— Я должен вернуться во внутренний сад.
Она молчала. Комнатушка, которую им выделили, была очень маленькой и низкой, в ней можно было только сидеть на двух лежанках или стоять в узком проходе между ними – боком и пригибаясь. Они предпочли сидеть. Двери у комнаты не было, как и почти у всех комнат притона. Проходя по узкому коридору, они видели идущую во множестве подобных комнатёнок-камор жизнь. Кто-то спал, кто-то ел или пил, кто-то хвастался свежеукраденным или готовился к выходу на дело. В комнате напротив занимались любовью – лениво и основательно. Им было некуда торопиться.
В отличие от Конана.
Вообще-то Конан предпочёл бы не сидеть, а очень быстро идти, возможно даже – бежать, по направлению к этому самому купеческому саду. Он буквально физически ощущал, как утекает песком сквозь пальцы время короткой летней ночи. Если уж начал что-то делать – сделай это до конца и сделай хорошо. Он не привык бросать начатое дело на середине. Но иногда невозможно закончить два дела одновременно, и приходится выбирать, какому отдать временное предпочтение…
— Мне надо забрать там одну… вещь. Волшебную. Меня наняли, чтобы её забрать. Бывший хозяин. Ее у него тоже украли. Как и тебя. Постараюсь вернуться до рассвета. Если же… не успею – не страшно. Я поговорил с местным главой, он отправит письмо твоему мужу. Мне пора.
Она смотрела на него, широко открыв глаза. Личико её страдальчески кривилось. Ему показалось, что она по вечной женской привычке начнёт возражать, жаловаться или задавать глупые и отнимающее время вопросы. Она действительно спросила, но вопрос её был неожиданен.
— Больно? – спросила она, — Тебе снова больно, да?..
Вот те раз! А он-то полагал, что сумел сохранить невозмутимое выражение лица и ни разу не поморщиться. Боль действительно возвращалась, усиливаясь с каждым ударом сердца, и это было совсем некстати. Впрочем, он привык переносить боль стоически, так что вряд ли это неприятное обстоятельство так уж сильно отразится на его сегодняшней работоспособности.
Он попытался отмахнуться и встать, но девушка не дала, с неожиданной ловкостью и силой толкнув его обратно на лежанку.
— Подожди, я сейчас её уберу! Это несложно, должна же я хоть что-то… не бойся, это недолго, ты все успеешь…
Она, закусив нижнюю губку, начала было торопливо расстёгивать на груди свою короткую кофточку. Конан наблюдал за этими её действиями, оторопев. С одной стороны, он никогда не возражал, когда в его присутствии молодые красивые девушки снимали с себя не только кофточки, но сейчас было это несколько не ко времени. Да и сам Конан был, как бы это сказать, не совсем в подходящем для подобного состоянии, даже забудь он об этом – нарастающая боль быстренько бы напомнила. Но с другой стороны – как-то непохоже, чтобы она решила вдруг напоследок поиздеваться…
Девушка расстегнула уже все пуговки, но вдруг опомнилась. Мило покраснела и попросила:
— Закрой глаза!
Конан послушно прижмурил глаза, продолжая наблюдать за происходящим сквозь опущенные ресницы. Не то чтобы подозревал он эту девушку в каком-то изощрённом коварстве – просто было ему любопытно.
Подозрительно поглядывая ему в лицо, девушка распахнула кофточку. Похоже, Конану вполне удалось сохранить внешнюю невозмутимость, и она, уверившись, что он не подглядывает, перестала медлить и сомневаться. Сосредоточенно нахмурившись, она обхватила двумя ладонями свою левую грудь, наклонилась к Конану так, что маленький тёмный сосок почти коснулся его кожи на груди, и надавила – сильно, обеими ладонями одновременно.
Только собрав в кулак всё своё самообладание, Конану удалось не отшатнуться, когда тугая белая струйка ударила ему в грудь и тёплые капли потекли по коже, оставляя за собой белесые неровные полоски.
Девушка рисовала собственным молоком на груди у Конана затейливый узор, попеременно используя то левую, то правую грудь в непонятной Конану последовательности и что-то приговаривая. Потом осмотрела творение рук своих – и не только рук – и, похоже, осталась довольна. Впрочем, Конан и без её одобрения знал, что волшебство удалось – боль исчезла. Он даже не заметил, когда именно это произошло, настолько был поглощён её действиями, просто вдруг обнаружил, что у него опять ничего не болит – так, саднит только немного. Забавный способ колдовства. Интересно, а что будет с тем, кто этого молока глотнет? Вряд ли он просто не станет более болеть, тут наверняка много всего намешано, и молоко это не только боль устранить сумеет в опытных… хм… руках.
Конан открыл глаза. Встал, неловко поклонившись. Она могла подумать, что это он просто из-за низкого потолка, и потому Конан добавил:
— Спасибо.
Еще раз поклонился. Вышел в коридор, пятясь.
Девушка успела застегнуться и теперь сидела, улыбаясь, довольная проделанной работой и получившимся результатом.
— И тебе спасибо, наёмник! Персиковое Дерево будет молиться о тебе всем богам, которых знает, хоть и не знает твоего имени. Но ведь имя для богов не важно, правда? Кто-нибудь из них тебе обязательно сегодня поможет, ведь они уже один раз помогли мне, откликнулись, значит – и сегодня помогут!
Конан кивнул, снова поразившись про себя ее наивной вере. Сам-то он давно не ждал от богов ничего особо хорошего, вполне резонно предполагая, что помогают и вредят людям небожители не по доброте или злобе душевной, а исключительно для забавы, от скуки. Что-то в ее последних словах его царапнуло, но он не любил думать сразу о многом. А сейчас следовало думать о предстоящем деле.
Он успел сделать по коридорчику с полдюжины шагов и дойти до входа в крупную камору, в углу которой что-то обсуждали с сухоньким старичком два господина вполне почтенной наружности и один скользкий юноша с повадками сводника, и даже кивнуть тем из них, кто к нему обернулся, вполне успел.
Прежде, чем понял.
Обратно он вернулся в три прыжка.
— Что ты сказала?!!
Она испуганно шарахнулась к стенке, округлив рот в беззвучном крике. Конан зарычал – правда, мысленно. Потому что опомнился вовремя.
С детьми и испуганными женщинами так нельзя, нельзя на них рявкать, угрожающе нависая, от этого они только больше пугаются и замыкаются в себе. С ними лучше говорить негромко и спокойно, опустившись на их уровень. Если, конечно, не хочешь ты их окончательно запугать, а хочешь добиться чего-то быстро и с наименьшими трудностями. Конан заставил себя сесть – так его голова оказалась почти на уровне её. Спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно миролюбивее и спокойнее:
— Ты обещала, что обо мне кто-то будет молиться… А кто именно будет обо мне молиться?..
Она сглотнула, понемногу успокаиваясь. Села прямее:
— Я… я уже начала, когда ты…
— Нет, — он покачал головой, — Ты назвала какое-то имя…
— Персиковое Лерево? Ну да… Меня так зовут… Красивое имя, правда? Ты не сказал своего имени и не спрашивал, как зовут меня, а мне так хотелось, чтобы ты знал…
— Подожди, — попросил Конан, окончательно шалея и ещё не до конца убеждённый, — Но, если ты – то где же твои персики?
Она ничего не ответила, только смущённо прижала обе ладошки к груди. Она очень мило краснела, когда смущалась…
М-да…
Вот, значит.
Значит, вот…
А он ещё, помнится, по простоте душевной предлагал персики яблоки эти оторвать — для облегчения доставки — и притащить отдельно. От всего, стало быть, остального… Повезло, что у молодого шахиншаха хорошее чувство юмора. И Эрлих побери этого мерзкого старикашку-переводчика, со всеми его иносказаниями и недомолвками вместе!..
— Тогда нам обоим пора. Я отведу тебя… в другое место. Там тебе будет лучше.
— А как же твоё дело? Ты же хотел вернуться в сад за какой-то вещью…
— По пути объясню. Только сначала… сумеешь одеться?
Он размотал с пояса и протянул ей шёлковое полотнище. Не потому даже, что изначально нанявшим его шахиншахом именно для обертывания… скажем так, — ствола Персикового Дерева эта самая тряпка и была предназначена. Просто — так было правильно. В конце концов, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами ему оно больше было не нужно, а ей теперь, что же, так и ходить по городу в легкомысленном внутригаремном наряде? За такое приличные горожане и камнями закидать могут.
***
— Как все это удивительно! – голосок Персикового Дерева был мечтательным, — Словно в стихах! Мне Сулико переводила, про рыцарей и прекрасных дам…
С точки зрения Конана гораздо удивительнее было то, что за какую-то четверть оборота клепсидры и при помощи всего-то пары верёвочек и нескольких выпрошенных у обитателей притона булавок она умудрилась смастерить из шёлкового полотнища вполне пристойный наряд. Теперь они выглядели приличной парой – идущая по какой-то своей надобности знатная госпожа и ее сопровождающий, то ли охранник, то ли надзиратель. Или – и то и другое сразу, как у них тут принято. Ткани хватило даже на головную накидку, которой местным жительницам предписывалось закрывать лицо в присутствии посторонних мужчин или просто на улице.
Пока что ночная улица была пустынна, и девушка легкомысленно откинула этот кусок материи на плечо. Но скоро он мог пригодиться – огромная луна потихоньку бледнела на розовеющем небе и уже кричали где-то первые петухи. Скоро, вторя им, зазвенят колокольчики первых утренних молочников и город начнет просыпаться… Впрочем, до нужного дома оставалось идти совсем чуть-чуть.
На этот раз он вышел к дому четко – прошло всего шесть дней, да и рассвет уже вступал в свои права. Он довёл её до самых дверей. Остановился.
— Дальше пойдёшь одна. Стучи. Мужу скажешь, что Конан-варвар за деньгами завтра придет.
И, видя, как округлились её глаза и рот в уже готовом сорваться вопросе, сам несколько раз грохнул дверным молотком. И быстрым шагом пошёл вдоль улицы, не оборачиваясь.
Он слышал за спиной неясные голоса, скрип открываемой двери, женские возгласы, оханья, чей-то торопливый топот, ещё какую-то суету. Но обернулся лишь, дойдя до угла.
Улица была пуста.
***
Не замеченный полусонной с утра пораньше стражей, Конан покинул город через закатные ворота. Он выбрал эти ворота не из каких-то особых соображений. Просто снятый шахиншахом скромный домишко находился на самой окраине Шадизара, в непаосредственной близости именно от закатных ворот. Этим и только этим обстоятельством и был обусловлен конановский выбор. А то, что в полуколоколе хотьбы от этих ворот обнаружилась уютная рощица с небольшим родниковым ручейком в тенистой своей глубине, оказалось приятным дополнением. Вообще-то он собирался дойти до ближайшего постоялого двора с колодцем и устроить всё там, но рощица подходила куда больше: на постоялом дворе всегда толкутся люди и было бы трудно избежать лишнего внимания и вопросов. Да и сама рощица была куда симпатичнее, поскольку не имела обыкновения совать нос в чужие дела, в отличие от хозяев постоялых дворов…
Конан напился – вода в подкоряжном бочажке была ледяная, от нее сразу же заломило зубы. Нагреб небольшую кучку сухостоя – много ему сегодня не требовалось, не обед варить собирался. Достал из пояса огниво и развёл крохотный костерок. Потом снял пояс и положил его на землю – с противоположной стороны костра. Зачерпывая воду ладонями, тщательно вымылся — целиком, аккуратно смывая с кожи дорожную пыль, а заодно и все следы волшебного молока. Хотел было отодрать присохшую к ране повязку, но не стал, решив, что с этим пусть лучше законный хозяин тела разбирается. Размочил только как следует – все же не звери мы.
Боль вернулась мгновенно, после смывания первой же липкой полоски – но он был готов и даже не поморщился, довершив умывание до конца. Разве что напряженная улыбочка стала немного более кривой, чем раньше. Боль не могла ему помешать. Подумаешь, боль? Ерунда. И не такое терпеть доводилось.
Встав на колени как раз между костром и родником, он зачерпнул немного воды сложенной ковшиком левой ладонью, положил туда же щепотку земли, а правой рукой достал из костра горящую веточку. Сказал негромко:
— У перекрёстка трёх дорог призываю четыре стихии в свидетели: я выполнил условия договора.
После чего затушил веточку прямо в грязевой кашице на ладони и дунул на зашипевший уголёк.
***
Зашелестели листья окружавших бочажок деревьев под резким порывом ветра, плеснула вода под корягой, крохотный костерок выстрелил в небо длинным языком пламени. Показалось даже, что земля под ногами слегка шевельнулась, подтверждая, что и она – услышала.
С другой стороны костра возник прямо из воздуха и неловко плюхнулся на землю человек. Взвыл – не столько от боли, сколько от неожиданности и обиды. Вслушиваясь в витиеватые ругательства, Конан восхищённо прицокнул языком – что-что, а сквернословить за свои триста зим мажонок научился преизрядно. Он бы присвистнул – но с выбитыми зубами оставалось только цокать.
— Что, не мог еще денёк потерпеть? – спросил маг сварливо, прекратив наконец ругаться. Судя по почти полному отсутствию одежды и остро-сладкому запаху женских притираний, которым от него буквально шибало, у него и впрямь были причины для недовольства. Впрочем, он даже и не подозревал, насколько веские причины для недовольства у него имеются на самом деле – иначе бы не прекратил ругаться так скоро.
— Ну, проиграл… бывает. Я что – возражаю? Я честно признаю! В чужом теле трудно колдовать, но я сегодня ещё ночью почувствовал – проиграл. Но мы же на неделю уговаривались! А неделя кончается только завтра! Что за варварская мелочность – даже напоследок не дать несчастному человеку как следует насладиться возможностями…
Странно, но собственный голос показался Конану довольно противным. Этот трёхсотзимний брюзга даже красивый и сочный низкий конановский рык сумел превратить в мерзковатое блеющее дребезжание. Внезапно лицо мага – такое знакомое лицо! – вытянулось.
— Что это? – спросил он севшим голосом.
Конан проследил направление его взгляда и обнаружил на влажной набедренной повязке проступающее розоватое пятно. Усмехнулся:
— А, это… Поздравляю. Теперь ты евнух.
Маг стал желтовато-серым. Похоже, именно так выглядит бледность, проступившая под бронзовым загаром. Зрелище было интересным и ранее не виданным – самому Конану как-то бледнеть не доводилось. Маг судорожно облизал губы. Спросил с безумной надеждой:
— Ты нарушил условия?
Конан с усмешкой покачал головой. Развернул ладонь с облепленным грязью угольком так, чтобы магу было видно – стихии никогда не подтвердили бы его право, нарушь он условия сделки. Но маг явно был не способен соображать, смотрел ничего не понимающим взглядом, тряс головой. Пришлось повторить уже вслух:
— Я выполнил условия. И теперь хочу обратно своё тело.
И слегка повернул ладонь над костром, намереваясь стряхнуть туда уголёк.
— Стой!!!
Маг буквально рухнул вперёд, обхватив конановскую ладонь обеими своими – пока ещё своими! – огромными ладонями и не давая угольку упасть.
— Подожди! Так нельзя!
Не отпуская руки, он быстро-быстро заелозил коленями и пополз вокруг костра – поближе к Конану, чтобы было удобнее заглядывать ему в лицо. Снизу вверх заглядывать, в молитвенном жесте поднося так и не отпущенную руку чуть ли не к губам – для этого магу пришлось согнуться в три погибели и до предела вывернуть шею.
— Я же не смогу колдовать! Понимаешь? Невозможно, если нарушена физическая цельность тела, понимаешь?! Особенно – если так серьёзно!
И, видя, что Конан не собирается проникаться всей трагичностью создавшегося положения, сорвался на визг:
— Я же буду тебе совершенно бесполезен, и-и-и..!!!
Кажется, он в последнюю секунду удержался, чтобы не назвать Конана идиотом. Конан пожал плечами.
— А ты мне и так не очень-то… пригодился.
— Ты не понимаешь! – забормотал маг, поглаживая конановский кулак, голос его был заискивающим и вкрадчивым, — ты не понимаешь… я же теперь твой раб, понимаешь? Я целый год буду делать всё, что ты захочешь! Всё-всё-всё! Я буду колдовать для тебя, понимаешь? Целый год! Тебе не надо будет работать! У тебя всегда будет еда! Сколько захочешь! И вино! И девушки! Хочешь стать правителем? Любого города! Да хотя бы вот этого, как его…
— Да на кой Эрлих сдался мне этот вонючий городишко?! – Конан вырвал свой кулак из цепких ручонок.
Маг согласился мгновенно, не споря:
— И не надо, и правильно – зачем тебе город? Я могу сделать тебя королём! Целый год!.. а если не надоест – будешь править и дальше… Хочешь?
Он с надеждой вгляделся Конану в лицо, но, похоже, не разглядел там ничего утешительного, обречённо вздохнул, закивал мелко и униженно:
— Понимаю… ты, конечно, варвар, но не дурак… Год – это очень мало… Хорошо! Десять лет?.. нет, пожалуй, десять лет тоже как-то… Хорошо! – он ещё раз вздохнул и решился: — Пятьдесят. Пятьдесят лет здоровой, богатой, интересной жизни. Мы заключим новую сделку. Я стану твоим рабом на пятьдесят лет. Даже для меня это – много, но альтернатива куда ужасней. Ты в своей варварской простоте даже понять не способен – насколько ужасней… я ведь стану совершенно беспомощным! Совершенно, понимаешь? Зачем тебе нужен беспомощный увечный раб? Тебе ведь просто нужно это тело, да? – он улыбнулся, жалко и заискивающе. – Нет проблем! Ты его получишь. Только… сначала найдём ещё одного человека. Сделаем тройной обмен. Ты получишь своё тело назад, а я – этого, постороннего. Бедолага, правда, какое-то время помучается, но это ведь ненадолго! В чужом теле трудно колдовать, но всё-таки можно, я быстро приведу своё бывшее тело в норму, если… если только не буду сам в нём находиться. И я буду полезен тебе. Целых пятьдесят лет! Это больше, чем ты вообще мог бы надеяться прожить, при твоём-то ремесле.., ты что, не понимаешь?!!
— Наверное, – Конан пожал плечами, вставая и отряхивая руки от всякой налипшей дряни. – я же варвар. ОБМЕН.
— НЕТ!!! – завизжал маг, тоже пытаясь вскочить, но оскальзываясь на влажной глинистой земле. — Пойми! Я могу быть полезен! Зачем тебе беспомощный раб?!!
Голос его сорвался на вой, но слово уже было произнесено, а позаимствованные на время стихии – возвращены самим себе. И в следующий миг уже Конан сидел, нелепо раскорячившись, у костра, царапая ногтями глинистую почву. Он тряхнул головой, прислушиваясь к себе с некоторой тревогой – мало ли чего мог за шесть дней учинить не слишком-то заботящийся о сохранности временного обиталища постоялец? Но никаких особых несообразностей не заметил. Правда, очень хотелось есть. Но есть ему всегда хотелось, это просто за шестидневное пребывание в чужом теле он слегка отвык от постоянности этого желания, вот и отметил с непривычки.
А ещё очень хотелось заткнуть чем-нибудь мага.
Потому что маг выл.
Монотонно, надсадно, с надрывом и судорожными всхлипами на вдохах. Он рухнул на землю сразу же после обмена, начав выть ещё в падении, и теперь катался по ней, скорчившись и прижимая обе руки к промежности. И – выл, выл, выл…
Конану стало противно. Ему всегда были отвратительны мужчины, настолько не умеющие переносить боль. Пусть даже и довольно сильную, но ведь не смертельную же, в конце-то концов? Если ты мужчина – стисни зубы и делай то, что должен делать мужчина, а выть и кататься по земле – не мужское это занятие.
— Заткнись, — бросил он вяло. В ушах уже свербило.
Маг замолчал – мгновенно, словно ему перерезали голосовые связки. Только крутиться и корчиться стал в два раза активнее, словно червяк на раскаленной сковородке – похоже, без воплей терпеть ему сделалось совсем уж невыносимо. Но Конану почему-то не было его жалко. Ну вот ни капельки!
Наклонившись, он поднял заранее положенный у костра пояс. Отряхнул его от налипших травинок, спрятал в потаённый кармашек огниво. Застегнул на талии – поверх нацепленного магом шитого золотом безобразия с пряжкой, украшенной чуть ли не дюжиной крупных драгоценных камней. Ничего, до первого перекупщика… в привешенном к этому золотому недоразумению кошеле тоже что-то позвякивало весьма увесисто, и это настроило Конана на философский лад.
— Ты так и не понял, — сказал он примирительно, глядя сверху вниз на беззвучно хватающего воздух ртом мага, — Мне вообще не нужны рабы. Вообще, понимаешь? А королём я и так стану. Мне предсказано.
И зашагал по дороге к западным городским воротам.
Конечно, обещался он быть у шахиншаха только завтра. И как-то даже невежливо прерывать долгожданную встречу двух исстрадавшихся в разлуке сердец и прочих частей тела, да и хороший он, вроде бы человек, не склонный нарушать данное слово… но…
Шахиншах был заказчиком.
А за долгие годы своего общения с разнообразными заказчиками Конан на собственном горьком опыте убедился, что большинство из них почему-то обладают очень короткой памятью. Сегодня он тебе благодарен по гроб жизни и счастлив, а завтра – кто его знает? Зачем лишний раз вводить людей в искушение?
Следовало поторопиться, пока благодарственные чувства шахиншаха ещё горячи, а в светлую голову его не пришла мудрая мысль о целесообразности поспешного отъезда на родину. А то ищи его потом, во дворец пробирайся, от стражников отмахивайся.
Конан ускорил шаг…
— Ты – наёмник. Ты работаешь за деньги. Денег у меня нет. Но есть золото. И драгоценности. Это задаток. А если ты выполнишь работу и поможешь мне – то будут и деньги. Много денег. Очень много, в десять раз больше, чем это. Ты ведь согласишься, правда?
Она старалась говорить уверенно, но личико уже снова кривилось неуверенностью и отчаянием. Глупо пытаться блефовать с таким-то личиком – откуда у нищей горской девчонки может найтись столько денег? Она и считать-то умеет в лучшем случае до десяти…
Конан взвесил на ладони завёрнутые в тряпку украшения. На сотню потянут, купец, похоже, хоть и сволочь, но сволочь щедрая. Во всяком случае — к своей последней жене. Перекупщик заберёт себе львиную долю, как у них водится, но всё равно останется немало. На одну-две луны безбедной жизни, если не слишком шиковать… Но, по сравнению с тем, что было обещано юным шахиншахом за возвращение волшебного дерева – так, мелочь, разговора не стоящая.
Он уже принял решение. Почти сразу, ещё до того, как она начала говорить, как только почувствовал кожей живота острые шпильки серёжек или какой другой женской дребедени. Но оглашать своё решение не торопился – пусть девочка поверит, что он, как настоящий серьёзный наёмник, сначала должен всё как следует обдумать и взвесить.
— И что я должен буду сделать?
— За то, что дала тебе я, совсем немного. Просто отправить письмо. В караван-сарае есть хорошая голубиная почта, очень быстрая и точная. Я напишу тебе адрес и дам письмо, ты просто придешь туда и отдашь дежурному свиток, они сами всё сделают. А если осмелишься дождаться и ответа – тебе заплатят больше. Просто за то, что ты расскажешь про меня. Намного больше…
Конан еле заметно поморщился. Да что она заладила – намного, намного?! На самом, что ли, деле, совсем не умеет считать?..
— И кто же мне заплатит? – спросил, затягивая узел и опуская его себе под левую руку. Красноречивый такой жест, не отказываюсь, мол, но пока что ещё и не соглашаюсь, — Бабка, живущая в пещере?
Он постарался сказать это помягче, боясь, что любая попытка пошутить в адрес уважаемой престарелой родственницы будет расценена как презрение и высокомерие. Так и вышло — девочка шутку не приняла, поморщилась досадливо:
— Нет, конечно. Тебе заплатит мой муж.
***
А в том, чтобы вести подобные переговоры лёжа, оказывается, есть и свои преимущества. Тебе, например, не грозит отбить задницу, не слишком удачно приземлившись ею на пол после подобного ответа.
И ведь не врёт, вот что самое ужасное! С таким лицом врать нельзя. Действительно свято верит, что муж хорошо заплатит беглому евнуху из собственного гарема за то, что тот передаст неизвестно кому весточку от его не слишком-то, похоже, верной жены. И как это ей удалось вырасти в горах и даже дожить до своих (сколько ей там?) зим – с этакой-то наивностью? А, может быть, не наивная, а просто больная? Красивая юная дурочка, которую умная бабка-ведьма постаралась поскорее сбыть с рук, пока заезжий купец не разобрался. Впрочем, купцу могло быть и всё равно. Зачем красивой жене быть ещё и умной? Лишнее это. Так что тут, скорее, наоборот всё было – за умственную неполноценность невесты хитрая бабка наверняка содрала с купца десяток лишних монет…
Больным лучше не возражать.
— Ага. Я понял. Ты мне поможешь бежать. Я отправлю письмо. Купец мне заплатит.
Кажется, ему не удалось произнести это с достаточно серьезным лицом. Во всяком случае, девушка покосилась как-то странно, в великолепном презрении сморщила хорошенький носик:
— При чем тут эта вислоухая черепаха, хорёк тошнотный?! Тебе заплатит мой муж! Настоящий!
***
— Мой муж меня очень любит! Он очень важный господин. И очень богатый! Он со мной не разводился, я знаю, я бы почувствовала, а если так – значит, он всё ещё мой муж, что бы там не хрюкали разные! Он не продавал меня, хорёк врёт! Меня украли!
Она умудрялась говорить очень тихо, почти шёпотом, но при этом многочисленные восклицательные знаки слышались вполне отчётливо. А купец-то, похоже, не дурак на дармовщинку! Тут – деревце, там – жену, сям – ещё что-нибудь, в большом хозяйстве всё пригодится. Интересно – он и по молодости был таким же… рачительным? Или это с возрастом пришло?..
Кстати, о дереве…
— Ты сад хорошо знаешь?
Девушка непонимающе моргнула, и он уточнил:
— Волшебных деревьев в саду много?
Она равнодушно пожала плечами, теряя интерес:
— Есть несколько, они у северной стены, там ограда специальная.
Несмотря на её собственную колдовскую природу – а, может быть, именно благодаря ей, — волшебные деревья девушку не интересовали совершенно. Ну что ж. Северная стена – это уже неплохо. Тем более, что имеется специальная ограда, что существенно облегчает поиски. Будем надеяться, что персиковых деревьев там не слишком много.
В идеале – одно…
Девушка тем временем отдёрнула занавеску и, высунувшись в непроглядную черноту ночного дворика, долго во что-то всматривалась. Похоже, углядела таки что-то, поскольку кивнула удовлетворённо и, обернувшись к Конану, прижала палец к губам и протараторила шёпотом:
— Пора-пора! Только тс-с! Ну что ты возишься, быстрее давай!
Она задула масляную лампу и буквально вытолкала Конана из крохотной комнатушки – тот едва не грохнулся, споткнувшись о предпороговую ступеньку, — и тем самым чуть не сорвал тайный побег в самом начале. В узле, которым он зацепился за притолоку, что-то предательски звякнуло.
Конан позволял девушке тащить себя через заросли. У него был свой план и своё мнение о том, как план этот привести в исполнение. План этот несколько отличался от предложенного девушкой. Но на первом этапе они совпадали, так что чего суетиться заранее? К тому же он был слишком занят, отводя от лица так и норовившие выколоть глаз ветки. Луны ещё не было, и темнота под кронами сада стояла непроглядная. Он почти ничего не видел, только шитое золотом одеяние девушки иногда слабо отсвечивало.
Наконец они вышли на открытое место. Он по-прежнему почти ничего не видел, но понял это по тому, что ветки больше не лезли в лицо и потянуло свежестью. Впрочем, то ли глаза потихоньку привыкали, то ли действительно стало чуть посветлее, но он уже почти что различил впереди смутную каменную кладку боковой стены дома.
Внезапно девушка остановилась. Конан с разгону сделал еще несколько шагов и остановился тоже. Напряг глаза и в темноте впереди разглядел ещё более тёмное вертикальное пятно прохода. Внезапно от большого тёмного пятна отделилось пятно поменьше и двинулось к ним навстречу. Девушка шагнула вперёд, сделав Конану знак оставаться на месте. Они встретились на полпути, два смутных пятна – тёмное и светлое. Может, они и говорили о чём-то – Конан не слышал за журчанием фонтана. Потом светлое пятно заспешило обратно, Конан двинулся было навстречу, но девушка скользнула мимо, бросив только:
— Подожди, я сейчас!
Конан пожал плечами. Сделал ещё два-три шага вперёд. Мбонго – если, конечно, это был он, — теперь находился совсем рядом. Похоже, всё-таки именно Мбонго, потому что стоял он не шевелясь, старательно отвернувшись к внешней стене и разглядывая на ней что-то, видимое лишь ему одному.
Конан встал рядом, глядя в сторону с той же старательностью. Помолчал. Потом сказал, словно бы ни к кому и не обращаясь:
— Жалко девочку…
Он не знал, сработает ли.
Он вообще не знал, понимает ли его этот самый Мбонго – может, он вообще не знает местного языка, и зря Конан заговорил именно на нём. Но уж горских наречий Мбонго не знает точно, а пытаться выудить из глубин памяти что-либо на диалекте чёрных королевств Конан не осмелился – давно не говорил на них и получиться могло что-то совсем уж непотребное. В конце концов, всегда остаётся вторая возможность. Хотя, конечно, хотелось бы обойтись без лишнего шума, поскольку потом предстоит сюда ещё возвращаться – девушка может себе думать что угодно о ценности своих побрякушек, но покидать гарем насовсем без вожделенного и хорошо оплачиваемого дерева Конан не имел ни малейшего намерения.
Показалось или нет, что огромная чёрная спина слегка шевельнулась?..
Конан затаил дыхание. Повторил – так же, в пространство:
— Девочка-то хорошая…
Не показалось – Мбонго опять шевельнул огромными плечами, словно выточенными из чёрного базальта. Вздохнул.
Он – понимал.
Не только местное наречие. Местные неписанные правила – тоже.
Это молоденькая глупенькая девочка, с местными обычаями знакомая мало и даже горцев считающая хорошими, может не понять, как отреагирует здешний муж и хозяин на внезапное таинственное исчезновение у строптивой жены всех подаренных им драгоценностей. Совпавшее, к тому же, с не менее таинственным исчезновением доверенного её попечению и вроде бы больного слуги. Вряд ли этот купец добился бы своего положения, не умей он считать, а уж сложить настолько простейшие два и два сумел бы и самый распоследний школяр…
Мбонго повернулся к Конану лицом – медленно так повернулся, словно действительно был каменным истуканом, оживлённым неведомой колдовскою силой. Помолчал, глядя сверху вниз – на чёрном провале лица жутковато светились белки. Внезапно резко повернул голову в сторону – из темноты беззвучно вынырнула запыхавшаяся девушка, прижимавшая к груди обеими руками какой-то светлый то ли тюк, то ли ворох непонятных тряпок.
— Вот! Я принесла! Подойдёт? Это нам дали шторы делать, но пока ещё не разрезали! Он длинный, два моих роста! Подойдёт?..
Она отпустила одну руку, и ворох развернулся по земле длинной широкой лентой скользкого шёлка. На какое-то мгновение Конан оглох – так сильно ударила в голову кровь, словно пудовым кулаком уличного бойца — да прямо по уху. Он узнал этот шёлк с первого же взгляда. У славного Мбонго на эту ночь, похоже, был свой собственный план, и шёлковой тряпке в этом плане отводилась не последняя роль.
Таких совпадений не бывает.
Похоже, кто-то на небесах вдруг непонятно с чего заинтересовался копошащимися на земле букашками и решил вмешаться. То ли действительно захотел из одному ему понятных соображений помочь, то ли просто наскучил людской нерасторопностью и решил слегка подтолкнуть, все именно в эту ночь. Как бы то ни было, сомневаться в подобной ситуации не стоило, поскольку подобное поведение оказывалось уже не просто глупостью, а самым настоящим богохульством. Впрочем, даже если это и простое совпадение, упустить его – глупость не меньшая…
Внезапно Мбонго наклонился и одним движением сгрёб в охапку девушку вместе со всем принесённым ею шёлком. Оказавшись на высоте мбонговского плеча, она было слабо пискнула, но огромный чёрный палец прижался к её губам и писк более не повторился. Конан скривился завистливо – ему для этого в своё время всей ладони не хватило, а тут, гляди ты, одним, понимаешь, пальчиком…
Мбонго шевельнул разок-другой каменными мускулами, пристраивая оторопевшую слегка, но совсем не испуганную девушку у себя на плече поудобнее, кивнул Конану и деловито зашагал в темноту. Конан рванулся следом. Он не понял, что именно задумал чёрный великан, но был готов к любому повороту. Тем более, что выхода пока всё равно не было – без провожатого или хотя бы лунного освещения он бы в этом саду не нашёл и своей задницы, не то что полуночной стены…
Впрочем, пока что полуночная стена откладывалась. Та, к которой вывел их Мбонго, была рассвкетной. Чем он руководствовался при выборе направления, Конан понял сразу, как только внимательнее пригляделся к оплетающим стену лианам – цветов на них было намного меньше. То ли почва в этом углу похуже была, то ли солнца поменьше – или, наоборот, жарило оно тут безжалостней. Или же просто камень в стене другой был, и не очень этот камень лианам по вкусу пришёлся. Но какова бы не была причина, Конан на обозримом участке смог обнаружить не больше десятка крупных белых воронок, да и то большинство из них еще не успели раскрыться, пребывая в сонном дневном состоянии свернувшегося бутона.
Мбонго ловко разделил свою ношу – девушку аккуратно поставил на землю, а шёлковое полотнище легко и как-то очень изящно набросил на стену поверх сторожевых лиан. Этакая вертикальная защитная дорожка, просто и гениально. Конан собирался даже восхищённо присвистнуть – так ловко, с первой же попытки это получилось у чёрного великана, да и задумка действительно гениальна – шелковая лента шириной в раскрытые руки, как раз хватит, а что тонкая — не беда, тут же не колючки опасны, а пыльце даже сквозь самый тонкий шёлк не проникнуть! Но вовремя вспомнил о необходимости соблюдать тишину. Да и не был он уверен, что умеет это тело свистеть с выбитыми зубами – кто их, магов, знает?..
Вместо этого он переглянулся с Мбонго – дабы убедиться, что правильно того понял. Подёргал шёлк и, уверившись, что держится он, вроде, крепко, полез наверх, цепляясь за переплетения одеревеневших веток сквозь тонкую ткань. Вообще-то делом это было нелёгким – высота у стены почти два роста, шёлк довольно скользкий, да к тому же ещё и постоянные опасения по поводу того, что в самый неподходящий момент соскользнёт он с особо вредного цветка – и рухнешь ты со всей дури с забора прямо в сонное царство. Но Мбонго, раз взявшись помочь, и далее не собирался стоять в стороне. Конан не успел сделать и трёх перехватов руками, как на икрах его словно сомкнулись стальные галерные кандалы и непреодолимая сила девятым валом просто таки метнула его к самому верху стены. Ему не пришлось даже подтягиваться – его туда считай что зашвырнули. Не вцепись Конан всеми конечностями в неровные камни, его бы, пожалуй, даже и на другую сторону перебросило.
Восстановив равновесие, Конан сел и упёрся ногами в подходящие выступы для большей устойчивости. Если был он прав – устойчивость ему сейчас могла очень даже пригодиться.
Так и есть.
Шелест ткани, короткая возня, возмущённый писк, — писк, правда, негромкий, сообразно обстоятельствам, – и ему на руки буквально рухнула краденая жена. Теперь уже считай что дважды краденая. Конан обхватил её поперёк туловища руками и ещё основательнее упёрся ногами в выступы – жена активно сопротивлялась попытке повторной кражи.
— Пусти! – шипела она, голоса, правда, не повышая, но брыкаясь при этом отчаянно, — Пусти! Мне нельзя! Ты что, не понимаешь?! Его же убьют!
Какое-то время Конан молчал, тратя все силы на то, чтобы и самому удержаться на узком гребне стены, и её там же удержать. Потом, когда девушка слегка притомилась и вырывалась уже не так активно, подытожил:
— А так – убьют тебя.
Она обмякла как-то сразу и вся целиком. Похоже, не такой уж наивной она была и тоже кое-что понимала. Просто говорить об этом не хотела. Конан добавил, подумав:
— Мбонго, может, и не убьют. Он дорого стоит. Очень дорого. А вот тебя бы точно убили. В назидание прочим жёнам. Ты же краденая. Значит, не стоишь ничего.
Девушка мотнула головой. Прошептала с непонятной горечью:
— Я тоже дорого стою! Очень дорого… Думаешь, стали бы меня иначе красть?!
Конан не нашёлся, что на это ответить. И был благодарен, когда она, глубоко вздохнув, шепнула уже спокойно:
— Чего расселся? Давай, что ли, слезать, раз уж всё так…
Конан осторожно втянул наверх шёлк, стараясь складывать его верхней безопасной стороной наружу – шёлк ему должен был ещё пригодиться, ночь предстояла длинная и хлопотная. Сначала – спрятать девушку. Это несложно – один вполне приличный воровской притон тут совсем недалеко расположен. Конана там теперь, конечно, не узнают, но сам он все нужные знаки и жесты помнил отлично. Примут и укроют, не в первый раз. Девушке там ничего грозить не будет – воровской кодекс чести и всё такое. К тому же к целительницам и без всяких кодексов чести в таких местах относятся с уважением – мало ли какая хвороба с тобой приключится? Не со всеми же болячками можно к городскому лекарю бежать.
Конан прикинул ещё раз, сворачивая шёлк в длинный жгут и мастеря из этого жгута петлю. Нет, на это не должно уйти слишком много времени. Он успеет вернуться сюда ещё до восхода луны. Хорошо бы, конечно, вообще всё дело провернуть по темноте, но это уж как получится. Жалко, что полнолуние было совсем недавно и луна ещё слишком яркая, издалека будет видать человека, зачем-то лезущего на стену, да ещё и в обнимку с деревом…
Он проверил петлю на прочность, аккуратно затянул её под мышками у девушки и, видя, что она всё ещё медлит, стоя у самого внешнего края стены и никак не решаясь прыгнуть сама, легонько пощекотал её под коленками. Она почти беззвучно взвизгнула и скакнула, что твой джейран – Конану чуть руки не выдрало из суставов. Шипя сквозь зубы, он осторожно вытравливал шёлковый жгут до тех пор, пока показавшаяся неимоверной тяжесть вдруг не исчезла. Жгут провис.
Конан скинул вниз свободный конец. Лёг на край стены, свесился вниз ногами, осторожно сполз. Повисел на руках, размышляя, что до земли не должно быть больше роста, а, стало быть, прыгать в абсолютную черноту совершенно безопасно. Разжал пальцы.
До земли действительно было недалеко. И босая нога его уже привычно впечаталась во что-то тёплое и мягкое…
***
На какое-то мгновение повторность ощущений взяла верх. Он снова был в саду, и драка с чёрными евнухами только ещё предстояла, и всё последующее – тоже, и сердце рвануло из груди с прытью испуганного зайца…
Конан зажмурился до рези в глазах и глубоко вздохнул. Постоял так какое-то время. Открыл глаза.
Помогло.
Теперь он, хотя бы и смутно, но кое-что видел. То тёплое и мягкое, на что он наступил, было всего лишь ворохом шёлка. Он его очень туго свернул, когда делал петлю, и теперь петля эта, постепенно раскручиваясь, змеей обвила ему ногу, потому и почудилось в первый миг нечто живое и даже двигающееся.То, что по-настоящему было живым, лежало немного дальше от стены.
И оно не двигалось…
Конан стремительно опустился рядом с лежащей на боку девушкой на колени, похлопал её по щекам, попытался нащупать пульс. Нащупал. И понял, что всё это время забывал дышать.
Девушка просто спала. Похоже, коснулась в последний миг случайного цветка. Или оставшаяся на шёлке пыльца при свёртывании не вся оказалась на внутренней стороне. Второе, пожалуй, куда достовернее – у Конана и у самого потихоньку начинали слипаться глаза.
Конан тряхнул мутнеющей головой, отгоняя сонный морок. Визит в притон придётся на некоторое время отложить. Есть дела поважнее…
***
Вода была почти холодной.
Конан вынырнул, отфыркиваясь. Вдохнул и снова опустил лицо в воду. Повертел головой, вымывая возможную пыльцу из волос. Он стоял коленями на дне деревянного желоба. Лежа, он вполне мог бы поместиться под проточной водой полностью – вот вам и ещё один плюс не слишком крупного тела. Но полностью он пока не хотел, осторожно смывая пыль с рук, ног и спины, но старательно обходя при этом нарисованные белым полосочки на груди. Голову он оставлял напоследок, и вот теперь, стоя на карачках, осторожно отряхивал мокрые волосы. Хорошо, что водопровод в этой части города проведён по старинке, открытым способом, а то пришлось бы, пожалуй, отмываться от сонной дури в какой-нибудь сточной канаве.
Сев на кирпичный бортик, он занялся шёлком. Тщательно расстелил его по дну жёлоба и прополоскал в довольно-таки сильном течении. Вытащил с трудом – мокрая ткань оказалась невероятно тяжёлой. Хорошо, что отжималась она так же легко, как и впитывала воду, и уже через четверть оборота клепсидры он обмотал её вокруг талии в качестве ещё немного влажноватого, но уже вполне нормально весящего пояса.
Крупные яркие звезды слегка дрожали, отражаясь в бегущей воде. Акведук расположен был на искусственной насыпи, и городок отсюда просматривался весь, до самого последнего окраинного своего домишки. Прекрасный, наверное, вид – днём или на закате, да и в неверном лунном свете тоже, наверное, очень симпатично. Сейчас же город лежал внизу огромным тёмным пятном, лишь изредка разреженным светлыми плоскостями плоских белёных крыш. Впрочем, вряд ли сюда так уж часто пускают простых горожан полюбоваться на красоты – акведук надёжно охраняется и днём, и ночью. На этом участке охранников было шестеро – все очень крупные, парни из ближайшей деревни, сильные и здоровые, хотя и слегка обленившиеся на почти что дармовых городских харчах.
Сейчас они все спали. Четверо – в караулке, вповалку вокруг стола, за которым до этого резались в карты. Двое – прямо на улице, они оказались более бдительными — или просто менее удачливыми в карточной игре. Собранной на шёлке пыльцы хватило на них на всех с лихвой…
Слева донёсся слабый стон. Конан повернул голову.
Над краем акведука поднялась одна рука, вцепилась в бортик. Потом – другая. Конан ждал.
Девушка неловко села в воде, потрясла головой. Отжала волосы, закрутила их в узел на затылке. Поднялась на бортик, повернулась, опустив ноги на насыпь. Тонкая ткань шаровар и маленькой блузочки облепила её тело, словно вторая кожа. Блестящая и полупрозрачная. Блестящая…
Конан перевёл взгляд город внизу. Город по-прежнему оставался тёмным. Но по рассветному краю неба уже разливалось молочно-серебристое сияние и у предметов появились лёгкие тени – пока, правда, еще смутные и нечеткие.
Следовало торопиться.
— Нам пора.
Он поставил её на ноги, не обращая внимания на сумбурные возражения и стоны, и потащил за собой. Вниз по насыпи, мимо спящих охранников, по темному лабиринту кривых улочек и запутанных тупичков. Времени уже почти не оставалось, и он предпочёл отложить объяснения на потом. Девушка жаловаться и возражать перестала почти сразу, как только лежащих на земле охранников увидела. Молчала и дальнейшую дорогу – то ли сообразила, что с вопросами лучше подождать, то ли просто дыхания не хватало, поскольку двигался Конан быстро, изгоняя стремительностью неуверенность.
Местность он знал неплохо, но было это при свете дня и довольно давно. Поэтому то, что в конце концов он таки обнаружил знакомую полуразвалившуюся арку с проходом в несколько ступенек вниз и обшарпанной дверью в конце этой маленькой лестницы, было скорее везением, чем результатом точного расчёта и крепкой памяти. Или чем-то большим, чем простое везение, если кто-то там, наверху, не потерял ещё свою заинтересованность.
Прикинув время по неукротимо светлеющему небу, Конан выбрал из множества условных стуков нужный и постучал. Он был уверен, что за дверью дежурят. Ночь – время воров. Они отсыпаются днём, а ночью живут вполне активной жизнью. Главное – не перепутать условный сигнал, эти сигналы были разными для разных дней недели и даже времени суток, и Конан был не совсем уверен, что вспомнил правильно. На всякий случай он отодвинул девушку себе за спину, хотя и понимал всю ненадёжность подобной защиты, если сигнал не сработает.
Сигнал сработал – дверь открылась, и в лицо ему ударил показавшийся ослепительным свет узконаправленного фонаря. Воровского фонаря. Конан торопливо поднял перед лицом обе ладони, сложив пальцы в знак «прошу укрытия». Фонарь убрали.
Стоявший между парой громил старичок понимающе хмыкнул, но уходить в сторону, давая чужаку пройти, пока что-то не собирался. Правила за последние годы, похоже, несколько ужесточились, или просто новая конановская внешность доверия не внушала. Конан вздохнул. Вытолкнул вперёд девушку. Громилы заинтересованно шевельнулись и Конан заторопился, грубовато разворачивая её к себе спиной и отдирая от ее кофточки узел с \побрякушками – он привязал его туда ещё под стеной, чтобы было легче тащить. Снова оттолкнул её себе за спину и протянул узел старику.
Старик узел принял вполне благосклонно, взвесил на сухонькой ручке, пошамкал сухонькими губами и, наконец, благосклонно улыбнулся и кивнул, бросив:
— Топор, проводи гостя.
Громилы расслабились. Один из них – тот, что держал фонарь, — приглашающее махнул рукой и отступил вглубь коридора. Старик отодвинулся в противоположную сторону, освобождая проход. Конан с девушкой пошли вслед за выделенным провожатым. За их спиной скрипнула закрывающаяся дверь и заскрежетали засовы – было их неожиданно много для такой непритязательной и обшарпанной на вид двери.
Боль.
Конан скакал по серым равнинам Царства Мёртвых.
Был он абсолютно гол, а лошадь под ним – давно мертва. Кажется, сам Конан тоже был мёртв. Иначе зачем бы ему скакать по Серым Равнинам, абсолютно голым, да ещё и на мёртвой лошади? А лошадь под ним была мертва давно и надёжно, никаких сомнений в этом не оставалось. Да от неё и самой-то оставалось совсем немного — один скелет. Тоже голый. Голые и отполированные временем кости, непонятно какой магией собранные воедино и приведённые в движение. Казалось, тряхани эти лошадиные останки покрепче – и развалятся они, как миленькие, никакая магия не поможет. Впрочем, пока скелет этот вовсе не думал рассыпаться на отдельные кости, как положено то любому уважающему себя скелету. Отнюдь! Он довольно шустро перебирал копытами по серым камням, мотал из стороны в сторону оскаленным черепом и даже иногда игриво взбрыкивал, дёргая тазобедренными костями.
Вот эти-то игривые взбрыкивания и причиняли Конану самую сильную боль.
Вообще-то скакать голышом даже на обычной и в меру упитанной лошади – удовольствие ниже среднего. А получать удовольствие, проделывая это на вертлявом и игривом лошадином скелете, способен лишь мазохист. Даже просто сидеть верхом на острых, костистых, да к тому же находящихся в постоянном движении позвонках было очень больно. А тут и ещё и куда большая неприятность подоспела, как ни берёгся Конан, как ни стискивал бедрами лошадиный костяк, стараясь по возможности приподнять и тем уберечь от болезненных травм самые уязвимые свои места. Не помогло. При новом прыжке игривого скелета случилось именно то, чего Конан с ужасом ожидал с самого начала кошмарной скачки — самую нежную часть его тела таки защемило и прочно заклинило между двумя лошадиными рёбрами.
Боль была неописуемой.
Конан весь мгновенно покрылся холодным потом и первым же, ещё неосознанным и полуобморочным движением попытался освободить застрявшее. Это было неверным решением – боль усилилась многократно, хотя миг назад подобное казалось невозможным. Ослабевший и задохнувшийся, Конан только каким-то чудом не свалился со скелета, оставив в прочном капкане его рёбер всё своё хозяйство. Холодный пот теперь лил с него ручьём, полированные кости скользили под ягодицами, удержаться на костяной спине становилось с каждым мигом всё труднее.
А скелет, как ни в чём не бывало, продолжал себе скакать по серой равнине. Только теперь каждое его движение отдавалось в теле Конана вспышками ослепительной боли. Какое-то время он пытался молча терпеть, в кровь изгрызая губы и всем телом вжимаясь в колючий костяк в омерзительной похожести на соитие, пытаясь таким образом хотя бы немного ослабить сводящую с ума пульсирующую боль. Но долго выдержать такую пытку молча не смог бы и самый терпеливый из киммерийских варваров. Будь он даже с рождения глухонемым.
Не смог и Конан. После одного наиболее болезненного защемления он таки заорал – самым постыдным образом, ненавидя себя за проявленную слабость, но более не в силах терпеть. Самым позорным было то, что разок заорав, остановитьсф он уже не мог – он крика становилось легче. И он снова орал – и снова ненавидел себя за это. И снова орал.
А, может быть, облегчение наступало вовсе даже не от крика. А от холодных и влажных ладоней, что невесомо скользнули по лицу, стирая верхний слой боли, как усердная служанка стирает мокрой тряпкой паутину в тёмном углу.
Боль не исчезла, но стала чуть менее нестерпимой.
— Тихо, маленький, тихо, солнышко… сейчас всё пройдёт.
Голос был женским.
Холодные ладошки скользнули по шее вниз, плавными волнообразными движениями погладили грудь, пробежались пальцами вдоль рёбер. Руки тоже были женскими, но это не походило на любовную ласку – скорее, так опытный мастер-лютнист проводит перед работой настройку своего инструмента.
Конан открыл глаза.
— Вот и славно, — сказала сидящая рядом молоденькая девушка, можно даже сказать – почти девочка, и снова погладила прохладной узкой ладошкой Конана по груди. От её ладошки на коже осталось ощущение прохладной и влажной липкости. Девушка убрала руку, вытерла ладонь о влажную тряпку – на тряпке остались белесые следы. Одета она была в полупрозрачные расшитые золотом шароварчики и такую же блузу – совсем коротенькую, закрывающую только грудь. Дорогая ткань – отметил Конан взглядом опытного вора. Сурганский паутинный шёлк. Да и украшений на девушке слишком много навешено, чтобы можно было принять её за простую служанку.
– Они думают, что ты ещё долго будешь очень болен, вот и поручили мне пока за тобой приглядывать. Они знают, что я умею лечить, но не знают, насколько хорошо. Тебе пока лучше отсюда не выходить — предполагается, что ты будешь болеть ещё несколько дней. Сильно болеть…
Конан сел – осторожно, боясь потревожить затаившуюся боль. Но боль, похоже, возвращаться не собиралась, осталось лишь слабое саднящее жжение в промежности, словно сел причинным местом на не до конца остывшие угли и слегка обжёгся. Не серьёзно так обжёгся, а именно что слегка.
— Я убрала боль, — сказала девушка, глядя на Конана со странной смесью виноватости и жадного интереса. – Я это умею. Не навсегда убрала, это опасно. Но – почти до утра. Этого должно хватить. А если нет, то можно будет ещё раз попробовать…
Конан прислушался к себе. Боль действительно ушла, лёгкое жжение не в счёт. Но что-то подсказывало, что не стоит торопиться и снимать тугую холщевую повязку на бёдрах – всё равно ничего хорошего он под ней не обнаружит. Слишком уж спокойно вела себя девушка – так не ведут себя здешние женщины в присутствии мужчины. Даже служанки. А эта, если судить по количеству украшений и очень дорогой одежде, служанкою являлась вряд ли. Ну, разве что купец от чрезмерного богатства совсем с глузду съехал и набрал прислугу из потомственных аристократочек королевской крови. Но сейчас было кое-что, интересовавшее Конана куда больше вероятного статуса незнакомки в этом доме вместе со всей её родословной.
— Где мой… хм?..
Голос поддавался с трудом, но она поняла.
— Пояс? Вот он! Я подшила завязочки, они почти оторвались…
Конан ощупал пояс, оценивая потери. Нож, конечно же, отобрали. А вот всё остальное, похоже, опасным или ценным не посчитали. Зря, между прочим…
— Долго… я… м-м?
Голос звучал хрипло, слова приходилось проталкивать сквозь шершавое горло с огромным трудом. Конан откашлялся, намереваясь повторить вопрос более членораздельно. Но девушка поняла и так.
— Долго. Почти весь день. Сейчас вечер уже, солнце скоро сядет. Я очень старалась, но у тебя была сильная лихорадка. Её не так просто убрать, как боль, понимаешь?
— Ах-ха…
Вообще-то Конан просто прочищал горло. Но получилось как-то очень уж многозначительно. Девушка, во всяком случае, поняла это междометие как-то по-своему. И явно в не слишком одобрительном ключе. Она слегка смутилась, моргнула жалобно и стала выглядеть еще более виноватой. Показалось даже, что она готова заплакать.
— Извини. Исправлять такое я не умею… так, сделала, что смогла. Убрала лихорадку, рану вот зарастила… это нетрудно! Шрам какое-то время будет сильно болеть, но это неправильная боль, там болеть уже нечему, просто так всегда бывает… понимаешь, когда отрезают руку или ногу… ну, или там ещё что-нибудь… они потом долго продолжают болеть, словно их вовсе и не отрезали… Это неправильная боль.
И замолчала, шмыгнув носом.
— Ты – колдунья?
Девушка поморщилась и вся как-то съёжилась. Отвела в сторону взгляд. Вид у неё сделался совсем жалкий.
— Немного, – похоже, собственные умения никакой особой радости ей не доставляли и предметом гордости вовсе не были. – Так, если залечить что-то… или вот боль снять.
Понятно.
Узкая область мастерства. Среди воинов тоже такое бывает – например, хороший мечник, совершенно не умеющий обращаться с кинжалом и саблей. Редко, но встречается.
Действительно, гордиться особо нечем. Среди природных деревенских ворожеек подобный дар встречается сплошь и рядом. Это тебе не хорошо обученный колдун-чароплёт с широкими возможностями или даже маг, выученный да натасканный по всем премудростям книжных наук. Простая девчонка с природным даром целительства. полезным в хозяйстве, но очень ограниченным по возможностям. Разве что сильная – не всякой ворожейке по плечу так быстро и искусно снять настолько сильную боль и полностью залечить свежую рану буквально за несколько часов. Попади эта девочка в жёны опытному и умному воину – цены б ей не было. На руках бы её носил, пылинки сдувал. А в гареме оседлого купца её талант никому не нужен и даже смешон. Кого ей тут лечить? Других наложниц, расцарапавших из ревности друг другу мордашки? Или самого ненаглядного мужа и повелителя — от похмельных мук и мужского бессилия?..
Смешно.
— Спасибо.
Девушка пожала плечом. Странно, но она не выглядела обрадованной представившейся возможностью во всей мощи проявить своё дарование. Даже просто довольной проделанной работой она и то не выглядела.
— Не за что.
Помолчала. Вздохнула. Сказала, не поднимая глаз, но очень решительно:
— Это было самое малое, что я могла… Это ведь я виновата. Если бы я не закричала тогда, ну, когда ты на меня наступил… ничего бы не случилось. Тебя бы просто не схватили, если бы я не закричала. Как последняя дура.
После этих слов она подняла глаза и уставилась на Конана чуть ли не с вызовом. Конан моргнул. Он понимал, что от него ждут какой-то нужной и важной реакции, но никак не мог сообразить – какой именно. И очень-очень боялся сказать или сделать что-нибудь не то – девушка, вроде, была неплохой, да и иметь на своей стороне хорошую ворожейку было бы при сложившихся обстоятельствах совсем не лишним. Девушка тоже молчала, глядя тревожно и пристально. Поняв, что обоюдное молчание затягивается и наполняется многозначительным смыслом, по сути своей, пожалуй, не менее оскорбительным, чем любой, пусть даже и самый неверный ответ, Конан выдавил неуверенно:
— Ну… бывает… —
И постарался улыбнуться самой очаровательной улыбочкой из арсенала трёхсотзимнего мажонка. Улыбочка вышла так себе – он совсем забыл про разбитые губы и выбитую в пылу ночной схватки часть зубов. Девушка нахмурилась. Спросила с жадным любопытством и недоверием:
— Ты что, действительно не хочешь меня убить? Совсем-совсем?
На это Конан мог ответить уже безбоязненно. И даже, пожалуй, с долей праведного негодования.
— Нет.
Не объяснять же этой маленькой глупышке, что он вообще не бьёт женщин. Даже если они очень противные – и то не бьёт. А тем более, если они такие молоденькие и хорошие… хм… ворожейки.
— И ты что — даже не будешь кричать, что обязательно убьёшь меня — когда-нибудь потом, когда будешь лучше себя чувствовать? Совсем-совсем?
Вот же привязалась!
— Не буду.
Конану уже надоело разговаривать с этой странной девушкой. Чувствовал он себя неплохо и не собирался изображать из себя смертельно больного непонятно зачем. Он попытался встать.
— Лежи!
Обеими ладошками девушка испуганно толкнула его в грудь – не по-женски сильно, надо сказать, толкнула. Не ожидавший такого подвоха Конан рухнул обратно на лежанку. Он бы, наверное, возмутился подобным обращением, если бы на лице девушки в этот ммг не было такого смертельного ужаса.
— Не вставай! Пожалуйста! Ты же должен быть болен, понимаешь?!! Очень-очень болен, иначе всё пропало! Если тебе что-то нужно – я принесу! Только не вставай!
Голос её снизился до быстрого шёпота и тоже был страшно испуганным.
— Тебе что-нибудь надо? Я принесу! Только не вставай! Хочешь есть? Или пить? Или, может быть… — она мило покраснела, — на горшок?..
— Пить! — буркнул Конан сквозь стиснутые зубы и тоже покраснел.
Вообще-то, пить он не хотел. Но если бы он ничего не попросил, она, пожалуй, ещё долго перечисляла бы его предполагаемые желания, добираясь до самых интимных подробностей. Которые он предпочёл бы вообще не обсуждать с красивыми девушками. Или, может быть, очень даже и обсуждать как раз таки с красивыми девушками, но, желательно, наедине и в несколько более подходящих для этого условиях.
— Я принесу!
Девушка упорхнула за шёлковую занавеску, служащую здешним заменой двери. Конан остался лежать. Вообще-то сейчас было, наверное, самое подходящее время попытаться удрать. Пока странная сиделка убежала за питьём, а все остальные уверены, что он ещё не оклемался. Если, конечно, верить словам этой девицы о том, что все действительно пока что в этом почему-то очень даже уверены.
Впрочем, верить этим словам пожалуй что и стоило — стражи за шёлковой дверью не было. Когда девушка, выходя, отдёрнула лёгкую ткань, Конан успел окинуть взглядом опытного вора довольно большой кусок двора, в который дверной проём его нового обиталища открывался прямо и просто, безо всяких там прихожих и коридоров. И в отсутствии бдительной стражи хотя бы на этом, близлежащем участке двора был уверен на все сто. Если потрясающие ворожейские способности девушки – действительно тайна для обитателей купеческого дома, то в подобном пренебрежении есть своя логика. В самом деле — зачем так уж бдительно охранять совершенно беспомощного и больного пленника? А он как раз и должен был быть сейчас именно таким больным и беспомощным пленником, лишённым сознания и воли, мечущимся в лихорадочном бреду и совершенно не способным к побегу. Подобные операции – штука серьёзная, это личный купеческий лекарь должен был объяснить даже самым малопонятливым. Если бы не искусные ладошки странной девушки — Конан ещё долго скакал бы по Царству мёртвых с костяным капканом на причинном месте, терзаемый ненастоящей болью, которая куда реальнее и сильнее любой самой что ни на есть настоящей.
А неплохо всё, однако, складывается. Конан почувствовал, что разбитые губы растягивает хищная и злорадная улыбка. И мажонку коварному приятнейший подарочек обеспечен – надолго запомнит, как у порядочных варваров тела отбирать! И вожделенный сад – вот он, за шёлковой тряпочкой, можно сказать, только руку протяни! Причём находиться в этом саду будет теперь Конан на вполне законных основаниях, ни от кого не прячась и ничего не опасаясь – это ли не голубая мечта любого вора?! Ходи себе гордо по дорожкам, щупай деревья, сколько влезет! Вот прямо сегодня ночью можно будет и заняться, чего тянуть-то? А, может, и вообще не придётся щупать каждое дерево. Девушка эта вот вроде совсем и не против поболтать. Поболтать – это все женщины любят, независимо от возраста. А эта, похоже, ещё и очень одинока, и говорить ей толком не с кем – вряд ли кто здесь владеет её родным закатно-горским наречием, Конан и сам понимает через слово, слишком уж непривычное произношение. Ежели её расспросить с умом, она всё что нужно выложит с лёгким сердцем. Вряд ли купец прячет свои сокровища от собственных жён и наложниц, наверняка похвастался, хотя бы разок. А женщина – она как сорока, всё выболтает, если иметь терпение и просто не мешать ей говорить. Может быть, тоже захочет похвастаться и даже за ручку сама отведёт и покажет, чтобы знал новый евнух, какие в их саду чудеса водятся, и сам бы тоже гордости преисполнился…
Кстати, о женщинах. Вернее – об одной конкретной женщине. Совсем еще юной женщине, скорее — девочке… Интересная с нею штука получается.
По возрасту она больше подходит в наложницы, чем в официальные жёны. Но количество увешавших её побрякушек такое предположение, пожалуй, опровергает – при таких обильных и дорогостоящих знаках внимания статус официальной жены становится просто ещё одним милым пустячком, небрежно брошенным к прекрасным ножкам. Да и не потерпит ни одна официальная жена, чтобы у какой-то там наложницы золота и драгоценностей на теле брякало больше, чем у неё самой. Так что, скорее всего, девушка эта – именно что жена. Причём – недавняя. И возраст слишком юный – даже в чёрных королевствах не выдают замуж девочек до первой крови, а тут так и вообще к тринадцати-четырнадцати зимнему рубежу относятся очень даже серьёзно. Девочке же этой никак не может быть больше пятнадцати, скорее даже – меньше, стало быть, никак не могла провести она в замужестве более года. Скорее, счёт тут идёт на месяцы – в гареме трудно долго сохранять секреты, а ей, похоже, это пока что удавалось таить ото всех уникальную силу своего дара. Да и явно чужой она пока что себя здесь чувствовала, и язык местный ещё совсем не освоила — вон как обрадовалась тому, кто её хоть как-то понимает. А подобное ощущение чуждости и неприятия нового места редко длится более полугода, даже у взрослых мужчин — Конан отлично помнил это по поведению новобранцев, ещё в бытность свою вольным наёмником. Юные же девушки, с рождения усвоившие и радостно принимающие свою грядущую роль, привыкают ещё быстрее. И если эта еще не привыкла и не научилась трещать, как сорока – значит, совсем ещё она тут новенькая.
А новенькие, да на старости лет, да так щедро увешанные драгоценными подарками…
Не просто новенькая и молоденькая жена.
Жена любимая…
Высокий статус. Можно сказать – высочайший из возможных для женщины – во всяком случае, здесь. Для столь юного возраста – есть чем гордиться.
Вот только не похоже что-то, чтобы гордилась она. Хоть чем-то. Да и не посылают любимых жен возиться с больными слугами. Нет, не с больными даже – с провинившимися и по делу наказанными. Другие слуги для этого имеются. И служанки, если больной валяется на женской половине, куда заказан вход полноценным мужчинам. На худой конец, можно и кому-то из наложниц поручить, какой-нибудь понепригляднее, пусть хотя бы разок займется чем-нибудь полезным.
Для жены же, тем более – любимой, подобное поручение может означать только одно.
Наказание.
Интересно вот только – за что?..
***
— Вот! Я принесла!
Занавеска качнулась, впуская предположительно наказанную за что-то любимую жену. В руках она держала странный узкогорлый кувшин, к носику которого была прикреплена гибкая трубочка, делая его похожим на кальян. Вместо крышки с горлышка странного кувшина свешивалась эластичная кожаная груша. Видя недоумение Конана, девушка хихикнула.
— Это специальная поилка, для лежачих больных, понимаешь? Ну, которые совсем без соображения и не могут сами даже пить. Вот, смотри!
Она поставила кувшин на лежанку рядом с Конаном, ловко заправила свободный конец трубочки ему в рот и ладошкой надавила на кожаную грушу. В рот Конану моментально хлынуло что-то кисло-сладкое и густое. Конан не успел сразу всё проглотить, поперхнулся, закашлялся, разбрызгивая вокруг густую липкую дрянь. Девушка отшатнулась, явно испуганная. Глаза её стали огромными, личико перекосилось.
Вот же гадёныш этот купец.
Совсем затравил несчастную девчонку, собственной тени боится.
Конан снова откинулся на подушки. Улыбнулся, стараясь не размыкать опухших губ.
— Тряпка найдётся? Обтереться…
Девушка быстро закивала, метнулась в угол, вернулась с вышитым полотенцем и, неуверенно улыбаясь, стала обтирать Конану лицо. Какое-то время тот терпел, потом мягко, но решительно забрал влажную тряпку и продолжил обтирание самостоятельно. Кроме свежих капель, жёлтых и липких, на груди у него обнаружились и другие, уже слегка подсохшие. Не менее липкие, но какого-то мутновато-белесого цвета, расположенные параллельными полосками, словно какой-то смазанный рисунок. Когда Конан попытался стереть заодно и их, девушка остановила его руку:
— Не надо! Это – лечебное. Сотрёшь – боль вернётся, понимаешь?
И Конан поспешно отдёрнул руку с тряпкой. Проверять, не пошутила ли его новая знакомая, ему почему-то совсем не хотелось. Ну вот как-то ни капельки.
— Уже немного осталось, — сказала девушка, — солнце почти зашло, а здесь темнеет быстро. Раз – и совсем-совсем ночь. Не то, что в горах…
В голосе её прозвучала такая знакомая тоска, что не догадался бы только полный дурак. Да и то – только в том случае, если бы был он глухим.
— Ты родилась в горах?
— Наверное, – девушка пожала плечами, усмехнулась. – Кто может точно сказать, где он родился? Я вот, например, не помню своего рождения. Да и ты вряд ли помнишь.
Конан хмыкнул.
— Родители помнят.
Улыбка девушки стала грустной.
— Родители… Наверное. Я не помню своих родителей. Бабку вот помню, она меня боль заговаривать учила… а родителей – нет. И, сколько себя помню, всегда вокруг нас были горы…
М-да… похоже, про родителей – это была не самая удачная тема. Какое у неё лицо открытое, все эмоции словно написаны крупными печатными рунами, да и глазки опять на мокром месте… Чем бы её отвлечь?..
Конан откашлялся, лихорадочно соображая, какая из тем может оказаться наиболее нейтральной и вместе с тем достаточно интересной.
— А ночь тебе зачем? Тоже для какого-то колдовства?
Мгновенье она смотрела непонимающе. Потом улыбнулась – снисходительно, как улыбается взрослый непонятливому ребёнку.
— Не мне, глупенький. Тебе! Когда станет совсем-совсем темно и все уснут – я помогу тебе убежать!
Конечно, это могло оказаться излишними предосторожностями. Но лучше быть живым перестраховщиком, чем мёртвым идиотом, прущим напролом в подозрительные коридорчики. У подобной узости ведущего во внутренний садик прохода вполне могло быть и ещё одно объяснение, кроме окончательного впадения купца в строительное безумие. Вполне, между прочим, логичное и достойное объяснение.
Ловушки.
Сам Конан, например, именно в таком вот узком проходе ловушки бы и разместил. Там, где незваному и незнакомому с внутренним устройством дома гостю не увернуться и мимо никак не пройти. Так что лучше переосторожничать.
Можно было бы, конечно, вообще вылезти на крышу – до неё рукой подать. Да только сам Конан и там бы разместил чего-нибудь особенно пакостное – в качестве сюрприза для наиболее догадливых. Нет уж. Мы лучше по стеночке. К бережёному, сами знаете, и Эрлих меньше придирается. Тем более, что и стенка-то уже почти что и кончилась!
Страшно довольный собой, Конан осторожно спустился и встал на ноги. Как всё-таки приятно стоять – просто стоять на твёрдой земле, а не ви сеть, словно муха под потолком. Затаившись в тени стен, он осмотрел внутренний садик, залитый лунным светом, словно молоком. Беззвучно сложил губы для длинного и весьма эмоционального свиста.
И вот это у них называется «маленький внутренний садик»?!
Открывшаяся Конану часть сада больше напоминала живописную друидскую рощу без конца и края, чем внутренний дворик городского дома. Пусть даже и весьма зажиточного дома.
Две увитые плющом беседки. Павильончик. Если верить бывавшим здесь служанкам – в нём восхитительные витражные окна. Меланхолично журчащие фонтаны – как минимум, три штуки. Может, и ещё есть, только за деревьями не видно. Это нам пригодится – журчание убаюкивает вероятную охрану и скрадывает неосторожные звуки, которые в абсолютной тишине были бы отчётливо слышны.
И, конечно же, деревья. Мда… вот именно что деревья… Деревья, деревья и ещё раз деревья.
Кто бы подумать мо, что их столько! Твердят все – «садик, садик!». А в этом садике заблудиться – как два пальца. На широкую ногу живёт купчина, не мелочится. Если драгоценность какая – то наверняка величиной с кулак, если уж сад – то самый большой в городе. А, может быть, даже и во всей округе. И по размерам, и по количеству деревьев. И, если исходить из уже сработавшего сегодня закона подлости – все эти деревья должны оказаться именно персиковыми.
Поголовно.
Вернее – покронно. Или что там у них наверху располагается?
Следовало поторопиться…
***
Ловушку он заметил в самый последний миг. В тот самый последний миг, когда она уже сработала, но цели своей ещё не достигла. Он как раз двинулся вперёд — пожалуй, слишком резко двинулся, поскольку был подавлен внезапно открывшимися размерами предстоящего дела. Как и года полтора назад, когда таки добрался до малахитового трона и впервые задумался об обратном пути. Или всё-таки тот трон был не малахитовым? Эрлих его разберёт! Сам Конан, во всяком случае, никогда не встречал малахита такого насыщенного фиолетового цвета, но кто его знает… Может у них, в пустыне, малахит именно такой и бывает? Впрочем, это не важно.
А важно, что тогда он всё-таки справился.
Значит, справится и сейчас.
Если поторопится…
Спасла его не сноровка воина и даже не варварский инстинкт и хорошая подготовленность ко всяческим неприятностям. Не было у этого тела, выросшего в тепличных условиях большого города, инстинкта прирождённого горца, да и подготовки особой тоже не было. Была, конечно, присущая Конану осторожность, но даже она не способна оказалась всё время держать под присмотром и в напряжении привыкшее к благополучию тело.
Спас его маленький острый камешек, вовремя подвернувшийся под босую ногу.
Оцарапав непривыкшую к хождению босиком подошву, Конан слегка отшатнулся, перенося вес на другую ногу и разворачивая корпус. В этот момент он и услышал свист рассекаемого острой сталью воздуха. Что-то сверкнуло на уровне талии и холодком обдало обнаженную кожу живота – ради удобства и из-за жары, не уходящей и ночьью, Конан был в одной набедренной повязке. Не считая, конечно, пояса со всяким профессиональным снаряжением, но тот, даже застёгнутый на самую первую дырочку, болтался теперь где-то на бёдрах…
Горизонтальная секира.
Конан замер на одной ноге, настороженно прислушиваясь и обливаясь холодным потом. Не попадись ему под ногу камешек – и остался бы он до утра валяться во внутреннем садике. В качестве двух половинок остался бы. Одно утешение – кажется, эта секира была одноразовой. И ни о какой камень с размаху не дрязнулась, свистнула себе – и всё. Висит теперь, слегка покачиваясь на тугой пружине. А тихий свист, похоже, ничьего внимания не привлёк.
Выждав с десяток-другой медленных вдохов, Конан осмелился опустить вторую ногу на землю и осторожно скользнул к ближайшему дереву. На первый взгляд дерево это было вполне обычным. В смысле – не магическим, потому что странно сформированная крона придавала ему вид совсем не обычный, более похожий на неряшливую копну. С первого взгляда даже не удавалось определить, является ли это дерево персиковым. Плодов, во всяком случае, видно не было. Требовалось уточнить.
Осторожно разведя длинные, плетями свисающие до самой земли ветки, Конан сделал шаг в затененное ими пространство – своеобразный живой шалаш у самого ствола. Один лишь маленький шаг. И сразу же понял свою ошибку.
Потому что босая нога его наступила на что-то тёплое, податливое и гладкое.
И это что-то было намного мягче отшлифованного и нагретого за день камня…
Оно было живым и мягким, это что-то, и оно суматошно затрепыхалось под Конановской ногой, как может трепыхаться спросонья только человек, на которого неожиданно наступили. Конан понял свою ошибку и одновременно с ужасающей ясностью осознал, что сейчас произойдёт — за какую-то долю секунды до рванувшегося наружу визга. И рухнул на трепыхающееся тельце всей своей массой, придавливая к земле, зажимая рукой раскрытый в беззвучном крике рот и не давая визгу вырваться.
Вернее, попытался.
Рухнуть, придавить, зажать и так далее. Не хватило веса и ширины ладони.
Оглушительный женский визг пробивался между слишком тонкими пальцами, а зубы так нетактично разбуженной девицы неожиданно сильно укусили руку, пытавшуюся преградить этому визгу путь. Сил удержать бьющееся тело не хватало, да и смысла в этом больше не было – даже сквозь пронзительный визг Конан слышал топот и крики в доме.
Вырвав пострадавшую руку из зубов хищницы, Конан рванулся к проходу в хозяйственный сад, уже не думая о ловушках. Но запутался в женских тряпках, упал, снова вскочил, продираясь сквозь так и норовившие живыми лианами опутать тело ветки коварного монстра, до этого так умело прикидывающегося обыкновенным деревом. Ветки царапали кожу, сучья норовили ткнуть в глаза, а наиболее коварные мертвой хваткой вцепились в набедренную повязку. Конан рванулся изо всех сил. Ветхая ткань затрещала, пасуя перед варварской волей к свободе. Последние когтистые сучки царапнули голую спину и то что пониже – и Конан вырвался из смертельных объятий дерева-убийцы.
Только для того, чтобы тут же попасть в гостеприимно распахнутые ему навстречу объятия чернокожих стражников.
Их было четверо.
И каждый – вооружён.
***
Какое-то время Конан ещё пытался сопротивляться – так, по привычке. Разум никак не мог смириться с тем, что какие-то четверо несчастных стражников оказались вдруг непреодолимым препятствием. Четверо, ха! Да он в своё время и с четырьмя десятками вполне успешно справлялся. Попотеть, правда, пришлось, и руки на следующий день просто отваливались, но справился же! А тут – четверо. Всего-то. Пусть даже и вооружённых…
Память очень хорошо запечатлела прежние расклады и никак не хотела смиряться с налагаемыми временным телом ограничениями.
Тут помогли стражники, десятком убедительных тумаков доходчиво растолковав новый расклад. Задыхаясь от удара под ложечку, Конан безвольно обвис у них на руках. Его ноги почти не касались земли – по два дюжих молодчика с каждой стороны растянули его за локти, словно вывешенное для просушки бельё. Это был грамотный приём – из такого положения невозможно вырваться. Своеобразная портативная дыба – все мысли пленника поневоле сосредотачиваются вокруг растянутых до хруста и пронизываемых острой болью плечевых суставов. Тут уж не до сопротивления. Да и после удара под дых не особо побегаешь.
Вблизи стражники казались ещё огромней и куда страшней. Может быть, из-за молчаливой слаженности действий, присущей лишь хорошо обученным наёмникам. Может быть, из-за провальной черноты тел, от которой лица становились неразличимы на фоне чёрного неба, только сверкали порою ослепительно белые зубы да белки глаз. Они действительно оказались на одно лицо, все четверо гаремных стражей. Конан и под страхом немедленной смерти не смог бы определить, который из них тот, с кем они перебрасывались многозначительными взглядами через ажурную стенку. Впрочем, в нынешнем своём положении он не особо бы и хотел это знать.
Конан висел, стараясь дышать мелко и часто, чтобы уменьшить боль в солнечном сплетении. К тому же, кроме острой боли в руках и животе, его начинало существенно беспокоить ещё одно скверное ощущение несколько ниже. Нет, само по себе ощущение это особо скверным не было, и в любой другой ситуации Конан бы ничего против него не имел. Вот только сейчас ситуация была, мягко говоря, неподходящая. Некоторая часть бессильно обвисшего на руках у стражников мерзопакостного тела вовсе не намеревалась так уж бессильно обвисать.
Эрлих знает, что оказалось тому причиной. То ли общее напряжение сегодняшней ночи, то ли перевозбуждение от проигранной схватки со стражниками, то ли острое и мучительно-приятное ощущение трепыхания под собой горячего и мягкого женского тела…
При воспоминании об этом конвульсивно дёргающемся мягком и горячем теле Конан с ужасом понял, что погиб. Неподдающаяся сознательному контролю часть тела, до этого пребывавшая в слегка приподнятом настроении, при воспоминании этом воспряла окончательно и бесповоротно. В полный рост и во всю мощь. Проклятый маг с его тягой к большим размерам! Такое никакая набедренная повязка не скроет. Впрочем, повязки-то этой как раз у Конана более и не было…
Надежда, что в лунном неверном свете гаремные стражники могут и не заметить, прожила недолго. Стражники вовсе не намеревались оставаться во внутреннем дворике.
С прежней синхронной и беззвучной слаженностью они проволокли Конана в дом. Протащили по узким коридорам и коридорчикам, задрапированным разноцветным шёлком и бархатом. Мимо мелькали комнатёнки, освещенные масляными лампами или лунным светом, перепуганные женские лица и снова – драпировки, пропахшие туранскими благовониями. Сам Конан давно заблудился бы в этом мягком шелестящем лабиринте, а стражам – хоть бы хны. Прут себе вперёд на хорошей скорости, точно монахи по центральной улице в базарный день.
Когда стражники с прежней молчаливой слаженной одинаковостью снизили скорость и как-то по-особому торжественно раздвинули последнюю занавеску, Конан понял, что его доставили к месту назначения.
И оказался прав.
Они стояли широким полукругом.
Очень правильно стояли, охватывая и перекрывая наглухо всё помещение, но при этом на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не задеть рядом стоящего узкой кривой саблей в пылу возможной драки. Кроме сабель на вооружении у троих из них имелись очень неприятного вида колючие шарики на бритвенно-острых цепочках, на севере такие называют «моргенстернами» и считают оружием исключительно разбойничьим. В умелых руках моргенстерны очень опасны, поскольку могут использоваться тремя способами — как сабля, булава или боло. Неприятный сюрприз.
У одного был аркан.
Ещё у двоих – сети.
Похоже, пленников тут предпочитают брать живьём. Этому могло быть два объяснения. Одно – более приятное для потенциального пленника, другое – менее. Приятное заключалось в ремесле хозяина дома. Он же купец, а не воин. Это воин предпочитает видеть врага мёртвым, а купцу мёртвый человек неинтересен. Даже враг. Потому что мёртвый не может принести прибыли. А живого, даже врага, всегда можно попытаться выгодно продать. Или хотя бы не менее выгодно обмануть. И получить при этом вместе с прибылью ещё и моральное удовлетворение. А Конан сейчас для купца даже и не враг. Так, зарвавшийся и проворовавшийся слуга. Убить, конечно, можно. Только невыгодно. Мёртвый слуга прибыли не приносит. Куда выгоднее наказать, поставить на тяжёлые неоплачиваемые работы или, если настроение совсем уж плохое, продать. Всё это давало некоторую отсрочку. А, значит, и надежду.
Менее приятое объяснение могло заключаться в том, что купец подвержен мнительности не менее самого Конана или просто любит кровавые развлечения. В этом случае Конана будут пытать. Может быть, чтобы узнать имена существующих лишь в воспалённом купеческом воображении сообщников. Может быть, просто потехи ради.
Впрочем, даже в этом случае некоторая надежда оставалась. Раз не убили сразу и на месте – мало ли как там что потом обернётся? Главное – ждать и быть готовым. И, главное, призвать, наконец, к порядку эту так не ко времени разошедшуюся плоть! А то совсем безобразие получается, люди же смотрят.
Люди действительно смотрели. И смотрели, надо отдать им должное, очень внимательно.
— Что здесь происходит?
Этот сильный начальственный голос он узнал сразу. В ряду замерших настороженными истуканами воинов возникло лёгкое шевеление, двое, стоящие по центру, слегка подались в стороны, а из-за их спин выступил сам Нрагон – собственной и весьма недовольной персоной.
— Да вот, — откликнулся кто-то, стоящий слева, за спиной, и потому остававшийся вне поля конановского зрения, — вора поймали. К сокровищам подбирался, подлец, да парни заметили вовремя!
Гордые тем, что их хотя бы на словах причислили к славному племени «парней», евнухи одновременно расправили могучие чёрные плечи, вздёрнув Конана за многострадальные руки так, что чуть ли не вывернули его наизнанку от излишнего усердия. В таком положении было невозможно не то что шевелиться, но и даже просто глубоко дышать. Конан, прогнувшись до хруста в позвоночнике, повис на своих растянутых руках, как вывешенное на просушку бельё на до звона натянутой верёвке. Он оказался буквально распят, едва касаясь пола пальцами мучительно вытянутых ног. Кроме описанных неприятностей подобное распятие ещё и свело на нет все его жалкие попытки при помощи согнутых коленей и отведённого назад корпуса сделать хотя бы немного менее заметным столь нагло и не ко времени заявляющий о себе срам.
Нрагон, сопя, подошёл на пару шагов поближе. Опустил взор на конановский атрибут, гордо вздыбленный к небесам, невидимым за обтянутым шёлком потолком, – даже голову к плечу склонил, чтобы рассматривать в подробностях сие безобразие было удобнее. На лице его подозрительность медленно уступала место отвращению. Перекосившись, словно разжевал целиком крупный лимон, он, наконец, буркнул уже почти спокойно:
— Да вижу я, к каким таким сокровищам он у вас подбирался! — и перевёл взгляд на верхнюю часть конановского фасада.
И узнал. Наконец.
— Ты?!!
Неверие, досада, негодование, огорчение, обида, подозрение. И снова — праведное негодование человека, обманутого в лучших своих чувствах. Кто бы мог подумать, что простое кирпичеобразное лицо начальника охраны способно выразить такое разнообразие внутренних переживаний!
Самое же неприятное заключалось в том, что возникшее в складках этого лица подозрение не спешило никуда уходить, лёгкой тенью проступая через все последующие напластования. Он всё-таки был очень хорошим начальником охраны. Может быть – даже лучшим. И в сейчас он стремительно пролистывал в мозгу картинки предыдущих дней, пытаясь найти иное толкование для каждого конановского поступка и слова. Такое толкование, которое сделало бы появление Конана здесь и сейчас результатом хорошо продуманного и тщательно составленного заранее плана. И маленькие глазки его при этом впивались в Конана всё более и более подозрительно – похоже, обнаружить целую кучу подобных толкований оказалось нетрудно.
Это означало пытки.
Скверно…
Евнухам к этому времени уже надоело держать Конана на весу. А, может быть, у них просто устали руки и они решили их слегка опустить. Вместе с распятым в этих руках Конаном. Вопреки ожиданиям, самому Конану от подобной перемены положения легче не стало – теперь он стоял в очень неустойчивой позе, выпятив грудь и живот и сильно откинувшись назад и вниз растянутыми руками. Чтобы продолжать смотреть Нрагону в глаза, приходилось до предела выворачивать голову. В позвоночнике при этом что-то весьма угрожающе похрустывало.
Конан попытался вздохнуть. Это оказалось ошибкой – нестерпимая боль в рвущихся связках вывернула его чуть ли не горизонтально, выгнув крутой дугой многострадальный позвоночник и почти поставив в акробатическую позу, которую уличные фигляры называют «мостиком-через-ручей». Надо ли говорить, какая именно часть конановского тела оказалась при этом естественным и горделивым венцом получившегося строенияы?
Нрагон вдумчиво обозрел сей полнокровный шпиль, и кирпичеобразное лицо его перекосило ещё больше – похоже, раскушенный целиком лимон оказался к тому же не слишком-то свежим. Маленькие глазки, сощурившись, подозрительность в них постепенно уступила место брезгливому и неодобрительному сожалению.
— Эх, парень, парень… — сказал он даже с некоторым оттенком горечи, — что ж ты так, парень?.. Неужели не мог какую-нибудь поломойку в углу завалить, ежели уж так припекло-то, а?.. эх, парень…
Ни в каких коварных замыслах, простирающихся далее быстрого и тайного овладения прелестями одной из купеческих жен, он, похоже, своего неудавшегося новобранца более не подозревал. Видя реакцию начальника, оцепившие помещение и оцепеневшие было в полной боевой готовности воины тоже слегка расслабились. На лицах у некоторых рабочая кровожадная бдительность даже уступила место живому интересу. Всё-таки подобные ночные развлечения в скучной работе купеческого охранника – штука редкая.
— Так, это… — осмелился подать голос пожилой крепыш справа, нервно теребя цепь Моргенстерна. – Надо бы хозяина… того-этого… ну, разбудить, что ли?
Голос у него был неуверенный.
Не глядя на него, Нрагон покачал головой. Сказал задумчиво и даже немного грустно:
— Зачем? Утром доложим. Не такое уж и важное событие, чтобы будить уважаемого человека среди ночи. Сами разберёмся и примем… меры.
Пожилой крепыш сглотнул, заметно бледнея. Да и среди остальных возникло лёгкое шевеление – не то чтобы откровенно протестующее, но какое-то неодобрительное. Всё-таки они были настоящими воинами, а не палачами, эти подчинённые Нрагону охранники. Воин способен легко и безо всяких колебаний убить врага в бою, но казнить пленного и безоружного – это уже совсем другое дело… Владелец моргенстерна стиснул пудовые кулаки, упрямо выдвинул квадратный подбородок и снова подал голос, вложив в него всю долю возможного и позволенного для хорошего служаки протеста:
— Казнить без санкции? Непорядок это…
Нрагон вскинул голову.
В нарочитом удивлении обвёл своих ребят тяжёлым взглядом. Спросил – вроде бы и ни у кого из них конкретно, а так, в пространство, но при этом каждому показалось, что вопрос задан именно ему:
— А кто тут вообще говорит о казни?!
Крепыш явно растерялся. Моргнул. Нахмурился. Потом заулыбался – ему показалось, что он правильно понял идею начальства:
— Вот и я говорю! Подождём до утра, пусть хозяин сам решает…
— Не будем мы ждать до утра со всякими пустяками, – Нрагон прервал его небрежно, словно от мухи отмахнулся. – Тут и решать-то в сущности нечего. Этот молодой оболтус сам для себя все решил. Он очень хотел стать воином. Я ему это пообещал, а я не привык нарушать свои обещания. Что ж. Быть посему. Будет он воином… — Нрагон нехорошо усмехнулся, оскаливая жёлтые крепкие зубы. – Воином в гареме! Он же и туда очень хотел, вот мы и совместим оба его, так сказать, желания… да и хозяин порадуется – он как раз на днях сетовал, что четверо евнухов уже не справляются с его разросшейся семьей… Врон, сходи, разбуди лекаря, пусть тащит всё необходимое прямо сюда. Бран, попроси у служанок каких-нибудь чистых тряпок и что-нибудь ненужное — подстелить… Кирс, сгоняй на кухню, пусть поставят воду кипятиться, а потом – в подвал, за крепким вином, скажешь ключнику – я послал…
Нрагон был очень хорошим руководителем – все сразу оказались им пристроены к делу или посланы с поручениями. На Конана он при этом не смотрел вообще. Да и остальные поглядывали лишь изредка, с жалостливым ужасом, а кое-кто – так даже и с искренним сочувствием. Похоже, мечтам о прелестях купеческих наложниц предавались среди подчинённых Нрагона многие и достаточно часто. А, может быть, и не только мечтам. И сейчас каждый из этих мечтателей с ужасом представлял на месте Конана себя.
А нехилый, однако, будет дрисливому мажонку сюрпризик после обратного обмена телами…
Когда Конан засмеялся, они обернулись на него все, и даже на какой-то миг застыли, глядя с одинаковым ужасом и жалостью. Они были такими смешными в своём искреннем непонимании того, как можно смеяться над перспективой, которая для любого настоящего мужчины хуже смерти, что Конан снова зашёлся в приступе истерического полузадушенного хихиканья – на настоящий полноценный смех уже не хватало дыханья. Так он и висел на вывернутых руках, задыхаясь и хохоча, а пожилой крепыш пробормотал понимающе:
— Бедный малый! Совсем рехнулся…
Сейчас чёрный страж в саду отсутствовал, и Конан испытал чувство, близкое к облегчению. Нет, не то чтобы он терзался угрызениями совести по поводу своей грубой, пусть и ненамеренной, шутки, но лишний раз встречаться с покалеченным охранником желания у него как-то больше не возникало. Впрочем, Конан об этом не задумывался. Для размышлений у него была гораздо более важная тема.
— Ты молодец! – так сказал ему сегодня утром Нрагон. И даже протянул руку, словно хотел то ли погладить по голове, то ли по плечу потрепать, но в последний миг передумал.
Конан как раз таскал воду для большого котла – таскал по два ведра сразу, зацепив их концами положенной на плечи длинной палки, в полуприсяде, чуть ли не бегом. Он не собирался объяснять юным глупцам, тащившим, скособочась и поминутно охая, по одному ведру, что так – легче. Сами когда-нибудь догадаются. А не догадаются – им же хуже. Рано или поздно сорвут спину и уже не смогут разогнуться вообще.
Нрагон наблюдал за ним какое-то время – одобрительно и издалека. Потом подошёл к колодцу и заговорил – впервые с того памятного разговора на площади у рынка.
— Ты – молодец, – сказал он, — справляешься куда успешнее многих. На подначки не поддаёшься. И старший тебя хвалил. Да и то сказать – ты ведь парень вполне серьёзный, не мальчишка. Так что я подумал и решил, что мы вполне можем обойтись и без длительного испытательного срока. С завтрашнего дня можешь приступать к тренировкам, я распорядился, от работ тебя освободят. И шмотки свои, кстати, в казарму перекинь, а то непорядок получится.
И ушёл, улыбающийся и довольный собой. Парнишка-то, вроде, действительно оказался вполне ничего, а нехватка людей в отряде толкала остро заточенным шилом пониже спины, вынуждая торопиться.
Так что сегодня Конан ворочал бадью в последний раз. И последний же раз имел вполне законный повод находиться на заднем дворе, откуда до вожделенного сада можно в буквальном смысле дотянуться рукой. С завтрашнего дня все усложнится. Путь к саду будет лежать или через вечно полную народом кухню, находиться на которой более у Конана вряд ли будет слишком много поводов, или же через личные купеческие покои, находиться в которых поводов у него будет, пожалуй, ещё меньше.
А, значит, что?
Правильно.
Катя пустую бадью обратно на кухню, Конан не оглядывался. Зачем? Он уже принял решение.
***
Ночью серы не только кошки.
Конан провёл ладонь по стволу, для пущей уверенности даже ковырнул слегка ногтем, но ничего так и не произошло. Похоже на то, что это дерево тоже никакой особой магией не обладало. Как и все, ему предшествовавшие. Конан уже и со счёта сбился, сколько он их за эти два ночных колокола перещупал, с каждым последующим деревом чувствуя себя всё более глупо. Хорошо, что темно и некому подсмотреть, чем это тёмной ночкой занимается в саду славный варвар из Кимерии. Скажи кому из знакомых – потом проходу не будет он насмешек. Конан – и вдруг с деревьями обнимается, словно ополоумевший друид-извращенец грязный древощуп. Впору любому обхихикаться. А что делать прикажете, если темнота в этом саду такая, что можешь сколько угодно вытаращивать зенки – всё равно ничего путного не разглядишь?! Разве что получишь сучком прямо в широко раззявленный глаз – вот тогда, пожалуй, увидишь кучу всего очень яркого и красочного. Напоследок. Может быть, даже свою окровавленную физиономию с пустой глазницей успеешь увидеть этим самым глазом – уже с сучка.
Луна появится не скоро, а звёзды – они только выглядят ярко, света от них с птичкин хрен.
Впрочем, то, что луны нет, имеет и положительную сторону. Конечно, Конану приходится пробираться от дерева к дереву почти что наощупь, ничего не видя, но и самого Конана при этом увидеть невозможно уже с двух шагов. Бдительный страж вот уже дважды совершал обход сада, заставляя Конана замирать, сливаясь с новоощупанным стволом в ещё более тесном, чем обычно, объятии. Особой опасности он не представлял, потому как ходил с фонарём, а в результате видел за пределами жалкого освещённого пятачка ещё меньше, чем Конан. К тому же ходил он шумно, сопел, чесался, наступал на сучки и даже порой бормотал что-то себе под нос. Короче, вёл себя так, как ведут себя все стражники на внутренней охране – спокойной и никому по большому счёту не нужной обязаловке. Он явно ничего не опасался и никакого вторжения в охраняемый сад не ожидал.
Правда, несколько раз он останавливался, ставил фонарь на землю, закрывал глаза и начинал принюхиваться. Конан в такие мгновения старался не дышать и ещё плотнее слиться с деревом – он был наслышан об остром, почти зверином нюхе некоторых охотников из чёрных королевств. Но пока всё обходилось — то ли рассказчики преувеличивали, то ли звероподобный евнух не был охотником, а принюхивался просто так, для порядка. Понюхав ночной воздух некоторое время, он подбирал фонарь и, успокоенный, шёл себе дальше, продолжая что-то удовлетворённо бормотать в спутанную бороду. А Конан, переведя дух и выждав на всякий случай с десяток вдохов и после того, как шаги стража затихали окончательно, осторожно перемещался к следующему дереву. Деревьев в саду было много…
Конан осторожно отвёл тяжёлую ветку – ароматный персик ткнулся прямо в лицо шершавым бочком, тёплым и мягким, словно щёчка девушки. Времени после ужина прошло уже порядочно и Конан, не долго думая, проверил на вкус так вовремя подвернувшийся фрукт. Вкус оказался вполне удовлетворительным.
И – никакого волшебства.
Даже на вкус. Обычный персик. Сладкий и терпкий, и даже с небольшой горчинкой. Может быть – сорт такой, а, может быть, какому-то червяку несколько ранее этот плод тоже пришёлся по вкусу. Вот он и горчит, слегка похрустывая на зубах в предсмертной червячной агонии.
Осторожно вытянув руку вперёд, Конан сделал ещё один беззвучный шаг. Показалось или нет, что непроглядная тьма словно бы стала ещё непрогляднее?
Кончики пальцев вдруг на что-то наткнулись. И это что-то не было ни стволом, ни ветками, ни листвой – их легкие невесомые ускользающие прикосновения Конан уже определял с полукасания. То же, что сейчас подвернулось Конану под руку, было горячим живым и твёрдым, и даже на первое ощущение веяло от него какой-то враждебной незыблемой мощью.
Конан замер с бешено колотящимся сердцем, готовый к нападению неведомого врага. Огромного и непонятного, а от того ещё более страшного. Если такой нападёт – мало не покажется. В нынешних обстоятельствах не могло быть и речи о сражении с подобным противником на равных. Какое там сражение! Удрать бы по хорошему, оставив сопернику в качестве трофеев не слишком большие клочки собственной шкуры и сохранив в относительной целости руки и ноги – вот, пожалуй, самый удачный расклад, на который можно расчитывать. Одна надежда, что противник, такой огромный и горячий, не понял, насколько слаб и одинок ночной нарушитель. Тогда он может и не рискнуть напасть в одиночку, начнёт кричать, подымая тревогу и сзывая охранников. Вот тогда-то и может появиться возможность незаметненько смыться в поднявшейся суматохе. Маленькая, правда, и в меру дохленькая, но другой-то и вообще не предвидится…
Конан замер на полусогнутых, готовый рвануться по первому же намёку на вопль тревоги или призыв о помощи. Враг тоже замер, прислушиваясь. Наверняка прислушиваясь, зачем же ещё? Даже дышать перестал. Ему явно не хотелось поднимать ложную тревогу и беспокоить охранников по пустякам. Похоже, он не был твёрдо уверен, действительно ли его только что потрогал кто-то живой, или же это были просто шутки заблудившегося среди листвы ночного ветра.
Не дышал и Конан. Он вообще боялся открыть рот, сердце так оглушительно билось о рёбра, что его наверняка было слышно за десять шагов. Вот сейчас стражник услышит этот предательский набат, вот сейчас удостоверится, что поднятая им тревога не будет ложной и никто не поднимет его на смех за излишнюю мнительность, вот сейчас наберет он в свои мощные лёгкие побольше воздуха и заорёт…
Но враг почему-то медлил.
У Конана перед глазами поплыли жёлтые круги, грудь жгло огнём. Сердце колотилось уже не о рёбра, а о стиснутые зубы – изнутри, бешеной барабанной дробью. Поняв, что терять всё равно нечего, так и так он себя выдаст, если свалится в задушенном обмороке прямо под ноги ужасного врага, Конан со свистом втянул в горящие лёгкие сладкий и безумно вкусный ночной воздух. Подавился. Закашлялся, понимая уже, что упускает последнюю возможность удрать.
Враг никак себя не проявил. Отдышавшись, Конан ещё раз протянул вперёд руку и уже спокойно ощупал горячее и твёрдое, показавшееся с перепугу живым.
Камень.
Гладко отполированный умелыми мастерами и нагретый дневным солнцем. Он даже не был горячим – так, тёплым скорее. Просто у этого тельца, несмотря на весь его преувеличенно юный вид, по стариковскому обычаю постоянно мёрзли его жалкие ручонки. Вот и показалось в первый миг ледяным пальцам, что камень этот горячий, а перепуганная фантазия услужливо дополнило картинку – горячий, значит живой.
Просто тёплый отполированный камень.
Странно.
Откуда взялся посреди купеческого сада этот камень? Конан вроде бы не видел днём никаких больших камней, хотя постарался изучить видимые через ажурную ограду кусочки как можно подробнее…
Конан провёл рукою по камню вверх. Наткнулся на узкий желобок шва. Ощупал второй камень – такой же гладко отшлифованный и тёплый. Развёл руки в стороны, пытаясь нащупать границу этих странных камней и понять, что же они собою представляют. И ощутил резной край подоконного наличника. Это была вовсе не груда отполированных камней, непонятно как возникшая ночью посреди купеческого сада.
Это была стена дома.
В темноте он не заметил, что прошёл уже весь сад, перещупав в нём каждое дерево, до самой задней стены купеческого сераля. Больше в этой части сада деревьев не было.
***
Вообще-то он с самого начала подозревал, что не всё с этим простым не первый взгляд заданием окажется так уж просто. С простыми заданиями всегда так. Очевидно, имеется на это какой-то поганенький и непреложный закон природы. Ну, что-то типа того, из-за которого реки не могут течь вверх, а мочиться против ветра всегда тоже как-то не чтобы очень.
Говорят тебе, допустим, с милой улыбочкой: «Ничего сложного! Просто сходи и принеси! А я тебе за это простое дельце очень хорошо заплачу». А потом оказывается, что сходить надо не куда-нибудь, а в затерянный городишко на другом краю пустыни, за двумя перевалами и одним ну очень большим болотом. Причём болотом и так-то пакостным, а в это время года так и вообще практически непроходимым. А принести необходимо не какой-нибудь всеми забытый и никому не интересный пустячок, а невероятно ценный и весь из себя ужасно магический малахитовый трон местного то ли мага, то ли шамана, кто их там разберёт, этих пустынных дикарей. Причём принести в целости и сохранности, не поцарапав полировки и не повредив зачарованной самим Али-как-бишьеготамом резьбы подлокотников за время длительного и трудного обратного путешествия. Ну и всяческие там попутные мелочи, о которых даже не стоит упоминать в деловом разговоре. Типа того, что с трона этого самого предварительно необходимо ещё и стряхнуть тощую задницу его прежнего обладателя. Вместе со всеми прочими активно сопротивляющимися частями тела этого обладателя, разумеется. Каковой обладатель, кстати, являясь верховным местным правителем, властью в тех местах обладает нешуточной. И стражи у него вокруг трона малахитового рассыпано – что блох вокруг активно чешущейся собаки. Да и сам он, как уже упоминалось, то ли маг, то ли шаман, причём то ли в шестом, то ли в восьмом поколении, и, несмотря на преклонный возраст, незваного гостя припечатать от души вполне способен.
И вот, допустим, прошёл ты пустыню и горы. Надавал по мордасам дюжине-другой наиболее шустрых болотных тварей, перейдя самые топкие места по их спинам, как по живому мосту. Допустим. Подумаешь – какие-то болотные тварюшки?! Не слишком-то и крупные, надо отметить, тварюшки, мост из них получился довольно хлипкий. Но ладно, какие уж есть. Допустим, местный столичный городишко, больше похожий на вымершую деревню, ты тоже нашёл. И дворец отыскал, если эти развалины – действительно дворец.
И вот, допустим, раскидал ты в живописных позах по всему дворцу вооружённую до зубов охрану – пусть отдохнут в тенёчке от трудов праведных и о жизни подумают. Их, конечно, было довольно-таки много, но – ДОПУСТИМ! И даже магу-шаману местному, старичку весьма понятливому, объяснил ты уже на доступном его пониманию уровне, в чём же именно он не прав. Доходчиво так объяснил. На пальцах, можно сказать. И допустим даже, что он тебя вроде бы как даже и понял.
И вот стоишь ты напротив вожделенного трона и начинаешь потихоньку понимать, что не всё в этом мире так уж просто, как казалось тебе всю дорогу вплоть до этого времени. И что всё, тобою до этого проделанное – это так, семечки. Забавка детская. Потому что вот он трон. Прямо перед тобою. И вовсе ничем он не напоминает складную походную табуреточку, которую сунул в заплечный мешок – и гуляй себе. Можно даже бегом.
Хороший такой трон.
Основательный.
Из цельной малахитовой глыбы любовно выпиленный и явно рассчитанный на магическую задницу повышенной упитанности. Кто бы мог заподозрить предков сухонького старичка-шамана в таком пристрастии к гигантизму?! Или, может, они по молодости куда жирнее бывают, усыхая лишь под старость?..
И вот стоишь ты напротив трона, мрачнея с каждым мгновением всё более. Потому что трон этот не то чтобы совсем уж неподъёмный… будь он совсем неподъёмным – всё оказалось бы куда проще. Никто не вправе требовать выполнения невыполнимого задания. Окажись трон весом с взрослого водяного жеребца – плюнул бы ты с досады, недобрым словом помянув шутничка-заказчика, и пошёл себе с миром, более серьёзные заказы искать. Вполне возможно, с тем же магом-шаманом об чём тут же на месте и сговорился бы, он, вроде, мужик понятливый. Или вернулся бы через пустыню, два перевала и болото и стребовал с шутника плату за юмор в тройном размере. Пусть знает, что варвары тоже шутить умеют…
Но в том-то и дело, что трон этот не был совсем уж неподъёмным!
Весом с крепкого и рослого кулачного бойца, ну или двух простых горожан отсилы, поднять вполне можно. И даже какое-то время и количество шагов пронести – тоже вполне возможная вещь. Только вот в том-то и штука, что нести его тебе предстоит вовсе не до ближайшего ломбарда, на соседней улице расположенного. И даже не до городского базарного центра.
Пустыня.
Два перевала.
И болото, раздосадованные обитатели которого ждут не дождутся твоего возвращения.
А самое скверное, что нести всё-таки придётся. Потому что заказ – это дело святое. Это городские богачи и забывшие корни аристократы могут со спокойной совестью нарушать чуть ли не каждый день писаные на пергаменте и заверенные печатями договора. А ты – варвар. Дикий варвар из диких гор. Ты не можешь взять обратно раз уже данное слово. Потому что, кроме этого слова, нет у тебя более ничего. И если оно потеряет ценность – жить тебе станет не на что. Да и не зачем, наверное, если сам про себя будешь ты знать, что, дав однажды слово, не сдержал его, потому что это оказалось слишком трудно.
Конечно, не все данные слова можно сдержать. Бывают обстоятельства. Причины. Ситуации.
Только вот имя у всех этих причин, обстоятельств и ситуаций одно. Короткое такое имя. Имя, с обладателем которого не поспоришь.
Смерть.
Ты можешь не сдержать данного слова, если мёртв. Только это может быть оправданием. Все остальные причины, обстоятельства и ситуации являются неуважительными. А потому придётся, кряхтя, взваливать это малахитовое дерьмо на плечи и переть туда, куда заказчик приказать изволил. Через пустыню, два перевала и болото. И, кстати, пора бы тебе с этим делом поторапливаться, потому что понятливый старичок понятливым и всё осознавшим, похоже, только притворялся. Оставленный в уголке без присмотра, он уже дожёвывает свой кляп не по-стариковски острыми и крепкими зубами и вот-вот начнёт плеваться всякими нехорошими заклинаниями, а где-то под гулкими сводами огромных дворцовых залов уже начинают потихоньку шевелиться наиболее крепкие стражники…
Вот и сейчас Конан ощупывал деревья в этом саду, почти не надеясь на столь простое решение. Так, для порядка и очистки совести. И с крохотной надеждой на самом краю сознания — а вдруг на этот раз всё-таки повезёт?!..
Не повезло.
Что ж, этого и следовало ожидать. Сами подумайте – с какой стати далёкому от старческого идиотизма купцу помещать драгоценное дерево чуть ли не на хозяйственных задворках своего сада? Почти что на заднем дворе, хоть и отделённом от него ажурной оградкой. Там, где любоваться уникальной диковинкой смогут разве что кухонные мальчишки и прочая прислужная шелупонь. Правильно – незачем ему это делать. Тем более, когда имеется у него прекрасный маленький садик во внутреннем дворике – буквально в трёх шагах, всего лишь с противоположной стороны сераля. Отличный такой садик с фонтанами, беседками и непременными павлинами, без которых купец, похоже, не мог обойтись не только за обедами и ужинами. Именно в том саду отдыхал он со своими жёнами и принимал наиболее ценных гостей.
Во внутренний садик из сада хозяйственного вёл узкий проход. Этакий коридор между внешней стеной, огораживающей все купеческие владения, и боковой стеной дома. Обе стены были глухие, а проход настолько узок, что два человека вряд ли смогли бы разойтись. Узкий и тёмный, как прямая кишка. И такой же непривлекательный. Этот проход даже днём напоминал пещеру, а пещеры Конан не любил почти что так же сильно и искренне, как не любил он магов и змей. Может быть, потому, что пещеры очень часто служили обиталищем и тем и другим.
Конан вдруг обратил внимание, что уже некоторое время вполне отчётливо видит перед собой тёмный провал ведущего во внутренний сад прохода. Он чернел мрачной дырой в преисподнюю и казался ещё темнее на фоне белых камней внешней стены, высеребренных лунным светом. Конан поднял голову.
Ну да.
Луна, словно беременная жаба, потихоньку вылезала над забором круглым раздутым пузом. Предутренний ветерок шелестел листвой – ночь давно перевалила через свою середину.
Следовало поторопиться. Конан поморщился и осторожно шагнул в проход. На полшага, не более. Потом с неменьшей осторожностью развернулся боком и упёрся плечами в гладкие камни стены дома. Кладка внешней стены была грубее, камни не подвергались особой шлифовке, пальцы ног легко находили мелкие неровности. Упираясь плечами и ступнями ног в противоположные стены прохода, Конан легко вскарабкался вверх роста на полтора-два, почти под самую балку, ограничивающую плоскую крышу. И лишь тогда стал осторожно перемещаться вдоль дома и вглубь прохода, помогая себе широко раскинутыми по стене руками. Пожалуй, мелкость его нынешнего тела тут оборачивалась существенным преимуществом. В своём прежнем обличии ему бы пришлось тут передвигаться, скорчившись в три погибели и упираясь носом в колени. А так – ничего, свободно даже. Знай перебирай себе ногами да руками.
Потому что страж в саду всё-таки был. Конан убедился в его наличии в первый же день. Огромный, жутко грозный и страшно бдительный. Да и странным было бы, не окажись именно такого стража в том самом саду, в который выходили внутренние двери купеческого сераля.
Стражем оказался огромный, злой и бородатый выходец откуда-то из Чёрных королевств – судя по тёмной коже и курчавой шевелюре. Он с достойной лучшего применения регулярностью и тщанием постоянно обходил сад и через отверстия в разделяющей дворик стене кидал мрачные взгляды на Конана, если тот оказывался поблизости. Дружелюбия и добрососедского отношения в этих взглядах как-то не замечалось.
Впрочем, в подобной неприязни была виновата не только изначальная агрессивность темнокожего стража. Отчасти их отношения не сложились и по вине самого Конана. Так уж получилось. Сам того не зная и практически даже и не желая, Конан два раза подряд оскорбил несчастного охранника, причём оскорбил смертельно. Впрочем, нет. Если быть до конца честным хотя бы с самим собой, то второе оскорбление было вполне даже намеренным. Хотя и не совсем осознанным.
Это случилось в самый первый день, когда Конан только-только появился на кухне и приступил к своим новым обязанностям. Официальное отхожее место для слуг находилось у самых «служебных» ворот – ворот, через которые входили слуги и приказчики и поступали товары. То есть –на противоположном от кухни конце весьма немаленького подворья. Пробираться к нему приходилось через вечно меняющиеся лабиринты ящиков и тюков, да к тому же ещё и на глазах у всех, кто в то время во дворе находился. Потому-то большинство кухонных работников предпочитало использовать для малой нужды большую помойную яму на заднем дворе. И близко, и лишний раз глаза начальству не мозолишь. Правда, яма эта не была ничем огорожена, но сам задний двор огораживали глухие стены с единственной дверью и без единого окна, а дверь вела только на кухню, так что все свои и кого тут, собственно, стесняться? Не стал особо стесняться и Конан, выскочив из кухни до этой самой ямы по малому, но весьма неотложному делу. И, уже начав, так сказать, облегчительный процесс, обнаружил вдруг, что у него имеются зрители.
Вернее, зритель.
Огромный звероподобный охранник из сада сквозь ажурную стенку смотрел на Конана с такой мрачной ненавистью и видом столь угрожающим, что малое конановское дело чуть было не превратилось в большое. Приходилось только благодарить судьбу за то, что мерзкую эту рожу не увидел он раньше – а то ведь с перепугу мог бы и не успеть штаны развязать! Почему-то вдруг вспомнилась потешная история про сусликов и медведя, услышанная у вечернего костра от кого-то из подгулявшия караванщиков.
Конан, обмерев, уставился в горящие чёрной ненавистью глаза. Словно парализованный удавом кролик или уже упомянутый суслик, медведя увидевший. Кое-как довёл процесс до конца, поддёрнул штаны и на подгибающихся ногах поспешил обратно на кухню. А страшный зверообразный тип ограничился тем, что плюнул ему вслед. Мощно так плюнул. От души.
Кого помельче – так и с ног таким плевком сбить недолго.
Причины возникновения внезапной ненависти к своей нынешней персоне у совершенно незнакомого человека Конан не понял. Да и не особо он над ней задумывался, над причиной этой – мало ли кому че в голову взбредёт? Над всякой чужой блажью башку ломать – так и вовсе её сломать недолго! Больно нужно! А вот реакция собственного (пусть на какое-то время, но всё-таки – своего!) тела его неприятно удивила.
Тело испугалось.
До оторопи. До холодной испарины. До острых мурашек вдоль позвоночника и позорной слабости в коленях.
Подобное предательство своего — пусть на время, но всё-таки собственного! — тела не могло не злить. А больше всего злился он ещё и от запоздалого осознания того, что на самом-то деле пугаться не было ни малейшей причины. Ведь ему, в отличии от сусликов, совершенно ничего не грозило. Ну ничегошеньки! Жуткий страж сада не станет лезть через стенку на задний двор, чтобы расправиться с каким-то поварёнком, как бы он не был на этого поварёнка зол! Да и чего ему вообще злиться-то так смертельно на несчастного кухонного мальчишку? Он же видит его впервые в жизни! Мождет, он и не злился вовсе. Может, у него просто внешность такая, может, он всегда и на всех таким вот зверем глядит, по должности положено, может.
По всем размышлениям выходило так, что Конан не просто испугался до слабости в коленках, чего с ним не случалось с трёхзимнего возраста, но ещё и испугался-то из-за какой-то ерунды. И вот это уже было действительно скверно. А ещё более скверным было то, что теперь тот звероподобный страж за ажурной оградкой уверен, что Конан его боится. И не без оснований уверен-то, вот что самое неприятное! Поскольку это мерзкое тельце, похоже, готово отпраздновать труса и при следующей встрече.
Это было неприятно. Более того – это было недопустимо. А, значит, подобное положение вещей следовало изменить.
И немедленно.
***
Вот так и получилось, что отливать именно на задний двор второй раз Конан пошёл уже вполне сознательно. И третий раз – тоже. И четвёртый. Он справедливо рассудил, что рано или поздно их со стражем хождения к ажурной стенке обязательно должны совпасть. Так в конце концов и случилось – уже под вечер он обнаружил таки зазаборного зрителя, которого непонятно почему так бесят естественные человеческие отправления.
На этот раз Конан вёл себя вполне достойно – со своей точки зрения. Принял картинную позу, расположившись так, чтобы зрителю было всё хорошо видно – а чего? Нам стыдиться нечего! Мажонок себе нехилый артефакт отрастил!. Не иначе, и тут без магии не обошлось.
Он даже ехидно подмигнул стражу, отчего тот пошёл бурыми пятнами и затрясся. А потом отвернулся и быстро ушёл, оставив довольного собою Конана праздновать заслуженную победу. Конан собою был вполне удовлетворён. Вот только удовлетворение это довольно быстро и серьёзно подпортил старший посудомой.
Углядев из двери кухни творящееся безобразие, он вылетел на задний двор, словно охотящийся на цыплёнка коршун, и успел ухватить наглого мальца за ухо — так сказать, с поличным. Во пресечение и назидание за ухо же Конан и был препровождён на кухню, где ему немедленно были выданы две увесистые затрещины и гора грязной посуды, последнее — к вящей радости трёх младших посудомоев, до этого с ней возившихся. Орали в тот вечер на него много, но больше не били, посчитав четыре с лишним дополнительных колокола работы вполне достаточны наказанием. А один из ехидных, но не лишённых чувства благодарности младших посудомоев даже снизошёл до объяснения.
Чёрный страж был стражем не сада, а расположенного за ним купеческого гарема. А потому, разумеется, был он евнухом. Вообще-то, их там четверо было – таких же огромных, чёрных и кучерявых. То ли братьев, то ли просто одноплеменников. Просто то ли остальные трое предпочитали не показываться в прикухонном саду, то ли путали их, за одного принимая. Последнее имело большую вероятность оказаться правдой, поскольку их и рядом-то поставив различали с трудом.
Конан вспомнил курчавую чёрную бороду – и усомнился в статусе виденного стража или мастерстве лекарей, проводивших операцию. Но посудомой, хихикая, объяснил, что это – особые евнухи, так называемые евнух-стражи. Их готовят где-то в далёких полуночных землях, где вечные льды и зима длится одиннадцать лун в году: и что при операции им удаляют не всё мужское достоинство целиком, а только самый жезл — так мстительные северяне наказывают своих врагов, а заодно и готовят гаремных слуг. Чтобы все желания у человека оставались, а вот возможностей более не было. За пределами Асгарда такие евнухи были редкостью и стоили во много раз дороже обычных, но купец, похоже, обожал всякие экзотические и дорогостоящие диковины. К тому же это была не пустая забава, купленная ради украшения сада — такие евнухи высоко ценились именно как стражи и воины, поскольку невозможность реализовать оставшиеся в полной сохранности мужские желания придавала им невероятную свирепость. К тому же они равно ненавидели и недоступных теперь для них женщин и мужчин, которым эти женщины всё ещё остаались доступны, а потому не могли вступить в заговор ни с теми, ни с другими, что делало их просто таки идеальными стражами именно в серале.
Вот только насмешек над своей ущербностью они не прощали. Никому.
— Если он тебя поймает – убьёт! – сказал напоследок юный посудомой и снова хихикнул. И было в его веселости что-то нездоровое, неприятное такое.
Предвкушающее.
— Ну и зачем мне может понадобиться такой никчёмный работничек, как ты?
Нрагон, начальник охраны одного из самых богатых на сегодняшний день шадизарских купцов, выглядел раздосадованным. И для досады у него имелись веские причины.
Он был хорошим начальником охраны. Может быть – даже самым лучшим во всём Шадизаре. Его подчинённые тоже были лучшими – подтянутые, дисциплинированные, преданные – как на подбор. Среди них не было случайных людей, просто по разным причинам оказавшихся занятой одной работой – они были отрядом, причём отрядом профессионалов. Более пятнадцати лет они вместе с Нрагоном охраняли караваны, и за всё это время в стычках с разбойниками потеряли всего троих человек. Чего тут было больше – везения, правильного нрагоновского руководства или высоких бойцовских качеств самих охранников, об этом пусть судят другие. Самому же Нрагону было вполне достаточно того, что это — было. И что отряд его заслуженно признавался одним из лучших на всём караванном пути. Если не самым лучшим.
Они и на службу к внезапно разбогатевшему мелкому купчишке пять зим назад так и поступили – все вместе, отрядом. С возрастом, знаете ли, как-то тяжеловато становится спать на голой земле и питаться исключительно вяленым мясом да сухарями. И сварливая жена с кучей сопливых ребятишек почему-то кажется в чём-то даже и привлекательней сговорочивой портовой девки.
Они тогда не прогадали – купец, их новый хозяин, резко пошёл в гору. Тоже перестал сам мотаться с караванами, передоверив это дело приказчикам да младшим помощникам, приобрёл загородный дом, потом второй, на озере, для летнего отдыха, а в самом Шадизаре отстроил роскошнейший чуть ли не дворец с огромным садом, фонтанами и павлинами. За пять прошедших зим штат его прислуги увеличился чуть ли не вдесятеро, появились в загородных домах и новые охранники – как же без них? Но к Нрагону и его подчинённым купец проявлял уважение, оставил в центральном, городском, доме, да и на увеличении численности их отряда не настаивал. На такое хозяйское уважение приходилось отвечать ещё большим служебным рвением. Кому другому подобное могло бы оказаться и в тягость, но ребята у Нрагона были выученные и преданные, как уже говорилось. И с работой своей до недавнего времени справлялись вполне успешно.
Но это – до недавнего времени.
Словно сглазил кто великолепную команду, словно какой-то из ненароком обойдённых подношением мелких богов решил вдруг обидеться и всерьёз напакостить. Когда два дня назад один из опытнейших нрагоновских бойцов получил тяжёлую травму в одной из бездумных и яростных кабацких драк, причём получил по глупой случайности, от вовсе даже и не ему предназначенного удара деревянной скамьей по голове, Нрагон даже не удивился. Вздохнул только горестно. Он давно уже ожидал чего-то подобного. Всю последнюю луну к этому шло.
Конечно, отсутствие одного бойца не могло существенно ослабить отряд. Тем более – такой отряд, как у Нрагона. Печальное событие, кто спорит, но вовсе не повод для серьёзных волнений. Да только вот в том-то и дело, что ещё пол-луны тому назад другой нрагоновский подчинённый уехал в полносезонный отпуск по случаю женитьбы. А ещё один вот уже почти что луну залечивал ногу, сломанную во время неудачного падения на ежедневной тренировке.
Отсутствие одного человека – ерунда. Двух – трудность, с которой ещё можно как-то справиться. Во всяком случае – попытаться. Трёх – катастрофа. Ну, если и не катастрофа, то, во всяком случае — проблема, и проблема серьёзная. А возникающие перед ним проблемы Нрагон привык решать быстро и на корню. Особенно – серьёзные.
Отряду требовались новые бойцы. Сильные, ловкие, знающие своё дело.
А, главное – молодые.
Что толку закрывать глаза на правду – с годами никто из нас не становится более юным. Вот и среди нрагоновских вояк – спору нет, прекрасных вояк! – нет на сегодняшний день ни одного, не разменявшего четвёртый десяток. Как минимум. А двоим так и вообще далеко за полтинник! Ещё две-три зимы – и из них песок посыплется, никакие ежедневные тренировки не помогут. Старые кости, старые мышцы, холодная кровь. Вот и у Хайя нога так долго срастается – десять зим назад, помнится, через три седьмицы прыгал уже и на коне скакал вовсю, а перелом похуже был…
Женятся вот тоже…
Пока, правда, один только, да ведь это – как заразная болезнь! Стоит одному подхватить – и пиши пропало. Не остановишь без жёсткого карантина для заразившегося. А как его от прочих ребят отстранять прикажешь? Совсем выгнать – так ведь не за что, боец хороший, и ребята не поймут, ворчать станут. А вот вернётся он с медового месяца — глаза шалые, мышцы дряблые, морда счастливая… вот тут-то они все с цепи и сорвутся, к гадалке не ходить! Хорошо, если хотя бы треть отряда от злого поветрия спасти удастся.
А женатый человек – это уже не охранник. Он в первую очередь о жене начинает заботиться, о доме, о семье, о детишках. Такой ещё трижды подумает, а стоит ли лишний раз подставлять свою шею за хозяйское добро? И ещё, кстати, неизвестно, что в результате надумает!
Нет, что ни говори, а нужны отряду новые бойцы, молодые да ловкие. И о женитьбе по молодости не помышляющие. Хорошо бы, конечно, чтобы были они при этом ещё и преданными, но преданность не рождается на пустом месте, её воспитывать надо, кропотливо и долго. Значит, для начала вполне можно ограничиться силой и молодостью. А там – посмотрим.
Вчера, казалось, он договорился с одним таким.
Мощи в нём было на троих, да и ловкостью он отличался изрядной – непроверенный товар Нрагон и на базаре-то никогда не брал, не то, что на работе, а потому первым же делом устроил вероятному новичку испытание. Новичок справился вполне успешно. Немного смущало, правда, то обстоятельство, что был он варваром. А варвары из далеких диких гор, мощные и смертоносные, как горный обвал, как правило оказываются точно так же и неуправляемы. Но Нрагон отбросил сомнения, справедливо рассудив, что хорошие деньги делают управляемыми всех. И ударил с варваром по рукам. Насколько Нрагон знал кодекс чести этих диких горцев, ударение по рукам было куда весомее иной гербовой печати.
И теперь вот уже третий колокол он маялся на солнцепеке в ожидании этого проклятущего варвара, понимая уже, что ждёт он напрасно. Варвар, похоже, нарушил сделку.
Редко, но случается.
Кто их, варваров этих, поймёт?
Короче, причины досадовать у начальника охраны были вполне серьёзные. А тут еще этот вот…
На первый взгляд назойливый оборванец показался ему не слишком удачливым нищим или даже мелким базарным воришкой – больно уж шустрые ручки были у этого горе-попрошайки, слишком цепок был взгляд из-под грязных спутанных волос. Поначалу Нрагону показалось, что не достоин этот юный оборвыш ничего, кроме мелкой монетки и брезгливой осторожности.
И только повнимательнее приглядевшись, Нрагон осознал свою ошибку.
Слишком гордая осанка была у этого оборванца, не бывает у простых уличных попрошаек такой осанки, выросшие на улице с раннего детства привыкают сутулиться и втягивать голову в плечи, стараясь сделаться как можно мельче и незаметнее. Да и лохмотья его, при более внимательном разглядывании, оказывались хоть и измазанными в грязи и изорванными до почти полной неузнаваемости, но отнюдь не дешёвыми тряпками. Когда-то, похоже, были лохмотья эти очень даже приличным одеянием, на штанах до сих пор местами сохранилось золотое шитьё. И были, если судить по укороченным полам драного плащика, совсем ещё недавно – такой фасон вошёл в моду среди аристократической молодёжи не больше года назад.
Да и просил этот оборвыш не хлеба и даже не денег – он просил о немыслимом.
Он просил о зачислении в отряд.
Ни больше, ни меньше…
Времени изучить оборванца как следует и переменить своё первоначальное мнение у Нрагона было достаточно – высказав просьбу один раз, в самом начале, и получив сдобренный изрядной долей сарказма отказ, попрошайка не стал настаивать. Просто кивнул, словно ничего иного и не ожидал, и молча сел прямо на грязную каменную мостовую, всем своим видом показывая готовность ждать пересмотра принятого Нрагоном решения хоть до вечера. Нрагону очень хорошо было его видно из жалкой, но всё же тени полотняного навеса, натянутого предприимчивым хозяином таверны над входом – для удобства посетителей, желающих выпить свою кружку пива не в душном сумраке полуподвального помещения, а на относительно свежем воздухе
Так он и сидел – вот уже четвёртый оборот клепсидры. Или колокол – куда более привычная простым горожанам мера времени. Неподвижно, на самом солнцепеке, ни разу не подняв руки даже для того, чтобы вытереть пот со лба или отмахнуться от вездесущих надоедливых мух.
Поначалу Нрагона забавляла эта его молчаливая неподвижная настойчивость. Но пиво в кружке кончилось уже давно, причём была это далеко не первая кружка. И даже не пятая. А варвар всё не шёл. И росло раздражение.
А парнишка по-прежнему сидел, сложив на грязных коленях не менее грязные руки. Руки эти выглядели так, словно он совсем недавно зачем-то рыл ими землю – побитые, исцарапанные, со свежими ссадинами и чёрной грязью под обломанными ногтями. Но – тонкие длинные пальцы, но – аристократически узкие кисти, ошибочно принятые Нрагоном при первом взгляде за профессиональную наработанность опытного карманника. Не прост мальчик. Ох, как не прост. Да и тряпка, что намотана у него в виде широкого пояса, тоже не очень проста…
Нрагон пригляделся внимательнее и мысленно ахнул. Если старые глаза его не обманывали и тягучий матовый блеск не был игрой перегретого полуденным солнцем воображения, то тряпка эта была самым настоящим туранским шёлком!
Это было уже слишком. Нрагон не выдержал. Встал из-за столика и даже вышел на солнцепёк, подойдя к парнишке почти вплотную. С расстояния в два шага ошибиться было уже невозможно — на поясе у уличного оборвыша было намотано целое состояние…
Парнишка наблюдал за ним из-под спутанной чёлки. Его взгляд был спокойным и уверенным. Даже, кажется, чуть-чуть ироничным, что уж вовсе ни в какие ворота не лезло. Этот взгляд всё и решил – отойти обратно к столику или даже просто уйти, зная, что в спину тебе смотрят таким вот понимающим и чуть ироничным взглядом, оказалось делом невозможным. Оставалось лишь заговорить, словно именно для разговора с этим странным нищим встал он из-за своего столика и вышел на солнцепёк. Нрагон откашлялся и спросил, словно продолжая не законченный три колокола назад разговор:
— Ну так и зачем же мне может понадобиться такой никчёмный работничек, как ты? У меня не цирк. И не богадельня.
Нищий ответил сразу – словно и не было столь долгого перерыва в их беседе:
— Даже самым сильным охранникам может понадобиться мальчик на побегушках.
Взгляд его по-прежнему оставался спокоен.
Нрагон задумался.
А что? Пожалуй, это был вполне приемлемый вариант. Сейчас зачислять его в отряд на правах полноценного бойца не только бессмысленно, но и просто опасно – и сам погибнет в первой же стычке, и товарищей подведёт. Но годика через два или три, побегав с ребятами на тренировочных боях, поднарастив на свои аристократические кости немного мяса и заматерев, он может оказаться очень даже и ничего. Бойцовская жилка в нём есть, это по взгляду видно, а то, каким путём и по каким причинам оказался он на улице – в конце концов, его личное дело. Пусть для начала поживёт при кухне, пообвыкнется, а там посмотрим. К тому же и повар жаловался, что кухонных мальчишек вечно не хватает. Он, онечно, слишком взрослый для работы кухонного мальчишки… но, с другой стороны – тем старательнее будет рваться в настоящие бойцы…
Нрагон принял решение.
— Ладно. Уболтал, языкастый! Я, пожалуй, действительно возьму тебя – с испытательным сроком, конечно, и не сразу в отряд. Поживёшь пока при кухне. Если хорошо себя проявишь – то задержишься там недолго. Но вот это, – корявый палец ткнулся в золотой шёлк пояса, — придётся сдать. Не положено…
***
— Эй, ты! Что, не видишь, что бадья уже полная?!
Рука у повара была тяжёлая. И то правда – поворочай-ка всю жизнь огромные кастрюли да котлы, попереворачивай сбоку на бок ежедневно все то, что купец со его товарищи употребить изволят к завтраку-обеду-ужину, не считая мелких перекусонов, — и накачаешь руки такие, что любому кузнецу впору обзавидоваться.
Это была мысль – так, посторонняя. Непосредственно Конана то, что и как проходило через руки старшего повара, касалось мало. Куда больше его касалось то, что до этих рук не доходило, будучи еще на подходе отрезано, отсеяно, удалено и вычищено многочисленным более мелким слугами. Более мелким по сравнению с главным поваром, конечно. По сравнению же с тем положением, каковое ныне вынужден был занимать в кухонной иерархии Конан, любой младший помощник распоследнего поварёнка был достаточно важной персоной, чтобы не захотеть самому выносить помои. Зачем, когда есть кто-то, кому можно приказать?
А бадья и действительно была наполнена уже почти доверху – злобные поварята специально тянули до последнего, и теперь радостно хихикали из своего угла, глядя как пришлый будет корячиться, выволакивая огромный бак из кухни на задний двор. Это была их вечная, но никогда не приедавшаяся шутка, и Конан сам бы мог догадаться об этой их задумке ещё два оборота клепсидры назад и предотвратить веселье в зародыше, просто вынеся злополучную бадью вовремя. Как он и поступил вчера, получив в награду с десяток словно бы случайных пинков, а также неслучайных и оттого ещё более обидных плюх.
Конечно, на плюхи и пинки можно было бы и ответить. Кухонная пацанята не были соперниками Конану даже и в его нынешнем состоянии. Молокососы, улицы не нюхавшие, благополучненькие и всегда сытые, привыкшие спать в тепле неженки. Даже в этом хлипком и ненадёжном теле Конан один стоил десятка таких, как они.
Да только вот главный повар ещё в первый день сказал, угрожающе нависнув над Конаном и поводя вокруг налитыми кровью глазами, что драк он на кухне не потерпит. И зачинщик будет выкинут с позором и немедленно. И по лицу его нетрудно было догадаться, кто именно будет признан этим самым зачинщиком – независимо от реального положения дел. А быть выкинутым отсюда в планы на ближайшие дни у Конана как-то не входило.
Во всяком случае – пока.
Ворочая огромную бадью, Конан не торопился.
У неторопливости его имелись две причины, и обе – весьма весомые. Первая из них была всем и каждому понятна – а куда, собственно, торопиться кухонному мальчишке? Обратно на кухню, где ему немедленно найдут новую не менее приятную работёнку, которую по той или иной причине не желает выполнять никто другой?
Ха!
Кухонные мальчишки всех времён и народов тем и знамениты, что шустры и торопливы безмерно они только под бдительным оком Старшего Повара. Оказавшись же за пределами обозреваемого им пространства, мальчишки меняются разительнее, чем покидающая свою бывшую куколку гусеница. Только – наоборот. Стремительный полёт уступает место вялому волочению ползком, бывшие шустрики превращаются в самых медлительных существ на свете. Это знают все, даже Старший Повар, и относятся к этому хотя и без особого одобрения, но с пониманием. Так что на кухне ещё какое-то время отсутствие Конана никого особо не удивит. Наоборот – удивило бы слишком быстрое возвращение. И это — славно.
Потому что у его неторопливости была и другая причина.
Гораздо более важная…
Помойная яма находилась в самом дальнем углу заднего двора. Этот угол был образован двумя стенами. Одна из них – внешняя, отгораживающая дворик от улицы – была сплошной и массивной даже с виду. Она сурово и неприступно вздымалась на высоту трёх человеческих ростов, сложена была из массивных блоков серого песчаника и украшена сверху многочисленными острыми пиками для достойной встречи незваных гостей. Пики были направлены остриями не только вверх, но и в стороны, на манер рыболовных крючков, и выглядели внушительно. По десятиузелковой верёвке сложности Конан оценил бы ее неприступность на девять, может быть, даже девять с половиной узелков, и в одиночку штурмовать бы пожалуй что и не решился.
Вторая стена была куда попроще. Узелка этак на полтора, да и то с натяжечкой. Простенькая такая стеночка, для начинающих. В смысле штурма, конечно, потому что назвать простенькой кладку, известную среди мастеров строительного дела под названием «каменная вуаль», не смог бы ни один хоть чуть-чуть разбирающийся в домостроении человек.
Эта стена была внутренней, и потому от неё не требовалось неприступности, высоты и массивности. А вот ветропроницаемость очень даже требовалась – лето в здешних краях жаркое и душное, окружённый со всех сторон высокими непродуваемыми стенами двор очень быстро грозит превратиться в печку. И ажурная, похожая на кирпичное кружево кладка эту проницаемость обеспечивала вполне, заодно служа и некоей символической оградой, этаким напоминанием для «своих» о том, что далее идёт дворик совсем уж внутренний.
За кружевной стенкою был сад. И помойная яма в самом дальнем углу у этой стены – это пока что было самое близкое расстояние, на которое Конану удалось подобраться к находящейся где-то в этом саду цели его нынешнего задания.
Забраться по этой стеночке мог бы, пожалуй, даже слепой, глухой, безногий и однорукий калека. Забраться-то он смог бы. И даже в сад спуститься, пожалуй, тоже сумел бы.
А что дальше?
Сквозь пустоты в кладке сад просматривался неплохо, разве что слегка вразнобой, нецельно. За три проведённых при кухне дня Конан успел изучить доступные кусочки с тщательностью какого-нибудь фанатика-древоведа, и уже практически каждое дерево в этом саду знал, можно сказать, в лицо. В ствол, в ветви, в… ну, что там еще у деревьев имеется? Вот во всё это он их и знал. Всех, которых смог разглядеть. Да только вот нужной дерева среди них он так и не обнаружил.
Нет, персикив этом саду, конечно же, росли. И было их немало.
Но ни одно из увешанных ими деревьев почему-то не окружала дополнительная ограда с табличкой, украшенной чётким и недвусмысленным указанием, что вот именно это дерево и есть то самое, искомое и волшебное. Ну, на худой конец – хотя бы чем-нибудь ну очень угрожающе-зловещим. Типа «Остановись, смертный!» или «Не влезай – убьёт!». Ни одно из увиденных Конаном деревьев не охранял днём и ночью особо бдительный страж. И, что характерно — ни на одном из деревьев не висели, мерцая нездешним светом, два волшебных фрукта, по отсутствию которых так убивался несчастный шахиншах.
Впрочем, и страж, и персики в саду имелись. Только вот персики почему-то предпочитали расти не парами, а большими кучами, склоняя своим обилием и тяжестью ветви некоторых деревьев чуть ли не до земли. Может, где-то среди них и присутствовало дерево всего лишь с двумя плодами, но оно совершенно потерялось в общей массе более плодовитых соседей. Или же первоначальное предположение Конана было правильным, и за четыре прошедших луны да при хороших удобрениях и обильном поливе дерево это и само плодовитость свою существенно повысило, не желая от соседей отставать – кто их, эти волшебные деревья, знает? Может, они тоже ревнивы к чужим успехам!
Но, как бы там ни было на самом деле, всё сходилось к тому, что отсюда, из-за забора, Конан никак не мог определить заранее искомое дерево. Возможно, пошастав по саду и познакомившись с каждым деревом не только визуально, он бы каким-то образом нужное и обнаружил, да только вот для проверки этого предположения ему необходимо было: — А – оказаться в саду, и Б – некоторое время там провести в полном и абсолютном одиночестве.
И вот тут-то как раз и начинались проблемы.
Конан встал. Как мог, отряхнул мерзкую одежонку. Хотел сплюнуть, да во рту опять пересохло.
Он уже приблизительно знал, что и в какой последовательности собирается делать исходя из так вот резко изменившихся обстоятельств. Тот варвар, который не способен мгновенно перестроиться в соответствии с новой обстановкой, обычно очень недолго успевает прожить в горах Киммерии. И не оставляет после себя глупых и неприспособленных детей, могущих передать свою ущербность следующим поколениям. Горы – хороший учитель. Сами по себе кнут и пряник одновременно. Так что с точки зрения Конана задание просто немножечко осложнилось – и всё.
Но сначала он должен был завершить тут одно маленькое дельце…
***
Недалеко отошедший маг долго наблюдал за тем, как взобравшаяся на вершину холма тщедушная фигурка суетится вокруг огромного круглого камня, пытаясь столкнуть его под уклон. Холм был тот самый, у подножия которого вольготно расположился гостеприимный трактир. Как раз на возможном пути камня.
Задумка вообще-то была хорошая.
Скатись этот булыган с откоса – и от хозяйственных пристроек трактира вряд ли что останется, а при наибольшем благоприятствии судьбы может серьёзно пострадать и само главное здание. Нет, что ни говори – задумано было неплохо. Только вот исполнение оставляло желать лучшего.
Много лучшего.
Конечно, в своём прежнем теле этот варвар справился бы, даже не вспотев. Одной левой, можно сказать, справился бы. Но в том-то и дело, что тело его ныне скептически наблюдало за его глупой и бесполезной вознёй с вершины соседнего холма. Предварительно, конечно, сделав себя невидимым – очень удобное заклинание, и несложное совсем, маг его ещё в ранней молодости придумал, когда за девушками подглядывал. Потом как-то стало лень тратить время на подобную ерунду, да и девушки привлекательность подутратили, и за последние зим сто-сто пятьдесят он этим заклинанием не воспользовался ни разу. А вот, надо же – не забыл за столько времени невостребованности, с первой попытки же и получилось.
Конечно, он мог бы помочь этому глупому варвару. Одной левой мог бы. Так сказать, восстановить по мелочи справедливость. Но – зачем? Чем раньше этот глупый киммериец поймёт нынешнее положение вещей и перестанет трепыхаться – тем ему же лучше будет. К тому же случайное воспоминание о подглядывании за девушками оказалось неожиданно и приятно волнующим. Маг ради проверки снова подумал о девушках, раздевающихся на берегу пруда и с визгом плещущихся на мелководье, об их спелых грудях с виноградинами сосков, и сливочных бёдрах – и опять ощутил то же самое приятное и почти забытое за давностью зим нечто. На этот раз, правда, куда более резкое и почти болезненное – молодому здоровому телу мало было одних мыслей, оно властно требовало их немедленного воплощения в жизнь. Потянувшись с хрустом, маг хмыкнул и подумал, что неделя ожидания окажется, похоже, куда более приятной, чем он предполагал. Хотя, конечно, и куда более утомительной. До города с привратным храмом Дэркето далековато, но в тянущихся вдоль тракта посадах полно аппетитных сговорчивых поселянок – вон как раз торчит над грядками привлекательная округлая попка, от которой просто ну глаз не отвести и в чреслах такой зуд поднимается, что просто таки никаких сил…
Поминутно почёсывая пах и не отрывая взгляда от трудолюбивой селянки, он решительно зашагал в её сторону вниз с холма. На круглый камень и крохотную фигурку рядом с ним он больше уже не оглядывался. И думать о них забыл
***
Камень был огромен.
Камень был упрям.
Но варвар, которого может переупрямить какой-то там камень, очень недолго живёт в киммерийских горах. Киммерийские горы – они ведь тоже преимущественно из камня, и камень тот не отличается особой мягкостью и покладистостью характера.
Камень на вершине холма был не менее у4прям, чем любая киммерийская скала. Здесь, вдалеке от породивших его гор, неведомо какими силами занесенный на холмистую границу бескрайней и ровной, как стол, степи, он был, пожалуй, самым упрямым и непрошибаемым существом. Или сущностью – Конан слабо разбирался в тонкостях друидских верований и вечно путал эти понятия. Достаточно просто того, что камень был.
Огромный, неприступный, побитый временем и поросших понизу зеленовато-серыми бородами многозимнего мха, он основательно расположился на вершине холма задолго до рождения конановского прадеда и со свойственным всем огромным камням упрямством в ближайшее время совершенно не собирался покидать своего уютного лежбища. Упрямый был камень. Мощный.
Это – если рассматривать его отдельно, на фоне огромной и плоской, как стол, степи. Но против киммерийских гор он был – так себе камешек. Хиловатенький…
На катки пошла кстати подвернувшаяся поленница – Конан видел как-то в пустыне, как при помощи таких вот катков рабы тягали огроменные каменные глыбы для возведения пирамид. Вот те глыбы действительно потрясали воображение, а рабы были куда мельче и измождённее Конана, даже в теперешнем его состоянии. Конечно, в этом явно крылась какая-то магия, хотя Конан так и не смог понять – какая именно. Но прелесть этой магии заключалась в том, что ею спокойно мог воспользоваться любой человек. Даже вовсе не маг – те рабы, уж во всяком случае, магами не были точно. К такой доступной любому магии Конан относился вполне терпимо.
А ещё те рабы применяли длинные прочные бревна с упором, наподобие детских качелей со смещённым центром. При помощи таких качелей даже слабый человек мог поднять огромную тяжесть. На чуть-чуть, но поднять. А нам много и не надо – только на катки столкнуть. Назывались эти чудо-качели потешно – рррычаг. Наверное, потому, что, наваливаясь на бревно всем телом, рабы яростно рычали от усердия.
Конан тоже зарычал.
Не потому, что хотелось, а просто так, для порядка. С этой магией лучше быть осторожным. Мало ли – вдруг рычание является её необходимым атрибутом и без него ничего не сработает?
Помогло рычание или нет, но камень не выдержал.
Сначала подался чуть-чуть, потом – сильнее. Качнулся. Тяжело повернулся, выворачиваясь из земли и оседая на застеленные скользким шёлком катки. И начал своё неотвратимое скольжение вниз, поначалу медленное и плавное, но постепенно набирающее мощь и скорость.
Катиться ему оставалось не меньше сотни ударов сердца – холм был немаленький. Конан как раз успел на ходу смотать и сунуть обратно в заплечный мешок изрядно попачканный и местами даже порванный шёлк и начать неторопливый спуск по дороге, когда снизу с той стороны холма до него донеслись треск, грохот и чьи-то вопли.
Но оборачиваться он тоже не стал.
Зачем?
Хозяин шустрого старичка был точно так же шустр и пышнословен. На этом, правда, всё сходство между ними и заканчивалось, поскольку был хозяин этот молод, смугл, черноглаз и высок. Блестящие волосы его метались за спиной беспокойными чёрными крыльями, когда резко менял он позу или взмахивал руками, пытаясь жестами лишний раз подчеркнуть какое-либо наиболее важное с его точки зрения обстоятельство. Не в силах усидеть на месте, он метался по внутреннему закрытому со всех сторон дворику построенного в романском стиле дома и говорил, говорил, говорил. Его руки тоже непрестанно метались, разбрызгивая по серым камням яркие отблески самоцветов разновеликих перстней. Перстней было много, на некоторых пальцах по два или даже три, все с камнями ослепительной яркости и величины такой, то заставляла сильно усомниться в их подлинности. Маленькое простенькое колечко чёрного золота совершенно терялось на фоне этого великолепия. Начинающий и малоопытный вор ни за что бы не позарился на подобную безделушку. Он бы ее, пожалуй, просто даже и не заметил, ослеплённый и зачарованный окрестным сверканием.
И только поэтому остался бы жив.
Конан не был ни начинающим, ни малоопытным. И заметил интересное колечко сразу. С первого же мимолётного взгляда. За одну эту вот безделушку можно было оптом скупить не только всё, что красовалось на руках и одежде его собеседника, но и всё, что их окружало. Включая бесценные султанипурские настенные и напольные ковры, в которых человек утопает чуть ли не по колено, и две не менее бесценные кхитайские вазы тончайшего фарфора, что стояли под аркой у входа во дворик. (Издержки ремесла– Конан всегда, оказавшись где-либо в первый раз, сразу же примечал всё самое ценное, даже если вовсе и не собирался наведываться сюда немного попозже – уже без приглашения и в отсутствие хозяев). Про такие мелочи, как усеянная драгоценными камнями золотая и серебряная посуда на низеньком лаковом столике, и вообще говорить смешно. И вовсе не потому, что драгоценности были фальшивыми. Наоборот! Маленькое чёрное колечко как раз таки и было гарантией их подлинности. Обладатель его никогда не опустился бы не то что до фальшивок – до не слишком чистых или просто мелковатых самоцветных камней он не опустился бы никогда!
Колечко не имело цены.
За него одно при желании можно было, наверное, купить весь Шадизар и полдюжины окружающих его деревень в придачу. Или целую дюжину – чего мелочиться-то? Если бы, конечно, нашёлся покупатель, не только настолько богатый, чтобы без напряга заплатить вывалить на т орговый стол сразу столько золота, но и настолько безрассудный, чтобы колечко это в руки взять. Потому что носить его без вреда для собственного здоровья мог только один человек на земле – потомственный туранский шахиншах, единоличный правитель Султанипура.
И то – только после проведения всех необходимых церемоний по законному возведению его на престол престолов…
Кольцо это было невероятно старым, и каждый новый придворный маг считал своим прямым долгом и почётной обязанностью наложить на него ещё одно-другое небесполезное для своего господина заклятье. На плодовитость и верность жён и наложниц. На военную удачу. От неверных решений. На быстрое исцеление ран. На хорошее здоровье. От отравлений. От неудачи на охоте. От вражеской стрелы. От предательства друга. Да мало ли каких «от» и «на» понапридумывали эти многочисленные маги за прошедшие века?! Кольцо настолько пропиталось магией, что уже само по себе являлось властью, а не просто служило её символом.
Маленькие и слабые заклятья, накладываясь друг на друга, переплетаясь и образуя сложные решётки, со временем превратились в заклятье невиданной силы. Поколения два назад правящая династия Туранского Султаната едва не сошла на нет, такие вокруг этого колечка развернулись баталии. История умалчивает, само ли кольцо научилось защищаться или придворный маг того времени постарался, но после нескольких жутких смертей всем стало понятно, что безнаказанно трогать его даже после смерти предыдущего правителя может только прямой наследник по крови. Да и то – лишь после особых настраивающих ритуалов, должных превратить его из наследника в настоящего шахиншаха…
Именно шахиншахом и был смуглый молодой человек с дёрганными жестами и безумными глазами, нервно расхаживающий сейчас по внутреннему дворику построенного в романском стиле уединённого палаццо и при помощи многословного цветистого перевода не менее многословно и цветисто объясняющий Конану суть задания.
Четыре луны назад он, шах всех шахов и повелитель всех правоверных, был нагло и гнусно ограблен. Из его бесценного и тщательно охраняемого сада наглые воры гнусно похитили Персиковое Дерево, единственное в своём роде, жемчужину коллекции и усладу шахских очей, отраду шахского сердца и печени. Именно под сенью этого дерева предпочитал проводить молодой шахиншах послеобеденные часы, у его корней ночами виделись ему самые сладкие сны, навеваемые самым усладительным ветерком. Но вовсе не из-за подобных шахиншахских привычек не было ему равных под этим небом.
Дерево было волшебным.
И уж совершенно точно волшебными были два растущих на ней персика, восторженному описанию которых шахиншах посвятил чуть ли не целый колокол – ровно по половинке на каждый.
Персиков, похоже, всегда вырастало только два, и в этом тоже была часть волшебства. Идеально круглых, очень ярких и сочных. Мужчина, отведавший их сока, становился неутомимым как на поле боя, так и в постели – обстоятельство, и для простого гражданина приятности не лишённое, а для шахиншаха с его многочисленным и постоянно пополняющимся гаремом приобретающее важность просто таки первостепенную. В этом-то, похоже, и заключалась основная гнусность похитителей – во всяком случае, с шахиншахской точки зрения. И именно из-за этого уникального свойства волшебных фруктов, похоже, отсутствие волшебного дерева на законном месте в шахиншахском саду не давало несчастному молодому шахиншаху спокойно спать ночами – во всех смыслах этого слова.
Разумеется, шахиншах сразу же начал поиски своего бесценного сокровища. А как же иначе? Сразу же и начал. Как только немного успокоился и перестал метаться по дворцу с обнажённой саблей в руке и жаждой крови в чёрных безумных глазах, а оставшиеся в живых слуги отмыли каменные плиты его дворца от крови своих менее удачливых товарищей, не вовремя подвернувшихся под горячую шахиншахскую руку. Отмыли хотя бы настолько, чтобы по ним можно было передвигаться, не рискуя на каждом шагу поскользнуться или споткнуться о чью-то свежеотрубленную голову – рука у молодого шахиншаха была очень горячей.
Но сразу же обнаружились определённые трудности в опознании наглых грабителей – или хотя бы описании их примет. Конечно, та половина стражи, что пережила налёт, вполне бы могла описать приметы преступников, а впоследствии даже и опознать их наглые рожи. Ну да, могла бы – евсли бы молодой шахиншах оказался не столь горяч.
К тому же он не без оснований полагал, что именно выжившая половина стражи в лучшем случае не слишком старательно выполняла свои прямые обязанности, а в худшем – так и вообще была подкуплена наглыми похитителями. А потому стражники первыми усеяли своими повинными головами мраморные плиты дворцовых двориков. И, когда у шахиншаха появилась мысль о необходимости выяснения примет налётчиков, выяснять эти приметы было уже не у кого…
Другой бы на его месте сдался. Но молодой шахиншах был не только горяч – он был ещё и упрям. К тому же три с лишним сотни неудовлетворённых жён и наложниц за спиной могут придать невероятную храбрость и настойчивость даже самому робкому и слабохарактерному мужчине. Мужчину же с характером молодого шахиншаха они делают по-настоящему неукротимым.
Разумеется, он нашёл похитителей.
Да и могло ли быть иначе? Конечно же, не могло! Глупый вопрос. На это, правда, ушло более четырёх лун и куча денег, но зато теперь он точно знал не только исполнителей, но и заказчика — и, глядя в мстительно сузившиеся чёрные глаза, Конан неожиданно для себя понял, что искренне сочувствует им обоим. Но это – так, мысли на будущее. А пока что для шахиншаха главным было то, что он знал точный адрес нынешнего обладателя бесценного дерева.
Поэтому он и приехал сюда – приехал тайно, под чужим именем, всего лишь с жалким десятком слуг. Поэтому снял вот этот жалкий и тесный домишко на задворках города, недостойный даже купца средней руки, а не то что шаха всех шахов великого Турана! Именно поэтому он вот уже три седьмицы проживает здесь в невероятно аскетических условиях, словно заключённый, почти не покидая своей тайного обиталища и питаясь чем придётся, да что там – почти голодая!
При этих словах переводчика Конан оценивающим взглядом обвёл загромождавшую лаковый столик посуду и одобрительно крякнул, решив, что они с шахиншахом, пожалуй, одинаково правильно смотрят на количество и качество еды, необходимой настоящему мужчине для того, чтобы не голодать. Четыре жалких цыплёнка, с десяток плошек с какими-то приправами к рису и овощам, блюдо самого риса, три маломерных кувшинчика с разными винами, пить которые полагалось из крохотны плоских чаш, а также горы малопонятных засахаренных фруктов на каждой горизонтальной поверхности – нет, это не еда для настоящего мужчины! Так, баловство одно, только аппетит раззадоривает…
Воистину, великие жертвы уже принёс молодой шахиншах, обуреваемый справедливым желанием вернуть себе свою бывшую собственность. Он даже ходил по местным улицам в одежде, недостойной последнего нищего! Но подобные жертвы не были напрасными – он сумел подобраться к задней стене нужного ему дома никем не узнанным! И даже видел своё сокровище – мельком, в узкую заборную щель, но видел! Собственными глазами убедился, что оно именно там, в целости и сохранности, и что новые хозяева, хоть и являются гнусными похитителями, но, похоже, обеспечили ему вполне сносный уход.
Дело оставалось за малым. А именно – вернуть сокровище на его законное место в шахиншахском дворцовом саду.
Можно было, конечно, попытаться сделать это законным путём. Да только вот вряд ли шадизарские судьи согласились бы с законностью требований какого-то там рядового, пусть даже и султанипарского, купчишки, а открывать своё истинное имя и положение шахиншах хотел всего менее. Продать только что купленное чудо-дерево нынешний владелец отказался – даже за сумму, превышающую заплаченную им самим в три раза. Для вооружённого же налёта у шахиншаха сейчас было слишком мало людей – и не было никакой уверенности, что, попытайся он ввести в Шадизар стражников в необходимом количестве, местные власти не воспримут это как начало необъявленной войны. Оставалось одно.
Кража.
Тихая, незаметная, ловкая ночная кража.
Именно эту кражу и намеревался поручить молодой шахиншах Конану, слава о котором как о непревзойдённом воре широко гремела по всему Шадизару. Не слишком сложное, но очень неплохо оплачиваемое дельце. Дня три подготовки и одна ночь активной работы – и за всё за это полновесный мешочек с двумя сотнями завлекательно позвякивающих серебряных кружочков.
Конан ничем не выказал своего первоначального удивления несоразмерностью платы и требуемой работы. И особой радости не выказал тоже. Он давно уже убедился, что лишней платы не бывает – заказчик всегда норовит придумать за эту самую лишнюю плату несколько дополнительных условий, выполнить которые зачастую оказывается намного сложнее, чем провернуть сам заказ. Вот и на этот раз он не ошибся – дополнительные условия обнаружились и у шахиншаха. Причём судя по тому, как усиленно заметались его волосы и руки, не говоря уже о прочих частях тела, – условия эти относились к категории Очень и Очень Важных. Можно даже сказать – наиважнейших.
Условия касались персиков.
Похоже, шахиншаху крайне необходимо было не столько вернуть в целости и сохранности само волшебное дерево, сколько заполучить обратно эти редкие фрукты. Во всяком случае, за сохранность и возвращение законному владельцу восхитительнейших и нежнейших персиков в ненадкусанном виде Конан должен был отвечать головой. И снова последовало воспевания их высочайших и непревзойдённых достоинств – по пол-оборота клепсидры воспеваний на каждый отдельно взятый персик.
— Хорошо, — сказал Конан, героическим усилием воли подавляя зевок.- Я понял. Персики – это самое главное. Персики и их сохранность.
Внезапно в его слегка затуманенную послеобеденной усталостью голову забрела интересная мысль. Конан пригляделся к ней – сначала недоверчиво, но потом со всё большим воодушевлением. Мысль ему нравилась. Нравилась настолько, что, пожалуй, требовала быть высказанной вслух.
— Послушайте! Если вам так нужны именно эти самые персики – так ли уж нужно возиться с целым деревом? Сорвать и притащить – это я вам в два счёта, хоть сегодня же вечером, дело на три вдоха…
И понял, что ляпнул что-то не то – с таким откровенным ужасом уставился на него старик-переводчик, даже морщины на лице его от ужаса чуть ли не вполовину разгладились. Но тут в конановскую голову заглянула и вторая мысль — вслед за своей пришедшей ранее слишком уж торопливой приятельницей. Конан нахмурился. Вот же глупец! Легче ему, понимаешь… дело, понимаешь, на три вдоха… конечно, легче! Только вот кто будет платить полновесным туранским серебром за то, что способен походя совершить любой мальчишка?.. Вон как старик зенки-то вылупил – не верится ему, поди, что варвар сам себе цену сбивает.
Между тем старик перевёл – втянув голову в сухонькие плечи, трясясь и запинаясь чуть ли не на каждом слоге. И теперь на Конана уставились уже две пары глаз с одинаковым ужасом и неверием. А потом…
А потом Конан увидел кончик очень острого кинжала.
Хорошо так увидел. Трудно не обратить внимания на кинжал, игольно острый кончик которого находится в каком-то волоске от твоего правого зрачка.
Конан замер.
Не от страха – бояться он разучился ещё в раннем детстве. Не от растерянности – чего тут теряться? Всё яснее некуда. Обретающийся на той стороне кинжала молодой шахиншах, похоже, был явно безумен, а таких лишний раз лучше не раздражать, когда упирают они свой кинжал в ваше глазное яблоко. Думающие иначе обычно потом всю оставшуюся жизнь щеголяют роскошными головными украшениями в виде повязки. Этак наискосок,, через то, чем они бесстрашно когда-то разглядывали кончик кинжала, уверенные в том, что хозяин этого кинжала всего лишь блефует. Те же из них, чья вера наиболее крепка — ещё и деревянным протезом вместо ноги. Или – обеих ног. Это уже от степени веры зависит.
Конан же в людей не верил и в подобных случаях предпочитал не лезть на рожон и считать своего противника полным придурком, способным на всё, а потому не шевелился и даже старался не моргнуть, чтобы не располосовать верхнее правое веко на симпатичные ленточки.
Несколько гулких ударов сердца длилась немая сцена, показавшаяся её участникам очень долгой. Потом шахиншах внезапно отбросил кинжал в сторону. Конан видел, как тот воткнулся в каменную стену – словно в мягкий сыр вошёл, на половину лезвия. Хороший такой кинжал, гномьей работы, за такой на рынке немало дадут, даже если перекупщику сдать, стоит запомнить на всякий случай…
Шахиншах же тем временем неожиданно рухнул на колени и завыл, раскачиваясь из стороны в сторону, вцепившись обеими руками в пышную шевелюру и добросовестно пытаясь дёрганными движениями проредить её хотя бы наполовину. Повыв немного и выдрав-таки чёрны2 клочок, он снова заговорил – ещё более лихорадочно, чем раньше.
Конану запрещается рвать персики.
Под страхом медленной и мучительной смерти, которая настигнет его неминуемо, если ему вдруг вздумается нарушить запрет. Конану запрещается вообще до них дотрагиваться. Лизать и кусать – тоже. Конану запрещается причинять нежнейшей кожице бесценного дерева хотя бы малейшую царапину. Более того – Конану вообще запрещается под страхом смерти ещё более медленной и мучительной дотрагиваться до этого дерева голыми руками! Конан должен понять, это не глупые причуды, дерево волшебное, а потому с ним необходимо соблюдать чрезвычайную осторожность! Очень осторожно достать, завернуть в рулон специального шёлка — шёлк Конану выдадут – и нести потом всю дорогу на руках, не доверяя тряским телегам столь ценный и хрупкий груз.
Конан затосковал.
Простенькое на первый взгляд задание становилось всё более и более муторным и непростым, на глазах обрастая ловушками и подводными камнями.
— А если вред уже был причинен? До меня? Мне нет охоты отвечать за чужие грехи.
Шахиншах заверил, что в таком случае Конану ничего не грозит – у них есть свои способы установить, кто именно и когда причинил вред, после чего примерно наказать негодяя. Правда, если указанный вред будет причинён именно персикам, то это скажется на сумме оплаты. Полную Конан получит только за дерево с двумя нетронутыми фруктами. Из расчёта по трети за каждый. Само дерево, лишённое персиков, оценивается тоже в одну треть. Персики отдельно, без дерева – тут у шахиншаха задёргалась щека – не принимаются и не оплачиваются вообще ничем, кроме смерти – как уже упоминалось, медленной и мучительной.
Конан вздохнул.
Дело ему уже давно перестало нравиться, но пока он не видел приличного способа отказаться, сохранив при этом лицо и получив хотя бы небольшое вознаграждение за беспокойство. Решил уточнить напоследок – так уже, на всякий случай.
— А если персиков будет больше? Мне тогда заплатят тоже больше – или как?
Шахиншах, услышав перевод, на какое-то время впал в прострацию.
Моргнул даже.
Посмотрел на Конана с каким-то странным интересом. Ещё раз моргнул. Старик-переводчик же поинтересовался осторожно, явно по собственной инициативе – как же это вдруг перссиков на волшебном дереве может стать больше, если всю жизнь их было только два?
— Как, как… — Конана уже начинала злить эта пустопорожняя болтовня. Тем более, что обед давно уже переварился, а нового тут, похоже, не предвиделось. – Выросли, вот как! С только времени прошло – при хорошем садовнике вполне могло и с дюжину вырасти…
Старик взвизгнул. Тоненько так – Конана аж перекорёжило. Потом залопотал, переводя и продолжая повизгивать.
Два долгих вдоха шахиншах оторопело моргал, а потом вдруг разразился облегченным хохотом – громко, во весь голос, запрокидывая голову и даже слегка подвывая. И только тут Конан понял, что визг старичка тоже был всего лишь смехом.
Тем временем старичок уже переводил обратно, утирая слезящиеся глазки.
— Я понял! – говорил шахиншах, продолжая смеяться. – Это была шутка! Варварская шутка! Я тоже люблю варварские шутки, и прошу нижайше извинить свою первоначальную непонятливость – нервы, усталость, чуждое окружение… надеюсь, господин варвар понимает и не обижается. И в знак необиды прим ет вот это кольцо с изумрудом
Конан пожал плечом.
А чего обижаться-то? На психов не обижаются. Тем более – на психов, которые еще и платят или вот кольца дарят. А эти платили, и платили хорошо – отвеселившись, шахиншах сказал, что удваивает названную первоначально сумму. Просто так удваивает, безо всяких условий — очень уж ему понравился весёлый варвар.
А тут как раз и обед подали – хороший такой обед, хотя сладостей и тут было немерено. Туранцы умудряются даже мясо готовить с мёдом, такая уж странная нация. После обеда Конана проводили к казначею, который выдал ему задаток и увесистый рулон золотистого шёлка. Шёлк занял большую часть заплечного мешка, но Конан не беспокоился – при выполнении этого дельца ему не понадобится много припасов. Варёная в меду козлятина отягощала желудок, мощное кольцо с изумрудом приятно холодило мизинец, так что расстались шахиншах с Конаном если и не друзьями, то, во всяком случае, людьми, вполне довольными друг другом.
Четыре следующих дня Конан посвятил осмотру места будущего дела.
Обошёл все расположенные поблизости от нужного дома трактиры. В каждом посидел, выпил пива или вина – что где подавали. Прислушивался к разговорам, разглядывал посетителей. С некоторыми даже знакомился – безо всякой, казалось, системы.
Уже на третий день к вечеру он выяснил всё, что хотел, и даже продумал вполне действенный способ проникновения и отхода, четвёртый же потратил на уточнение деталей и окончательную отработку. А вечером решил немного расслабиться. Немного, потому что на утро у него была знамечена важная встреча. Пришёл в приличный трактир. Заказал вина.
И увидел за соседним столом тщедушную фигурку в куцем плащике…
Расслабился, называется.
Задание действительно на этот раз было не очень сложным. Во всяком случае – казалось таким ещё буквально день назад…
Эсаммех, выполняющий при путешествующем инкогнито шахиншахе Султанипура обязанности то ли проводника и переводчика, то ли доверенного слуги, разыскал Конана три дня назад очень вовремя. Еда давно закончилась, вино тоже куда-то делось, две портовые девки-хохотушки, подцепленные киммерийцем по случаю успешно провёрнутого дельца, видя такие обстоятельства, последовали его примеру, а неблагодарный хозяин постоялого двора как раз вызвал отряд городской стражи для выдворения переставшего быть платежеспособным постояльца из нагло и теперь уже совершенно бесплатно занимаемого им номера.
Стража эта теперь топталась внизу, там, куда Конан некоторое время назад уронил с лестницы ограменный сундук из железного дерева. Кстати сказать, затаскивали этот сундук на второй уровень с лучшими комнатами шестеро портовых грузчиков, четверо из которых были чистокровными орками, а двое – орками на половину. И потребовалось им на это пять монет полновесного серебра и почти полдня тяжёлой работы.
Конан справился один. Меньше чем за десять вдохов и совершенно бесплатно.
Сундук был очень крепкий – на то оно и железное дерево. На нём даже трещины не возникло. Чего, конечно, нельзя было сказать о самом постоялом дворе, поскольку полы, стены и лестница его были отнюдь не из железного дерева. Хлипкие такие полы да стены были, ненадёжные – по сравнению с полновесным сундуком два на два, вырубленным каким-то умельцем из цельного железно-древесного ствола…
Вот и проломил сундук ненадёжные половицы эти, словно яичные скорлупки, уйдя в подгостинничную землю чуть ли не на половину, а заодно и смахнув весь нижний пролёт ведущей на верхнюю галерею лестницы, словно его тут и не было никогда. Что, конечно же, сильно затрудняло горячее намерение стражи подняться к самому постояльцу. А заодно и несколько понижало горячность самого намерения. Они, стражники эти, пожалуй, и вообще предпочли бы покинуть постоялый двор, оставив хозяина самого разбираться со своими проблемами и постояльцами, если бы не маячила в гостиничных дверях непробиваемым заслоном мрачная фигура десятника. Десятнику было заплачепно, и он уходить не собирался.
Так что злые и перепуганные стражники топтались себе внизу, раздираемые внутренними противоречиями и никак не способные решить, кого же они всё-таки опасаются больше, а Конан, злой и голодный, в предвкушении весёлой разминки поглядывал на них сверху, попутно размышляя над тем, чего бы ещё такого на них уронить.
В этот миг Эсаммех и появился – маленький, седенький, с козлиной бородкой и льстивыми манерами, кланяющийся через слово и растягивающий все многочисленные морщины своего невероятно сморщенного лица в вечной беззубой улыбке от уха до уха. Он непрестанно что-то говорил, улыбался и кланялся, кланялся, кланялся… Он кланялся всем – десятнику, хозяину постоялого двора, оторопевшим служкам, Конану, стражникам – всем вместе и каждому в отдельности. И менее чем через четверть оборота клепсидры всё оказалось как-то улажено. Стража ушла, вполне удовлетворённая – десятник был вполне удовлетворён позвякиванием в собственном изрядно потяжелевшем кошеле, а простые стражники – сохранностью собственных зубов и шей. Вполне удовлетворённый хозяин, поясные сумки которого тоже слегка потяжелели, скрылся в глубине служебного помещения, на верхнюю галерею при помощи поворотного блока и укреплённой на тросике корзины был подан обед, вполне удовлетворивший Конана, и вполне удовлетворённые неожиданной и хорошо оплаченной работой местные деревянных дел мастера занялись тем, что осталось от лестницы.
После обеда настроение Конана обычно менялось к лучшему. Особенно, если обед этот соответствовал его понятиям о достойной трапезе настоящего мужчины. А, может быть, настроение тут вовсе и ни при чём было, просто лень становилось шевелиться после действительно достойного обеда. Как бы там ни было, но, благодушно рыгнув, Конан согласился принять шустрого старичка. Принять и выслушать, чего он там сказать или же предложить желает. Просто принять и выслушать – ничего более…
Вот тут-то и выяснилось, что высказываться и предлагать старичок этот желает вовсе не от своего имени.
Выяснилось, правда, не сразу – оказавшись на втором этаже и даже в занимаемой Конаном комнатушке, старичок по-прежнему улыбался, кланялся и говорил, говорил, говорил… Говорил он много и цветисто. И, вообще-то, правильные вещи говорил, разобраться ежели. О славных старых временах, когда жили настоящие герои, покрывшие себя неувядающей славой. О сложности нынешних времён для настоящего достойного человека и мужчины – времён скучных и бесцветных, когда настоящие герои вынуждены наниматься в охранники к разжиревшим купчишкам или служить в городской страже, а возможности по-настоящему проявить себя выпадают так редко и далеко не каждому из них. О том, что человек, сумевший сегодня заслужить подобную славу, славу настоящего героя, славен куда более своих славных предшественников, живших во времена, когда славу эту заслужить было не в пример проще.
Про самого Конана он тоже говорил.
И тоже правильно.
О славе его великой упомянул чуть ли не в первой же фразе, о том, что равных такому герою нет ныне под этим небом ни в доблести, ни в хитрости, ни в силе духа, не говоря уже о силе физической. О непревзойдённых достоинствах. Котроыре, конечно же, должны достойно оплачиваться. Нет, говорил он всё вроде бы правильно. Только вот совсем скоро, буквально через полповорота клепсидры, Конан поймал себя на том, что засыпает, убаюканный плавно текущими восхвалениями. И уже даже, кажется, успел разок всхрапнуть.
Это его слегка рассердило.
И потому он нарочито громким зевком прервал новую только что начатую старичком многословную тираду и приказал отвести себя к хозяину. Поскольку он, Конан, переговоров о важных делах со слугами не вёл отродясь, а подобное шустрое и цветистословное трепло никем, кроме обычного слуги, быть просто не могло. Ну, разве что – не совсем обычного слуги, а доверенного, а это если и меняет суть, то совсем не намного.
Он понял свою ошибку меньше чем через колокол, когда шустрый многословный и улыбчивый старичок привёл его в уединённый дом на самой окраине Шадизара – оказывается, подобная трепливость могла быть свойственна не только слуге. Пусть даже и доверенному.