Стать прушником невозможно. Им надо родиться.
Мне удалось именно стать. В возрасте восьми лет.
Когда в класс пришёл новенький по имени Павел, успеваемость моя сразу пошла в гору.
Мы подружились. Сидели за одной партой. Взрослели, клеили девчонок. Совместные игры, гулянки, а позже и пьянки привели нас к общему бизнесу в девяностые. Павел окончил Химико-Технологический, а я — Машиностроительный. Мы нашли нишу и принялись её обживать. Пашкина голова оказалась кладезем новых идей. Кроме того, он был химик от бога и перфекционист. Довольно скоро мы сумели наладить выпуск пластиковой упаковки для мясопродуктов. И к началу нулевых вышли на лидирующие позиции в Европе.
Пёрло по всем направлениям. Бизнес, личная жизнь.
Банковские счета пухли. Производство расширялось. Росло количество рабочих мест.
Наши старшие сыновья ходили в один класс. Младшие были погодками. Супруги приятельствовали.
В свободное время я играл на бильярде и в казино. Особенно меня любила рулетка.
А потом с Пашкой что-то случилось. Он потерял интерес к нашему делу и обзавёлся гончарным кругом. Дни и ночи напролёт месил глину. Ваял горшки, кувшины. Бредил мергелем и майоликой.
Потом и вовсе исчез незнамо куда, оставив распорядительное письмо.
Бизнес переходил в мою собственность при условии, что Пашкины дети и жена получат пожизненную ренту.
Вот уж привалило!
Международные поиски гендиректора дали нулевой результат.
Пять лет спустя по почте пришла открытка. Из Греции.
Я отыскал Пашку на Санторини. Он жил в скромном маленьком домике с лестницей, ведущей на плоскую крышу. Внизу у него была устроена гончарная мастерская.
Мы сидели на берегу и смотрели, как багровый солнечный диск тонет в Эгейском море. За спиной топорщились белые скалы.
— Вернёшься? — задал я зряшный вопрос.
Пашка покачал нестриженой головой.
— У меня есть всё необходимое.
— И даже глина на вулканическом острове?
— Это уж точно не проблема.
Я вздохнул.
— В горе, в тоске и в радости… Везучий сукин сын!
— Why? — Он и правда не понимал.
— Позволил себе жить не по правилам. И сумел избежать Голгофы, — пошутил я.
— Ах, это… — Он задумался. Поймал горлышком свежеобожжённого кувшина набежавшую волну. — Знаешь, по-моему, только так и можно…
От него больно разило сотканным из воздуха счастьем.
— Выпей! — Он передал мне кувшин.
Я боязливо взял его в руки, отхлебнул.
Это было вино. Терпкое и необыкновенно вкусное.
КОНЕЦ
Толстая ветка яблони растёт почти горизонтально. К ней на расстоянии тридцати сантиметров друг от друга намертво прикручены два конца жёсткой веревки — так, что внизу получается петля. В эту петлю уложена крашеная дощечка с боковыми пропилами. Я сижу на дощечке, поджав ноги и вцепившись в верёвку побелевшими от напряжения пальцами.
— Держись крепче, — говорит папа и начинает медленно раскачивать меня.
Вперёд-назад. Вперёд и вверх. Назад, вниз и снова вверх, но уже спиной.
Набегающий поток воздуха свивается в упругий кокон.
— Шухер! — кричит соседский Вовка.
Сочная абрикосовая мякоть сладко тает во рту. Косточка падает на землю, а правое ухо вдруг пронзает острая, разрывающая сознание боль… чьи-то безжалостные пальцы выкручивают мочку, окунают меня в огонь… Вечный огонь едва виден на солнце… и я стою неподалёку в чёрных шортиках и белой безрукавке. На шее у меня красный пионерский галстук, а в животе — странный мятный холод. Пионеры маршируют в ряд.
— Когда летишь вперёд, выпрямляй ноги! — громко учит папа.
Его голова покоится на больничной подушке. Лицо измождённое, с пергаментной кожей на острых скулах. Из носа тянутся тонкие пластиковые трубочки. В груди у меня тесно. Нечем дышать.
Вни-и-из!
Папа улыбается.
— Семь да пять. Как правильно: одиннадцать или адиннадцать?
Он с трудом шевелит бескровными губами.
— Двенадцать. — шепчу я.
Мама вытирает слёзы скомканным платком.
Земля подо мной выгибается чёрной дугой.
Вверх!
И я, отвечая на Женин поцелуй, распадаюсь на части. Меня больше нет. Она нереально красивая девочка и позволяет мне даже… о-о-о-у-уууу!!!
Надо открыть глаза! Непременно открыть глаза!
В это невозможно поверить! Это происходит с кем-то другим, не со мной, не сейчас, не здесь.
Я падаю в небо. Вниз? Каким-то чудом выныриваю из затяжного пике.
Крики болельщиков придают мне сил. И я рву грудью финальную ленточку. Это чистая победа!
Вверх!
Ух, какая кипенная, какая нестерпимо острая белизна! Даже больно смотреть.
— У нас всё ещё может быть, Вика!
— Нет, я больше не люблю тебя!
Вниз!
Сердце сжимается до размеров фасолины и проскальзывает в живот.
И моя небритая физиономия отражается в зеркале напротив.
— Папа, хочу на атлакционы! — канючит Димка.
— Будет тебе аттракцион!
Я веду сына к старой яблоне.
Папа раскачивает меня, страхуя от возможного падения.
В полёте я кричу во весь голос.
Мне холодно. Мне жарко.
Я помню.
Мне было года три. Моя кроватка стояла в углу комнаты с высоким потолком. Но от двери её было не увидеть — угол отгородили трёхстворчатой синей ширмой. Там, за ширмой, в своём маленьком мире, я проводил бòльшую часть суток.
Мы жили в старом бабушкином доме: две комнаты, кухня и туалет. Бабушка обитала в крохотной светёлке, а папа, мама и я — в зале. Когда я просыпался и садился в своей кроватке, я мог коснуться рукой синего шёлка, на котором резвились золотые драконы.
Я очень хорошо это помню.
Когда мне исполнилось пять лет, мама решила научить меня кататься на коньках. К тому времени я уже спал на раскладушке у окна, а за ширмой хранились мои чепчики, ползунки, альбомы с младенческими фотографиями и кое-что ещё. Вещи, с которыми жалко расстаться всерьёз и навсегда.
Мама пошарила за ширмой и достала валенки, а затем — коньки-снегурки с загнутыми носами. А папа отыскал кусок бечевы и привязал коньки к валенкам. И всю зиму мы втроём ходили по выходным на каток. А потом пришла весна и коньки вернулись за ширму.
Год спустя за ширму переехал трёхколесный велосипед «Бабочка», а позже и двухколёсный «Уралец». Переехали разноцветные кубики, солдатики и немецкая железная дорога. Следом настал черёд учебников для начальной школы и потрёпанного ветром змея. Оказались за ширмой и пробитый на камнях Чёрного моря матрац, и утюг, который папа чинил, отвоёвывая у драконов то отвёртку, то плоскогубцы, а то и крохотные тиски. Годам к пятнадцати я, поколебавшись, отволок в угол, за синий шёлк, кляссер с марками, коллекцию монет и ворох чужих тайн, не дававших мне покоя. Вместе с плачущей мамой и хмурым отцом мы отвезли за ширму любимую бабушку, навсегда уснувшую в инвалидном кресле.
Школьный аттестат и институтский диплом я забросил за ширму с разрывом в пять лет, но за эти годы успел сгрузить туда же первую любовь, боль от глупых расставаний и предательства случайных друзей. Отпраздновав серебряную свадьбу и взявшись за руки, ушли за ширму мама и папа.
Осознав собственное одиночество, я стал избавляться от хлама. Передвинул за ширму стеллаж с видеодисками, моток финансовых неурядиц и стопки книг, заполонивших интернет. Отбуксировал настенный телевизор, список безнадёжных долгов, компьютер и увесистую пачку электронных акций Газпрома. Вкатил прямо в пасть драконам внедорожник с комплектом зимней резины, забив багажник пожелтевшими рукописями и бесполезной чужой мудростью.
Хотел навсегда избавиться от памяти, но сначала заглянул в тонкую щель между створками ширмы. И увидел лишь розовый свет, сочащийся сквозь белёсый туман. Где-то вдалеке считала годы кукушка.
Все мои победы и неудачи, все заусенцы и шрамы, чудачества и придумки были упакованы в этот туман.
Память, как тяжёлый рюкзак, гнула меня к земле. Всё, что мне могло понадобиться в жизни, было там, за ширмой. Все, кого я когда-либо любил, тоже были там.
Я смотрел на них и не видел.
И тогда я скинул невидимый рюкзак на пол, разулся и по мокрой от тумана траве пошёл на голос кукушки…
Борщов принял у курьера пакет, расписался в получении и, закрыв дверь, разорвал хрустящую обёртку.
Выпал кусочек мелованного картона с обращением: «Dear Mr. Borshchoff! We suggest you take part in the beta testing of the new set of desires «Hotelka». We hope for fruitful cooperation!»
Подписи не было.
Борщов хмыкнул. Надеятся они, понимаешь ли…
В стильной, чёрной коробке в пять рядов были уложены кристаллы разных цветов и оттенков. По десять штук в каждом ряду.
Мечты, желания… Ну, посмотрим, что там у них на этот раз!
Рождественский сет.
Он вынул из гнезда белый кристалл — крайний слева, верхний ряд — и аккуратно вставил его в затылочный порт «юэсби-фоти».
Это были заснеженные горы. Крыша мира. Звенящий морозный воздух. Солнце, танцующее в каждой льдинке. Восторг и упоение. Мечта домоседа, боящегося высунуть нос за пределы родной квартиры.
Борщов сделал пометку в блокноте и взял следующий кристалл. На нём оказалось море. Неспокойное. С чайками и барашками на волнах.
Примерно за три часа он перебрал все кристаллы, на одних задерживаясь подолгу, другие отключая почти сразу после активации. Полоса охвата была беспрецедентно широка.
Имелись короткие детские желания: день рождения с героями любимых сериалов, торт, велосипед, коньки, куклы, новый компьютер. А также и более абстрактные категории: мечта о верном друге, желание стать моряком, пожарным, сыщиком, артистом этсетера. Наполненное страхом желание быть как все и острая потребность быть ни на кого не похожим. Наивная и неконкретная мечта быть всегда лучше других и абсолютно рациональная установка на то, чтобы нести в массы свет и знания.
Горы и море дополнялись небом, космосом, неохватной ширью полей и густыми хвойными лесами. Полноценные 6D.
Отдельной группой шли материальные мечты. «Porsche», 911 модель Carrera Cabriolet, яхта как у известного олигарха, только с алыми парусами, теннисный корт и дом в Биаррице. Ровные брикеты валюты — однообразно и скучно заполняющие огромный ангар.
Желание славы и желание власти, месть как способ кому-то и что-то доказать, дурацкая мечта о мире во всём мире, трогательная забота о детях и их благополучии, грёзы о справедливости, чтобы все мы были здоровы, а они чтобы сдохли, кровь, боль, долгожданная потеря девственности, уйти красиво и счастье для всех даром, непременно взять реванш на биллиарде, взыскать карточный долг и влупить этим троллям на полит-портале. Ломка, и не сдохнуть бы до следующей дозы! Адреналин в чистом виде. И секс. Много секса с Моникой Белуччи и Софией Марсо. Ну, или на худой конец, с Тимберлейком и Хью Джекманом.
Борщов записал: «Желание — это краеугольный камень рукотворной Вселенной. Отличается от мечты верой в возможность реализации.
Рекомендации:
1. Отделить мечты от желаний — долгосрочных и сиюминутных.
2. Доступ к антигуманистическим желаниям заблокировать возрастным цензом.
3. Добавить мечту о визите деда Мороза и Снегурочки. Всё-таки рождественский сет».
Под последним кристаллом, в углублении, он обнаружил бонус — кнопку с надписью: «Реализация мечты, выбранной случайным образом».
Хох!
Борщов нажал кнопку.
Зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Борщов.
— Госпожа Борщова? Беспокоят из клиники пластической хирургии «Доктор Хилер». На утро вторника, одиннадцатое января, у вас назначена маммопластика. Назовите удобное для вас время, чтобы мы могли выслать за вами машину.
Борщов повесил трубку и добавил в блокнот ещё один пункт:
4. Убрать дурацкую рекламу! Зашкаливающая степень идиотизма.
Первый снаряд рванул с той стороны изгороди. Дрогнул пол под ногами. Посыпались стёкла на веранде и в столовой.
Мама выронила тарелку с яблочным пирогом, а отец вскочил, опрокинув чашку со свежесваренным кофе. Матвей помнил жуткое коричневое пятно, быстро расползающееся по белоснежной скатерти.
Грохнуло за стеной. Брызнули куски штукатурки. И сразу стало нечем дышать.
— В подпол! Быстро! — скомандовал отец.
Где-то далеко возник и стал стремительно нарастать вой воздушной сирены — зацепился на высокой ноте и повис, высверливая мозг.
Спотыкаясь, ссыпались по лестнице вниз. Матвея трясло, и он влип в мамино плечо в кромешной темноте. Отец захлопнул ляду, и на какой-то момент показалось, что они в безопасности. Потом их накрыло по-настоящему.
К дому вела такая знакомая дорожка, мощёная жёлтым кирпичом.
— Странное место, — сказал внезапный солдатик с эмблемой миротворческих войск ООН на рукаве. — Морок. Обманка. Каждому здесь видится что-то своё.
— Я только посмотреть, — жалобно произнёс Матвей.
— Охота вам… — Губы солдатика тронула еле заметная усмешка. — Ничего же не разберёшь.
— Ну а вдруг?.. Вдруг получится?
— Не получится, — сказал солдатик. — Вы не первый.
Их откопали через несколько суток — когда время уже перестало иметь значение. Наверное, Матвея сберегло Небо. К несчастью — только его. Тела родителей лежали неподалёку, накрытые серым брезентом. Дом был полностью разрушен. Торчали обломки брёвен. Битая черепица валялась под чудом уцелевшей яблоней.
Матвей, не веря себе, повёл взглядом справа налево и глубоко втянул в лёгкие августовский яблочный дурман.
Крыльцо не просто выглядело знакомым. Это было то самое крыльцо. Две ступеньки. Резные перильца. Фонарик над входом.
Из столовой доносились родные голоса.
Матвей почувствовал, как слабеют ноги. Шаги давались ему с превеликим трудом.
Он двигался — словно плыл сквозь густое масло: так, как это обычно бывает во сне.
Если бы это только было возможным! Увидеть маму и отца — живыми и молодыми, смеющимися и счастливыми! Спустя тридцать лет войти в уничтоженный дом своего детства. Насладиться куском маминого пирога, запивая его топлёным молоком из заветной синей кружки. Ощутить запах отцовских сигарет, смешанный с ароматом утреннего кофе.
Счастье! Да он бы, не задумываясь, отдал половину оставшихся лет жизни.
Если бы…
Солдатик наблюдал издали. Пойди пойми этих русских! Намолят себе место на свалке и ходят потом, кланяются куче строительного мусора. А ты тут стой и охраняй неизвестно что и неизвестно от кого. Он достал из кармана пачку сигарет, чиркнул «зиппой», затянулся. Покосился в сторону явно тронутого «посетителя» и изумлённо затряс головой.
Субтильный седоватый дядька куда-то запропастился, а на его месте стоял мальчишка, подросток лет одиннадцати-двенадцати.
— Эй! — окликнул его солдатик. — А где тут был… такой…
— Извините, — сказал Матвей тихо. — Я не мог не прийти.
Пока он вприпрыжку нёсся к автобусу, его неотступно преследовал запах спелых яблок.
Я увидел её и погиб. Точнее, потерял рассудок.
Она танцевала на открытой веранде, под звёздным небом, на виду у сотен праздношатающихся конгрессменов. Танцевала так, что казалось, звёзды мерцают в такт её движениям. Достоинство, грация, женственность. Воплощённая в жизнь золотистая мечта.
Меня потянуло к ней, и я, боясь промедления, оказался рядом.
— тАбита, — сказала она. — Меня зовут тАбита. А тебя, мотылёк?..
Мотыльками землян зовут почти все галакты, входящие в Космосоюз, — за малый срок жизни и свойственную нам легкомысленность. На космолингве слова «мотылёк», конечно, не существует, но есть зато слово «ахар», а это примерно то же самое.
Я назвал своё имя и положил ладони ей на талию. И мы стали танцевать вдвоём.
Позже, когда мы остались одни, я заглянул в её сиреневые глаза, коснулся губами тонкой шеи, ощутил упругие бёдра, высокую грудь и острые лопатки — рудименты крылышек.
А потом она сделала мне предложение, и я отправился с ней на Крелон.
В «гостевом секторе» меня ждал сюрприз. Для представителей иных рас на Крелоне действовало ограничение срока проживания. Как мне объяснила пожилая крелонка в униформе, это вынужденная мера, направленная против иммиграции.
— Вам введут вакцину, и возможности вашего организма будут оптимизированы, а сам организм перестроен особым образом. — Она кольнула меня взглядом. — Ахарам это обычно нравится. Продолжительность вашей жизни возрастёт.
— Насколько? — робко поинтересовался я.
— До принудительной остановки сердца — один день.
— У нас длинные дни, — шепнула мне тАбита. — Почти вечный полдень. Ты не пожалеешь.
Я был слишком влюблён и излишне самонадеян и согласился на вакцинацию.
Процедура оказалась недолгой.
Радостная тАбита подхватила меня под локоть, и мы поехали в её родовое гнездо.
— Теперь ты стал полноправным гражданином Крелона, — объявила она, когда мы добрались до места. — У нас есть законный день, и мы должны подумать о потомстве.
— Так скоро?
— Таков закон. Раз уж ты стал одним из нас, тебе придётся подчиниться. Это невысокая цена за возможность жить в стабильном обществе. И приятная.
— А разница в геномах? — спросил я.
— Устранена. — тАбита великодушно махнула рукой. — Для настоящего гражданина это вообще не помеха.
Вот это был сюрприз так сюрприз!
Мы стали любить друг друга, укрывшись от лучей яркого полуденного солнца под сенью виноградных лоз. Невдалеке шумел прибой. Кажется, где-то кричали чайки. Я был абсолютно счастлив.
А спустя короткое время, тАбита играючи снесла четыре яйца.
Я испытал что-то наподобие гордости и пожелал любимой поскорее высидеть здоровых деток.
тАбита рассмеялась и поведала мне, что на Крелоне яйца высиживают самцы. Забота о будущем потомстве считается тут исключительно мужской обязанностью. И привилегией.
Делать было нечего, и я поинтересовался лишь — долго ли ждать появления наших птенцов?
тАбита объяснила, что потомство обычно вылупляется на закате.
Совсем забыл сказать: день на Крелоне равен примерно десяти тысячам земных лет.
— Арина Тимуровна, я прошу ещё раз хорошо подумать над моими словами, — доктор Краюхин потёр переносицу и сложил беспокойные руки за спиной. — Пора принять взрослое решение. Мы бы и рады помочь вашему отцу, но медицина пока не всесильна. Поверьте мне! Далее поддерживать его организм в таком состоянии не имеет смысла. Пришло время отпустить его. Арина Тимуровна, вы понимаете меня? У каждого на земле свой срок…
— Это ведь не ваш отец, — тихо, но твёрдо проговорила маленькая женщина с заплаканными карими глазами. — У меня есть деньги. Я исправно оплачиваю расходы. Ваше дело — лечить.
— Мы не сможем его вылечить, Арина Тимуровна. При всём желании…
У неё больше не было сил это слушать. Сердце разрывалось от тоски и безысходности. Она развернулась и молча пошла по коридору.
В дверь позвонили, и Елена Ивановна кряхтя похромала открывать.
На пороге стоял молодой парень.
— Курьер, — сказал он, приветливо улыбаясь. — Доставочка. Распишитесь, пожалуйста!
Елена Ивановна поискала на лбу очки, не нашла, оглянулась в сторону кухни и беспомощно махнула рукой. Курьер подсунул ей клочок бумаги, вложил в пальцы ручку, и она почти наугад вывела свои инициалы.
Парень откланялся, а Елена Ивановна вытряхнула из конверта пластиковую карточку «Вандербанка», снабжённую запиской без подписи: «Целевая сумма для оплаты операции по замене коленного сустава».
Ноги у Елены Ивановны ослабли, и она грузно опустилась на стул.
Краюхин смотрел на спокойное лицо Тимура Гараева на фоне белой подушки и понимал, что пора менять профессию. Какого чёрта? Помогать людям. На исходе четвёртого десятка лет это стало почти невозможно. А в детстве казалось таким простым и естественным. И легко выполнимым, кстати. Натаскать воды из колонки бабушке в деревне, сбегать деду за папиросами в сельпо, объяснить сестрёнке задачку по алгебре… А вот взять и спасти старика, пребывающего в коме второй год… Человека, чья жизнь давно обнулилась и не подлежит восстановлению. Слабо? Ну, или хотя бы донести до его дочки, что такая вот послежизнь — это не лучший способ показать свой гуманизм и свою любовь, а бессилие, чёрт его дери, бессилие и страх перед приближающимся прыжком в бесконечность…
Инга с разбегу кинулась Павлику на шею и защебетала:
— Павлуша, дорогой мой, любимый! Как же я тебя люблю! Я согласна. Ты прости меня, дуру! Прости, хорошо? Такие цветы! Море! Океан! Я и подумать не могла, что ты настолько меня любишь! Когда ты успел? Как? Каким образом? Я думала, балкон обвалится. Это же чудо!
По экрану монитора время от времени пробегала зелёная искорка. Маленькая, юркая. Минуты таяли, как мёд на солнце. Тимур Гараев улыбался, хотя Краюхин не мог этого видеть. И вряд ли мог понять. Врачи — все циники. Все до последнего интерна. Но это ничего. Если вектор выбран правильно, всё возможно. Обнажается взаимосвязь явлений, и вся вселенная к твоим услугам. А если на что-то и не хватит времени, обязательно найдётся тот, кто идёт следом…
Краюхин увидел, как искорка на экране замерла, словно задумалась, и вдруг выстрелила подобием праздничного салюта. Он заворожённо смотрел сквозь неё на убегающую вдаль дорогу. И на ледяные глыбы нерешённых проблем, с которыми сражался маленький мальчик со смутно знакомым лицом, ещё не тронутым старческими морщинами.
Краюхина лихорадило. Предстояло так много сделать…
Лара Н. родилась в староборческой семье.
К концу 21 века численность староборцев в России резко пошла на убыль. Сменялись поколения, и Лара Н. чувствовала себя белой вороной.
Мама наставляла:
— Мужчина должен быть настоящий! Как папа. Как дядя Иван. Как Николай Олегович — последний муж бабы Сони из Ростова.
Лара Н. и сама понимала, что жизнь, если она не имитирована, а дана Богом, повсюду связана с белком, а сменные маслофильтры и жужащие сервоприводы у партнёра — это для женщины прямой путь в психушку. В лучшем случае — в дорогую клинику для залипших на полимерной коррекции фрикозоидов.
Первым мужем Лары Н. стал Георгий, встроивший себе в черепную коробку энерго-модуль «Horse On!». Ломаный модуль приобретался на вторичном рынке, колдовали над ним явно в «Нарвал-сервисе», и в результате каждые три часа Георгий, человек-конь, начинал бить каблуками в пол и ржать по-лошадиному. Лару Н. такое поведение очень быстро утомило, и они расстались.
Следующим счастливцем оказался Рустам — смуглый южный красавец, исповедующий здоровый образ жизни. Однако и тут семейное счастье длилось недолго. Однажды Лара Н. заметила, как Рустам поглаживает родинку у основания большого пальца, и украдкой заглянула милому в глаза. У нижней кромки роговицы пульсировало клеймо облачного сервиса. Дождавшись, когда Рустам уснёт, и вооружившись маникюрными щипчиками, Лара Н. подковырнула родинку и обнаружила под ней миниатюрный трекбол.
Она обнулила облако, забитое порниками, а на трекбол капнула кислотой. Наутро Рустам сбежал, по глупости прихватив пустой несгораемый мамин шкаф. На столе в гостиной осталась записка: «Ошибался. Прости. Деньги нужны на операцию».
После седьмой попытки к берегам Лары Н. косяком потянулись молодые люди, оснащённые электронными расширителями сознания. Круглосуточный доступ к инфо-сети не делал их особенными, скорее — туповатыми и озабоченными. Лара Н. опознавала их без труда — по желанию в любой ситуации находиться поближе к электрической розетке и по сиреневым точкам всё на той же роговице. От таких ухажёров избавлялась нещадно, даже на пробу не допуская к телу. Не хотела конкурировать с сетевыми порно-моделями.
Потом на горизонте возник Артём. Он был заботлив и хорош в постели. Лара Н. не сразу поняла, что главным достоинством Артёма является нефритовый имплант, делающий его стойким и неутомимым. А когда поняла, было уже поздно. У Артёма одновременно случились перегрев тестикул и задымление в области ануса.
Лара Н. вздохнула с сожалением:
— А ведь я тебя успела полюбить!
— Любовь — это цветной шум, — сказал Артём и, вызвав таксомотор, укатил в ночь.
Нешуточную депрессию Ларе Н. помог преодолеть Виктор. Он был настоящий. В первую же ночь Лара Н. обнаружила у него в затылке микрослот, в котором хранился важный документ, а вовсе не твердотельный модуль памяти. В документе говорилось, что Виктора в младенческом возрасте подвергли оптимизации. Показатели качества и надёжности его организма были выведены на единый уровень. Это означало, что он никогда не будет болеть, все его органы проживут одно и то же время, а сам он сгорит в один момент, как древняя лампа накаливания, просто вздрогнет и рассыплется в прах: перестанет быть. Идеальный вариант, если разобраться.
Виктор был для неё попыткой номер пятьдесят три.
Лара Н. так обрадовалась, что решила побаловать себя разумным подарком — сняла со счёта энную сумму и посетила ближайший центр регулирования, где ей подкрутили обонятельный контур, расширили спектры зрительного, слухового и осязательного восприятия. А заодно и вымарали из документов букву «Н», слишком уж назойливо говорившую всем и каждому о том, что Лара рождена в общине потомственных натуралов.
Жизнь с Виктором обещала быть короткой, но яркой. Приходилось соответствовать.
Накануне Рождества папа сказал:
— Егор, я знаю, ты хотел в подарок новый смартфон. Но у меня к тебе предложение. Сейчас везде сэйлы. За полцены можно такой телек взять! Закачаешься! Экран — во! Будем вместе футбол смотреть. И кино всякое. А Маришка — мультики. Давай? А со смартфоном повременим.
Я пожал плечами и стал собираться на тренировку.
Если бюджет в семье трещит по швам — тут уж не до обид.
Когда я вернулся, гигантский плоский телевизор уже стоял посреди комнаты на стеклянной тумбочке. И перед ним на расстоянии руки сидели мама, папа, Маришка и дядя Коля.
Маришка лизала мороженое-эскимо.
— Ого! — сказал я. — Быстро вы!
— Тссс! — сказал папа. — Смотри и не говори, что не видел.
Он нажал на пульте кнопку, и на экране появился парень в бермудах и бандане. Парень ловко жонглировал вафельными рожками с мороженым, поочерёдно откусывая от каждого, когда остальные были в воздухе. Фоном шла дурацкая мелодия в ритме «ча-ча-ча».
Папа засунул руку внутрь экрана, словно это было открытое окно, подхватил один из рожков и протянул мне.
— Хочешь?
Я, конечно, оторопел. Что ещё за фокусы? Потом осторожно взял рожок, лизнул, откусил…
Мороженое было настоящее. Холодное. И вкусное.
— А? — сказал дядя Коля. — Неслабый рождественский подарочек?
— Как это? — спросил я.
— В инструкции написано: не включать, пока не согреется. А мы сразу врубили. Ну и вот… Давай прокачаем! Что там на других каналах?
На восьми федеральных шла реклама. Отказываясь верить своим глазам, я смотрел, как дядя Коля выдёргивает у румяного толстяка ящик с пивом и, приговаривая: «Пиво, конечно, не водка», волочёт его на кухню.
Маришка запрыгала и закричала:
— Хочу ещё моложено! Хочу ещё моложено!
Я отдал ей надкушенный рожок.
Мама попросила найти «Магазин на диване» — и уже через минуту примеряла блестящие серьги, ловя своё отражение в серванте.
— Сейчас мы тебе смартфон подыщем, — пообещал папа. — «Айфон»? Или «Галакси»?
— Как-то я себе это по-другому представлял, — сказал я.
— Это ж рекламная акция! — сказал папа. — О! Ты этого достойна! Дорогая, хочешь шубу?
— Лучше велотренажёр, — робко обозначила интерес мама.
— Момент! Егор, помоги-ка!
Мы с трудом втянули сквозь экран тяжеленный «кеттлер» и отволокли его в спальню. Мама тотчас устроила заезд, а папа, смеясь, сказал:
— К ужину только возвращайся, пожалуйста!
Дядя Коля позвал:
— Мужики, идите пиво пить!
— Нет, — сказал папа. — Надо сначала материальное положение семьи поправить.
— Давай «Тойоту» катнём, — предложил дядя Коля, звеня бутылками.
— Не пролезет, — сказал папа с сожалением. — Габариты не те.
Он взял пульт и стал тыкать в кнопки. На «СТС» шёл старый детектив. Четыре человека в масках клоунов грабили банк. Когда главарь отвернулся, папа профессионально умыкнул у него самую большую сумку и потянул её на кухню.
Сумка была доверху набита американскими деньгами, но следом в дверях нарисовался один из клоунов с пистолетом в руке.
— Бастардс! — выплюнул он и ткнул стволом сначала в сумку, а затем в меня.
Я вообще сообразительный и тут всё понял сразу: папа забыл переключить канал. Вот и надуло. Бесхозных денег в сумках не бывает. Всегда находятся те, кто считает их своими.
Пришлось закинуть сумку назад в телевизор. Однако клоун возвращаться в свой фильм не спешил. Поигрывал пистолетом, осматривался. Тогда я надавил кнопку с надписью «power» и на всякий случай выдернул шнур из розетки.
И помогло.
Вскрикнула мама. Громко заругался дядя Коля.
«Кеттлер», серьги и пиво исчезли, как будто их и не было. Исчез и грабитель в клоунской маске.
— Ну и слава богу! — сказал я, потому что теперь стало ясно: клоун папу не застрелит, дядя Коля не напьется, а мама наконец почитает Маришке её любимую книжку про собачку Соню.
Я толкнул дверь в Маришкину комнату. На её кроватке, как на батуте, прыгали четыре синих гнома в белых колпачках. На полу, похрюкивая, строила башню из кубиков свинка Пепа. А в кресле сидела, болтая ногами, девочка Маша — щекастая большеглазая кроха, которую деловито кормил кашей из миски здоровенный мохнатый медведь. Маша мотала головой, и жидкие брызги летели во все стороны.
Маришка смотрела на весь этот балаган, сжимая кулачки и жмурясь от счастья.
Выключенный телевизор ей нисколько не мешал.
Ужас заключался в том, что бабушка с утра ушла на рынок и дом остался без присмотра. А мама засела на веранде с новым дизайн-проектом и строго-настрого запретила отрывать её от дела.
У Лёки тем временем случилась трагедия. Её любимый заяц Руська попал под трамвай. Точнее, под поезд. Машинист не успел затормозить, и Руськина задняя лапа, державшаяся до этого на честном слове, оторвалась. Руська побелел, лёг на рельсы и перестал радоваться жизни. Лёка смертельно испугалась и стала звать на помощь папу.
Папа, конечно, не мог вылечить Руську. Для этого ему не хватало бабушкиной квалификации. Зато он взялся доставить его с железнодорожной станции через лес прямиком в бабушкину комнату.
— Нам срочно нужен контейнер для заморозки, — авторитетно заявил папа.
Лёка притащила докторский чемоданчик. В него насыпали кусочков льда, ограбив холодильник, и торжественно уложили отрезанную поездом лапу. Руське сделали бинтование и обезболивающий укол. Заяц дышал неровно, вздрагивая всем телом и дёргая уцелевшей задней лапой. Пришлось дать ему кислород из походного баллона. Затем папа быстро соорудил носилки и они вместе с Лёкой поволокли Руську в чащу леса.
Когда навстречу им вышел волк по имени Гнилой Зуб, папа выхватил пистолет и принялся палить в серого разбойника. Гнилой Зуб легко увернулся от пуль, угодивших в сервант, и прыгнул на папу. Волчьи клыки полоснули папу чуть выше колена. Но папа умело разодрал разбойнику пасть и заткнул её кочаном капусты.
Лёка захлопала в ладоши, но тут же и закричала, напуганная. Сизый плотный дым густо сочился сквозь хвою. Треск падающих стволов, гудение набирающего силу пламени делали их дальнейшее путешествие невозможным. Недолго думая, папа сунул Руську и контейнер Лёке, подхватил саму Лёку на руки и кинулся в огонь. Пламя лизало его плечи, не имея возможности добраться до Лёки и Руськи. Под ногами хрустели осколки семейного сервиза. Папа бежал напролом, спасая дочку и самого дорогого её друга. Сразу за опушкой папа угодил голой пяткой в русло пересохшего ручья, чуть не упустил Лёку, потеряв равновесие, и с победным криком рухнул на бабушкин диван.
На шум прибежала взбудораженная мама. Увидела папины ожоги, следы волчьих зубов и многочисленные порезы, с которых обильно капала кровь, всплеснула руками, схватила телефон и вызвала «скорую». Папу надо было срочно спасать.
В комнату потихоньку, бочком вошла бабушка, только что вернувшаяся из дальнего похода на рынок, и стала готовить Руську к операции.
Лёка сбегала на кухню и тотчас вернулась, блестя глазами.
— Папа, выпей, выпей скорее! — потребовала она, протягивая раскрытую ладошку. На ладошке лежал коричневый кубик тростникового сахара. — Лекарство, — объяснила Лёка. — Чёбы скорее поправиться.
— Залог вечной жизни, — сказала мама печально. — Пей, ты же ничего не теряешь.
Папа положил кубик на язык и закрыл глаза.
Оставалось дождаться, пока лекарство подействует.
Разумеется, оно подействовало раньше, чем приехала «скорая».
Фирсов. Аномалия. Как будто
Ужас заключался в том, что бабушка с утра ушла на рынок и дом остался без присмотра. А мама засела на веранде с новым дизайн-проектом и строго-настрого запретила отрывать её от дела.
У Лёки тем временем случилась трагедия. Её любимый заяц Руська попал под трамвай. Точнее, под поезд. Машинист не успел затормозить, и Руськина задняя лапа, державшаяся до этого на честном слове, оторвалась. Руська побелел, лёг на рельсы и перестал радоваться жизни. Лёка смертельно испугалась и стала звать на помощь папу.
Папа, конечно, не мог вылечить Руську. Для этого ему не хватало бабушкиной квалификации. Зато он взялся доставить его с железнодорожной станции через лес прямиком в бабушкину комнату.
— Нам срочно нужен контейнер для заморозки, — авторитетно заявил папа.
Лёка притащила докторский чемоданчик. В него насыпали кусочков льда, ограбив холодильник, и торжественно уложили отрезанную поездом лапу. Руське сделали бинтование и обезболивающий укол. Заяц дышал неровно, вздрагивая всем телом и дёргая уцелевшей задней лапой. Пришлось дать ему кислород из походного баллона. Затем папа быстро соорудил носилки и они вместе с Лёкой поволокли Руську в чащу леса.
Когда навстречу им вышел волк по имени Гнилой Зуб, папа выхватил пистолет и принялся палить в серого разбойника. Гнилой Зуб легко увернулся от пуль, угодивших в сервант, и прыгнул на папу. Волчьи клыки полоснули папу чуть выше колена. Но папа умело разодрал разбойнику пасть и заткнул её кочаном капусты.
Лёка захлопала в ладоши, но тут же и закричала, напуганная. Сизый плотный дым густо сочился сквозь хвою. Треск падающих стволов, гудение набирающего силу пламени делали их дальнейшее путешествие невозможным. Недолго думая, папа сунул Руську и контейнер Лёке, подхватил саму Лёку на руки и кинулся в огонь. Пламя лизало его плечи, не имея возможности добраться до Лёки и Руськи. Под ногами хрустели осколки семейного сервиза. Папа бежал напролом, спасая дочку и самого дорогого её друга. Сразу за опушкой папа угодил голой пяткой в русло пересохшего ручья, чуть не упустил Лёку, потеряв равновесие, и с победным криком рухнул на бабушкин диван.
На шум прибежала взбудораженная мама. Увидела папины ожоги, следы волчьих зубов и многочисленные порезы, с которых обильно капала кровь, всплеснула руками, схватила телефон и вызвала «скорую». Папу надо было срочно спасать.
В комнату потихоньку, бочком вошла бабушка, только что вернувшаяся из дальнего похода на рынок, и стала готовить Руську к операции.
Лёка сбегала на кухню и тотчас вернулась, блестя глазами.
— Папа, выпей, выпей скорее! — потребовала она, протягивая раскрытую ладошку. На ладошке лежал коричневый кубик тростникового сахара. — Лекарство, — объяснила Лёка. — Чёбы скорее поправиться.
— Залог вечной жизни, — сказала мама печально. — Пей, ты же ничего не теряешь.
Папа положил кубик на язык и закрыл глаза.
Оставалось дождаться, пока лекарство подействует.
Разумеется, оно подействовало раньше, чем приехала «скорая».