— Всё, — сказал Игнат. — Дальше не пойду, хоть режьте!
— Навязался на нашу голову, — сказала Галка.
— Не нервничай, — Генц заботливо обнял её за плечи. — Тебе нельзя.
Игнат хмыкнул.
— Крокодил лёг на гальку.
— Щас точно огребёшь, — пообещал Генц.
— Да ладно! Уж и пошутить нельзя.
Игнат уронил рюкзак на траву, упал спиной, широко разбросав длинные ноги. Запрокинул голову.
— Сам себе памятник! Мечта-а!
— Нос не дорос, — сказала Галка. — Правда, Олежек?
Олег разворачивал спальник. Идея взять с собой Игната принадлежала ему. Нервы у всех были на пределе, и он чувствовал себя виноватым.
— Поэт поэту люпус эст! — заметил он хмуро.
— Эх, ну я понимаю, вслух произносить нельзя — окаменеешь, — развёл философию Игнат. — Но почему нельзя записать и напечатать массовым тиражом? Да хоть бы и в сеть вывалить, например?
— Тебе уже объясняли, — сказал Олег неохотно. — Последняя строка сонета невербализуема.
— Синдром Горгоны, — хохотнул Игнат. — Слово изречённое есть смерть. Беспримесная. Послежизнь в камне. А зато в некоторых племенах до сих пор сохранился язык танца. Можно было бы с помощью хореографии…
— Балабол! — сказала Галка. — Вот завтра прочтёшь откровение, а потом можешь его нам протанцевать. А мы посмотрим, как это у тебя получится.
— Злые вы, — сказал Игнат, зевая. — И ленивые. Всё бы вам истины на блюдечке… Лучше бы о людях подумали. Вот для чего он тут, а? Уже давно перевезли бы куда поближе к живым и страждущим.
— Где нашёл свою смерть, там и покоится, — уверенно ответил Генц — А люди сами к нему идут. Разве не замечательно?
— Всё больше людей нашу тайну хранит, — процитировал Игнат модного поэта.
Перед рассветом он ушёл. Налегке.
Последний отрезок пути нужно было преодолеть в одиночестве.
Когда серую графитную хмарь пробили робкие лучи восходящего солнца, оглянулся.
Ха!
По дороге нескончаемой вереницей тянулись паломники. Мужчины, женщины, подростки. С детьми на руках. Дряхлые старики. В джинсах, шортах, спортивных костюмах, разноцветных обносках, кроссовках, сапогах, сандалиях на босу ногу. Съехавшиеся со всей России. Жаждущие прикоснуться к чуду и, вероятно, мечтающие открыть для себя некую истину. Что-то окончательное и незыблемое — один раз и на все оставшиеся времена.
Он ускорил шаги и через некоторое время увидел спины тех, кто проснулся раньше него. Понял: в конце будет тесно.
В очереди за счастьем, подумал он вдруг. Сколько-то там тысяч шестой…
Последняя строка жгла самим фактом своего существования. Узнать её хотелось до оскомины. Единственную. Верную. Идеально бьющую в цель. И потом… сожалеть, что универсальный рецепт пришёл в голову не тебе? Открытие века с одинаковой вероятностью могло оказаться прорывом или приговором. Но пусть это будет мой прорыв! Или мой приговор.
Игнат вывернулся из людского потока и, не оглядываясь, пошёл прочь.
0
0