда вынудил его бежать. Возможно, происходи этот разговор не на «Космическом мозгоеде» в открытом космосе, а в планетарной клинике, Мартин поддался бы этому секундному помрачению, стал бы жертвой замыкания рассудочных цепей и кинулся бы бежать. Но замкнутое пространство транспортника быстро его отрезвило. Пелена рассеялась, и он услышал голос Теда, смех Полины и строгую реплику Станислава Федотовича. И ему стало легче. Уже второй, повзрослевший Мартин мягко, понимающе отстранил и успокоил того, испуганного, мечущегося, рвущегося в облюбованное укрытие, желающего затеять войну с целым миром, обвинить, приговорить, уйти в гордое, укоряющее молчание.
Нет, он уже не тот. Он – взрослый, самостоятельный, он умеет принимать решения, брать на себя ответственность, пусть даже это очень утомительно и порой внушает больший страх, ибо винить за неудачи будет некого. В конце концов, ничего еще не случилось. Сама Корделия пребывает в растерянности. Он слышит это по ее голосу. Ее искренность близка к 100%. Она снова и снова требует у Вениамина Игнатьевича подтверждения. Она не верит. Возможно, она даже испугана. Ошеломлена. Мартин еще ничего об этом не знает. Из одной подхваченной крупице информации он соорудил целую башню, реконструировав свое будущее. А что бы сказал его бесстрастный кибернетический двойник, предоставь ему Мартин в качестве исходных эту крупицу? «Недостаточно данных для анализа». Вот что ответил бы киборг. И был бы прав. Мартин слишком увлекся своей человеческой составляющей, почти уверовал в ее непогрешимость.
Он вызвал на внутренний экран диалоговое окно и привёл уровень адреналина и кортизола к нейтральным величинам. Как же люди обходятся без этого регулятора биохимических процессов? Ни снизить уровень гормонов, ни поднять, ни обнаружить вовремя смещение.
Дверь откатилась, ушла в пазы. Появился Вениамин Игнатьевич. Он прятал улыбку. Глаза доктора лукаво поблескивали. Он кивнул Мартину и ушёл в пультогостиную. А Мартин снова глубоко вдохнул.
Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Под ногами разверзлась бездна.
Мартин отшатнулся. Он почувствовал ее дыхание. Позвала. Потянула. Пустота. Черная. Беззвездная. Безвоздушное одиночество. Забортный космос, где сама жизнь останавливается, распадается облачком мерзлых молекул. Он знал эту пустоту, пребывал в ней.
Вакуум, где сознание остается в неприкосновенной ясности и нейросеть безупречно проводит импульсы, где физические процессы следуют изначальному алгоритму. Вакуум иного качества. Вакуум отчаяния. Он консервирует и уплотняет взаимодействие клеток, он навязывает им телесную производительность и механическое быстродействие, он выпаривает и осаждает душу, он убивает. Но Мартин жил. Долго, целых четыре года, 1535 дней. Он двигался в этом вакууме по искусственно навязанной траектории, горел в радиоактивном облаке, медленно падал в ненасытное жерло. Он и физически должен был разрушиться, исчезнуть, утратив на излете признаки разумности.
Но его, затерянного во вселенной, уже обугленного смертоносным излучением, подобрал встречный корабль.
Там он забыл о вымораживающем дыхании космоса. Восстановил свою целостность, свою тождественность миру. Стал ему сопричастен. Созвучен. Он забыл свой страх. Забыл, как звучит эта гулкая, бездонная пустота. И вот ее вздох. Ее злорадный расширившийся зрачок, ее взметнувшееся веко. И где… На «Космическом мозгоеде».
Нет, корпус транспортника не поврежден. Не стонут и не скрипят раздираемые давлением переборки. Не воют, захлебываясь, двигатели. Не стекает в пробоину воздух. В пультогостиной звенят знакомые голоса. Слышится смех. Они с Корделией только что пили чай, сидя на розовом диванчике, и слушали хвастливое повествование Теда, его красочное, полное саспенса и драматизма, описание погони за «Алиенорой».
Все уже кончилось. Все на борту. Все живы. Казак арестован. «Алиенора» отправилась в направлении порта приписки, где ее уже ожидала команда следователей. Мартин чувствовал себя победителем, приобщившимся к миру взрослых. Беспокоила только Корделия. Он уловил затаившееся в ней нездоровье сразу, как увидел, но не смог идентифицировать причину. Сканирование не выявило внутренних повреждений, а синяки и ушибы носили поверхностный характер. За время ее пребывания на «Мозгоеде» кровоподтеки побледнели, ссадины затянулись. Тем не менее, выглядела она больной. Но Мартин объяснил это пережитым стрессом. Эти люди такие хрупкие! Такие ранимые. Их так легко сломать.
Она несколько дней оставалась в неведении, в тревоге, она ничего не знала о происходящем на «Алиеноре». Ее беспокойство вполне объяснимо. И состояние тоже. Она истощена. Но нет, есть что-то еще, что-то, связанное с нарушениями гормонального фона.
У Мартина давно вошло в привычку мониторить ее физическое состояние. Он делал это по умолчанию с тех самых пор, как нашел ее в геральдийском лесу. Именно тогда Мартин настроил свою систему так, чтобы отслеживать динамику ее нездоровья. Он не сбросил настройки и после ее выздоровления, когда она в его помощи уже не нуждалась. Пусть остаются. Ему так спокойней. Пульс, давление, температура, гормональный уровень. Последний параметр определяется приблизительно, без указания молярной массы, но вполне отчетливо, чтобы предположить симптомы надвигающегося нездоровья. Ничего внушающего опасения. Все в пределах нормы, все прежние гормональные колебания, взлеты и падения графика полностью соответствовали человеческой парадигме. Чего же он испугался?
Когда-то Корделия посредством своеобразного wi-fi «поводка», еще на Геральдике, вот так же мониторила его состояние. Система посредством телеметрии выдавала подробный отчет. Достаточно было коснуться сенсора на комме, чтобы в вирт-окне высветились запрашиваемые параметры. Корделия придирчиво отслеживала биохимию его крови. Мартин о таком мог только мечтать. Люди такие неудобные в эксплуатации! Кровь полагается поместить в биоанализатор. Над самим человеком следует проделать множество манипуляций, подключить с десяток приборов. Один отлеживает сердечную деятельность, второй – дыхательную, третий выводит на монитор водно-солевой баланс, четвертый — волновые колебания мозга. И как тут поймешь, что с человеком что-то не так?
Вот он, Мартин, почувствовал, что с Корделией что-то не так, а причину не распознал. Не мог даже определить, каков характер этих изменений, злокачественный или безобидный. А когда Вениамин Игнатьевич увел ее в медотсек, даже испугался. Нет, испугался он потом, когда уже стоял за дверью… Да, подслушивал, но не намеренно. Это его способность, опция. Человек на его месте не различил бы ни слова. А Мартину и усилий не понадобилось. Он ждал позволения войти, а услышал… Узнал причину. Ребенок! У Корделии будет ребенок. Маленький человечек. Генетическая копия.
В те несколько минут, пока он стоял за дверью, пока слушал звенящий от радостного недоверия голос Корделии, время уплотнилось до критической, невыносимой массы. Оно вошло в то агрегатное состояние, что настигает временные отрезки лишь при крушении судеб, когда события ускоряются, мелькают. В старых земных книгах Мартин читал о предсмертных видениях, переживаемых людьми: будто бы перед смертью человек видит свою жизнь со стороны, как зритель, сидящий в зале. Там, перед дверью в медотсек, Мартин пережил нечто схожее. Он видел не только прошлое, свое детство на космическое станции, свое пребывание в исследовательском центре «DEX-company», свое избавление, свое короткое ослепительное счастье, он видел будущее.
Он увидел то, что случится. У Корделии будет ребенок. Близкое, родное ей существо, повязанное с ней узами крови, ее отражение. А он, Мартин, больше не нужен. Он чужой, лишний. Он будет изгнан, отторгнут. И тогда под ногами разверзлась бездна. Бездна, в которой он некогда был заключен и обездвижен; бездна, где он оставался в абсолютном режущем холоде. Теперь он туда вернется. Он больше не единственный, он больше не «семья». Он всего лишь временный заместитель. Суррогат. Игрушка. Которую так легко заменить.
Мартину стало больно… Так больно. Нет, не физически, импульсов нейросеть не зафиксировала, но на внутренний экран выскочила предупреждающая надпись:
«Превышен допустимый уровень кортизола».
Мартин глубоко вздохнул и дал команду лимитировать гормональный всплеск до нейтральных величин. Он не должен спешить. Он должен с ней поговорить. Увидеть ее глаза. Услышать ее голос.
Он уже падал, уже летел в эту пустоту, с раздавленными обескровленными легкими, с почерневшим обугленным сердцем. Он уже бежал в раздирающем порыве от этой боли, от текущей по жилам кислоты отторжения. Это случилось на Геральдике, когда тяжелый тупоносый флаер, заходя на посадку перед их геральдийским домом, сверкнул надписью DEX… Мартин не стал дожидаться полного разворота гудящей машины и бросился бежать.
Бежать… Он бежал, гонимый одним лишь безрассудным, живущим где-то глубоко в клетках ужасом. Эти клетки люди унаследовали от своих далеких предков, некогда живущих простой философией страха, подчиняясь единому универсальному закону выживания. Эти клетки не рассуждают, не анализируют. Они кричат: «Беги!» И он бежал. Не оглядываясь. Не допуская сомнений и не задавая вопросов. Он летел в бездну. Там, на дне, в забвении и неподвижности, было если не спасение, но избавление, покой, вечная гибернация, отсутствие боли. Исчезнуть, самоликвидироваться. Он принял ее предательство как абсолютную данность. Она – человек, а люди… люди всегда предают.
Тогда он ошибся. Страшно, оглушающе.
Надпись с начальными буквами DEX означала безобидный логотип компании, монтирующей солнечные батареи. Он жестоко поплатился за свою поспешность, за то, что пренебрег разумом и последовал за инстинктом. Действовал как испуганное животное. Нет, он действовал как ребенок. Он и был в сущности ребенком, запуганным, несмышленым, для которого мир делится на холодное и горячее, на мокрое и сухое. Его душе еще предстоит повзрослеть.
Не так ли говорила Корделия? Его мозг превосходит эффективностью и быстродействием мозг обычного человека, а вот душа нуждается в обучении. Тогда он не совсем ее понял. Что это значит? Что значит «взросление души»? Взрослеет, формируется тело, наливается зрелостью, силой, массой. Тверже становятся мышцы, грубее — кожа. А что же душа? В чем отличие души ребенка от души взрослого?
Он это понял не сразу. Потребовалось время. Заливающая разум неконтролируемая обида, отрицающая доводы рассудка, одностороннее пылающее суждение, низводящее ситуацию к абсолютной, безапелляционной оценке. Есть только «я», мое страдание, мое неудобство. Иного виденья, иного мнения нет. Оно не рассматривается. Он и второй раз вынес подобное суждение. Произнес приговор и едва не привел в исполнение, когда выяснилось, что Корделия знала о сговоре Генри Монмута с «DEX-company». Тогда его тоже захлестнула обида. Он снова обвинил Корделию с предательстве, в злонамеренности, в преступном умолчании. Бежать необходимости не было, у него другое оружие – последний приказ, капсула с ядом. Он был близок к тому, чтобы активировать комм. Даже не из страха, ибо зримой опасности не было, ловцы еще не покинули космопорт Перигора, а назло… В отместку! Чтобы уязвить, чтобы сделать ей больно. Отмстить неуклюже, по-детски. Он же помнил, как она испугалась, как зашлось в адреналиновой судороге ее сердце, когда он в тестовом режиме активировал «последний приказ». Он помнил ее глаза, мгновенно провалившиеся, заранее стылые, в кристалликах скорби. Он умрет и накажет ее своей смертью. Ей будет плохо, она будет страдать. Ей будет стыдно, она будет винить себя за обман, за преступное молчание. Корделии тогда пришлось поранить себя, чтобы вывести его из угара обиды. Воспользоваться его же оружием. Брызнувшая кровь мгновенно привела его в чувство, и стыдно стало уже ему.
Потом он злился на нее за ссылку на «Мозгоед», за это отстранение от значимых и опасных событий. Она опять приняла это решение без него, с обычным человеческим самоуправством. Рассудком он понимал, что хозяйка (а тогда она именно так определялась системой) права, что она прежде всего заботится о его безопасности, спасает ему жизнь, что она опытнее, взрослее, что она знает мир, в котором он еще только учится жить. Понимал, но не мог совладать с подступающей, такой знакомой обидой. Обида. Будто капля концентрированной уксусной эссенции на коже. Жжет, разъедает. Но для жизни неопасна. Небольшой дискомфорт. Достаточно заблокировать рецепторы. Но Мартин в ожидании Корделии пестовал эту каплю, распалял, взращивал, чтобы было чем плеснуть ей в ответ, отплатить, отыграться. Он сидел в своей комнате, нахохлившись, отстранившись, а она гладила его затылок и тихо оправдывалась. Он уже и обиды не чувствовал, уже осознал, понял, а повернуться и ответить не мог. Детская душа не позволяла. Правда, и активировать комм уже не пытался.
Он учился главному – понимать. Смотреть на свою обиду со стороны, дистанцироваться, контролировать. Учился избегать однобоких скоропалительных суждений. Первая усвоенная им истина – люди разные. И поступки людей тоже разные. Когда-то он поспешил принять на веру слова Бозгурда, оболгавшего его родителей. Мартин не усомнился ни на минуту, что та женщина, называвшая себя его матерью, читавшая ему вслух детские книжки, ставшая его проводником в мир, подарившая ему первые проблески человечности, всего лишь участница эксперимента, равнодушная статистка. Он поверил в то, что его предали, что кто-то получил вознаграждение. И долгих 1535 дней жил с этой ложью, хранил ее в своем сердце, прятал в непроницаемом коконе ненависти, тихо и неуклонно превращаясь в машину. В своем стерильном, холодном боксе, в тревожные ночные часы он вспоминал покинувших его родителей одновременно и с горечью, и с любовью. Он мечтал о мести предавшим его людям и в то же время звал их на помощь. Звал, без слов, без голоса, без надежды. Звал. И ненавидел себя за эту неизбывную наивность.