Недолго помолчали. Рядовой Энао перетащил последние сумки с патронами к товарищам. Капрал поглядел на них.
– Надо утопить все к чертям, у нас такого добра завал, а у них времени воспользоваться уже нет, – и перевел взгляд на плененных. – Последние пожелания будут? – молчание. – Священника у нас нет, сами понимаете, но ведь вы атеисты. Платки?
– Нет, благодарю господин капрал, – ответил Бругейра. Он стоял чуть впереди, будто пытаясь закрыть грудью свой отряд. Лулу смотрел на капрала исподлобья, Рафа покачивал головой, Чавито покусывал губы и мял пальцы. Словно ему не терпелось сорваться в последний бой, до которого он так и не добрался.
– Контадор точно убит? – вдруг не выдержал Даниэль. Капрал кивнул.
– У меня нет с собой его документов, но уж поверь на слово. К нему многие стягиваются, верно, был последним оплотом ваших в Барселоне. А вы… надеюсь, последние, кто до него пытается добраться. Сегодня перед рассветом три отряда поймали, – он помолчал. – Количеством побольше, чем вы, но из всех сдалось только двое. Видимо, вправду последний бой.
– Наверное, нам лучше отвернуться, – предложил Нандо. – Чтоб вашим ребятам сподручнее стрелять было.
Капрал поморщился, сразу все поняв
– Я сам, – вынул наган из кобуры. – Даже лишняя останется.
– Приберегите, капрал, – заметил Рафа. – Она вам еще может ой как понадобиться.
– Война кончилась, – жестко ответил тот. – Если вы действительно последние, завтра в Барселоне пройдет парад. Хоть народ вздохнет с облегчением. Да и мне моих надо распускать. Устали.
– Все устали, – согласился Нандо. – Не тяните.
– Как скажете, – и обернувшись к своим, выделил одного: – Рауль, поднимись, сообщи штабу, что отряд некоего Фернандо Бругейры, из пяти человек, пойман и ликвидирован. Давай, сынок. А вы, – он посмотрел, как поднимается рядовой, самый молодой из солдат, на его спине камнем висела тяжеленная рация, – вы сдайте документы. Благодарю. И прощайте.
– До встречи, – не выдержав, улыбнулся Рафа.
– Но пасаран, – тихо произнес Чавито.
– Прощайте, – ответствовал Нандо.
Когда выстрелы стихли, капрал прошелся вдоль тел, примечая, все ли ладно он сделал. Добрая работа, убиты с первого выстрела, никто не мучился. Убрав наган в кобуру, он принялся медленно подниматься, вслед за своими подчиненными по лестнице в винокурню.
Только тогда Айгнер отлепился от стены и медленно выбрался из ниши. Пулемет он оставил, снял ленты, ровно путы, вышел на середину подвала. Едва заметный свет сочился с верха лестницы. Он вынул из кармана наган, высыпал патроны, все, кроме одного. Молча попрощался с товарищами, не найдя нужных слов. Вздохнул и осторожно подошел к лестнице, нащупывая разваливавшимся сапогом первую ступеньку. Стал осторожно взбираться.
Наверху он неожиданно вспомнил песню «Ай, Кармела», появившуюся еще в первый год войны. До этого республиканцы перепевали «Интернационал» или «Варшавянку», а потом кто-то написал сперва эту, а потом и другие. Айгнер и сейчас, насвистывая мотив, задумался, почему же песни гражданской войны такие печальные. Без решимости, без пафоса, без нажима. Не сравнить с напевами других стран. Будто авторам заранее известно, чем кончится война. Или они раньше всех поняли, что она принесет в дома каждого?
Он вышел на улицу, продолжая насвистывать. Яркое солнце почти не грело, безоблачное небо превратилось в цинковую крышу. И только море чернело, разрезая мир на две неравные доли, уходя к горизонту флагом погибшей державы.
Короткий хлопок заставил песню замолкнуть. Тело осело в придорожную пыль. Удивительная тишина воцарилась в городе. Будто не стало в нем уже никого.
Середина марта – начало апреля 2018
Он подхватил мешок, двинулся вперед. Через пару минут отряд достиг дверей винного погреба. К их удивлению, ничего подрывать не пришлось. Из-за приоткрытой двери отчетливо доносился запах вина, густой, тяжелый. Видимо, немало бочек просто пролили на пол, унося самое ценное. Или вообще ничего не беря с собой, поспешно убегая из города, хватая только документы и жизненно необходимые вещи, в число которых кава никак не входила. Разве, пара бутылок, задобрить французского таможенника. Если он не слишком большой патриот, чтоб принять испанское шампанское в качестве прямого пропуска в свою страну, без фильтрационного лагеря.
Отряд осторожно втянулся внутрь. Помещение метров полтораста, захламлено донельзя. Разбитые бочки, бутылки, какие-то тряпки, ворох газет, бумага, – все валилось на полу, создавая тот первозданный хаос, который и означает спешное бегство. Даже стеллажи с бутылками и те оказались откинуты к стенам. Будто армия прошлась. Бругейре подумалось – а может, так и было? Вошли солдаты, которых привлек запах игристого, может, даже забрали что-то, а чтоб не доставалось врагу, уничтожили последки. Он задумчиво кивнул, хоть какая-то месть фаланге за сдавшийся город. Пусть и смехотворная.
Лампа с трудом освещала обширное пространство погреба. С ближнего краю еще оставались закуты, видимо, предназначенные не то для особых вин, не то для особо напившихся слуг, сейчас уж не разберешь. Айгнеру даже виднее, он как раз заглянул в подобную нишу под лестницей. Может, ведет куда? В плане ничего подобного не значилось, но ведь хозяева дома сколько веков владели винокурней, могли и не согласовывать переделки с общим планом.
Он еще успел подумать, какая разница, что там, когда услышал разочарованный голос Рафы:
– Ну вот, кавы не нашлось. Жаль, нечем вас угостить.
– Не надейтесь, – ответил ему незнакомый голос. Фонари, точно лучи прожектора осветили пространство погреба, разом ослепив бойцов. Все смешались, застыло, замерло, свет будто гипнотизировал.
Только Ланда успел толкнуть Айгнера в сторону ниши у лестницы, оба входили, как всегда, последними, а потому не успели попасть под лучи.
– Только тихо. Доставь пулемет Контадору. Мы как-нибудь выберемся, – успел прошептать Пистолеро прежде, чем луч настиг его. Микель обернулся, но Арндта уже не было видно. Ниша точно скрылась в стене, спрятав бойца. В ослепительном свете, подвал казался совсем иным, куда меньшим, более захламленным.
– Стоять. К стене. И пожитки на пол, живо! – скомандовал тот же голос. Фонарик наконец, высветил говорившего: капрал фалангистов, на удивление пожилой, под пятьдесят, но все еще носивший форму младшего рядового состава, вышел на пару шагов вперед. Вынужденный лично шататься по тоннелям, он холодно оглядел республиканцев. Покачал головой, спрятав пистолет, помял руки, словно те замерзли на холоде.
– Это все? Энао, Корретха, гляньте, есть еще кто с этими, – фигуры быстро зашевелились. Рядовые, пацаны, недавно набранные в состав армии Франко, в еще чистой форме, метнулись к двери. Выбежали, прикрывая один другого и поспешили вернуться. Верно, не рассчитывали увидеть еще кого-то или не решились попасть под прицел возможной засады. Фонарики метались у двери, но ни один из них не попал в нишу, она будто сама отводила внимание солдат.
– Это все мои, – коротко ответил Нандо, когда рядовые вернулись. – Нас только пятеро.
– Представьтесь, капитан.
– Фернандо Бругейра, ротный второго батальона интернациональной бригады…
– Это лишнее. Бригады кончились, как и вы, впрочем. В последний бой идете на соединение с Контадором?
В ответ Нандо кивнул. Капрал поморщился.
– Опоздали. Мы его утром казнили, сразу после штурма. Смертный бой для вас не получился. И то хорошо.
– Вы правы, капрал, – Нандо подождал, может, он представится. Но нет, старый служака молчал. – Я так понимаю, умрем мы вместе.
– Вы правильно меня понимаете. Энао, забери у товарищей республиканцев их добро… Да, много ж вы тащили. Жаль, что не успели. Вам надо было еще вчера выходить, чтоб к нашей атаке подойти, – странно, но в голосе капрала и в самом деле, проскочила нотка сочувствия. Он еще раз оглядел плененных и остановил взгляд на Микеле. – А вот тебя я кажется знаю. Ты тот самый Пистолеро, что пятерых моих положил позавчера? Я прав?
Ланда кивнул, подтверждая.
– Все верно, господин капрал.
Нандо встряхнулся. Мысли, мысли, почему они не преследовали его раньше? Почему только сейчас навалились, и в таком превеликом множестве, что ни шагу без них ступить, ни головы повернуть? Он словно спал все эти годы гражданской. Чувствовал, но не ощущал, слушал, да не слышал. Как умудрялся? Самому непонятно. И оттого еще противней на душе. Будто не понимал, что происходит, как случается, будто не знал, что такое испытание кровью. Когда Чавито первый раз пришел с этими словами, он поспешил отмахнуться: да, есть такое, но не в его отряде, не с его людьми. Тем более, с Даниэлем, почти мальчуганом. Про Рафу лучше не думать вовсе. И за его признание больно и за свои слова.
Он повернулся к избитым, потрескавшимся ботинкам Тарды.
– Прости, Рафа. Наговорил всякой мерзости, как будто чужой для тебя стал. Для всех вас. Как будто ничего не знал.
– Да, верно дернулся, – устало произнес каталонец. – Вернее, по делу. Я и не того заслуживал. Не сейчас, тогда. Но и сейчас можно.
– Все с червоточиной, – резанул Нандо. – Не надо было говорить, сам такой. Все время молчал, слушал Серхио, будто он командир, а не я. А что он шептал про шпионов, наймитов, предателей… про списки, наконец. Я, вот странно, так верил ему, так был убежден, что в роте и вправду есть…
– Они были, Нандо, – произнес Чавито. – Были. Теперь все ушли. А кто идет на смерть, он лгать не может.
– Ты прав, – он поднял лампу. На сердце странным образом полегчало. Даниэль прав: остались только те, кто ни при каких обстоятельствах не отступит, не покинет отряд, пойдет до конца. Тем более, что там до него – минут десять пути. И несколько часов или дней жизни под предводительством нового командира. А затем их поход действительно подойдет к концу, и что там будет, полная темнота и растворение или какая-то иная жизнь, перерождение, ад или рай… неважно. Уже неважно. Все одно, они примут это вместе, в разное время, но все одно – вместе.
Хотелось сказать, выразить нежданно нахлынувшие мысли. Но не получалось. Он умел ободрять, говорить зажигательно, умел подбирать слова, когда приходилось вдохнуть в человека столь нужные тому силы, чтоб перебороть страх, боль, ужас, неверие. Но эти люди лишились и страха и неверия. И все слова капитана были им ни к чему, Нандо читал это на их лицах. И все же хотелось сказать что-то, важное, нужное.
Он вдруг понял, что не сможет сказать. Не подберет этих слов, не зажжет новым светом сердца. Ничего не сможет сделать. Слова вроде бы вложенные в душу, он вынимал из передовиц, из брошюр, из листовок. Собранные вместе, они помогали пережить и авианалеты, и артподготовку, и наступление, и бегство. Позор дезертирства товарищей, поиск внутренних и внешних врагов. Но не могли дать ему вымолвить и фразы о том, что происходило сейчас.
– Спасибо, – произнес наконец, он, только сейчас заметив, что плачет. Вытер непрошенные слезы рукавом, оцарапав заскорузлой грязью лицо. – Спасибо вам, други. Вы только и остались, нам и идти. Недолго осталось, что там, подвал винокурни через два поворота, – знал, что не то говорит, но и молчать не мог, – А там и Контадор и последняя битва. Надеюсь, последняя. Не хочется ни поторапливать судьбу, ни оттягивать. Надеюсь, придем вовремя. Жаль только, что все так вышло. Могло быть иначе, но вот не случилось.
– Ты о чем, Нандо? – спросил Лулу.
– О твоих словах, – вздохнув, отвечал командир. – Тоже подумалось, чего ж нам своим умом не жилось, почему надо было бороться с собой и искать для борьбы внешних союзников. А не внутренних. Три года сражаться и все потерять. Биться за идеалы, а самим оказаться полем битвы других стран, наверное, готовящихся к войне друг с другом. Мы могли бы обойтись без этих опытов над собой…
– Наверное, не могли, – произнес Пистолеро.
– Да и что толку сейчас говорить, – подхватил Айгнер. – До конца дошли. Оборачиваться поздно.
– Хотя бы путь посмотреть.
– А что теперь-то глядеть. Только вперед и осталось, – добавил Рафа. – Сам сказал, всего ничего впереди, на то и уповаем.
Он сознательно произнес чуждые обычной его речи церковные слова. Нандо кивнул.
– Ты прав. Идем.
– Иди к своим, ублюдок, пусть тебя там шлепнут.
– Как скажешь, – так же механически повторил Тарда и медленно стал сваливать мешки с медикаментами у стены. Им повезло ограбить госпиталь по дороге к площади. Затем отошел на шаг, нерешительно обернувшись. Ему следовало пройти мимо своих товарищей обратно, по узкой тропке, но ни один не хотел уступать дорогу. – Может, вы посторонитесь? Мне ж теперь на Монжуик, наверное. И дайте пустой револьвер, может, меня сразу…
– Нандо, ты с ума сошел? – Исагирре бросился к нему, встряхнул несколько раз. – Немедленно перестань! И ты, Рафа, оба прекратите этот балаган. Вы что творите?
– Последний путь, – холодно ответил каталонец. – Пустите.
– Нет, не смей. Вы оба не смейте.
– Нандо, в самом деле. Подумай, что ты делаешь? Ты всех нас убить хочешь, – баск встал между двумя товарищами, враз ставшими врагами друг другу.
– Только тех, кого я знал. Думал, что знал. Я не могу доверять Рафаэлю больше.
– Это было почти полтора года назад. Полтора года, ты меня слышишь? И что, что-то случилось с той поры? Тебя предали, кто-то навел на отряд снайперов, артиллерию, минометчиков? Сдал нас в руки фаланги? Нандо, сам подумай.
Бругейра поник головой, устало облокотился на точащую водой стену тоннеля.
– Тут такая темень, – произнес он. – Надо было через метро идти. Хотя нет, оно нам не по пути. Я забыл. Голова кружится.
– Нандо! – вскрикнул Пистолеро, тряся его, словно грушу. Капитан не произносил ни слова больше, будто отключившись. Как-то разом он превратился в тряпку в руках баска, безжизненный комок одежды, который Ланда усердно мял в руках, пытаясь привести того в прежнее состояние.
– Нандо, в самом деле, прекрати, – добавил студент. – Дело когда было. И если бы не этот путь, никто бы ничего не сказал. Тебе бы так легче было?
Наверное, он кивнул. Наверное, покачал головой. Наконец Бругейра знаками попросил не трясти его больше, оставить в покое.
– Если уж стреляться, так мне, – произнес Айгнер. – Я эту кашу заварил. Молчал бы, глядишь, обошлось.
– Что обошлось, Арндт? – почти беззвучно произнес Нандо, вновь обретая дар речи. – Что? Ты просто вскрыл гнойник, который…
– Я не знал, что так получится. Я думал, все уже мертвы. Ведь от всего отряда осталось четыре человека. Даже теоретически невозможно, чтоб так сошлось. Как в дурном сне, – и другим голосом. – Я дотащу пулемет, а потом скажите Контадору…
– Да хватит вам всем! – вскрикнул Исагирре. – Сами себя губите. Все время так. Убиваете и убиваете. Ведь не сейчас началось, и не в тридцать шестом. Раньше. Когда немцы, итальянцы и Советы влезли, это все только усилилось, а мы и до того хороши были. Убивали, грабили, изгоняли.
– В Германии ровно то же происходит, – бесцветно произнес Айгнер.
– Да неважно. Мы-то, мы-то почему должны за всеми повторять? Своего ума нет? Кажется, нет, раз стали такими как все. Почему мы вообще постоянно в хвост к другим становимся? Нам что скажут, мы за то и хватаемся. Коммунизм, так по-сталински, фашизм, так итальянский. Или уже немецкий? Кому там каудильо в ножки бросился, Гитлеру вроде. Как он вообще появился на нашу голову? У нас же планы были, я помню, у нас нормальная страна была, без фаланги, без комиссаров, без Марти и НКВД. Начинали-то своим умом. А сколько народу положили, никого не щадили, ни чужих, ни своих; что мы, что фаланга. Первая республика, в семьдесят третьем, началась и кончилась мятежами, и вот, нынешняя ничему не научилась. Мало что на свои грабли наступили, так еще и помощи попросили. Что, от этой помощи жить лучше стало? Кому? Ну, кому?
Он выдохся, замолчал, оглядываясь на товарищей. Бругейра наконец опустил лампу, а потом и вовсе поставил ее на камни. Она осветила неярким, теплым свечением расхристанные ботинки и сапоги, у кого это, а, у Айгнера, просящие каши, а потому перевязанные бечевой. К серым заляпанным плащам, побитым каскам он успел привыкнуть, а вот на обувь внимания не обращал, странно, конечно. Почему не стаскивали у мертвых, неужто нужного номера не находилось? Или не смели даже у чужих. Хотя… какие они чужие, разве что немцы да итальянцы, остальные, как ни крути, свои. После войны… непонятно, что будет после войны с ними всеми, как они смогут прийти к общему знаменателю. Как уживутся в одной стране победители и побежденные – без насилия, если ничего не поменять, не обойтись. Значит, новый террор? Он вздохнул. Промелькнула шальная мысль: а если бы Мадрид свалился тогда, в самом начале, может, появилась бы возможность для слома фаланги, для внутренних распрей между карлистами и сторонниками диктатуры. Может, сейчас Франко уже отстранили, и в Испании худо-бедно, но установилось хоть какое-то подобие прежней жизни.
– Не понял? – повернулся к нему Бругейра. Рафа куснул губу.
– А что тут непонятного. Либо я, либо Солер. Вернее… – каталонец помолчал немного, но затем продолжал. – Я оказался потенциальным предателем. Есть такая вакансия у комиссаров. Нандо, ты должен знать.
– Я не знаю, – коротко отрезал капитан.
– Должен, – упрямо повторил Тарда. – Я через это прошел, не покидая окопов, прямо в штабе полка. Там был «святой Рохас», как мы все его звали, батальонный комиссар Хесус Рохас, и конечно, Серхио Арройо. Меня вызвали, долго трясли, и словами, и прикладом мордуя. Требуя признаться в работе на врагов республики. Ведь я же каталонец, то есть потенциальный враг. И либо сам должен идти под трибунал, либо сдать кого-то. Хотя бы двух. Я не выдержал. Я не прошу прощения за то, что сделал, я… – он сглотнул слюну, – я исповедуюсь. Нандо, мы все сейчас исповедуемся, все одно пропадать. Неважно как, мне хочется, чтоб не совсем уж позорно. Но тащить с собой всю эту гадость дальше я не могу. Пускай ты меня пристрелишь за… за все, это будет справедливо.
– Рафа, скажи точно, кого ты сдал? – покрывшись красными пятнами, спросил Чавито. Каталонец помолчал.
– Я же сказал, Солера. И у меня был еще один вариант, вы может помните его, приютского парня, на которого все крысились. Черт… да, Исидро Ниеве. Святой Рохас, кажется, сам его предложил. Вернее так, он спрашивал меня кого я еще знаю из троцкистов, анархистов и прочей гнили, которую надо счистить с наших бортов. Я никого не знал, собственно, и Солера я почти не знал, только то, что он каталонец, как я.
– Ниеве не каталонец, – буркнул Нандо.
– Он там жил. В любом случае, святому Рохасу это не понравилось, но больше меня он не избивал, отпустил. Я все ждал, когда меня расстреляют, месяца два или три, нет, больше, когда мы уже ушли из Арагона, когда… я все ждал и ждал. А потом узнал, что вышла смешная штука. Расстрельщика моего шлепнули раньше, чем он успел разрядить в меня свой наган.
– Кто это был? – тут же спросил Чавито.
– Да зачем тебе?
– Нет, ты скажи. Мне важно.
– Да не знаешь ты его. И потом, какое дело… ну, хорошо, Карлес Пужоль. Ну что, узнал? – Даниэль покачал головой. – Пацан какой-то, только прибыл из Таррагоны. Вот ему и устроили испытание кровью.
– Как мне, – едва слышно произнес Даниэль.
Молчание. Короткое, но в него умудрилось вместиться столько мыслей, ворохом прокатившихся в головах бредущих в катакомбах.
– Что ты сказал? – хрипло спросил Нандо.
– Мне, – повторил Чавес шепотом, теряя голос. – Мне приказали расстрелять гниль. Фабио Катальдо, Адольфо Пантано и Жоана Солера. И я расстрелял. Попросил только, чтоб со спины. Не мог смотреть, а повязку им на лицо не дали. Они гордые, они не хотели, желали посмотреть в глаза палачу. Мне пришлось в затылок. Я не мог в лицо, я хотел просить их отвернуться, но Серхио приказал, я зашел со спины и просил прощения у каждого, пока Серхио…
– Да что ты говоришь такое, Даниэль? Ты в своем уме? – едва слышно произнес Нандо. – Что за придурочные шутки?
– Это не шутки, товарищ Бругейра, – вдруг как-то отстраненно заговорил Чавес. – Это кровь за кровь. Я должен был пройти, во мне тоже увидели червоточину. Я, у меня дед священник, я не мог иначе поступить, кроме как предать: либо прошлое, либо настоящее. Я выбрал того, кого уже нет. Я не мог иначе. Я… – он готов был заплакать, он и заплакал. Подошел к командиру, но тот вдруг отшатнулся от него. Чавито изумленно посмотрел тому в глаза.
– Прекрати, слышишь, – прохрипел Нандо. – Немедленно прекрати.
– Мне говорили, что ты приказал, ты и Серхио, иначе меня здесь не будет. Когда докопаются, кто я на самом деле, какая во мне червоточина, ты бросишь меня. Ты прикажешь прогнать, отдать фаланге.
– Чавито, я не мог, я никогда не говорил такого. И ты прекрати. Больше ни слова, понял?
– Но после этого, ты ведь вручил мне премию и благодарность за работу. Ведь за эту же работу, Нандо? Мне Серхио велел молчать, что за испытание кровью, я и не говорил, но ты ведь должен знать, ты же знал, ты же помнишь, что я…
– Чавито, хватит! – почти истерично вскрикнул Бругейра. – Хватит. Невозможно больше, – и после недолгой порции тишины произнес: – Что же ты такое натворил-то. Как же так…
– Я… но я только исполнял…
– Помолчи, – влез до этого молчавший баск. Обернулся к командиру: – И ты тоже. Вы сейчас все порушите.
– Я не знал, что Даниэль… ты-то хоть мне веришь? Серхио ни словом, он говорил про то, что каталонцы должны сдать своих, что Солер… что Тарда…. Я мог бы понять. А ничего не понял.
– Что дальше делать будешь, командир? – спросил Рафа спокойно, будто ничего не произошло. Бругейра посмотрел на него, точно видел впервые в жизни.
– Уходи. – сквозь зубы процедил он.
– Что? – не поверил ушам каталонец.
– Ты не можешь, – встрял Ланда.
– Немедленно. Вон отсюда! Или я пристрелю тебя. Вон сколько у нас патронов, на всех раз по двести хватит. Ну, что стоишь, пошел!
– Как скажешь, товарищ. К Контадору мне заходить потом, на расстрел или как…
И в Германии могло сложиться иначе. Друг другу противостояли две ультралевые партии: Тельмана и Гитлера. Обе не стеснялись в способах борьбы за власть, обе ненавидели друг друга достаточно сильно, чтоб использовать крайние меры. Айгнер, будучи еще школяром, не раз выходил на встречи с национал-социалистами, которые всегда заканчивались одним – побоищем. И неважно, где это было, в Берлине, Мюнхене, Дюссельдорфе или Кельне, суть противостояний не менялась. Методы тоже. Но только Тельман опирался на низшие слои общества, пролетариат, а вот его главный противник взывал ко всем. И получал поддержку как властей, так и плебса, в равной степени. Идея высшего предназначения одной нации оказалась куда популярней всемирной революции и равенства.
– Ты рассказывал, что укрывался в Швейцарии. Зачем? – продолжал спрашивать Пистолеро. В ответ Айгнер только плечами пожал.
– Каюсь. Сам не знаю, почему не решился сказать. Я переехал в Испанию, так получилось, что сразу по приезду познакомился с одной женщиной, которая увезла меня в Толедо. Там мы прожили вместе четыре года. Детей не случилось: я был еще молод, а она, наверное, слишком следила за собой; но в любом случае, мы прожили это время счастливыми. Потом все кончилось банально – скандалом и разводом. В стране уже начинались волнения, но до поры, до времени, мы не обращали на это внимания. Когда разразилась гражданская… и начало гражданской мы тоже пропустили. А вот ее связи на стороне, ну, той женщины, они мимо не прошли. – Арндт покивал коротко. Пожал плечами. – Как-то быстро завершилось наше счастье. Незадолго до разрыва она предлагала уехать в Лондон, у нее отец работал в Британии, имел хорошие связи. Устроила бы меня на пристойную должность. Хотя я особо ничего не умел, только с ней получил и настоящую, а не по партийной части, работу и своего рода независимость. Она могла себе это позволить. Да, моя любовь происходила из богатой семьи. А я, коммунист, я, – новый смешок, – вовсе не обращал на это внимания.
– После развода ты сразу отправился в интербригаду? – спросил Ланда.
– Почти сразу. Не мог сидеть, сложа руки. Да и прошлое, оно ведь так и не отпустило. А тут нахлынуло с новой силой. Я не мог не поддаться. Ведь воевать приходилось с теми же. Разве можно было остаться в стороне?
– Ты кого-то узнал?
– Нет, конечно. Сюда из вермахта приезжала одна пацанва, пострелять, пообтереться, почувствовать войну. Недаром же потом Германия начала так активничать во внешней политике. Сперва аншлюс Австрии, потом Судеты, потом Чехия.
– А к нам как попал? – уже Чавито. – Случаем или нет? Ты ведь так толком и не объяснил, что это была за прогулка.
– Я Нандо узнал. Вернее, – Айгнер помолчал немного, будто нагнетая тишину, – не его, я с вашим батальоном почти не пересекался. Только при битве за Арагон. Там я познакомился с Солером.
– Ты знал его? – удивленно пробормотал Бругейра, резко подняв лампу на уровень глаз, будто проверяя реакцию Арндта. Немец выдержал пристальный взгляд командира – как он делал это десятки раз и прежде.
– Он к вам от нас пришел. Его батальон расформировали после сражения, кого-то отправили в первый, кого-то в ваш, в вашу бригаду. Очень большие потери.
– Это я помню, – нервно произнес Нандо. – Дальше про Жоана что? Ты хорошо его знал?
– Нет, шапочное знакомство, я же говорю. Так получилось, что наши позиции рядом оказались. Вот и переговаривались в окопах, в минуты затишья.
– Странно, что ты с кем-то переговаривался, – вдруг произнес Чавито. Нандо шикнул на него. Короткая пауза.
– Солер любил рассказывать о Барселоне. Когда я сюда попал, будто ходил по знакомому городу, больше того, у меня появилось что-то вроде ложной памяти.
– Дежа вю, – подсказал студент. Айгнер кивнул.
– Наверное. Я ходил по разгромленному, опустевшему городу и словно узнавал в нем тот, который покинул Жоан два года назад. Мне особенно запомнился рассказ о Цитадели. Солер был парнем простым, вот и рассказ вышел недолгим и назидательным. Он любил рассказы со смыслом.
Арндт замолчал, молчали и все остальные, столпившись вокруг лампы, которую Нандо, отведя глаза, так и не стал опускать. Точно он, этот светильник, оказался единственным источником тепла и света во всем городе, точно солнце ушло со своего пути, скрылось, а на землю опустилась вековечная тьма.
– Что он говорил о Цитадели? – не выдержал Чавито.
– Рассказывал почему и как она появилась. Но прежде, что Барселона, как и Рим, лежит на холмах: Кармель, Пучет, Ровира, Пейра… простите, дальше не помню.
– У нас их пять, еще Монтерольс. Но в качестве компенсации две горы: Монжуик и Тибидабо.
– Да, Монжуик, ведь там Цитадель и расположена. Построена во время войн за Испанское наследство, а позднее, после восстания каталонцев, стала напоминанием жителям города о власти короны. Жоан рассказывал, что тогдашние инженеры разровняли несколько городских кварталов, чтоб укрепить крепость, и возвести дополнительные башни, орудия с которых могли, в случае необходимости, обстреливать весь город от порта до прилегающих к горе районов. Но я наверное, говорю известное.
– Не всем, – покачал головой Пистолеро. – Я не знал об этом, думал просто крепость. Тем более, пушки никто не убирал.
– А потому, что правительство Второй республики тоже не собиралось отдавать Каталонии хотя бы кроху свободы. На автономию она ж не пошла. Вот баскам можно, а нам – выкусите, – тут же встрял Рафа. – Пушки до сих пор на город смотрят, не знаю, можно ими пользоваться или нет, хотя наверное, можно. Только пользоваться будут другие, те, кто сейчас на Монжуике.
– Судя по отсутствию пальбы – неработающие, – сухо заметил Ланда, пропустив мимо ушей слова о баскской вольнице. – Что еще говорил Жоан?
– Про Цитадель? Вот как пример непорядочности республики и приводил. Да, сравнивал Страну басков и Каталонию, вспоминал историю и рассказывал о мятеже. Вскользь, но с вызовом.
– Я же говорил, червоточина, – всколыхнулся Чавито.
– После битвы он как пропал. Потом только я узнал, что Солер расстрелян. Причем, кем-то из своих. Я не знаю…
– Что значит, из своих? Понятно, что раз попал в список… – произнес Нандо, но Арндт его перебил, кажется, первый раз за все время.
– Нет, я не о том. Он никогда не был троцкистом, сторонником мятежа, больше того, понимая положение города, он не мог признать, что мятеж был обелен. Оправдывал лишь старания людей заявить о себе. Но ненасильственным путем. Странно, что так сильно презирая насилие, он все же счел возможным записаться в добровольцы.
– Я же говорю… – Чавес умолк сам.
– А убили его свои, – продолжил Айгнер. – Из отряда. Я не знаю, кто, слышал разговор. Может, кто-то из политработников.
– Они подобными не занимаются, – возразил Бругейра. – Обычно требуют от интернационалистов или молодых солдат пройти крещение кровью, – он поморщился. – Вот это решение меня давило с момента восстания. Как же можно так расправляться. Да еще передоверяя.
– Значит, можно, – холодно произнес Рафа. – Иначе погиб бы кто-то другой. Вариантов немного. Либо ты, либо тебя.
– Я свое слово сказал, мне идти некуда и незачем, – произнес Микель. – И Арндт это лучше других это знает.
– Ну да. Вы ж с ним только и общались.
– Мы не общались, – почему-то проговорил Айгер. – Мы молчали.
– В смысле? – не понял Чавито.
– Вот именно так. Нам приятней было не говорить, а наслаждаться обществом друг друга. Молча сидеть и размышлять. Каждый о своем, но в то же время вместе.
– Айгнер, я думал, хоть ты нормальный, но…. Ладно, я ничего не понял, остальные боюсь, тоже, – произнес студент. – Слушаем тебя, все остальные высказались, – он оглядел товарищей и выразительно повернулся к Арндту. – Тем более, тебе есть чего сказать, ведь мы ничего толком от тебя не услышали.
Немец кивнул.
– Прежде всего отвечу: я не расстреливал. Кажется, это самое важное, что от меня хотели бы услышать. То есть мне, как это говорилось, доверили ответственное задание, еще когда мы уходили из Таррагоны. Нужно было найти виноватых в очередном проигрыше, подстрекателей, паникеров, отщепенцев. Нашли, как всегда. Доверили мне, как самому опытному, проверенному товарищу. Но я отказался. Дезертировал, как многие, кому пришлось не по душе все, что происходило в республике после подавления мятежа в Барселоне.
– А почему вернулся? – удивленно вскинув брови, спросил Нандо.
– Я дезертировал из батальона, а не из страны. Некоторое время да, решал, перебираться ли через границу, но…. Потом понял, что деваться мне некуда. Вернулся в Барселону, а потом, когда бои пришли в город, встретил вас. Вот так мы и встретились.
– Погоди, Арндт, может, про то, как было, расскажешь подробнее? А то я перестаю успевать за тобой.
– Как скажешь, Нандо. В самом деле, я мало чего о себе рассказывал, вы, не особо спрашивая, некоторое время и вовсе считали меня чуть ли не предателем.
– Было дело, – кивнул Лулу. – Нандо больно строго к тебе отнесся, поначалу устроил форменный допрос, очень ему не понравилось, что ты непонятно откуда взялся, да так хорошо на испанском говоришь.
– Я сам виноват, что не стал рассказывать всего. Но тогда вы бы мне точно не поверили. Или мне так казалось… не знаю. Исправлюсь. Я приехал в Испанию в тридцать третьем. До этого…
– Постой, после поджога берлинского рейхстага, я правильно вспоминаю? – спросил уже Пистолеро.
– Именно, друг. Сразу после. Я не говорил, но в Германии человеку с моими убеждениями стало трудно жить еще в конце двадцатых. После провалов наших переворотов в Баварии, в Руре… да много где, компартию посчитали заразой, которую надо выкорчевывать. А когда рейхсканцлером стал Гитлер, он решил проблему кардинальным образом. Поджог рейхстага, не знаю, кто его совершил, оказался ему очень кстати: сразу же начались аресты и расстрелы. Народу понравилось, как канцлер расправляется с коммунистической заразой, он потребовал еще. Я поспешил перебраться туда, где, мне казалось, все сложится иначе.
Авиация «Кондора» утюжила горы и долины, буквально растирая Басконию в пыль, но жители продолжали держаться. Надеяться на республику, на ее генералов, все никак не начинавших наступление на Северном фронте, и на себя, на то, что их стойкость уменьшит решимость и вермахта, и фаланги и хотя бы ненадолго остановит их. Тогда у них окажется время дождаться прибытия союзных войск. Странно, но факт: у Басконии и центрального правительства Испании, как и у соседней Кантабрии и Астурии сохранялись весьма странные отношения. Единственная, получившая автономию, Страна басков все время гражданской старалась держаться обособленно, прекрасно понимая, что может стать жертвой вторжения войск каудильо, а потому и попыток вмешаться и помочь республике почти не делала. Удачно избежав мятежей и восстаний военных сама, Эускади буквально отделилась от республики. Во главе Страны басков стояли националисты, лишь изредка и по крайней необходимости сговаривавшиеся с центральным правительством. И только когда Франко перенес тяжесть своего молота на автономию, поспешили с просьбами о незамедлительной помощи. Больше того, выделили сотню бойцов, не плохих, не хороших, но тех, у кого имелись семьи, отправиться в Валенсию и влиться в ряды республиканской армии. Как напоминание о необходимости скорейшего продвижения к Эускади, как хоть какая-то помощь. И как залог дружбы. Как заложники.
– Вот и вся недолга, – подвел черту Ланда. – Когда армия все же выступила, хунта тотчас ее остановила, и я не знаю, что тому причиной, не то предательство, свойственное младшему офицерскому составу, либо, не хочется думать, но вертится на языке, простое нежелание помогать националистам, не разделяющим взгляды правительства и…
– Микель, ты заговариваешься, – встрял Чавито. – Ты забыл, что во время наступления на Басконию начался мятеж троцкистов в Барселоне? Какая тут помощь, войска метались из угла в угол, чтоб успеть и там и там. Слава Негрину, он восстановил порядок.
– Да к черту премьера, он только в июне собрался нам помогать. И что в итоге, фалангисты его ждали, а бои уже шли на окраинах Бильбао. Какая уж тут помощь.
– Но ведь враги у нас оказались в тылу, как ты этого понять не можешь! Что нам делать, идти вперед, или развернувшись, сперва разобраться с восстанием? И на то, и на другое одновременно не хватало сил. Приходилось выбирать. Да и потом ваше правительство, оно тоже много чего себе позволяло. А поддержки, если уж напрямую, от него никакой.
Неожиданно вместо того, чтоб ругаться с Чавесом, Микель замолчал. Посмотрел по сторонам, на притихших товарищей и вдруг все же высказался.
– Потому и проиграли. Врагов искали за спиной, вокруг. Все носились с одной идеей, а кто не носился, оказывался шпионом и предателем. Нандо, ведь ты смотрел списки, ну что, много там было шпионов?
– Достаточно, – отрезал Чавито. – Можешь мне поверить. Я… я тоже видел эти списки, и те люди, которые… словом, они да, с червоточиной все.
– Все мы с червоточиной, – произнес глухо Бругейра. – Хватит, Даниэль, не хватало нам перед последним броском разругаться к чертям. Делить больше нечего.
– А кто прошлое помянет, тому глаз вон, – усмехнулся Пистолеро.
– Кто забудет, тому оба. Не забывайте про окончание поговорки, – влез всезнающий студент.
– Ты ее полностью только один знаешь, – согласился Рафа. – Мы как-то первой частью обходимся.
– И напрасно, – возразил Микель. – Вы забыли, что я так и остался в качестве заложника в интербригадах. И воевал как заложник. Да и не я один. Люди приезжали воевать за свободу, за республику, со всего мира приезжали, а оказывались между выбором, устроенным Марти или НКВД: либо ты с нами, либо против нас. Либо ты стреляешь в фалангистов и слушаешься, либо тебя расстреляют за предательство, потому что ты не туда поехал, не то сказал, не того поддержал, наконец. Когда войска Негрина добрались до Астурии, они что, стали готовиться к обороне? Или может, решили вызволить Кантабрию? Нет, они начали зачистку городов от анархистов и прочих местных левых, которые им поперек горла оказались. Вроде же свои, социалисты, но все одно, враги. Все одно, все мяснику пошли на съедение. А помните исчезновение лидера марксистов Андреу Нина? Его партию разогнали, а самого взяли в качестве заложника люди Негрина. И что с ним стало, его судили, разоблачали? Нет, он просто исчез. Даже тела не нашли. Думаете, после такого кто-то захочет воевать за республику? Вообще тогда уже надо было разгонять интербригады. Все одно их бойцы весь остаток тридцать седьмого занимались расстрелами неугодных.
– Ты говори, да не заговаривайся! – взбеленился Бругейра. – Я сам в интербригаде с начала войны, я что, хоть одного расстрелял? Или Серхио? Или вот Айгнера спроси, он кого убил?
В кои-то веки немец оказался в центре внимания. Арндт оглядел всех, помолчал. Затем спросил:
– Моя очередь? Или просто узнать про расстрелы хотите?
Капитан кивнул. Взяв карту, долго рассматривал ее, приблизив лампу чуть не вплотную, будто пытаясь предугадать, какие из параллельных линий, обозначавших тоннели, окажутся заваленными, чтоб не ходить взад-вперед. Тут, вблизи Барселонеты, ходов за долгие годы существования города накопано безмерно, но те, что у самого побережья, в руинах, хотя и залегали на приличной глубине. Должно быть, еще и затоплены.
– Двигаемся влево, – решил командир, устремляясь в новый коридор. Следом за ним отправился тенью Чавито, затем Рафа, после Пистолеро и Лулу, чуть подотставший, чтоб глянуть, как там Айгнер. Арндт еле тащил пулемет, то и дело останавливаясь. А через пару десятков метров снова застрял, помогать ему пришлось уже Лулу.
Когда они вытащили «максим» в новый широкий коридор, разветвлявшийся натрое, уткнулись в остальных бойцов отряда. Нандо и Рафа снова заспорили, как лучше проходить к погребу: обойти его огромные помещения не представлялось возможным, разве что поверху, или в долгий обход, который изначально и предлагал капитан. Проход, ведущий к винокурне напрямик, оказался завален, Нандо боялся, что обрушение и соседних ходов слишком велико, кладка сыпалась от каждого прикосновения. А вот Рафа не боялся рискнуть и предлагал себя в качестве проводника-одиночки. Остальные возражали.
– Что, боитесь, я вас здесь оставлю и сбегу? – усмехнулся недобро он.
– Не дури, Рафаэль, я боюсь, тебя завалит, – тут же возразил Нандо. С какой-то излишней поспешностью, не укрывшейся от каталонца.
– Да уж, повезет.
– Прекрати! – что-то посыпалось и воцарилось молчание. Недолгое. Его неожиданно прервал Рафа.
– Командир, – сказал он вкрадчиво. – Теперь твоя очередь исповедаться товарищам.
– Ты о чем?
– Брось. Я рассказал, Чавито и Лулу тоже. Теперь ты.
– Почему я все еще сражаюсь? Странный вопрос. Я ведь командую отрядом, не могу же я его, вас, бросить и уйти.
– И это все?
Бругейра смутился, поняв, что и сам не может ответить на вопрос. И еще осознал, что до сей поры ни разу не спрашивал себя ни о чем подобном. Он побледнел, отвел лампу и взглянул на Рафу.
– Это все, – коротко ответил капитан. – Больше ничего не будет.
Каталонец долго глядел на командира, но так ничего и не сказал. Медленно пошел вперед. Бругейра облегченно выдохнул, следуя за ним. Не хотелось говорить про самоубийство Серхио, после которого он вдруг почувствовал себя совсем иным человеком. Не тяжесть легла на плечи, но будто камень с них упал. Нандо не понимал себя, почему смерть товарища столь странно на него подействовала. Столько времени вместе, через столько прошли, одну шинель делили, из одного котелка хлебали. И вдруг. Комиссар ушел так, ровно отрезало. Будто они поссорились его смертью. Точно самоубийством Серхио проявил слабость, обнаружил в себе ту червоточину, о которой все время говорил Чавито.
Может, так и было. Может, напротив. И червоточина образовалась у него. Он покачал головой. Потом остановился и произнес.
– Знаешь, Рафа, можешь звать меня католиком, но я не могу, как Серхио, пустить себе пулю в лоб, узнав, что все кончилось. Пусть другие, но не я. Лучше пойду до конца, лучше… да, Чавито прав, я не хочу уходить, не закончив дела. Нам надо добраться до Контадора, а тогда – хоть расстрел, хоть что.
Тарда обернулся. Молча разглядывал командира, потом вдруг спросил:
– Мне кажется, или ты еще что-то хотел сказать?
Нандо усмехнулся.
– Когда не надо, ты слишком внимателен. Я вдруг вспомнил, вот как ты про самолет. Тоже глупость, но мне долгое время, еще до гражданской, наверное, лет с пятнадцати, очень хотелось в Москве побывать. Говорят, красивый город, много старинных зданий, конечно, не таких, как у нас, античности в России не было, но по-своему удивительных. И много современных зданий, построенных советскими и европейскими архитекторами. Тот же модерн, что у нас в Квартале раздора. Кубизм, авангард, неоклассицизм, я в этом не разбираюсь… и мне еще метро показывали, – без передышки продолжил он. – Оно в Москве сказочное, не как у нас – и колея разная и строили абы как. А там будто создали во времена Возрождения. Залы как дворцы, сплошь мрамор и гранит, витражи и лепнина. Не насмотришься. И парков очень много, не как тут – один, и тот на самой горе. Я тогда уже переехал в Валенсию, – вдруг сменив размеренный голос на едва слышный произнес он. – и очень хотел переехать снова.
– А теперь что? – это уже Пистолеро задал вопрос. Бругейра покачал головой.
– Не хочется. Я еще с маршалом Ворошиловым хотел встретиться, ну это уже в начале войны, до того, как узнал, что у них происходит, что они тут устраивают. Вернее, как понял, что они тут начали творить, как отрезало. Вообще ничего не хотелось. Жил, будто придавленный чем-то. И да, я начал бояться. Прежде никогда не боялся, а тут на тебе, страх напал. Не в бою погибнуть, но вернуться и получить известие, что ты враг, шпион, предатель. После Барселоны меня он никак не отпускал. Не хотел перед своими умереть. И только когда Серхио пулю в лоб себе загнал, я вдруг понял, что бояться мне нечего.
Произнес и замолчал. И все молчали.
Рафа вдруг начал оглядываться по сторонам, выискивая кого-то. Подошел к Лулу, что-то тихо спросил у него, тот кивнул. Каталонец наконец обернулся:
– Все, командир, больше я тебя тревожить не буду. Пистолеро, твоя очередь исповедаться.
– Это так обязательно? Хотя да, я вижу, раз все начали, то… – он замолчал на миг, и произнес. – Да и сказать-то толком нечего. Вы и так все знаете. И как я пришел, и зачем. И на что это похоже, Лулу не даст соврать. Он же студент всезнающий, – новая попытка улыбнуться, на сей раз у баска. Тоже неудачная. Исагирре молчал.
– Ну, хорошо, – продолжил Ланда. – Меня послали в столицу, в Валенсию, вместе с отрядом из сотни человек, в качестве дани, что ли, республике. И с просьбой поторопиться. Фаланга уже стучалась в ворота, отщипывала от Эускади по кусочку, по региону. А в апреле тридцать седьмого Франко обрушился на нас всей мощью.
Тогда казалось, баски выстоят, несмотря ни на морскую блокаду, ни на свирепость фалангистов, стиравших города и поселки один за другим. Герника тому свидетель и вечный памятник, а сколько других, больше и меньше, было на пути к Бильбао?
Мятеж в колониях республика проворонила. Вернее, даже не поняла, насколько он серьезен, ведь что-то подобное происходило и раньше: восстания недовольных правительством социалистов проходили в стране с потрясающей регулярностью, но всякий раз их довольно успешно гасили если не словами, так угрозами и тем, что президент называл войсками. Еще бы, с времен Рифской войны с берберами, в середине двадцатых, испанцы воевали допотопным оружием, архаическими же методами. Неудивительно, что Франция, влезшая в этот междусобойчик, вскорости разогнала берберов, в очередной раз спасая положение своего неумелого соседа. Неудивительно так же, что офицеры, сражавшиеся в той войне, получив привилегии и звания, стали особой кастой – сперва за заслуги, потом как способ обуздать начавшееся полевение Испании. Правительство социалистов не могло или не захотело спорить с ними, и в результате получило фактическое двоевластие в стране. Даже армия оказалась поделена между теми, кто поддерживал президента и теми, кто ему противостоял. Вот и мятежи стали регулярностью, а экономика покатилась по наклонной. В июле тридцать шестого грянул настоящий гром.
Сперва восстало Марокко, не первый уже раз. Но вместе с ним восстания начались и в самой метрополии: мятежники взяли Севилью, Кадис, а затем развернулись на северо-западе, захватив Овьедо и Сарагосу, а после – Кордову, Толедо, Гранаду…. Военные поднялись и в столице, но их сумели подавить отряды милиции и сторонники правящего Народного фронта, так активно поддержанного молодыми людьми, пусть еще и не всегда имевшими право голоса.
Конечно, Луис Лион оказался среди них, отстаивая позиции республики, вдруг враз пошатнувшиеся почти по всей стране, и радуясь победе над хунтой, пусть и не окончательной, но ведь столица не пала, основные города остались под контролем, а значит, еще пара-тройка дней, максимум, недель, и страна будет очищена от поджигателей, мятежников, фалангистов и сторонников итальянского и португальского фашизма. В июльские дни, сразу после разгрома мятежа, в это верилось с особым вдохновением. Это придавало сил. Тогда Исагирре первый раз попробовал записаться в армию, ему отказали, хотя он и проявил недюжинную настойчивость. Но ведь казалось, хунта это только на время. Несмотря даже на то, что у Второй республики остался под контролем один флот, плюс плохо организованная и оснащенная милиция и редкие сухопутные части, враз лишившиеся единого командования.
Следующий раз шанс для Лулу выдался в конце тридцать шестого. Хунта объединилась, создав свое правительство во главе с Франко. Странное все же стремление у всех диктаторов – именоваться как-то особо. Фюрер в Германии, дуче в Италии, и вот теперь в Испании каудильо. Будто не находилось прежних должностей, будто обязательно надо показать свою особость, безусловную значимость, для которой не существует постов, через которую весь народ, от детей до стариков, будет боготворить, именно боготворить, человека, поименовавшего себя особым образом.
Вот и Франко. Он оказался неплохим стратегом, к октябрю того года каудильо и его сподвижники захватили, с большим или меньшим упорством сопротивлявшийся запад и северо-запад страны. После такого успеха он возглавил хунту и, получив новые подкрепления от Португалии, Италии и Германии, поддержавших борцов с коммунизмом, двинулся в поход на столицу. Когда до Мадрида оставалось всего ничего, Исагирре вступил в армию, в состав шестнадцатой интербригады. Только так он смог попасть на фронт, осуществить свою мечту – отомстить за все поражения столь восторженно принятого им левого правительства и доказать всем явную силу своих физических недостатков. При этом пришлось учиться и другому, а именно стрелять в людей, а не по мишеням и убивать клинком, сходясь в штыковой. Метать гранаты, причиняя максимальный урон. Стрелять из пулемета по наступавшим шеренгой. Стрелять и убивать. У него оказались отличные учителя, прошедшие школу гражданской на родине, в Союзе, впитавшие в себя все ее премудрости столь хорошо, что порой новобранцам становилось жутко, когда наступала ночь, и память учителей о войне оживала. Но одна только битва за Мадрид заставила и Лулу выучиться всем премудростям выживания в бою столь хорошо, что он умудрился дожить до самой Барселоны.
А тогда столица выстояла. Несмотря на регулярные налеты эскадрилий «Кондор», на постоянные обстрелы, на бои на окраинах города, когда против танков бросались подростки, вроде того же Лулу, или только прибывшие интернационалисты, еще не успевшие ни распределиться, ни получить достаточно боеприпасов. Фашисты оказались отброшены, оттеснены, частью бежали, в воздухе снова повеяло светлой будущностью. Казалось, через несколько, пусть не недель, месяцев, но республика сумеет вернуть завоеванные провинции и, наконец, дать окончательный и бесповоротный отпор всем, кто лезет помогать фаланге, снабжая ее всем необходимым и особенно добровольцами, военными специалистами и службистами, следящими за порядком на оккупированных землях. Раздающих расстрельные списки и отправляющих возможных оппортунистов в концлагеря.
Хотя после террора, развязанного сторонниками Народного фронта группами по всей Испании, трудно было ожидать иного…
– Наверное, – согласился Рафа. – Но то, что осталось от страны, еще долго будет приходить в себя. А жаль. Я этого не хотел: ни автономии, ни вражды, ни террора. Другое дело, когда он сам пришел за мной.
– Кто он? – не понял Лулу.
– Человек со списком, – коротко ответил каталонец.
– Так ты тоже оказался…, – вместо ответа Рафа кивнул. Исагирре, побледнев, коснулся его плеча. – Хорошо, что тебе удалось выбраться невредимым.
– Живым, – поправил его Тарда. – Кто из нас не повредился? Вот именно, все, – он вздохнул. И продолжил, разом переменив тему: – Нандо, до винного погреба осталось чуть, километр всего. А там и северный порт неподалеку. Хорошо бы канатная дорога оказалась цела. Там есть, где укрыться.