В начале сентября, за два дня до кончины, Вадим проскайпил сначала бывшей жене в Берн, а затем дочке в Гамбург, сказав заготовленное загодя:
— Послезавтра я умру. Это решено, и изменить ничего нельзя. Если хочешь попрощаться, поторопись с билетами.
Лера отреагировала спокойно, только что счастливого пути не пожелала. Добавила, правда, после короткого молчания:
— Знаешь, а я на тебя не сержусь. Отпускаю с лёгким сердцем. Были у нас с тобой и хорошие времена.
А вот Катька запаниковала.
— Папа! Как же так? Я ведь говорила с врачом! Он заверил меня, что ещё год у нас есть точно.
— Нет, малыш, — сказал Вадим. — Время вышло. Пора! Ты приедешь?
Катька уткнулась носом в растопыренные ладони.
Вадим подождал. Очень хотелось обнять её напоследок.
— Завещание я оформил, — сказал он. — Сможешь позвонить Галине, Неле, ну и остальным там?..
Катька кивнула и посмотрела на него зарёванными глазами.
— Не смей! — сказал он твёрдо. — Слышишь?
Стол раскинули в гостиной, усадив покойного в кресло на колёсиках и откатив его в угол комнаты.
Он видел всех как сквозь мутное стекло, звуки тоже доносились словно бы из другой комнаты — глухие, нечёткие.
Галина приехала с мужем Николаем, Неля — с обоими внуками, Леркина сестра Серафима, заметно постаревшая за последние годы, была одна. Игорь и тощий Михаил пришли, когда родственники уже все были в сборе.
Катька, умница, развесила по стенам старые гастрольные афиши. Гимнастика. Балет. Жизнь в свете прожекторов. Вся его жизнь до возвращения в Россию. Изъезженные вдоль и поперёк Европа и Америка. Япония, Индия, Скандинавия.
Рассматривали, качая головами. Потом стали рассаживаться.
Выпили за усопшего и, борясь с объяснимой неловкостью, принялись за еду. Катька жонглировала тарелками с лапшой, пюре и котлетами. Галина старательно делала вид, что помогает ей.
Остограммившись, тощий Михаил сказал:
— Эх, дворик маловат у Вадика! Я вот землицей запасся вволю, буду взлётную полосу готовить. Чтобы, значит, с разгону. А как же?
Николай поскрёб небритую щёку.
— Ребячество это. Мне катапульту пообещали соорудить. А не получится — ритуальные своё дело знают.
— Да уж, — сказала Катька. — Я только в полицию позвонила, они сразу тут как тут. Обмен информацией у них налажен, ой-ёй! Вон какой аппарат для папы соорудили!
Провожающие поглядели ещё раз. Ясно было, что Катька не поскупилась. Габариты и раскраска внушали уважение.
Посидели ещё немного, повспоминали, снова выпили, пожелав усопшему чистого и ясного неба.
— Ну, пора! — сказал Николай, поглядев на часы. — Аккурат третьи сутки перевалили.
Мужчины взяли Вадима под руки, вывели во внутренний дворик. Прикрутили громоздкие крылья, отливающие золотом, дали женщинам попрощаться.
Вадим взмахнул для пробы руками и медленно, по спирали стал подниматься.
Провожающие, запрокинув головы, глядели вверх. В какой-то момент крылья отщёлкнулись и полыхнули белым огнём. Маленькая точка стремительно понеслась ввысь, оставляя за собой пенный инверсионный след.
Дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись и стараясь не задеть за притолоку, шагнул высокий седой мужчина в сизом плаще.
Хараев невольно привстал из-за стола.
— Лев Наумович?! Какими судьбами? Вы… и в наших краях! Чем обязан?
— Здравствуй, Николай! — Вошедший смущённо кашлянул. — Позволишь?
Хараев сделал приглашающий жест ладонью.
Вольпин Л.Н. был не очень похож на свой привычный телевизионный образ. Завзятый позитивист бесследно испарился. Перед Хараевым белело заострившееся лицо, на котором чёрными ямами выделялись усталые глаза. Уголки губ были направлены вниз.
— Беда, — сказал Вольпин тихо. — Опять у меня беда, Николай. И до зарезу нужен твой Клим.
Хараев постарался не выдать удивления. Спросил только:
— В столице что, метаморфы перевелись?
— Есть, — сказал Вольпин. — Всё у нас есть. Но мне нужен Клим.
Из темноты ударило селёдочным духом, сыростью, застоявшимся болотом. Хараев щёлкнул выключателем, и под потолком загорелась вполнакала зеленоватая лампочка. В дальнем углу комнаты на широком топчане необъятной глыбой лежал метаморф.
— У нас тут сегодня с утра аврал, — объяснил Хараев. — Трое подростков в пятницу отправились в пещеру. И застряли там. Вход завалило. Просидели двое суток. Родители чуть с ума не сошли. По счастью удалось взять пеленг и добраться со стороны моря. Клим всех вытащил.
— Палочка-выручалочка, — сказал Вольпин шёпотом.
Клим заворочался и сел, опустив на пол крупные ступни-плавники. Выставил гладкую ладонь — то ли отгораживаясь от света, то ли скрывая от посетителей своё плывущее в режиме обратной трансформации лицо. Череп у него был продолговат и сплюснут с боков, глаза разъехались в разные стороны и сонно помаргивали, рот и линия подбородка были едва намечены. Голова, которую покрывала поблёскивающая чешуя, без какого-либо намёка на шею переходила в мускулистый торс.
— Вы извините, Лев Наумович! Он ещё не восстановился, — сказал Хараев. — Сами понимаете: море, горы… У нас тут день через день чрезвычайка.
Вольпин подошёл ближе.
— Климушка, ты помнишь меня? — проговорил он с затаённой надеждой.
Прошло секунд двадцать. Наконец Клим пробулькал:
— Я помню вас, Лев Наумович. Пожар два года назад. Жилой комплексссс «Хрус-стальный рог». Мальчик, дес-сять лет. Яросссс…лав. — Говорить ему было трудно. Голос доносился словно сквозь трубу, в которой дул непрерывный ветер. — Как он, Яросслав?..
Правительственный вертолет шёл по выделенному коридору. До столицы оставалось два часа лёту.
Хараев передал отряд в веденье Зубова, а сам взялся сопровождать Клима. Того уложили на пол в грузовом отсеке и накрыли двухслойным мокрым брезентом.
— Обычно он быстро восстанавливается, — сказал Хараев, глядя в иллюминатор. — Но пятая трансформация за последние семь дней… Может не успеть.
— Николай, ты должен меня понять, — жёстко сказал Вольпин. — Я не могу доверить своего сына людям, которым он безразличен! А Клим уже имел с ним дело. Ярик сгорел бы в том пожаре, если б не Клим. И ведь правду говорят, что модификаты своих не бросают.
— Метаморфы, Лев Наумович, — аккуратно поправил его Хараев.
— Да-да, конечно. Метаморфы, — согласился Вольпин.
— Непростой случай, — вздохнул Хараев. — Я никогда не слышал, чтобы метаморфу удавалось перестроить свои синапсы и проникнуть, так сказать, в недра электроники. Его дело — внешнюю форму менять. Прыгать, плавать, летать.
— Есть мнение, что «Скайвокс» требует от пользователей примерно таких же навыков.
Для начала Клим обнял Ярослава. Притиснул тонкую фигурку к груди. Мальчик был безучастен. Податлив, как пластилин, но глаза словно занавешены дымом. Дыхания почти не слышно. Пульс не прощупывается.
— Это «луза», — сказал Клим.
— Лужа? — удивился Вольпин.
— «Луза». Жаргонное слово. Ваш сын, Лев Наумович, из основного потока «Скайвокса» угодил в пространственную складку. Возможно, его кто-то напугал. Или воздействовал силой. Ярослав залип. Я попробую помочь. Но мне нужен второй «шлем».
«Шлем» нашёлся моментально. Точная копия первого.
Клим бережно перенёс мальчика в кресло, защёлкнул у него на висках хромо-клеммы, второй комплект нацепил на себя… и оказался в реальности «Скайвокса».
Это был вулкан. Стены плавились, с них словно опадала горелая кожа, то тут, то там вздувались раскалённые пузыри, земля дымилась, выбрасывая хищные языки красно-жёлто-белой лавы. Летели искры, жар выедал глаза. Ничего нового. Всё это он уже много раз видел на пожарах в реале. Но отчего же так не везёт Ярику?..
Клим стал на бегу перестраивать синапсы, пытаясь защитить свой разум от напора огня.
Мальчишку он нашёл довольно быстро. Тот обнаружился в первой же обширной трещине, попавшейся на пути Клима. Сидел, вжимаясь спиной в стену, и, зажмурившись, блокировал собственное сознание. Страх не давал ему вылезти из «лузы», а «Скайвокс» и не думал помогать. Понятно было, что сквозь огонь Ярика не вывести. Как и два года назад. Но тогда хотя бы можно было сигануть с балкона. Подпалины на крыльях быстро затянулись, а Ярик и испугаться толком не успел. Теперь же ситуация была кардинально иной. Чтобы вывести, надо разблокировать сознание, а чтобы разблокировать, надо снять испуг. Безнадёга. Замкнутая кривая.
Оставалось лишь вышвырнуть его из «лузы» силой, надеясь, что психика подростка не пострадает. Но получится ли договориться со «Скайвоксом»?
Клим попробовал и понял, что без компенсации тут не обойтись. «Скайвокс» был системой нового поколения, обладал способностью к обучению и саморазвитию. И имел в запасе неограниченный ресурс времени. «Скайвоксу» было скучно. Ему нужен был банальный противовес. Или выкуп. Или — собеседник.
Ярослав вдруг глубоко вздохнул и принялся сдирать с висков колючие хромо-клеммы.
Вольпин бросился ему на помощь.
Хараев перевёл взгляд на Клима.
— Клим! — осторожно позвал он. — Клим!
Метаморф молча глядел в пол. Его окружал невидимый людям огонь, но у него никак не получалось отрастить крылья, чтобы улететь.
— Всё, — сказал Игнат. — Дальше не пойду, хоть режьте!
— Навязался на нашу голову, — сказала Галка.
— Не нервничай, — Генц заботливо обнял её за плечи. — Тебе нельзя.
Игнат хмыкнул.
— Крокодил лёг на гальку.
— Щас точно огребёшь, — пообещал Генц.
— Да ладно! Уж и пошутить нельзя.
Игнат уронил рюкзак на траву, упал спиной, широко разбросав длинные ноги. Запрокинул голову.
— Сам себе памятник! Мечта-а!
— Нос не дорос, — сказала Галка. — Правда, Олежек?
Олег разворачивал спальник. Идея взять с собой Игната принадлежала ему. Нервы у всех были на пределе, и он чувствовал себя виноватым.
— Поэт поэту люпус эст! — заметил он хмуро.
— Эх, ну я понимаю, вслух произносить нельзя — окаменеешь, — развёл философию Игнат. — Но почему нельзя записать и напечатать массовым тиражом? Да хоть бы и в сеть вывалить, например?
— Тебе уже объясняли, — сказал Олег неохотно. — Последняя строка сонета невербализуема.
— Синдром Горгоны, — хохотнул Игнат. — Слово изречённое есть смерть. Беспримесная. Послежизнь в камне. А зато в некоторых племенах до сих пор сохранился язык танца. Можно было бы с помощью хореографии…
— Балабол! — сказала Галка. — Вот завтра прочтёшь откровение, а потом можешь его нам протанцевать. А мы посмотрим, как это у тебя получится.
— Злые вы, — сказал Игнат, зевая. — И ленивые. Всё бы вам истины на блюдечке… Лучше бы о людях подумали. Вот для чего он тут, а? Уже давно перевезли бы куда поближе к живым и страждущим.
— Где нашёл свою смерть, там и покоится, — уверенно ответил Генц — А люди сами к нему идут. Разве не замечательно?
— Всё больше людей нашу тайну хранит, — процитировал Игнат модного поэта.
Перед рассветом он ушёл. Налегке.
Последний отрезок пути нужно было преодолеть в одиночестве.
Когда серую графитную хмарь пробили робкие лучи восходящего солнца, оглянулся.
Ха!
По дороге нескончаемой вереницей тянулись паломники. Мужчины, женщины, подростки. С детьми на руках. Дряхлые старики. В джинсах, шортах, спортивных костюмах, разноцветных обносках, кроссовках, сапогах, сандалиях на босу ногу. Съехавшиеся со всей России. Жаждущие прикоснуться к чуду и, вероятно, мечтающие открыть для себя некую истину. Что-то окончательное и незыблемое — один раз и на все оставшиеся времена.
Он ускорил шаги и через некоторое время увидел спины тех, кто проснулся раньше него. Понял: в конце будет тесно.
В очереди за счастьем, подумал он вдруг. Сколько-то там тысяч шестой…
Последняя строка жгла самим фактом своего существования. Узнать её хотелось до оскомины. Единственную. Верную. Идеально бьющую в цель. И потом… сожалеть, что универсальный рецепт пришёл в голову не тебе? Открытие века с одинаковой вероятностью могло оказаться прорывом или приговором. Но пусть это будет мой прорыв! Или мой приговор.
Игнат вывернулся из людского потока и, не оглядываясь, пошёл прочь.
Бурное выяснение отношений в курилке распугало всех штатных курильщиков. Валька из третьего цеха орал на Люську из упаковочного так, что сигаретный дым рвался в клочья и прилипал к стенам. На бедную Люську было больно смотреть. Косметика у неё потекла, волосы растрепались.
Руслан сунулся было в дверь, но сразу дал задний ход. Как бы и ему не прилетело за компанию.
Перерыв заканчивался. Руслан вернулся в цех, но работа не ладилась. Кололо в правом глазу. Основательно так кололо, с прострелом в мозг.
Руслан пожаловался мастеру.
— В курилке был? — сурово поинтересовался Ген Геныч.
— Д-да. Там Валька бушует. Его эта мышь довела. Аж лицом посерел.
— А до того?
— Румяный был, — задумчиво сказал Руслан. — Всегда улыбался. Рост. И фактура. Всё при нём. Задница такая подтянутая, спортивная…
Ген Геныч быстро достал телефон и стал звонить Доку.
Док появился почти мгновенно — как чёртик из коробочки. Усадил Руслана на стул, велел запрокинуть голову. Из саквояжа вынул похожий на огромную подкову «улавливатель» и жестяную кюветку. Кюветку положил на верстак, а «улавливателем» стал крутить у Руслана перед одним глазом, затем перед другим.
Ребята побросали свои рабочие места, сгрудились полукольцом. Не каждый день такое представление.
Док хмыкнул. Пошевелил крохотное колёсико. Коснулся холодными пальцами надбровья пациента. И тут же бросил в кюветку металлически звякнувший осколок.
— Легко отделался, — сказал он Руслану. — Вас что, в школе не учат ничему? Под стрелой не стоять. В осколочную зону только в очках. Это ж азы!
Ген Геныч отслюнил Доку старшую купюру. Сказал с сожалением:
— Вот с такими пеньками приходится бок о бок! Попробуй ему донести, что основы ТБ нужно как «Отче наш»… Или уж если в очках не хочешь, сначала собственное чувство вырасти, а потом лезь туда, где чужие бьются. Спасибо, Док!
Док стал собирать саквояж. В кюветке неожиданно оказалось пусто.
— Эй! — сказал он. — А где трофей? Кто попятил?
Ген Геныч всем туловищем повернулся к коллективу, упёр руки в боки.
— Охренели? Это ж Люськина любовь. Вам она на кой? Верните сей же час! Пидарасов в цеху не потерплю!
— Может, завалилась куда? — робко предположил спасённый Руслан.
Док молча обозначил ладонь, и Ген Геныч вложил в неё ещё одну купюру.
— Не занимайтесь глупостями, молодёжь, — сказал Док, уходя. — Разбитую чашку не склеишь. Придётся вашей Люське какое-то время пожить без любви.
Федька толкнул железную дверь без вывески и очутился в крошечной комнатке. Под потолком трудилась пыльная лампочка. Навстречу из-за стола поднялся человек в сером костюме.
— Я не умею хранить секреты — сказал Федька горестно. — Помогите мне, а?
— Откуда у тебя этот адрес?
Федька замялся.
Серый человек внимательно посмотрел на него, кивнул снисходительно.
— Выкладывай!
Лицо у него было под цвет костюма.
Федька достал из кармана пухлый белый конверт.
— Что там? — спросил серый человек.
— Это про папу с мамой, — сказал Федька тихо. — Я случайно узнал. И теперь… я просто не могу с этим… Или в школе разболтаю, или ещё где… Вы мне поможете?
Серый человек помолчал, явно что-то прикидывая. Потом сказал:
— Хорошо. Но есть одно условие, — и, смахнув конверт в ящик стола, тут же выставил перед Федькой картонную коробку, в которую были плотно понапиханы другие конверты. Только все они были коричневого цвета и торчали вертикально, как формуляры у школьной библиотекарши. — Выбирай, — сказал он. — Это противовес. Ты должен его хранить, но ни в коем случае не вскрывать.
— А что внутри? — спросил Федька.
— Это не важно. Ты этого никогда не узнаешь.
— Я согласен, — сказал Федька и потянул за ближайший уголок.
Конверт лежал во внутреннем кармане курточки. Он был тёплый. Федька чувствовал это тепло, пока шагал по мостовой. Внутри что-то таинственно шуршало и перекатывалось. Федьке было интересно. Он попробовал вспомнить, что лежало в конверте, отданном серому человеку, но это ему не удалось. Какая-то чепуховина, какой-то смешной секрет. И даже не секрет, а так — малозначащий эпизод. Неважный. Теперь неважный. А в этом конверте была скрыта настоящая тайна. Может быть, даже Настоящая Тайна Века.
Федьке вдруг до оскомины захотелось заглянуть внутрь, стать не просто слепым обладателем этой тайны, стать её хозяином. Проникнуться ею, насладиться, впустить её в свою жизнь, а там будь что будет.
Он вынул конверт, прощупал его, чувствуя как бегут по спине ледяные мурашки, и дрожащими пальцами стал рвать вощёную неподатливую бумагу.
… на лестничной площадке… Вера Ивановна… кружевная комбинация… выходной день… тёмная воронка… и алые снегири на заснеженном отливе у окнааааааааа…
Федька бежал сломя голову. Низкое осеннее небо упало на плечи. Сердце терзала ржавая судорога. Зачем, зачем он только полез в эту яму? Надо было засунуть противовес в самый дальний угол и никогда о нём не вспоминать. Вообще не брать в руки эту чужую жизнь, чужую боль, чужое горе…
Всем телом ударил в дверь.
Серый человек что-то писал в старом гроссбухе.
Федька бросил обжигающий ладони конверт на стол. Выпалил:
— Не хочу!.. Забирайте ваш секрет назад!
— Теперь это твой секрет, — прозвучал тусклый голос. — Ты нарушил условия обмена. Противовес возврату не подлежит.
— Ну я прошу вас! — взмолился Федька. — Я ведь умру от него! Он меня убьёт! Это такая тяжесть! Вы человек или нет?
— Значит, теперь ты согласен на всё?
— Да. Да!
Серый человек усмехнулся и придвинул к Федьке знакомую коробку.
— Тогда выбирай!
…потому что ты более не в состоянии выносить этот затхлый комнатный воздух, словно бы продёрнутый запахами распада и тлена, воцарившимися здесь задолго до твоего рождения, когда ты, зачатый в ледяной купели без огненного соития мужчины и женщины, единственно по воле неведомого создателя, иронически усмехающегося и чуждого сомнений, ты, будучи эмбрионом, нераспустившейся почкой, получал от него биоподпитку в виде манны, а в виде бонуса — осознание себя, как субъекта, замершего у входа в этот мир, где на каждом шагу с пугающей очевидностью высятся глыбы сложнейших макро-задач, и от их решения зависит то, какая реальность встретит идущих за тобой, но ты, ещё не вполне твёрдо стоящий на ногах и уже рвущийся изучать, расчленять и приводить к общему знаменателю, наплевательски относишься к саду расходящихся тропок и видишь единственную тропу, самую натоптанную, и, чувствуя себя вершителем, безоглядно попрёшь по ней, не обращая внимания на пролившееся на плечи небо и острый, взрезающий кожные покровы солнечный свет, и в душе у тебя затвердеет уверенность в наличии свободы выбора, без которой жизнь смешна и нелепа, уверенность в том, что целеполагание не сыграет с тобой дурной шутки и приведёт тебя именно туда, куда ты хотел, а генетическая программа, предписывающая тебе прежде всего быть носителем генома, и передатчиком генома, обречённым на участие в бесконечной эстафете, — и даже не сама программа, а этот гаденький миф о ней, — скукожится и отлетит в ближайшую канаву, и будет лишь иногда напоминать о себе подловатым страхом в области селезёнки и сырым ознобом, охватывающим поясницу, и хотя этот страх, и этот озноб присущи всему живому, их даже не нужно будет побеждать, а просто — не думать о них, не замечать, игнорировать, пересекая сад в темпе, недоступном восприятию других искателей истины, в отличие от тебя твёрдо знающих, что путь твой от подножия одного автоклава лежит к подножию другого, по виду такого же, но работающего только на вход, терпеливо ожидающего тебя в самом тёмном углу сада, где и будет поставлена жирная точка, и сознание твоё схлопнется в чёрную кляксу, а значит, именно сейчас важно выбрать иное направление, ведущее к другой цели, — выскочить, что ли, за периметр, перекинув тело через живую стену из плюща и чертополоха, и постараться увидеть и оценить то, что находится снаружи; но ты лишь махнёшь рукой и, думая, что правильнее всего — доверять собственным ощущениям, а не слушать нестройный хор голосов со стороны, простишься с двухминутным детством и шагнёшь за порог…
…потому что ты более не в состоянии выносить…
— В каком это смысле? — спросил Олег, поливая сковороду маслом из пластиковой бутылки.
— В самом прямом, — ответил топчущийся у порога парень. — Фамилия такая. Бог.
— Ну, нифига ж себе! — восхитился Олег. — А имечко, надеюсь, тоже подстать? Ярила там или Вицлипуцли?
— Леонидом зовут, — поведал парень, ничуть не смущаясь. — Меня комендант прислал. На подселение.
У него были коротко стриженные тёмные волосы, карие глаза и фигура профессионального качка.
Олег шлёпнул на сковороду котлетный фарш и принялся его жарить.
— Проходи, не стой в дверях, — сказал он. — Как же ты живёшь с такой фамилией? Клюют ведь небось?..
Парень пожал плечами.
— А у тебя лучше?
— У меня Иванов, — гордо сказал Олег. — Нипочём не забудешь.
— Моя тоже сразу запоминается, — сказал Леонид и театрально поиграл бицепсами.
Олег улыбнулся и левой рукой поскрёб затылок.
— Бог послан комендантом.
— Ниспослан, — привычно поправил Леонид.
Олег ловко перевернул подрумянившуюся котлету.
— А ты в порядке, — сообщил он. — Снюхаемся. Ты уверен, что ничего такого не умеешь?
Леонид снова пожал плечами. Кинул спортивную сумку на свободную кровать.
— Ты о чём?
— Ну там розу из пепла воссоздать. Или свет и тьму движением бровей развести…
— А-а… Нет. Я ж не Парацельс.
— Жаль! — сказал Олег. — Очень бы пригодилось. Сумарокову диффуры с первого захода мало кто сдаёт. Водки опять же вечно не хватает. Да и Танька из двести второй не даёт.
— Что не даёт? — не понял Леонид.
— В том-то и дело, что вообще ничего, — сказал Олег. — И никому. А ведь я писатель. Фантаст. Творец! Два романа уже наваял. Могла бы сделать исключение.
— Таньки, они такие, — сказал Леонид задумчиво. — К ним подход нужен.
— Да ну её! Она книжки не читает. Чёрт её разберёт, что ей нужно!
— Ты бы не чертыхался попусту, — осторожно попросил Леонид.
Олег хохотнул.
— Ноблесс оближ? Макароны будешь с котлетами, господи? Или ты скоромного не употребляешь?
— Я всеяден, — сообщил Леонид. — А к мясу люблю приправы.
— Я тоже люблю, — сказал Олег. — Горчица, кетчуп есть. Душа просит маринованного имбиря, но увы.
— Ну, это дело поправимое. Подождёшь пять минут? Я мигом.
Леонид выскочил в коридор и в три прыжка достиг лестничной площадки. Завернул за угол. Дверь в комнату отсюда была не видна, а значит, и его не могли увидеть. Он склонил голову набок, послушал, нет ли шагов на лестнице, затем быстро перекрестился и вытянул руку ладонью вверх. Раздался лёгкий хлопок, и на ладони у него появилась одноразовая пластиковая тарелка с горкой розовых имбирных кусочков. Он дёрнул один сверху и быстро сунул его в рот на пробу. Довольно сощурился, медленно посчитал про себя до тридцати и пошёл назад в комнату. Надо будет завтра где-нибудь по соседству с общагой материализовать суши-бар или магазинчик, торгующий китайскими соленьями. Реальность, сформированная юным творцом романов, пока ещё кособока и насквозь дырява, но парень способный, и плотность постепенно нарастёт. А выправлять эту реальность отчего-то — тьфу! тьфу! тьфу! — черто-овски приятно!
Браслет у Вики был чудесный. С разноцветными круглыми камешками и маленьким красным сердцем, болтающимся на жёлтом колечке.
Агата попросила:
— Дай!
— Нетушки, — сказала Вика и покрутила кулачком прямо у Агаты под носом. — Это только мой! Видишь, как блестит!
Агата заплакала.
— Ну и рёва! — сказала Вика. — Всё равно не дам.
Во время тихого часа Агата не спала.
— Хочешь браслет? — спросил её Лю. — Тогда возьми!
Агата осторожно полезла пальчиками Вике под подушку, уцепила браслет и потихоньку отнесла его в свой шкафчик.
— Это ещё что? — спросила мама вечером, увидев у дочки незнакомую игрушку.
— Это бласлет, — объяснила Агата.
— Чужой?
— Мой.
— Откуда у тебя?
— Мне Лю подалил.
— Опять этот Лю!
Папа взял Агату на руки.
— Детка, ты же у меня большая девочка? И понимаешь, что чужое брать нехорошо?
— Он не чюзой! Мне Лю сказал взять. И я взяла. Тепель он мой! Мой!
— По кривой дорожке пошла, — сказала мама скорбно. — Что-то рановато.
— А сто это — кливая долоска? — спросила Агата резонно.
— Кривые дороги хороши, если едешь на чужой машине, — пошутил папа.
— Миша, что ты несёшь?! — возмутилась мама.
— По кривой дорожке идти весело! — заметил Лю, и Агата запомнила.
Родители посовещались и вернули браслет девочке Вике, не устраивая публичных покаяний. Дескать, дочка нашла на полу, возле кровати. Мама правда сказала:
— Ещё раз услышу про Лю, задам трёпку обоим!
Учась в шестом классе, Агата завела второй дневник — для плохих отметок. Лю подсказал: «Кривые дороги хороши, когда они уводят от наказания». Она не спорила. Конечно, так было правильнее. Зачем портить пачкотнёй хоровод пузатеньких «пятёрок» и настроение родителям?
Правда открылась в конце учебного года, но актуальности уже не имела.
— Это всё Лю, — сказала Агата с улыбочкой.
— Надо отвечать за свои поступки, — сказал папа. — А не сваливать вину на какого-то Карлсона.
В спортивной секции, где Агата занималась большим теннисом, готовились к юниорскому чемпионату. Номером один была Соня. Агата чуть-чуть поддела её плечом, когда девочки спускались по лестнице со второго этажа. Соня упала и повредила колено. Агата заняла её место и отхватила кубок.
Лю одобрительно кивнул: кривые дороги хороши, если их прокладываешь сам.
На экзамене по химии Агата решила воспользоваться шпаргалкой. Пептиды-полипептиды. Формулы, похожие на пчелиные соты. Никогда не получалось верно их запомнить. Её поймали и выставили из класса. Потом разрешили пересдать, но нервотрёпка была ой-ё-ёй!
Лю пожал плечами: «Кривые дороги хороши, потому что каждый ухаб на них ожидаем».
Универ пролетел как один большой праздник. Лю помог дважды: когда сплетня про лучшую подругу Зинку позволила увести у неё обаятельного крепыша Ярика (Кривые дороги обещают больше) и когда взрослая жизнь раскрыла перед Агатой все прелести существования противоположного пола (Кривые дороги дают возможность почувствовать себя живой).
Голова шла кругом: Агата резвилась больше иных прочих. Училась между делом.
Аспирантура и защита сладились на удивление. Для подстраховки она переспала с научным руководителем (Любая дорога хороша, когда тебе наплевать на стоимость проезда).
Забеременев, Агата вспомнила о Ярике и удачно, а главное — вовремя вышла замуж.
На кривых дорогах не было заторов и выводили они точно к цели.
Бизнес мужа позволял строить жизнь по своим правилам.
Маленький Никита был очень похож на маму Агату и совершенно не похож на папу Ярика.
— Ты мой яхонтовый! — говорила бабушка.
— Я не яхонтовый, я агатовый, поправлял её Никита.
Все устремления его были связаны с автоспортом — ровно до тех пор, пока Агате однажды не позвонили из отделения полиции и не сказали, что её сын сбил семилетнего ребёнка. Выбранная дорога не позволяла нестись сломя голову. Лю и тут предложил правильный выход: нужно было договориться со следователем. Деньги в качестве убедительного довода имелись. Агата бы и хотела, но тут на горизонте возникли родители пострадавшего мальчика, и Агату заклинило. Ехать по этой дороге было нельзя, а других дорог просто не существовало.
Она упала перед Лю на колени и попросила изменить расклад. Лю долго не соглашался, предупреждал о последствиях, но Агату было не переубедить. Тогда Лю метнул кости, и сбитый мальчик в этот день оказался за городом, на даче у бабушки, а Никита въехал в металлоконструкцию, предназначенную для размещения уличной рекламы.
Агата радовалась так, будто вновь утащила яркий браслет у давно забытой девочки Вики. Она летела в больницу, где врачи гипсовали Никиту, и понимала, что Лю наблюдает за ней.
Вот только впервые он наблюдал молча.
Возможно, он был разочарован.
Колдун был старый и дряхлый, словно повенчанный с тленом: ссутуленные плечи, узловатые пальцы, длинное костистое лицо. И бесцветные глаза, в которые Ника сразу провалилась — будто в прорубь ушла с головой.
— Ты понимаешь, о чём просишь? — просипел колдун, почти не разжимая губ. — В скрижалях небесных отсутствуют имена твоих потомков.
— Я хочу это изменить, — робко сказала Ника. — Вы ведь можете, правда?
— Вписать в скрижали новое имя — дело нехитрое. Вот удержать его там… Позволить быть… Подарить человеку возможность пройти свой путь сквозь годы и десятилетия… Тут без жертвы не обойтись. — Колдун с сомнением покачал головой. — Чем ты готова пожертвовать ради такой перемены?
— Всем, — не раздумывая, ответила Ника.
— Готова даже отдать жизнь при родах, чтобы твой ребёнок мог появиться на свет? Представь: всё останется по-прежнему, и мир, в который придёт твоё дитя, будет всё так же свеж и ярок. Но тебя в нём не будет.
— Я очень хочу сына!
В глазах у неё стали закипать предательские слёзы.
Колдун, кряхтя, встал из-за стола, снял с полки стеклянный шар и покатал его в ладонях. Затем водрузил шар на чугунный треножник и стал медленно и невнятно читать заклинание.
Бессмертие! Вечность. Единственное живое существо на Земле, которое способно омолаживаться и бесконечно продлевать собственную жизнь, — это медуза turritopsis nutricula. Она умеет из половозрелого состояния возвращаться в детское. Давать задний ход и превращаться в полип, а потом вновь почковаться, расти, взрослеть и так до бесконечности. Но кто сказал, что он хуже?.. Или у него меньше шансов, чем у этой девочки?
В возрасте семнадцати лет Ника сделала неудачный аборт и, дожив до тридцати, так и не смогла забеременеть. Традиционная медицина взяла самоотвод. Травники и гомеопаты ничем ей не помогли. Экстракорпоралка срывалась трижды.
Колдун был её последней надеждой. Его сиплый негромкий голос убаюкивал. В глубине шара водили хоровод колкие золотистые искры. От их мерцания тяжелели веки. Ника тонула и никак не могла утонуть.
— Мальчик у вас ожидается! — обрадовала её врачиха в кабинете УЗИ. — Вот и «черепаший хвостик», смотрите!
Ника смотрела, внутренне обмирая.
Сынишка вёл себя на удивление смирно, беременность протекала без патологий. Разве что слегка пухли ступни ног.
В последнем триместре она вдруг вспомнила о договоре с колдуном и сама себе не поверила. Ну какая смерть? О чём вы вообще? Я сама выращу своего сына. И всё у нас будет хорошо!
И когда плановые роды вдруг пошли наперекосяк, когда кровопотеря перешагнула все мыслимые пределы, а давление упало и пульс превратился в нитку, новорожденный малыш встал на четвереньки и пронзительно закричал:
— Мамочка! Ма-ма!
Акушерка, вылупив глаза, беззвучно открывала и закрывала рот.
Завотделением, пытаясь вернуть Нику к жизни, шептал исступлённо:
— Слушай! Да слушай же!
И Ника сквозь чёрный шум в голове вдруг узнала этот сипловатый, родной голос, который держал её на краю, не давая соскользнуть в бездну.
— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил я, когда Роман оторвался от осмотра двух кучек сероватой пыли, одна из которых покоилась на диване, а другая — на потёртой подушке старого кресла.
— Перебежчики, — сказал Роман, медленно пробуя слова на вкус. — Геронтофагия. Пожирание старостью, вплоть до полного рассыпания в прах. Третий случай за месяц, между прочим.
— А одежда? — спросил я. — Истлела, что ли?
— Не-е, — Роман помотал головой. — Разделись догола. Одежда, по всей видимости… постой-ка… — Он шагнул в коридор и толкнул дверь в ванную. — Ну так и есть. Два комплекта: мужской и женский. Садись, пиши протокол.
Я взгромоздился на пуф перед журнальным столиком и распахнул папку с бумагами, подвинув злосчастную бутыль.
Роман подошёл и встал рядом. Потянулся рукой в резиновой перчатке. Бутыль с «вятским квасом», заполненная на треть, удобно легла в ладонь. Роман покачал её, словно проверяя на вес.
— А может, и правда? — вдруг спросил он. — Что, если это не конец? Взяли и перемотали земную жизнь до точки перехода. А там — бац, второй уровень, энергетический, добро пожаловать!
— С ума сошёл! — возмутился я. — Убери ты этот синергетик от греха подальше!
— Это не синергетик, — сказал Роман. — Наоборот. Ускоритель биологических процессов в организме. Смазка. Или, если угодно, лифт на второй этаж.
— Лифт на эшафот! — процедил я, заполняя шапку протокола.
Роман смотрел в сторону.
— Я в детстве, когда вставлял в магнитофон новую компакт-кассету, бывало, не мог удержаться, перематывал плёнку, чтобы поскорее послушать, что на второй стороне. Не хватало терпения, даже если нравилось то, что играет. Думаешь, простое любопытство?
— Поставь бутылку! — рявкнул я, начиная стервенеть.
Роман сделал шаг назад.
— Есть только один способ проверить.
Быстрым движением сорвав пробку, он опрокинул бутылку в рот и в один длинный глоток втянул в себя содержимое.
Я не думал, что у него так далеко зашло. Иначе попытался бы помешать. Хотя, если уж кто встал на путь перебежчика, пиши пропало. Ничем не удержишь.
Роман между тем неловко развернулся и посеменил в ванную. Клацнул дверной замок и стало тихо.
Я поёрзал на пуфе, достал из папки бланк ещё одного протокола и старательно заполнил шапку. Потом извлёк из бокового кармана фляжку с армянским коньяком и влил в себя добрую порцию.
Надо было идти осмотреть ванную, а затем запротоколировать четвёртый случай за месяц.