… Со своего тайного наблюдательного поста на балкончике Кёсем смотрела, как по призыву наставницы сбегаются на урок гедиклис — такие яркие, такие юные, так похожие на нее саму несколько лет назад. Стайками и поодиночке, словно яркоперые птички, рассаживаются, снова вскакивают, меняются местами, смеются. И, наконец, затихают под строгим взглядом Билги-хатун — сегодняшний урок очень важен, его проведет лично старшая наставница, никому не доверит. Можно понаблюдать еще — а можно и уйти, положившись на опытную уста-хатун, она и на самом деле мудра и приметлива, не пропустит ничего, что пригляда требует.
Взгляд Кёсем задержался на стайке из трех девочек, тесной группкой усевшихся чуть поодаль от прочих. Мейлишах, Ясемин и… Кюджюкбиркус. Та, что больше всего напоминала Кёсем ее саму в не столь далекой юности — и вместе с тем вызывала наибольшие сомнения.
Кёсем давно к ней приглядывалась, и чем больше приглядывалась — тем сильнее сомневалась. И даже не в том, стоит ли пытаться ввести бывшую воздушную плясунью в будущий гарем одного из своих сыновей или сына Махфируз — Кёсем сомневалась, стоит ли вообще оставлять в младшем гареме эту странную девочку. Не изгнать ли ее, пока не стало слишком поздно?
Кюджюкбиркус была умна и хорошо обучена — слишком хорошо для той, что выросла вне стен гарема. Уже одно это вызывало определенные сомнения. Умела она и подчиняться, была услужлива и расторопна, всегда весела, всегда улыбчива и готова метнуться куда прикажут по малейшему шевелению брови, всегда спешила предвосхитить повеления наставниц — но при этом Кёсем не оставляло ощущение, что все это поверхностное, что в глубине души Кюджюкбиркус совсем иная, и там могут прятаться неожиданности весьма неприятного свойства. А еще эти ее глаза цвета очень светлого северного янтаря…
Янтарь — камень непростой, притягательный и опасный, недаром его так ценят и лекари, и алхимики. Фамильный камень османидов, если на то пошло. Однако в народе такие глаза считают дурными, приносящими порчу и неудачу, видят в них вечное пламя Джаханнама, что после смерти пожирает нечестивые души, обрекая их на вечные муки. Опасные глаза, если верить приметам.
Только вот Кёсем не чета неразумным служанкам, принимающим за иблисово отродье любую тень. Кёсем в приметы не верит. Во всяком случае — в такие глупые приметы. И Кёсем помнит, что янтарь издревле считался камнем правящих султанов Великой Порты. Так кому же и следует принадлежать двум живым янтарям, как не будущему султану?
По-настоящему тревожной приметой с точки зрения Кёсем — и, пожалуй, единственным достоверным подтверждением ее сомнений — было то обстоятельство, что Кюджюкбиркус за несколько месяцев пребывания в гареме так и не завела ни единой подружки, ни с кем не сблизилась. Даже на ночных совместных посиделках — и то всегда садилась чуть в стороне, словно бы и не со всеми пришла, а так, мимо ходом. И это ночами, когда испуганные гедиклис жмутся друг к дружке, понимая, что совершают запретное, но не в силах удержаться. А уж днем-то и говорить нечего — днем Кюджюкбиркус и вообще носа не опускала, на других смотрела только сверху вниз, словно мулла с минарета. Даже и непонятно, как ей это удавалось, при ее-то маленьком росточке? Но ведь именно так и смотрела!
Во всяком случае — так было еще вчера.
Но вот же, однако — не одна сидит, как раньше бывало, гордая и надменная, а чуть ли не в обнимку с двумя другими гедиклис. Причем гедиклис, уже отмеченными Кёсем как вполне достойные и почти готовые к первому знакомству с подрастающими сыновьями Ахмеда. И ведь не просто так сидит, случайно рядом оказавшись, вовсе нет — обнимается, хихикает, перешептывается, насмешничает над другими соученицами. То есть ведет себя как самая обычная девочка среди таких же обычных девочек, словно это в порядке вещей, словно давно уже дружит с обеими. И когда только успели сблизиться?
Похоже, рано Кёсем исключила из своих расчетов и планов на будущее маленькую Кюджюкбиркус, рано сбрасывать е с костяшек абака, мягкой и доброй малышке Мейлишах удалось растопить и это ледяное сердечко. Что ж, тем лучше…
Решительно поднимаясь с подушек и покидая душный наблюдательный пост, Кёсем лишний раз порадовалась, что проявила выдержку и не поторопилась с принятием решения о судьбе юной гордячки — решения, которое, как показал сегодняшний день, могло оказаться неверным и, возможно, даже губительным. Больше сомнений у нее не оставалось — Кюджюкбиркус следует оставить в младшем гареме, предназначенном для шахзаде. Вместе с Мейлишах и Ясемин. И уже потихоньку начинать их знакомить с Османом, Мехмедом и Баязидом.
Пора.
Вот уже второй день Кюджюкбиркус безуспешно ломала голову над тем, как бы ей завести подругу. А лучше — сразу двух.
И ничего годного никак не могла придумать.
Нет, для себя самой никакая подруга ей, конечно же, была не нужна, да и никогда не была нужна. Велика радость изводить драгоценные дни и ночи на этих тупых индющек и их вечные глупости! Охи-ахи, шушуканья чуть ли не до самого утра, обнимашки и клятвы на всю жизнь — это для безмозглых гусынь, не знающих, на что время с пользой потратить, а Кюджюкбиркус вовсе не из их числа. Вряд ли богиня хотела, чтобы ее перчатка истлевала в безвестности среди наложниц второго или даже третьего круга, до которых благосклонный взгляд султана если и добирался, то не более раза за всю их никчемную жизнь. Быть одноразовой икбал или даже рядовой кадине, одной из многих, всего лишь сподобившихся родить султану сына-другого — не для Кюджюкбиркус.
Конечно же, нет!
Определенно, если и есть у кого причины жаловаться на жизнь, то это не Кюджюкбиркус. Для Кюджюкбиркус предначертана иная судьба, и не просто предначертана, а крупными буквами прописана, чтобы никто ошибиться не смог даже издалека! Великая судьба. Иначе и быть не может.
Счастливая избранница-икбал, а потом и гёдзе — это только ступенька к статусу фаворитки, любимой наложницы или даже жены, а потом и хасеки, матери наследника. Ну и, конечно же, венец мечтаний — статус валиде, почтенной матери правящего султана. Вот единственно достойная хорошей перчатки цель, и вряд ли богиня посчитает иначе и удовольствуется чем-то меньшим.
С целью (стать в конце концов истинной правительницей гарема) вопросов и сомнений у Кюджюкбиркус не было, цель определена верно и должна быть достигнута, иначе и быть не может. Сложности начались при попытках этой цели достичь, причем сложности совершенно непредвиденные.
Поначалу тут тоже все казалось совершенно ясным — путь в тысячу ли начинается с первого шага, понятно, что ничтожной гедиклис сразу наверх не пробиться, как бы хороша, умна и покорна она ни была. Глупо пытаться танцевать на канате, не научившись сначала твердо ходить по земле, а Кюджюкбиркус глупой не была. Постепенно, по шажочку…
Первым таким шажочком на пути к вожделенной цели, первой ступенечкой к истинной вершине власти должен был стать для нее статус бас-гедиклис, любимой ученицы (а потом, конечно же, и хазинедар, почетной прислужницы-хранительницы) при одной из повелительниц гарема. Нужно было только как следует присмотреться и правильно выбрать — при ком именно, чтобы не прогадать.
С расстановкой сил в гареме Кюджюкбиркус разобралась довольно быстро, хватило первой недели. Да и любая бы разобралась, для этого вовсе не обязательно избранной быть, достаточно держать глаза и уши открытыми и не тратить все время на причитания о своей горькой участи. Вот же сущеглупые!
Изначально Кюджюкбиркус не собиралась тратить силы и время на то, чтобы пытаться пробиться в старший гарем — Мустафа, да правит он вечно, стар и не очень здоров, ему уже под тридцать, а Аллах, хоть и всеблаг, но редко дарует султанам долгий век. Тем более — больным султанам. К тому же старший гарем наверняка сложился давно, когда султан был молод и здоров, с тех пор устоялся и закаменел, словно старое дерево, в нем новой веточке куда сложнее занять подобающее ей достойное место. Сомнут, задавят, не дадут пробиться к теплу и свету. А коли и пробьешься — то вряд ли надолго, даже если и повезет родить сына: у такого почтенного султана.ю да правит он вечно, наверняка уже подрастают многочисленные сыновья-наследники, зачатые в те годы, когда был он еще молод и здоров. А их матери готовы вцепиться в горло любой, в ком заподозрят возможную соперницу. Нет, не стоит даже и пытаться, лучше приложить все силы к тому, чтобы понравиться кому-нибудь из наследников.
Однако же тут Кюджюкбиркус подстерегали сразу две неожиданности — и обе сперва показались ей весьма и весьма благоприятными.
Во-первых, как такового старшего гарема в Дар-ас-Саадет не было. Вообще! Нет, почтенная матушка у правящего султана Мустафы, конечно, была — а и как же ей не быть-то, почтенной многоуважаемой Халиме-султан, куда бы ей деваться-то? А вот жен и наложниц, любимых и приближенных, не было. Даже икбал — и тех не было! И сыновей не было тоже. А это значило, что первая же расторопная служанка, роди она такового, сразу же вознесется на верхнюю ступеньку гаремной иерархии, и неважно будет, кем была она ранее — опытной хорошо обученной наложницей или же ничтожной гедиклис. Ее сын — единственный сын Мустафы! — сразу же станет единственным законным наследником, а она сама — хасеки.
Ах, какие сладкие мысли, как тают они на языке нежным медом, как приятно греют гортань и как щекотно становится от них в животе!
Все это Кюджюкбиркус узнала не от наставниц-калфу, которым можно было бы и не поверить, и даже не от соседок по спальне, ничтожных гедиклис, которым и вовсе доверия нет. От Халиме-султан узнала она это, из собственных уст уважаемой валиде, проникшейся к Кюджюкбиркус необъяснимой симпатией и приблизившей к себе чуть ли не в первый же день по прибытии той в Дар-ас-Саадет, и даже первым гаремным и вроде бы шутливым прозванием наградившей. Тем самым, знаковым.
Конечно, все это Халиме-султан говорила не в открытую — так, намекала. Но намекала достаточно прозрачно и откровенно, много раз заводя разговор об одном и том же, заводя золотую нитку ах каких искусительных речей то с одного края затейливой словесной вышивки, то с другого.
Халиме-султан много чего говорила, но речи ее сводились к одному — султану нужен наследник и та, что его родит, будет возвышена. И речи те были слаще халвы для ушей Кюджюкбиркус, и нежными розовыми лепестками падали прямо на сердце ее. И вроде бы стоило обрадоваться и вознести горячие благодарности Аллаху и богине за столь неожиданную и редкую удачу — да только вот тетя Джианнат не зря говорила, что у самых красивых змей самые длинные зубы. Скорпион тоже пел сладкие песни доверчивой черепахе — и однако же укусил ее на середине реки. И ничего тут не поделать, ибо такова скорпионья природа.
Но Кюджюкбиркус — не наивная черепаха, чтобы слушать скорпионьи песни.
Нет, послушать-то она послушала. Все послушала — не только сладкозвучные слова валиде, но и шепотки гедиклис, и жалобы евнухов, и разговоры наставниц-калфу, вовсе не предназначенные для ее ушей. Послушала, приняла к сведению, сделала выводы.
И притворилась, что не понимает намеков Халиме-султан. Ну вот совсем! Глупая потому что и ничтожная гедиклис, чего еще ждать от такой? А потом была столь неловка, что порезалась, нарезая валиде манго, и заляпала кровью не только разложенные на блюде фрукты, но и драгоценные одежды самой валиде, чем вызвала у той крайнее неудовольствие. После чего была награждена затрещиной и изгнана с глаз долой, поскольку Халиме-султан потеряла всяческий интерес к столь неловкой и малопонятливой гедиклис.
Вздорная старуха!
Знала бы она, что о ней и ее безумном сыне говорят друг другу старшие служанки да евнухи — наверное, еще и не так бы разозлилась! Мустафа стар и болен, и не интересуется женщинами, потому-то и нет у него сыновей, и не будет уже. А следующим султаном станет один из его племянников, сыновей прежнего султана Ахмеда. И вот на них-то и стоит рассчитывать умной перчатке, не желающей на веки вечные застрять в гедиклис или всю жизнь стирать чужую одежду.
Сыновей Ахмед после себя оставил немало, трое старших уже вполне взрослые, скоро сами наложниц выбирать начнут. Те гедиклис, что немногим ранее Кюджюкбиркус в гарем попали, только о них и говорят, только с ними свои мечты и связывают. И хотя неприятно хоть в чем-то уподобляться этим дурехам, но умная перчатка знает, что даже мухи могут жужжать о меде. Именно на одного из этих троих шахзаде и следует делать ставку умной гедиклис, не желающей всю жизнь прозябать в низших служанках, а намеренной непременно возвыситься и обрести надежный статус.
На шахзаде — и их матерей.
Потому что где они, те шахзаде — и где гедиклис? Близко ухо, да не увидишь. Пока не пройдешь полный курс гаремного обучения, тебя не покажут мужчинам — дабы не оскорблять их глаз недостойным зрелищем.
Впрочем, отчаиваться Кюджюкбиркус не собиралась — ведь у каждого шахзаде есть мать. И эти матери — вот они, рядышком совсем. Хоть и ночуют в собственных покоях, отдельно от новонабранных неумех, но по одним с ними коридорам ходят, в одном харарете парятся! Да и кто им прислуживать будет, если не гедиклис?
Халиме-султан, мать Мустафы и нынешнюю номинальную правительницу гарема, Кюджюкбиркус с костяшек абака сбросила сразу — глупая старуха, только сладкие песни петь и умеет! Глупые сладкие песни с отравленным жалом лжи. Такая не удержит спелый персик власти, даже если тот случайно сам упадет ей в руки.
Нет, рассчитывать стоило только на одну из двух матерей старших шахзаде — Османа, Мехмеда и Баязида. Хотя Мустафа до сих пор и не назвал имени своего наследника, но им будет кто-то из этих троих, это ясно всем, остальные слишком малы — или же их матери слишком ничтожны. И тут тоже главное — выбрать правильно, не промахнуться, ведь только один из троих станет следующим султаном, подняв на вершину власти и свою любимую наложницу, двое же других будут убиты согласно древней традиции — и участь их фавориток окажется незавидной.
Нет, с шахзаде пока торопиться не стоило, и это очень удачно, что необученных гедиклис не показывают им на глаза. Не время пока. За себя Кюджюкбиркус была спокойна, она уже сейчас готова предстать пред глазами не то что шахзаде, но и любого султана (только не Мустафы, убереги Аллах от подобного несчастья!), и уверена, что ни он, ни богиня не будут разочарованы. Ее, конечно же, сразу выберут сначала в икбал, а потом и в постоянные фаворитки, иначе и быть не может.
Но вдруг выберет неправильный шахзаде, не подходящий, не тот, кто станет следующим султаном?
В столь важном деле не следует спешить, и с шахзаде придется подождать. Сначала Кюджюкбиркус надобно заручиться поддержкой высокостатусной покровительницы — той, чье положение не пошатнется при смене султана, кто сумеет уберечь от превратностей судьбы не только себя, но и своих подопечных-приближенных.
А при всем многоцветье украшений и богатстве одеяний женщин из старшего гарема выбор на самом-то деле не так уж и велик. По сути, его просто нет.
Халиме-султан отпадает, об этом уже говорили, она стара и глупа, а связывать свои надежды с глупцами могут лишь еще большие глупцы. Кое-какая власть у нее пока еще есть, но с каждым днем этой власти все меньше и меньше. Нет, о Халиме даже думать смешно.
Махфируз, мать Османа, наиболее вероятного наследника, отпадает тоже — она больна, об этом шепчутся по углам все, кому не лень. Да и не будь она столь ненадежна из-за здоровья, все равно добиваться ее благосклонности и покровительства нет ни малейшего смысла — она из тихонь, довольных своим положением и не стремящихся к большему. Ее до сих пор и не отравили-то лишь потому, что никому она не опасна. И партии никакой у нее нет — есть только подружки, такие же тихие и незаметные серенькие мышки-ящерки. Нет, Кюджюкбиркус не желает присоединиться к такой невзрачной и бессильной свите, она птичка хоть и маленькая, но куда более высокого полета. И именно что птичка, а не мелкое недоразумение, чуть что отбрасывающее свой хвост!
Остается одна Кёсем — остальные слишком слабы и не имеют достаточного влияния.
Умная и хитрая Кёсем, теневая правительница гарема, та, что вроде бы и не валиде, и однако же именно у нее султан Мустафа просит совета куда чаще, чем у собственной матери. А она ведь, если разобраться, даже и не хасеки, не мать наследника, а простая кадине, мать султанских сыновей, да таких в старшем гареме — как дырок на сари после сезона дождей! И однако же все считают ее именно что хасеки, и не простой хасеки (подумаешь, любимая игрушка прежнего султана, сегодня одна — завтра другая, да и нет давно того султана, чьей любимой игрушкой она была!), а той хасеки, которая главнее любой валиде.
Сначала Кюджюкбиркус удивилась — как же так? А потом посмотрела, послушала красноречивые обрывки не для ее ушей предназначенных шепотков и не менее красноречивое молчание — и поняла: за спиной Кёсем стоит клан. Тот самый клан, о котором столь многозначительно и красноречиво молчат в любом уголке благословенного султаната.
А пернатые — это действительно птички совсем другого неба, птички вольные, внедворцовые, летающие где им заблагорассудится и умеющие клюнуть насмерть. Их судьбы прописаны в небесной книге невидимыми живыми чернилами, и записи эти могут меняться, если будет на то воля Аллаха. Они не просто разбойники или воины, они способны проникнуть куда угодно и украсть любой секрет, они и человека украсть способны так, что он и сам этого не заметит даже! Они, пожалуй, ничуть не уступают даже самим перчаткам богини — ну разве что только не такие скрытные.
Все о них молчат, но отлично знают, как и где их искать. В любом поселении из трех жителей тебе хотя б один обязательно укажет верное направление. И точно так же все знают, через кого к ним можно обратиться за помощью или услугой, точно так же в любом поселении. А в Дар-ас-Саадет об этом так доходчиво молчат даже камни, что перчатке надо было быть глухой, чтобы не услышать! А Кюджюкбиркус не была глухой, и нужное имя услышала в первый же день, еще толком никого здесь и не зная. И запомнила, тогда еще просто так, на всякий случай: вдруг пригодится?
Вот и пригодилось.
Умная перчатка, отрада перед глазами Великой Богини. Почти такая же умная. как Кёсем.
А Кёсем умна.
Власти у нее достаточно, чтобы уничтожить всех возможных соперниц — и однако же она не стала этого делать. Наоборот — всячески уважение проявляет и подчеркивает высокий статус той, которую могла бы низвести до уровня неприкасаемой парии несколькими словами, вложенными в нужные уши. Но Кёсем умна и понимает, что на самой вершине трудно сохранить равновесие без надежных подпорок.
При ее влиянии на Мустафу она бы вообще могла изгнать Халиме, а не расстилаться циновкою под ноги вздорной старухе! Однако не стала. Однако расстилается, ничуть не теряя от этого ни власти, ни гордости, ни уважения со стороны прочих — вот с кого стоит брать пример умной перчатке, вот на кого стоит стремиться быть похожей и у кого искать покровительства!
Все это Кюджюкбиркус поняла еще в самом начале, на заре своего пребывания в гареме. Поняла и решительно приступила к подъему на первую ступеньку, не ожидая особых с этим хлопот.
И словно уперлась в непреодолимую стену — понравиться великой Кёсем оказалось невероятно сложно.
Как ни старалась Кюджюкбиркус, сколько усилий ни прикладывала, как свои красоту, покорность и старательность ни подчеркивала, как ни торопилась исполнить малейшее поручение, даже не ей и адресованное — а все насмарку.
Не то чтобы Кёсем совсем не замечала расторопную и услужливую гедиклис — Кюджюкбиркус часто ловила на себе ее взгляд, так что замечать-то Кёсем ее замечала. Вот только выделять из толпы прочих учениц и приближать к себе не спешила. Да и взгляд ее был скорее отстраненно-изучающим, чем одобрительным, и изначально присутствовавшее в нем некоторое сомнение никак не желало никуда уходить.
И до недавнего времени Кюджюкбиркус все не могла понять причины подобного, тем паче что на других гедиклис, намного менее умных, услужливых да расторопных, Кёсем порою смотрела куда более одобрительно. Кюджюкбиркус совсем было отчаялась, но Аллах милостив, и богиня снизошла до своей перчатки, словно вспышкой молнии озарив вроде как очевидное, но до поры скрытое от глаз Кюджюкбиркус: среди тех, на ком взгляд великой Кёсем задерживается с явным одобрением, не было одиночек.
В первый миг Кюджюкбиркус даже не поверила собственной догадке. И только-то? Неужели она обманулась в своем выборе надежной и умной покровительницы — ведь не может быть надежна и умна та, что приближает к себе лишь склонную слипаться в кучки посредственность и отвергает тех, кто выделяется из общей массы. Ведь всем же понятно, что в стадо сбиваются лишь слабые овцы! Гордый сокол парит в облаках один, ему не нужно стадо!
Но поразмыслив и поставив себя на место Кёсем, Кюджюкбиркус поняла, что была неправа и слишком поспешна в суждениях. И прониклась еще большим уважением к умной и хитрой хасеки.
Конечно же, дело тут вовсе не в слабости! Просто достигшей такой высоты недосуг ковыряться в грязи, выискивая отдельные жемчужины — она наклонится разве что за целым ожерельем. Одинокая подпорка, пусть и самая достойная, неустойчива — три куда надежнее. Особенно, если крепко связаны между собой.
Трижды права мудрая Кёсем! Будучи на ее месте, Кюджюкбиркус и сама поступала бы именно так! Приближала бы к себе не гордых одиночек, которым еще предстоит притираться друг к другу, а уже сложившиеся группы из двух-трех приятельниц. Так надежнее и проблем меньше. А Кёсем трижды мудра, зачем ей проблемы?
Значит, чтобы быть приближенной к Кёсем, стать одной из «ее девочек» и обрести вожделенное покровительство, надо выбрать подходящую гедиклис, а лучше двух, и подружиться с ними.
Всего-то!
Ну да, подружиться. Легче сказать, чем сделать!
Как проявляется дружба, Кюджюкбиркус знала и видела неоднократно — все эти сдвинутые вместе тюфяки, перешептывания и хихиканья до утра, обмены украшениями и одеждой, взаимные прихорашивания, мелкие услуги друг дружке, помощь в том, с чем любая может отлично справиться и в одиночку — глупости все это, конечно, но не так уж и сложно, если подумать.
Однако как она начинается, эта самая дружба? Что для этого надо сделать? Нельзя же, в самом деле, подойти к малознакомой гедиклис, с которой до того и десятком слов не перебросились, и сказать ей: «Давай обменяемся подвесками и начнем дружить!». Или можно? А если все-таки нельзя — то как можно иначе? Есть ли для этого какие-то правила?
Этого Кюджюкбиркус не знала. У Шветстри не было подруг, да и не могло быть, тетя Джианнат денно и нощно твердила о том, что у хорошей перчатки не может быть ничего собственного, в том числе и подруг. Только воля богини, только те, кто ей угодны — или же неугодны. Ничего личного. Ничего лишнего.
Тетя Джианнат была абсолютно права, и Шветстри старательно исполняла все требуемое, стремясь сделаться хорошей перчаткой.
Да, но теперь-то Шветстри больше не было, а у Кюджюкбиркус совсем другие стремления! И тетя Джианнат далеко, а Кёсем близко. И перед глазами Кёсем как раз неумение Кюджюкбиркус заводить подруг и мешает последней занять достойное ее место — а значит, и стать по-настоящему хорошей перчаткой!
Такое положение дел следовало исправить, и немедленно — хорошая перчатка не может не уметь чего-то настолько важного. Для богини, конечно же, важного. А то, что при этом упрочится и положение самой перчатки — ну так это само собой разумеется, богиня заботится о покорных ее воле. Иначе и быть не может.
Надо срочно научиться заводить подруг. Но как это сделать?
— О, вот ты где! А мы тебя ищем, ищем!
Мейлишах и ее блеклая приятельница — как же ее зовут? Гюнай, кажется. Отыскали, доставучие. А Кюджюкбиркус казалось, что она так хорошо спряталась, чтобы посидеть и как следует подумать в одиночестве, нашла такое укромное местечко между высоким розовым кустом и стеной Изразцового павильона, в тени нависающего балкончика, никто и не догадается заглянуть…
Догадались, неймется им.
— Ты была великолепна! Даже я на какой-то миг поверила, что это вовсе не ты, а сама Кёсем!
Глупая Мейлишах! Нашла, чем удивить. Конечно же, Кюджюкбиркус великолепна, она не может быть иной и сама это знает, богиня не выбирает в свои служительницы абы кого, на то она и богиня. И не какой-то там ничтожной гедиклис оценивать ее избранниц! Стоило бы поставить доставучую дуреху на место, осадить как следует, чтобы на будущее неповадно было.
Но Кюджюкбиркус не ответила резкостью, хотя и могла бы. И не ушла молча, как поступила бы еще неделю назад. И не только потому, что хорошей перчатке не пристало выставлять напоказ свои истинные чувства, у хорошей перчатки вообще не может быть каких-то там собственных чувств — кроме желания правильно истолковать волю богини и всеми силами послужить ее исполнению. Просто в голову ей пришла удивительная мысль — а вдруг эти девочки, сами о том не подозревая, как раз и являются ответом на ее просьбу? Что, если они здесь не просто так, а посланы самой богиней? Она тут все мысли в клубок стянула, как завести подружек — и вот приходят две, и сами навязываются.
Нет, такое не может быть совпадением!
И поэтому Кюджюкбиркус улыбнулась пришедшим так, как учил папа-Ритабан улыбаться зрителям в самых богатых одеждах — радостно и доверчиво, словно всю душу в эту улыбку вкладывая. И даже подвинулась, втиснувшись в самый угол и оставив на длинном цокольном камне достаточно места, чтобы могли устроиться еще две девочки — если потеснятся, конечно. Говорить она пока ничего не стала — боялась неосторожным словом спугнуть посланную богиней удачу.
Впрочем, Мейлишах болтала за двоих. Вернее — за троих, ее блеклая подружка лишь кивала и улыбалась молча. Вот уж действительно Гюнай, «дневная луна», такая же тусклая и незаметная. И такая же никчемная — ну кому нужна луна днем?!
Но мысли свои Кюджюкбиркус при себе оставила, одарив и Гюнай ответной улыбкой не менее щедро, чем Мейлишах — умная перчатка никогда не скупится на то, что ничего не стоит ей самой и доставляет приятность другим.
Когда говорливая Мейлишах предложила привести в порядок растрепанную прическу Кюджюкбиркус, та окончательно успокоилась и уверилась в том, что действует правильно. Девочки и на самом деле посланы богиней и должны стать ее подружками: ведь возня с расчесыванием волос друг другу — одна из самых верных примет, неоспоримое свидетельство дружбы. Очевидно, так и заводят подруг, и ничего в этом нет сложного!
Царапнуло лишь одно — обращаясь к Гюнай, Мейлишах назвала ее Ясемин. Причем не один раз назвала, значит, не случайная обмолвка. И та каждый раз слегка краснела от удовольствия.
Вот, значит, как. Не только саму Мейлишах, но и эту блеклую замухрышку уже отметили настолько, что удостоили первого гаремного имени! И не какой-то там дневной луной назвали, неуместной, тусклой и бесполезной — благоуханным и прекрасным цветком жасмина. В то время как у самой Кюджюкбиркус по-прежнему лишь первоначальное поименование, пусть даже и гордое, намекающее на свободу полета и смертельно опасные крылья, но все же первое, ученическое…. И не обидно ли Великой Богине, что ее перчатка до сих пор не удостоена ничего лучшего?
А уж если кто из младшего гарема и достоин сравнения с прекрасным цветком — так это она, Кюджюкбиркус, и не с каким-то там глупым жасмином, от назойливого и душного аромата которого быстро начинает болеть голова, а с благородным и величественным лотосом! Сам папа-Ритабан так сказал, а он просто так хвалить не стал бы, значит — достойна.
Глупая, трижды глупая Кюджюкбиркус! Птичка лучше цветка, совсем недавно же как раз очень правильно про это думала и все поняла! И вот опять, словно и не Кюджюкбиркус вовсе, а неразумная Шветстри! Так не пойдет.
И поэтому обиду свою (за богиню, конечно же!) Кюджюкбиркус легко запрятала в самый дальний внутренний сундучок в самом глубоком и тайном подвале души. Плотно прикрыла тяжелой крышкой, заперла на массивный замок, а ключ выбросила. И забыла о нем. И об обиде, стало быть, тоже.
Обида — как острый нож, она может ранить твоего противника, но и самой о нее легко порезаться до крови. А еще ею так просто случайно обрезать нить судьбы, по которой идешь над пропастью. Нет, обида, пусть даже и не за себя — лишнее. Она ничем не может помочь Кюджюкбиркус в достижении ее цели.
А значит, и помнить ее незачем.
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
Гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
Икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
Кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
Гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
Калфу — наставницы в школе наложниц.
Бас-гедиклис — любимая ученица одной из калфу.
Хазинедар — ближайшая прислужница-хранительница при одной из валиде, кадине или хасеки.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца Великого Султана.
Илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
Хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
Прекрасны сады Дар-ас-Саадет солнечным днем, но ничуть не менее прекрасны они и ночью. Даже самой глухой и темной ночью первого лунного дня, когда небесные гурии выткали месяц по черному шелку неба столь тонкой серебряной нитью, что не всякий и углядит, и совсем распоясавшиеся в его отсутствие звезды сверкают нагло и ярко, колят глаза острыми искрами, делая темноту в Саду тысячи Наслаждений еще более непроглядной. И опасной. Во всяком случае, для посторонних.
Но ту, что только что выскользнула тайным ходом из казавшейся монолитной стены Изразцового павильона, трудно было бы назвать посторонней здесь.
Каменный блок повернулся, не скрипнув, вставая на прежнее место. Все. Изразцовый павильон позади, она идет по дворцовому парку, за спиной у нее глухая стена, и, если кто увидит, ну что ж тут такого, Кёсем-хасеки «кошачьим шагом» инспектирует подвластные ей владения. А во дворце нет чего-либо, ей неподвластного.
Но никто не увидит ее, никто не спросит, не подумает даже: она-то знает, какими путями ходит по здешним аллеям ночная стража. А тот единственный, кто увидит, и должен увидеть, ибо ему назначено сейчас быть неподалеку от веранды, на которую выходят окна спален младшего гарема. На сегодняшнюю ночь у Кёсем запланирован обход именно этого павильона…
— Госпожа…
Евнух коротко кланяется, сверкая белками глаз. Одеяния его темны, а лицо закрывать не требуется: он из черных евнухов, его так и зовут — Кара-Муса, «Черный Муса». В дворцовом штате был еще Кызыл-Муса, «Красный», прозванный так за цвет волос, и Шари-Муса, «Желтый», у которого кожа действительно отливает лаймовой смуглостью), но они нужны для других дел, и во время ночных обходов Кёсем их в помощники не выбирает. Не стоит смешивать дела дневные и ночные — точно так же, как земные и небесные.
Пернатые делают так… ну так на то они и пернатые. И не стоит сейчас о них. Не к месту и не ко времени.
— Здравствуй, Муса. — Она улыбнулась. — Есть сегодня улов?
— Да, госпожа. Четверо или пятеро полуночничают.
— «Бесстыдницы» или «неряхи»?
— Кажется, и те, и другие, госпожа. Я близко не подходил…
— Правильно, если их кто-нибудь спугнет, пусть это буду я. Ну, веди.
Они осторожно двинулись вокруг веранды. Задолго до того, как увидели едва теплящийся огонек, услышали перешептывание и приглушенное хихиканье. Девчонки, разумеется, считали себя очень хитрыми, предусмотрительными и осторожными, но… Впрочем, пусть считают.
Огонек оказался разноцветным. Кёсем с удивлением покосилась на Кара-Мусу, но тот оставался бесстрастен. Пожалуй, даже избыточно бесстрастен: она уловила его напряжение. Евнух явно знал или догадывался, что за светильник был сейчас у стайки юных гедиклис, собравшихся на запретные посиделки, вместо того чтобы посвятить ночь блаженному отдыху, а завтра с обновленными силами приступить к занятиям. Знал — и это знание чем-то ему угрожало.
Муса себя не выдал, однако Кёсем сама догадалась: так должна светиться в ночной тьме собранная из разноцветного стекла колба кальяна. Такие кальяны в ходу только у старших евнухов, причем даже у них они завелись недавно — предмет гордости, подтверждение статуса…
Конечно, любопытно бы разузнать, как эта колба попала к гедиклис, но сейчас важнее другое: эти паршивки курят кальян!
Она уже готова была личным вмешательством прекратить это безобразие, когда евнух едва заметно придержал ее за край одежды.
— У них нет курительной смеси, госпожа, — прошелестел Муса, наклонившись к ее уху вплотную. — Ни дыма, ни рукавов с мундштуками…
Кёсем присмотрелась, потом втянула носом воздух и молча кивнула: да, стеклянную колбу девчонки используют просто как лампу, в ней не курительное зелье, а крохотный светильник, восковой или масляный. Ловко придумали, ведь сквозь слой воды даже дымок не отследить. Впрочем, им, наверно, милее всего те разноцветные огоньки, которыми искрят стекла колбы.
Что ж, смотрим и слушаем. А как столь дорогой кальян оказался в младшем гареме, это пусть Черный Муса отдельно разбирается. Великая Кёсем потому и великая в том числе, что никогда не делала то, с чем способны справиться и другие.
Раобраться с гедиклис и правильно назначить наказание Муса точно не сможет. Вот и пусть разбирается с кальяном, а с девочками разберется сама Кёсем.
Что там у них происходит?
Некоторое время не происходило ничего. Девчонки (их было пять), сидя на полу вокруг светильника, шушукались, склоняясь друг к другу вплотную, так что со стороны было не разобрать ни слова. Потом они вдруг звонко рассмеялись, все вместе, и тут же испуганно приглушили смех. Но стало ясно: рассказывают забавные истории.
— …А вот как-то раз случилось мулле быть в собрании правоверных, где купец-путешественник хвастался своей поездкой в дальний Хиндустан и описывал, что там делается, — начала одна из девочек. Успокоенные тем, что их смех никого не потревожил, она заговорила чуть громче. — Между прочим поведал он, что в тех краях так жарко, что жители деревень ходят совсем без одежды. Мулла очень удивился и спросил: «Как же тогда там отличают мужчин от женщин?»
Евнух вопросительно посмотрел на Кёсем, но та чуть качнула головой. История эта, конечно, не из числа разрешенных, но сама по себе, тайком рассказанная в кругу подружек, наказания не навлечет. Пусть.
Четверо гедиклис, включая саму рассказчицу, прыснули. Одна, сидящая спиной к стене, сделала недовольный жест голой рукой (она была закутана в простыню, но рука и плечо оставались открыты):
— Много знает тот купец-глупец и о Хиндустане и о том, как там ходят!
Кёсем улыбнулась.
— Ты их всех знаешь? — одними губами спросила она. Девчонки были недавнего поступления, она к ним еще не присмотрелась, то есть при свете дня, конечно, узнает любую наверняка, но сейчас…
— Да, госпожа. — Кара-Мустафа недаром исполнял обязанности тайного смотрителя за младшим гаремом. — Эту «бесстыдницу» зовут…
— Не надо. Потом про всех расскажешь.
На низшей стадии гаремного обучения юным гедиклис не были еще положены сменные рубахи на ночь, поэтому спать им приходилось либо в тех, в которых они ходили днем, либо в чем мать родила. В зависимости от выбора — спать голышом или в дневной одежде — старшие и более привилегированные обитатели Дар-ас-Саадет подразделяли их на «нерях» или «бесстыдниц». На самом деле это деление особого смысла не имело (может, имело в ту давнюю пору, когда было заведено: наверно, тогда их хуже обстирывали, и гедиклис самим приходилось следить за чистотой своих рубах) и дальнейшую судьбу девиц не определяло: в икбал или даже кадинэ попадали как те, так и другие. Но отчего-то оно до сих пор держалось. Кёсем давно уже не удивлялась тому, что наиболее живучими оказывались как раз наименее осмысленные традиции.
Новая девчонка, которой пришла очередь рассказывать забавную историю, была как раз из числа «нерях». Она во многих подробностях поведала подругам историю о перезрелой дочери степного хана, лекаре, повивальной бабке, мулле и муле. Те снова захихикали, но скорее напряженно, чем по-настоящему весело.
Кёсем покачала головой чуть иначе, чем в прошлый раз. Евнух, уловив это, вновь склонился к ее уху:
— Двадцать розог, госпожа?
— Десять.
— Да будет на то твоя воля. — Никаких пометок он делать не стал, у тайного смотрителя память натренирована.
— Скажу тебе, средь мерзостей земных,
В особенности три породы гадки… —
Следующая девчонка отчего-то решила вместо забавной истории продекламировать стихотворную кыту, да не на фарси, а на чагатайском диалекте,
— Жестокий падишах, рогатый муж,
Ну и ученый муж, на деньги падкий!
Кара-Мустафа покосился на Кёсем, но та не ответила на его взгляд. Возможно, стихотворные строки и дерзковаты, уж падишаха-то наверняка следовало с большим почтением упоминать, но ведь эта гедиклис не сама их придумала, а услышала на дневном уроке от какой-то из наставниц. Наверное, у той они звучали скорее нравоучительно, чем мятежно.
Впрочем, подружкам стихи не понравились.
— Да ну, знаешь, это когда достопочтенная Зухра читает, и то скучно, — сказала одна из них. — А ты и вовсе…
— Что «вовсе»? — обиделась та.
— А вот что, — подала голос гедиклис, замотанная в простыню. Та, которая раньше съязвила насчет купца, рассказывавшего премудрому мулле о нравах Хиндустана. И, пружинисто вскочив, приняла ту же позу, что и недавняя декламаторша… да нет, не ту же, а откровенно потешную в вычурном стремлении к величавости! И продекларировала заунывно: — «Жестокий падишах, — о-о-о! — рогатый муж, — хнык-хнык!..».
— Ах ты!.. — обиженная гедиклис бросилась было вперед, но подружки, смеясь, схватили ее, удержали, заставили сесть обратно. — А сама-то, сама-то прочти, попробуй!
— Да подумаешь, трудно, что ли? — пожала плечами «бесстыдница». — Вот, слушай. И смотри.
Она птичкой взметнулась с места — да и вообще была она маленькая и шустрая, точно птичка, — затрепетала, как огонек свечи, распахнув простыню крыльями за спиной… И показалось даже, что на веранде действительно стало больше света, чем мог пропустить кальян, превращенный в лампу, и не человек вихрем крутанулся у стены, а дикая фейри танцует, сливая в едином потоке движение со звуком:
— То губ нектар иль глаз твоих алмазная
слеза ли?
А может быть, твои уста чужой нектар
слизали?
Кокетством лук заряжен твой, и стрелы
в сердце метят.
Ах, если б блестки яда с них на полпути
слезали!
Метался в пляске ее голос, металось в песне тело, метались пряди волос, а под конец она вдруг крутанула вихрем простыню — и та в ее руках метнулась тоже, на миг создав вокруг обнаженной танцовщицы подобие дымовой пелены.
Девушки молчали, пораженные.
— А правду говорят, что позапрошлый султан, только-только сев на трон, приказал убить девятнадцать своих братьев? — робко спросила та, что ранее неудачно декламировала стихотворную кыту. Очевидно, декламация была неслучайна и жестокость падишахов ее всерьез тревожила.
— Правда, — равнодушно ответила ей та, что только что танцевала с простыней. — И еще четырех беременных наложниц своего отца. Всех в мешки — и в Босфор. Я слышала, как шептались евнухи.
— Мог бы дождаться, пока родят, — добавила самая первая из гедиклис, та, которая рассказывала про муллу и купца. И бессердечно добавила: — А то лишний расход. Если бы все четверо произвели на свет мальчиков, тогда, конечно, в Босфор. Но ведь одна-две могли и девочек родить. А девочка денег стоит, да и ее мать тоже на что-то пригодится.
— Тридцать? — прошептал Черный Муса.
— Пожалуй… — нехотя согласилась Кёсем. — Но отложи до следующей недели.
— Госпожа, у нее и так уже два десятка розог с прошлой недели отложены…
— Да? Тогда распорядись, пусть все полсотни сразу и выдадут. А если еще хоть раз повторится что-то в этом духе, сразу вон из гарема.
— Правильно, госпожа. С такими замашками ей не место в нашем Дар-ас-Саадет… В наложницы к какому-нибудь провинциальному беку — и то жирно.
— Тс-с-с, молчи…
Они забылись, но девчонки их не услышали, тоже забылись. Говорили о… ней, Кёсем. О том, что она никогда не спит. Закутанная в черный плащ, по ночам шастает вокруг гаремных павильонов, высматривает, вынюхивает тех, кто нарушает запреты. И будто при ней всегда два евнуха, огромные эфиопы, у одного — громадный кнут, у другого — ятаган в два локтя длиной. Заметит хасеки нарушительницу — и прикажет одному из них…
Кёсем с усмешкой окинула взглядом Кара-Мусу. Тот лишь руками развел.
— Девочки, я боюсь! — тихонько проныла та гедиклис, что декламировала нравоучительную кыту. — Давайте в спальни возвращаться…
— Ну да, вот прямо сейчас на тебя из темноты выпрыгнет страшная Кёсем, — насмешливо сказала маленькая танцовщица, — и прикажет евнухам тебя на куски разрубить. А потом останки твои в плащ замотает, унесет к себе в палаты — и съест!
И снова, мгновенным движением сбросив с себя простыню, взмахнула ею, как «плащом Кёсем», будто собираясь накинуть его на свою собеседницу. Та взвизгнула, если можно так назвать подобие визга, прозвучавшее шепотом.
— Дура ты, — упрекнула ее танцовщица. — Тебе уже в наложницы пора, а все еще сказкам веришь! Ну сама подумай, часто ли у нас по ночам просыпаются от воплей и свиста кнута? А часто ли бывает, чтобы какая-то девушка исчезла, а потом нашлась обезглавленная или не нашлась вовсе?
Кёсем снова переглянулась с Мусой. Люди во дворце порой… исчезают, при прошлых султанах такое было чаще, однако и сейчас, увы, случается. Без этого дворец не стоит. Но гарем она от такого пока уберегала.
— А вообще-то, она и вправду может по ночам бродить… — задумчиво произнесла все та же танцовщица. — Чего ей в самом деле на безмужней постели тоску до утра тянуть…
Кара-Муса чуть не поперхнулся. Стоял, безмолвный и неподвижный, как истукан из черной бронзы. Готов был услышать: «Сто!», готов был услышать: «Смерть!», готов был услышать: «Чтоб завтра же ее, мерзавки, духа в гареме не было, а куда и за какие деньги продать, не имеет значения, только проследи, чтобы хозяин был из самых немилостивых!». Но его повелительница молчала. А потом сказала вовсе не то, что он ожидал.
— Ты пока ее не трогай, — вот что сказала она. — Я за ней сама присмотрю…
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Прекрасен султанский дворец славного города Истамбула, прекрасен и удивителен. Дивным многоярусным ожерельем рассыпались его павильоны, беседки, минареты и крылья, соединенные ажурными крытыми переходами и мостиками, на изумрудном бархате многочисленных садов и парков, сверкая драгоценной мозаикой и преломляя лучи восхищенного солнца многоцветием витражей. Прекрасен султанский дворец и огромен, словно целый город. И, как и любой город, поделен на районы и сферы влияния, частью видимые любому пытливому глазу редкого гостя из внешнего мира, обозначенные четко и прописанные чуть ли не законом пророка, частью внятные лишь обитателям, да и то далеко не всем.
Как и в любом городе, легко в нем пропасть постороннему человеку, незнакомому с внутренним уставом и негласными правилами — в чем-то едиными, а в чем-то и различными для каждого дворцового сектора, части, крыла, павильона. Легко пропасть постороннему, нарушив то или иное негласное правило, настолько естественное для любого дворцового обитателя, что о нем даже как-то и странно было бы говорить кому-либо, тем более постороннему.
Остры сабли у застывших в карауле охранников-янычар, и не просто так украшает острая сталь расшитые золотом пояса, и изукрашенные самоцветами рукояти сами прыгают в руку, случись вдруг какое непотребство или нарушение. Да и просто заблудиться в путаной паутине переходов и галерей тоже несложно, в толстых каменных стенах много тайных ходов, часть которых ведет в подземные катакомбы, мрачные каменные мешки или к ловушкам, о которых ходят внушающие трепет слухи среди младших гедиклис.
А еще в темных дворцовых коридорах можно столкнуться с призраком, что оставляет кровавые отпечатки ладоней на старых шершавых камнях — и горе тогда постороннему, не успевшему вовремя убежать. Ибо, если верить шепчущимся по углам служанкам, призрак этот милостив лишь к тем, в ком течет священная кровь Османа Великого, всем же остальным такая встреча грозит неминуемой гибелью. Впрочем, туда им и дорога, остальным, нечего делать наглым посторонним во дворце повелителя славной османской империи.
Прекрасен и великолепен султанский дворец, но прекраснее и великолепнее всего женская его половина, центральная часть, средоточие сердца, что носит чарующее имя Дар-ас-Саадет. Жемчужина из жемчужин, драгоценность из драгоценностей, где под сенью отягощенных плодами деревьев и лоз проводят дни и ночи в холе и неге наипрекраснейшие девы подлунного мира, чье единственное стремление — как можно лучше исполнить волю султана, ублажая его самого и его приближенных. И красота этих дев сравнима лишь с красотою небесных гурий, и это столь же несомненно, как и то, что внутренние сады Дома Тысячи Удовольствий уступают разве что райскому саду аль-Джааннат, куда после смерти попадают души праведных, дабы вечно вкушать положенные им наслаждения.
Впрочем, даже если и уступают сады Дар-ас-Саадет райским, то ненамного. Ибо таких садовников, как те, что любовно пестуют сплетающиеся кронами или разбросанные по отдельности в тщательно продуманном беспорядке деревья и кусты во внутренних двориках женской половины дворца, было бы не совестно предложить в бостанджи и самому Аллаху.
* * *
Кюджюкбиркус всегда знала, что она особенная, даже еще когда была Шветстри. Ну, может быть, и не самая лучшая, гордыня вредит хорошей перчатке, но уж особенная — это точно. Быть перчаткой многорукой богини — и само по себе честь высокая, тетя Джианнат позаботилась о том, чтобы маленькая Шветстри крепко-накрепко это усвоила и преисполнилась благодарности судьбе.
Тяжело колесо сансары, много в нем спиц, и каждая пронзает чью-то жизнь, пришпиливая ее к ободу мирозданья. Кого-то удачно, кого-то не очень. Кюджюкбиркус повезло — давно еще, при рождении, ведь далеко не каждую нежеланную дочь кладут на ступени храма Кали, той, что обрывает жизни и разрушает людьми сотворенное. Ну разве что мать и сама из тайных служительниц-перчаток, тогда да, тогда нет для ее дочери (и тут уже перед лицом многорукой богини совершенно неважно, насколько была желанна или же нежеланна та дочь) иной судьбы, а мужу — если есть таковой — будет сказано, что ребенок родился мертвым. Увы, дорогой, так получилось. Он вряд ли особо расстроится — мужчины и сыновей-то замечать начинают, лишь когда с ними становится возможным попрактиковаться в стрельбе из лука или в кулачном бою. Дочери же для них вообще обуза, лишняя нахлебница на десяток лет, и тут уж если умерла — так умерла. Всем же лучше.
Да, такое тоже вполне могло быть — и это только подтверждало особенность и избранность Кюджюкбиркус. Не просто случайная перчатка, а потомственная служительница из тайной касты! Конечно же, наверняка именно так все и было, и ее судьба предопределилась задолго до рождения. Как и судьба ее матери, которую она никогда не видела, и судьба матери матери. Наверняка, иначе и быть не могло. И так далее до начала времен — «руки Кали» никогда сами не воспитывают своих дочерей. Их отдают в другие храмы, другие семьи, часто даже в другие касты, — но рядом всегда будет женщина из посвященных, которая приглядит и научит всему, что необходимо знать и уметь правильной перчатке.
По мере взросления Шветстри получала немало подтверждений своей избранности перед глазами богини, но окончательно убедилась, когда попала в благословенный Дар-ас-Саадет.
Сад Тысячи Наслаждений, иначе и не назовешь! Будь трижды по тридцать три раза благословенна жадность папы-Ритабана! И да вовек не потеряют зоркости глаза шустрого торговца живым товаром Пурушоттама, — вот уж действительно «лучший человек», сумевший разглядеть истинное сокровище на обочине грязной дороги, ведущей прочь из Калькутты! Той самой обочине, на которой остановил свой маленький караван папа-Рит, утомленный гашишем и скаредностью столичных жителей.
То, разумеется, была воля богини. Ну и Аллаха, конечно же, — а хорошая перчатка не противоречит и не ропщет, особенно против богов, она счастлива быть покорной им обоим. Вот и Шветстри не роптала. Как только узнала, что папа-Рит продал ее торговцу из Великой Порты — сразу же засмеялась и в пляс пустилась. И возрадовался такой удачной покупке торговец, не любивший женских слез, но привыкший терпеть их как неизбежное зло. И возрадовался папа-Рит, выторговавший у размягченного радостью торговца лишнюю монетку, на которую не особо рассчитывал. И возрадовалась тетя Джианнат — хорошо обучила воспитанницу, не стыдно перед богиней.
Сама Шветстри тоже возрадовалась — но уже позже. Когда увидела свой тюфяк в предназначенной для купленных рабынь просторной комнате караван-сарая. Увидела и пощупала — мягкий! Недавно выколоченный! Набитый душистыми травами, предохраняющими от насекомых! И все это богатство — ей одной, и ни с кем не надо делиться! Роскошь невиданная! Особенно по сравнению с малым участком протертой до дыр циновки в ногах папы-Рита, где Шветстри было определено место для сна с тех самых пор, как глотатель огня блистательный Прабхакара решил, что Шветстри слишком взрослая для того, чтобы ночами греть камни мостовой рядом с приемной матерью, в то время как циновка самого Прабхакары остается холодной.
Прабхакара был стар и ужасен на вид, и от него плохо пахло. Но Шветстри, будучи покорной перчаткой, не возражала ему — а вдруг его воля согласна с волей богини? Ну, во всяком случае, возражала не слишком активно и со всем возможным почтительным уважением. Хотя и громко. Во всем остальном же всецело положилась на волю богини.
И не прогадала.
Богиня снизошла до своей ничтожной перчатки и решила, что Прабхакара недостоин быть даже временным наполнителем ее прислужницы. Разбуженный не иначе как наущением великой Кали (ну, может быть, и громкие вопли самой Шветстри послужили тому малой толикой, но без вмешательства богини точно не обошлось!), Ритабан доходчиво объяснил блистательному глотателю огня, что он, папа Ритабан, берег сей драгоценный лотос вовсе не для его поеденного дурной болезнью сморщенного стручка слишком много вообразивших о себе приблудных шакалов. Прабхакара усовестился и покинул труппу той же ночью — а попробуй тут не усовеститься! Рука у папы-Рита тяжелая да внушительная, а ротанговый посох, хоть и упругий, но крепкий и, при всей своей легкости, бьет доходчиво.
Драгоценный лотос — это, стало быть, она, Шветстри. Папа-Рит тогда именно так и сказал, что именно драгоценный и именно лотос, и что берег. Потом, правда, поколотил и саму Шветстри — но несильно, для острастки скорее. И она преисполнилась благодарности великой богине, снова убедившись — да, действительно бережет. А значит — и про драгоценный лотос тоже правда, дешевку никчемную так беречь не будут. Да и не заплатил бы даже самый лучший из людей за дешевку столько, чтобы даже жадный папа-Рит остался доволен.
Вот так и оказалась Шветстри в просторной комнате караван-сарая, где смогла вдосталь насладиться мягкостью тюфяка и приятными ароматами наполняющих его трав.
А вечером уже, после захода солнца получив полную пьялу густой бобовой похлебки, Шветстри окончательно поняла, что попала если и не в райские сады, то в преддверие таковых. Так сытно поесть ей удавалось разве что во время храмовых праздников, а до них далеко, еще ведь и сезон дождей не начался. Воистину, велик Аллах, велик и щедр. И богиня щедра к покорным и старательным. Надо только вести себя правильно и не перечить их воле.
Засыпала в тот вечер Шветстри сытой, довольной и счастливой — и ей нисколько не мешали горестные стенания других рабынь. Пусть себе плачут, если такие глупые и не понимают собственного счастья.
В караван-сарае Шветстри получила еще одно подтверждение собственной исключительности — она оказалась чуть ли не единственной среди купленных Пурушоттамом красавиц, кто воспринял перемены в своей судьбе с искренней радостью. Большинство девушек или лежали в рабской покорности целыми днями на мягких тюфяках, или плакали, жалуясь друг другу на свои загубленные жизни и горюя по утраченной свободе.
Вот же глупые!
О какой свободе они толковали, сами-то хоть могли уразуметь? Свободе подыхать с голоду под забором и спать на голых камнях? Свободе быть отданной задарма какому-нибудь нищему уроду с дурной болезнью? Благодарим покорно, но Шветстри такая свобода не нужна, ни даром, ни с приплатой. А дурехи пусть отказываются от еды, стенают ночи напролет и портят цвет лица слезами — Шветстри это только на руку. Когда придет пора настоящих торгов, рядом с этими никчемными слезливыми замухрышками она будет выглядеть тем самым драгоценным лотосом, которым называл ее папа-Рит.
К Порте, Великой и Блистательной, караван шел неспешно, чтобы не утомлять ценный живой товар излишне долгими переходами. Количество девушек в нем постепенно росло — чуть ли не в каждой деревушке глазастый Пурушоттама умудрялся высмотреть одну, а то и несколько красоток по сходной цене.
Шветстри так и не сблизилась ни с одной из своих соседок за все время пути — не видела надобности. О чем говорить с этими глупыми гусынями? Да и времени у нее не оставалось — надо было следить за собой, чтобы всегда выглядеть приятно для глаза любого, кто посмотреть захочет, да еще и делать гимнастику, разминая натруженные за день мышцы танцами и массажами.
Вечером, когда остальные девушки со стонами падали на свои циновки (караван-сараи с мягкими ароматными тюфяками попадались в дороге нечасто), она танцевала. И пела. И дарила улыбки зрителям — а многие приходили посмотреть на странную рабыню, и Пурушоттам приходил, и даже сам караван-баши Ибрагим. Смотрел, кхекал одобрительно, оглаживая крашеную хной бороду.
Стоит ли после этого удивляться тому, что циновка Шветстри всегда оказывалась самой чистой и расстилалась в самом удобном месте стоянки? А позже к ней добавились и подушечки — к зависти и негодованию прочих рабынь. И что при раздаче еды именно Шветстри первой доставалась миска бобовой похлебки или жирного риса с маслом и специями, и что была эта миска самой полной, и что предназначенный Шветстри чиптимаранга всегда оказывался наиболее спелым и сладким? Нет, пожалуй, не стоит этому удивляться.
Как и тому, что Шветстри не оказалось среди тех, кого сбыли оптовому перекупщику на границе Великой Порты. И среди тех, кого оставили на мелких окраинных рынках, ее не было тоже. Аллах в бесконечной милости своей вознаграждает покорных, да и богиня наверняка сочла, что такой хорошей и старательной перчатке вовсе не следует гнить на задворках империи, служа какому-нибудь недавно разбогатевшему торговцу ослами.
Ее везли в столицу. Центр просвещенного мира, рай на грешной земле, средоточие немыслимой роскоши и невиданных удовольствий.
Напрямую об этом, конечно же, не говорили — но Шветстри с самого начала пути уже знала: ее обязательно продадут в Дар-ас-Саадет, гарем самого султана Мустафы, да будет он жить вечно. Иначе и быть не могло.
И, конечно же, именно так и случилось — по воле Аллаха и под присмотром богини…
_____________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца Великого Султана.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Фиглярка! Дешевка калькуттская! — выкрикнула Фатима, одолеваемая бессильной злобой, а ее товарки даже слов не нашли, только шипели от возмущения, словно драные крысы. Что с них взять, с глупых индюшек! Индюшки и есть. Фатима поумнее будет, нашла словечки, пусть тоже глупые. Но нашла, потому и верховодит этими дурехами. Им ли равняться с Кюджюкбиркус, избранной Перчаткой самой Великой Богини?!
Не им, конечно.
К тому же Фатима тоже не больно-таки умна — поначалу-то циновкой расстилалась перед «великой Кёсем», за которую Кюджюкбиркус себя выдавала, и умоляла не гневаться на глупую (вот уж воистину глупая!) да ленивую гедиклис, от работы отлынивающую. И не захихикай так невовремя не менее глупая Мейлишах, сама Фатима ни за что не догадалась бы о подмене и не сообразила бы, что в драгоценном халате хасеки-избранной и с по-праздничному раскрашенным лицом выступает всего лишь Кюджюкбиркус! Та самая Кюджюкбиркус, с которой Фатима и словом-то переброситься посчитала бы зазорным.
Глупая Фатима! К тому же ленивая и медлительная — вон и оскорбления свои в спину Кюджюкбиркус выкрикнула, вовремя и у самой не нашлось нужных.
И Кюджюкбиркус, гордо шествуя прочь по коридору, позволила легкой самодовольной улыбке чуть изогнуть губы, подведенные соком перетертых ягод. Совсем чуточку. Даже случись навстречу кто — не заметил бы в выбеленном рисовой пудрой и накрашенном «под Кёсем» личике никаких изменений. Не лицо — личина, маска гордости и надменности истинной хозяйки султанского гарема, что бы там ни воображал о себе старший евнух, кызляр-агасы Мухаммад, или даже сама Халиме-султан. Хотя Халиме-султан — валиде, почтенная матушка султана Мустафы, да продлит всемогущий Аллах его годы, а Кёсем — всего лишь хасеки, любимая наложница, одна из многих.
Да только вот валиде лишь в том случае главнее хасеки бывает перед глазами не только султана, но и всего гарема, когда валиде умна. А Халиме-султан прожитые годы одарили разве что морщинами да скверностью характера, но никак не мудростью. Вот уж воистину — живое подтверждение того, что старость не снадобье от глупости. И пусть об этом не говорят вслух — во всяком случае, умные не говорят, а глупым быстро укорачивают их болтливые языки, — но знают-то все. От старшего евнуха, многоуважаемого кызляр-агасы Мухаммада, и до самых распоследних гедиклис, послушниц младшего яруса обучения в школе наложниц и одновременно безропотных служанок и девочек для битья, если вдруг потребуются таковые кому из более высокочтимых обитательниц Сада Тысячи Наслаждений. А кто в Дар-ас-Саадет выше гедиклис? Да почитай что все!
Но как бы там ни было, любая распоследняя гедиклис знала, кто на женской половине Дворца имеет настоящую власть, а кто только видимость таковой. Любая, умеющая держать глаза и уши раскрытыми, конечно. В гареме секрета не скроешь — точно так же, как не утаишь кинжала под коротенькой детской холой.
Халимэ-султан глупа.
А вот Кёсем — умна. И Кёсем могла бы и заметить тень неподобающего выражения на лице нахальной гедиклис. Даже под толстым слоем краски могла бы. Да что там выражение! Эта праздничная роспись лица «под хасеки» вне стен учебного класса и без надзора строгой наставницы-калфу — уже само по себе преступление, за которое нарушительнице устоев и правил грозит суровая порка, и то и вообще могут с позором выгнать из дворца. Если встретится кто-то вроде Кёсем…
Но Кюджюкбиркус не опасалась встретить Кёсем, и не только из-за уверенности в заступничестве Великой Богини, чья незримая длань реет над всеми посвященными ей перчатками. Не может властительная хасеки попасться навстречу сейчас — она в парильню пошла, хасеки-то, а это дело долгое. Кёсем хоть и не такая дряхлая, как Халиме-султан, но тоже довольно старая, ей за тридцать уже, а старые любят долго греться да париться. Пока разнежат тело на горячем камне, пока массажисты разомнут им каждую жилочку, пока счистят пастой из бобовой муки и специальными скребками размягченную паром старую кожу… Хорошая баня — дело долгое, встречи с Кёсем в запутанных коридорах и переходах дворца можно не опасаться до третьего послеполуденного намаза.
Кюджюкбиркус позволила себе улыбнуться чуть шире.
Папа-Ритабан тоже был умен, он бы тоже наверняка заметил неподобающее. И глубокой ночью, после ухода последнего зрителя, устроил бы воспитаннице суровую порку за несдержанность и неуместное проявление эмоций. Чувства — не для бродячих плясуний. Смеяться и рыдать от восторга должны зрители, самому же танцору невместно уподобляться необученным шудрам. Папа-Ритабан обязательно бы заметил, да. И постарался бы, чтобы тогда еще не Кюджюрбикус, а всего лишь нерадивая и глупая Шветстри, лишь по недоразумению носившая гордое имя Бхатипатчатьхья, не только на собственной шкуре прочувствовала всю непозволительность своего поведения, но и надолго запомнила преподнесенный урок.
Но Ритабан Бхатипатчат, хозяин маленькой труппы бродячих артистов, остался в прошлом. Как и его приемная дочь-шветстри, «белая женщина» — слишком белая для того, чтобы у папы-Рита, такого же нищего, как и его подопечные, не возникло желания продать ее подороже. Неправа Фатима — дорого обошлась заезжему торговцу живым товаром маленькая воздушная плясунья с глазами, словно выточенными из прозрачного солнечного камня — папа Ритабан особенно восхищался этими необычайно светлыми глазами, называл их жидким золотом и говорил, что когда-нибудь они обязательно принесут ему много если не твердого золота, то серебра-то уж точно. Такие глаза и кожа светлая. словно топленое молоко… Нет,не дешевка какая-нибудь, а истинная шветстри, драгоценный лотос, неведомо как выросший на грязных улочках Калькутты.
Калькутта теперь далеко, и папа-Рит тоже, и это хорошо. А в благословенном Дар-ас-Саадет нет никого столь же глазастого. Ну разве что все та же хасеки Кёсем, но она в бане парится. Да что там Султанский гарем — во всем Истамбуле, пожалуй, и то не сыщется таких глазастых! Слепые они тут совсем. Слепые и глупые.
Вот, к примеру, та же Фатима — она же уверена, что только что выкрикнула ужасное оскорбление, обозвав Кюджюкбиркус фигляркой. Смешная, глупая Фатима! Разве может оскорбить похвала твоему мастерству? Это же высшее удовольствие — тем более из уст врага.
Ну ладно, не врага — не тянет маленькая злобная глупышка на настоящего врага не просто какой-то бывшей уличной танцорки, а самой «перчатки для руки богини», пусть даже торопливый и жадный папа-Рит и продал Шветстри заезжему торговцу раньше, чем тетя Джианна успела завершить ее тайное обучение. Фатима не враг — у перчатки богини не может быть собственных врагов. Но и не друг. Ибо друзей у перчатки не может быть тоже.
Все равно удовольствие — слышать, как не-друг тебя нахваливает, в беспримерной глупости своей полагая, что оскорбляет. Что может быть приятнее глупого недруга? И безопаснее.
Кстати, о безопасности…
Завернув за угол (все тем же размеренно-стремительным шагом, характерным для истинной Кёсем), Кюджюкбиркус тут же скинула высокие банные сандалии, подхватила их вместе с полами слишком длинного халата и бросилась бежать со всех босых ног. Теперь ее безопасность напрямую зависела от скорости. От того, кто успеет первым: опомнившаяся Фатима наябедничать одной из наставниц-калфу на непозволительную наглость Кюджюкбиркус, или же сама Кюджюкбиркус — положить на место драгоценный халат хасеки, позаимствованный ею на время безо всяких на то прав.
Случайно попавшийся навстречу ученик евнуха — совсем мальчишка! — дернулся было наперерез (бежит — значит виновна, задержать, а в чем вина и как наказать, старшие потом разберутся), но тут же шарахнулся к стене, разглядев халат бегущей. Халат хасеки — знак высшей милости султана. Вот и замер несчастный евнух, не знает, что делать, таращит глаза в ужасе. Хорошо, что молоденький и не очень-то пока еще уверенный в собственных правах и обязанностях. Повезло. Пока. И лучше не думать о том, что если ее поймают в столь неподобающем одеянии — наказание вряд ли ограничится поркой.
Впрочем, это если поймают.
А для того, чтобы не поймали, нужно как можно скорее покинуть этот участок дворца — здесь слишком близко от Розового павильона и слишком велик риск наткнуться на кого-нибудь из тех, кто вправе не только задать ненужный вопрос, но и ответа потребовать. И пусть большинство обитателей Дома Удовольствий заняты подготовкой к вечернему празднику, но ведь всегда может найтись какая-нибудь лентяйка, от забот отлынивающая — вот как та же Фатима и ее подружки, к примеру.
Сердце колотится в ушах храмовым барабаном, или это топочут преследовательницы? Вот же злобные глупые твари! Ну догонят — и что? Молча и безропотно побить себя Кюджюкбиркус не даст, будет драка, будут вопли. Сбегутся старшие. Всех же потом и накажут! В том числе и за то, что своими детскими выходками отвлекли от важных дел. Кому от этого будет лучше? Фатиме, что ли? Да и царапины от ногтей заживают долго. Особенно на лице. А уж Кюджюкбиркус постарается, чтобы там было чему заживать. Ногти у нее хорошие, острые, покрытые прочным лаком, как раз вчерашнее занятие пригодилось.
Поворот. Еще один, пыльная портьера, восемь ступенек вверх и сразу направо, там еще одна занавесь отделяет маленькую нишу с узким оконцем — не оконцем даже, а просто вертикальной щелью для доступа воздуха. На первый взгляд кажется, что в такую не пролезет даже хорек. Вот и прекрасно, что так кажется.
— Она не могла далеко убежать! Ищите!
Отделенная тонкой занавеской ниша — слабое укрытие, ненадежное. Голоса и топот совсем близко, скоро и сюда доберутся. Как следует выдохнув и вывернув голову набок чуть ли не до хруста в шее, Кюджюкбиркус протиснулась в узкую щель. Иногда быть маленькой и тощей не так уж и плохо.
Воздушное окошко выходило во внутренний дворик — крохотный, словно тандыр в небогатой семье, и такой же раскаленный. И — хвала Аллаху! — совершенно пустой.
Впрочем, как всегда в это время дня — кому же охота заживо и по собственной воле превратиться в хорошо прожаренную лепешку-чапати? Кюджюбиркус давно держала этот дворик на примете как лучший из возможных путей отхода. Аллах — он, конечно же, всемилостивый и всемогущий, и без его участия ни единый волос не упадет с головы правоверного, но хорошая перчатка богини никогда не доверит заботу о своей безопасности кому-то постороннему — пусть даже и самому Аллаху. Впрочем, он и сам отлично это знает — иначе зачем прописал Небесным Каламом в священной Книге судеб именно такую судьбу и такой характер маленькой калькуттской циркачке? А уж богиня знает тем более — богиня все и всегда знает про свои перчатки, даже недоделанные. Так что Кюджюкбиркус просто послушна их воле, вот и все.
Пробежать два десятка шагов по узкому карнизу до крохотного балкончика, а потом еще два раза по столько же по перилам внутренней галереи — сущий пустяк для бывшей воздушной плясуньи. Джутовая веревка намного тоньше, а натягивал ее папа-Рит порою на куда большей высоте. Галерея была не круговая, заканчивалась неприметной лесенкой и крохотным тупичком под самой крышей. То, что надо!
Оказавшись в тупичке, Кюджюкбиркус ловко скинула высокостатусный халат хасеки, оставшись в повседневном одеянии гедиклис, бережно разложила уличающую одежду прямо на чистых плитках пола, поверх деревянных банных сандалий — без них выдать себя за Кёсем ей было бы сложновато, слишком велика разница в росте, вот уж действительно Кюджюк-биркус, «маленькая птичка», очень маленькая, правы насмешницы из старшего гарема.
Не зря же ей и имя такое назначили, далеко не случайное имя, прекрасное, многозначительное и очень, очень подходящее! Ничуть не менее прекрасное, чем сам Дар-ас-Саадет, и столь же преисполненное тайными смыслами. Просто рахат-лукум с прослойками из нежнейшего миндаля, а не имя!
А ведь глупая Шветстри (тогда еще Шветстри!) чуть было даже не расстроилась поначалу, такое роскошнейшее имя получив. Кюджюкбиркус. Маленькая Птичка, подумать только… Птичка. Да еще и маленькая. Словно мало того обстоятельства, что она и так среди гедиклис младшего круга самая щуплая и низенькая! Словно еще и именем теперь унизить хотят, закрепляя позорный статус надолго…
Глупая, глупая Шветстри! Впрочем, что с нее взять, со Шветстри-то? Глупая она была, эта Шветстри, одно название, что драгоценный цветок лотоса.
То ли дело Кюджюкбиркус!
Вот Кюджюкбиркус сразу все поняла. Как только имя приняла и освоилась, так все и поняла сразу. И вообще про все, и про само имя в частности. Тут ведь не самое главное, что маленькая. Тут куда важнее, что птичка…
Разве могла Великая Богиня, у которой на каждого последнего червяка есть свои планы, не включить в эти планы Птичку, пусть даже и самую маленькую из всех своих птичек? Конечно же не могла! Иначе какая бы она была после этого Великая Богиня, спрашивается? И имя Кюджюкбиркус — о, до чего же прекрасно и говоряще это имя перед глазами тех, кто умеет видеть и понимать тайные знаки! Маленькая, да. Но ведь не мышка, не бабочка, не цветочек какой никчемный и бесполезный, годный разве что на мимолетное услаждение взора гуляющих по саду бездельниц и безжалостно срезаемый рукой бостанджи, как только на нем появится первый вялый листик.
Нет.
Птичка.
Это ли не знак? Не намек? Не божественная отметка, вписанная небесным каламом прямо на футляр свитка судьбы? Ибо судьбы избранных не пишут в общую книгу, даже и небесную, их вписывают на отдельные тайные свитки особыми перьями.
Что есть у каждой птички, даже и самой маленькой, кроме лапок, клюва и хвостика с крыльями? Перья у нее есть. Те самые перья.
А про “оперенных” в султанате не знает разве что слепоглухонемой от рождения, да и то только потому, что оперенные никогда не берут заказов на посвященных какому-нибудь храму калек. А непосвященный любому из богов и не живущий при храме из милости слепоглухонемой просто не смог бы выжить, и значит, в любом случае знать ему про оперенных необязательно.
А еще об оперенных молчат. Почти так же красноречиво, как и о перчатках Великой Богини молчат, разве что по причинам разным: ибо о перчатках молчат, потому что не знают почти ничего, о чем тогда и не молчать-то? А о пернатых молчат как раз потому. что знают, и знают слишком хорошо. Никому не охота получить острым перышком по горлу — не по контракту даже, а так, из-за случайно проявленного в разговоре недостаточного уважения. Оперенные ведь далеко не случайно так называются, , летают где вздумается, им законы не писаны, а клюнуть могут больно. И перья, опять же.
И если рассматривать с этой точки зрения и уповать на многомудрость Великой Богини, то имя Кюджюкбиркус перестает быть просто именем, одним из многих. Оно становится тем самым, чем наверняка и было изначально — тайным знаком, отметкой Богини, еще одним подтверждением избранности.
Да, в оперенные редко берут со стороны, чтобы не по крови, еще реже — не с младенчества. Но ведь и Кюджюкбиркус не просто посторонняя какая-нибудь гедиклис! Она почти полноценная перчатка, а значит — тоже почти что оперенная, да плюс еще это имя… И лучше бы его подольше не меняли на новое, взрослое. Это тоже никакой обиды, это правильно. Нельзя просто так менять настолько говорящее имя. Пусть все помнят, что Кюджюкбиркус — тоже птичка. Тоже с перьями. Пусть задумываются.
Кюджюкбиркус уложила драгоценный халат хасеки на чистом мозаичном полу складочка к складочке, аккуратно, подвернув рукава вовнутрь, как учили. Разгладила, осмотрела придирчиво — нет, не помялся и не испачкался. Опять повезло. Теперь самое сложное — аккуратно просунуть ладони под сложенный подушечкой халат и спрятанные под ним сандалии и выпрямиться, подняв их на вытянутых руках перед собой. Еще раз оглядеть — нет, сандалии нигде не высовываются. Халат и халат.
И — вперед!
Главное — нацепить на лицо деловито-сосредоточенное выражение и семенить мелко-мелко — дабы любому случайному встречному было с первого же мимолетного взгляда понятно: эта ничтожная гедиклис послана с важным поручением кем-то очень высокопоставленным и нетерпеливым, а потому лучше ее не задерживать. Вряд ли кто случайный после этого удостоит ничтожную второго взгляда — а значит, вряд ли заметит, что выполняющая столь важное поручение почему-то разгуливает по дворцовым коридорам босиком. Точно не заметит. Особенно, если перебирать ногами быстро-быстро. Хорошо, что до бани недалеко совсем, две лестницы и коротенький коридорчик…
Как она и рассчитывала, предбанный холодный зал-илыклык был пуст — не так уж много времени заняла ее проделка, не успел никто из знатных парильщиц перегреться на горячем камне харарета, надышаться паром и пожелать отдохнуть в относительной прохладе илыклыка, у освежающего фонтанчика. Занавеска, отделяющая проход в харарет, хорошо приглушает звуки, она очень плотная — не столько для того, чтобы удержать пар внутри, сколько для того, чтобы не позволить ему прорваться наружу и нагреть илыклык. Вот и хорошо.
Только разложив халат хасеки на специально предназначенном для него мраморном столике, Кюджюкбиркус позволила себе облегченно выдохнуть и поняла, что все это время почти не дышала. Нехорошо — перчатка великой богини должна быть бесстрастна. К тому же лицо… о, иблис! Как она могла забыть про накрашенное лицо?! Повезло, что все так заняты подготовкой к празднику и внутренние коридоры почти пусты, за время своего бегства она не попалась на глаза никому, кроме юного недотепы-евнуха! А если бы вдруг? Хороша бы она была, случись ей навстречу кто из старших женщин! Или опытных евнухов! Или даже сама валиде! Страшно даже представить! Ничтожная гедиклис с лицом хасеки Кёсем — и она полагала, что останется незамеченной?! О, Аллах, воистину если ты хочешь кого покарать, то лишаешь разума!
Приподнявшись на цыпочки, Кюджюкбиркус легла грудью на каменный бортик фонтанчика и опустила накрашенное лицо в воду. Удобно быть маленькой птичкой — старшим женщинам наверняка пришлось бы для этого склоняться над крохотным искусственным водоемом в три погибели, Кюджюкбиркус же надобно было лишь самую чуточку наклониться и встать на цыпочки. Энергично растирая лицо руками, Кюджюкбиркус быстро смыла предательскую краску. Брови, губы, белила — все прочь! Хорошо, что в качестве белил взяла чистую рисовую пудру, совсем без масла, а то вообще не удалось бы отмыть, размазались бы только. Масляные надо оттирать, а не отмывать — а о нужной для этого тряпке Кюджюкбиркус заранее не подумала. Ну и ладно, невелика беда, что не подумала, пудра и так легко смывается.
Покончив с умыванием, Кюджюкбиркус растрепала тщательно уложенную прическу, потом пригладила волосы кое-как мокрой ладошкой — чтобы и ни следа не осталось от высокой лепестковой укладки «под Кёсем», пусть лучше примут за неумелую лентяйку и недоучку. Успела вовремя — из-за занавески, прикрывавшей проход в харарет, раздались приближающиеся голоса и характерный тройной перестук банных сандалий на высокой деревянной подошве: кто-то из привилегированных старших женщин спешил покинуть горячий зал парильни и отдохнуть в прохладе у фонтана. И вряд ли это кто из икбал, лишь единожды удостоенных вниманием султана, — вон как сандалии грохочут мощно и размеренно. Наверняка одна из кадине, матерей сыновей султана, а то и сама валиде, мать правителя. У подпорок-гедиклис, положенных каждой такой высокочтимой (двух, по одной под каждую руку) сандалии по полу стучат пожиже и посуетливей — ну так на то они и подпорки!
Кюджюкбиркус метнулась к выходу — как была босиком, хорошо что в последний миг таки не забыла прихватить собственные туфли. Натянула их уже в коридоре, пробежала до низенькой скамеечки под лестницей, у выхода во внутренний дворик. Именно на этой скамеечке Кюджюкбиркус совсем недавно готовила косметические притирания, выполняя задание строгой калфу, когда увидела направлявшуюся в парильню группу старших наложниц, среди которых узнала хасеки Кёсем. Чуть ранее Кюджюкбиркус слышала, как по верхней галерее прокрались три глупые гедиклис во главе с Фатимой — сбежавшие с проходившего во дворике урока и наверняка считавшие, что делают это совершенно бесшумно.
Кюджюкбиркус не завидовала лентяйкам и не злилась на них. Перчатка должна быть выше эмоций, бесполезных богине. Не собиралась она и доносить до слуха и внимания старенькой наставницы сведения о неподобающем поведении младших послушниц. Перчатка богини — не латная рукавица, ей не пристало действовать жестко и прямолинейно. Кюджюкбиркус перетирала в шелковистую кашицу замешанную с топленым маслом и сажей сурьму и размышляла, как бы сделать так, что подслеповатая наставница сама обнаружила лентяек и как следует им всыпала за нерадивость. Не потому, что Кюджюкбиркус на них злилась или из-за какой другой глупости, вовсе нет. Просто лентяйки позорили имя гедиклис. Хорошие гедиклис так себя вести не должны — а значит, чем быстрее эти глупые неумехи поймут неправильность своего поведения, тем для них же лучше будет.
Сама Кюджюкбиркус хотя и ушла с раскаленных послеполуденным солнцем мраморных плит крохотного внутреннего дворика в благословенный полумрак внутренней галереи, но вовсе не бросила при этом выполнять урочное задание. Наоборот! Она для того и ушла, чтобы исполнять его с должным рвением и прилежанием, ибо жаркое солнце делало вялыми руки и мысли, что недопустимо для желающей преуспеть гедиклис точно так же, как и для хорошей перчатки богини.
Кюджюкбиркус тщательно взвесила на весах благоразумия и осторожности разные возможности и решения, и с некоторым сожалением вынуждена была признать: не получится. Завлечь старушку-наставницу в прохладную тень Сандалового павильона ей бы, возможно, и удалось, причем даже, вполне вероятно, что сделать это получилось бы и словно ненароком. Жар не особо донимал дряхлую калфу, но от яркого света у нее слезились глаза. Так что да, она могла прельститься возможностью дать им отдых. Но вот заставить ее старые ноги, скрипящие на каждом шагу и раздутые в коленях, преодолеть множество мелких ступенек до верхней галереи, да еще и сделать это словно бы случайно… Нет, такое воистину не под силу ни одному человеку, даже будь он трижды перчаткой великой богини!
В этот-то самый миг и увидела Кюджюкбиркус направляющуюся в парильню Кёсем. Кёсем с парадным лицом и в роскошном халате хасеки. Который перед хараретом будет сброшен служанкам и отправлен в стирку, а расторопные гедиклис тут же принесут Кёсем новый. Заранее. Задолго до того, как он ей потребуется на самом деле…
Искушение оказалось слишком велико.
Кюджюкбиркус еле слышно фыркнула, вспоминая выбеленное страхом лицо Фатимы. И то, как упала она, словно ей колени подрубили, как ползла, корчась от ужаса и умоляя о прощении. Дивное зрелище, медовый рахат-лукум под языком, а не воспоминание! Жаль, кончилось быстро.
Кюджюкбиркус опустилась на колени, пошарила рукой в темноте под скамейкой — не пропало ли чего из там спрятанного? Нет, ничего не пропало, все на месте. И мисочка с жирной сажей, и кусок мягкой охры, и коробочка тончайшей рисовой пудры, и перетертая ягодная масса в толстостенной банке из слабообожженной рыхлой глины (в такой банке ягоды долго не скисают при самой жуткой жаре, если, конечно, следить, чтобы глина всегда была влажной), и пьяла с остатками желтоватого масла — основы для большинства красок, наносимых на тело, его добавляют обязательно, иначе кожа быстро высохнет и покроется морщинами, как у старухи. И, конечно же, медная ступка с каменным пестиком — самая большая ценность, пропажу которой нерадивой ученице было бы сложно объяснить. Но — Аллах миловал, богиня уберегла.
Кюджюкбиркус села на скамейку, расставив в положенном порядке перед собой миски и баночки, склонилась над ступкой и усердно захрустела перетираемыми жжеными скорлупками грецкого ореха.
И окончательно успокоилась: теперь что бы кому бы ни сказала Фатима — а доказательств у нее никаких, ее слово против слова самой Кюджюкбиркус. Ничего не знаю, ничего не видела, сижу вот, тружусь в поте лица, урок выполняю. А Фатиме, наверное, затылок солнцем напекло, вот и мерещится всякое. И подружкам ее тоже.
Да и не станет Фатима жаловаться — особенно если подумает хотя бы немножко. Она хоть и глупая, но не настолько же! Ведь тогда придется объяснять, а что она сама делала на верхней галерее в урочное время? И где ее плошки-миски-ступки с приготовленными красками да притираниями?
И еще вопрос, кого после таких объяснений накажут больше!
______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка
Шветстри — белая женщина
Валиде — мать правящего султана
Шахзаде — сын султана
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни
кадине — мать сына султана
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц
калфу — наставницы в школе наложниц
Кызляр-агасы — старший евнух
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники