Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. казалось бы: и зачем Хадидже, в прошлом бас-гедиклис, а теперь хазинедар самой Кёсем, и теперь уже и не просто гедиклис. а вполне себе хасеки, проскочившей ступеньки гёдзе и икбал со скоростью восточного ветра, запоминать имя какого-то ничтожного младшего евнуха? Вовсе незачем ей запоминать такие пустяки, у нее других забот хватает!
Однако пришлось запомнить — ибо нахальный цветок оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже!
Нет, назвать это навязчивостью или даже похуже чем не поворачивался язык — евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или даже вовсе без оного. Предугадывал желания. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни. Был полезен и учтив.
Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением — сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки.
Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном — Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим. Первым, конечно же, должен быть мальчик. Девочка — это позже, когда упрочится положение самой Хадидже и появится возможность переправить новорожденную малышку с достойным доверия человеком прямиком на ступени храма богини.
Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе. Самой ей, правда, поначалу больше по душе пришелся Мехмед, и какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все, наверное, могло бы сложиться совсем иначе. Но… Богиня мудра, и глупо жалеть о тех поворотах колеса судьбы, которые не случились по ее воле. Все, что делается по ее воле и воле аллаха — делается несомненно к лучшему.
При знакомстве никто из двоих заинтересованных шахзаде не заявил на Хадидже свои права, не сказал при всех, что это — мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что она их заинтересовала обоих. Хадидже, во всяком случае, видела отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит — обоим.
А как же могло быть иначе? Они оба — хозяева и повелители, оба из тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба — предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.
Оба, да…
Однако Мехмед — не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? Ведь если не Мехмеда Мустафа назвал своим наследником — значит, счел его если и не недостойным, то хотя бы в чем-то, но менее достойным, чем Осман. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать, как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.
Он не может быть выбором богини.
К тому же Осман проявил себя как настоящий будущий султан, хотя и подошел знакомиться последним, но далее медлить не стал. И надо сказать, Хадидже по достоинству оценила его напор и стремительность.
Радостную весть о том, что Хадидже нынешней ночью приглашена на ложе наследника, на женскую половину дворца принес Гиацинт, и при этом выглядел таким гордым и самодовольным, словно подобное приглашение было целиком его заслугой. Впрочем, чего еще ждать от евнуха? Все они таковы, вечно стремятся присвоить себе чужое, своего не имея.
После такого известия самой спокойной в младшем гареме осталась, пожалуй, только сама Хадидже, вокруг же началась настоящая суета — до вечера так мало времени, а столько всего надо успеть! Баня, одежда, прическа, украшения, краска для лица, ароматические притирания…
Сначала, конечно же, баня, причем по полному кругу, а это надолго. Но нужно счистить не только грязь, — которая могла святотатсивенно покрыть тело наложницы со времени предыдущего омовения, ведь оно было сразу после завтрака, а сейчас уже вон и полуденный намаз прошел! — но и удалить все лишние волосы, а также старую загрубевшую кожу, а с этим спешить ни в коем случае нельзя! Чуть поторопишься — и останутся безобразные красные пятна или уродливые прыщики, а кожа хорошей наложницы должна быть гладкой, как шелк, это все знают. К тому же — мыло… Сегодня нельзя было схватить первый попавшийся под руку кувшинчик, следовало сперва узнать доподлинно, какие ароматы предпочитает Осман, а какие он терпеть не может, чтобы не испортить все впечатление в первый же миг.
Тут опять помог Гиацинт — подсказал ни в коем случае не использовать то, что содержит тимьян. Поскольку собственными ушами однажды слышал, как шахзаде сказал, поморщившись, что тимьян воняет тухлой рыбой. И эта подсказка была как нельзя более кстати — ибо тимьян, наряду с пачули и вытяжкой из цветов иланг-иланга, как раз таки и входил в большинство особых мыл и масел, предназначенных для предложных омовений. Сами гедиклис их туда усиленно и втирали, потому что все калфу в один голос утверждали — нет более верных средств для привлечения и удержания на должной высоте и крепости мужского желания.
Пришлось отбросить большую часть уже выбранных мыл и притираний и ограничиться самым простым, с лепестками бхьянти — их аромат не вызывал у Османа неприятных чувств, тот же Гиацинт собственными ушами слышал, что букеты именно из этих цветов ежедневно меняют в покоях Османа, и шахзаде ни разу не высказал неудовольствия и не предложил заменить простоватые цветочки чем-либо более изысканным и подобающим. Напротив! Иногда он даже соизволял их нюхать и улыбаться. так что насчет бхьянти Хадидже тоже могла быть спокойна.
Впрочем, насчет полного спокойствия Хадидже, конечно же, лукавила, причем лукавила скорее сама с собой. Как бы ни была она уверена в собственной неотразимости и умениях, как бы ни надеялась на поддержку богини и предопределение Аллаха, но сердце стучало в груди пойманной птичкой. Сегодня самая важная ночь в ее жизни — и надо быть самой красивой, самой умелой, самой невинной…
Хадидже давно догадалась, почему папа-Рит не позволил ей пройти ритуальную дефлорацию, которую проходили все уличные танцовщицы, да и многие простые женщины Калькутты, чтобы не раздражать своих мужей в первую брачную ночь слезами и криками боли. Но маленькой Шветстри не разрешили сесть на вытянутую голову каменной храмовой статуэтки, чей головной убор подозрительно напоминал вздыбленный мужской жезл. В Дар-ас-Саадет свои правила и свои ритуалы, и наложница будет считаться навек опозоренной, если во время первого призыва на ложе ритуальный белый коврик не будет запачкан ее кровью. И можно сколько угодно удивляться тому, что кровь, та самая кровь, которую так сложно отстирать от ткани, особенно белой — является символом чистоты. Но в чужой храм не ходят со своими танцами, и папа-Рит это знал ничуть не хуже Щветстри. Хитрый папа-Рит уже тогда думал продать ее подороже и берег. Как умел.
Конечно же, она волновалась. И еще как!
Однако первая ночь с Османом оказалась вовсе не такой страшной, как Хадидже опасалась. Боли она почти не заметила — так боялась сказать или сделать что-нибудь неправильно, оскорбить взор или слух шахзаде, оттолкнуть собственное счастье. Возможно, именно это ей и помогло — нервничая весь день, к вечеру Хадидже впала в состояние, близкое к танцевальному трансу, когда душа словно бы воспаряет над телом и со стороны наблюдает, а тело действует будто бы само по себе. Тетя Джианнат говорила, что ритуальный транс перчатки выглядит точно так же — тело действует словно бы само по себе, ведомое только лишь волей богини.
Вот и сейчас получилось так, что Хадидже зря боялась — тело само отлично знало, что делать, быстро вошло в привычный почти танцевальный ритм. А потом все накрыло волной жгучего наслаждения, и Хадидже впервые в жизни поняла, какое же это счастье — быть не просто перчаткой, а перчаткой надетой. Натянутой на чужую волю. Наполненной биением чужой жизни, чужим желанием и наслаждением. Наполненной до краев. До самых-самых потаенных глубин. До невозможности удержать рвущиеся из горла хриплые крики восторга. До полного растворения в том, что тебя наполняет…
В том, кто тебя наполняет.
Чтобы и потом, когда закончится время наложных утех, продолжать жить его интересами, его целями, его смыслами. Наверное, высший пик служения богине ощущается именно так, и Хадидже была бы счастлива, если бы богиня ее призвала, но пока призыва нет и нет цели, ради которой перчатку могла бы до самых глубин наполнить воля богини, волей Аллаха ее наполняет шахзаде Осман. Богиня должна быть довольна.
Так что да, Хадидже было о чем думать и на что обращать внимание, кроме услужливого Гиацинта. Тем более что Осману она, пожалуй, понравилась даже слишком сильно, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы перенаправить хотя бы малую толику его внимания на Мейлишах и Ясемин. А ввести и их тоже в его гарем было необходимо, это Хадидже понимала и без подсказок богини. Не каждой Хадидже достается в мужья пророк Мухаммад, мир ему, лучший из людей, верный своей единственной жене до самой ее смерти. А верные соратницы нужны каждой. И лучше, если выбранные твоим мужем жены будут как раз из таких верных соратниц, а не глупых тварей вроде Фатимы, готовых нагадить тебе даже не ради собственной выгоды, а просто по внутренней подлости мелкой душонки. Может быть даже и себе тоже во вред, но лишь бы нагадить!
И у Хадидже получилось! Волей Аллаха и при помощи богини, конечно, но получилось.
Ясемин, правда, не удалось подняться выше икбал, ее робость и слезливость пришлись Осману не по душе, а вот Мейлишах справилась отлично, и теперь Осман посылал за нею чуть ли не чаще, чем за Хадидже, и об этом уже даже начинали перешептываться. Наверное, Хадидже стоило бы проявить большую осторожность или начать волноваться… И она бы, наверное, начала. Если бы это была не Мейлишах.
Это именно Мейлишах обратила внимание Хадидже на странное поведение Гиацинта. Хадидже присмотрелась и поняла — да, действительно, никому из прочих наложниц так не прислуживают. Даже хасеки. Не то что вчерашним икбал — персональных евнухов не имеют даже кадине, уважаемые матери султанских сыновей!
Да что там — у самой валиде, Халиме-султан, и то нет таких личных евнухов, ей прислуживают три старые наложницы Мустафы, каждая из которых стремится стать хазинедар, единственной доверенной прислужницей, раз уж не удалось родить султану сына и закрепить за собой статус кадине, статус хазинедар ничуть не хуже, а в некоторых отношениях так даже и лучше — во всяком случае, когда речь идет о Мустафе.
Стало понятно, что евнух не просто так вертится рядом — в Доме Счастья никто и ничего не делает просто так, все преследуют свои цели. Вот и у Гиацинта тоже наверняка имелась своя тайная цель. И он не стал плести завесу из хитрых слов, пряча ее от Хадидже, когда та открыто подступила к нему с прямым вопросом.
Гиацинту нужен был еще один урок массажа. А лучше — несколько.
Это было понятно, папа-Рит тоже так долго терпел тетю Джианнат только за ее золотые руки, и не выгонял, хотя она и была уже старая. Только вот Гиацинт оказался намного умнее папы-Рита, хотя и моложе был. Он хотел быть не глиной в умелых руках, не обучающим пособием — он хотел быть учеником. И научиться сам. И не только массажу “ночных удовольствий”, про которые Хадидже подумала сразу. как только прояснилась цель хитрого евнуха, но и тому, что назывался “ноги как перышко”. И даже именно вечерних расслаблений и избавлений от боли интересовали его в куда большей степени, чем ночные, которые с удовольствиями.
Умный евнух был этот Гиацинт.
Сказал, что восхищен умением Хадидже, сказал, что пробовал повторить то, что запомнил с того урока — но у него почти ничего не вышло. А он очень хочет, чтобы вышло. И ради этой цели он готов и дальше угождать новоиспеченной хасеки.
Конечно, Хадидже возмутилась. И, конечно же, отказалась наотрез.
Хотя и жалко было терять ценный источник сплетен и услужливого помощника, но она не собиралась рисковать новобретенным положением. Ей вполне хватило прилюдной выволочки за неподобающее поведение, от Халиме-султан полученной, спасибо, повторения урока не надо, Хадидже всегда все хорошо усваивала с первого раза. Еще когда Шветстри была, уже и тогда ей не требовалось повторных назиданий.
И что с того, что никого из них троих тогда так и не наказали, а Кёсем, когда ей нажаловались, только посмеялась. Об этом, кстати, тоже Гиацинт рассказал — и о том, что, отсмеявшись, Кесем тогда сказала, что ее девочки взрослеют и скоро будет пора знакомить их с шахзаде. Так что можно сказать, что тогда все сложилось как нельзя лучше для Хадидже.
Но так тем более не стоило рисковать!
К тому же все знают, что евнухам верить нельзя, они хитры и неблагодарны. Стоит Гиацинту получить желаемое — и он мигом забудет, кто такая Хадидже и как ее зовут, и это в лучшем случае. Так что помощник и источник сплетен будет потерян и в случае согласия Хадидже — только еще и вместе с халатом хасеки. Нет уж. Скоро Гиацинту надоест выклянчивать вожделенный урок, и он отстанет. Обязательно отстанет.
Должен же он понимать слово «нет» — особенно когда это «нет» сказала сама Хадидже!
_____________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Дом Счастья — часть закрытых павильонов в Саду Тысячи Наслаждений, отведенных для проживания жен и наложниц из старшего гарема.
Хадиджа, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Осман Хадидже поначалу совсем не понравился. Был он весь каким-то нескладным, коренастым и некрасивым, со слишком широкими плечами, совсем непохожий на уличных танцоров, среди которых росла Шветстри и по которым привыкла сверять красоту мужчин — гибких, поджарых, высушенных калькуттским солнцем до звона. У Османа же было слишком много того, что акробаты называли «дурным мясом». Он не был бесформенным или рыхлым, вовсе нет, ежедневные занятия матраком и стрельбой из лука накачали рельефной силой его мышцы — но это были не те мышцы, к которым привыкла Шветстри. И не те занятия. А Хадидже пока еще не имела возможности к чему-либо привыкнуть или с чем-нибудь сравнивать — не с евнухами же, в самом-то деле!
К тому же был Осман каким-то пегим, и волосы словно с подпалинами, не то чтобы совсем блеклые, но какие-то будто слегка побитые молью, как пакля или выгоревшая на солнце шерсть уличной шавки. Короче, совсем не таким представляла себе будущего султана Хадидже.
Однако правильная перчатка должна уметь хорошо прятать и прятаться — не только людей и вещи, но и мысли и чувства, не только на время, но и навсегда, не только от посторонних, но и от себя самой. От себя самой что-то спрятать иногда куда важнее.
И потому Хадидже глубоко-глубоко запрятала острую неприязнь, охватившую ее при первом знакомстве с шахзаде Османом — в самый дальний угол самого глубокого подвала души запрятала. А дверь в тот подвал не просто заперла крепко-накрепко — замуровала, покрыла узорчатой штукатуркой заподлицо со стеной и расписала вьющимися лозами с цветами столь восхитительными, что достойны садов Аль-Джаннат. Чтобы ни следа не осталось от когда-то существовавшей тут двери. Чтобы никто не имел ни малейшей возможности догадаться, глядя на подобную красоту, какая же непозволительная мерзость за ней сокрыта. Никто-никто. В том числе и сама Хадидже.
Неприязнь к Осману никак не способна помочь Хадидже стать его избранницей. А значит — лишняя она. Ненужная и даже вредная. Вот и пусть себе чахнет в глубоком подвале, замурованная и забытая, покрывается паутиной и плесенью, туда ей самая и дорога. А Хадидже будет сидеть у каменной стены, спиной ощущать исходящее от нее тепло, следить восторженным взглядом за происходящим на тренировочной площадке и восхищаться. На свету, между прочим, сидеть. На самом солнцепеке — чтобы всем желающим было отлично видно ее восхищение ловкостью и силой шахзаде, всех троих вместе и каждого по отдельности. Хотя больше всего, конечно же, восхищала ее мудрость Кёсем, которая привела «своих девочек» на первое знакомство с племянниками султана Мустафы не куда-нибудь, а в тренировочный двор для занятий матраком.
Потому что если и существовало на мужской половине дворца что-то, восхищение чем Хадидже не надо было изображать, так это матрак. Матрак Хадидже восхитил с первого взгляда и до самой глубины души, тут притворяться не требовалось даже перед самой собой.
Матрак ничем не напоминал ни показательную и насквозь фальшивую борьбу цирковых, растянутую и всю насквозь показушную, ее почему-то ужасно любили в южных провинциях и постоянно просили еще хотя бы на разик продлить. И на уличные драки, кровавые и беспощадные, но, как правило, стремительные, словно удар молнии, он тоже не походил. Это был настоящий танец — но танец опасный, боевой, танец на грани жизни и смерти. Полный скрытой силы и откровенной угрозы, танец агрессивный, напористый, сметающий любые преграды, и не важно, что выступает в качестве таких преград — каменная стена или хрупкое человеческое тело. Сердце воздушной плясуньи сладко замирало каждый раз, когда ротанговый меч со свистом вспарывал воздух на расстоянии волоса от тела ловкого танцора, снова избежавшего удара — в который уже раз. Это был настоящий танец смерти, богиня бы наверняка одобрила, а кто такая Хадидже, чтобы противоречить богине и сомневаться в одобренном ею?
— Правда же, он прекрасен? — с восторженным придыханием то ли спросила, то ли просто не смогла удержать в себе переполнявшего ее восхищения Мейлишах, сидящая слева от Хадидже, а Ясемин, сидящая справа, ничего не сказала, только вздохнула судорожно и потом задышала часто-часто.
— О, да! — выдохнула Хадидже в ответ то ли подругам, то ли собственным мыслям. И ничуть не покривила душой при этом.
И даже вовсе не потому, что именно в тот миг по случайности задержала взгляд на Мехмеде — а тот действительно был великолепен, от роскошных волос, черных и блестящих, словно вороново крыло, до узких босых ступней, уверенно попирающих утрамбованную до каменной твердости тренировочную площадку. Его покрытое потом полуобнаженное тело было словно отлито из бронзы, но бронзы живой, умеющей не просто двигаться, а танцевать на тонком лезвии между жизнью и смертью, бросая вызов целому миру.
Впрочем, его партнер по учебному бою был прекрасен ничуть не менее — и тело его ничуть не меньше блестело и перетекало под солнцем жидкой бронзой, извиваясь в немыслимых скрутках и буквально в последний миг ускользая из-под казавшегося неминуемым удара гибкой палки. Партнером этим был Осман — и в азарте боя, пусть даже учебного, был он воистину восхитителен. И даже рыжеватые волосы его ничуть не портили — теперь они казались огненными, вспыхивая живым пламенем каждый раз, когда, уклоняясь, воин-танцор дергал головой особенно резко. Ранее, когда он расслабленно стоял, отдыхая между тренировочными боями, он мог казаться нескладным и некрасивым увальнем, но умелый танцор не мог быть некрасивым никогда! И в груди у Хадидже сладко ныло каждый раз, когда ей казалось, что стремительный взгляд Османа задерживается на ней, Хадидже, на полмига долее, чем на ее соседках. И бабочки танцевали в ее животе, и щекотали изнутри мягкими крыльями, и становилось жарко-жарко, куда жарче, чем должно было быть даже на самом солнцепеке или в горячем зале парильни.
Конечно же, он победил! Да и как могло быть иначе? Никак. Выбил палку из рук Мехмеда, одним ударом кинул его на землю и прыгнул сверху, словно молодой горный барс. А потом хохотал, запрокинув к небу сияющее лицо — и небо смеялось ему в ответ, и сердце Хадидже тоже смеялось, вторя им обоим, ибо не было на всей земле зрелища прекраснее.
Но первым к зрительницам по окончании тренировки подошел не Осман, а Мехмед. Осман не торопился, все еще пребывая в горячке минувшего боя и споря с наставником-матракчи о чем-то, понятном лишь им двоим, что-то доказывая и горячась, размахивал руками и чертил в пыли концом учебного посоха. Рядом вертелся третий шахзаде, бросая на зрительниц короткие взгляды и делая вид, что вовсе ими не интересуется и даже не замечает, но при этом стараясь принять то одну горделивую позу, то другую — и так, чтобы обязательно было видно этим самым зрительницам. И было понятно, что он еще совсем мальчишка.
А вот Мехмед — он был совсем другой, его назвать мальчишкой не поворачивался язык. Впрочем, как и Османа. Только Осман оставался на площадке, весь во власти мужских игр, которые были для него важнее, а Мехмед — вот он, рядом уже. Вот просто так взял и подошел, потный, разгоряченный, полный боевого азарта и ничуть не униженный только что пережитым поражением. И был он прекрасен лицом и статен телом настолько, что перехватывало дыхание при одном только взгляде. И пахло от него остро и приятно. И заговорил он с Мейлишах, но смотрел при этом на Хадидже. И как-то почти сразу же стало понятно, что только из-за нее он и подошел к ним троим, и сердце Хадидже пело от этого понимания.
Осман подошел позже.
_________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Матракчи — наставник по рукопашному бою в стиле матрак
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
Кёсем — гордая, надменная и стремительная — ходила по залитому солнцем дворику, отдавала распоряжения служанкам, устраивала выволочку невидимым евнухам, распекала рассевшихся у стены гедиклис за нерадивость и неподобающее поведение перед лицом достойных калфу. А те действительно вели себя совершенно неподобающе — вместо того чтобы устрашиться и преисполниться раскаяния, давились от хохота в ответ на каждое новое распоряжение или суровый разнос. И чем более гневалась Кёсем, чем суровее она их распекала — тем сильнее они смеялись. Словно она не ругала их вовсе, а щекотала за пятки! Некоторые даже на землю попадали от смеха, не в силах ни стоять, ни сидеть спокойно, другие же и смеяться уже не могли, стонали только.
Кёсем — настоящая Кёсем — стояла у резной решетки крытого балкончика и смотрела на саму себя, ходящую по залитому солнцем двору. Она не боялась, что ее увидят увлеченные разыгранным представлением гедиклис — сквозь узкие прорези в густом переплетении деревянных лоз, цветов и виноградных гроздий, снизу, да тем более с яркого света, разглядеть что-либо в полумраке балкончика не представлялось возможным. Этот наблюдательный пункт использовало не одно поколение валиде для тайного присмотра за младшим гаремом, и ни разу никто из наблюдаемых ничего не заметил. Кёсем в бытность свою гедиклис и сама не замечала ничего — пока не стала хасеки и не была допущена к тайному знанию. Подобных балкончиков в запутанных лабиринтах дворцовых павильонов и флигелей было довольно много, а еще были тайные лестницы, вроде бы никуда не ведущие, и слуховые трубы, и крохотные внутренние галерейки, рассчитанные на одного человека — много чего полезного было в Дар-ас-Саадет, о чем рано пока знать юным гедиклис.
Впрочем, не таким уж и юным…
Кёсем еще раз внимательно осмотрела Хадидже, что так ловко и похоже изображала ее перед своими товарками. Хороша. И похожа. И дело тут даже не в сходстве фигур или правильной парадной накраске — главное сходство скорее в уданчо пойманных и точно воспроизведенных движениях, интонации, жестах. Взрослых жестах, взрослой интонации и движениях тоже взрослых, маленькие девочки двигаются совсем иначе. Фигурка у Хадидже пока еще, увы, все еще не очень-то женственная, ну так и сама Кёсем никогда не отличалась пышностью форм. И это ничуть не помешало ей родить сыновей, и даже стать хасеки это не помешало ничуть. Только самые глупые наложницы полагают, что в этом деле формы — главное. Умные понимают, что внутреннее содержание этих форм порою куда важнее. Содержание и умение правильно пользоваться как им, так и формами.
Хадидже выросла — выросла во всех смыслах, не только физически. Научилась заботиться не только о себе — сегодня, к примеру, помогла накраситься Ясемин, а с Мейлишах все утро повторяла «проходку бара», которую той никак не удавалось освоить. Да и вон за совсем мелкой девочкой из последнего набора приглядывает, как же ее зовут, эту сероглазую малышку? Впрочем, это сейчас неважно, она пока еще слишком маленькая.
А важно то, что Хадидже готова. Ясемин тоже, и в какой-то степени Мейлишах.
И. значит, откладывать знакомство девочек с шахзаде не стоит — и неважно, что мальчишки пока еще не в том возрасте, когда мужчины заводят себе постоянных наложниц. Пусть привыкают. Впрочем… Может быть, и не такие уж они маленькие, это только чужие дети растут быстро, свои всегда кажутся младше, чем они есть на самом деле, а Кёсем считала своими всех шахзаде, считала искренне. И старалась все время делать на это поправку и не забывать, что мальчишки, скорее всего, остаются малышами только в ее любящих материнских глазах.
А даже если это и не так, если им действительно рановато думать о женских прелестях — что ж, пусть хотя бы узнают, что и молодые женщины бывают нужны не только для любовных утех и рождения наследника, что партнершами и помощницами в делах могут оказаться не только матери и бабушки, доверять которым они привыкли с раннего детства. Сверстницы могут выполнять эту почетную роль ничуть не хуже, да еще и общаться с ними куда приятнее. А главное — пусть привыкнут видеть подруг именно в этих девочках.
Ее девочках.
Хадидже, бывшая Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Сурьма очень полезна для глаз! Если сурьмить их после каждого омовения и на ночь тоже — они не будут чесаться и слезиться, и краснеть тоже не будут, и будут всегда блестящими и красивыми. Так заповедал нам пророк, мир ему!
За невозможностью заткнуть уши Хадидже ограничилась тем, что досадливо сморщила носик — и зачем Фатима по десять раз на дню повторяет то, что и так всем известно?
— Потому сурьма — лучший друг любой женщины, а сурьмить глаза как можно тщательнее и чаще — священная обязанность правоверной. И делать это надобно не как Аллах на душу положит, а как завещал пророк, мир ему. Широкой полосой, начиная с нижнего века, и лишь потом переходя к верхнему, ведь и виноградная лоза растет снизу вверх, а не наоборот.
Вот же достала, сущеглупая! Да еще с таким важным видом несет эту всем известную еще с младенчества ерунду, словно Аллах весть какую важнейшую тайну мироздания раскрывает. Хадидже очень хотелось оборвать заносчивую гедиклис, но пока было не до того: она как раз покрывала губы алым воском, а это дело тонкое и требует молчаливости и полнейшей сосредоточенности на каждом этапе. Слой должен быть идеально ровным и не слишком тонким, иначе блеск уйдет и половина красоты потеряется.
— Верхняя стрелка должна быть словно крыло стрижа, только тогда глаз обретет законченное совершенство…
Про крыло стрижа — это она хорошо сказала. Жаль только, что сама не понимает, насколько же хорошо! Крыло одного из пернатых, тех самых, что легко обрезают нити жизни! Сегодня они делают это по велению султана, а завтра на кончике их пера может оказаться и — страшно даже подумать! — сам султан, да будет его правление вечно. И это надо вообще ничего не соображать, чтобы заговорить о пернатых вслух, да еще и сравнить тени на лицах обитательниц Дар-ас-Саадет с крыльями наиболее быстрых и опасных из них! Фатимой надо быть для этого. Вот уж воистину, если хочет Аллах наказать, то лишает последнего разума!
Жаль только, что способности говорить при этом не лишает.
Впрочем, прервать Фатиму, похоже, хотелось не только Хадидже, и кое-кто уже справился с вощением губ.
— А Кёсем сурьмит глаза совсем не так. У нее верхняя стрелка — словно росчерк тонкого перышка, и изгибается более плавно.
Молодец, Мейлишах! Уела глупую, не пришлось Хадидже прерываться. Кто-то из гедиклис хихикнул, но Хадидже не заметила, кто именно.
Тень от стены делила дворик наискосок, и все гедиклис, разумеется, постарались укрыться на темной половине, но только Хадидже догадалась устроиться под балкончиком. И Мейлишах с Ясемин рядом усадила, хотя они и не поняли зачем. Пока что никакой выгоды это не давало, но время неумолимо катилось к полудню, тень укорачивалась, съеживалась, заставляла самых крайних девочек поджимать ноги, словно солнце было собакой и могло укусить. Скоро оно доползет до стены и оближет ее шершавые камни горячими языками лучей. И вот тогда-то балкончик окажется очень кстати — тень под ним держится до самого вечера.
Фатиме слова Мейлишах, конечно же, не понравились. А еще меньше понравилось ей, что слова эти вызвали смех — ведь даже ребенку понятно, что смеялись отнюдь не над Мейлишах. Фатима набычилась, уперла руки в бока, попыталась просверлить Мейлишах взглядом. Когда же поняла, что ее разъяренный взгляд не произвел ожидаемого впечатления — да вообще никакого впечатления ни на кого онне произвел, если на то пошло! — то выпалила:
— А вот Халиме-султан — именно так! Кёсем — простая хасеки, а Халиме-султан — валиде, мать Мустафы, да правит он вечно! И кто же из них главнее? Кто настоящая хозяйка гарема, а?!
И оглядела всех победно, словно привела неотразимый довод.
Вот уж действительно глупая.
Теперь хихикали все. Даже Хадидже, переглянувшись с Мейлишах, не удержалась и прыснула. Ну да, ну да. Кто же истинная хозяйка Дар-ас-Саадет, а? Какой трудный вопрос, надо как следует распутать мысли, так сразу и не ответишь.
— Конечно, Кёсем! — пискнула малявка, та, что сама себя назначила в бас-гедиклис Хадидже и таскалась за нею повсюду, поднося то сундучок с красками, то свернутую циновку, то какую другую нужную вещь и развлекая Хадидже своими детскими выходками и вроде как необдуманными словами. Такая вся из себя бесхитростная-бесхитростная, наивная да невинная! Вот и сейчас — вроде как ляпнула не подумав и тут же испуганно прикрыла ротик ладошкой и совсем-совсем растерянно заморгала серо-зелеными глазками, когда Фатима начала топать ногами и плеваться, крича, что все они глупые и не понимают истинного положения вещей. Только если присмотреться к этим невинным глазкам, становится видно, что они вовсе не наивные, а очень даже хитрые.
Эта малявка никогда и ничего не говорит, не подумав. И не делает.
Хадидже давно уже поняла, что сероглазая мелочь вовсе не такая наивная, как хочет казаться, но ее это не особо заботило. Хитрит мелкая? Ну и пусть себе хитрит, Хадидже от того ни жарко, ни холодно.
Хотя… Если быть до конца честной с самою собой, Хадидже не то чтобы такое не нравилось или было совсем уж все равно. Скорее все-таки приятно. Ей, пожалуй, даже немного льстило, что хитрая и расчетливая умница выбрала себе в покровительницы не кого-нибудь, а именно ее, Хадидже. Мелкая ничего не делает просто так, руководствуется не чувствами, а точным расчетом и выгодой. Значит, почувствовала силу за Хадидже, значит, Хадидже все делает правильно на радость богине и Аллаху, что не может не радовать хорошую перчатку, и это правильная радость, дозволенная и поощряемая. Хадидже все делает правильно, даже радуется правильно. Это тоже приятно.
К тому же не стоит забывать и про то впечатление, которое наличие персональной прислужницы производит на окружающих: ведь если у тебя есть бас-гедиклис, значит, сама ты никак не можешь быть просто гедиклис. И даже просто бас-гедиклис ты быть уже как бы не можешь тоже, и значит, статус у тебя более высок, чем кажется на первый взгляд.
И вот уже то одна, то другая вроде бы равная тебе по статусу сотоварка первой кланяется, а то и спешит что-нибудь подать или уступает лучшее место — просто так, на всякий случай. Вдруг действительно твой статус изменился, а она и не заметила? Вдруг другие заметили то, что проглядела она, и молчат к своей выгоде, и ей теперь грозит остаться в париях или вообще быть изгнанной из Сада Тысячи Удовольствий из-за собственной недогадливости!
А другие все это тоже видят. И убеждаются в правильности первоначального впечатления. И сами наперебой начинают стараться угодить, чтобы прочие не опередили. Дальше — больше, по нарастающей. Слухи — словно катышек в лапках у священного скарабея, становящийся тем больше, чем дальше катится.
Тут главное — самой молчать и особого к себе отношения не требовать, они сами должны себя убедить, только тогда все пойдет как по розовому маслу.
Так что прогонять хитрую малявку или давать ей суровую отповедь Хадидже не собиралась, ее преклонение и услужливость были не только приятны, но и полезны, да и богиня наверняка была бы довольна. Пусть малявка пока что льстит себя надеждой, что удачно устроилась и всех обманула. Пока. Приближать ее к себе и тем более оставлять в бас-гедиклис, когда наличия таких прислужниц и на самом деле будет требовать статус, Хадидже не собиралась тоже: слишком хитрая.А такие опасны, это Хадидже отлично знала на собственном опыте.
Тем временем Мейлишах, продолжая хихикать, повернулась к Хадидже, которая как раз закончила обрисовку губ, и восхищенно ахнула:
— Ты такая красивая!
— Да-да! — тут же подхватила хитрая малявка, имени которой Хадидже не давала себе труда запомнить. — Самая красивая! Вылитая Кёсем! Точь-в-точь! А покажи нам Кёсем, а? Ну пожалуйста-пожалуйста!!!
— Ну вот еще! Незачем, — фыркнула Хадидже, отворачиваясь. Но слова эти были ей приятны. И она знала, что даст себя уговорить, хотя бы назло Фатиме, которой наверняка будет неприятно вспоминать ту древнюю собственную глупость, когда еще на первом году обучения приняла она за Кёсем не Хадидже даже, а тогда всего лишь Кюджюкбиркус, и расстилалась циновкою пред ногами простой гедиклис.
Ничего. Переживет.
Напоминать о таком полезно.
Евнух был совсем молоденький. Это не очень удачно, на нем бы другой массаж ног показывать — тот, который для ночных удовольствий как раз. Для него он бы подошел идеально: с возрастом подошвы грубеют, их приходится долго отпаривать и счищать старую отвердевшую кожу. Особый массаж позволял промять и самую грубую кожу, но на это потребовалось бы куда больше времени, а Хадидже хотелось бы показать результат как можно скорее. И не только свои достижения — на вторую стопу она поставила Мейлишах, у той уже вполне прилично получается, пусть и наставница увидит.
Только вот — увы и ах! — Кюмсаль не интересует тот вид массажа, ей куда более интересен “ноги как перышко”, она сама так сказала. Глупая гедиклис, конечно, могла бы и перепутать, и показать то, что хотела, что с нее взять, с глупой? Могла бы, да… если бы видела в том смысл. Но, подумав немного, умная Хадидже сочла, что смысла особого нет: Кюмсаль не из тех обитательниц Сада Тысячи Наслаждений, все удовольствия и интересы которых сосредоточены вокруг доставления удовольствия мужу и повелителю. Как это ни странно звучит, но мужем и повелителем , вокруг которого сосредоточены все удовольствия и нитересы новоиспеченной калфу, похоже, является ее работа… то есть ее прежняя работа.
Ей действительно интересен новый вид массажа, которого она раньше не знала. И только.
Странная, странная Кюмсаль! Впрочем, что с нее взять: даже сделавшись калфу, в душе она так и осталась всего лишь массажисткой по своему складу, всего лишь массажисткой, не более. Из массажисток могут получиться хорошие наложницы, но достойные жены выходят редко. А уж тем более из тех, кому интересен только массаж, и не интересен султан или его сыновья. Из таких никогда не выйдет ничего путного!
— А вы что застыли, как сонные мухи? Пошевеливайтесь!
— Как будет угодно госпоже!
Под пристальным взглядом Кюмсаль Хажидже и Мейлишах снова распластали евнуха на каменной плите и приступили к массажу. Лишь отодвинули его поглубже — ведь сейчас им нужны были только ноги ниже колен. Сначала общая разминка, — пройтись по икрам от подколенных впадинок до лодыжек, снять напряжение, размять затекшие жилки, разогреть кожу и ближний подкожный слой. Волнами, несколько раз снизу вверх и обратно. И аккуратно обходить подколенные впадинки и другие особенно щекотные места, а то велик риск скатиться к ненужному ныне массажу ночных удовольствий. Нет-нет! только “ноги как перышко”. только то самое. что и себе Хадидже делала, еще будучи глупой Шветстри.
Евнух хихикал и дергался. словно ему и на самом деле было щекотно. Словно он не помнил, как бывает щекотно на самом деле. словно это не на нем вчера тогт самый массаж ночных удовольствий Хадидже показывала интересующимся гедиклис. А может, и не мог он этого помнить — все эти молоденькие ученики евнухов были для Хадидже на одно лицо, может, вчера другой был.
Разогрев икры и размяв щиколотки, Хадидже сделала Мейлишах знак — и они перешли к стопам. Сначала все то же самое — разминка и разогрев, без этого никак, хорошо что старую кожу уже счистили, а то бы еще и с нею возиться пришлось. Хадидже работала пальцами ловко и споро, не забывая время от времени поглядывать на руки Мейлишах. Поначалу — настороженно и часто, потом — все реже и успокоенней. Мейлишах справлялась.
Когда стопы были размяты и разогреты, Хадидже снова сделал знак и они в четыре руки потихоньку двинулись к икрам, аккуратненько разбирая мышцы на тряпочки и потом эти тряпочки выглаживая. Хотя какие там мышцы, конечно… Эх, все же жаль, что евнух такой молоденький, ничего толком на нем не покажешь, да и разница не такая показательная с первоначальным состоянием будет.
Евнух, поначалу довольно настороженный, теперь расслабился и даже иногда постанывал от удовольствия.
— Ему больно? — спросила жалостливая Ясемин.
Вот же сущеглупая! Хадидже языком запихнула за щеку отравленную колючку обидных слов. Еще одну. Сколько их уже было сегодня? И не сосчитать!
— Нет. Ему хорошо.
— Но он же стонет!
Видит Аллах, скоро за щекой у Хадидже не останется места! Но на этот раз ответить она не успела — ответила Кюмсаль, и голос ее был странным, чуть ли не уважительным:
— Если боль слишком сильная, она становится подобной наслаждению. И наоборот.
Хадидже хмыкнула. Ну еще бы! Кому же и знать подобное, как не массажистке! Жестом показав Мейлишах завершать первый круг, Хадидже пошла на второй — но на этот раз медленно, повторяя каждый этап и с подробными пояснениями для Кюмсаль.
Кюмсаль больше не притворялась равнодушной и незаинтересованной — подошла вплотную, заглядывала через плечо, азартно переспрашивала, а иногда и сама хватала мальчишку за ногу, если какой-то прием казался ей не совсем понятным и требовал растолковывания на пальцах. Вернее — под пальцами. Видя такую заинтересованность калфу, остальные гедиклис тоже осмелели и подтянулись поближе, Хадидже видела их осторожное приближение краем глаза, но массажа не прекратила. Было бы из-за кого! Эти пустоголовые все равно не запомнят, а если и запомнят — повторить правильно не сумеют.
На середине второго медленного круга Кюмсаль решительно оттеснила Хадидже и повела массаж сама — теперь они работали на пару с Мейлишах, а Хадидже только приглядывала за действиями обеих и поправляла, если требовалось. Но требовалось редко. Да что там! Вообще почти что никогда не требовалось поправлять ни Кюмсаль, ни Мейлишах. Ах. какое же это изысканное удовольствие — смотреть. как другие работают! И испытывать гордость оттого. что это ты послужила причиной.
Такая гордость, оказывается, ничуть не менее приятна, чем когда радуешься успехам собственным. Даже, может быть, и больше — ведь радуют не только сами успехи твоих подруг-учениц (а, значит, и твои собственные в глазах Кёсем), но и того, что достигнуты они только благодаря тебе. Не было бы тебя — не было бы и успехов. Интересное ощущение, очень, очень приятное.
Из горячего зала вышли еще две калфу и одна из старших наложниц, хотели мимо пройти, но остановились, присмотрелись, прислушались — да так и остались в массажной. Отлично! Чем больше значимых людей увидят и оценят ее умения — тем лучше!
Когда их прервали, Хадидже чуть не разрыдалась от обиды — совсем немножечко оставалось! Конечно, хорошей перчатке богини не следует испытывать эмоций, и Хадидже это понимала, пожалуй, лучше, чем Шветстри или даже Кюджюкбиркус — что первая вообще понимать могла, малявка неразумная?! Да и мелкая птичка недалеко от нее улетела, если уж на то пошло, с высоты своего нового имени Хадидже это видела отлично.
Хорошая перчатка должна быть бесстрастна и пуста, должна быть готова в любой миг дня или ночи наполниться волей богини и эту волю исполнить. Если перчатка окажется набита разным ненужным богине хламом — та вполне может выбросить ее и найти другую, более подходящую, более достойную, более умеющую быть пустой… нет, о таком не надо даже и думать! Не может во всем подлунном мире быть никого, достойного более, чем Хадидже, и богиня это отлично знает, иначе не помогала бы так часто. Хадидже послушна одной только воле богини, ловит малейшие намеки и старается предугадать. Хадидже хорошая перчатка, богиня будет довольна.
Однако даже самой хорошей перчатке дозволено испытывать удовольствия от того, что полезно для дела богини. От правильно выполненной работы, к примеру. От настороженного удивления в глазах тех, кто еще вчера и глядеть-то на тебя не хотел. От чистого восторга Ясемин, у которой — ну наконец-то!!! — что-то вдруг получилось. От одобрительных взглядов Кёсем и благодарной улыбки Мейлишах. Даже от завистливого уважения Кюмсаль — она ведь теперь на Хадидже совсем иначе смотрела, не так, как в самом начале, когда только вошла и спросила «Что тут происходит?». Как на равную или даже обошедшую в чем-то. Буркнула себе под нос:
— Далеко полетишь, пташка… эх, если бы я в твои годы так умела…
Тихо буркнула, не расслышал никто, разве что только Хадидже и расслышала. Ну да прочим и незачем. Особенно гедиклис. У них свои мелкие цели — как бы протиснуться поближе, на глаза попасться и приятное впечатление произвести.
Теперь уже и на Хадидже тоже произвести приятное впечатление стараются, мелкие-то мелкие, а догадливые, сразу сообразили, куда ветер дует. Суетятся вокруг, только что в рот не заглядывают, две малявки чуть не подрались из-за того, кому из них принадлежит честь подать Хадидже банные сандалии и полотенце. Крутились вокруг, старались всячески услужить — не иначе как сами себя уже произвели мысленно в бас-гедиклис Хадидже.
И — быть прерванной на таком упоительном моменте?! Да еще так нагло!
— Обидно видеть, как наглые выскочки глумятся над вековыми традициями Дар-ас-Саадет и втаптывают в грязь честь султанской избранницы, равняя себя с прислугой и выполняя ее обязанности.
Голос у Халиме-султан отвратителен — мерзкий, скрипучий, режет уши. Гадкий голос. А слова еще гаже. Падают прямо в душу, как дохлые жабы — и хотелось бы выкинуть, да противно дотронуться.
Ведь нарочно пришла, только жаб этих кинуть, а не париться — иначе оставила бы в илыклыке богатый халат валиде, замоталась бы в банную накидку. Так ведь нет, стоит при полном параде и в окружении злорадно улыбающихся подпевал. Значит, кто-то из гедиклис успел сбегать и доложить.
Интересно — кто такой шустрый?
И наивный — думает, что Хадидже не узнает ее имени.
— Чесать пятки — разве это достойное занятие для избранной даже в гедзе?
Подпевалы дружно захихикали.
Ах, до чего же мерзкая старуха! Стоит у входа в илыклык, смотрит надменно. И когда только войти успела? Заметь ее Хадидже вовремя — вела бы себя поскромнее, не та это женщина, перед которой умной гедиклис стоит показывать свои умения. И уж чего точно не стоит делать — так это возражать. Молчать, сгибаясь в почтительном поклоне, и кивать — тогда она быстро успокоиться и забудет, и даже наказать недостойных требовать не станет. Только ни в коем случае не возражать, даже самым почтительным образом! Хадидже это знала отлично.
А вот Кюмсаль, похоже, нет.
— Мы проводим дополнительный урок массажа, валиде-хатун. Традиции это дозволяют в свободжное от основных занятий время. И даже поощряют подобное усердие.
Голос почтителен, и глаза у новоиспеченной калфу подобающе потуплены — да только это уже не важно. Хадидже мысленно охнула, втянула голову в плечи, согнулась еще ниже.
Не повезло.
Разъяренное сопение Халиме-султан было подобно приближающемуся урагану — вроде и далеко еще, вроде и не так уж и громко, а по коже все равно бегут мурашки.
— Дозволяет. И предписывает. Да. Но только для младших гедиклис, тех, чья судьба еще не определена. Не для избранных. Предполагается, что у избранных другие заботы. Более важные чем то, что может исполнить любой ученик евнуха. И если избранные не понимают и не ценят оказанной им чести… что ж, полагаю, мой долг сообщить Кёсем, что она поторопилась.
Величественно развернувшись, Халиме-султан покинула массажный зал, подпевалы устремились за ней, шумя и толкаясь.
Неприязнь — плохой советчик, она делает мысли мутными и липкими, словно прокисший виноградный сироп, а потому смысл последних фраз дошел до Хадидже не сразу. Постепенно, не как по ступенькам даже, а словно бы на качелях. «Судьба определена, избранные…» — это ведь о них! Значит, имя действительно неслучайно, значит, со дня на день свершится… вернее, с ночи на ночь, конечно же! И сердце взмывает под самые облака, словно на качелях, и замирает сладко-сладко в самой высшей точке, где ты паришь, словно птица…
«Не ценят оказанной чести… долг сообщить… поторопилась».
И качели летят вниз. Не просто вниз — в самую бездну отчаянья, в прОпасть, чтобы пропАсть… навсегда, без возврата и без надежды. Нового взлета не будет — веревка оборвалась. И бесполезно кричать в спину ушедшим, что ты не знала. Что совсем не хотела. Что искупишь и оправдаешь. Поздно. Халиме-султан уже все для себя решила, а она валиде, и еще вопрос, захочет ли Кёсем ссориться с номинальной хозяйкой гарема и идти поперек ее воли из-за какой-то гедиклис, не способной по достоинству оценить честь, ей оказанную…
Кюджюкбиркус была птичкой. Она хотя бы летать умела. Хорошо, когда умеешь летать… Хадидже летать не умела. Даже та, самая первая Хадидже, хотя и была женой пророка (мир ему), но все равно не умела летать. Она бы тоже упала вместе с качелями, если бы оборвалась веревка.
Только вот в том-то и дело, что веревка у той Хадидже никогда бы не оборвалась — она разбиралась в людях и умела собирать караваны. Она бы ни за что не позволила какой-то глупой веревке просто так оборваться.
Имя обязывает.
Хадидже распрямилась, отведя плечи назад, и улыбнулась — так, как папа-Рит учил улыбаться навстречу не только самым богатым зрителям, но и самым опасным головорезам с большой дороги. Головорезы — они ведь тоже могут заплатить тебе хорошую цену, если ты им понравишься. Твою же собственную жизнь, например.
Привычная уловка сработала, голос не подвел, оставшись звонким и радостным:
— Отличная новость, правда, девочки?! Пойдем отсюда, на сегодня мы достаточно напарились. Будем праздновать! Мы — избраны! Сама Халиме-султан подтвердила, а кому и знать-то, как не ей!
Вот так. И никак иначе. Потому что иначе быть просто не может.
Запоминается всегда последняя фраза, к вечеру весь гарем будет знать, что «девочки Кёсем» сдали последний экзамен и скоро предстанут перед шахзаде. И что сама валиде это подтвердила. И неважно, что на самом деле Халиме-султан говорила совсем другое. Запомнят и повторять будут именно так, потому что запоминается последняя фраза. И даже если сама валиде попробует опровергать — ничего не получится, все всё равно уверены будут, что вздорная старуха просто вдруг пошла на попятную. Из вредности характера или старческой забывчивости. И стоит ли прислушиваться к тому, что говорит настолько вредная и переменчивая в своих суждениях старуха? Стоит ли и далее учитывать ее суждения?
Вот и отлично.
Хадидже приобняла растерянных подруг за талии, закружила, не давая им опомниться и возразить (а Ясемин пыталась, видит Аллах, ну до чего же все-таки глупая, просто плакать хочется!), повлекла к выходу. В илыклыке к Хадидже подскочила одна из давешних малявок, протянула аккуратно сложенную рубашку-камиз, помогла надеть. Ясемин, глаза у которой снова были на мокром месте, робко попыталась объяснить, что на самом деле все очень плохо и Хадидже просто неверно поняла слова валиде, но Хадидже была настороже. Прервала ее на полуслове и с радостной улыбкой (а главное — громко) объяснила, что это сама Ясемин все неверно поняла. И все как раз таки очень даже хорошо. Все просто отлично, лучше и не бывает! И была Хадидже при этом куда убедительнее — имя обязывает.
Во всяком случае, Ясемин поверила. Хотя и не сразу, но все же поверила, успокоилась, разулыбалась. Мейлишах молчала, но тоже улыбалась задумчиво, время от времени бросая на Хадидже быстрые взгляды (когда думала, что та не видит). Втроем, держась за руки и весело болтая (болтала в основном Хадидже, но это было неважно), они дошли до фонтана и сели рядом с ним на широкую каменную скамейку. Вот так, пусть видят все, как они довольны и счастливы тем, что их судьба наконец-то определилась.
Малявка, что помогла одеться и бегала с полотенцем, тащилась следом, но не приближалась. Второй нигде видно не было. Что ж, каждый сам творец своей судьбы — если, конечно, он не перчатка богини! — эти девочки сделали свой выбор. А хорошая перчатка никогда не упускает возможности, идущей в руки.
Хадидже встретилась с малявкой взглядом и жестом велела приблизиться. И спросила, когда та подбежала, обрадованная:
— Тебя как зовут?
___________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной, гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной, сырной или даже мясной начинкой.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Да нет же! Ну что ты с ним нежничаешь, словно это цветок нарцисса, а не задница молодого евнуха?! Он не развалится под твоими пальцами, даже если ты нажмешь чуть сильнее! У основания жезла, где шрамы и выше, по кругу, ласкающими поглаживаниями… Когда будешь такое делать с настоящим мужчиной — обязательно поиграй с его мужскими орешками, поперебирай их, ласково и нежно, словно в шкатулке с драгоценностями копаешься, поняла? Только делай это так, как будто в пальцах у тебя действительно самая большая ценность подлунного мира, благоговейно и осторожно, любому шахзаде или даже султану это очень понравится. Потренируйся на яйцах молодых перепелок, но только попроси принести тебе от тех, что только-только нестись начали, у них скорлупка тонкая, как раз научишься не сжимать слишком сильно… А пока просто вид сделай, что там что-то есть и ты с ним играешь, восхищаешься и гладишь… Вот, умничка… а теперь раздвинь ему бедра пошире и встань между ними, чтобы он не смог их сдвинуть, даже если такая блажь вдруг придет в его дурную голову. И не дрожи так, это перед султаном надо дрожать, а перед тобою же сейчас вовсе не султан, верно? Вот пусть он сам и дрожит! Положи ладонь ему на промежность, вот так… правильно… А теперь нащупай заветную мужскую шишку… Вот же послал Аллах сущеглупую ученицу! Это только очень глупые жены думают, что главная шишка у мужчины та, которая торчит. А умные знают, что главная шишка та, что спрятана! Что? Нет, евнух не мужчина. Но спрятанная шишка у него точно такая же, как и у настоящего мужчины, и ты должна научиться делать так, чтобы султан остался доволен. Нащупала? Ну я же только что объясняла — как! Начинай массировать, по кругу или челночным ходом, мягко, с легким нажимом. И следи за его телом и дыханием. Да нет же! Сам он тебе ничего не скажет, а если скажет — то соврет! Он же евнух! Они всегда врут. А вот тело его врать не будет. Как только начнет дрожать, ерзать или изменится частота вдохов — значит, нашла, там и работай. Умничка! Во-о-от! Умеешь же, когда хочешь. Так и продолжай. Молодец! Лучшая из гедиклис! Султан обязательно будет тобою доволен!
Вот так, именно умничка, именно лучшая, султан будет доволен и прочая чепуха… Пусть даже на самом деле это вовсе и не так, да и сказать хотелось совершенно иное. Но острую колючку обидных слов, наиболее точно выражающих мнение Кюджюкбиркус об умственных способностях Ясемин, вот уже который раз снова приходится удерживать на кончике языка. Потому что если эту колючку выплюнуть — ничего хорошего не получится, Ясемин будет дрожать еще сильнее, потеряет остатки разума и забудет даже то, что уже усвоила на прошлых занятиях. Уж такая она, эта Ясемин, нежная да робкая, чуть что не так — и листочки ее сворачиваются. Все ж таки как удачно ей подобрали это имя, или же это имя на нее наложило такой отпечаток, кто знает… Но соответствует одно другому просто идеально.
И — о, Аллах! — как же трудно оказалось быть на месте наставницы-калфу! Пусть даже и только для двоих учениц… Будь на то ее воля — Кюджюкбиркус ни за что бы не согласилась, да только какая собственная воля может быть у перчатки богини? Никакой, в том-то и дело! Вот и приходится учить глупых, и стараться при этом не слишком часто сетовать на их неумелость и нерасторопность. О, как же хорошо теперь Кюджюкбиркус понимала, почему у калфу всегда делались такие кислые и недовольные лица, когда обращали они свои взоры на гедиклис!
Впрочем, понимала это уже вовсе не Кюджюкбиркус.
Хадидже.
Свершилось! Велик Аллах, и столь же велика Богиня, и их промыслом бывшей Кюджюкбиркус присвоили первое гаремное имя!
И какое!!!
Рахат-лукум? Что там рахат=лукум! А все сорок люд, ежедневно положенных любимой жене султана — не хотите?! Вот именно что все эти сорок блюд. а не имя, а рахат-лукумом пусть жалкие наложницы пробавляются, ничего слаще не видавшие!
Не в честь какой-то там глупой луны, пусть даже и тридцать три раза прекрасной, розовой, полной или ослепительной! Не в честь не менее глупого цветка, пусть даже и с самыми наибелейшими лепестками и наинежнейшим ароматом — подумаешь, цветок! В садах Дар-ас-Саадет их полно, и каждый мимопрохожий волен сорвать любой. Или наступить, не заметив.
Цветов много, а вот Хадидже у пророка Мухаммада, мир ему, была первой женой. Первой — и единственной до самой своей смерти, остальные уже потом появились. И, если вспомнить — это ведь именно пророк Мухаммад, мир ему, сказал: «Сердце мужчины может принадлежать только одной женщине»! Ах, какие чудесные слова, как сладко замирает от них сердце бывшей Кюджюкбиркус, а ныне — Хадидже.
Чудесные слова, чудесное имя! Чудесен пророк Мухаммад. мир ему.
Такое имя не могло достаться кому ни попадя, такое имя дорогого стоит.
Когда-то очень давно, когда Шветстри, наверное, и на свете-то не было, в Дар-ас-Саадет уже была одна Хадидже, названная так в честь жены пророка — это имя тогда носила недавно умершая Махфируз, мать шахзаде Османа. Тоже, наверное, не простая была женщина, не зря же прежний султан приблизил ее одной из первых, и первой же осчастливил сыном. Не заболей она — наверняка стала бы валиде, ну да все в руках Аллаха. И богини, конечно. Очевидно,богиня правильно рассудила, что две Хадидже, названные так в честь именно жены пророка, на один Дар-ас-Саадет — это слишком много, вот и расчистила для своей избранницы путь. Сначала к чудесному имени, а там — кто знает? — может быть, и к сердцу будущего султана, ведь Османа даже хасеки Кёсем называет наследником, несмотря на то, что он вовсе даже и не ее сын. Одна Хадидже его родила, другая родит ему сына-наследника — о, какие сладкие мысли, на них, как на медовый сироп, слетаются невидимые бабочки и начинают танцевать в животе…
А то, что еще одну гедиклис нарекли этим же именем — ну так все же знают, что ее-то как раз не в честь жены пророка назвали, а в честь той самой Махфируз, по прихоти всего лишь хасеки Кёсем, а вовсе не по воле богини и Аллаха, есть в этом маленькая разница, правда?
— Нет-нет, Ясемин! Не останавливайся! Видишь, его тело начинает отзываться на твои ласки! А ведь он евнух. Если даже ему приятно — представь, как будет султан обрадован твоими умениями! Умничка, ты прекрасно все поняла, и получается все у тебя просто отлично! Ах, какая же у меня хорошая ученица! Просто отрада сердца!
Получается у нее, как же! Да негодный мальчишка вчера чуть ли не заснул от этих никуда не годных ласк, с таким же успехом Ясемин могла бы просто щекотать его под мышками — результат был бы еще и получше, пожалуй. Но — колючка снова засунута за щеку: Ясемин старательна, и сегодня противный мальчишка уже не смеется над ней, как вчера было. И не зевает напоказ, наоборот — губы сжал, дышит часто. Конечно, он может и притворяться — евнухи хитры, понял, что от него требуется, и решил подыграть. чтобы отвязались и отпустили по его евнуховским делам. Да только вот даже на расстоянии трех локтей отлично видно, что у него кожа мурашками стянута, словно от холода. И это — в массажном зале бани, что рядом с парильней! Нет, не притворяется он, еще чуть постараться — и начнет вполне себе дрожать, как и полагается. Может быть. даже постанывать начнет. Все-таки умничка Ясемин.
А Хадидже — еще большая умничка.
Нет, не случайно хасеки Кёсем тянула так долго, не по злой прихоти или какому капризу — по воле богини тянула она, не иначе. Она должна была проникнуться достоинствами Кюджюкбиркус и подобрать ей не менее достойное имя, соответствующее и единственно подходящее, а такое важное дело не терпит спешки. Ну и что, что султан или даже шахзаде в любой миг может заменить это волшебное имя новым, но сейчас это имя ее, она его заслужила по праву, а Кюджюкбиркус осталась в прошлом, как и Шветстри ранее. А богиня проследит, чтобы и новое имя, буде сменит оно Хадидже, было не менее важным и значащим. Это Хадидже понимала и во всем полагалась на волю богини.
А еще она понимала, что имя обязывает.
Хадидже бинт Хувайлид, первая и до самой своей смерти единственная жена пророка Махаммадда, мир ему, была женщиной сильной и умной, дочерью богатого купца, вершившей все дела своего обширного дома и посылавшей караваны во все уголки обитаемого мира. А главное — и это особенно сладко грело сердце — она сама предложила пророку Махамадду, мир ему, жениться на ней, и он, величайший из людей, не посмел обидеть ее отказом.
Ах, какое имя! Какие дает надежды, какие заманчивые открывает пути и возможности…
— Что здесь происходит?
Калфу Кюмсаль, чтоб ее иблисовы отродья всю жизнь за пятки кусали! И как же не вовремя вошла она в массажный зал, у Ясемин только-только получаться начало!
Ясемин ойкнула и отпрыгнула от каменной плиты, словно скорпионом укушенная. Младший евнух, совсем еще мальчишка, пискнул, скатился с теплой массажной плиты и скорчился под ней, подтянув колени к груди. Но убежать он больше не пытался, Хадидже хорошо его запугала, в красках расписав, что бывает с младшими учениками евнухов при их неподчинении бас-гедиклис самой хасеки Кёсем — тем более, если эту бас-гедиклис зовут Хадидже. С десяток набившихся в зальчик малявок-гедиклис, которые еще миг назад подсматривали и старались запомнить все что можно к собственной пользе, быстренько поотворачивались и сделали вид, что их совершенно не интересует происходящее у массажной плиты, да и никогда не интересовало вовсе. Только Мейлишах шагнула вперед, спеша защитить подругу и принять на себя гнев наставницы, так не вовремя вошедшей в парильню.
Но не успела. Хадидже оказалась проворнее, ужом ввинтившись между ними.
Имя обязывает.
— Прошу простить, госпожа, но все происходящее целиком и полностью только моя вина! Это я настояла, чтобы мы еще раз повторили урок о доставлении ночных радостей!
Главное — улыбаться приветливо и открыто, и кланяться пониже, наставницы все это любят, а Кюмсаль, возведенная в калфу совсем недавно из простых массажисток — так и особенно.
— В парильне?! На массажной плите?!
Ох ты, Иблис! Она же усматривает в этом скрытое оскорбление, намек на ее собственное недавнее прошлое…
Хадидже склонилась еще ниже.
— Разумеется, госпожа! Ведь высокое искусство массажа способно доставить ничуть не меньшее удовольствие, чем танцы на ложе, и я как раз показывала подругам некоторые приемы, которыми старательные и мужелюбивые жены Калькутты радуют своих повелителей.
— Да что ты могла показывать?! Ты ведь даже не икбал! На тебя ни разу не падал благосклонный взгляд ни самого султана, ни его сыновей! Ты ни разу не переступала порога его спальни! Что может ни разу не избранная знать о ночных удовольствиях?!
Ах, какие неприятные слова «ни разу», причем трижды повторенные! Кюмсаль осознала, что никто тут не имел наглости отпускать обидных намеков в ее адрес, и слегка успокоилась. Но, успокоившись, тут же перешла в наступление, сочтя своим наставническим долгом поставить на место зазнавшуюся гедиклис. Пусть даже та и любимая ученица самое хасеки Кёсем… или, скорее. именно потому, что любимая ученица.
Это она, допустим, зря. Еще неизвестно, кто кого тут на место поставить сумеет — новоиспеченная малоопытная калфу, которая старше Хадидже совсем не намного, или же сама Хадидже, одна из «доверенных девочек» Кёсем!
И, разумеется, поставить так, что никто не сумеет обвинить ее в непочтительности.
— О, что вы такое говорите, госпожа?! — Хадидже всплеснула ладошками, наивно округлила подведенные черным воском глаза и разок-другой моргнула накрашенными ресницами, на пробу. — Как же мы сможем стать икбал, если не будем все-все-все знать о ночных удовольствиях?! Ведь мы же разочаруем султана, госпожа! В первую же ночь! Он останется недоволен нашей глупостью и неловкостью! И велит прогнать неумелых с ложа, а то и казнить! О, госпожа, сжальтесь над бедными! Мы не хотим прогневить султана!
Теперь сморщить лоб, словно собираешься плакать, поднять сурмленые бровки к переносице и моргать часто-часто. Такое трогательное отчаянье обычно утихомиривало самых свирепых калфу, вот и Кюмсаль не оказалась исключением: поморщилась недовольно, но смягчилась и проворчала уже почти миролюбиво:
— Еще даже и не примерив рубашку избранной-гёзде, уже пытаешься влезть в халат хасеки? Действительно, ранняя пташка.
— Меня зовут Хадидже, госпожа, — сказала Хадидже со всем возможным смирением, но твердо. И с преувеличенной покорностью потупила ресницы, чтобы пристально рассматривающая ее Кюмсаль не заметила, как сверкнули гневом глаза такой всей из себя вроде бы несчастной и впавшей в отчаяние гедиклис.
Кюмсаль не заметила. Она совсем о другом думала, когда рассматривала Хадидже так пристально. Это стало понятно сразу же, как только она заговорила снова:
— Ну так и чем же таким особенным мужелюбивые жены Калькутты могут порадовать своих повелителей? И почему ты так уверена, что этого не знают в Саду Тысячи Наслаждений?
Говорит вроде бы насмешливо, да и губы кривит презрительно. А у самой в глазах любопытство. Да оно и понятно: жизнь прислуги в гареме скучна и однообразна, а калфу, в сущности — та же прислуга. Мало удовольствия целыми днями напролет пытаться вдолбить нужное в головы глупых гедиклис. Хадидже теперь знает это не понаслышке, на собственном опыте убедилась. Тяжела доля калфу!
— О, очень многим, госпожа! — Хадидже снова всплеснула ладошками, разулыбалась, при этом лихорадочно раздумывая над тем, что же теперь делать, что показывать и о чем говорить. С мужьями калькуттских жен все понятно, с султаном она бы тоже не растерялась, но Кюмсаль — не султан, и один Иблис знает, чем можно удивить и порадовать слишком любопытную наставницу, а что только еще больше ее прогневит.
«Катание жемчуга»? На словах будет выглядеть слишком просто, а бус подходящих под рукою у Хадидже нет сейчас, не показать. «Игра на нефритовой флейте»? Ну об этом даже малышня по углам шепчется. «Три узла на одной веревке»? Не выйдет, его именно что втроем делать надо. И если Мейлишах может подхватить и справиться с ролью второго узла, то на Ясемин в этом смысле нет ни малейшей надежды. Что же делать бедной перчатке? Как угодить наставнице — а значит, и богине?
И, подумав так, Хадидже вдруг поняла, что в этом вопросе содержится и ответ.
Перчатка!
Вернее, «подруга-перчатка»! Вот то, что надо.
Показывать «подругу-перчатку» вовсе не обязательно, и даже если на то пошло, вовсе и невозможно толком показать такое, это именно что объяснять надо, на словах, как тетя Джианнат объясняла маленькой глупой Шветстври, причем без лишнего благоговения, используя вместо священного деревянного жезла простую толкушку для проса. Рассказывала — и надеялась, что ученица поймет правильно. И потом уже, когда понадобится, сама все исполнит как надо, хотя и на ощупь. Тетя Джианнат надеялась — и наверняка надеялась и богиня. А Хадидже, в свою очередь, может лишь надеяться оправдать их надежды.
Главная же прелесть в том, что этот прием неизвестен не только Кюмсаль, но и даже самым опытным Дар-ас-Саадетским икбал. Если, конечно, среди них нет другой «тайной перчатки богини». Впрочем, даже если и есть — тети Джианнат у них точно не было!
Решено.
— Ну например, госпожа, можно доставить дополнительное удовольствие мужу внутри тела другой наложницы.
Кюмсаль сперва непонимающе нахмурилась, но потом засмеялась.
— Калькуттские жены настолько ленивы, что даже на супружеское ложе подсылают вместо себя помощниц-заместительниц? Вот уж действительно ценное умение!
— Нет-нет, госпожа, калькуттские жены сами доставляют мужу удовольствие — но внутри тела подруги.
Кюмсаль перестала смеяться. Нахмурилась в гневе — не понять, насколько притворном:
— Что-то я никак тебя не пойму. Перестань говорить загадками, если не хочешь вызвать мое неудовольствие!
— Что вы, что вы, госпожа! Конечно же не хочу! С вашего позволения, я вам сейчас все объясню наилучшим образом! Основная задача женщины — сделать мужчину как можно более счастливым, ведь правильно? Конечно, правильно! А потому и тело женщины специально создано Аллахом так, чтобы имела она возможность доставить мужчине удовольствия самыми разными способами. И если вдруг так получилось, что погрузил он свой нефритовый жезл не в твой пруд удовольствий, а решил половить рыбку с другой женой или наложницей, то долг правильной жены помочь мужу получить дополнительное наслаждение и в такой ситуации. И не случайно Аллах сотворил в теле женщины два отверстия рядом, в этом сокрыт глубокий смысл и возможность лишний раз угодить мужу. Надо только умастить руки розовым маслом для мягкости и скольжения, а потом приблизиться к мужу и его избраннице и осторожно, стараясь ни в коем случае не помешать, просунуть одну свою ладонь между их телами и положить ее на лоно подруги, и ласкать нефритовый жезл мужа через кожу живота подруги. Пальцы же второй руки ввести в ее задний проход — один, два или три, сколько получится, — и ласкать ими мужнин жезл внутри ее тела, через кожистую перегородку, словно через слой мягкой замши.
В массажном зале стало очень тихо — вряд ли все гедиклис полностью поняли слова Хадидже, но изменившееся выражение лица Кюмсаль увидели все. А слишком любопытная калфу выглядела так, словно только что раскусила спелый сочный плод — и увидела там личинку мясной мухи. Причем не целую личинку, а ее половинку.
— И что… — Кюмсаль сглотнула, — калькуттским мужьям действительно нравится… такое?
И это — калфу? Чему могут научить подобные наставницы, спрашивается?!
Нет-нет. Хадидже ни в коем случае не будет никого об этом спрашивать, и не позволит снисходительно-высокомерной улыбке проступить на губах, загонит поглубже. Чтобы и следов не осталось. Не время. Только почтительность, только открытость и готовность услужить.
— О да, госпожа. На все воля Аллаха, и мужчинам Калькутты очень нравятся подобные ласки. Во всяком случае, так говорила мне та женщина, что научила меня этому секрету, в числе многих прочих других секретов. А еще она говорила, что ее муж после такого рычал, словно дикий лев, и требовал новых и новых ласк.
— Чудны дела твои, о Аллах! — пробормотала Кюмсаль в растерянности, но тут же пришла в себя и добавила назидательно и раздраженно: — Но как бы там ни было, не дело гедиклис рассуждать о воле Аллаха! Думаю, ты заслужила не менее десятка розог за непочтительность. Но я буду снисходительна к твоей глупости и ограничусь тремя. А может быть, и вообще забуду о твоей наглости. Если ты покажешь мне тот массаж стоп, о котором вот уже неделю только и разговоров во всем гареме. “Ноги как перышко”, так, кажется, его называют? Вот его я и хочу увидеть… Да вот хотя бы на этом евнухе — слышишь, негодный? Полезай обратно на массажную плиту! Полезай, тебе говорят, чего разлегся?!
Хадидже моргнула — на этот раз непритворно. А она-то полагала, что самая хитрая и что про ее уроки особого расслабляющего массажа не знает никто, кроме нее самой и двух ее подруг-учениц! И совсем забыла, что в гареме невозможно утаить ни одного мало-мальски ценного секрета. Значит, Кюмсаль вовсе не случайно сюда зашла — давно уже караулила и вот подловила. И как же ловко притворялась просто мимо шедшей и почти совсем не заинтересованной! Еще и убеждать заставляла, уговаривать, циновкою расстилаться… Хитрая Кюмсаль! И наверняка ведь чрезвычайно довольна собой — вон как ловко все устроила.
Что ж, почтительная и старательная Хадидже рада показать наставнице свои умения. Пусть смотрит. Пусть запоминает и старается повторить.
Пусть учится.
И не у кого-нибудь там учится, а у нее, у Хадидже! И пусть все, вплоть до самых младшиъх гедиклис, видят, как наставница-калфу учится у нее, у Хатидже. Пусть тоже запоминают.
И еще вопрос — кто тут самая хитрая!
— Как госпоже будет угодно…
Внутриглавие. Небольшое умозрительное рассуждение касательно волков с точки зрения птиц
Уличные артисты похожи на волков. Не потому, что хищные и в клочья рвут конкурентов за право пристроиться на лучший участок площади перед храмом во время праздников (хотя и такое бывает, и ротанговый посох в руках у папы Ритабана в таких случаях творил истинные чудеса, куда там клыкастой пасти любого самого страшного волка!). Просто их тоже кормят ноги.
Это Хадидже не сама так придумала, это тетя Джианнат так сказала тогда еще маленькой и глупой Шветстри. Совсем еще маленькой и глупой, Шветстри тогда еще про волков ничего не знала, даже как они выглядят. Тетя Джианнат сказала, что они похожи на бродячих собак, только серьезнее. И Шветстри впечатлилась. Бродячих собак она знала. С ними довольно часто приходилось драться за кусок чапати, а в удачные дни так и алу-паратхи… правда, тут кости могли упасть надвое и удачный день мог легко превратиться в очень даже неудачный, если в борьбе против Шветстри за обладание вкусной картофельной лепешкой с сырной или мясной начинкой бродячая собака оказывалась не одна, а рядом с Шветстри не оказывалось папы Ритабана с его великолепным посохом. Тогда приходилось удирать. И тогда сразу становилось понятно, что ноги для артиста очень важны.
Переходы между городами дело нелегкое, тем более после того, как папа Ритабан прокурил последнюю тачку и нести весь цирковой скарб приходилось на себе. Вроде и немного его, того скарба, а к вечеру ноги ломит, какой там канат! На землю — и то больно ступить. А надо не на землю, на канат надо. И танцевать. И улыбаться. Потому что ноги, конечно, ноют… и довольно громко… Да что там ноют — голосят во все горло о своей тяжкой участи и вопият к милосердию, только вот и желудок тоже не молчит. Очень даже красноречиво и тоже порою громко так не молчит о своей безответной тоске по чапати! А если не будет танцев — то и чапати тоже не будет, не говоря уж о восхитительных алу-паратхи или наан с начинкой из сырно-бобовой пасты! Не будет улыбок и танцев — будет очень и очень грустно, потому что никто не веселится, если приходится ложиться спать голодным.
Хоть Шветстри и была тогда маленькая да глупая (и вообще — вся ну такая… Шветстри!), но это она поняла. И потому возрадовалась, узнав от многомудрой тети Джианнат, как при помощи маленького рукотворного чуда можно ублаготворить ноги. чтобы уже при их помощи желудок тоже остался доволен ко всеобщей радости всей Шветстри.
Чудо это называлось массаж.
И было оно воистину чудом, причем именно что творимым руками — сначала умными крепкими пальцами и окрашенными хной ладонями тети Джианнат, а потом и шустрыми мелкими пальчиками самой Шветстри. Размять натруженные за день мышцы, расправить сухожилия, растянуть суставы, вправить на место то, что сбилось от долгой работы или неловкого падения, влить дополнительные силы… чтобы потом легкокрылой птичкой вспорхнуть на канат, рассыпая благодарным зрителям ослепительные улыбки и воздушные поцелуи… и постараться, чтобы зрители действительно оказались благодарными.
Птичкой быть лучше, чем волком.
Хотя бы потому, что птичка, даже самая маленькая, высоко летает и многое видит. Например, вряд ли какой волк может похвастаться тем, что видел Дар-ас-Саадет.
О, несравненный Дар-ас-Саадет, воистину жемчужина среди жемчужин, драгоценность среди драгоценностей! Тих и прекрасен Сад Тысячи Наслаждений (или даже Тысячи и Одного, у кого хватит терпения их считать, наслаждения эти, тем более оным по мере сил предаваясь?), и особенно прекрасен и тих он, если смотреть на него со стороны и издалека. С высоты… ну, скажем, птичьего полета.
С высоты птичьего полета все видится немного иначе. И может показаться мирной даже такая великолепная и богато изукрашенная драгоценной изумрудной мозаикой не менее драгоценной живой зелени шкатулка со скорпионами, как Сад Тысячи Наслаждений. Глупая птичка затрепещет от восхищения при взгляде с высоты своего глупоптичьего полета на такое изысканное великолепие, да и слетит доверчиво в такую-то красоту, не ожидая ничего дурного.
Глупую птичку не жаль.
Умная птичка предпочтет рассмотреть поближе, но не настолько. Не с земли, и не из заоблачного поднебесья, а всего лишь с… ну. скажем, с высоты плясового каната, натянутого между минаретом и Рассветной башней.
Так вот, если смотреть с такого каната, то евнухи тоже очень похожи на волков. И не только потому, что не дают овечкам-гедиклис отбиться от общего стада, зорко следят, стерегут малейшее отступление в сторону, малейшую ошибку, и могут укусить больно. Просто их тоже кормят ноги. И очень неплохо кормят! Кругленькие они такие все. особенно если сверзу смотреть, совсем как масляные шарики на раскаленной сковороде Дар-ас-Саадет, прыгают, мечутся от стенки к стенке по своим очень важным делам, а тут еще на неразумных гедиклис отвлекаться приходится!
Понятно, что при таком раскладе кусают они больно. Когда им дана на то власть… А власть им дана при исполнении еженедельных наказаний. Очень гибкая и хорошо вымоченная больно бьющая власть тонких ивовых прутьев.
Розги. Вроде бы ерунда, подумаешь, порка! Если не лодырничать, не вести себя неуважительно, то больше десяти-двадцати ударов и не получишь, да и те могут отложить. а потом и забыть благополучно. Только вот в умелых руках розга превращается в страшное оружие и за двадцать ударов может не то что порвать кожу и исполосовать в кровь — она может рассечь мясо до самой кости. Если класть удары точно один в один, след в след, не промахиваясь ни на полпальца, и с полной силой. Если наказывающий умел и обижен настолько, что желает изуродовать навсегда… Или подкуплен, такое тоже случается.
Хадидже видела такое своими глазами, и месяца еще не прошло. Она тогда была еще не Хадидже, но уже понимала, что это не просто так: это богиня ей знак дает поберечься и выход придумать. Хадидже была умной, даже еще не будучи Хадидже. А еще она верила в Аллаха и Мухаммада, пророка его, мир ему. И в маленькое ниспосланное ими чудо, особенно если чудо то рукотворное.
Ноги для евнуха — самая важная часть тела, и если какая-нибудь ничтожная гедиклис (ну или не такая уж и ничтожная, но при общении с очень важным и самодовольным не-самым-младшим-евнухом умная гедиклис сочтет за лучшее распластаться циновкой у его отечных натруженных ног и даже, с перепугу оговорившись, возвести его в ранг Кызляр-агасы — чего возьмешь с глупой и перепуганной?) маленьким рукотворным чудом и исключительно от большого уважения снимет усталость и боль… Ни на что не рассчитывая, ничего не требуя, просто в знак уважения… то ведь вполне может статься, что потом, во время еженедельной порки, трудясь над спиной именно этой гедиклис, рука не-самого-младшего-евнуха вдруг ненароком и совершенно незаметно потеряет часть своего усердия? Если и не по доброте душевной (доброта от евнуха? Не смешите мои сандалии!), то хотя бы из соображений собственной выгоды и в расчете на будущие услуги. Потому что выпоротая с надлежащим и полным усердием гедиклис вряд ли останется способной на чудеса, пусть и самые малые.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Ой, мамочки! — прошептала Ясемин, прижимая ладошки к побледневшим щекам, когда ведущая урок калфу вдруг замолчала на полуслове, а в учебную комнату гедиклис из полутемного коридора шагнула Кёсем. Прошептала одна Ясемин, но вздрогнули при этом почти что все, даже сама Кюджюкбиркус, хотя и была уверена, что уж ей-то точно опасаться нечего.
Сегодня вся учеба шла наперекосяк. Как ни старались калфу сделать вид, что все идет как обычно, но саблю под чоли не спрячешь, как и не скроешь секрета в гареме — все гедиклис еще до полуденного намаза знали о том, что сегодня решается их судьба. Кого-то сочтут достойными и переведут на ступеньку выше, приоткрыв проход в будущий старший гарем, остальных же оставят продолжать обучение и надеяться на лучшее. А какое лучшее может быть, если не выбрали, если сочли недостойной? Женский век короток, красота — цветок хрупкий: два-три раза вот так не выберут — и все, так и будешь до самой могилы штопать чужие сальвари и подавать сандалии тем, кому выпал более счастливый жребий.
Стоит ли удивляться, что все гедиклис сегодня ведут себя так, словно вместо мягких подушек им под седалища подсунули щетки для вычесывания верблюжьей шерсти? Право, не стоит этому удивляться. Тем более что Кюджюкбиркус постаралась, преувеличенно сочувствуя самым нервным и в красках расписывая, сколь незавидна и ужасна будет участь отвергнутых. Даже Фатима, гордая и надменная Фатима, утверждавшая громогласно, что уж она-то за себя спокойна — и та не выдержала! Дважды роняла веер, а потом не смогла правильно повторить «волну прельщения», после чего убежала в спальную комнату и рыдала там не менее часа, как маленькая. А теперь сидит с опухшим лицом, кусает губы в бессильной ярости. Понимает, что такую зареванную точно не выберут. А никто не виноват, сама же и виновата!
Ах, как же удачно все складывается для Кюджюкбиркус! И самая грозная соперница — вовсе не соперница нынче, и Кёсем пришла не на какой иной урок, на урок украшения надлежащим образом лица пришла она, не иначе как рукой богини ведомая. Что ж, Кюджюкбиркус остается лишь доказать, что богиня не ошиблась в своем выборе. Хотя она конечно же не ошиблась, сама мысль о таком просто кощунственна!
И пока остальные ахали и охали, провожая затравленными взглядами Кёсем, которая словно бы в задумчивости ходила между сидящими девочками, поглядывая то на одну, то на другую, Кюджюкбиркус скромно потупила взор и с еще большим усердием продолжила растирать на глиняной плашке сурьму с пчелиным воском — не забыв, конечно, отвести плечи назад и слегка прогнуться, чтобы женские достоинства ее стали выглядеть более внушительно и округло, чем пока еще были на самом деле.
Кёсем между тем перестала прогуливаться по комнате, остановилась рядом с наставницей-калфу и сказала той несколько слов — Кюджюкбиркус, как ни старалась, но так и не смогла расслышать ни единого. Калфу согласно склонила голову, после чего тремя звонкими хлопками в ладоши привлекла к себе внимание гедиклис.
— Ты, ты и ты! Вы обе! И ты тоже! — Ее палец, словно перст пророка, выделял то одну, то другую, и те бледнели, не зная, радоваться ли им этому выбору или впадать в отчаяние. Ведь непонятно пока было, избранных ли счастливиц выделяет он, этот указующий перст, или же отвергнутых неудачниц, а зловредная калфу ни взглядом, ни намеком не дала понять истину. Как ни была уверена Кюджюкбиркус, что уж она-то не может оказаться среди неудачниц, но и у нее перехватило дыхание, когда покрытый алым лаком ноготь нацелился ей точно в середину лба, словно брачную метку-типак поставил.
Наконец Кёсем удовлетворенно кивнула, и калфу снова хлопнула в ладоши:
— Вы остаетесь. Остальные могут быть свободны до вечера.
Свершилось!
У Кюджюкбиркус так сильно колотилось сердце, что она даже не видела толком, как уходили не прошедшие первого этапа отбора — понурые и притихшие, и совсем не обрадованные даже тем, что их вечер вдруг оказался совершенно свободным и можно делать что хочешь, а не хочешь — так просто лежать на мягкой травке в саду, наслаждаясь бездельем. Отметила только, что Айлин совсем не умеет держать себя в руках, а красные пятна гнева делают зареванное лицо Фатимы еще более уродливым.
Когда шаги последней из отвергнутых стихли в дальнем конце коридора, Кёсем заговорила снова.
— Вы все показали себя хорошими ученицами, достойными гедиклис, старательными в услужении и усердными в науках. Но достаточно ли вы обучены? Не вызовете ли какой случайной оплошностью или неловкостью недовольство шахзаде? Вы подготовлены лучше прочих, но безупречны ли вы? Готовы ли вы к неожиданностям? Мужчины, особенно юные, скоры на гнев и невоздержанны в словах и поступках, они часто сгоряча творят то, о чем потом сами жалеют, да только вам-то от этого будет не легче. Не бойтесь вызвать мое неудовольствие или раздражить наставниц — опасайтесь прогневить султана… ну или того, кто, возможно, станет султаном. Я следила за вашими занятиями несколько последних дней и убедилась, что наводить красоту вы умеете. Сегодня же я хочу проверить вашу находчивость и расторопность. Но до того, как мы приступим к испытанию, я прошу вас сходить во двор и умыться хорошенько. Мы не будем работать с перетертыми до дыр палимпсестами, а начнем с чистого листа — и чистого лица!
Большую часть речи Кёсем Кюджюкбиркус пропустила мимо ушей, выделив главное — лучше прочих, безупречны, наводить красоту, шахзаде. От этих слов бросало в жар и в животе танцевали бабочки, зачем другие слова, когда есть эти, самые важные и прекрасные?
Избранниц, прошедших первый отбор и допущенных к испытанию Кёсем, оказалось семеро. Это Кюджюкбиркус даже слегка расстроило — многовато! Зачем столько? Ну ладно еще Мейлишах и Ясемин, но остальные точно лишние. Достаточно было бы одной Кюджюкбиркус!
Впрочем, пока бегали к фонтану и смывали с лиц рисованную красоту, Кюджюкбиркус почти совсем успокоилась: из этих девиц опасаться стоит разве что Нергиз, остальные точно не соперницы! Джайлан дрожит всем телом, словно действительно газель, увидавшая льва! Если бы она так дрожала на уроке танцев — наверняка заслужила бы одобрение калфу. Подружки Фатимы растеряны, хватаются друг за дружку, словно маленькие, Мейлишах вот уже третий раз спотыкается на ровной дорожке, а у Ясемин глаза на мокром месте. Вот же глупая! Думает, что если все лицо мокрое, то и не заметит никто? Кюджюкбиркус же вот заметила! И Кёсем наверняка тоже заметит, не слепая же она. Нет, эти двое не соперницы, можно из головы выкинуть. Нергиз вот только… Волевая, умная, почти совсем спокойная Нергиз, словно бы невзначай бросающая на Кюджюкбиркус неприятно цепкие взгляды. Тоже оценивает. Тоже ищет самую сильную соперницу. Тоже опасается. И правильно опасается! Нергиз, может, и хороша, но поддержки богини у нее точно нет.
Когда вернулись в учебную комнату и расселись по своим прежним местам, Кюджюкбиркус была уже совершенно спокойна и не улыбалась во весь рот только потому, что осознавала всю торжественную серьезность происходящего. Кёсем сидела на месте калфу (та стояла рядом, чуть склонившись в подобострастном полупоклоне). И как-то так получилось, что все девочки оказались сидящими как раз напротив них.
Краем глаза Кюджюкбиркус отметила, что подружки Фатимы попытались пододвинуться поближе к Нергиз — возможно, стремились найти в ней новую предводительницу, хотя бы на время. Но та отодвинулась, причем довольно резко и недвусмысленно. Настолько резко, что даже на миг привлекла особое внимание Кёсем.
Мейлишах и Ясемин тоже придвинулись поближе к Кюджюкбиркус, но та отодвигаться от них не стала — зачем? На фоне этих двух неумех она сама будет выглядеть куда эффектнее.
Кёсем и их одарила взглядом.
И у Кюджюкбиркус на миг мелькнула пугающая мысль — а что, если испытание уже началось? Что, если оно давно уже идет полным ходом — только тайно, и никто из гедиклис не знает его условий, да что там гедиклис, калфу и та не знает, знает только сама Кёсем… И только она одна знает, как именно должна вести себя Кюджюкбиркус, чтобы испытание пройти, а Кюджюкбиркус не знает и может легко ошибиться…
— Давайте помечтаем! — сказала Кёсем мягко и вкрадчиво, и Кюджюкбиркус выбросила глупые мысли из головы. Испытание начинается, и сейчас им расскажут его условия.
Но Кёсем поначалу заговорила о странном — о том, о чем мечтали и шептались между собою все гедиклис, но именно что между собою, и никогда со старшими.
— Представьте, что вы уже стали избранницами правящего султана, — говорила Кёсем, и голос ее ласкал уши, а слова — сердце, медовой патокой тая под языком Кюджюкбиркус. — Все вы его любимые фаворитки, каждая из вас. И каждая вкушает пятнадцать положенных любимице блюд ежедневно, и каждой из вас считает за великую честь услужить любая из гедиклис, и у каждой есть свои собственные покои и свои собственные доверенные служанки. Но сыновьями султана ни одна из вас пока еще не одарила, и потому положение ваше не слишком прочное и надежное, за него еще надо бороться, причем всеми возможными средствами. А что мужчины больше всего ценят в женщинах? Конечно же, красоту. Ну, во всяком случае, так им кажется, и умная женщина не станет их разубеждать. Умная женщина постарается быть усладой для мужского глаза. Самой красивой. Самой желанной. Всегда…
Рядом вздохнула Мейлишах, прерывисто и смущенно. Кюджюкбиркус тоже ощущала себя не очень уютно, хотя ей и были приятны речи Кёсем. Но все-таки… когда твои собственные тайные мечты рассказывают тебе со стороны — есть в этом что-то почти неприличное.
— И вот представьте, — продолжала тем временем Кёсем вкрадчиво, — что вы, любимая наложница правящего султана, после парильни и массажа отдыхаете в собственных покоях и уже почти готовы ко сну. Султан вас сегодня на ложе не звал, и вы чувствуете себя совершенно свободной. Лежите, отдыхаете, уже почти спите… И вдруг прибегает евнух с известием, что ваш господин и повелитель решил почтить вас своим визитом. Самолично. Да, это грубейшее нарушение этикета, так не бывает, евнух сам в ужасе, бежал, теряя туфли и путаясь в полах халата, как не бегал уже много лет… Но — султан есть султан, его воля закон, и если он вдруг решил сам и неурочно посетить одну из своих наложниц — кто может ему запретить? И вот он уже покинул свою опочивальню и направляется к вам. А вы не готовы! вы не накрашены! вы только что из парильни! А ему осталось пройти всего лишь пять поворотов по дворцовому коридору… Сумеете ли вы за это время сделать со своим лицом нечто такое, что было бы не стыдно представить пред глазами султана?
Кёсем оглядела растерянных гедиклис, пояснила буднично:
— Это не просто вопрос. Это и есть задание. Ваши краски при вас, умения и знания, надеюсь, тоже. Если, конечно, вы не оставили их сегодня утром в спальной комнате под тюфяками. Я пройду от стены к стене пять раз — и это будет значить, что время вышло и султан на пороге ваших покоев. И мы все вместе посмотрим, что же он увидит. Итак, время пошло!
Она вдруг резко вскочила, так, что полы расписного халата взвились крыльями бабочки, и пошла к стене. Вроде бы не особо и торопясь, своей обычной походкой — но кто же в Дар-ас-Саадет не знает стремительности походки Кёсем?! Все гедиклис дружно охнули и так же дружно схватились за баночки и мисочки с разными красками, за мягкие кисти из конского волоса и чернильные палочки — срочно белить, румянить, подводить глаза и губы, красить ресницы…
Все — кроме Кюджюкбиркус.
Ранняя пташка привыкает не только вставать раньше всех и убегать со всех ног, она и думать привыкает так же быстро. Оценивать. Взвешивать. Выбирать наилучшее решение и наикратчайший путь. Воздушная плясунья подобна слезинке на реснице Аллаха: мигнули — и нет ее. Хочешь удержаться — умей учитывать все: силу и направление ветра, натяжение веревки под ногами, влажность воздуха (в сезон дождей веревка скользит и провисает намного сильнее), множество других мелочей, и любая пропущенная может стоить здоровья и жизни.
Мигнули — и нет тебя.
А самое опасное и смертоносное — не понравиться повелителю, тому, кто смотрит снизу и готов платить деньги за увиденное. За твои танцы. Твой страх. Твою красоту. Значит, надо уметь быть красивой всегда. Яркой. Цветной. Улыбающейся. Такой, за один взгляд на которую хочется заплатить, и заплатить подороже. В Дар-ас-Саадет гедиклис долго учили, что и как нужно делать, чтобы усладить взор султана и порадовать его сердце. Только вот сейчас это все не подходит — слишком много требует времени.
Но ведь султан — по сути такой же зритель, как и все остальные…
Парадная «писаная красота»? Выбросить из головы, нет времени. Будничная подкраска? Теплее, но тоже выбросить, Кёсем уже дошла до стены и громко хлопнула по ней ладонью, отмечая первый поворот. Не успеть.
Значит, работаем «внезапный визит раджи».
На памяти Шветстри такое с труппой случалось всего дважды, но тетя Джианнат натаскивала упорно, ибо раджа потому и назван внезапным, что его появление никак нельзя предугадать заранее и подготовиться. Остается лишь сделать лучшее из того, что имеем. И как можно быстрее, ибо раджа ждать не любит.
Минеральные белила-аксырлар?
Отпадают! Слишком долго.
Немножко крахмальной пудры-нишасты на кончик кисточки, растереть со щепоткой мягкой охры — совсем чуть, только на лоб, нос и подбородок, чтобы пригасить жирный блеск кожи.
Баночка с аллик? В сторону! Румяна надо накладывать медленно и аккуратно, и растушевывать по краям. А иначе будешь выглядеть, словно торговка рыбой, пытающаяся выдать себя за жрицу Лакшми. Несколько быстрых энергичных щипков за кожу на скулах — и вот уже щеки горят от прилившей к ним крови, и никаких румян не надо.
Отлично!
Кёсем дошла до противоположной стены учебной комнаты и хлопнула по ней ладонью. Слева кто-то охнул, справа звонко разбилась о каменный пол уроненная кем-то миска, но Кюджюкбиркус не повела и глазом ни влево, ни вправо — некогда! Тут каждая сама за себя. Со своим заданием справиться бы. Быстро растирая чернильной палочкой на глиняном черепке почти чистую сурьму, она одновременно грызла губы — не от нервов, для красоты. Впилась острыми зубками в нижнюю, сжала раз-другой, потом несколько раз куснула и верхнюю. Превосходная замена помады, когда работаешь «внезапного раджу» и времени нет совсем. Искусанные губы краснеют и припухают — то, что надо. Больно, конечно, но выглядят соблазнительно, а это сейчас главное.
Третий хлопок!
Некогда.
Теперь глаза…
Римель, которым обычно красят ресницы — в сторону! Некогда. Коричневая сепия — тоже, она не такая контрастная, без накрашенных ресниц лицо будет казаться плоским. Значит — широкая полоса по верхнему веку сурьмой на твердом бараньем жире, как раз очень удачно замешала, на миндальном масле слишком жидкая, не успеть правильно нанести. Сурьма — обязательно, пророк подводил ею глаза каждый день по три раза, и всем правоверным заповедовал. Любая женщина знает и умеет готовить пять-шесть разных составов сурьмы, каждый для своей определенной надобности. У Кюджюкбиркус под рукой сейчас три, но пригодятся лишь два. Второй — исмид-куджал, сухой серебристо-серый порошок, им мазнуть по верхнему веку. Один глаз готов. Отлично…
Четвертый хлопок!
Со вторым глазом всегда сложнее — неудобно держать палочку, неудобно вести рукой, все неудобно… готово! Вытереть испачканную руку…
Пятый хлопок.
Кюджюкбиркус последний раз куснула губы и растянула их в самой радостной улыбке, на какую только была способна, буквально вся устремляясь в сторону входа, рядом с которым стояла Кёсем. Кёсем же обводила мрачным взглядом гедиклис, замерших по пятому хлопку, и взгляд ее не предвещал ничего хорошего тем, на кого падал.
— Что ж, — сказала Кёсем, немного помолчав, — султан к вам пришел… но будет ли он доволен? Ясемин! Посмотри на себя, покажись подругам и честно ответь — будет ли доволен тобою султан?
Ясемин всхлипнула.
Кюджюкбиркус скосила глаза — и с трудом удержалась от глумливого фырканья: тем, что успела сотворить с собой несчастная Ясемин, султан мог бы остаться доволен лишь в том случае, если бы оказался он слеп на оба глаза. Толстый слой жирных белил превратил ее лицо в плоскую непропеченную лепешку, неоконтуренные и казавшиеся от этого лишенными ресниц глаза выглядели двумя влипшими в тесто тараканами. Брови нарисовать она тоже не успела, а вот помадой воспользовалась — хотя лучше бы, видит Аллах, не успела бы и ею тоже! Ибо сейчас вместо красиво очерченных алым губ по низу непропеченной лепешки ее лица расплывалось багровое бесформенное пятно, от носа до подбородка. Хороша красотка, нечего сказать! Истинная услада для глаза. Во всяком случае — для глаза Кюджюкбиркус. На таком фоне будет не так уж и сложно показать себя во всей красе. Это Кюджюкбиркус удачно сделала, что не стала отодвигаться.
— А теперь посмотрите на Джелайн и Йилдиз — и поучитесь, у них почти получилось накрасить друг друга. Они достойные бусины в ожерелье для будущего султана.
Кюджюкбиркус посмотрела ревниво — и сморщилась: тоже мне почти получилось! У Йилдиз не подведены нижние веки и нет стрелочек, у Джелайн только левая бровь нарисована и стрелки кривые, левая вниз, а правая вверх, чуть ли не на лоб залезла. Вот же косорукие! А Кёсем их хвалит. Ну, если Кёсем хвалит даже их — Кюджюкбиркус точно прошла испытание с блеском! Лучше всех. Или все-таки не всех?
Стараясь не слишком заметно вертеть головой, Кюджюкбиркус быстро осмотрела соперниц, и сердце ее екнуло. Нергиз! Не зря она так опасалась именно этой гедиклис, слишком умной, слишком понятливой, слишком шустрой, слишком… похожей на саму Кюджюкбиркус! Да к тому же удостоенной первого гаремного имени — в честь цветка с белоснежными лепестками и золотой сердцевиной-короной. Кожа Нергиз — белее карахского мрамора, а потому она не стала пользоваться пудрой и смогла потратить все отведенное на испытание время на подводку глаз, стрелки и тени на веках; и как бы ни хотела Кюджюкбиркус сказать, что у нее ничего не получилось, но не могла она сказать этого, не покривив душой. Если и есть в этой комнате соперница — то это Нергиз.
А между тем Кесем еще раз внимательно осмотрела гедиклис, задержав взгляд на Кюджюкбиркус, пожалуй, чуть дольше, чем на прочих, качнула головой, словно сама с собой соглашаясь или споря, и… вышла. Так ничего больше и не сказав. Выглядела она при этом не слишком довольной, а главное, когда смотрела она на Кюджюкбиркус, странным был ее взгляд. Не полным заслуженной похвалы, не одобрительным, что было бы вполне понятно — разочарование и досада светились в нем.
Как же так? Ведь Кюджюкбиркус справилась! Точно справилась!
Или… нет?
Вошла строгая калфу, начала распекать лентяек, отлынивающих от дел, раздавать щедрые розги налево и направо. Кюджюкбиркус повезло — ее руки оказались куда умнее головы, и пока мысли метались растерянно испуганными пичугами, руки сами схватили ступку и пестик, продолжили перетирать кхоль-исмид, ведь всем известно, что порошок никогда не бывает мелким настолько, чтобы его невозможно было измельчить еще больше, хотя бы на чуточку.
Калфу, проходя мимо Кюджюкбиркус, лишь покосилась неодобрительно, посопела носом, но ничего не сказала и наказания не назначила. Кюджюкбиркус ее почти и не заметила, руки работали сами, отдельно от головы.
Что же она сделала не так? В чем ошиблась?
Или Кёсем совсем ослепла? Или Аллах повредил ее разум? Ведь не могла же она не заметить достоинств Кюджюкбиркус, ее расторопности, умелости, ее красоты, особенно на фоне остальных неумех! Тем более что совсем рядом сидели две главные неумехи, подружки так называемые, Мейлишах с Ясемин, они и так с красками не сказать чтобы очень ловко управляются, чуть ли не каждый день дополнительные задания получают, а сегодня еще и перенервничали…
Мейлишах с Ясемин. Подружки. Как Джелайн и Йилдиз, бусины в ожерелье будущего султана…
Понимание обрушилось на затылок, словно удар набитой песком подушкой — мягко, но оглушающе, Кюджюкбиркус даже чуть ступку из рук не выронила. Вот оно! Как же она могла забыть про ожерелье! Глупая, трижды глупая Кюджюкбиркус, как она могла забыть, что Кёсем не выделяет одиночек! А еще Нергиз опасалась… да Нергиз — не соперница перед глазами Кёсем именно потому, что слишком хороша!
Может быть, появись в учебной комнате султан или шахзаде — опасность бы существовала, они могли бы выбрать и Нергиз, но они и Кюджюкбиркус бы наверняка тоже выбрали — они, но не Кёсем! Это султану или же шахзаде может показаться интересным поиграть и с отдельной бусиной из своего ожерелья — но никак не Кёсем, она возьмет лишь связку. А связки-то и нет! Глупая бусина захотела выделиться, стать самой красивой, радовалась тому, что другие в грязи запачкались — и в итоге сорвалась с нитки и сама же в грязь и упала. Глупая, глупая бусина!
Кюджюкбиркус застучала пестиком быстрее — в такт стремительным мыслям, сменяющим друг друга со скоростью мелькающих спиц в колесе, катящемся с горки. Глупость совершена, сожалеть о ней — еще более глупо. Нужно придумать выход. Что же сделать? Попытаться найти себе другую покровительницу и ей понравиться? Трижды глупо. Кёсем — самая надежная во всем гареме, самая высокая цель, все остальные слабее и хуже. Не меняют канат во время танца, тем более на гнилую веревку. Значит — вернуть ее расположение. Любой ценой.
А для этого, похоже, придется собирать обратно ожерелье из трех бусин-гедиклис на тонкую ниточку доверия и взаимопомощи. И самой следить, чтобы две другие бусины — видит Аллах, до чего же глупые бусины! — выглядели не менее яркими и блестящими. Если хочет она добиться успеха — придется постараться за троих, ибо понятно же, что сами по себе эти две неумехи ничего не добьются! А потом… а потом, наверное, придется искать и другие бусины — ведь ожерелья из трех бусин слишком мало для любого уважающего себя султана…
Продолжая растирать в пыль сероватый порошок с вкраплениями сверкающих блесток, Кюджюкбиркус развернулась к подружкам — посмотреть, чем заняты они. Посмотрела. Подавила тяжелый вздох. Мейлишах еще ничего, хоть и понурая, но тоже за ступку держится так, словно в ней одной спасение, а Ясемин руки опустила и рыдает в три ручья, слезы уже промыли дорожки в белилах, всю одежду закапали. Чему-то учить ее совсем не хотелось.
Однако же у хорошей перчатки не может быть собственных желаний — а свое желание богиня выразила весьма недвусмысленно, треснув тугодумную по затылку невидимой подушкой. Тяжелой такой подушкой, наверняка набитой глупыми мыслями. Так что нечего тянуть и притворяться еще более глупой и непонятливой, чем ты есть на самом деле.
Кюджюкбиркус покосилась — далеко ли наставница? Не накажет ли за неуместные разговоры? Убедилась, что далеко, если говорить негромко — то не услышит. Тронула Ясемин за колено, привлекая внимание. Зашептала торопливо:
— Никогда не бери жирные краски, если торопишься! И не разводи тут сезон дождей, мы все равно лучшие, нас же выбрали! А что испытания не прошли — ну и подумаешь, так ведь никто не прошел, зато следующее пройдем обязательно! А в пудру всегда добавляй чуточку охры — совсем капельку, полщепотки на баночку, не больше. Тогда лицо будет не просто белым, а словно благородная слоновая кость…
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Подтягиваться — это очень важно! Почти так же важно, как и танцы, и дело вовсе не в силе рук или ловкости. От подтягиваний увеличивается главное достояние девушки — ее грудь, тетя Джианнат не зря гоняла маленькую Шветстри подтягиваться на нижних ветках деревьев. А если ни единого подходящего дерева поблизости не было — заставляла отжиматься от земли или часами стоять, прижавшись пятками и затылком к стене. От этого грудь вроде как тоже увеличивалась, но уж больно скучно было стоять неподвижно, да еще и подолгу. Подтягиваться куда веселее. Тем более на перилах такого красивого балкончика!
Кюджюкбиркус ловко спрыгнула на землю и от избытка чувств прошлась «катящимся солнцем» — с ног на руки и снова на ноги. Как же здесь хорошо! И как же хорошо быть избранной — богинею и Аллахом, а в самом скором времени наверняка еще и шахзаде. И как же славно жить в Доме Тысячи Удовольствий! Здесь даже наказывают за недостойное поведение тонкими ивовыми прутиками, Кюджюкбиркус уже дважды получала, десять и двадцать. за разбитую пьялу и испачканное одеяние Валиде-ханум. И что? Да то, что тонкие ивовые прутики вовсе не так страшны. как ротанговый посох, вот что! Никакого сравнения.
Но главное — уроки! Это же так здорово!
Калфу говорили между собою, что сегодня предстоит не простое занятие, а испытательное, и по его результатам уста-хатун примет какое-то важное решение. А какое решение может быть самым важным? Конечно же, кто из гедиклис достоин предстать перед светлыми ликами шахзаде, да будут долги годы их жизни!
Калфу, конечно, шушукались не с Кюджюкбиркус, а друг с дружкой, вовсе не желая посвящать посторонних в свои планы, но у Кюджюкбиркус есть уши. И эти уши всегда направлены в сторону тех разговоров, которые почему-то считаются для них не предназначенными.
Значит, это случится сегодня! Надо только правильно себя повести, доказать, что достойна. Жаль, наставницы говорили очень тихо, а при попытке Кюджюкбиркус приблизиться вообще замолчали, и ей так и не удалось разобрать, на каком уроке будет происходить испытание. Уроков сегодня должно быть пять — игра на сетаре, гимнастика, танец живота, стихосложение на фарси и правильное сурьмление глаз. И ни один из них Кюджюкбиркус не пугал — она знала, что справится.
Короткие рифмованные восхваления красоты и мудрости собеседника давались Кюджюкбиркус не так чтобы очень, но она давно заметила, что тут главное — подача, протяжная напевность с горловым придыханием, правильная улыбка, правильный взгляд, как еще папа-Рит учил смотреть на самых важных зрителей с самыми толстыми кошелями на поясе. Калфу тут ничего нового не добавили, правильно улыбаться и смотреть Кюджюкбиркус и до них умела. И все! И никто не обратит внимания, что ритм сбит, слогов больше или меньше положенного, сравнение не затертое до дыр, а рифма хромает.
Гимнастика и танцы — да тут и говорить смешно, в этих занятиях у Кюджюкбиркус нет достойных соперниц не только среди гедиклис, она и половину старшего гарема заткнет за расшитый бисером пояс роскошных сальвари. А все почему? А потому что тренируется постоянно, пока они у фонтана прохлаждаются или сладкую пахлаву уминают за обе щеки. С сетаром тоже трудностей быть не должно, три струны, ничего сложного. Главное — опять же выглядеть уверенно и улыбаться правильно.
Но самым удачным было бы, если бы проверочным оказался урок по изготовлению и применению красок для лица и тела. Вот тут-то бы Кюджюкбиркус показала, на что способна! Вот тут-то бы она развернулась!
Они ведь страшные неумехи по этой части тут все, даже калфу! Нет, конечно, гедиклис учат изготавливать краску для ресниц, перетирая жженую скорлупу грецкого ореха и сурьму, замешивать в нужной пропорции басму с хной для чернения волос или взбивать масло с рисовой пудрой и мягкой охрой, а также выбеливать лицо соком лимона — но и только! Все остальные краски, помады и притирания в Дар-ас-Саадет поступают извне, от специальных купцов, что везут их из Персии, Индостана или даже Египта. Даже простых кошенильных жучков никто из наложниц не давил сам, яркую краску для губ приносили евнухи уже готовой, в виде густого сиропа, оставалось только взбить с маслом и воском — и все. Да и это считалось достойным разве что гедиклис, любая из самых ничтожных наложниц же почитала чуть ли не зазорным знать, из чего и как изготовлены ее краски и притирания — достаточно и того, что она знает, как ими правильно воспользоваться к вящей усладе взора султана.
Поначалу Кюджюкбиркус никак не могла поверить в подобное — как может взрослая женщина доверить свою красоту (а значит, и саму свою жизнь и благополучие!) чужим рукам? Тем более — незнакомым рукам неизвестного мастера, полно, да мастера ли вообще?! Ведь если жуков давили неправильно или очистили плохо — после такой помады на губах появятся долго не заживающие язвочки! А могут (о, ужас!) и шрамы остаться!
Впрочем, присмотревшись внимательно, Кюджюкбиркус на губах ни у кого из старших наложниц ни язв, ни шрамов не обнаружила. А помадой они пользовались постоянно, так что если бы с ее составом что-то было не в порядке — никак не смогли бы избежать разъеденных губ. С некоторым сомнением, но все же приходилось признать — неизвестные мастера таки были именно мастерами и ремесло свое знали. Но их мастерство не делало обитательниц Дар-ас-Саадет меньшими неумехами и лентяйками.
Они ведь сами ничего в эти краски почти что не добавляли, полагая, что и так хорошо! А когда Кюджюкбиркус попыталась подсказать — еще и высмеяли ее: мол, гедиклис, а лезет поперед калфу! Что ж, Кюджюкбиркус не стала настаивать, но обидчиц запомнила. И решила дождаться более удобного времени и заранее подготовиться, чтобы посрамить сущеглупых обязательно пред лицом старших калфу и, может быть, даже самой уста-ханум. И чтобы все столь достойные женщины собственными глазами убедились, насколько же сильно отличается от простой кошенили помада с добавлением перетертой в невесомую пудру матери жемчуга, что покрывает внутреннюю сторону раковин! И, понятное дело, что отличается к лучшему, приобретая глубокий перламутровый блеск, от которого губы становятся похожими на сказочную драгоценность, мифический алый жемчуг, что дарует бессмертие.
Ах, как было бы славно, если бы действительно испытательным оказался именно урок косметики!
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
Кёсем смотрела, как в пустом внутреннем дворике танцует обнаженная девочка.
Смотрела почти открыто, не опасаясь, что ее присутствие обнаружат — маленькая танцовщица слишком увлечена, а оконный проем, у края которого стояла слившаяся со стеной Кёсем, слишком глубок и темен. Да и не смотрит девочка вверх, вот когда перейдет к подтягиванию на перилах балкона — тогда да, тогда лучше отступить поглубже в комнату, если имеешь желание остаться незамеченной. Балкончик расположен как раз напротив окна, да и рассвет накатывает стремительной приливной волной, и скоро даже глубокая оконная ниша перестанет быть надежным укрытием.
Про Кёсем среди обитательниц Дома Счастья ходило много слухов самого разнообразного толка. Часть из них зарождалась сама собой, и были те слухи не всегда приятны, другие же она сама распускала вполне сознательно, и это были полезные слухи. Пустить слух не так уж и сложно, если хорошо знаешь, на что способна та или иная наложница и кому из них достаточно лишь шепнуть что-нибудь по большому секрету — чтобы завтра об этом говорил весь гарем.
Кёсем знала.
Слух о том, что великая Кёсем знает все про всех и никогда не спит, был из самозародившихся, но полезных, и Кёсем не спешила его пресекать. Скорее поддерживала. Чему немало способствовала привычка спать урывками и вполглаза, просыпаясь от малейшего намека на опасность — а в гареме любая необычность, любое самое легкое нарушение налаженного распорядка могут оказаться опасными, и не просто опасными, а смертельно. Тот, кто спит внимательно и не расслабляясь, имеет куда больше шансов проснуться живым. И просыпаться снова и снова, долго и счастливо.
За утренними танцами Кюджюкбиркус Кёсем следила давно, но не потому, что считала их чем-то опасным или предосудительным. Просто эта странная девочка, так похожая и одновременно так непохожая на нее саму в далекой юности (ну, не такой уж и далекой, если быть честной хотя бы с самой собой!), вызывала у Кёсем интерес. Даже больше — эта девочка ей нравилась. И не просто как еще одна вполне подходящая кандидатка в будущий гарем одного из сыновей, но и сама по себе. Нравились ее детская непосредственность, ее сила и целеустремленность, ее улыбка, не сходящая с пухлых губ ни на миг, ее постоянная готовность радоваться любому пустяку и по малейшему поводу заливаться звонким переливчатым смехом. Даже детские шалости и проделки особо не раздражали Кёсем — в них она тоже узнавала отражение собственных шалостей и проделок.
Вот ведь наивная глупышка! Думает, что если пробралась во дворик, никого не разбудив по пути, — то никто и не знает о том, чем она тут каждое утро занимается! Ах, если бы в гареме было так просто утаить хоть что-то! Уж кто-кто, а Кёсем, хранящая, пожалуй, самую значительную и опасную тайну гарема, не понаслышке знает, как же это сложно, сколько сил и выдержки нужно для этого, интриг какой изощренности требует сокрытие в тайне чего-нибудь мало-мальски важного.
Маленькой воздушной плясунье еще предстоит многому научиться, если собирается она вести собственную игру. Может быть, когда-нибудь она и научится — в том числе и хранить в тайне свои секреты.
Сейчас же о ее утренних занятиях знал весь Дар-ас-Саадет.
Впрочем, большая часть старших наложниц не придавала значения подобной ерунде — мало ли какие глупости придут в голову какой-то там гедиклис, еще даже не получившей первого взрослого имени? Велика радость уподобляться ничтожным, их деяниями интересуясь! Пусть себе танцует, если это никому не мешает. Да пусть хоть до полусмерти утанцуется, им-то что с того?
Евнухи помоложе да поазартнее заключали пари — долго ли продержится странная кандидатка в наложницы и что случится первым: лопнет ее собственное терпение и она перестанет раздражать старших своими глупыми выходками — или же кончится терпение у кого-нибудь из облеченных властью (у той же Кёсем, к примеру) и зазнайку с позором выставят из Дар-ас-Саадет? Много монет перешло из рук в руки, много разбилось надежд на быстрое обогащение, много тайных врагов нажила себе маленькая танцовщица, сама того не подозревая — ведь почти что каждый из сделавших неверную ставку злился не на собственную глупость, а на слишком упрямую девчонку, полагая исключительно ее одну виновницей собственного проигрыша.
Про эти пари Кёсем знала тоже. И молчала, пряча усмешку в уголках губ. И запоминала тех, кто ставил на ее терпеливость — как и тех, кто ставил на ее нетерпение: первые умны и наблюдательны, о них нельзя забывать, строя собственные планы. Вторые — глупы, на них нельзя полагаться.
Между тем Кюджюкбиркус закончила танец, несколько раз прогнав по телу волну мелкой дрожи, от вскинутых над головой рук до самых пяток — когда ее фигурка нальется женственностью, это будет выглядеть очень чувственно и возбуждающе. Уже и сейчас, когда она вот так изгибает шейку, завлекательно пригашивает хитрый взгляд густыми ресницами и кокетливо трогает пальчиком полураскрытые пухлые губы — так и подмывает забыть, насколько юна эта пигалица. Кажется, что она отлично знает, что делает и чего хочет, а главное — чего может хотеть от нее мужчина. И не понять даже, чего в этом больше — плодов обучения или врожденной женственности.
Как бы там ни было, Кёсем все более склонялась к мысли, что подходящее время для знакомства «ее девочек» — а она уже давно выделила Мейлишах, Ясемин и Кюджюкбиркус в персональные ученицы, точно так же, как когда-то поступила с нею самой и ее подругами Сафие-султан, — с Османом и ее собственными сыновьями Мехмедом и Баязидом если и не наступило уже, то вот-вот настанет. И останавливал ее буквально сущий пустяк.
Понятно, что шахзаде сами дадут новые имена своим избранницам — если, конечно, захотят. Скорее всего — захотят. Ибо так принято. Но все равно представлять будущему султану и его братьям кандидатку в наложницы под детским прозвищем было бы верхом неприличия — а гаремного имени у Кюджюкбиркус до сих пор так и не было. Вот это-то и останавливало Кёсем.
Вернее то, что она почему-то никак не могла решить — какое же имя дать маленькой упрямой танцовщице?
А тянуть не стоит, слишком долго ходит девочка под детским прозвищем. Ее давно бы уже назвали Пэрвэной — за порхающие танцы, действительно ведь словно бабочка. Или, не задумываясь особо — Мэхвеш или Мэхтеб, лунным светом или подобной луне, в гареме любят давать такие имена. А если бы хотели уязвить привычкой вставать, когда еще темно и луна в полной власти — то и Мэхдохт, дочь луны, с обидным намеком.
Но теперь Кёсем проявила к Кюджюкбиркус интерес, и хотя не сделала ее своей бас-гедиклис, но проявленный интерес словно бы поставил метку, и никто иной не мог дать гедиклис имя, это было бы грубым нарушением неписанных правил гаремного этикета. Теперь это должна и обязана сделать Кёсем и только Кёсем. А Кёсем сомневалась и никак не могла решить.
Казалось бы — ну что за ерунда! Дай любое, все равно оно ненадолго, девочка красива и старательна, она наверняка понравится кому-нибудь из шахзаде, и тот сразу же наградит ее новым именем, достойным уже не гедиклис, а гёзде, а потом и икбал. Так какая разница, каким именем назвать ее сейчас? Бери любой цветок или фрукт, или фазу луны — разве важно, что это будет, если все равно ненадолго?
Но день шел за днем — а Кёсем все никак не могла решиться, выбрать, найти подходящее. Мысленно она слегка подтрунивала над собственной нерешительностью, находя ее пусть и глупой, но не таящей опасности.
И не желала признаваться даже самой себе, что эта самая нерешительность ее почему-то тревожит.
Ранняя пташка всегда получает самого жирного червячка и самые мягкие чувяки — это знают даже уличные артисты, привыкшие босыми ногами месить грязь и обивать булыжники мостовых. Кюджюкбиркус всегда была ранней пташкой, привыкла чуть ли не с самого младенчества вставать затемно — лучше убраться с общей циновки первой, до того, как проснутся старшие или начнет ворочаться пробуждающийся папа-Рит. Тем более что старшие всегда норовили пробудить слишком много о себе возомнивших засонь-младших болезненными пинками или щипками, от которых потом оставались долго не сходившие синяки. Да и папа-Рит просыпался как правило не в духе и попасть ему под горячую руку было легче легкого. А вот рука у него как раз-таки вовсе не легкая, очень тяжелая у него рука, под такую лучше не попадаться. И ротанговый посох, опять же.
Но если не попалась ни на глаза, ни под руку, ни под посох, или попалась — но убежала вовремя, догонять он не станет, найдет другого, на ком можно сорвать утреннее раздражение. Главное — успеть удрать вовремя, а еще лучше проснуться первой. Ну или во всяком случае раньше папы-Ритабана.
Все танцоры и акробаты маленькой труппы это отлично знали, только вот проснуться раньше хозяина удавалось не всем. Кюджюкбиркус удавалось — не иначе, богиня помогала, каждый раз посылая то куснувшего за ухо москита, но впившийся в бок камешек. Легко просыпаться, если спишь на тонкой протертой до дыр циновке, сквозь которую отлично чувствуется каждая земляная кочка и каждый не убранный с вечера камешек.
В Дар-ас-Саадет тюфяки мягкие, обтянутые ласкающим кожу хлопком, и нет ни москитов, ни кусачих мошек, которые еще противнее и вечно лезут в нос и глаза — их отгоняет дым из ароматных курильниц, расставленных по всем углам. Да еще и простыни дают. Огромные! Целиком завернуться можно, только и спать, казалось бы! Но глаза у Кюджюкбиркус все равно открывались задолго до утреннего крика муэдзина, призывающего правоверных к рассветной молитве. Мягкие тюфяки и нежнейшие простыни не смогли перебить устоявшуюся привычку.
Казалось бы, ну проснулась, ну открыла глаза, когда все вокруг видят девятый сон, а небо только-только подернулось на востоке розовым перламутром, — так порадуйся, что день еще не настал, закрой глаза снова, перевернись на другой бок и спи себе дальше в свое удовольствие! Пройдет несколько дней — и самым распрекрасным образом перестанешь просыпаться до света, будешь вкушать сладкий нектар предутреннего сна до самой молитвы, как все остальные…
Но в том-то и дело, что Кюджюкбиркус — не все. Она избранная Аллахом перчатка великой богини, а перчатке богини не следует валяться где ни попадя, теряя форму и привлекательность. Перчатка должна следить за собой. А где взять на это время, если весь день наставницы-калфу гоняют бедных гедиклис, не давая им ни минутки свободной?
Им, наставницам, хорошо, их много, одна устанет — ей тут же на смену спешит другая, урок гимнастики сменяется каллиграфией или фарси, осваивание тонкостей росписи лица для наибольшей привлекательности или изучение способов шлифовки лучных колец — занятиями по стихосложению или истории Великой Порты. И так до самой ночи, пока протяжный вопль муэдзина не возвестит о том, что дневные труды пора заканчивать или хотя бы отложить до следующего утра.
Вот тут-то вроде как можно и собою заняться, да только никаких сил уже нет ни на что, тело болит, словно весь день на канате плясала, а перед глазами разноцветные мушки кружатся, и путаются слова пяти языков — хинди и бенгали, с детства знакомые, мешаются с фарси и приобретают вдруг турецкое звучание или арабскую цветистость. Уже и не вспомнить, что и как на каком называется, уже и рукой не шевельнуть — только бы до тюфяка добрести и в сон провалиться.
Нет. как ни крутись. а раннее утро — единственное время, когда ты полна сил и на что-то годишься. Потому и не видела Кюджюкбиркус причин менять сложившуюся привычку вставать до света. Вот и сегодня глаза ее распахнулись сами собой, словно кто за пятку дернул.
В спальной комнате гедиклис было не так уж и темно — во всяком случае, пробираясь к выходу, Кюджюкбиркус ни разу не споткнулась ни о чье разметавшееся во сне тело. Жидкого предрассветного сумрака, что сочился сквозь ажурную деревянную решетку выходящих во дворик окон, вполне хватало. И Кюджюкбиркус в который раз порадовалась тому, что ничтожным гедиклис по статусу не положено всю ночь наслаждаться ароматом цветущих лиан, чьими побегами заплетены окна общих спален более привилегированных наложниц, отдельных, пусть и крохотных, комнатушек икбал и куда более роскошных покоев высокостатусных кадине. У ничтожности есть свои преимущества, и умная перчатка умеет ценить их и быть благодарной богине. Ведь густые лианы дарили не только аромат, но и тень, и ночью в покоях старших наложниц было хоть глаз выколи.
Ловко балансируя на цыпочках и удерживая на голове сверток с одеждой, Кюджюкбиркус протанцевала к выходу между посапывающих или громко храпящих гедиклис, бесшумная и никем не замеченная, где перешагивая, а где и перепрыгивая смутно, но все-таки различимые в предрассветном полумраке препятствия. Это вовсе не трудно было для той, кого папа-Рит почти год гонял по «лабиринту со змеями». Там, пожалуй что, было и потемнее, под затянутой на глазах кожаной-то повязкой!
И что с того, что роли змей исполняли джутовые веревки, в беспорядке разбросанные по полу? Только и радости, что они не могли тебя укусить, если случайно наступишь на какую или заденешь ненароком. Зато сколько раз наступила или задела — столько раз и получишь после тренировки хлестких ударов пониже спины. Той же самой джутовой веревкой и получишь! Быстро научишься ходить осторожно и тем самым нахлестанным местом чувствовать, куда не следует ставить ногу.
Во дворике было почти светло — во всяком случае, так Кюджюкбиркус показалось после темного коридора. По нему каждое утро пробираться приходилось буквально на ощупь, хорошо хоть там можно было не опасаться на кого-нибудь наступить. Как и большая часть гедиклис, Кюджюкбиркус спала голышом и не находила в этом ничего необычного — кто же спит одетым? Но вот танцевать голышом, без стесняющего движения верхнего платья, без путающего ноги чурибара, даже без набедренной повязки-лангота, — это поначалу действительно казалось ей хотя и восхитительно-удобным, однако же странным и непривычным.
Но тут так принято. Такие правила, ни у одной из наложниц и ни у единого евнуха Кюджюкбиркус не видела ничего, хотя бы отдаленно напоминающего лангот, по слухам их во дворце султана не носят даже мужчины, а кто такая Кюджюкбиркус, чтобы приходить в чужой храм со своими статуями?
Поеживаясь от утренней прохлады и зевая, Кюджюкбиркус сложила одежду на каменной скамье у входа, не удержалась, погладила рукой тонкий хлопок. Ах, какая ткань! Не шелк, конечно, шелк не положен гедиклис, не доросли и не заслужили, но и хлопок здешний ничуть не хуже — нежный и мягкий, словно шкурка новорожденного барашка. Да и сама одежда красоты несказанной, Шветстри о такой и мечтать не смела! Не детская юбка-лонга из двух полосок ткани, лишь на бедрах и скрепленных, — настоящие взрослые сальвари! Да еще такие роскошные, тончайшие, с изящным орнаментом и бисерной вышивкой по поясу! Верхняя рубашка, правда, на полноценный камиз походила мало, скорее на детскую чоли, оставляющую открытым весь живот, но так здесь многие ходят, даже и из старших наложниц, ничего в том зазорного, и их чоли разве что изукрашены гуще да нитями золотыми прошиты так, что богатого алого шелка почти и не видать. И не бисером на них узоры выложены, а настоящими перлами да смарагдами. Красота несказанная, но танцевать в таком будет сложно, это Кюджюкбиркус уже заранее огорчает.
Но танцевать придется. Потому что скоро, очень скоро и у Кюджюкбиркус будет алый халат с жемчугами да золотыми вышивками. А пока лучше поберечь то, что уже имеешь — кто его знает, когда гедиклис получит следующую обновку, да еще такую красивую!
Все еще позевывая, Кюджюкбиркус подошла к фонтану — в дворике младшего гарема фонтан был небольшим и не бил вверх, как, по слухам, в Запретном Саду, где имели право гулять и наслаждаться роскошью прохладной тени под густой сенью фруктовых деревьев только любимые жены султана. В дворике младшего гарема все было намного проще, и фонтан тоже. Полукруглая чаша, выдающаяся из стены на полшага, не более, и струйка воды, что в нее стекает, не толще стебелька нарцисса. Но чаша глубокая, а вода в ней достаточно холодная, чтобы прогнать остатки сонной одури.
Вытираться Кюджюкбиркус не стала, знала по опыту, что кожа высохнет мигом, стоит только начать танцевать.
ПРИМЕЧАНИЯ
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. Как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
Гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
Икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
Кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
Гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
Калфу — наставницы в школе наложниц.
Бас-гедиклис — любимая ученица одной из калфу.
Хазинедар — ближайшая прислужница-хранительница при одной из валиде, кадине или хасеки.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца Великого Султана.
Илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
Хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.