Надо сказать, я наконец выспался.
Проснулся от запаха свежезаваренного йилана и звуков разговора. Очень тихих, но мне хватило. Глянул вниз: одежда в порядке. Встал.
Говорили Влана и Келли. Влана – свежа и жизнерадостна, Келли – помятый, но бодрый. Я рассмеялся.
– Ну, вот же он, встал, – Келли прорвался ко мне.
– Он – встал, я – нет, – пошутил, и Влана засмеялась.
– Кто – он? – не понял Келли.
Я не мог удержать расползающиеся в улыбке губы. Келли недоуменно взирал на сошедшее с ума начальство.
– Я, – сказал он растерянно, – у дежурного вообще-то спросил. Тот сказал, что утром вас видел уже, я думал…
Он думал, что я еще не отошел от собственной смерти, что меня надо продолжать поить и опекать…
– Твой чумной капитан почти не спал ночью, Келли, – сказал я, отсмеявшись. – Задремал, практически, только сейчас. Но – ничего, что разбудил.
Келли помялся, решая – как можно теперь при Влане – на «вы» или на «ты». Вроде, всю ночь вместе пили…
– Ты в город запретил выходить?
– Мерис просил. Надо?
– Ребята версию одну проверить хотели…
– Он тоже что-то проверить хотел. Переговорю – тогда и решим.
Келли кивнул.
Влана налила мне йилан, и я с удивлением не ощутил в нем горечи. Совсем. Оказывается, привык.
Келли замахал руками, отказываясь от предложенной чашки. Влана отхлебнула сама – с явным удовольствием. Теперь я понимал, за что ценят этот напиток: йилан здорово бодрил и прочищал мозги.
Однако несмотря на хорошее настроение, жажда деятельности меня отнюдь не одолевала. Мне хотелось полежать и почитать, раз уж выдался такой ленивый день.
Я выпроводил Келли. Влана унеслась куда-то сама, словно бы почувствовав, чего мне не хватает для полного счастья.
Хотел подумать о нас с ней, но вместо этого взял со стола дневник.
«…Извини, Анджей, у меня совершенно не получается какого-то связного рассказа. Да и пишу я урывками. События таковы, что и во время бессонницы чаще всего просматриваю новости. Мне очень не нравится происходящее на задворках Империи. Очень, мальчик.
А это значит, я должен успеть рассказать тебе о войне.
Под защитой отражателей и светочастотных пушек корабль кажется тебе неуязвимым, но это совсем не так. Впрочем, свою уязвимость ты почувствуешь сам. С чувствительностью у тебя все в порядке. Иногда ты меня даже пугаешь неиспорченностью реакций. Что же это за миры, где еще вырастают такие мальчишки: дерзкие, честные, не понимающие намеков?
Я вырос в смешанной среде и с детства соприкасался с экзотианской культурой – полунамек, полужест, полувзгляд. Помню, как тебя потряс Орис… «
Орис меня действительно потряс. Красотой, невозможной свободой, игрой и усмешками, масками и намеками.
В первую же увольнительную мы напились до поросячьего визга. Причем я был не столько пьян от спиртного, сколько от ощущения невозможной вседозволенности.
На Орисе можно лечь на землю посреди проезжей части, и любимые здешними жителями старинные машины начнут объезжать тебя, но ни одна не просигналит.
На Орисе можно остановить любую женщину, и ты не услышишь грубого слова – только смех. Не факт, что она пойдет с тобой, но, если ты так же молод и глуп, как я – она тебя обязательно поцелует.
(Только потом я узнал, что эта внешняя «легкость» лежит в плоскости многолетних психических тренировок. Что экзотианец будет замечен и остановлен тобой, только если он сам этого хочет. Прочих, проходящих мимо, я просто «не видел». Но тогда мир Ориса показался мне миром свободы человеческих чувств.)
После полугодового заточения в корабле нам, первогодкам, казалось, что мы, как боги сошли с неба на землю. Я больше никогда столько не пил, нигде не позволял себе такого дикого количества беспорядочных связей с… Я даже не всегда понимал, с кем и что делаю: инопланетян и авериков, человекоподобных продуктов генной инженерии, на Орисе много. Это в Империи запрещено клонирование и генетическое программирование в технических целях. В мирах Экзотики законы иные.
«…Экзотианцы мыслят не так, как мы. Дело не только в различиях наших культур. Мозги у нас тоже разные. Ты читал, наверное: другой уровень электрической активности участков мозга и все подобное? Они работают над этим с детства. И в поколениях это уже сказалось. Ну, и воспитание. Можно взять козленочка и воспитать из него тигра. Проживет этот «тигр» недолго, желудок к мясу не приспособлен, но бодаться будет до последнего.
Вот и экзотианцы будут бодаться с нами до последнего. Хотя и мы, и они – люди.
Но человеку всегда нужен иной, хоть чем-то отличный от него, чтобы ощутить себя правым, лучшим и более достойным.
В этом психологическая основа природы войн. Одни хотят казаться лучше других, более умными, прогрессивными. Жадные до денег сумеют воспользоваться этими настроениями, чтобы завладеть большим числом пригодных для жизни планет.
А начнем войну мы, потому что у экзотианцев есть психические и культурные преимущества перед нами. Значит, мы можем противопоставить им только силу.
Что бы там ни произошло в начале войны – помни об этом. О том, что сила выгодна нам. Нашим политикам и дипломатам. В каком-то из спорных секторов спровоцируют беспорядки, и колесница покатится.
Ты должен понимать, Анджей, что экзотианцы, с которыми вы сейчас (я уверен в этом) воюете – такие же люди, как ты и я. Им так же бывает больно, они так же теряют на войне близких, так же способны на безрассудные и героические поступки.
Помни об этом, когда будешь убивать.
И не говори себе, что их дети и женщины – это не наши дети и женщины. Наши, Анджей, наши. Нет у слабых никакой принципиальной разницы. Да и у сильных нет… «
По коридору пронесся душераздирающий визг. Так визжать могла только Лайе, вторая «сестричка» Вланы. Я подозревал, что сестры они не родные. Уж больно много наблюдал разногласий.
Корабль с присутствием женщин благополучно превращался в дурдом.
Я убрал дневник в сейф и вышел в коридор.
Лайе, увидев меня, замолчала. Мой вид изначально внушал ей опасения. Оказалась, суть проблемы в том, что милашку не выпустили в город.
– И все? – спросил я.
Гарман, это от него Лайе удирала по коридору, кивнул.
– На первый раз не в карцер, а под «домашний» арест, в каюту, – сказал я спокойно. – Еще раз услышу этот неуставной визг – будет карцер.
Гарман медлил, удостоверяясь, что я не шучу.
– Исполняйте, сержант!
– Есть! – он повернулся к девице. – А ну, руки за спину! И вперед по коридору к своей каюте.
Лайе посмотрела на него с недоумением. Таким она Гармана еще не видела.
– Руки за спину, я сказал!
Я спокойно удалился. «Домашний» арест означал, что «бойца» лишают сетевого экрана, книг и прочих средств развлечения. Как раз то, что надо подростку, дабы почувствовать себя «не в теме».
Экзотианки… Чем же они на самом деле отличаются от наших? Во Влане тоже есть, вроде, экзотианская кровь, но… Или таки нету?
Подумав о Влане, я ощутил, что по телу опять разливается тепло. Приказал себе – а ну отставить! Но «отставить» получалось плохо. Тогда я снова достал дневник и перелистнул несколько страниц.
«…По-настоящему я любил только одну женщину. Экзотианку. Ее звали Айяна. Хотя, почему «любил»?
Познакомились мы обычным армейским способом: я в очередной раз лежал в перевозном подобии госпиталя. Не хватало крови и медикаментов, да что там – с энергией перебои случались, потому дышать тяжелораненым лучше было самостоятельно.
Госпиталь развернули рядом с эйнитской храмовой общиной. Это такая военная хитрость: эйнитов свои бомбить никогда не станут, да и наши побоятся. Трудно объяснить, но эйниты находятся в неком симбиозе с переплетением энергетических линий Вселенной, и нападение на общину может вызвать глобальные нарушения причинно-следственных связей. В энциклопедии Кечера по религиозному архемифу написано, что эйнит энергетически стоит ДО причины, и воля его, таким образом, является некими условными воротами между причиной и следствием.
Последователей Матери обычно вообще стараются не трогать. Мы их и не трогали. Просто разместили рядом госпиталь. Однако адептам «мягких» религий трудно оставаться равнодушными к раненым. Чужая боль для них – личное страдание, пусть даже мучаются враги. Враги – дело временное, жизнь во Вселенной – бесценна.
И они пришли в госпиталь. Первыми, и к самым тяжелым больным, как и положено – высшие чины, (у эйнитов их называют Проводящие) двое мужчин и необыкновенной красоты женщина. Я понимал, что, судя по положению в общине, эйнитке было уже далеко за сто, но это не мешало мне любоваться ею. (Я, кстати, и сам уже разменял тогда эту самую «первую сотню».)
Да и не мог я больше ничего, разве что – любоваться. В день первой встречи вообще полагал, что Проводящая мне снится.
Однако на следующее утро мне стало легче, что само по себе настораживало. Рана была серьезной (я хорошо разбираюсь в ранах), и я просто не мог так быстро пойти на поправку. Тем не менее, утром я открыл глаза и ощутил, что ожог, занимавший добрую треть тела, почти не болит. И что сознание уже не так одурманено обезболивающими препаратами. Моя грудь словно бы занемела и в плане чувств – отдалилась от меня.
Я, честно говоря, решил поначалу, что умер. Кто из нас знает, что там, за гранью? Но раненые склонны воспринимать смерть именно так – раз! и уже ничего не болит.
Попробовал встать. Если бы умер, это удалось бы, наверное, но… Я был слаб, как котенок. За этими смешными попытками она меня и застала.
Она зашла об руку с молодым парнем – кровным сыном или сыном по общине – тогда мне было все равно, а позже я не спросил. Я вырос среди экзотианцев и умел читать по их лицам: она была поражена и недовольна.
Я сидел кое-как на постели и пытался спустить ноги. Она уперлась в меня взглядом, я почувствовал его тяжесть… Это, как ни странно, придало мне сил. Сыграло чувство противоречия. Нет, встать я не сумел, но уселся, наконец, более или менее ровно.
Я понимал: она хочет сказать, что вставать мне нельзя. Но говорить со мной – ниже ее достоинства. Ну, а я не обязан слышать ее без слов. Я вообще не обязан понимать экзотианцев. Я – тупой и бесчувственный солдат Империи.
Перевел дыхание и заставил себя встать. Боль, наконец, вернулась, и я ощутил себя живым.
Ее лицо изменилось от внутреннего напряжения. Она пыталась помешать мне проявлять волю, но делала это слишком осторожно, а я шел напролом.
– Вот вы какие, – все-таки сказала она раздражено. – Сядь, ты, мальчишка!
– Ну, не такой уж и мальчишка, – усмехнулся я и сел. Колени подогнулись.
Она видела мой возраст, но – сколько тогда ей самой?