…Тати гулеванили да с девками тешились всю ночь, все схроны селищанскиеопустошили, все меда выпили. Уже как Ярило полнеба на конях златогривых проехал, добро разыскивать принялись да в постилки вязать, чтобы сподручнее везти было. Телеги да лошадей в селище и взяли, больше они здесь никому не пригодятся. Напоследок по лугу заливному прошли, раненых добить да кольца височные али гривны шейные, коли приглянутся, снять, мертвецам-то они без надобности. На полумертвого мальчишку наткнулись случайно.
— Х-ха, глянь-ка… живой! — тать, которому малец ноги подшиб, паренька признал не сразу, — голова коркой кровяной покрыта, черты лица заострились, в очах, помутневших от боли, ненависть плещется, а вот место, где по вине щенка по земле покатался, знакомым показалось. Оттого и мальчишку опознал, захохотал. – Вроде добремечом приложил, а он нате-ка, живой!..
— Чего ржешь? Добей! — хмуро бросил сотоварищ, сдирая серебристое обручье с недвижной руки.
— Встать… дозволь… — прохрипел мальчишка, с трудом шевельнув обметанными коркой устами. Он вставал тяжко, цепляясь скрученными пальцами за почерневшую от руды траву, из прокушенной губы тонкой струйкой лилась кровь, несколько раз падал и снова упрямо упирался локтями, коленями… наконец выпрямился, взглянул на врагов гордо, презрительно и твердо промолвил: — Бей!..
Добивать не стали, и не от жалости вовсе, коли б пожалели — посекли б мечом, а так жизнь оставили, забавным он татям показался: по годам несмышленыш еще, а сотоварища ихнего свалить с ног исхитрился. Полоннику малому руки стянули крепко да веревицу пеньковую петлею тугою на выю надели, конец другой к обрешетке телеги последней привязали, так и повели, плетьми взбадривая. Он и шел, недолго, едва ноги переставляя, а как идти сил не стало, свалился, так и протащился с полверсты, живот да грудь о дорожку лесную сбивая, пока один из татей за шкирку в телегу не забросил…
Злость помогла выжить, одолеть немочь после раны. Он стал цепным волчонком, по-звериному скалил зубы и огрызался на каждый пинок или плюху. Молча сносил и побои, и голод, не просил ни милости, ни пощады. Он желал только смерти, смерти в бою, и чтобы забрать с собою к Марене как можно больше ворогов, отомстить за отца, мать, Вятшу, Смеяну, за всех родичей, для которых жарцветным огнем зажглась купальская ночь…
Весьма подивились тати, испужались даже, когда малец кровь запекшуюся водою речною чисто смыл. Голова словно щедрой рукою Зимерзлы снегом присыпала, мальчишка от горшка два вершка — а волосы седые и взгляд пронизывающий, жесткий, так смотреть может только взрослый, много чего повидавший и переживший ратник…
— Правду реки, сколько солнцеворотов видел, — в который раз грозно вопрошал разбойник.
— Восьмой пошел, — спокойно отвечал мальчишка, зубы стискивая, чтобы стерпеть без звука новый удар витой плети…
Жидкая полба, изредка бросят, словно псу, кусок полусырого мяса. Дни и ночи бесконечного коловрота, отмеренного глухим звоном тяжелой цепи…
…Смеяна, повязывающая вместо пояса ленту синюю Яриле, из веток молодых сплетенному искусно; Зорян, с которым породниться не успели; Вятша, потешно прыгающий возле костра-купальца, — чего и боялся Бреслав, так это сна ночного. То ночь купальская приснится, крада-купалец, и отец с мечом в руке в огонь падает, корчится, то до костей пробирающий стылым холодом крик сестры, то утро Ярилы новорожденного, залитый кровью луг, порубленные посеченные тела, очи родичей мертвых у неба вопрошают: могли ли боги допустить такое в ночь жарцветную? Могли… допустили… не покарали злыдней… Коли боги бессильны оказались, значит, от него, Бреслава, последнего из рода, смерть злую тати принять должны за разор, за девок замученных, за парней перебитых, за ребятишек сгубленных… Он выживет, он вырастет, он отомстит. Люто отмстит…
— Эй, пащенок! — Ладно скроенный из шкуры медвежьей сапог больно ткнулся в бок. — Что зыркаешь, аки волчонок? Мало тебя били, щенок?! – Продрогший от осенних заморозков мальчишка скручивается от очередного тычка. Рагдай стоит, ухмыляясь, покачиваясь от медка хмельного. Упрямый малец, сколько ни усердствовали над ним дружки-приятели, а сломить не вышло. Синий весь мальчишка от холода да колотушек, в чем только дух и держится, а молчит. Волей-неволей, а пацаненка тати уважать стали, вот и нынче не по злобе Рагдай зубоскалил, а со скуки от нечего делать. – Вот скажи ты мне, чего хочешь? А? Коли смогу, сполню!
— Смерти… — хрип сиплый из уст разбитых вырвался, однако тать понял, присел недалече, на мальца глянул пристально.
— Чьей? Своей?
— Смерти как воин… и чтобы вас… псов емшанных… поболе забрать… — слова с трудом подобрал, отвык смешливый да разговорчивый прежде Бреслав сказывать столько. Молчать приучился да терпеть, как бы больно да горько ни было. А вот нынче сказал, правду ворогу поведал, ту правду, что словно огнем изнутри жгла, то, ради чего на цепи корчился, мясо мозглое зубами рвал да глотал через силу. Ведал добре — забьют его за слова такие, за то, что татей непотребно обругал. Да все ж лучше к Марене уйти, заждались его там отец с матерью, чем и дальше потехой для ватажников быть.
Рагдай оглянулся вокруг, приметил камень здоровой, подобрал, в руке подкинул, к тяжести примеряясь. Бреслав зажмурился, не со страху вовсе, просто хотел побыстрееродичей своих увидать. Не ждал он смерти легкой, да медлил что-то тать, а тут звон глухой по ушам ударил — приоткрыл очи мальчишка – разбойник сбивал цепь.
— Чего расселся? Пошел!.. — Рагдай подхватил мальца за ворот да выволок к избе старшего, изба не изба — так, землянка чуть поболе да покрепче прочих, да и места пред нею попросторнее. Нож свой острый из-за голенища вытащил, мальчишке под ноги бросил, встал, насмешливо, руки в пояс уперев, подзадорил: — Давай!.. Чего ждешь-то…
Медленно нагнулся Бреслав, сжал цепко рукоять плетеную – и на этом ноже, верно, немало крови родичей. И вдруг, словно ветка согнутая, распрямился хлестко, на татя ринулся молча, лишь очи огнем безумным заполыхали. Рагдай легко поймал тонкую руку, выкрутил малость да отшвырнул мальца подале. Отлетел Бреслав на десяток шагов своих, о стенку из бревнышек сложенную ударился. Невидящим взором татей оглядел, их округ уже немало собралось – на зрелище этакое поглядеть да посмеяться. На ноги встал кое-как и сызнова молча пошел на Рагдая. Тот легко сшиб мальца наземь…
…Купало Полель,
Купался Полель,
Да в воду упал
Купало Полель…
…Немаведомо откуда ветер донес песню. Чистый девичий голос выводил купальницу. Так не поют же их посреди осени… Не поют!.. Или то в ушах у него звенела, лилась песня ночи жарцветной…
— Ку-па-ло По-лель… — беззвучно зашевелил губами Бреслав. Песня подстегнула, от событий памятных по жилам вместе с кровью ярость лютая заструилась.
— Ку-па-ло По-лель… — Билась в ушах купальница кличем Перуновым на месть, Мареновым зовом вступить на дорогу к ирию, по которой, мимо тел окровавленных да изрубленных, катилось, сея искры, горящее колесо-купалец.
Рагдай уже не ухмылялся, да и прочие зубы скалить перестали, глядели на щенка изумленно, а тот раз за разом поднимался да кидался упрямо на ворога.
— Эй, малый, охолонь!.. Зашибу ведь!.. — Тать перехватил мальца за плечи, встряхнул крепко. Бреслав будто и не чуял ничего, и не слышал, хоть рукой, хоть ногой, хоть зубами, вцепиться, покалечить.
Ку-па-ло-По-лель… сумеречный день осенний загорелся-заполыхал огнищем-купальцем…
Ку-пал-ся-По-лель… белая рубаха Отая кровью красной расцвела…
Да-в-во-ду-у-пал… глухой удар… хруст… и смолк, оборвался пронзительный крик Смеяны…
Ку-па-ло-По-лель… все быстрей, и быстрей бежал купальский хоровод, все быстрей и быстрей лилась песня…
Ку-пал-ся-По-лель… острый стальной клинок засверкал кроваво-черными бликами да метнулся к темной головенке…
Ку-па-ло-По-лель…
Рагдай руки разжал, мальчишка снова прыгнул, напал, да только на кулак наткнулся. Крепко Рагдай его приложил, не хотел так бить, как-то само вышло. Бреславтак и распластался на грязи подмерзшей, — маленький, слабый, недвижный, в рванье, свежею рудною юшкой испачканном. Выругался зло Раглай, а тут еще и дружки подначивать принялись.
— Что? Нашел поединщика равного? Померился силушкой?
Словно и не помнили, как сами полонянину пинки да плюхи ни за что ни про что щедро раздавали.
— Делать-то чего станешь? — Вышан легонько за локоть тронул, в плечах сажень косая, а ходит-то бесшумно, пока не обзовется, и не заметишь, что рядом стоит. — Из таких волчат звери матерые вырастают, что ни пощады, ни жалости не ведают. А этот-то малец обиды всяко помнить будет и спросить за них сумеет.
— А я выучу его как за обиды спрашивать надобно, — чуть помедлив, твердо вымолвил Рагдай.
— На свою ж голову…
— Пусть так…
— Горек мяса кусок на дворах постоялых,
И медом хмельным не залить эту горечь…
Мы теряли друзей, не много, не мало,
Да надо ль за злато свою жизнь беречь… — напевал Рагдай вполголоса да с мечом возился: кромку камнем отбивал, оттачивал, чтоб ни щербинки, ни зазубринки.
— Откуда песня-то? — поднял голову мальчишка.
— Наша… наемничья. Хочешь — научу?
Бреслав согласно кивнул. Впрочем, не Бреслав уже, а Орген. Имя свое, родичами данное, никому мальчонка не открыл. Оттого и кликали его тати кто как: кто малым, кто мальцом, а кто по привычке и пащенком. А Рагдай Оргеном звать стал. Был у него прежде в наемничьей ватажке друг такой. Сколько вместе дорог пройдено было, сколько меда выпито, в скольких сечах да побоищах плечом к плечу ратиться довелось, сколько раз спину один другому закрывали – и не счесть. К тому ж Орген Рагдаю жизнь спас, а сам вскорости сгинул.
— …Подрядились мы как-то к кнесу одному на долю от добычи. А тот, гарипзазорны (иноземец позорный), с другим ратовать вздумал. То ль земли не поделили, али еще какая обида приключилась. Кто их, псов каженых, разберет? Так вот стали мы под стенами града, добре тот укреплен был, и мышь не проскочит. День стояли, второй, от неча делать лишь стрелы метали…
Хорошо Рагдай сказывать умел, только чело мрачнело, как деньки наемничьи вспоминал. С болью сказывал. Сидел Орген подле, слушал…
Сколько уж сказок тать пересказал ему, и про службу кнесову, и как за злато да серебро рудой платили да побратимами, и как грады брали, и как на дворах постоялых гулеванили да пировали, запивая хмельным медом и удачи, и горечь предательства…
Ватажку наемничью под мечи ворожьи воевода один подставил, обещался с другого бока подмогнуть, да не сдержал слова своего. Все тогда полегли, а Рагдая ранили страшно, как мертвый лежал, вот его вместе с прочими до леса и отвезли, в овражец скинули. Однако выдюжил наемник, по темноте в память пришел да выбрался на склон, благо телами мертвыми не завалили, как-то поверх швырнули. Сколько тащился да куда, не ведал. Руды потерял много, беспамятство накатывалось часто, да зубы сжимал покрепче и полз. Тати подобрали его, слетелись как воронье на мертвечину, от разора да града взятого всегда поживу найти можно. Поначалу и Рагдая раздеть хотели, да опоздали: кошель да нож из криницы кованый с него вои сняли, а одеждой, что починить да от крови отмыть, возники не побре6зговали, что мертвецов до оврага свозили. Даже крады не сложили, чтобы могли в ирий вместе с дымом уйти, как падаль бросили, зверям диким на пир. Упорными тати оказались, добре обшаривали, ворочали с боку на бок, авось где потайной кошель спрятан, от боли Рагдай в себя и пришел, застонал. Подивились тати, разве ж можно с ранами таким да живым быть. А старший тут и молвил, видно, боги к наемнику милостивы, вот и сохранили, негоже нам воле богов противиться. Раны перевязали, в селище лесное унесли, выходили. Так и стал наемник промеж татей жить, вместе на дорогу ходили, вместе бились, спину один одному закрывали, вместе огонь крадныйскладывали…