Мы ложимся на кушетку, медсестра подключает электроды к шлему. Моё новое тело рядом. Острый всплеск паники — оно такое маленькое! Лет пять-семь на вид, не больше… Почему не сказали, почему не предупредили, почему не дорастили до…
Сглатываю, пытаясь успокоиться. Нет-нет, всё понятно… лишнее время — лишний риск, семь месяцев и так край, предельно допустимый срок, я понимаю, и толку предупреждать. Просто снова проходить через все ужасы взросления, боже-боже, как давно это было… более тридцати лет назад. Не помню себя такой… Зубы! Когда молочные зубы меняются на нормальные? Не помню… Вот что хорошо помню: в шестнадцать опять бороться с ожирением, на этот раз со своим.
Отсчёт пошёл, через несколько секунд мы с Вовкой заснём, чтобы проснуться каждый сам по себе. Без утомившего компаньона. Моё. Только моё тело… Это будет только… Чёрт, почему так плохо видно? Расплывается… уже отсчёт? Режет глаза… А! Вот оно что… эх, Вовка, Вовка, был хомячком — так хомячком и остался, разреветься в такую минуту!
Когда рожу сына — воспитаю его настоящим мужиком, а не таким слюнтяем.
Может быть даже и двух.
А что? Чем чёрт не шу…
***
Вспоминаю себя месячной давности — ужасаюсь. Самоуверенный болван. Мозгов по нулям, гонору выше крыши. Жуть! Я ведь тогда и не умел ничего толком. Да и сейчас не особо умею, хотя и стараюсь. Тренер даже похваливает иногда, а он просто так хвалить не станет. Но сейчас у меня хотя бы хватает ума понимать — насколько же я пока ещё ничего не умею! А тогда был таким самоуверенным идиотом, что выть хочется. О хулиганах мечтал. Вот же придурок!
Хорошо, что у судьбы хватило совести тогда обломать меня с этой мечтой. Неужели всего четыре недели прошло? Ну да. То ведь как раз после зимних каникул было, самое первое воскресенье. А сегодня уже четвертое. Воскресенье. То есть четырнадцатое. Февраля.
Интересно, а она догадается? Или просто подумает, что всего лишь еще одно воскресенье, и всё? Или вообще ни о чём не подумает?
Это просто здорово, конечно, что так совпало по числам, иначе бы голову сломал, под каким предлогом именно сегодня пригласить — и чтобы при этом не особо навязчиво выглядело. Не хочу навязываться. А так — типа просто традиция, ничего особенного. Валентинка? Какая такая валентинка? Не-не-не, просто так. Очередное воскресенье — и всё. Мы ведь ни одного не пропустили. И даже дважды летали в трубе, только вот с тарзанки больше не прыгали. Ну её, эту тарзанку. И пусть другие себя успокаивают, что один случай из миллиона. Ириска — она ведь тоже одна на миллион.
Ну как совпадут?..
Нет, не на миллион даже, чего это я? В нашем городе больше трёх миллионов жителей. Это что же получается тогда — что в нём живут ещё минимум две таких же Ириски? Да ладно! Быть не может. Ириска — она одна. На миллиард. Вернее даже — на восемь миллиардов. Потому что другой такой на Земле просто нет. Вообще. Нету, и всё. И быть не может.
Жду вот.
Стою, улыбаюсь как дурак, правой жму эспандер в кармане. Мышцы накачиваю. Тренер ругался, сказал — пальцы слабые. Надо, типа, качать. Всегда. Везде. В любую свободную секунду — или даже относительно свободную. Дома, в школе, в транспорте, на переменах, во время уроков, на улице, даже в сортире — не занятая подтиранием задницы рука должна качать эспандер! Вот и качаю. Как-то так получается, что правая чаще востребована, и потому левой достаётся куда больше качаний. Ложку-вилку я уже научился одинаково держать обеими, потому за обедом жму попеременно. А вот с писаниной труднее. Хотя на световом карандаше и стоит гарантия на выравнивание самого скверного почерка в течение двух-трёх недель, но на мою левую она почему-то не распространяется. Ну и ладно, не больно-то и хотелось.
Просто на улице или там на переменке стараюсь навёрстывать. Уравнивать, так сказать, получаемую нагрузку. Работаю только правой. Вот как сейчас. Хотя сегодня это и сложнее, чем обычно, на послеобеденной тренировке дёрнули неаккуратно. Тренер, правда, хорошо размял и прогрел, и в начале занятия — и уже непосредственно после травмы, а то бы вообще могли и лангетку наложить, знаю я их, перестраховщиков! Но обошлось, синяк не в счёт. Сказали, конечно, поберечь руку и всё такое, и никаких нагрузок на ближайшие три недели. А тренер сказал — работай, и всё пройдёт. И я вот как-то тренеру больше верю. Плечо, правда, опухло, даже под курткой чувствую, и качать больновастенько. Но жму. Ибо надо.
Февральский снег, обманчивый и непостоянный, словно погода в мае, сегодня пытается прикинуться дождём. Надо сказать, выходит у него неплохо — рядом с парком всегда на пару градусов теплее, чем в целом по городу, а сегодня и без того около нуля обещали. Силовой купол отбрасывает мелкие льдистые капли, они искрятся в огнях аттракционов, клубятся над деревьями сияющим туманом. И нескончаемые фейерверки превращают этот туман в северное сияние. Красное, жёлтое, синее. И вновь красное. И снова жёлтое.
Опасная, кстати, штука, этот февральский снег. Скользкая коварная наледь под ногами, мгновенная потеря опоры, как на свежепролитом масле, а там — рельсы и неотвратимо надвигающийся звон… И цветной туман опасен не менее — он до предела ухудшает видимость. Сбивает с толку и пешеходов, и водителей, а там и до аварии недалеко. Ну и что, что в этом районе частного наземного транспорта почти нет, некомильфотно, не уважающие приличия придурки в любом районе найтись могут. А придуркам закон не писан, и тем более — плевать им на комильфотность. Да и леталки, бывает, падают. Редко, да, но случается ведь! Особенно при такой скверной видимости.
Опасности повсюду. И нужно быть очень беспечным человеком, чтобы их не замечать. Хорошо, что я не беспечный. Я прослежу. За двоих.
Ириска появляется за три минуты до оговоренного срока. Она всегда так приходит. Я не смотрю на часы, просто знаю. Раз она пришла — значит, табло над входом высветило 18-27. Как ей подобное удаётся — не понимаю! У моноров ведь нет чёткого фиксированного расписания! Но — вот оно, очередное маленькое чудо. Выпорхнуло из разошедшихся дверей, стоит, оглядывается. Серебристые легинсы, куртка с металлическим отливом, огненно-рыжая шапка волос — даже в самые сильные крещенские морозы она не носит ни перчаток, ни шапки. Смеётся только — внутреннего, мол, огня вполне достаточно для обогрева такой маленькой вселенной.
Увидала меня, заулыбалась, замахала рукой, затанцевала навстречу. Она не умеет ходить просто, как все прочие люди ходят — всё время словно танцует. Одуванчик на тонкой стальной пружинке. Апельсин, балансирующий на лезвии ножа, так красиво и так ненадёжно. Балерина на минном поле, легко вытанцовывающая улыбку над затаившейся смертью.
Она словно и не знает ничего о том, насколько опасен бывает окружающий мир. Мир, полный террористов, катастроф, пьяных водителей, отказавших тормозов, дрогнувших рук молодого хирурга и падающих с крыш кирпичей. Ну и что, что воин никогда случайно не попадёт под такой кирпич и всегда остановится в полуметре до — шнурки завязать. И кирпич пролетит мимо. Ириска не воин. Она — балерина.
Балерина на минном поле.
Беспечная солнечная бабочка.
Она ведь даже не смотрит влево-вправо, когда переходит дорогу!!! Ну и что, что зелёный, ну и что, что зебра! А если за рулём вдруг какой наркоман-дальтоник окажется?! Что, если у него хобби такое — сафари на зебре?!
Пока она радостно танцует через широкий проспект на мою сторону, мне не до улыбок. Весь на нервах. Проспект, как назло, почти пуст. Вот когда начинаешь жалеть о том, что вечные пробки начала века остались в далёком прошлом. Через хорошую пробку ни один маньяк не прорвётся, она бы закупорила улицу надёжно. А тут — полупустой проспект, лети, кому не лень, дави, кого хочешь.
Вглядываюсь в снежную круговерть до рези в глазах. Внешне остаюсь спокоен, чтобы заранее не пугать и не душить излишней заботой, но ноги напружинены и готовность нулевая. Я успею. Всё, что потребуется. Подскочить, оттолкнуть с гибельной траектории, прикрыть собой, крикнуть. И главное — осознать и выбрать, что именно требуется. Вычислить оптимальный вариант. Принять решение. Исполнить. На это не будет потрачено ни единой лишней милисекунды. Я готов. Я всё знаю про этот паскудный мир, я шестнадцать лет готовился.
Уфффф.
Перешла.
Можно ненадолго расслабиться.
— Привет, Вау!
Это она сама придумала. Смесь французского с нижегородским, как говорит моя стерва. В наши с Ириской прогулки она особо не лезет, хотя не одобряет категорически. Но насчёт Вау даже она не смогла ничего плохого сказать. Клёво у Ириски угадать получилось. Я ведь никому не говорил, почему так люблю старую футболку с WOW. Она сама догадалась. Или придумала.
Приятно.
Она вообще всё очень быстро понимает. Даже то, что ей вовсе не говоришь. Вот сегодня, к примеру — сначала привычно взяла меня за правую руку. Ага. Ту самую, которой я эспандер в кармане жму. И которую мне сегодня в спортзале чуть вообще не оторвали, тренер потом минут десять над плечом колдовал, разминая и заминая.
Я ведь ей ни слова не сказал. Ни ползвука. Подумал даже с некоторым удовлетворением — пусть, мол. Плевать, что больно. Зато левая рука — здоровая и сильная — свободна остаётся. Что куда важнее, потому что если вдруг что… Но додумать не успел — Ириска словно почувствовала. Потанцевала вокруг, посмеялась. И словно бы случайно уже по другую сторону оказалась. Слева. И уже за левую взяла. Осторожненько так.
Интересно, а ей бы понравилось быть Ириской? Хотелось бы надеяться, что понравилось бы не меньше, чем мне её Вау. Но — не хочу рисковать. Вдруг нет?
Вот бы узнать заранее…
Над входом в парк — сосульки.
Огромные, страшные, остро заточенные — словно зубы готовой в любой момент сомкнуться пасти доисторического чудовища. Стараюсь незаметно ускорить шаг и побыстрее протащить Ириску под защиту купола. Ну и что, что за все восемнадцать лет существования парка ни одной из падающих сосулек (а их более двух десятков за это время упало, я узнавал!) не удалось пробить защитный экран-козырёк. Всё когда-нибудь случается впервые.
Пожилая кассирша улыбается нам, как старым знакомым. Даже вроде бы подмигивает. Мою взрослую карточку берёт без звука, и браслеты «всё включено» выдаёт едва ли не раньше, чем сканер опознаёт мои пальцы. А по-первости, помнится, брови вскидывала и губы поджимала. Чуть ли не вслух высказывала всяческие предположения о наглых отпрысках, втихую развлекающихся по карточкам папаш.
Ничего, привыкла. Или по базе пробила, уж не знаю, а может и подсадка моя с нею потолковала по свойски, как она умеет, или генерала своего натравила. Хотя это навряд ли — она наших прогулок не одобряет, с какого бы перепугу ей стараться?
В гардеробе помогаю Ириске снять куртку. И могу наконец-то вручить подарок.
Ничего такого уж слишком личного или особенного. Цветок. Не фиалки, которые вянут ещё до того, как их успеваешь подарить. Не вычурная марсианская квириалла, которая тает при плюсовой. Не старомодно классическая роза, которую потом надо весь вечер таскать в руках, не зная, куда деть. Не пошлая мимоза, жёлтыми шариками которой усыпаны сегодня все дорожки.
Орхидея. С магнитной шлейкой-прищепочкой.
Простенько и со вкусом
Живая брошка.
Неделю голову ломал, а потом ещё три часа выбирал в питомнике. Сиреневая такая. С мелкими оранжевыми крапинками, словно брызгами. Такую можно приколоть на платье. Или в волосы. Или как браслет, на руку — магнитная шлейка позволяет любой вариант. Питательной капсулы на обрезанном под самую головку стебле хватит на сутки. Если Ириске понравится подарок — у меня в кармане ещё целая упаковка таких капсул. Двадцать штук. Отдам. Не как подарок, просто так, ненавязчиво. Типа — вот, держи, случайно завалялось, вдруг пригодится. Если не понравится — промолчу. Потаскает красивую безделушку в парке и выкинет по дороге домой, не особо задумываясь.
Хороший подарок, ненапряжный такой. Ни к чему не обязывает, ничего не требует в ответ.
Больше всего боюсь обязать. Цепи из цветов сложнее разорвать, чем цепи из металла, это кто-то из древних очень правильно сказал. Самая отвратительная привязка — привязка подарочками и услугами. Сразу Райка вспоминается с её пирожками. Нет уж. Пусть лучше всё будет выглядеть легкомысленно и ни к чему необязывающе. Так, просто. Ничего особенного. Пустячок. Поносили и выбросили, не жалко. А вот если понравится и станет жалко, что завтра завянет… Вот тогда я гелевые капсулы и отдам. И тоже небрежно так. Словно пустяк незначительный — типа, завалялись случайно, держи вот. Мне-то они совершенно не нужны, только выбросить, а тебе могут и пригодиться.
Нельзя вешать на воздушную балерину тяжёлые цепи обязательств и благодарностей. Пусть танцует.
Подарок Ириске понравился.
— Ой, какая прелесть! Классно придумано! А я как раз заколку снова потеряла…
О поводе не спросила, но я на всякий случай пробурчал что-то о месяце знакомства, стараясь не краснеть. Всё равно она точную дату вряд ли вспомнит. Секундное огорчение с её стороны из-за отсутствия ответного подарка — и приступ острой паники у меня — обязал? надавил? напряг? огорчил всерьёз?
Обошлось вроде.
Снова берёт меня за руку. Сама.
Ну и какие после этого ещё подарки?!
Моя стерва считает её ведьмой. Лишний повод для паники — ведьмы редко живут долго и счастливо. Обычно их сжигают.
Моя стерва её не любит, но хотя бы относится вполне терпимо. Но она — не показатель. В наше просвещённое время достаточно инквизиторов, готовых упечь на костёр любого, кто хоть чуть выходит за рамки. И не всегда этот костёр — метафорический. А Ириска за всякие рамки не то что выходит — вытанцовывает! Постоянно. Ей для этого даже усилий никаких прикладывать не приходится — само собой получается. Каждый день. Каждый, блин, сраный день!!!
Раньше я полагал, что всё знаю о страхе. Идиот. Страх за себя — ерунда.
За другого куда страшнее.
Особенно, когда от тебя ничего не зависит. Когда тебя почти всё время нет рядом. И ты даже не знаешь, в какой именно момент и что именно может стрястись. Вот сейчас. Или через минуту. Через две, через пять… И остро, буквально до боли, хочется ежесекундно быть рядом — просто для того, чтобы успеть защитить. Если вдруг что. И такое же болезненное понимание — что нельзя. Потому что такое — хуже любых цепей.
Парк аттракционов –– отдушина. Самое безопасное место в городе. Конечно, если не лезть на всякие там тарзанки, аэротрубы, падающие лифты, летающие автобусы, прыжки в ничто, пике или американские горки. На колесе обозрений или энтерпрайсе я её сам пристёгиваю. Чтобы уверенным быть. Плюс тройная защита. Плюс браслеты. Я специально и очень дотошно проштудировал технические характеристики каждой подкупольной хрени, прежде чем отвести на неё Ириску. Бережённого, сами знаете…
В парке сегодня — «июльский вечер». Мне такой антураж нравится больше, чем все эти «после майской грозы» или «осень золотая». Осень только со стороны выглядит красиво. Ну или там на фотках. А так — постоянно сыплется на голову всякая гадость и под ногами хлюпает, а в после грозы нагоняют столько озона, что волосы дыбом стоят. Мне-то пофиг, до опасной концентрации далеко (проверял!), а вот Ириске не нравится. Июльский вечер — самое лучшее их оформление.
Ласковый ветерок щекочет меня её волосами и её дыханием: мягкий, свежий запах моря и каких-то цветов. Не орхидея, к той уже успел принюхаться, ещё что-то. Горьковатое такое, не садовое. Не разбираюсь. Но — никаких зелёных яблок! И уже одно это здорово.
В дорогущее и переполненное кафе Ириска не хочет. Перекусываем на скамейке, возле торгового автомата. Для неё — блины, мороженое, приторно сладкий кофе с синтетическими сливками, я привычно обхожусь томатным соком с зелёными оливками. Вкуснейшая вещь, между прочим. Не понимаю, почему раньше не ценил? Потом катаемся на какой-то карусели, под старину, парные сиденья на цепях совершают неспешный круг над клумбами. Стреляем в старинном механическом тире — цветными шариками с краской по движущимся мишеням. Потом ещё карусель, олени и лошади, а после она тащит меня танцевать. Я упирался безуспешно, куда там…
Поначалу просто неуклюже топчусь рядом, стараясь попадать в такт, но Ириска танцует как дышит, она так живёт, и рядом с ней невозможно жить по иным правилам. Ритм подхватывает, завораживает, ведёт за собой — и в какой-то момент мне делается совершенно всё равно, как это выглядит со стороны. Главным становится ритм, заполнивший всё пространство внутри и снаружи — и радостный смех Ириски, и её рука в моей — левой! — руке.
Мы вертим друг друга по танцполу — легко и непринуждённо, я не знаю, есть ли такой танец, есть ли вообще такие движения в какой-либо хореографии. Свои я придумал сам, на основе дзюдо и тайчи, и ещё чего-то, спасибо подсадке, уже и не помню чего. А Ириска подхватила — для неё ведь это так же естественно, как дышать. Мы крутим друг друга довольно рискованно — но я знаю, что она меня не уронит. И вовсе не потому, что на танцполе понижена гравитация и тройная система безопасности не даст просто так упасть. Просто она — Ириска. Ни разу ведь даже случайно, даже в запале танца не потянулась к моей правой… Она такая. Если бы в себе я был бы так же уверен, как в ней…
Музыка оборвалась как-то совсем неожиданно (позже я понял, что сработала та самая система, сопоставив длительность и интенсивность нашего выступления и отнеся получившийся результат в категорию опасных для здоровья). А в первый момент мы с Ириской вдруг осознали, что стоим одни в середине совершенно пустой площадки. И что это именно нам хлопают расступившиеся в круг люди, хлопают, несмотря на прекратившуюся музыку и даже на то, что мы их, собственно, согнали с танцпола…
Не знаю, как Ириска, а я смутился дико. И мы удрали, даже не ответив на поздравления. Может быть, кто-то посчитал нас актерами-аниматорами, специально приглашёнными для развлечения публики, кажется, нам даже кричали вслед что-то благодарственное; мы бежали по аллеям, держась за руки и давясь от хохота, бежали, хотя нас никто не собирался преследовать.
Потом, раскрасневшиеся и счастливые, мы сели на скамейку у фонтана, пили сок и смеялись. Не над чем-то или кем-то, просто смеялись от удовольствия, потому что вечер был прекрасен и ещё не закончился, и всё вокруг сверкало и смеялось с нами в унисон.
Когда совсем стемнело, мы взяли синюю двухместную леталку. Не для гонок по лабиринтам летодрома, а просто катануться прогулочным маршрутом, полюбоваться парком, каруселями, огнями, людьми и всем этим замечательным вечером. Этот вечер был настолько хорош и далёк от всего привычно-школьного, что я расслабился и утратил всякую осторожность. Мы не пристегнулись.
Оба.
Я не проследил.
И когда Финик протаранил нас над кустами акации, Ириску чуть не выбросило за борт. Чудом я успел схватить её за руку. Правой рукой, правой, левой сам держался за сиденье. Прикусив губу от боли в плече, втащил назад. Леталка без управления почему-то не опустилась на землю, а поднялась на высоту кроны дерева, да так и зависла.
Вообще-то правила гонок допускают таран. При обычных условиях и пристёгнутых ремнях это абсолютно безопасно. А даже если пассажиры и не пристёгнуты, силовое поле летодрома не даст упасть, подхватит в полутора метрах над землёй. Ну, повисит выпавший четверть часа до конца сеанса, беспомощно барахтаясь на потеху случайным зевакам.
Но это — на гонках.
Никто и никогда не таранит леталки с парочками и красным огоньком, сигналом того, что ремни не пристёгнуты, что аппарат вне игры, что не мешайте, пожалуйста. Мало ли почему парень с девушкой не желают пристёгиваться к сиденьям в полумраке прогулочного маршрута. Финик совсем слетел с катушек.
Гад.
Ириску я пристегнул сразу, как втащил. Буквально тем же движением, на автомате. Сам не стал. Левый ремень провалился в щель между сиденьем и бортиком. Несложно достать, руку поглубже засунуть и нашарить. Было бы время. Но его-то как раз…
Две леталки, с двух сторон. Развернулись синхронно и снова на таран. Финик, сволочь, оказался не один. Вот же гады! Школы им мало! У меня аж в глазах потемнело от ненависти. И стало вдруг легко-легко.
И я прыгнул навстречу.
Наша леталка, избавившись от моего веса, рванула на несколько метров вверх, а я угодил прямо в машину Финика. Свалился буквально им на колени — самому Финику и ещё одному пацану из двенадцатого, кажется, «А». Не помню его имени. Не из компании Бороды, вообще не из хулиганов, так, шавка мелкая и почти незнакомая, любитель пнуть сзади и ударить в темноте. Расстегнуть их ремни и вышвырнуть обоих за борт оказалось несложно, хотя в плече снова что-то хрустнуло. Они так оторопели, что почти не оказали сопротивления. Леталка, опустившаяся было под перевесом, снова рванула вверх, я чуть и сам не вылетел. Удержался каким-то чудом. Да ещё злостью, наверное. Потом пристегнулся, догнал вторую и вышиб за пределы лётной площадки. Там канал вокруг, поддерживающее поле над ним как раз кончается, падать нестрашно, но мокро.
Торжество? Вкус победы и всё такое?
Фигня.
Пусть я и возвращался из парка героем, пусть теперь никто в школе и не посмеет даже косо взглянуть в мою сторону. Вся эта чушь из тупых боевиков не стоит того тёплого мгновения, той беспредельной радости, которую оборвали эти придурки.
Впрочем, не то чтобы совсем оборвали… Когда я, всё ещё злясь (по большей части на себя, что не пристегнулся, отвлёкся, расслабился, потерял бдительность, подвёрг опасности и так далее), состыковал наши леталки и перебрался на соседнее с Ириской сиденье, мне в щёку вдруг ткнулись её губы.
Она. Сама. Ага-ага…
Какое там торжество над поверженным врагом? Какое злорадство?! Ха! Скорее — искренняя ему благодарность.
Спасибо тебе, Финик!
***
Обожаю ириски.
С самого раннего детства, сколько себя помню — всегда только их и ценил. Особенно кофейно-шоколадные, тягуче-горьковатые, бабуля их классно варит. Странно — сам шоколад не очень люблю, ну, могу съесть. Но не особо в кайф, а вот шоколадные ириски обожаю. Впрочем, фруктовые или клубничные у бабули получаются не хуже. Клубничные — ещё и полупрозрачные выходят, словно желе, но более упругие. Их можно жевать долго-долго. Или мандариновые. Они вообще словно янтарь. Или осколок солнца…
Ириска — именно такая. Долгая, яркая и прозрачная. И сладкое тепло от неё разливается по всему телу, и губы сами спешат растянуться в улыбке. Ириска… Сладкое имя, очень ей подходит. Вслух я её так, конечно, не называю, боюсь быть неверно понятым. Не всем же так повезло с бабулями, а магазинные ириски — совсем не то. Или крошатся, или размазываются по фантику липкой гадостью, или такие каменные, что только из рогатки стрелять и годятся. Вряд ли кому понравится сравнение с такой ириской. Мне бы вот, наверное, не понравилось. Нет, точно не понравилось бы.
Нет, Ириска не станет ругаться или демонстративно отворачиваться, она не такая. Она, может, даже и вообще виду не подаст. Но вдруг ей на самом деле будет обидно?
А я бы меньше всего хотел её обидеть.
Вот ведь странно — я отчётливо помню то воскресенье. Когда она позвонила и всё вдруг изменилось, сразу и навсегда. И очень хорошо помню, что тогда совсем не хотел идти с нею в парк. Даже не понимаю, почему и согласился-то. Может, потому, что и так уже в центре был? Сиди дома — точно бы не поддался ни на какие уговоры: одеваться и куда-то тащиться в законный выходной, когда зимние каникулы уже благополучно скончались, а до весенних ещё черте сколько ждать?! Была халва! Но именно по воскресеньям моя деньги переводила, своё во мне проживание оплачивая, вот и приходилось выгуливать её до центрального банка. А Ириска тогда позвонила как раз, когда мы из банка выходили. То есть, одеваться уже не надо, и до парка куда ближе, чем от дома. И дела вроде все сделаны, и погода вроде как не особо паршивая. Солнышко вон даже.
Ну и ещё, конечно, подкупило, что обратились, как ко взрослому.
Из-за моей подсадки и оплачивания ею аренды у меня вполне себе рабочая кредитка, а не детская карманнорасходная карточка с кучей лимитов и ограничений. По детской в парке лишь самые малышовые аттракционы доступны, на ту же тарзанку без сопровождения взрослого не пустят. Взрослый, ха! У нас семь месяцев разницы всего-то. И однако же — почувствовать себя взрослым оказалось неожиданно приятно. Словно выше ростом становишься сразу, что ли.
Короче, согласился.
До сих пор обмираю от ужаса при одной только мысли о том, что мог бы ведь и отказаться. Запросто мог! Попроси она чуть иначе, иными словами, с иной интонацией, или будь погода похуже — и вполне мог. Буркнуть в трубку что-нибудь вежливо-извинительной, типа занят мол, очень, родаки ждут, домашка не сделана. И домой почапать — радостным таким придурком, довольным, что отвертелся. И так и не увидеть, какое же она чудо. Не понять. Не разглядеть…
При первой встрече я ведь её в дурры-задаваки сразу определил. В этакие модельные пустышки, никчемушные и привыкшие ко всеобщему обожанию. Терпеть таких не могу, они лишь для душа и годятся. Вот и Ириску я тогда именно с такой точки зрения и рассматривал, мысленно раздевая и примеряя на место агнешкиной заместительницы. Потому что Агнешка больше не срабатывала, ну вот хоть тресни. Как отрезало. А после Агнешки уже трудно кого подобрать, слишком уж она сочная была. У нас в школе таких больше, пожалуй, что и нет. А эта Иришка вроде как ничего такая, спеленькая. Вполне, вполне.
И все каникулы, пока репетиторствовал — именно так и относился. Смотрел во все глаза, но толком не видел. Потому что смотрел на другое. Запоминал позы, жесты, вид до треска натянутого на грудях топика, аппетитную попку сердечком, круглые розовые коленки…
Даже вспоминать смешно.
И стыдно. Немножко. Я же не знал её тогда совсем. Да и не хотел узнавать. Вот ведь… Всегда возмущался теми, кто обращает внимание лишь на красивую или некрасивую упаковку, а сам на поверку оказался точно таким же. Если не хуже. Они-то хотя бы на собственной шкуре не испытывали, а потому могли и не понимать. Про меня такого не скажешь, а значит — и оправданий нет. Увидел красивую мордашку — и сразу поставил клеймо: дурра. Подтяну твой убогий мозжечок до уровня дауна, чтобы в толпе не особо выделялась — и гудбай, красотка. Вот примерно так я тогда и думал. Как вспоминаю — каждый раз уши горят.
Сам не знаю, как вышло, что согласился.
Возможно, подействовало, что моя стерва сильно против была. Она вообще Ириску терпеть не могла, с самого начала. Вечно гадости про неё трындела. Я не особо слушал, хотя в принципе был согласен. Но вслух не соглашался — была халва соглашаться со всякими, которые постоянно брюзжат и не дают спокойно жить! Вот и тогда она очень сильно возражала против этой прогулки.
Типа ты слишком легко одет, типа зачем так глупо рисковать собственным здоровьем и даже, возможно, жизнью.А я как раз злой был на неё ужасно, уже даже и не вспомню из-за чего. Ну и пошёл. Типа назло.
Не ждал ничего хорошего. Да и что хорошего можно ждать от парка аттракционов? Я и вообще не очень это дело люблю. Ненужный риск, в смысле. Как ни противно соглашаться с моей подсадкой, но тут она права — никчемушный он. Адреналин и всё такое. Глупость ведь редкостная — так рисковать, да ещё и за собственные деньги!
А ну как резинка оторвётся? Или в трубе электричество обрубят?
Ну и что, что один случай на миллион — но ведь не нулевая же вероятность! Тому, на кого этот самый случай выпадет, не легче оттого, насколько он редкий. А уж после знаменательной прогулки с Раечкой меня и вообще при одном воспоминании тошнило. Как только представлю этот неистребимый запах зелёных яблок и буквально ввинчивающийся в уши пронзительный визг…
Всё оказалось совсем по-другому.
Начать с того, что она сразу же взяла меня за руку. Но не как Раечка, с чувством собственника, цепко этак под локоток — просто доверчиво сунула мне свою ладошку. Как младшая сестрёнка. Никогда не задумывался, каково это, быть старшим братом. Оказалось — довольно интересное ощущение. Нужность. Ответственность. Значимость. Понимание, что от тебя зависят.
Это что — и есть взрослость?
Не уверен.
Но интересно. Приятно уже даже одно то, что без меня её бы и близко к трубе не пустили бы… А тут ещё и ладошка.
В последний момент она чуть не струсила. Сказала, что если, мол, я не хочу — то и не надо никаких типа полётов, можно и каруселями ограничиться. Но тут уж я настоял. Шли летать — значит, летать и будем. А каруселили мы с Раечкой, даже вспоминать противно, как накаруселились.
И мы полетали. Хорошо так полетали, задыхаясь от ветра и восторга. А потом пошли и прыгнули с тарзанки. Вдвоём. Хотя тарзанку я не люблю куда больше всех труб вместе взятых.
Ириска — не Раечка.
Тут даже сравнивать глупо. Ириска — просто супер. Наверное, я сразу это почувствовал, просто осознать всё никак не мог. Но подсознание всё заранее знало, потому и заставило меня в то воскресенье согласиться. Просто до мозгов не сразу дошло. Понадобилось встряхнуть их аэротрубой, а потом и тарзанкой, чтобы на место встали.
Она потом сказала, что без меня всё равно не решилась бы. Что уже три раза пыталась. С папой и двоюродным братом. Но каждый раз в последний момент предпочитала карусели. И они не возражали, и смотрели потом так снисходительно — что, мол, с ребёнка взять? И ей от этих их взглядов хотелось плакать, а приходилось улыбаться, чтобы не огорчать. А я настоял. И потому теперь со мною ей ничего не страшно. Вообще. Не только труба там или тарзанка. И что я — просто супер. Вроде как в шутку сказала. Вроде смеялась даже. Но почему-то было совсем не обидно. Наоборот. И, потом, в каждой шутке…
Но это она уже потом сказала, в следующее воскресенье. А тогда просто снова ладошку мне сунула. И смотрела так…
Блин.
Не знаю, как описать. Но за такой взгляд я бы ещё раз с тарзанки прыгнул. Хотя и глупость. Хотя и не люблю.
Приятно чувствовать себя тем, на кого полагаются. Кому доверяют и вообще. Взрослым и сильным. Когда был маленьким — мечтал о младшем братишке или сестрёнке, которых мог бы учить и оберегать. И чтобы смотрели вот так же доверчиво. Но когда тебе безоговорочно доверяет совсем посторонняя девчонка с формами, как в кино 18+, когда смотрит она на тебя, словно ты тоже вроде как герой из того же самого фильма, а вовсе не проходной персонаж, на поржать вставленный… Это, блин, ощущение то ещё.
Наверное, со стороны я глупо выглядел, когда домой шёл, с огромной такой лыбой, во всю рожу растянутой. Пока гуляли, пока до дома провожал — сохранять серьёз было несложно. Я ведь её самыми опасными закоулками повёл — типа короткий путь и всё такое, хотя на самом деле куда длиннее получилось. Хотел, чтобы напал кто-нибудь. А лучше — несколько сразу. И чтобы я мог на деле ей показать, чему научился за это время. Что, типа, она не ошиблась, видя во мне защитника.
Ох и дурак же я тогда был!
— Ты как с матерью разговариваешь?!
Стыдно.
Господи, стыдно-то как!
Взрослый человек, профессиональный психолог, мать, в конце-то концов — и вдруг такое… Сама себе поражаюсь, как вспомню — оторопь берёт. И что на меня нашло? Умопомрачение просто какое-то! Взрослый человек, профессионал… извините, об этом я, кажется, уже говорила.
Вообще-то обычно я на неё не кричу. Да и ни на кого другого тоже. Никогда. Не кричала, в смысле. Раньше. Глупое и никчёмное это занятие, ведь криком никогда ничего никому невозможно доказать, крик априори свидетельствует о том, что никаких иных доказательств собственной правоты у тебя просто нет. Разговор на повышенных тонах изначально неконструктивен, он никогда не приводит к договоренности и компромиссу, он система с обратной связью: каждый старается перекричать оппонента и прибавляет громкости, вызывая тем самым аналогичную ответную реакцию. Когда один начинает кричать — остальные тоже переходят на крик, а когда кричат все — никто ничего не слышит. Просто не может услышать — ничего. Кроме собственного крика.
Крик — оружие слабого, последняя возможность уже проигравшего оповестить мир о своём существовании — хотя бы вот так, горестным воплем в пустоту, раз уж иначе не получилось. Чуточку подпортить победителю удовольствие — хотя бы за счёт терзаемых громкими звуками барабанных перепонок. Безнадёжная попытка напугать. К тому же в животном мире крик в высокой тональности — сигнал о капитуляции, сдающаяся на милость победившего соперника собака всегда верещит, громко и мерзко, тоже ведь кричит по-своему.
Крик — верный признак того, что ты уже сдался, хотя сам, возможно, пока ещё этого и не понимаешь. А я никогда не сдавалась, не в моём характере. Так чего же я буду кричать? Глупо. Тем более что доча и поводов-то особых никогда не давала. Даже когда мелкая была. А уж взрослые люди всегда и обо всём могут договориться и без использования повышенных тонов, в этом я уверена. Ну, почти всегда и почти обо всём. Но если уж по какой причине спокойно прийти к компромиссу не получилось — крик тут тем более не поможет, слабость нигде и никогда не может помочь, а крик — он всегда от слабости. Сильные не кричат. А я всегда считала себя сильной. Ну, во всяком случае — достаточно сильной, чтобы не хвататься за оружие слабых даже тогда, когда ситуация кажется безвыходной.
Похоже, я заблуждалась.
А самое забавное, что я даже не помню, чем же она меня так выбесила и выбила из колеи. Совсем не помню. Как отрезало. Застряла лишь занозой в памяти собственная предельная растерянность, практически полная беспомощность — очень непривычное ощущение, и не сказать что приятное.
Вроде поначалу разговор шел как всегда — я пыталась узнать о важном: зачёты, сессия, проблемы на новой работе… она недавно перешла в новый филиал и как-то обмолвилась, что там с коллегами не всё гладко, но стоило мне попытаться разузнать подробности — замкнулась и сразу же перевела разговор в шуточки и подначки. Вот и в этот раз точно так же всё и было, о серьёзном из неё же ни слова не вытянуть! Со школы ещё, даже о всех перипетиях её первой школьной любви я узнавала лишь от соседки, чья дочка училась с моей в параллель.
Вот и в этот раз всё так же было: вместо того, чтобы нормально ответить, как один взрослый человек другому взрослому человеку, перевела разговор на пустяки и начала нести полную чушь о дурной наследственности и скверном воспитании. Вроде бы и шуточки, и не всерьёз — но с этакой кривой усмешечкой, вроде как провоцируя — ну поспорь, поспорь, но мы-то с тобою знаем… Что же она такого конкретно сказала-то? Кажется, что-то о пользе рекламы противозачаточных средств. В том смысле, что вот смотрела бы ты, мамуля, эти ролики — и не имела бы нынче никаких проблем и забот…
Ерунда, согласна.
А вот ведь взбесило так, что аж в глазах потемнело. Сорвалась.
Стыдно, да.
Какое у неё лицо сделалось после этого моего окрика… мне не то что стыдно — страшно стало. Она отшатнулась сначала, а потом вдруг хмыкнула почти беззлобно и улыбнулась. Открыто так — я никогда не видела, чтобы она вот так улыбалась.
— А, это ты! — Голос её был… ну да, дружеским и чуть ли не сочувственным. — А я-то чуть было не удивилась. Но куда там! Моя опять свалила, да? Типичненько. Коронный способ решения любой проблемы — свалить от неё как можно дальше и как можно быстрее. Или сделать вид, что никакой проблемы вовсе нет. И как ты её только терпишь?!
Она приняла меня за Вовика.
И тут я совершила нечто настолько странное, что до сих пор нахожусь от содеянного в состоянии некоторой оторопи и так и не могу до конца даже самой себе объяснить побудительные мотивации. Взрослый разумный человек, профессиональный психолог, мать, в конце-то концов! А повела себя как ребёнок ясельного возраста, спрятавший лицо под панамкой и уверенный, что теперь его никто не видит.
Вместо того, чтобы объяснить доче её ошибку и таки попытаться поговорить с ней как взрослый со взрослым, я сама опустилась до её уровня. Нет, даже хуже — я опустилась куда ниже, радостно присвоив брошенную мне по ошибке маску. Отказалась принимать на себя ответственность. Спряталась. Струсила, по большому счёту.
Я не стала ничего объяснять.
В своё оправдание могу сказать разве что, что поначалу это не было таким уж осознанным поступком. Я промолчала просто потому, что была ошарашена и сбита с толку. Признаю, это крайне слабое оправдание. И сомнительное. Ибо дальше я пала окончательно и бесповоротно, и тут уже невозможно списать на оторопь.
Я подыграла.
Расставила ноги пошире, оттопырила большими пальцами карманы, выпятила нижнюю губу сковородником — это были уже вполне осознанные действия, сколько раз видела эти ужимки в зеркале и мысленно хихикала: тоже мне, настоящее мачо! Да, конечно, я была в панике, но это тоже слабое оправдание. К тому же всего перечисленного ранее мне показалось мало, и я даже попыталась плюнуть длинно и смачно, через свёрнутый в трубочку язык — сколько раз наблюдала, как хомячок тренируется, когда наивно полагает, что его никто не видит!
Вышло на удивление ловко.
Но куда удивительнее было то, что это вдруг страшно меня обрадовало! Вместо того, чтобы вызвать новый приступ самокопания и угрызений совести — взрослая женщина, неприлично, даже детей ругают, глупость же несусветная и главное — зачем?!
— Классно навострячился! — оценила доча.
И эта глупая похвала совершенно никчёмному и бесполезному умению почему-то тоже доставила мне истинное удовольствие. Сравнимое, пожалуй, разве что с удовольствием от решения сложных математических задач или конструктивно-аналитических головоломок. Да нет, зачем лукавить — куда большее. Чистое такое, яркое, ошеломляющее, почти… ну да. Почти детское.
А ещё, обмирая от ужаса внутри и нагловато ухмыляясь снаружи (надеюсь, достаточно убедительно), я подумала, что этим надо воспользоваться. В смысле — себе во благо.
Меня доча давно уже не слушает, я для неё замшелый родитель, чего таких слушать, а вот сверстник… ну или почти сверстник, жаль, конечно, что Вовик младше неё на целых три года, младшие тоже не авторитет, по себе помню, но всё же ближе, всё же почти свой, всё же со мною она давно не вела себя настолько открыто…
— Зря ты так, — сказала я нейтрально, но с легким осуждением, старательно огрубляя голос. — Она… это, ну… Она хорошая. И вообще… родителей того… слушаться надо, вот!
— Ой, вот только не надо по новой начинать! — сморщилась доча, словно лимон разжевала. — Ты меня и в прошлый раз достал уже! Пошли лучше попрыгаем.
Я плюнула ещё раз. Наверное, от нахлынувшей паники — какой такой прошлый раз?! Они что — встречаются? Без меня?! Как часто? Когда? Насколько давно? И чем это может грозить малолетнему обалдую и моей слишком влюбчивой девочке?! Он же младше! Младше на целых три года!!! Для меня даже год всегда был принципиален, младше — до свидания, даже если и был интерес — терялся мгновенно! Но доча… Ведь если вспомнить, то её первая любовь был младше на целых восемь месяцев! А восемь месяцев для первоклассников — разрыв куда более существенный, чем три года для почти взрослой почти двадцатилетки…
Ужас какой.
Наверное, от паники у меня дёргались губы — во всяком случае, в этот раз получилось хуже, и я… хм… ну да, я заржала. Тоже, наверное, от паники.Самым натуральным образом, просто смехом это назвать было бы трудно, скорее — гыгыканье или ржач, само собою как-то так получилось, даже не ожидала. Не копировала! Вообще не слышала, чтобы Вовик так смеялся. Однако доча не удивилась совсем, сказала только своё коронное: « Ха!» и добавила:
— А я зато лучше прыгаю! Спорим, опять выиграю?
И мы пошли прыгать. Хотя я понятия не имела, что означает это «попрыгаем» и чем это может грозить моему оболтусу и ей самой. Классики? Резиночки? Тарзанка? Мост через речку? Обледенелые крыши высоток или вагонов движущегося поезда? В этот безумный день я была готова ожидать чего угодно!
Всё оказалось намного проще — всего лишь невысокий бордюрчик в парке вокруг замерзшего фонтана. В чашу нагребли снега со всех окрестных аллей, он высился огромным сугробом — и это именно в него и надо было прыгать, стараясь оставить как можно более чёткий отпечаток собственного тела и не нарушить его, выбираясь. И доча, конечно же, выиграла. Моё внимание куда больше занимало отслеживание взглядов и интонаций — любит? Не любит? Вот она меня пихнула локтем в бок — это что-то значит? Вот помочь попросила, руку дать — это что? Просто просьба — или?.. Смотрит ли она на меня (на него!!!) хотя бы изредка тем же восторженно-обалделым взглядом, которым смотрела на последнего бойфренда? Тот мальчик обошёлся нам в шестимесячную депрессию, не хотелось бы….
Да нет, вроде взгляды нормальные, вон и подначивает, и язвит, и вообще ведёт себя как обычно. Вернее — совсем не как обычно, но не в ту сторону, так она дурачилась разве что в младшей школе. Но нет тех самых обмираний, которых я так боялась увидеть. Может быть, я зря испугалась? Может быть, дружба между мужчиной и женщиной возможна — ну хотя бы пока они еще очень молоды и сами толком не понимают, чего хотят?
А потом, когда мы, устав пихаться и деланно скандалить над оцениванием того или иного отпечатка и размолотив несчастный сугроб в мелкую пыль, в которой уже невозможно было оставить никаких вразумительных оттисков, приходили в себя на обледенелой скамейке, доча сказала вдруг чуть ли не с завистью:
— Повезло ей с тобой…
И я вдруг с кристальной ясностью поняла, что никакого не бойфренда ищет в Вовике моя такая до ужаса самостоятельная и взрослая девочка. И уж тем более не друга.
Папу она ищет!
Ну или кого-то, кого можно было бы примерить на эту роль.
В Вовике.
Ага-ага.
В некрасивом трусоватом оболтусе, который к тому же ещё и младше её на три года — она пытается отыскать для себя образец мужественности, эталон поведенческой матрицы такого самца, с которым — не страшно, с которым можно просто быть рядом, с которым как за каменной стеной…
Похоже, я чего-то очень сильно не понимаю в психологии современных девушек.
Сегодня радость у ребят, ликует пионерия! Это если выражаться любимыми стишками бабуленьки. У Финика — фингал на полрожи. Ну просто отрада для глаза, смотрел бы и смотрел. И кто же это, интересно, его так оприходовал-то? Чью мужественную руку пожать за столь доблестный поступок? Не признается ведь. Финик, в смысле. Не бегать же по школе, опрашивая возможных претендентов. Слишком много их, заморишься пыль глотать.
Сам Финик говорит, что упал неудачно. Ага-ага! Знаю я эти упадалки, сам сколько раз падал, когда родаки интересовались — откуда синяк или чего вдруг штаны в грязи и пиджак порван? Но как же, блин, приятно видеть в подобной роли не просто кого-то другого, а именно Финика. Есть всё-таки вселенская справедливость, есть!
Не могу удержаться:
— Женечка, да что же это ты, да как же это! Да надо же в медпункт, вдруг сотрясение?! Жень, ну правда, это не шуточки! Голова не кружится? Не тошнит? Сколько пальчиков видишь? А если подумать? Ты не стесняйся, Женечка, тут нечего стесняться, если тошнит — так и говори, что тошнит, не держи в себе, это ведь серьёзно! Могут быть последствия!
И прочие кудахтанья в том же духе, я так долго могу, почти не повторяясь. Даже глаголы в женском роде вставлять более не приходится, навострился. И без них все отлично видят, кто у руля. Ну, то есть, им кажется, что видят. Стерва молчит, но это молчание одобрительное такое. Она ведь тоже Финика терпеть не может. Давно. Ещё до той самой первой его подлянки. Я бы, может, и забыл бы, но она не из таковских, её при виде Финика с самого начала корежило. Я-то окончательно лишь потом врубился, после уже. Когда он попытался «остаться другом».
Это после всего, ага-ага.
На следующий же день, между прочим. Ну, после того, когда скандал с педсоветом и стервин генерал как бог из машинки. Финик тогда первым смекнул, куда ветер дует. Мамаша его ещё несколько дней бухтела и пыталась волну гнать, а он как будто и ни при чём, улыбается и плечиками пожимает. Подсел на большой перемене, когда в классе никого не было — специально выжидал, это я уже потом понял. И как ни в чём ни бывало продолжает какой-то позавчерашний разговор. Я аж прифонарел от подобной наглости. А он такой типа — ну, ты же должен понимать, что это всё маманины заморочки, я не при делах, что я мог поделать, но ты же понимаешь, что мы всё равно типа остаёмся друзьями и всё такое, просто тайно. Чтобы не знал никто. Типа, я, мол, тебя, может, при всех и обзову, и даже пну — но несильно, и ты знай, что это всё понарошку. А на самом деле я, типа, твой друг.
Блин.
Меня чуть не стошнило тогда. Хорошо, стерва выручила, сказала ему пару ласковых. Нет, вроде как действительно не орала, и даже не матом, и даже вроде как сочувственно — да только Финика после того её сочувствия из-за моей парты как ветром выдуло. И больше не подходил со своей дружбой, улыбался лишь издали.
Теперь вот не улыбается, морщится только. И смотрит с ненавистью. Но не рыпается. А куда ему деваться-то? Стерва — это вам не безответный Вованчик, которого можно и другом назвать, а можно и на хрен послать, как захочется. Стерву фиг куда пошлёшь — сама пошлёт, кого хочешь.
Не, а прикольно под её личиной работать!
И чего я, балбес, раньше не понимал и не пользовался, столько времени потерял!
Финик всё-таки скользкий, стоило чуть отвлечься — вывернулся, гадёныш. Типа ему журнал ещё в учительскую слить. И десяти минут не поразвлекался, а я-то на всю большую перемену рассчитывал.
— Э! Ваван! На фызьрю идощь?
Гиви садится рядом на подоконник, провожает удирающего Финика взглядом, супит густые чёрные брови.
— Чо от тэбя этот хотэль? Гоги просыл предупредить — он говнук. Не вадыс. Так идощь, нэ?
Думаю. Недолго — буквально секунду-другую, потом качаю головой.
— Жяль, — Гиви вздыхает. Потом улыбается хитренько и с подначкой. — А, можеть, всо жэ, э?
Гиви — не единственный. Скучно им, видите ли. Привыкли, что на физре обязательно имеется клоун, вот и скучают. Нет, понятно, что сейчас эта роль достанется Прынцу (весь вечер на арене, ага-ага!), только им-то всё равно. Лишь бы поржать. И не важно, над кем. Над преподом так даже и прикольнее. Они уже забыли, как травили меня, они уже считают меня чуть ли не старым другом. Причём — в отличие от Финика — искренне. Публичный обосранц Прынца на математике поняли не все, они хотят наглядности и доступности, вот и подначивают.
Я и сам об этом подумывал, если честно — а не сходить ли, не огорчить ли Прынца по полной и до невозможности? Или подождать ещё месяцок-полтора, для пущего эффекта? Подкачаться. Отжимаюсь я уже вполне нормативно, бегаю тоже — вчера секундомером замерял. С подтягиваниями, правда, похуже, больше десяти подряд пока с трудом. Зато по канату вчера попробовал, после тренировки — и оказалось, ничего в этом особо сложного. Странно, что ещё полгода назад это в общем-то не слишком трудное упражнение представлялось мне чем-то запредельным. Может, просто я тогда неправильно пробовал? Или уверен был, что не получится — и уверенность эта срабатывала?
Нет, наверное, всё же повременю пока. Перетопчется Гиви.
Мне его почти что жаль. Не Гиви, конечно — Хамлета нашего свет-Инокентьевича. Он же не виноват, что таким уродился. И не хочу я отнимать у него его последнее убежище — спортзал. Пусть живёт. Мне вполне и математики достаточно, а кто не понял — так сами виноваты, что учили плохо. Ну и, дык… это…
Я ведь и помочь могу.
Если что.
Гиви молчит, он обо мне почти забыл — мимо проплывает Агнешка. Вся такая довольная, раскрасневшаяся, растрёпанная и даже слегонца пошатывающаяся. Скользит по мне высокомерным взглядом, фыркает, плывёт себе дальше. Наверняка только что обиблиотечена по полной программе, то-то я Жорика во дворе не видел. Вот и славненько.
Гиви вздыхает, цокает языком ей вслед.
— Привет! — С другой стороны рядом со мной на подоконник плюхается Сорокина с надкусанным пирожком в руке и радостная, словно мы с ней месяц не виделись, а не только что два урока рядышком отсидели. Торопливо дожёвывает пирожок.
— Слыхали? Наш Финик с Аськиным Жориком за школой подрались! Забавно, правда? И чё не поделили? — И, уже персонально ко мне и с куда большим любопытством. — Ну так и чё с ними дальше было, с теми студентами в морге?..
***
Надеялась, что мы друзья. Ладно, пусть не друзья. Но хотя бы приятели. Сотоварищи, на худой конец, если уж не единочаятели.
Надеялась, что мы давно оставили в прошлом не слишком удачный начальный период взаимных претензий и недопониманий. Надеялась, что добилась от этого кретина определённого уважения. Надеялась…
Да, блин!!!
Надеялась, что мне больше никогда не доведётся переживать подобного.
Но.
Он. Меня. Отключил.
Снова.
Безо всякой предварительной договорённости. Даже без простого «извините».
И когда!
Именно тогда, когда я радовалась, как последняя идиотка, что у нас всё получилось в лучшем виде! И была готова положить окончательную победу к его всё ещё довольно-таки упитанным ногам! На блюдечке с каёмочкой! И при этом никаких усилий с твоей стороны, балда, только не мешай!!!
Он и не стал мешать.
Отключил просто.
Принудительное отключение — это вовсе не то же самое, что те двадцать-тридцать раз на дню, когда мой хомячок идёт в сортир, мужскую раздевалку или душик. Те ожидаемы и почти безболезненны. Всё равно как сравнивать плановое отключение компьютера — и аварийно-резетовую перезагрузку системы. Я уже и забыла, как это противно и мерзко. Словно низкочастотным током по оголённым нервам.
Принудительное отключение — словно подлый и ничем не спровоцированный удар под дых во время дружеской шутейной потасовки.
Неожиданно. Больно. Подло. Не вовремя. Ох, как не вовремя-то!
Ну как он там один справится, он же совсем салажонок ещё, ничего толком не умеет! Он ни разу в жизни и не дрался по-настоящему! Дурачок несчастный! Домашний хомячок с мягкими лапками!
Ну зачем он меня отключил, балбесина?
Всё ведь так хорошо складывалось! Просто отлично! И в воскресенье просто на ура удалось, пяти минут как раз хватило, позвонила и договорилась с Ирусиком в лучшем виде, хомячок ничего не заподозрил.
А что поделать? Пришлось. Из двух зол… Ирусик — стервочка умненькая, с полуслова поняла, и дальше всё прошло без запиночки, как по маслу, зря я переживала так и волновалась, на этот раз правильно всё сработало. И в понедельник удачненько так началось, мы Жорика встретили ещё до уроков.
Вернее, это он нас встретил.
У входа на школьный двор, под козырьком. Без ставшей уже привычной улыбочки, хмурый, замёрзший и злой. Воротник моднявой заполярки поднят, руки в карманах. Похоже, давно ждёт — на плечах и шапке снег, а он уже минут двадцать как перестал сыпать.
Шагнул навстречу, дорогу перекрывая.
Мой среагировал безупречно. В смысле — никак не среагировал. Даже шага не замедлил. Бросил лишь небрежно так:
— Привет, Жор, это удачно, у меня к тебе разговор как раз.
И мотнул головой в сторону тёмного провала курилки, заброшенной по случаю зимнего времени. И плечом Жорика от входа оттёр, проходя. Тоже небрежно так. И оторопевшему от подобной наглости Жорику пришлось плестись в переговорный тупичок вслед за нами, бормоча что-то типа: «Пацан, да ты ваще обурел…»
Отлично.
Первый раунд за нами. Пусть не вчистую, а лишь по очкам, но победа есть победа. Главное теперь — не потерять эффект неожиданности. Ломать стереотипы и давить, пока не треснет. Эх, жаль, что Жорик решил разобраться по-мужски, без свидетелей. Без зрителей чистая победа невозможна, это вам любой гладиатор скажет. Куда удачнее было бы на перемене, при массовом стечении народа… Я психолог, я лучше знаю, но попробуй убеди моего остолопа. Если ему что забожалось — бульдозером не своротить.
Ладно, пусть. Может, хомячку так легче будет, первый раз всё-таки. Превращаться из хомячка в дикого зверя из дикого леса не так-то просто. А для публики можно будет и повторить. Если понадобится.
Начал, правда, мой пупсик совсем не с того, на что я рассчитывала. Остановился чуть ли не сразу у угла, пощёлкал в темноте вынутой из кармана зажигалкой и…
Закурил.
Стервец!
Настоящую бумажную гадость с продуктами распада настоящего табака! Так вот зачем он меня вчера в супермаркете отключил! Что я теперь его родителям…
И, главное — зачем?
Не про родителей, а про это вот безобразие! Нет, сам по себе приём классический — того, чьи руки заняты хотя бы сигаретой, неподготовленному человеку чисто психологически намного сложнее ударить. Это правило не распространяется разве что на социопатов. Или спецназовцев, что зачастую мало отличимо. Но Жорик-то у нас вполне себе обычный неподготовленный ни к чему подобному среднестатистический самец, к тому же — альфа. А учитывая околокриминальный менталитет такому курящего ударить — вообще западло.
Приём отличный, повторяю — если бы нам требовалось погасить конфликт. Но нам-то как раз противоположное надобно!
Зря, что ли, так старались?!
— Будешь?
Опаньки… жест доброй воли, да что он, совсем, что ли…
Что он делает?!
Он же на корню рубит сук, на котором Жорика можно было отлично вздёрнуть! Вернее, на котором Жорик сам бы себя и вздёрнул, с минимальным нашим содействием.
Жорик топчется на углу, хмыкает неуверенно. Нашу «экстру» он по зрелому размышлению всё же отвергает, достаёт свою понтовую «галакстикс». Тоже натурель, конечно же — чтобы Жорик, да опустился до электронки! Стоят теперь оба, курят. И молчат этак многозначительно. Мужчины, блин, зла не хватает. Мой хотя бы не взатяг, хватило ума. Интересно, что он дальше делать намерен? Будет длить паузу, пока Жорик снова в раж не войдёт?
Ошибочка.
Хомячок опять меня обманул. Спалил сигарету буквально в две псевдозатяжки и развернулся к Жорику всем корпусом (явный вызов, браво!).
— У тебя с Агнешкой как? Серьёзно или так, порезвились — и гуляй, девочка?
Класс.
Я бы и сама не смогла чётче сформировать лучший снаряд для ритуального самцовского калометания. Жорик реагирует правильно — засопел, задвигался, сломал сигарету, отбросил. Она не погасла — очевидно, не в снег упала. Здесь темно, трудно разобрать.
— Слушай, ты! Сопляк! Аську не трожь! Урою козлину, если ещё хоть раз рядом… И плевать мне, кто ты — мужик или… И на ментов твоих плевать, понял? Эта дурь у неё пройдёт. А тебя… Глаз на жопу, понял? Если ещё хоть раз…
Отличненько.
Жорик явно не хочет драться. Хотя и не понимает — почему. Зато понимает, что надо и придётся, вот и накручивает себя изо всех сил. Но — не хочет. Отсутствие у противника внутреннего настроя на борьбу — это уже половина победы. Ну же, Вовочка, вспомни, что говорил сенсей буквально неделю назад? А вторую половину мы сейчас обеспечим, не беспокойся.
Подкидываю Вовчику несколько убойных фразочек, которые заставили бы нашего милого альфика окончательно потерять голову. И прошу не мешать, когда начнётся самое главное. Просто не мешать.
И вот тут как раз он меня и отключил…
Включил, правда, довольно быстро. Вроде как.
Что, что, что?!
Судорожная диагностика. Вроде ничего не сломано. Растяжения? Ушибы? Разрывы связок?.. Вроде нет, но под адреналином можно и не почувствовать. Сколько времени прошло? Что они могли успеть натворить? Что мне теперь расхлёбывать?
Всё ещё темно, но это не показатель — в январе светает лишь ко второму уроку. Правда, отброшенная Жориком сигарета так и не успела дотлеть, мерцает на мёрзлом асфальте диковинным зимним светляком. Значит, времени действительно прошло совсем немного.
Но достаточно, чтобы наши глаза привыкли к полумраку приспособленного под курилку тупичка. Я отчётливо различаю Жорика — уже не единым тёмным силуэтом, как вначале, а вполне себе объёмно и с деталями. Поза довольно расслабленная, из такой сложно ударить. Во всяком случае — ударить неожиданно.
И — он что, курит?
Снова?
— Жор, это женские игры,. Я и тогда отключался, и сейчас отключусь. А она тебя всему научит. Сама.
Сказано откровенно для меня — между собою эти двое всё уже, похоже, перетёрли. И когда только успели! Или дотлевающая на асфальте сигарета — не первая?
А мой-то хорош!
Вот ведь паскудник, а? Врёт — и не краснеет.
— Я что, по-твоему — педик? Не, в натуре, чтобы я какому-то засранцу ногу щупал?!
Жорик возражает как-то неуверенно, словно по обязанности. Похоже, и это они не по первому разу уже крутят.
— Меня там не будет. Я отключусь. Совсем. Ну типа как засну, только сильнее, ну или сознание потеряю. Только она. И нога, значит, её. Женские игры, Жор. Бабам такое нравится, сам же видел, как Аську переклинило.
Ого!
Она и для нас уже тоже Аськой стала?
Точно, не первая сигарета.
О чём они успели переговорить, пока меня не было? О чём, мать-мать-мать?!.
Почему Жорик ведёт себя, словно выпускница института благородных девиц, которую в тёмной подворотне охмуряет пьяный революционный матрос?! Что мой хомячок мог ему такого наплести?!
Он же именно что хомячок. Не крыса даже! Ничего толком не умеющий салажонок. Трус, лентяй и рохля, в конце концов. Что он мог придумать такого, о чём я, дипломированный психолог, не имею ни малейшего представления?
И почему оно — сработало?
А когда мы заперлись в пустой раздевалке у спортзала (физра сегодня только четвёртым уроком) и разулись, и я буквально на пальцах (Вовочкиных пальцах) стала растолковывать всё ещё неуверенному, немного смущённому, но дико заинтересованному Жорику высшую математику наслаждения — мой хомячок меня опять удивил.
Он действительно отключился.
Совсем.
Я уже научилась определять, когда он хитрит и подглядывает. Но не мешала. Во всяком случае — тогда, когда подглядывание это не мешало мне самой. Так вот, на этот раз он не подглядывал. Законопатился плотненько, ни одной щёлочки не оставил.
Сперва я даже слегонца расстроилась. Ибо сочла это рецидивом его обычной повседневной трусости, из-за которой он заранее отказывает себе в великолепнейшем эротическом переживании.
А потом задумалась.
А оно ему надо — это самое переживание, доставленное руками малосимпатичного старшеклассника с садистическими наклонностями и повадками матёрого уголовника?
Хомячок-то, похоже, оказался куда умнее, чем я думала.
***
Нормальные люди по воскресеньям отдыхают! На диване! Кверху пузом! Кино смотрят, книжки там всякие слушают…
Хорошо им, наверное. Нормальным-то!
Даже обидно, что сам не такой.
Валялся бы с читалкой на диванчике или гуглил бы артефакты утонувшей цивилизации от левела к левелу, кинцо бы какое зырил на самый худой. А вместо этого мало того что в каждое своё законное воскресение должен свою миссиссмитку до банка выгуливать, так теперь ещё и папулю. До спортзала. Ну и в нём самом, соответственно. Словно мало мне четырёх тренировок в неделю и бассейна, ага-ага. А днём ещё в парке нашарился, аж ноги гудят. Тоже потащила нелёгкая. Да нет, чего там — Ириска потащила. А она как раз лёгкая. Грех жаловаться, прикольно было, не заметил как и день прошёл. Устал только вот очень. А ещё и с папулей пришлось, и тоже во все тяжкие, ну типа чтобы совсем уж жалко не выглядеть, раз типа сам напросился. Словно мне действительно хотелось помесить кулаками дурацкую грушу, ага-ага. Словно у меня выход иной был. Но в том-то и дело, что не было! Потому что как иначе было показать ему отсутствие следов уколов, причём показать вроде как случайно? То-то и оно-то. Вот и пришлось тащиться в его любимый, куда он давно предлагал, типа по-семейному. На слове типа ловить — звал же ведь, ну так и пошли! А потом ещё беговая дорожка эта дурацкая, терпеть её не могу, для разогреву, ну и по груше стучать. И в спарринге… как же без спарринга-то!
Ненавижу бокс.
Сорокиной проще — у неё каждую субботу семейная дача с сауной, обязательный такой ритуал-традиция, она её родительской субботой называет и морщится. Достали типа. Не понимает своего счастья, дурра, насколько бы мне проще было, будь у нас подобные совместные парилки в традиции, пусть и не каждую субботу. Так ведь нет. Мои родаки париться предпочитают каждый отдельно, и исключительно мозгами. Теперь вот парятся, что я их типа ненавижу. Что это типа нормально, трудный возраст и всё такое, каждый ребёнок на определённом этапе взросления просто таки обязан через это пройти. Начитались фигни всякой — и парятся. Интересно, тот, кто всю эту чушь понапридумывал — он живого ребёнка в глаза хоть раз видел? Или же со мною действительно что-то очень не в порядке и я не такой, как все. Ну в том смысле, что не ненавижу. А может, не дорос просто до того самого этапа. И если так — то Питер Пэн трижды прав и нафиг его, это взросление!
Одна морока с ним.
И не скажешь ведь, что типа у меня всё в порядке и, хотя вы, конечно, придурки редкостные, я вас очень люблю, прекратите фигней страдать! Не скажешь, да. Во-первых, не поверят. А во вторых…
Трудно это.
Сам не понимаю, почему так трудно сказать такую простую вроде бы вещь? «Пап, да не парься ты! Все просто отлично, ты лучший отец на свете, правда-правда! И я тобою ужасно горжусь». И пусть он даже вид сделает, что не поверил там или недоволен, или даже буркнет что про телячьи нежности — ему ведь всё равно будет приятно. Если сказать. Только вот сказать почему-то ну просто совершенно невозможно. А сказать надо. И именно сегодня. Потому что я не знаю, что будет завтра. Вернее — знаю.
Жорик.
Терпеть не могу драться, драка — оружие слабых, последний аргумент в проигранном споре. Но Жорик не Дыня, с ним вряд ли получится просто поговорить. И бабулин компотик с ним тоже сработает вряд ли. Может быть, завтра я вообще не смогу говорить. И уж точно вряд ли с чистой совестью смогу утверждать, что у меня всё в полном порядке. Так что надо сегодня. Вот прямо сейчас. И так уже всю тренировку промялся, не в душевой же, в самом деле!
В шесть лет было проще. Сделал ему тогда кружку с корявой надписью «Лучшему папе в мире!», гордился, помню, ужасно. И плевать мне было, что она просто так, для красоты, и пить из неё невозможно — бумажная ведь была, кружка-то. Зато с ручкой. И с кособоким улыбающимся солнышком. И с ромашкой. Её вместо цифры восемь нарисовал, мы такие кружки мамам делали, всем детским садом, на восьмое марта. Оттуда и цифра. Маме сделал — и про папу подумал. Почему маме есть кружка, а папе — нет? Додумался запараллелить. Один уже, сам. Показалось неправильным и даже обидным — почему мамин день в календаре есть, и подарки, и цветы, и поздравления — а папиного нету? Вот и решил самостоятельно исправить подобную несправедливость.
Про двадцать третье февраля позже сообразил, в школе уже. А в саду то ли болел зимой часто и не попадал, то ли вообще не принято было его у нас отмечать именно как праздник пап, не помню. Или просто маленький был. Не обращал внимания.
Маленькому проще. Ребёнку простительно и всё такое. Всё простительно. Даже телячьи нежности.
А сейчас — ну вот как?
Ещё подумает, что подлизываюсь и чего-то выпросить хочу. Или что натворил чего, и теперь типа заранее задабриваю, пока им не сообщили. Окончательно уверится, что пытаюсь что-то скрыть, отвести глаза. Ну и что, что среди моих вещей они ничего не нашли, ну и что, что следов от уколов нет — наркоманы хитры. И склонны к перепадам настроения — от агрессивности до этих самых, телячьих. А ведь так и подумает, к бабке не ходить! Потому что нельзя про самого себя такое, не принято у нормальных людей. Только у манипуляторов и рекламщиков разных, мошенников там и прочих сволочей. Или больных. На голову. Вот они — да, вот они такое легко.
И стерва тоже хороша, нет бы помочь — отключилась вообще! Ну да, ну да, мы же к раздевалке подходим, неприлично и всё такое. Вот так всегда с нею! Когда не надо — вечно под локоть лезет, так и зудит над ухом, уже даже и сомневаться начинаю — а точно ли сам это вот только что подумал и решил, а не она ли подсказала и подтолкнула? А когда нужна, причём нужна до зарезу — так не дозовёшься! Ну вот чего ей стоило просто взять и сказать! Ей-то можно! Она же не про себя будет. А главное — ей бы отец точно поверил, она же взрослая, взрослые всегда друг другу больше верят. Так нет же, смылась! А мне теперь мучайся. В одиночку.
Хм…
Впрочем…
А кто сказал, что в одиночку?
И кто сказал, что обязательно — именно мне?..
Поднимаю брови и резко отвожу плечи назад — она всегда так делает, когда напряжена, давно заметил и откопипастил-засейвил на будущее, вдруг пригодится. Вот и пригодилось. Отвожу, значит, плечи и притормаживаю у самой двери в раздевалку, деликатно откашливаюсь и беру отца за локоть — аккуратненько так, почти манерно, двумя пальчиками. Чтобы сразу обозначить правильные нюансы и точки расставить куда положено. А нужная интонация в голосе сама собой прорезалась, на автомате, даже спецом и напрягаться-то не пришлось:
— Валерий Павлович, можно вас задержать на минуточку для серьёзного разговора? — говорю этак со значением, и дорогу к двери слегка загораживаю. — Володю я отключила, он нашей беседы не услышит. Вредно ему такое слушать, а то возгордится ещё. Он хороший мальчик, Валерий Павлович. Шалопай, конечно, и лентяй ужасный, но добрый. И чистый. Спортом вот занялся, я его с хорошим тренером свела. Правильный тренер, приглядит, вы не волнуйтесь. Тренировки через день, плюс бассейн, у Володи теперь вообще не остается времени на всякие глупости. И вас он очень любит, только сказать стесняется. Уж поверьте. Понимаете, вы этого можете и не замечать, вы с ним всегда рядом были, при плотном общении глаз замыливается. А я человек с одной стороны вроде как посторонний, а с другой… понимаете, мысли он от меня ещё может спрятать, как и я от него, а вот чувства и эмоции — не получится, биохимия выдаст. Так что поверьте, я не ошибаюсь. Не давите на него, Валерий Павлович, не требуйте сразу многого. Он привык прятаться, таким деткам трудно сразу перейти к откровенности. Подождите. Пусть он убедится, что над проявлениями нежности и любви никто не смеётся, что это — норма. Во всяком случае — норма у вас в семье. И тогда, возможно, он и сам когда-нибудь вам скажет… а если и нет — просто знайте, что это так. Ведь не обязательно же всё и всегда проговаривать вслух, правда?
Странное у отца лицо. Растерянное какое-то, что ли. И чем больше говорю — тем более растерянным оно становится. Растерянным и… злым? Обиженным, смущённым и раздражённым одновременно? Что-то не то говорю, похоже. Не то и не так. Паника нарастает, а от страха меня всегда пробирает неудержимый словесный понос. И хотел бы остановиться, а уже никак. Тороплюсь, частя и паникуя с каждой секундой всё больше, отчего слова буквально наскакивают друг на друга, но стиль держу:
— Вы не думайте, я сейчас отключусь. Пока Володя не подумал чего ненужного, а то обидится ещё, он же у вас очень трепетный и ранимый мальчик… — господи, что я несу?! — Но вы обязательно помните, что он вас очень-очень любит! И очень гордится. И боится разочаровать, не оправдать возлагаемые надежды, подвести… — боже, а это о чём??! Какие надежды?!
К счастью, тут мой бессвязный и жалкий лепет наконец-то прерывает отец — причём прерывает решительно так, даже воздух рукой рубанув, что случается с ним только лишь в моменты исключительного душевного волнения.
— Да понял я, понял! — Голос у него раздражённый, это понятно, но вот обиженные нотки… откуда? На что? — С первого раза понял, вчера ещё! Что я, совсем, что ли… Зачем повторять одно и то же — да к тому же ещё и почти одними и теми же словами-то? Ну словно я глухарь какой или чего похуже… не в маразме, чай, и склероза тоже… того. И вообще… но вообще, конечно, это… Спасибо!
Моргаю. Сглатываю. Что тут можно сказать?
— Папа?.. А за что спасибо-то?
Надо отдать моему предку должное — сориентировался он мгновенно:
— Да за спарринг, конечно! Славно постучались.
***
С этой озабоченной дурочкой надо что-то делать. И срочно.
У неё же мозгов нет, одни рефлексы. Так и живёт, от одного рефлекса к другому.
Если мой зайка в понедельник устроит ей второй сеанс, как обещал — новый условный рефлекс закрепится окончательно. Как у собачки Павлова. Пока ещё он только намечен слегка, но после повторного положительного стимулирования закрепится намертво.
И эта стервь моего хомячка уже никогда не отпустит.
Кончится Вовочка, свободный человек и даже в некотором роде оригинально мыслящая личность. Останется лишь Вовочка-Агнессина игрушка. Такая сумеет, ручки цепкие. Он этого не понимает пока. Везло мальчику, не доводилось близко сталкиваться с подобными. Но я-то таких насквозь. Вот и встаёт во весь рост извечный русский вопрос, не дававший покоя ещё Николаю Гавриловичу — что же делать?
Можно, конечно, отказаться ему помогать. Но Вовочка — мальчик умный и сообразительный, многое мог запомнить с первого раза, память у нас хорошая, жаловаться грех. Плюс врождённое чутьё, развитая интуиция и извечная привычка ракообразных защищаться нападая. Он у нас рачок, по гороскопу-то, так что мои ассоциации с отшельником и раковинкой были очень в тему. А у раков нападение — способ защиты, они всегда сторонники превентивного удара — просто так, на всякий случай, пока не началось. Хомячок ранее так не защищался именно потому, что хомячком был, а сейчас броню нарастил, по крайней мере кое-где, и наверняка поспешит ею ударить, чтобы до мягонького пузика не добрались. Он пока еще не понимает, что тут как с болотом или липкой лентой для насекомых — чем больше суетишься и трепыхаешься, тем больше увязаешь. Да и рефлекс у объекта уже выработан, его только закрепить и осталось, сама Агнесса в предвкушении, обстановка тоже в плюс сработает…
Может и получиться.
Даже без меня.
И вот тогда точно кранты…
Надежды на то, что Агнесса не удержится и нарушит уговор — ни малейшей. Второй день страдает издалека, исправно шарахается от нас, старательно держит оговоренные три метра. И при этом смотрит глазами побитой и выпрашивающей прощение собачонки — типа ну посмотри, как я стараюсь! Ну похвали же меня! Так и хочется вмочить с ноги под призывно откляченный задик…
Такая не сорвётся. Ей до чёртиков в библиотеку хочется.
И мозгов не хватает понять, что стоит лишь перетерпеть недельку, от силы две, у всех по-разному — и ломка кончится. Горний кайф всё же не наркотик, физиологических изменений в организме не происходит, чистая психосоматика и несдержанность. Привычка мгновенно удовлетворять любое возникшее желание и совершенное неумение и нежелание ограничивать себя хоть в чем-то. Как у двухлетнего ребенка или той крысы с электродом в мозгу. Если электрод заблокировать или реле убрать — крыса вполне способна вернуться к нормальной жизни и получать свои маленькие крысиные радости. Но сама она остановиться не может — так и будет жать на кнопку, продлевая удовольствие, пока не умрёт от голода и жажды. Всегда полагала, что даже самый глупый человек всё-таки немного умнее крысы. Ну хотя бы чуть-чуть! Но, глядя на Агнессу, начинаю в этом сомневаться.
С другой стороны нет худа без добра.
Я всё голову ломала — как бы и с кем бы моего хомячка стравить. Теперь же это из разряда невыполнимых миссий перешло в категорию вопросов времени. Нашему милому альфику Жорочке обязательно донесут о неподобающем поведении его пассии. Если уже не донесли. Ну и если он сам слепой на оба глаза. И на этот раз провокация не сработать не может — вся школа свидетель, такое на тормозах не спустить.
Пыталась ускорить неминуемую стычку, словно случайно шляясь по коридорам — Агнесса ведь так и таскается следом, соблюдая три оговорённых. Вот я и хотела, чтобы альфик сам непорядок узрел и наехал. Но он как сквозь землю провалился. Только к вечеру вспомнила — у выпускных же по пятницам и субботам профориентация на подшефном заводе. Не судьба поторопить, стало быть.
Ладно, не горит.
Доживём до понедельника. Жорик всё равно у нас в кармане.
Придумать бы только, как потом избавляться от самого кармашка…
Вопросик.
А, плевать.
Над этим вопросиком я подумаю завтра.
Тем более, что завтра воскресенье, это даже удачно вышло, пожалуй, с воскресеньем-то.
Последний шанс. И я буду последней дурой, если его не использую. Дуррой, как ныне по новым правилам положено, всё никак к ним не привыкну. Ну вот ею и буду.
***
Женщины, блин!!!
Тьфу на них.
Мой дом — моя, блин, крепость! Незваный гость и всё такое!
Нет, ну правда! Всего мог ожидать — но чтобы вот так нагло… и родаки — предатели, на работе, и главная предательница — бабуля, кто бы мог подумать! Ну вот никак не ожидал от неё такой вот подляны.
Она дверь мне открыла, довольная, словно именинница. Подмигивает этак заговорщицки и шёпотом:
— Вовочка, а у нас гостья!
Даже сперва подумал, что это к ней опять какая подруга завернула, по поводу репетиторства докапываться, и уже собрался ответить не очень вежливо — достали, блин! — но она снова шепчет:
— Я её к тебе в комнату проводила и чайку организовала, можешь не беспокоиться. Всё, что надо — ну, ты понимаешь, — на диване под подушкой. В синей коробочке. Родителям, когда придут, скажу, что вы к экзамену готовитесь, чтоб не лезли.
И снова подмигивает. Хитренько так.
Настолько растерялся, что ничего не ответил.
До моей комнаты по коридору четыре шага. Даже не успел толком перебрать в уме возможные кандидатуры. Марго? Адреса не знает, мы с нею всегда в её общаге встречались. Райка? Убью стерву. Сорокина?..
Тактичная бабуля за мною дверь прикрыла бесшумно и плотно.
Моя комната. Моя, между прочим, крепость, если верить англичанам! Сдалась без боя превосходящим силам противника, взломана изнутри предательством тех, кто должен был её защищать…
Агнешка.
Сидит на моём — моём!!! — диване. Вся из себя такая, понимаешь…
Сколько раз рисовал себе эту сцену. Днём, утром, вечером. До слёз, до ломоты во всём теле, до быстрых судорог и сдавленных стонов в подушку.
И вот случилось. На самом деле. По-настоящему. Не в мечтах, не во сне.
А реакции — ноль.
Раздражение только.
Сидит себе такая… Ручки невинно сложены на розовых плотно сжатых коленках (она что — без колготок пришла? мороз же на улице! вот дурра), глазки потуплены, белые гольфики заранее сняты — приготовилась. А взгляд такой, что если бы не бабуля за плотно закрытой дверью — ей-богу, сбежал бы.
— Привет, — говорю, всё ещё надеясь спустить это дело на тормозах. — Ты чё пришла? За домашкой?
Думал — она в этот предлог вцепится. Понятно же, что сама вообще никакого предлога выдумать не озаботилась. Мозгов в этом красивом тельце недостаточно, чтобы предлоги выдумывать.
Она и вцепилась.
Только не в предлог.
В меня.
Никак не ожидал от неё такой прыти — словно пружиной подбросили с дивана, миг — и своим силиконом меня буквально в косяк вдавила, руками по телу шарит, трясёт, гладит, щипает — не понять, то ли бьёт, то ли ласкает это она так. Ничего себе ласки! Если нервный кто — и инфаркт схлопотать недолго. Обслюнявила всего, в ухо зачем-то лизнула — меня аж передёрнуло от отвращения. Коленкой самое уязвимое придавила, ёрзает, у меня аж глаза на лоб, больно же!
А сама ревёт в три ручья и несёт всякую несуразицу:
— Что ты со мной сделал? Сволочь! Скотина! Ты меня приворожил, да? Это магия была? Магия, да?! Пусть магия, пусть, миленький, ну пожалуйста, я не могу больше! Хочешь, на колени встану? Зачем ты так?! Что я тебе плохого?! Две недели! С прошлого года! Две недели не могу! Никак! Ни с кем! Нигде! И ты! Ты! Зачем ты меня приворожил, если не хочешь?! Как ты мог?! Почему ты больше меня не хочешь? Я же тебе всегда нравилась! Я знаю! Это из-за той белобрысой уродины, да?! Я её убью! Она не смеет! Ты мой! Ты ещё в шестом классе за мной подглядывал, я знаю! Я тебе тогда специально грудь показала! Я лучше той курвы! Лучше! Я для тебя всё что хочешь!.. Всё-всё-всё! Только… миленьки-ий… ну пожа-а-алуйста… давай сходим в библиотеку-у-у!!! Хотя бы разо-очек! Мне правда нужно! Очень-очень!!!
И всё это — с подвываниями и в постоянных попытках расстегнуть на мне брюки. Хорошо ещё, последних мозгов не растеряла и воет шёпотом, а то бабуля получила бы очень интересное представление о моих школьных занятиях. И особенно — о библиотеке.
Выдрался с трудом, потеряв пару пуговиц с рубашки. Правильно всегда терпеть не мог рубашки на пуговицах. Футболки лучше. Отрываться нечему. Кроме рукавов.
Предпринимаю стратегическое отступление в район дислокации письменного стола. Тренажёр, опять же — хорошо, что в угол утром не откатил после зарядки, хоть какая-то преграда между. Вот пусть мне кто теперь что скажет о вреде неаккуратности!
Агнешка не отстаёт. Вот же настырный бабец!
Ползёт за мной по ковру на коленках, бормочет всё ту же чушь про приворот и библиотеку, за ноги хватает. Слёзы-сопли ручьём. Все брюки обмусолила! И особо напирает на то, что это я, типа, виноват. А она, типа, жертва, невинно пострадавшая. И теперь на всё-всё-всё готовая ради нового пострадания. Голой по улице пройдёт, на коленях по школе ползать будет — только бы я, стало быть, сжалился и обиблиотечил.
А тут ещё и моя стерва под руку лезет, паникует, похоже, советы всякие глупые. Типа — гони её нафиг!
Ага.
Щаз.
Прогонишь такую.
Что я — первый день Агнешку знаю, что ли? С третьего класса вместе учимся, парты рядом. Солидный срок. Ежели ей чего забожалось — без бульдозера не своротить.
Тут единственный шанс — переключить на что другое. Её мозгов как раз только на одну мысль и хватает, двум там уже тесно. Но как тут что стоящее придумать, если бабьё вдвойне гундит, каждая о своём, одна снаружи, а другая изнутри? Да ещё и отбиваться приходится, внимательно следя за флангами и предпринимая обходные манёвры вокруг тренажёра?!
Короче, психанул я.
И как рявкну:
— Заткнулись! Обе! Быстро!!! В тряпку!!!
Сам от себя не ожидал.
Шёпотом тоже, разумеется, рявкнул. Но очень внушительно. Если по реакции судить.
Ибо заткнулись моментом.
Молчат.
Обе.
Выжидательно-настороженно.
Только Агнешка ещё и с надеждой. А стерва моя — с подозрением. Я её молчание уже отлично распознавать научился, за полгода-то. Там сотни еле заметных нюансиков. Но мне пока не до анализа оттенков её молчания — на мне Агнешка висит. Метафорически. Ибо в реале она на попе сидит, ровненько так, даже ручки в мою сторону не тянет. Только смотрит с надеждой. Через тренажёр смотрит, который мне таки удалось между нами втиснуть.
— Ладно, — говорю. — Уговорила. Всё, говоришь, что угодно? Ага. Проверим. Сегодня четверг. Если завтра и послезавтра ко мне ближе чем на три метра не подойдёшь — в понедельник будет тебе библиотека.
Согласилась.
А куда ей деваться? Все козыри-то у меня. У моей стервы, вернее, но той тоже деваться некуда. Потому что иначе Агнешка устроит публичный скандал. Прямо в школе. Она такая. А скандала моя боится до судорог, это я уже понял.
Так что договорились сразу. Почти.
Агнешка, правда, поканючила малёхо, что ей типа очень-очень надо в библиотеку вот прямо сейчас и немедленно. Что сил типа нет терпеть и всё такое. Что она просто умрёт, если ее сегодня не обиблиотечить. Ну или хотя бы завтра. Но лучше сегодня. А уже потом всё-всё-всё, как и обещано, и три метра хоть на целую неделю.
Но я был неумолим: или три дня спокойствия — или никаких больше библиотек.
Тут она пошла на хитрости пускаться — типа, ага-ага, я поняла и согласная, только вот помоги, типа, гольфы надеть. А то самой, типа, неудобно. Но я и это пресёк на корню: не три года! Справишься.
Почти насильно напоил её чаем — не пропадать же бабулиным рулетикам. За чаем она предприняла последнюю атаку, поскольку вообразила, что мораторий на три метра вступает в силу только с завтрашнего утра и у неё ещё есть время. Десять минут мы играли в игру «поймай мою коленку, если сможешь», делая вид, что просто пьём чай и беседуем о школьных новостях. Я выиграл вчистую. Хотя и взмок весь — Агнешка, пожалуй, покруче нашего сенсея будет с его тренингами на ускользание. Наверное, тут всё дело в мотивации.
Выпроводил вежливо, но про три метра напомнил. С Агнешкой никакие по счёту напоминания не бывают лишними.
Брюки — все в помаде и подозрительных влажных пятнах — бросил в машинку сам и задал интенсивный режим очистки. Чтобы и следов не осталось.
Плакать хочется.
Вернее, нет, не так. Не хочется, но… Реву. Смешно. Сколько лет не ревела, даже когда благоневерный свалил, а тут… Текут и текут, заразы, уже кучу бумажных полотенец извела. И сопли опять же. А говорят ещё, что парни не плачут и всё такое… Наверное, это самое всё такое не относится к периоду полового созревания. Гормоны. Это всё просто гормоны, идиотская подростковая биохимия и ничего больше. Помню, лет в пятнадцать тоже рыдала по любому пустяку до головной боли и опухшей в подушку рожи, хотя ни раньше, ни позже, тьфу-тьфу-тьфу. Обходилось как-то.
Я нашла его, тот самый момент истины, точку бифуркации, с которого развитие ранее вполне себе нормального трёхлетки сделало финт ушами. Понять бы теперь ещё — что мне с этим найденным делать?
Чёрт.
Как же надоело сморкаться!
Почему они не заметили сразу? Ну практикантка — ладно, наивная глупышка, сама ещё почти ребёнок, хотела как лучше и делала как учили. Вот и вышло как всегда, чему тут удивляться. Но остальные? Там ведь наверняка был куратор, и отчёты о практике та малолетняя идиотка тоже кому-то ведь наверняка сдавала, так почему они не заметили? Интересно — а я бы сама заметила? Задним умом-то все…
Можно, конечно, написать на неё докладную. Можно, конечно. На кого? На глупую девочку, хотевшую как лучше? Да и кому от этого станет легче? Уж точно не великовозрастному хомячку, который наверняка уже и забыл про тот случай на горке детского сада. Он и знать не знает, что тот день раз и навсегда изменил его судьбу, он и практикантку ту наверняка не помнит, она была случайной — просто подменяла приболевшую коллегу, первый день подменяла, и конечно же за утро не успела как следует ознакомиться с индивидуальными особенностями каждого из подопечных, их всё ж таки больше десятка в той группе было, бэбби-бум сороковых, сады не справлялись. Она была совсем молоденькой, та девчонка на старой записи, и конечно же нетерпеливой — а когда это юность отличалась терпением? Юность тороплива и не желает ждать — никого и ничего. В том числе и полноценной ответной реакции — тоже. Юности кажется, что и так сойдёт, что получиться неправильно просто не может. И в большинстве случаев она оказывается права, как ни странно. Жаль только, что не всегда.
Совместный смех — отличный способ снятия стресса и стирания негативной информации, более действенного природа просто не придумала. Именно поэтому дети так любят чёрный юмор и страшилки с анекдотичными финалами — совместный смех помогает справиться с пережитым ужасом, расслабиться и успокоиться. Сбрасывает напряжение, позволяет организму адаптироваться и отдохнуть перед новым стрессом. Это в любом учебнике, на первом же курсе дают в качестве базового постулата, и она наверняка знала, конечно же, знала, потому и попыталась применить.
Только вот для полноценного терапевтического эффекта смех обязательно должен быть именно что совместным, посмеяться вместе, по-дружески, за компанию, не над собою (ни в коем случае не над собою!), над собственным страхом, отделяя его от себя и словно бы уже заранее отбрасывая — а она поторопилась. Не стала ждать, пока малыш хотя бы улыбнётся в ответ. Рассмеялась сама. И получился не «смех вместе», а «смех над», этакий упрощённый вариант «щипка сверху», как раз таки адаптированный для понятийного ряда трёхлетки. Дети отлично понимают, когда над ними смеются, они могут не уметь объяснить, но чувствуют разницу между смехом и насмешкой. И фальшь дети тоже просекают в момент. А она старалась изо всех сил, как учили — конечно же, безбожно фальшивя при этом. Вот и получилось то, что получилось — даже я, отлично зная что и почему происходит, всё равно видела лишь взрослую деваху, ржущую над глупым ребёнком. А ребёнок смотрел на неё снизу вверх, и лицо у него… н-да… лицо…
Вот тут-то я, собственно, и того.
Просто это действительно страшно — видеть, как меняется детское лицо, поначалу такое живое, растерянное, зарёванное и даже обиженное. Расправляется. Каменеет. Превращается в маску.
Всё-всё-всё.
Больше не реву.
Это была её вторая ошибка, не фатальная в любом другом случае, ну подумаешь, посмеялись, обидели немножко бедную деточку, с кем не бывает…
С ним — не бывало.
Любому другому ребёнку такое высмеивание разве что настроение бы испортило на день, ну на два, да и то не обязательно. Самыми сильными отдалёнными последствиями при самом неблагоприятном стечении обстоятельств могли бы оказаться повышенная капризность и склонность к излишнему привлечению к себе внимания, немотивированная обидчивость и проблемы с чувством юмора. Тоже, конечно, не сахар, но далеко не такие серьёзные траблы, если уж на то пошло. Да и симптоматика наверняка бы сгладилась довольно быстро, у детей короткая память, особенно когда другие факторы негативного воздействия отсутствуют. В девяноста девяти случаях из ста, может быть — даже в девятьсот девяноста девяти из тысячи. Но не в этот раз. Не с этим ребёнком, который — спасибо идеальной семейке, ага-ага! — не привык, чтобы над ним смеялись. Не был готов. И не знал, как на такое можно реагировать.
Второе негативное закрепление — подряд и в полный рост. Как по учебнику.
А первой ошибкой была конфета.
До чего же стойкое заблуждение, что все дети любят сладкое и именно конфета является лучшим средством положительной стимуляции! Стойкое, прочное, повсеместно распространённое — и абсолютно неверное. Я, например, обожала солёные огурчики — что мне то варенье или конфеты! Да даром не нужны. А огурцы вечно таскала у бабушки и старалась не хихикать, когда та, притворно вздыхая, возмущалась вконец обнаглевшими мышами — вот ведь какие заразы пошли умные, не только полбанки сожрали, но ещё и крышку на место завернуть умудрились! А доча моя лет до пяти грызла лимоны, как пряники, особенно шкурка ей нравилась.
Все дети разные! И далеко не всем нравятся конфеты. И истина эта вроде как многократно повторяется на лекциях — похвалки должны быть разными, индивидуальными, соответствующими конкретному подопечному! И студенты сидят, кивают с умным видом, конспектируют даже, в планшетках своих отмечают что-то.
Но при этом проверь карманы любой, впервые вышедшей на открытую практику — и обнаружишь там конфеты. Может быть, ещё яблоко или мандаринку, но конфеты — обязательно. И в большом количестве. Заблуждения живучи.
И в девяти случаях из десяти конфеты эти будут леденцовыми карамельками — так удобнее, ведь шоколад тает в кармане, а желейные мармеладки мнутся и слипаются.
Вовик терпеть не может карамельки. С самого раннего детства, насколько я могу судить. Не знаю почему — может быть, подавился когда-то очень давно, может быть, язык прикусил, может быть — просто специфическое неприятие вкуса или какая-то индивидуальная микро-аллергическая реакция, вызывающая отторжение, бывает и такое. Редко. Но бывает. Факт остаётся фактом — при всей своей любви к сладкому карамельки он не только не ест вообще, его от них буквально корёжит. Сначала и эту нелюбовь полагала приобретённой из-за той практикантки — наложилось, мол. Но потом поняла, что путаю причину и следствие. Карамельки он и раньше не переваривал — задолго до. А тут…
Воспитательница детского сада для ребёнка как вторая мама, а особой разницы между воспитателем и помощником-психологом ребёнок не видит. Обе с ним весь день, обе проводят занятия и играют, водят на прогулку, от обеих он зависим целиком и полностью, обе могут помочь, если вдруг что-то случилось. И вот — случилось. И вторая мама вместо того, чтобы пожалеть, дает ненавистную гадость. А потом ещё и смеётся…
Бедный Вовик… как он вообще женоненавистником не сделался, после такой-то душевной травмы!
Одно хорошо — больше не надо вставать в четыре утра. Хоть высплюсь наконец-то. Не сегодня, конечно, уже почти шесть, пора разминаться. А то скоро и маленький проснётся, он последнее время что-то рановато стал пробуждаться. Но сначала — умыться холодной водой. Нельзя же сдавать дежурство с такой зарёванной мордой, да и глаза наверняка красные. Хотя он скорее всего подумает, что от усталости, они у нас последние две недели всё время такие.
Думала — кончатся каникулы с их постоянными репетиторскими опасностями — и можно будет слегка расслабиться. На каникулах я гоняла его как тот Сидор свою козу, бегал, зайка, по колёсику зарядки-математики-бассейна-тренировок, словно ему энерджайзер запихнули по самые гланды. Мне оставалось лишь следить за тем, чтобы маленький темп не сбавлял и филона где не спраздновал. Ну и Дынина старшенькая, конечно, тоже на мне, там познаний Вовика бы уже не хватило, универ всё-таки, хоть и журфак.
Следила. Не сбавлял. Не праздновал.
Честный мальчик.
Только вот глупый.
Применять Ритусика от Раечки — всё равно что тушить пожар при помощи напалма. Нет, ну в принципе может и сработать. Встречный огонь называется, тактика выжженной земли в действии. Действенный метод, клин клином и всё такое. Только вот иногда подобное лекарство может оказаться пострашнее самой болезни.
Но больше всего меня сейчас беспокоит Агнесса. Особенно после визита в школу этой красотки-Ритуси. Та ещё, кстати, штучка! Так моего лопушка скрутила — будьте-нате. И вся из себя такая невинная-невинная, словно молочная бутылка. Ах, мне так неудобно, ах, чем я могу помочь, ах, что вы, что вы! Мой хомячок и растаял.
Глупый он ещё совсем. Наивный. Верит в женскую честность. Хорошо, я пока на страже. А как он один потом будет — ума не приложу! Страшно оставлять такого без присмотра. Съедят ведь.
С потрошками.
Райка, которой он так боялся — фигня как раз, вполне управляемая глупышка. Опасаться других надо. Таких вот невинных. Особенно если они предлагают бескорыстную сестринскую помощь. Бойтесь данайцев… а данаек — особенно! Хомячок был озабочен лишь собственными чувственными переживаниями и тем, видит ли Раечка, и по сторонам не смотрел. А я смотрела. И Агнессин взгляд отследила. И забеспокоилась. Очень уж она нехорошо на Ритусика поглядывала. Словно примеривалась — с какого боку будет удобнее ей с ноги засветить. И пальцами при этом шевелила — будто уже драла в клочки белобрысую косу.
Нет, ну понятно, конечно, что одна красотка на другую смотреть с особой любовью не будет никогда. А у нас обе — записные и писанные. Пробы ставить негде. Но у Агнессы всё же немножко другой взгляд был. Так смотрят не на потенциальную конкурентку-соперницу — так на воровку смотрят. Причём на воровку, укравшую самое дорогое. То есть Агнесса в тех мелких межушных ганглиях, которые ей мозг заменяют, уже прочно записала моего Вовика в своё неотъемлемое имущество. Опасная тенденция.
А ещё мне не нравится то, что Агнесса теперь повсюду.
Куда бы мы с Вовкой ни сунулись — она или уже там, или же сразу после нас появляется. И смотрит, смотрит… Ничего не говорит, только смотрит, голодным таким взглядом. Но ладно бы только смотрела, это ещё полбеды. Но ведь нет же! Так и норовит оказаться рядом на перемене или в очереди за соком (больше ничего наш лапуля в буфете теперь не покупает, хороший мальчик!), прижаться горячим бедром, словно бы нечаянно, мазнуть плечиком, потереться грудью, жарко подышать в ухо. Будь это кто другая — я бы только порадовалась росту Вовочкиной популярности. Но Агнесса…
Агнесса — Вовочкино больное место.
Именно её фото приклеено у него внутри пенала. Вырезано из общешкольного и приклеено. Под стирательной резинкой. Этой резинкой Вовка ни разу не пользовался, потому я что-то и заподозрила. И посмотрела, когда он в отключке был. Именно в сторону Агнессы его голова чаще всего поворачивается на уроках — привычно настолько, что я даже не сразу отследила. И руку готова дать на отсечение, что именно о ней он грезит во время своих ежедневных медитаций в душе.
Правда, теперь на уроках он старается в её сторону не смотреть. Потому что стоит забыться и повернуть голову — и натыкаемся на её пристальный и неотрывный тоскливо-горячечный взгляд.
Роли, похоже, поменялись.
Вот только меня подобная перемена слагаемых не радует ничуть — результат от неё не меняется. Математика, с ней не поспоришь. К тому же всё это внешнее, наносное. Внутри-то у моего хомячка не изменилось практически ничего — он такой же неуверенный в себе рохля, как и раньше. Ну ладно, ладно — рохля, научившийся говорить Я. Иногда. Точнее — мямлить. Он сейчас как рак-отшельник, ловко спрятавший нежное и уязвимое пузичко в твёрдую раковинку. Раковина красивая, да, выглядит очень даже прочной — только это ведь раковина. А сам он по-прежнему мягкий и беззащитный.
И стоит Агнессе это понять — Вовчик погиб.
Она моментально его заграбастает и пристроит к делу, к телу то есть, превратив в ходячий вибратор. Живую секс-игрушку, не более. В ней-то ведь тоже ничего не изменилось — как была тупой самовлюблённой стервой, так ею же и осталась. Да, сейчас она стерва страдающая, причём страдающая сильно и искренне. Только это ведь тоже ничего не меняет.
Вчера она подловила Вовочку в закутке у учительского сортира, притиснула к стене всем телом, еле вырвались. Приглашала в библиотеку. Вроде бы с шуточками и улыбочками, а зрачки во всю радужку и дыхание — словно только что стометровку сдавала.
Горний кайф посильнее иного наркотика. Слыхала я, что некоторые на него довольно быстро подсаживаются, но чтобы вот так, с первого же раза… Не повезло стерве.
Хорошо, что за Вовкиной партой ещё с начала декабря прочно угнездилась Сорокина. Пара-другая тошнотворных баек про перепутанные с ленчем заражённые образцы из анатомического театра — не слишком большая плата за безопасность хотя бы на время занятий.
***