После доброй еды человек и сам добреет. А жбанчик холодного пива, непонятно как и где раздобытого вездесущим Квентием, так и вообще настраивает на мирный лад и возрождает вполне философское отношение к действительности даже у самых воинственных и непримиримых. У человека же, настроенного философически, даже вареные в меду мелкие яблочки не вызывают раздражения. К тому же оказались эти яблочки на вкус вполне даже и ничего. Хотя, конечно, к пиву бы куда лучше подошли мочёные, квашеные вместе с капустным листом и листьями винной ягоды. А ещё лучше – хорошо провяленная и просоленная дикая козлятина, наструганная узкими длинными ломтиками…
Конан откинулся на спинку мощного кресла, сыто рыгнул. Покосился на всё это время молча сидевшего на лавке Квентия. Конан слишком хорошо знал начальника своей малой стражи, чтобы не понимать – не только баранину с утятиной и вожделенное пиво спешил доставить тот с утра пораньше своему королю. Что ж, пожалуй, самое время – после завтрака дочки ушли гулять по внутреннему парку, сопровождаемые несгибаемой баронессой, и ничьих излишне любопытных носов поблизости не наблюдается.
— Выкладывай.
Квентий поёрзал, начал издалека:
— По дворцу ходят странные слухи… Растий, ты его знаешь, рыжий такой, уже успел сойтись накоротке с местной стряпухой, и потому сведения самые что ни на есть доподлинные…
Примета скверная. Если уж даже Квентий начинает издалека, выражается витиевато и не рискует прямо доложить своему королю, что именно болтают между собой слуги чужого замка – значит, ничего хорошего они уж точно не болтают. Ни про означенного короля, ни вообще. Странное раздражение, донимавшее Конана со вчерашнего вечера вроде лёгкого зуда, смутного и трудно определимого, вдруг резко усилилось, оформилось и получило название, ознобной дрожью скользнув вдоль хребта. Чувство близкой опасности – вот как оно называлось, это смутное и трудноопределимое раздражение…
И многое сразу становилось понятным, словно чувство это зажгло новый факел, осветивший давно знакомую обстановку совершенно под другим углом и по-новому разбросав на местности длинные чёрные тени.
— Короче.
Сдержать грозный рык и не оскалиться оказалось проще простого – ярость испарилась без следа, оставив после себя лишь звериную настороженность матёрого хищника, способного часами лежать в засаде, не выдав себя ни единым неверным вздохом или движением. Опытные воины единодушны с хищными зверями – в настоящей и беспощадной борьбе ярость только мешает. Когда серьёзная опасность подходила вплотную, Конан моментально переставал злиться, становясь тихим и обманчиво спокойным.
Квентий поёжился.
— У этих шемитов вечно всё не как у людей! – взорвался он неожиданно. – Ты хоть знал, что у Зиллаха есть брат?! Причём – старший!!!
— Допустим. И что?
— Так ведь это же всё меняет!.. – Квентий растерялся, видя, что чреватые огромными осложнениями сведения не произвели на Конана ни малейшего впечатления. – Он же старший! Значит, он и должен быть главным королём…
— Ничего это не меняет, – Конан вздохнул. Осмотрел взятый со стола кинжал, поморщился. Таким лезвием зарежешь разве что жареную утку. Впрочем, чувство близкой опасности не было настолько уж острым, чтобы подозревать, что оружие ему может понадобиться вот прямо сейчас. Но, с другой стороны, перебдевший дольше живёт. – Мне про это дело Гленнор ещё пёс знает когда докладывал… Закарис, хоть и старший, но слишком прямолинеен и воинственен, а папаша у них с Зиллахом был не дурак, понимал, что такого боевитого сыночка опасно на трон сажать даже в отдельно взятом Асгалуне. Вот и разделил власть между ними по уму и пристрастиям. Закарис при своём коронованном братце – не просто начальник стражи или там какой-нибудь обычный министр. Он его правая рука, можно сказать – соправитель. В торговые коммерции или там разбор купеческих претензий друг к другу он не суётся, они ему не интересны и малопонятны. Зато во всех прочих делах, связанных с охраной, военными действиями, стражниками или какими оружными преступлениями – тут главнее его нет. Так и правят.
— Не понимаю. Если все стражники и воины города подчиняются лично ему – почему бы Закарису не свергнуть брата и не стать самому королём, настоящим и единым? Вся воинственная дворянская молодёжь от него без ума, да и простой народ бы поддержал, слуги его любят. Говорят, что он строг, но справедлив – даже собственного любимого сына в острог посадил, когда тот по пьяному делу разбой с бесчинствами учинить надумал. Про Зиллаха отзываются куда с меньшей теплотой.
— Почему, спрашиваешь? Да хотя бы потому, что Закарис не дурак. Он отлично знает, откуда у асгалунского трона ножки растут. Захватить власть он бы мог легко. Удержать – нет. Это все неприятные новости?
— Нет, – Квентий покосился осторожно и начал заход с другой стороны. — Ещё поговаривают, что Асгалун – далеко не самый подходящий город для новой столицы. Да и юный король Селиг был бы куда лучшим правителем, чем…
— А! – Конан отмахнулся. – Опять Шушанцы воду мутят. Ко мне вчера на пиру подкатывались, теперь вот и до тебя добрались. Что ещё?
Квентий вздохнул. Откашлялся. Сообщил подчёркнуто нейтральным тоном:
— О тебе тоже слухи ходят… странные. Говорят, что с годами ты… э-э-э, несколько…
— Состарился, поглупел и ослаб, – задумчиво окончил Конан сам фразу, на завершение коей у Квентия духу так и не хватило.
Квентий облегчённо перевёл дыхание – гроза откладывалась, Конан, похоже, не собирался немедленно рвать и метать, круша всё вокруг в опровержение обидных слухов. Внезапно в светлую голову начальника Малой королевской стражи пришла новая мысль, и он ревниво осведомился:
— Кто доложил?
Ещё бы! Его, Квентия, кто-то посмел опередить в донесении до уха короля столь важных сведений!
— Сам догадался, — буркнул Конан, пальцами сворачивая толстое серебряное блюдо из-под баранины в аккуратную толстенькую трубочку. Хорошая дубинка получилась – увесистая и держать удобно. – Ещё вчера. Когда они мне в комнату две жаровни приволокли. И это – сейчас, в первую осеннюю луну, когда такая теплынь! Даже детям – и то одну на двоих принесли, да ещё и маленькую. А мне – сразу две, и больших. Понятно – у стариков кровь холодная, они вечно мёрзнут, вот кто-то и расстарался. И подушечки эти, и карета с носильщиками… вместо вина – подогретое молоко, вместо мяса – бурда, которую даже жевать не надо… Как уж тут не догадаться!
Он продел в серебряную трубу витой шнурок, завязал особым узлом, полюбовался на творение рук своих. Остался доволен. Увесистая серебряная чушка вышла длиной больше локтя, но, благодаря сохранившимся на ее поверхности кое-каким украшениям, выглядела при этом достаточно нарядно, чтобы можно было подвесить её к собственному поясу, не вызывая лишних подозрений, как ещё одну драгоценную побрякушку. Грубоватая, конечно, и несколько аляповатая на утончённый придворный вкус, но чего ещё ожидать от короля-варвара, к тому же стареющего? Пусть себе болтается, никто и внимания не обратит, много их там, разных. Самое же главное достоинство – узел. Такой узел можно распустить одним движением, если дёрнуть умеючи – и вот тебе готовое оружие, очень весомый аргумент в умелых руках.
Квентий сначала смотрел на манипуляции Конана со столовой посудой недоумевающее, потом просиял – ему показалось, что он понял.
— Я понял, почему ты не возмутился вчера – ты решил их проучить, да? Сегодня вечером, на состязании мечников, да? Выйдешь в самом конце и сшибёшься с их лучшим бойцом! То-то потеха будет! Старичок одолел их лучшего воина! Да они от такого позора долго не оправятся… Конан, это гениально.
— Нет.
— Не спорь! Гениально! Только необходимо тщательно выбрать время…
— Я не буду участвовать в состязаниях.
— Да-да, конечно, мы не будем объявлять об этом заранее, а потом, когда наступит подходящий ммг… Или лучше даже – во время кулачного поединка, это зрелищнее и всегда вызывает больше…
— Квентий. Я не буду участвовать в состязаниях. Совсем.
— Но почему, Конан?! Они же тогда так и будут думать, что ты старый и слабый бывший герой, с которым совершенно не надо считаться!
— Вот именно, – сказал Конан. Весомо так сказал, со значением.
Привязал серебряную дубинку, проверил, легко ли будет при необходимости её выхватить. Оказалось – очень даже легко. С интересом осмотрел остальную посуду – а не найдётся ли еще чего подходящего. Не нашлось. Но это ничего, ведь ещё предстоит обед и ужин…
— Поединки – это забавы молодых. А я уж как-нибудь со стороны посмотрю. По-стариковски, – при этих словах Конан нехорошо осклабился, с хрустом разминая мощные руки. — Посижу, послушаю, подремлю на солнышке. Может, и услышу чего интересного про здешние планы, в которых всем почему-то так не хочется принимать меня в расчёт. А ты ступай пока. И всем, кто только захочет слушать, говори, что король у тебя – действительно старик, капризный и вздорный. Что когда-то, о да, он, конечно же, был героем, но плоть слаба, тело дряхлеет, да и разум давно уже не такой светлый, как был ранее. Ты понял меня?
Квентий моргнул, теряя дар речи. Только позавчера вечером он имел удовольствие наблюдать, как его величество играл со своими дочерьми в «королевскую забаву» — очень сложную новомодную игру, пришедшую из рассветных стран. Во время этой игры на чёрно-золотых ромбах специального столика под названием «поле боя» разыгрывались сложнейшие батальные поединки между двумя армиями искусно выточенных из дерева воинов. Поединки эти проводились по настолько сложным и запутанным правилам, что сам Квентий даже и не пытался все их запомнить. Знал только, что среди воинов есть как пехота, так и конница, что командуют ими офицеры и во главе каждой армии стоит особо крупная и с тщанием сделанная фигура – король, в распоряжении которого имеются осадные башни, министры, драконы и персональный королевский маг. Квентий не раз наблюдал за этой игрой, он и позавчера поглядывал на столик с интересом, когда его величество сыграл с каждой из дочерей по две партии. Но, несмотря на весь свой опыт и попытки разобраться, по одним только куклам на столике Квентий так и не понял, в чём же там дело и кто в конце концов выиграл.
По недовольным личикам Лайне и Атенаис судить о личностях проигравших было куда сподручнее. Похоже, что три партии из четырёх выиграл его величество, причём с разгромным счётом. И лишь последнюю неугомонным девчонкам удалось свести вничью – да и то только потому, что они заключили временное перемирие и объединились перед лицом превосходящих сил противника. А, может, растроганный их стараниями отец просто поддался? Хотя предположить такое, глядя на каменную физиономию Конана…
— Я спрашиваю — ты меня понял?
Квентий вернул на место отвисшую было челюсть. Сглотнул. Сузил глаза. Улыбнулся хищно. До него начало доходить.
— Да, ваше величество!
— Ну так выполняй. А я здесь пока подремлю после завтрака… по-стариковски.
Квентий был уже у порога, когда Конан бросил ему в спину небрежно:
— И вот ещё что – мой меч. Принесёшь сюда. Сегодня же.
…Тати гулеванили да с девками тешились всю ночь, все схроны селищанскиеопустошили, все меда выпили. Уже как Ярило полнеба на конях златогривых проехал, добро разыскивать принялись да в постилки вязать, чтобы сподручнее везти было. Телеги да лошадей в селище и взяли, больше они здесь никому не пригодятся. Напоследок по лугу заливному прошли, раненых добить да кольца височные али гривны шейные, коли приглянутся, снять, мертвецам-то они без надобности. На полумертвого мальчишку наткнулись случайно.
— Х-ха, глянь-ка… живой! — тать, которому малец ноги подшиб, паренька признал не сразу, — голова коркой кровяной покрыта, черты лица заострились, в очах, помутневших от боли, ненависть плещется, а вот место, где по вине щенка по земле покатался, знакомым показалось. Оттого и мальчишку опознал, захохотал. – Вроде добремечом приложил, а он нате-ка, живой!..
— Чего ржешь? Добей! — хмуро бросил сотоварищ, сдирая серебристое обручье с недвижной руки.
— Встать… дозволь… — прохрипел мальчишка, с трудом шевельнув обметанными коркой устами. Он вставал тяжко, цепляясь скрученными пальцами за почерневшую от руды траву, из прокушенной губы тонкой струйкой лилась кровь, несколько раз падал и снова упрямо упирался локтями, коленями… наконец выпрямился, взглянул на врагов гордо, презрительно и твердо промолвил: — Бей!..
Добивать не стали, и не от жалости вовсе, коли б пожалели — посекли б мечом, а так жизнь оставили, забавным он татям показался: по годам несмышленыш еще, а сотоварища ихнего свалить с ног исхитрился. Полоннику малому руки стянули крепко да веревицу пеньковую петлею тугою на выю надели, конец другой к обрешетке телеги последней привязали, так и повели, плетьми взбадривая. Он и шел, недолго, едва ноги переставляя, а как идти сил не стало, свалился, так и протащился с полверсты, живот да грудь о дорожку лесную сбивая, пока один из татей за шкирку в телегу не забросил…
Злость помогла выжить, одолеть немочь после раны. Он стал цепным волчонком, по-звериному скалил зубы и огрызался на каждый пинок или плюху. Молча сносил и побои, и голод, не просил ни милости, ни пощады. Он желал только смерти, смерти в бою, и чтобы забрать с собою к Марене как можно больше ворогов, отомстить за отца, мать, Вятшу, Смеяну, за всех родичей, для которых жарцветным огнем зажглась купальская ночь…
Весьма подивились тати, испужались даже, когда малец кровь запекшуюся водою речною чисто смыл. Голова словно щедрой рукою Зимерзлы снегом присыпала, мальчишка от горшка два вершка — а волосы седые и взгляд пронизывающий, жесткий, так смотреть может только взрослый, много чего повидавший и переживший ратник…
— Правду реки, сколько солнцеворотов видел, — в который раз грозно вопрошал разбойник.
— Восьмой пошел, — спокойно отвечал мальчишка, зубы стискивая, чтобы стерпеть без звука новый удар витой плети…
Жидкая полба, изредка бросят, словно псу, кусок полусырого мяса. Дни и ночи бесконечного коловрота, отмеренного глухим звоном тяжелой цепи…
…Смеяна, повязывающая вместо пояса ленту синюю Яриле, из веток молодых сплетенному искусно; Зорян, с которым породниться не успели; Вятша, потешно прыгающий возле костра-купальца, — чего и боялся Бреслав, так это сна ночного. То ночь купальская приснится, крада-купалец, и отец с мечом в руке в огонь падает, корчится, то до костей пробирающий стылым холодом крик сестры, то утро Ярилы новорожденного, залитый кровью луг, порубленные посеченные тела, очи родичей мертвых у неба вопрошают: могли ли боги допустить такое в ночь жарцветную? Могли… допустили… не покарали злыдней… Коли боги бессильны оказались, значит, от него, Бреслава, последнего из рода, смерть злую тати принять должны за разор, за девок замученных, за парней перебитых, за ребятишек сгубленных… Он выживет, он вырастет, он отомстит. Люто отмстит…
— Эй, пащенок! — Ладно скроенный из шкуры медвежьей сапог больно ткнулся в бок. — Что зыркаешь, аки волчонок? Мало тебя били, щенок?! – Продрогший от осенних заморозков мальчишка скручивается от очередного тычка. Рагдай стоит, ухмыляясь, покачиваясь от медка хмельного. Упрямый малец, сколько ни усердствовали над ним дружки-приятели, а сломить не вышло. Синий весь мальчишка от холода да колотушек, в чем только дух и держится, а молчит. Волей-неволей, а пацаненка тати уважать стали, вот и нынче не по злобе Рагдай зубоскалил, а со скуки от нечего делать. – Вот скажи ты мне, чего хочешь? А? Коли смогу, сполню!
— Смерти… — хрип сиплый из уст разбитых вырвался, однако тать понял, присел недалече, на мальца глянул пристально.
— Чьей? Своей?
— Смерти как воин… и чтобы вас… псов емшанных… поболе забрать… — слова с трудом подобрал, отвык смешливый да разговорчивый прежде Бреслав сказывать столько. Молчать приучился да терпеть, как бы больно да горько ни было. А вот нынче сказал, правду ворогу поведал, ту правду, что словно огнем изнутри жгла, то, ради чего на цепи корчился, мясо мозглое зубами рвал да глотал через силу. Ведал добре — забьют его за слова такие, за то, что татей непотребно обругал. Да все ж лучше к Марене уйти, заждались его там отец с матерью, чем и дальше потехой для ватажников быть.
Рагдай оглянулся вокруг, приметил камень здоровой, подобрал, в руке подкинул, к тяжести примеряясь. Бреслав зажмурился, не со страху вовсе, просто хотел побыстрееродичей своих увидать. Не ждал он смерти легкой, да медлил что-то тать, а тут звон глухой по ушам ударил — приоткрыл очи мальчишка – разбойник сбивал цепь.
— Чего расселся? Пошел!.. — Рагдай подхватил мальца за ворот да выволок к избе старшего, изба не изба — так, землянка чуть поболе да покрепче прочих, да и места пред нею попросторнее. Нож свой острый из-за голенища вытащил, мальчишке под ноги бросил, встал, насмешливо, руки в пояс уперев, подзадорил: — Давай!.. Чего ждешь-то…
Медленно нагнулся Бреслав, сжал цепко рукоять плетеную – и на этом ноже, верно, немало крови родичей. И вдруг, словно ветка согнутая, распрямился хлестко, на татя ринулся молча, лишь очи огнем безумным заполыхали. Рагдай легко поймал тонкую руку, выкрутил малость да отшвырнул мальца подале. Отлетел Бреслав на десяток шагов своих, о стенку из бревнышек сложенную ударился. Невидящим взором татей оглядел, их округ уже немало собралось – на зрелище этакое поглядеть да посмеяться. На ноги встал кое-как и сызнова молча пошел на Рагдая. Тот легко сшиб мальца наземь…
…Купало Полель,
Купался Полель,
Да в воду упал
Купало Полель…
…Немаведомо откуда ветер донес песню. Чистый девичий голос выводил купальницу. Так не поют же их посреди осени… Не поют!.. Или то в ушах у него звенела, лилась песня ночи жарцветной…
— Ку-па-ло По-лель… — беззвучно зашевелил губами Бреслав. Песня подстегнула, от событий памятных по жилам вместе с кровью ярость лютая заструилась.
— Ку-па-ло По-лель… — Билась в ушах купальница кличем Перуновым на месть, Мареновым зовом вступить на дорогу к ирию, по которой, мимо тел окровавленных да изрубленных, катилось, сея искры, горящее колесо-купалец.
Рагдай уже не ухмылялся, да и прочие зубы скалить перестали, глядели на щенка изумленно, а тот раз за разом поднимался да кидался упрямо на ворога.
— Эй, малый, охолонь!.. Зашибу ведь!.. — Тать перехватил мальца за плечи, встряхнул крепко. Бреслав будто и не чуял ничего, и не слышал, хоть рукой, хоть ногой, хоть зубами, вцепиться, покалечить.
Ку-па-ло-По-лель… сумеречный день осенний загорелся-заполыхал огнищем-купальцем…
Ку-пал-ся-По-лель… белая рубаха Отая кровью красной расцвела…
Да-в-во-ду-у-пал… глухой удар… хруст… и смолк, оборвался пронзительный крик Смеяны…
Ку-па-ло-По-лель… все быстрей, и быстрей бежал купальский хоровод, все быстрей и быстрей лилась песня…
Ку-пал-ся-По-лель… острый стальной клинок засверкал кроваво-черными бликами да метнулся к темной головенке…
Ку-па-ло-По-лель…
Рагдай руки разжал, мальчишка снова прыгнул, напал, да только на кулак наткнулся. Крепко Рагдай его приложил, не хотел так бить, как-то само вышло. Бреславтак и распластался на грязи подмерзшей, — маленький, слабый, недвижный, в рванье, свежею рудною юшкой испачканном. Выругался зло Раглай, а тут еще и дружки подначивать принялись.
— Что? Нашел поединщика равного? Померился силушкой?
Словно и не помнили, как сами полонянину пинки да плюхи ни за что ни про что щедро раздавали.
— Делать-то чего станешь? — Вышан легонько за локоть тронул, в плечах сажень косая, а ходит-то бесшумно, пока не обзовется, и не заметишь, что рядом стоит. — Из таких волчат звери матерые вырастают, что ни пощады, ни жалости не ведают. А этот-то малец обиды всяко помнить будет и спросить за них сумеет.
— А я выучу его как за обиды спрашивать надобно, — чуть помедлив, твердо вымолвил Рагдай.
— На свою ж голову…
— Пусть так…
— Горек мяса кусок на дворах постоялых,
И медом хмельным не залить эту горечь…
Мы теряли друзей, не много, не мало,
Да надо ль за злато свою жизнь беречь… — напевал Рагдай вполголоса да с мечом возился: кромку камнем отбивал, оттачивал, чтоб ни щербинки, ни зазубринки.
— Откуда песня-то? — поднял голову мальчишка.
— Наша… наемничья. Хочешь — научу?
Бреслав согласно кивнул. Впрочем, не Бреслав уже, а Орген. Имя свое, родичами данное, никому мальчонка не открыл. Оттого и кликали его тати кто как: кто малым, кто мальцом, а кто по привычке и пащенком. А Рагдай Оргеном звать стал. Был у него прежде в наемничьей ватажке друг такой. Сколько вместе дорог пройдено было, сколько меда выпито, в скольких сечах да побоищах плечом к плечу ратиться довелось, сколько раз спину один другому закрывали – и не счесть. К тому ж Орген Рагдаю жизнь спас, а сам вскорости сгинул.
— …Подрядились мы как-то к кнесу одному на долю от добычи. А тот, гарипзазорны (иноземец позорный), с другим ратовать вздумал. То ль земли не поделили, али еще какая обида приключилась. Кто их, псов каженых, разберет? Так вот стали мы под стенами града, добре тот укреплен был, и мышь не проскочит. День стояли, второй, от неча делать лишь стрелы метали…
Хорошо Рагдай сказывать умел, только чело мрачнело, как деньки наемничьи вспоминал. С болью сказывал. Сидел Орген подле, слушал…
Сколько уж сказок тать пересказал ему, и про службу кнесову, и как за злато да серебро рудой платили да побратимами, и как грады брали, и как на дворах постоялых гулеванили да пировали, запивая хмельным медом и удачи, и горечь предательства…
Ватажку наемничью под мечи ворожьи воевода один подставил, обещался с другого бока подмогнуть, да не сдержал слова своего. Все тогда полегли, а Рагдая ранили страшно, как мертвый лежал, вот его вместе с прочими до леса и отвезли, в овражец скинули. Однако выдюжил наемник, по темноте в память пришел да выбрался на склон, благо телами мертвыми не завалили, как-то поверх швырнули. Сколько тащился да куда, не ведал. Руды потерял много, беспамятство накатывалось часто, да зубы сжимал покрепче и полз. Тати подобрали его, слетелись как воронье на мертвечину, от разора да града взятого всегда поживу найти можно. Поначалу и Рагдая раздеть хотели, да опоздали: кошель да нож из криницы кованый с него вои сняли, а одеждой, что починить да от крови отмыть, возники не побре6зговали, что мертвецов до оврага свозили. Даже крады не сложили, чтобы могли в ирий вместе с дымом уйти, как падаль бросили, зверям диким на пир. Упорными тати оказались, добре обшаривали, ворочали с боку на бок, авось где потайной кошель спрятан, от боли Рагдай в себя и пришел, застонал. Подивились тати, разве ж можно с ранами таким да живым быть. А старший тут и молвил, видно, боги к наемнику милостивы, вот и сохранили, негоже нам воле богов противиться. Раны перевязали, в селище лесное унесли, выходили. Так и стал наемник промеж татей жить, вместе на дорогу ходили, вместе бились, спину один одному закрывали, вместе огонь крадныйскладывали…