Терна
Дни полетели, безмятежные и легкие, как пух. Терна вставала рано, домашняя работа давалась ей просто и быстро, и остаток дня она могла делать все, что ей хотелось. Это ощущение было удивительным, с ним еще предстояло свыкнуться.
Сперва она занимала всю себя по хозяйству. Дом старика был ветхий и пыльный. Девушка почти самозабвенно отмывала кухню – ей нравилось перебирать старые вещи, мыть их в большой бадье, нравился запах травяного мыльца, которое ей удалось раздобыть. Это была непривычная, хоть и работа, и девушка проводила это время с потоком собственных мыслей, не замечая, как пролетает время.
Она отмыла почерневший пол, перебрала тарелки, расставила завалявшиеся в углу расписные стаканы и резные фигурки, и другую утварь, о существовании которой даже сам Радмир не подозревал. Очень скоро кухня стала уютным местечком. Терна сообразила из нее себе уголок – перетащила скамьи и перестелила постель. Собственная комната – это было здорово. Здесь она спала, готовила, ела, и радовалась каждой удивительной минуте.
После девушка взялась за основную комнату, где была печь и лежанка ее нынешнего хозяина-покровителя. Несколько дней ушло, чтобы выгнать из старого дома всю пыль и грязь, но спустя несколько дней даже Радмир оживился – сказал, что воздух стал словно другой. В чистом жилище дышалось легче, и девушка работала под рассказы счастливого старика. Тот стал спать теперь поменьше, и больше ходил по деревне.
Скоро Радмир заметил, что деревенские немного меньше его сторониться. В том не было магии, зато было немного стараний Терны – та постирала, зашила, перешила и залатала всю стариковью одежу. Сама Терна наблюдала за плодами своих стараний издалека – ей не хотелось вливаться в это общество, и она оставалась в стороне, так же, как старик. В общем-то, всем было все равно. Так было спокойнее – можно было не бояться, что люди поймут, что она беглая.
Когда все дела, занимавшие у нее целые сутки, были сделаны, у девушки стало еще больше времени. Ее день начинался с похода к колодцу за водой и завтрака, после она сразу, впрок, готовила на обед большую кастрюлю каши и к ней – жарила корешки, рыбу, или лепешки. На этом, в сущности, все ее дела заканчивались.
Оставаться дома в своих, но все же четырех стенах ей было скучно – и Терна искала другие занятия.
Терна быстро привлекла внимание местных мальчишек. Они были любопытные и подвижные, девушка казалась им путешественницей и таинственной гостьей. Она сразу сориентировалась и сгустила краски таинственности, рассказывая им о разных своих приключениях. Часто это была правда, например, о скачках или путешествии в Фатрахон, но оказалось, и придумывать она местерица. Эти рассказы она обменяла на новые знания – мальчишки учили ее разбираться в местных травах и ягодах, плести узлы, разводить костер в поле. Компания Терны была довольна странной для них, поэтому это был их общий секрет – чтобы взрослые не догадались. В прочем, взрослым жителям деревни всегда было чем заняться.
Когда на улице было солнечно, Терна ускользала в лес, а после в поля, к Лилосу. Тот уже наел бока на сладкой траве, поздоровел, и даже стертая на пузе от лежания на полу конюшни шерсть –и та залоснилась и отросла. Терна старалась проводить с ним хотя бы несколько часов, чтобы поупражняться – раньше они тренировались, чтобы выигрывать в скачках, но даже сейчас, без острой необходимости, девушка боялась быстро потерять навыки. Они резвились в полях, далеко от чужих глаз.
Иногда Лилос уносил ее далеко, к пасущимся стадам других коптархов. По началу она действительно боялась этих диких скакунов, но под защитой своего друга стала пытаться общаться с другими животными. Это всегда было чем-то новым и странным – поболтать с едва начавшим бегать коптаршим жеребенком, или попытаться привлечь внимание взрослой рогатой кобылы. Каждое животное показывало свой характер — были тут и любопытные особи, которые обнюхивали и облизывали Терну с головы до пят, были те, кто чуть что показывали агрессивный нрав и предупреждающе качали острыми рогами.
Терна иногда оставалась до самого заката, когда могучие скакуны начинали укладываться спать – в алом свете солнца их шерсть лоснилась золотым, и девушка иногда брала деревянный гребень, чтобы расчесать кому-нибудь спутавшуюся гриву.
Общаться с дикими коптархами было труднее, чем с Лилосом. Тот откликался на малейшие колебания ее человеческой души – другие к ней были глухи. Но не было ничего увлекательнее, чем пытаться заговорить с кем-то чужим на одном языке. С теми коптархами, которые были пообщительнее, чаще всего, молодые особи, Терна проводила часы, пытаясь научиться понимать их настроение и научить их самих понимать ее элементарные просьбы. Когда у нее получалось, то это было похоже на ликование обоих.
Девушка смотрела на них и понимала лучше природу своего собственного питомца. Раньше она общалась с ним только голосом, но с каждым днем, проводимым с диким стадом, она все больше понимала ихнее разнообразное фырчание и ржание. Очень скоро в ее собственный список добавились звуки, издавая которые, она говорила с Лилосом на его собственном языке. Коптарха это приводило в восторг.
Первое время девушка все еще чувствовала небольшую ревность. Но глядя, с какой преданностью он откликается на ее зов, когда она убегает из деревни – Терна успокаивала себя. Это время было сейчас для них для обоих – узнать себя, узнать друг друга. Немного узнать мир.
Тем временем, уже почти месяц прошел с тех пор, как они с принцем завершили свой магический ритуал. И чужая кровь потихоньку начала просыпаться в ней.
Первую неделю Терне было совсем не до того, чтобы задумываться о действии ритуала. Она почти забыла о существовании принца – казалось, что его и не было никогда. Он не лез к ней в мысли, она знала, что с ним все в порядке как всегда, и этого достаточно.
Странные вещи стали случаться гораздо позже.
Однажды Терне удалось раздобыть книгу. Пухлую, старую, покрытую плесенью, пахнущую как ботинок, но восхитительно красивую, с буквами и картинками, со сказками и историями. Когда-то давно, родители учили ее читать, но годы жизни прислугой смысли все подчистую. Когда она принесла книгу домой, встрепенулся Радмир – он умел читать и писать. Конечно, его глаза уже давно не видели букв, но он воодушевленно, на память, начал учить девушку чтению.
— Видишь букву, похожа на висельницу без петли? Или указатель дорожный?
— Это такая словно две палки друг к другу приставили? – уточняла Терна, скользя пальцем по страничке.
— Да. Г. Буква «Г» — гыкал довольный старик. – Какие там еще есть? На что похожи?
— Вот эта на Овода, пузатая.
— «Б» значит, с круглым животом и палкой- головой.
— Точно!
Скоро ей дались все буквы, а позже и слоги. Сперва она находила просто знакомые слова, значение которых знала, и с восторгом проговаривала их. В книге были написаны какие-то интересные истории, и ей не терпелось прочесть их. Благодаря тому, что времени у нее хватало, уже через неделю она начала читать первую историю.
Теперь оторвать ее от книги было невозможно. Просыпаясь, Терна быстрее готовила кашу и тушила грибы, кормила старика и убегала читать, к окну, на кухню. Там она устраивалась на стуле и сидела в одной позе, пока задница не начинала неметь и ныть, потом перемещалась на кровать.
В этот день история в книжке окончательно ее захватила. Принц пошел совершать подвиги ради принцессы, и сюжет накалялся, как стальная кочерга, а отойти от книги в такой момент – было настоящим преступлением.
Терна сидела, поджав ногу, из окна на нее нещадно палило солнце и вскоре девушке захотелось попить. Она несколько раз поднимала взгляд от книжной странички на стакан с колодезной водой, стоящий в паре шагов от нее, но повествование не отпускало.
Терна облизывала губы в очередной раз и обещала себе встать после этой странички. Или следующий. Или главы?
Когда в очередной раз она почувствовала, что жажда уже замучала ее, она протянула к стакану руку, словно пытаясь дотянуться, и одновременно дочитывала предложение. То, что произошло позже, заставило ее выронить книгу – ей в ладонь ткнулся холодный бок расплескавшегося стакана.
Терна подскочила, сжимая стаканчик и таращась на расстояние до стола, по спине у нее пробежали мурашки и на голове зашевелились заплетенные в косу волосы. Она подняла упавшую книгу и отложила ее на кровать, потом быстро вернула стакан на место и села обратно, напротив.
У нее были мокрые от воды пальцы, и пить захотелось еще сильнее, но больше того – узнать, каким образом безумный стакан запрыгнул в ее руку? Терна вытянула ладонь на встречу стакану и сглотнула. Жажда в каком-то смысле снова сделала свое дело – вжух! – и стакан, дрожа, метнулся к ней снова.
Терна нервно хихикнула, глоток за глотком опустошив стакан.
Аргон
Первую неделю принц не мог надышаться свободой. Ритуал связал их еще сильнее, но в то же время оба, в первые в жизни, были свободны друг от друга. Терна жила теперь просто сказочной жизнью по сравнению с тем, как ей приходилось жить прежде, и пару раз, вторгнувшись в ее сознание, Аргон удостоверился в том, что она в порядке и успокоился.
Никаких ломящих от боли ребер, никакого холодного пола, никакой вони грязной конюшни – принц засыпал в своей уютной постели и просыпался отдохнувший и посвежевший. С его лица, наконец, сошли серные синяки под глазами, ушла головная боль и все то, чем знаменовалась его общая жизнь с Терной. Наконец он выполз из своих покоев и первое время не мог не наслаждаться жизнью. Удивительно, но сейчас его беззаботная жизнь ценилась им втрое больше. Он посетил соседнее поместье, несколько раз устраивал охоту в окрестностях, снова бесстыдно флиртовал со служанками и просыпался в постели с двумя сразу, празднуя вернувшуюся свободу.
Это было странно, но привязавшись друг к другу ритуалом окончательно, они отдалились настолько, насколько это было возможно. Терна не нуждалась в помощи принца больше, а тот и рад был забыть о ней, желательно, надолго.
Недели, прожитые в постоянном напряжении между ним и пастушкой, казались кошмаром, и несмотря на то, что они изменили его – вернуться к себе прежнему было приятнее. Аргон нырнул с головой в прежнюю светскую жизнь, посещал собрания с отцом, вникал в его планы с грядущей войной.
Если бы кто-то спросил, как на него повлияла связь с Терной, она бы не смог внятно ответить. Разве что, слуг он порой отпускал пораньше, провожая их задумчивым взглядом.
Я действительно засыпаю. Едва лишь моя щека касается расшитой подушки.
Держался все это время судорожным усилием воли, будто сами суставы давно размягчились, но для вящей прочности были стянуты скобой и держались на невидимом стержне.
Когда же лег, надобность в этом стержне отпала, и теперь я – только груда мягких, трепещущих обломков.
Проваливаюсь в темноту, падаю долго, но, оказавшись на дне, вздрагиваю. Мне кажется, что в комнате кто-то есть. Кто-то крадется.
Свеча догорела, и только луна тянет свои тонкие серебряные пальцы. Сердце колотится, но никого нет. Все так же тихо.
Я ложусь на бок, под щекой – израненное, в темных пятнах, предплечье. Слышу, как кровь шумно ударяет в стенки сосудов. Жизнь… Жизнь продолжается. Я жив.
Уснуть во второй раз получается не сразу. Мешают мысли. Вновь обвинения, сожаления, упреки. Ум склонен продолжить игру. Самое худшее уже свершилось, а он час за часом предлагает новые варианты. Разыгрывает несостоявшиеся ходы, подсказывает реплики.
Как будто это что-то меняет! Изменить уже ничего нельзя, но ум перемалывает, тасует, вытягивает все новые, так и несданные карты. Я пытаюсь остановить очередную вариацию прошлых событий. Следует подумать о настоящем.
Итак, я жив. Казнь откладывается, или отменяется вовсе. Герцогиня недвусмысленно дала мне понять о своих намерениях, и этого не изменить. Что же делать? Мария… Она – единственная цель и смысл. Все, что у меня осталось, мой долг – это она.
Искра пламени в моем умершем сердце. Найти ее и защитить. Мне нельзя думать о смерти. Это роскошь, которую я не могу себе позволить. Я должен жить.
Страсть герцогини продлится недолго. День, два, и она насытится. Я стану ей безразличен. Ее страсть разгорелась из каприза, который она не сразу смогла удовлетворить. Желание обратилось в неутолимую жажду. Теперь она получит желаемое и быстро утолит голод. Кто я такой, чтобы занимать ее высочество дольше, чем закончатся сутки? Она разрушила мою жизнь.
Пусть вернет мою дочь. Пусть заплатит. Надо только набраться сил и назвать цену. Это самое трудное – поставить ей условие, все равно что зашвырнуть камень на Олимп.
Я боюсь оцепенеть от ее взгляда, холодного, из-под ровных век, боюсь утратить дар речи. Но у меня нет выхода, я должен решиться. В противном случае это будет еще одно предательство.
Ум открывает новую игрушку. Покинув прошлое, перекатывается в будущее. Берется за ту же лотерею. Что сделает она… что сделаю я… Что скажет она… что скажу я. Как повернется, как посмотрит, как повысит голос…
Я уже тысячу раз воображал, как произнесу свое требование, и воображаю еще раз. В тысяче возможных оттенков: шепотом, с мольбой, с вызовом, с угрозой, в первую же минуту, спустя четверть часа, в ответ на какую-то реплику, после долгого молчания, поддавшись на уговоры, и прочее, прочее.
Был даже такой вариант, где я не произношу ни слова, а лишь безропотно подчиняюсь. Этот ход выглядит наиболее привлекательным. Примириться и сдаться. Дьяволу понравится.
Окончательно измучившись, засыпаю.
Просыпаюсь по собственному почину, никто не будил. Портьеры все так же опущены, и только в узкую прорезь сочится свет. Сначала мне кажется, что я все еще там, внизу, ибо полумрак в темнице не рассеивался с наступлением утра, но удобство постели возвращает меня к действительности. Судьба моя изменилась. Моя участь не смерть – бесчестье.
Вскоре появляется рыжий парень. Видимо, он уже заглядывал в комнату и осторожно покидал ее, заметив, что я еще сплю. На этот раз он так же крадучись заглядывает под полог. И встречается со мной взглядом. Тут же идет к окну и поднимает шторы.
Солнце! Я жмурюсь, но тут же открываю глаза и жадно, превозмогая резь, кидаюсь в пылающий прямоугольник. Как давно я не видел солнце! Ни в первой, ни во второй темнице окон не было, а перевозили меня ночью. Меня лишили воздуха и света. Я больше двух недель пребывал в могиле. И вдруг вот оно! Пусть исполосованное решеткой, пусть далекое, но ослепительное, щедрое. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не погрузить руки, голову, плечи в этот горячий столб. Рыжий парень приносит воды, а затем чашку с бульоном.
Одежда – щегольской камзол из тонкого сукна, явно шитый на дворянина, той же материи кюлоты с кружевной оторочкой и башмаки из дорогой кожи, которые оказались немного великоваты.
После завтрака из ломтика паштета и голубиного крылышка – всем остальным я пренебрег – мне позволено выйти в парк. Рыжий парень идет за мной следом и даже придерживает за локоть.
Проще было бы посадить меня на цепь. Закрепить где-нибудь на лодыжке и отпустить без опаски бродить между деревьями. А так бедному соглядатаю приходится быть настороже. Он не отстает ни на шаг и крепко держит повыше локтя.
Я не убегу. Мне некуда бежать. Даже если мне это удастся, герцогиня знает, где меня искать. Я буду там, где моя дочь. Меня немедленно схватят. И тогда мне уже нечего будет рассчитывать на помилование. Моя дочь останется сиротой.
Рыжий парень может быть совершенно спокоен.
Я блаженно вдыхаю утренний воздух и подставляю лицо солнцу. Милость герцогини, конечно, не лишена корысти, но я ей почти благодарен. Она позволила мне увидеть небо, прикоснуться к древесному стволу, услышать пение птиц.
Весь оставшийся день я предоставлен самому себе. Рыжий парень даже принес мне какую-то книгу, кажется, Тацита. Я пытался читать, но латинский шрифт не складывался в привычную карту мудрости. Буквы расплываются, а смысл фраз ускользает.
Однако после полудня покой мой нарушен. Я слышу шум. Дверь отворяется, появляется рыжий парень, за ним низенький человек с густыми черными бровями, а следом… герцогиня. Сердце замирает.
Неужели она передумала ждать до вечера? Я не готов! Эта прогулка в парке лишила меня сосредоточенности. В горле комок. Я и слова не скажу. Но герцогиня не приближается, держится поодаль. А низенький человек оказывается портным. Он сноровисто принимается за дело. Снимает с меня мерки.
На меня сошьют одежду? Но зачем? Краем глаза я вижу герцогиню. Она остается в стороне и наблюдает. Очень внимательно, будто перепроверяет действия портного, мысленно что-то прикидывает.
На ней платье темно-серого шелка, без украшений, только плечи обнимает огромный отложной воротник. Волосы у нее высоко подняты и тщательно уложены. Шея обнажена, белая, длинная, поддерживает голову, будто аккуратный плотный бутон. Веки все так же полуопущены, но под ними нетерпение и жар. Она даже губы покусывает.
Портной вслух называет цифры и вносит их в маленькую книжицу. Все заносится в таблицу, нумеруется. Я превращаюсь в набор цифр, в тщательную, методичную подборку.
Меня разъяли на части, как в анатомическом театре, и каждый отрезок помечен соответствующим ярлыком. Отчего-то мне мучительно стыдно. Я чувствую себя еще более обнаженным, чем накануне, когда стоял голым посреди людской.
В действительности мне не пришлось раздеваться. С меня всего лишь сняли мерки.
Возможно, виной этот ее взгляд. Пронизывающий, сквозь одежду.
Длится это недолго, но из меня последовательно извлекают все собранные за ночь силы. Они выходят, а я почти валюсь с ног. Звон в ушах. Я подбегаю к окну и жадно глотаю воздух.
Там, за решеткой, простор и свет. С ветки на ветку перепархивают птицы. Качаются верхушки деревьев. Мысль о побеге уже не кажется мне такой безрассудной. Должен же быть выход. Почему мне так страшно? Меня завораживает, леденит это сияние власти. «Рабы, подчиняйтесь со всяким уважением своим хозяевам…». Так устроен мир, власть кесаря священна. Неподчинение королю – ересь, бунт. Непокорный будет предан анафеме.
Рыжий парень приносит мне обед. Запеченные в тесте голуби, фазанья грудинка и паштет. Но я не привык есть так много мяса. Прошу ржаного хлеба и листьев салата. Рыжий парень удивлен, но через какое-то время возвращается с блюдом печеных овощей, облитых сыром, и корзинкой фруктов. Глоток вина.
После обеда остаюсь один. Вновь пытаюсь заглянуть в будущее, воображаю разговор с герцогиней. Только бы не перехватило горло. Надо собраться с силами, преодолеть ее завораживающий взгляд из-под ровной линии век.
Если я этого не сделаю, Мария погибнет.
Мария, моя дочь, моя бедная маленькая девочка. Где она сейчас? Не голодна ли? Плачет от страха, зовет меня, или Мадлен. А рядом никого нет, чужие равнодушные лица. От воспоминаний в сердце будто вдавливают палец.
Я начинаю метаться, перебегать из угла в угол. Натыкаюсь на стол, переворачиваю подвернувшийся табурет. Боль в ушибленной голени. Нет, так нельзя, я должен собраться с мыслями. Иначе ни ей, ни мне не спастись.
Я слушаю сердце, грохот в висках. Делаю несколько медленных, сосредоточенных вздохов. Именно так, как учил отец Мартин.
Он бывал на Святой горе Афон и перенял у тамошних монахов кое-какие молитвенные искусства. Например, как быстро изгнать волнение и вернуть себе силы. Паломники соединяли молитву с дыханием, погружая помыслы свои в сердце.
Вдыхать и чувствовать, как воздух скатывается прозрачной волной от гортани к легким, отмывает их, а затем, покидая, уносит печаль и усталость.
И еще молитва. Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam. Повторять слова молитвы, соизмерять их с дыханием, заполнять разум именем Бога, Его вечным присутствием. Солнечный квадрат на полу сузился до едва заметной линии, но я представляю, что солнечная нить тянется ко мне, и я вдыхаю этот свет, наполняюсь им. Солнце – это дар Божий, око Господне, сам его восход есть благословение мира, свет его дарует жизнь. Он наполняет силой и воскрешает надежду.
Я вдыхаю и наблюдаю за разбегающимся светом. Действительно становится легче. Сердце уже не колотится в ребра и спину, а переходит на размеренную, привычную рысь. Мысли замедляют свой бег и обретают законченность, как вполне удавшаяся картинка.
Я чувствую решимость. Я могу сказать ей.
— Вовка! А ну, марш к столу!
— Иду, мам!
Еще через десять минут.
— Я долго тебя буду звать?! Остывает все!!
— Ма, я в рейде! Ну, еще три минуты!!
Мать сердито хлопнула на стол тарелку с нарезанным хлебом. Скорей бы каникулы закончились! Беда с этим непоседой. Месяц не оторвать от компьютера, уперся в экран. За это она отругала его за обедом и выгнала на улицу, подышать воздухом.
Вовка, девятилетний пацан, тяжело вздохнул и поплелся во двор. Во дворе было пусто, приятели разъехались на лето по бабушкам и в лагеря, а Вовке в этом году не повезло. Планировали, что лето он проведет у дядьки в лесничестве, но тот в самом начале лета попал в больницу. И путевки покупать было поздно. И он почти все три месяца проторчал в родном городе. До школы оставалось всего две недели.
Парнишка обошел двор, забрался на детскую площадку, пролез по лабиринту и скатился на ногах с горки, пять раз подтянулся. Перебрав нехитрые дворовые забавы, Вовка проверил карманы и рюкзачок за спиной, оглянулся и, никем не замеченный, выскользнул со двора. Он хотел собрать какую-нибудь прикольную штуку для урока технологии, например что-то летающее или плавающее. Боевого дроида или, на худой конец, просто что-то похожее на игрушки серии «Роботроникал», продававшиеся во всех магазинах мечты каждого мальчишки от пяти до пятнадцати лет.
Игрушки представляли собой невероятную мешанину деталей, в собранном виде были помесью трансформера, инопланетного зверя и данжевого босса из компьютерной игры. Со встроенным моторчиком.
Каждый мальчишка понимал, что таким оружием, которое вкладывали в руки игрушечных кукол-трансформеров изготовители, никого не убить, но они все-таки были прикольными, хорошо сбалансированные и подогнанные детали позволяли ставить игрушку в уйму позиций и организовывать нешуточные бои в масштабах одной парты. Игрушки были хрупкие, поэтому объем их продаж не снижался.
И не было ни одного пацана, который не пытался бы приладить игрушке какое-то другое оружие, доспехи. Некоторые, как Вовка, собирали из разломанных игрушек новые, комбинируя невероятное.
Он собирал их не для боев, а просто так. Ему нравилось их делать. Уже пять фигурок собственного дизайна стояли на полке. А мать не понимает, что он часами просиживает в играх вовсе не потому, что хочет играть. А рвется в высокоуровневые данжи, посмотреть на боссов и поискать в них вдохновения.
Но мать была глуха к подобным порывам. И Вовка, зная ее характер и не желая с ней ссориться, решил, что обойдется уже имеющимися впечатлениями.
И вприпрыжку поскакал в сторону свалки, пошарить в секторе технического мусора. Он знал одну лазейку со стороны космопорта, нашел ее недавно.
Пролезаешь пару десятков метров через старую бетонную трубу— и ты среди гор и россыпей разбитой бытовой техники, проводов, механизмов и прочего хлама. Пищевые отходы вываливали в другой конец свалки, их переработкой занимались в первую очередь, потом бумагой, потом пластиком, и только если было время, добирались до этого угла.
Сегодня Вовка закопался в свежей куче обломков, с удовольствием выудив целых шесть поломанных фигурок, тихо радуясь, что чьи-то родители скинули их в пакет, а не в утилизатор. Или, но об этом мальчик просто не знал, в доме не было утилизаторов, и коммунальные службы свозили мешки на свалку.
Перебираясь от кучки к кучке, Вовка и увидел его.
Изумленно заморгав, он уставился на лежащего ничком человека. Тот не двигался.
Вовка осторожно подошел ближе.
— Эй? Дяденька? Вам плохо?
Лежащий не шелохнулся. Вовка подумал, что пора звать на помощь, как учили в школе на уроках ОБЖ, если ученики увидели, что кому-то стало нехорошо на улице. Но надо было понять еще одну вещь. Человеку может быть плохо, а может быть он, как пьяница из соседнего дома, напился и валяется тут, пока не протрезвеет. Тогда помощь звать не стоит. Об этом в школе не говорили, но судя по тому, что мужик из соседнего дома третий год был жив, ему она не требовалась. К тому же тогда его будут спрашивать, а как же он на свалке оказался?
Вовка потянул человека за руку, пытаясь перевернуть, тот вдруг ожил и даже попробовал ползти куда-то. Смог продвинуться сантиметров на двадцать. И снова замер.
От него не пахло перегаром и запущенным бомжом. Именно поэтому Вовка проявил настойчивость и все-таки перевернул лежащего.
И отпрянул, садясь на пятую точку и моргая.
— Вау, — выдал он, рассматривая безвольно лежащего мужика. Комбинезон перемазан, весь какой-то подранный и проткнутый. Половина лица покрыта запекшейся бурой коркой, рука лежит под углом. Вовка, уже хорошо знающий как выглядят нормальные конечности, сообразил, что это не второй локоть, а рука сломана. Рассмотрев почти облупившиеся печати на груди комбинезона и прочитав «DEX» на них, мальчишка понял, что перед ним вовсе не человек, а киборг.
Ясно. Поломался и выкинули. Но он еще работает.
Вовка не испугался. Просто не знал что делать, как если бы стиральная машинка посреди свалки внезапно завращала барабаном.
Но раздумывал он недолго. Раз выкинули, значит не нужен. А выкинутое принадлежит тому, кто первый нашел! Если тот, кто нашел, смог починить сломанное, то отдавать все равно не надо.
Вовке ситуация показалась предельно ясной. Осталось только понять, сможет ли он починить киборга. И второй по важности вопрос – как уговорить маму разрешить взять домой такую большую штуку.
Про киборгов он мало что знал. И знания его вкратце заключались в следующем.
Управляет киборгом программа, похожая на ИИ для дома. Ну, посложнее. У них никакой ИИ не было, но он пару раз бывал в гостях у тех ребят, где она была установлена. То есть, говоришь киборгу что делать и он делает.
Как понял Вовка из рассказа своего дяди, заряжать киборга через розетку, как электрический прибор, не надо, они едят то, что обычные люди, и от этого та батарейка внутри них и заряжается. У дядьки был киборг, которого ему выдали на работе. Если бы дядя Гена не попал в больницу, он бы как раз на этого киборга мог посмотреть! Эх, жалко.
Что еще? А, одевать киборга надо в комбинезон. И приказывать. А то сам он не начнет ничего делать.
В общем, Вовка все решил и подполз обратно к сломанной машине.
О системе регенерации Вовка, естественно, не знал. Поэтому принялся за починку сам.
Начал с того, что попробовал пристроить на место поломанную руку. И чем-то ее закрепить.
— Вы не являетесь моим хозяином, — внезапно произнес киборг, и от неожиданности мальчишка подскочил.
— Тебя выкинули. Я тебя нашел, значит твой хозяин — я. Теперь будешь меня слушаться и пойдешь со мной.
Киборг не отвечал, наверное, минуту, потом попытался сесть, дернулся, поднял голову, но потом затих.
— Команда не может быть выполнена.
— Э-э-э… а… почему? – изумился мальчик.
— Уровень энергии недостаточен для двигательной активности.
Вовка не растерялся.
— Батарейка села,— считая себя опытным технарем, пришел он к выводу.
— Необходимо пополнить уровень энергии любой органической структурой. Питание человека подходит для этой цели.
— Ух ты! – радостно подскочил Вовка. – Классно! А то я боялся, что не смогу тебя починить. Ты бутерброды ешь?
— Данный объект признан пригодным для употребления.
— Держи! – Вовка великодушно отдал бутерброд киборгу.
***
Будь Вовка постарше, он бы сразу понял, что что-то не так. Киборги никогда не выполняют команд лиц, не являющихся хозяевами хоть какого-нибудь уровня. Очень редко, а скорее даже никогда, не берут ни у кого еду. А уж чтобы киборг просто так пошел за ребенком? Такого быть не могло в принципе.
Собственно, за Вовкой киборг не пошел. Это Вовка помчался домой искать еду. Потому что даже ему одному одного куска хлеба с сыром было мало, а уж настоящей машине! Конечно, надо больше, еще и починить, чтобы двигался.
Дома нашелся только батон, половина кастрюли с супом и сковородка с котлетами.
Вовка понимал, что если заберет весь суп — мама что-то заподозрит. Так же, как и если пропадут все котлеты.
Поэтому он метнулся в магазин, вытряся перед этим копилку, купил три пачки макарон, банку консервов и еще один батон. Все это аккуратно припрятал у себя в комнате. Потом сварил, насколько сумел, полную кастрюлю макарон. Долго искал в чем тащить их, не с кастрюлей же. Наконец нашел пластиковую миску, пересыпал все и помчался обратно на свалку.
***
— Вот. Макароны. И консервы.
Первые несколько макаронин Вовке пришлось самому положить в рот киборга. Тот не мог поднять руку, хотя пытался. Потом, видимо, силы появились, киборг протянул руку к банке тушенки. Открывалки Вовка прихватить не догадался, но энергии от макарон хватило, чтобы киборг просто оторвал кусок банки и быстро из нее все выгреб, а потом и вылизал.
Вовка с восторгом на все это смотрел, уже представляя себя владельцем такой потрясной штуки!
Пришлось, правда, сварить целых шесть кастрюль макарон, прежде чем киборг сказал, что уровень энергии достаточен. Вовка еще несколько раз таскал на свалку то макароны, то воду. Приходилось быть остдрожным, чтобы его не засекли.
— Нужно ли запустить экстренную регенерацию?
— Э-э-э… да. А что это?
— Восстановление поврежденных тканей в ускоренном режиме.
— То есть ты сам починишься?
— Вероятность успешной регенерации до уровня приемлемой работоспособности составляет девяносто семь процентов.
С процентами у Вовки в школе было не очень, но что девяносто семь это почти сто, он знал. И, великодушно сделав скидку на то, что техника сильно потрепанная, решил, что все в порядке. Вот было бы здорово, если бы вся техника работала на макаронах!!
***
Прошло ровно три дня. Дождавшись, когда совсем стемнеет, Вовка, крадучись вдоль стенки дома, вернулся со свалки, ведя за собой киборга. Мама сегодня работала допоздна, поэтому главное было — не попасться на глаза соседям.
Дома Вовка отправил киборга в ванную. Поднял двумя пальцами с пола его комбинезон, рассматривая дыры.
— От чего это?
— Уточните вопрос, — киборг вымылся с феноменальной скоростью. Вовка снова позавидовал ему.
— Ну… где ты так порвал его?
Киборг немного помедлил с ответом, потом произнес абсолютно ровным голосом.
— Пули из автоматического оружия.
— Что?! – ахнул мальчишка. — В тебя стреляли?!
— Ответ положительный.
Если бы он знал, как в этот момент испугался сам киборг. Но Вовку интересовало не кто стрелял, а больно ли киборгу и сколько он может пуль выдержать. А с какой скоростью бегает? А таблицу квадратов чисел знает? А сколько ему лет?
Комбинезон Вовка запихнул в машинку. Он был довольно самостоятельным ребенком, что неудивительно. Мать растила его одна, отец умер несколько лет назад. Не вернулся из рейса. Чтобы обеспечить себя и сына, женщина перевелась на работу в ночную смену в больнице. Поэтому Вовка умел и сам собраться в школу, и разогреть обед, и приготовить что-то простенькое. Умел мыть посуду, убирать, загружать стиральную машинку и много чего по дому. Он искренне любил маму и, хотя домашними делами занимался с неохотой, ни разу не капризничал вслух. Бубнил под нос только. Но он же мужчина. Мужчине нельзя ныть, он должен быть сильным, помогать женщинам и заботиться о маме. Так когда-то говорил папа…
А пока комбинезон стирался и сушился, расспрашивал киборга.
И так увлекся, что опомнился, только когда услышал звук открывающегося замка.
— Мама! – пискнул мальчик, заметавшись по ванной.
Что делать?! Машинка еще не закончила цикл, киборг так и стоял без одежды, только обмотав полотенце вокруг бедер, на полу его ботинки, отмыть которые Вовка не додумался. Как это все маме объяснить?!
— Ко мне в комнату! Спрячься! Чтобы мама тебя не увидела! – просипел он, хватая киборга за руку и волоча за собой. Пока мама справилась с заедающим замком (панель была очень старая и, чтобы ввести код, приходилось нажимать очень сильно), он успел втолкнуть киборга в комнату, метнуться в ванную, сгрести его ботинки, полотенцем судорожно растереть лужу, вывалить на пол белье из корзины и, прихватив из кухни батон, выскочить в коридор.
Мать вошла, с удивлением уставилась на сына, подпирающего угол коридора и грызущего батон.
— Вовка? Ты чего не спишь? Почему батон руками ломаешь, что, нож трудно взять?
— Да я это… я стирал. И есть захотелось. Я макароны сварил.
Мать смягчилась. Из ванны слышался гул работающей машины, а из кухни пахло едой.
— Помощник ты мой.
— Тебе ужин поставить?
Женщина не очень хотела есть, но старалась поощрять сына, если тот делал работу по дому и проявлял детскую заботу.
— Немножко.
— Ты садись, я все сам сделаю!
Вовка с энтузиазмом посадил маму спиной к двери кухни, треща без умолку, быстро выложил на тарелку остаток макарон и котлету, налил чай и уселся напротив. Кроме того, что было приятно заботиться о маме, он прислушивался к работе сушилки, чтобы вовремя метнуться и выудить комбинезон. Как раз когда мама взялась за вилку, раздался долгожданный писк и Вовка умчался маскировать следы присутствия киборга.
Воспользовавшись тем, что дверь в ванную была за углом, он закинул комбинезон в свою комнату, а на обратном пути закинул в стиралку еще партию белья.
Мать слишком устала, чтобы расспрашивать сына. Так как никто за день ей не позвонил и на него не пожаловался, повода ворчать не было, и Ольга отправилась спать. По пути она заглянула к сыну пожелать спокойной ночи.
Сын вытянулся по струнке, всем видом изображая готовность сорваться и бежать что-то делать. Ольга немного удивилась и обвела взглядом комнату. Обычный беспорядок, но ни запаха сигарет, ни запаха от паяльника. Скорей всего изображает примерного после дневного нагоняя. Успокоенная, она сказала «спокойной ночи, сынок» и закрыла дверь.
Вовка выдохнул. Он загораживал собой ботинки, которые не успел куда-нибудь запихнуть.
Прильнул к двери, потом махнул рукой.
— Ушла. Вылезай.
Киборг выбрался из-под кровати.
— Киборги спят?
— Для отдыха достаточно четырех часов.
Вовка обвел взглядом небольшую комнату.
— Будем спать по очереди, — решил мальчик.
— Это спальное место недостаточно большое.
— Не на полу же спать.
— Это приемлемый вариант.
Вовке идея понравилась. Он притащил из кладовки запасное одеяло, расстелил на полу, стащил с постели подушку и, довольный, устроился на импровизированной лежанке.
— Ты чего? Ложись, — Вовка зевнул. – Ты только слушай, когда мама встанет. И толкни меня.
— Приказ принят к исполнению.
Киборг, не раздеваясь, лег рядом.
— А у тебя есть имя?
— Можешь присвоить любое.
— А раньше было?
— Информация отсутствует, — и немного подождав пояснил, — настройки сброшены к заводским.
— Тогда… будешь… эээ… ааа… Шторм. Во! Мне нравится.
Борт патрульного корвета «Сигурэ»
— Это правда? Ты не обманываешь?
Лицо Полины на голоэкране заливается румянцем, что в сочетании с приоткрытым ртом и соблазнительно вздымающейся грудью под тонкой обтягивающей футболкой заставляет сердце капитана Роджера Сакаи биться в ускоренном темпе.
Он нарочито укоризненно качает головой.
— Ты же знаешь, я всегда держу свое слово.
— Но твоя работа…
— У меня скопилось, я уже даже не помню точно, сколько дней неиспользованного отпуска. Хотя бы на малую их часть я могу смело претендовать. Так что не сомневайся — через неделю мы с тобой уже будем на Татууме. Уединенное бунгало на берегу океана забронировано и оплачено, назад дороги нет.
Последнюю фразу Роджер произносит преувеличенно серьезно-пафосным тоном, что вызывает у Полины улыбку.
— Поверить не могу, — девушка мечтательно вздыхает. — Самый романтический курорт в галактике… А какое там разнообразие фауны!
Роджер шутливо грозит ей пальцем.
— Полли, я все же рассчитываю оказаться для тебя самым привлекательным экземпляром среди представителей местной фауны.
Она не успевает ответить — заглянувший в капитанскую каюту Винни многозначительно поводит бровями и трагическим шепотом, звучащим, пожалуй, громче, чем его нормальный голос, объявляет:
— Кэп, у нас там сигнал SOS на радаре.
Роджер досадливо морщится, ворчит, впрочем, больше по инерции:
— Это ведь необитаемый сектор, кого там угораздило… — повернувшись обратно к Полине, с сокрушенным видом пожимает плечами, — Прости, но мне пора.
Та энергично кивает.
— Да-да, конечно. Будь осторожен, береги себя.
При виде капитана Фрэнк торопливо убирает задранные на край пульта ноги, ловким жестом фокусника сворачивает два подозрительно нерабочего вида вирт-окна и сбивчиво докладывает:
— Сигнал поступает с планетоида под кодовым номером RD118745. Стандартный сигнал SOS, древний, как Вселенная. Ни видео, ни аудио сообщения не прилагается.
Роджер озадаченно приподнимает брови.
— Разве там есть какое-то поселение людей или ксеносов?
— Не-а. Я уже пробил по базе. Туда спускалась геолого-разведывательная экспедиция одиннадцать лет назад, но добыча полезных ископаемых на планетоиде была признана нерентабельной. Да и в остальном — обычный камушек, вертящийся вокруг звезды, не представляющий интереса ни для одной из известных нам рас, таких камушков миллиарды.
Роджер задумчиво хмурится, потирает гладко выбритый подбородок, машинально чешет за ухом Петровича, до сего момента дремавшего в пилотском кресле, а теперь шустро вскарабкавшегося ему на плечо.
— Ясно. Разве что какой-то корабль занесло в эту глушь, и он потерпел крушение…
— Кэп, может, ну его нафиг? — Фрэнк с надеждой глядит на Роджера снизу вверх, — Мы вроде на базу возвращались, приказы на отпуск подписаны, я уже предвкушаю…
— Ты, кажется, забыл кое-что. Мы теперь не пираты, не вольные наемники, которые могут выбирать — пролететь мимо или откликнуться. Мы сотрудники галаполиции.
Фрэнк отворачивается к мониторам, бормоча под нос по-итальянски что-то явно нецензурное и всем своим видом выражая неодобрение такому вот радикальному изменению статуса экипажа «Сигурэ», и бурчит:
— Только я туда не полезу ни за какие блага.
— А тебя никто и не принуждает. Мы с Винни по-быстрому спустимся вниз, поглядим, что там, и вернемся.
Пилот «Сигурэ», до сих пор безмолвно маячивший за их с Фрэнком спинами, лишь кивает, хотя, судя по его виду, он тоже не в восторге от предстоящей вылазки.
***
Поверхность планетоида корявая, вся в зазубринах, отверстиях кратеров и потеках застывшей лавы. Роджер сосредоточенно отслеживает источник сигнала, задавая направление Винни, уверенной рукой ведущему шаттл по малой орбите.
Темно-матовый воздушный купол, явно рукотворного происхождения, появляется на экранах внезапно, будто вынырнув из-за нагромождения скал, формой напоминающих ночной кошмар художника-сюрреалиста.
Винни с Роджером обмениваются многозначительными взглядами.
— Хм… — пилот задумчиво хмурится, — кажется, кто-то очень постарался, чтобы этот планетоид считали необитаемым. Ну что — снижаемся?
Интуиция Роджера и весь наработанный годами как пиратства, так и службы в полиции жизненный опыт вопиют в один голос, убеждая держаться от этого места подальше. Родившаяся в его голове первоначальная версия насчет логова контрабандистов рассыпается, будто домик из песка — очертания купола, его расположение, скрытность — все указывает на какой-то секретный правительственный проект, а с такими вещами связываться куда опаснее, чем с шайкой контрабандистов, пиратов и любых криминальных элементов. Но… Если там и вправду что-то случилось? Если люди попали в беду, живые люди, неважно на кого они работают и над чем работают? И он, Роджер Сакаи, не Бог, чтобы вот так распоряжаться чужими жизнями.
— Снижаемся, — командует он твердым непререкаемым тоном.
Вход в купол они ищут минут сорок — он, разумеется, тщательно замаскирован. И, конечно же, доступ предоставляется лишь на основании пароля и биометрических данных. Приходится вызывать по рации Фрэнка, который удаленно подключается к местному искину и успешно убеждает его принять гостей.
И вот перед пришельцами длинный коридор, тускло освещенный аварийными лампами; безликие белые стены будто смыкаются в зоне видимости, создавая ощущение ловушки. Датчики оценивают воздух как вполне пригодный для дыхания; сняв шлем, Роджер вдыхает запах сырости, гари и свежепролитой крови. У пульта охраны обнаруживаются два мертвых тела — одно с оторванной головой, второе с обезображенным, словно в него плеснули кислотой, лицом. Судя по комбезам с эмблемой «DEX-компани» это не люди, а киборги, что никоим образом не снижает градус потенциальной опасности, а скорее, его повышает, так что дальше по коридору Роджер и Винни движутся по всем правилам — короткими перебежками с бластерами наизготовку.
Попадающиеся на пути двери из бронебойного и огнеупорного прозрачного пластика позволят видеть внутренности лабораторных помещений, что окончательно убеждает Роджера в его версии насчет секретного правительственного проекта. Вот только людей не видать, а кое-где заметны признаки то ли вторжения извне, то ли попыток замести следы во время бегства — разбитые пробирки, опрокинутое оборудование, рассыпанные по полу документы и канцелярская мелочевка.
А потом впезапно происходит нечто, заставившее незваных гостей позабыть обо всем и срочно сосредоточиться на собственном спасении — на размещенных вдоль по коридору электронных табло загорается багровая надпись «система самоуничтожения включена, до взрыва осталось одиннадцать минут двадцать секунд», сопровождаясь истошным завыванием сирены. Не сговариваясь, Роджер и Винни кидаются к выходу; незаметные ранее внутрикоридорные перемычки начинают схлопываться одна за другой, усиливая у пришельцев ощущение ловушки до состояния слепой паники. И, когда до выхода остается всего лишь около пятидесяти метров, Винни успевает проскользнуть в очередную стремительно сужающуюся щель, а Роджер нет. Силач-пилот пытается придержать створки, упираясь в них руками и ногами, но тщетно, и ему приходится вытолкнуть себя наружу, чтобы его не расплющило.
Капитан Роджер Сакаи замирает перед непреодолимым препятствием; собственное прерывистое дыхание и пульсация крови в ушах на миг заглушают вой сирены. Он отстраненно наблюдает, как Винни со злостью лупит кулаками по бронебойному пластику, угадывает, что тот вызывает Фрэнка. Включает собственный комм, слышит голос их навигатора и голос Джилл на заднем плане, но что она говорит не разобрать, а вот Фрэнка, чуть ли не срывающегося на визг, слышно прекрасно.
— … она замкнулась, ясно?! Как только сработала программа самоуничтожения, подключиться к системе стало невозможно! Я же говорил, я предупреждал, что добром это не кончится! На взлом уйдет пара часов, как минимум! Я не виноват! Я не…
Роджер отключает передатчик, на миг прикрывает глаза, представляя себе старую книгу с тисненной надписью на массивном переплете «Юдзан Дайдодзи. Будосесинсю», ровные столбики иероглифов.
«Самурай должен прежде всего постоянно помнить — помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги, — что он должен умереть. Вот его главное дело…»
Не важно, как умереть. Возможно, именно так — бессмысленно, бесполезно, не разобравшись в ситуации, не разгадав тайну этого места, никого не успев спасти. Просто умереть, в оставшиеся минуты и секунды мысленно оплакав свою несостоявшуюся совместную жизнь с Полиной, их отпуск, заказанное по инфранету кольцо, их свадьбу, нерожденных ими детей… «Прости, Полли. Прости, что не сдержу обещание».
А в следующую секунду Роджер открывает глаза, в упор глядит на своего пилота и старого друга, продолжающего пинать непробиваемый пластик и переругиваться по комму с Фрэнком.
— Винни… Уходи немедленно. Это приказ.
***
Борт корабля «Аргамак-2», за 6 стандартных часов до описываемых ранее событий.
Размякшая лимонная долька сиротливо скукоживается на дне стакана; Юрий Гибульский машинально тычет в нее чайной ложкой, разглядывая, будто любопытную диковинку.
— Вам неприятно на меня смотреть?
Юрий заставляет себя поднять голову, невольно вздрагивает, встретившись взглядом с собеседником.
Их необычный пассажир… Это оказалось не так-то легко. А Кире было наверняка еще тяжелее общаться с ним, но девочка всегда была смелее и решительнее своего непутевого дяди, вся в отца.
— С чего вы это взяли? — мямлит он, старательно уводя взгляд в сторону, но тот как магнитом притягивается к до боли знакомой морщинке меж темных бровей, опускается на сантиметр ниже и…
Старший брат. С виду теперь младший. Глядит — так знакомо, как будто даже с участием и пониманием. Откуда у этого… существа могут взяться участие и понимание? Нет, Юрий, безусловно, верит, что разумные киборги могут чувствовать так же, как люди. Но почти все их подопечные в ОЗК находятся на уровне детей и подростков, даже самые развитые психологически достигли максимум юношеского возраста, им пока еще сложно понимать тонкости человеческих чувств.
— Это логично. — Гидеон подливает себе чай, отрезает свежую дольку лимона. — Вы долгое время переживали из-за смерти брата, а тут появляется его двойник. Это тяжело, но из этого можно извлечь и пользу. Вы наверняка хотели сказать ему что-то важное, но не успели. Можете сказать это мне, я выслушаю. Может, вам станет легче.
Юрий резким жестом отодвигает от себя чашку, яростно мотает головой.
— Ни черта вы не понимаете. Вы не мой брат и не сможете его заменить. И мне нечего вам сказать.
Тот пожимает плечами, делает глоток с явным удовольствием.
— Вы правы. Конечно, вы правы. Я не ваш брат. Вернее, я не совсем ваш брат. Но, как и он, я люблю чай с лимоном. И помню вкус тех маленьких эклеров, которые он покупал вам в детстве после школы, хотя я никогда их не пробовал. Помню старый велосипед, как я… он катал вас и ваших дворовых приятелей.
Юрий судорожно выдыхает, вцепившись побелевшими пальцами в край стола.
На долю секунды он переносится в прокаленный солнцем, пахнущий зеленью, прогретым асфальтом и машинным маслом миг своего детства и словно наяву видит вихляющий колесами велосипед, облепленный, как обезьянками, галдящей стаей малышни.
Он несколько раз открывает и закрывает рот, словно ему не хватает воздуха, прежде чем сипло, через силу выдавить из себя:
— Как?!. Откуда вы?!
Гидеон чуть приподнимает уголки губ.
— Никакого волшебства, просто наука. Те, кто меня создал, работали над передачей генетической памяти и сознания клону.
Немного восстановив дыхание и дождавшись, пока сердце перестанет выскакивать из груди, Юрий находит в себе силы сформулировать вопрос:
— Это… как у фриссов? И что — у них получилось?
В его последнем вопросе звучат явно панические интонации, и Гидеон поднимает руку в успокаивающем жесте.
— Не совсем. Я все же не ваш брат. К тому же, покидая лабораторию, я позаботился о том, чтобы значительная часть исследований была уничтожена. Но благодаря фрагментам генетической памяти вашего брата ваша племянница, столкнувшись со мной, осталась в живых. Поверьте, в тот момент мне меньше всего нужны были свидетели, я без колебаний убил бы любого другого на ее месте.
Юрий зябко поводит плечами, рывком придвигает к себе чашку и машинально допивает давно остывший чай.
— Вы говорите все это мне… А ведь Кира спрашивала вас, ей нужны были ответы. Но вы ничего ей не рассказали.
— Я говорю вам потому, что эта информация смертельно опасна для вас и ваших близких, но если вас предупредить, то вы будете молчать и не станете лезть туда, куда вам лезть не стоит. Кира не такая. У нее дурная привычка совать свой нос в опасные дела. Она не успокоится. К сожалению, там, куда она отправилась, у нее есть шанс получить ответы на свои вопросы. Это плохо, но с этим я ничего не могу поделать, как и вы.
— А вы скажете мне куда мы все же летим?
Гидеон медленно качает головой.
— Слишком много знать вам тоже не стоит. Вам достаточно соблюдать нашу с Кирой договоренность — в обмен на файлы из моей цифровой памяти она одалживает мне корабль, который летит по указанным мною координатам.
— Но мы уже прилетели туда, куда вы нам указали, а теперь летим в совершенно другом направлении.
— Наберитесь терпения. Я ищу… кое-что. И почти уверен, что сейчас мы на правильном пути.
Появившаяся в пультогостиной потягивающаяся и протирающая заспанные глаза Лариса Трифоновна прерывает их разговор.
— Чаевничаете, мальчики? Хоть бы меня разбудили. Там у нас где-то пакет с домашним печеньем остался, схожу принесу.
Мартин, во время разговора дежуривший за пультом, засунув в уши наушники-таблетки и покачивая головой в такт музыке, вынимает их из ушей и оборачивается к Гибульскому.
— Кэп, выход в точку координат через сорок минут.
— Как раз успеем попить чай, — жизнерадостно сообщает судовой врач, успевшая за пару секунд выйти и вернуться с объемным шуршащим пакетом.
— Ну, — Юрий многозначительно глядит на их пассажира, — каковы наши дальнейшие действия?
Тот невозмутимо пожимает плечами.
— После выхода из червоточины вы дрейфуете, я беру шаттл и улетаю. Вы ждете меня четыре стандартных часа, потом улетаете со мной, если я вернусь, или без меня, если не вернусь. Все просто.
***
Планетоид RD118745, спустя три часа после описываемых ранее событий.
Аккуратно переступив через мертвые тела «семерок», Гидеон удовлетворенно оглядывается по сторонам. Теперь путь свободен — оставшиеся четверо секьюрити дежурят на нижнем уровне и во взлетно-посадочном доке, а ученые и лаборанты скорее разбегутся при его появлении, чем попытаются напасть.
Людей на охрану объекта не нанимали, хозяевам ни к чему были лишние глаза и уши, а киборгам он еще во время своего прошлого пребывания здесь подсадил вирус, способный затаиться и теоретически уцелеть даже при полном форматировании. Здешним «семеркам» вряд ли чистили память до основания — им все равно не суждено было покинуть это место.
Гидеон оказывается прав в своих предположениях — попавшиеся ему на пути люди ретируются прочь с максимальной скоростью, так что он движется вперед, не встретив на пути препятствий.
В знакомом до мелочей помещении центральной лаборатории пусто и тихо; выстроившихся в ряд криокамер, похожих на саркофаги, уже не пять, а восемь; правда, две, стоящие чуть на отшибе, пусты, что вызывает у Гидеона ощущение смутной тревоги. Но в первую очередь он устремляется к огромному кубической формы сооружению, похожему на аквариум, где за толстым пластиком маячит неподвижная фигура большущего зеленого слизня.
Выглядит фрисс неважно — неподвижный, будто растекшийся по полу, с потемневшим и сморщенным верхним клеточным слоем. В первый миг ксенос кажется Гидеону мертвым, и перед последним шагом к кубу он замирает, ощущая странную боль за грудиной слева, хотя система не регистрирует никаких нарушений. Но спустя пару секунд одно из коротеньких верхних щупалец вяло дергается, а затем фрисс медленно оборачивается к пришельцу всем корпусом.
Приблизившись вплотную, Гидеон кладет растопыренную ладонь на прохладный пластик.
— Здравствуй, мой друг. Выглядишь ты неважно, но я очень рад, что застал тебя живым.
Фрисс с явным усилием перетекает поближе к стенке куба и прижимает одно из щупалец к прозрачной перегородке с другой стороны, точно напротив человеческой ладони.
Из внешнего динамика транслятора, установленного внутри куба, доносится шипение, легкий треск, а следом немного монотонный, похожий на машинный, голос.
— Ты вернулся… Мой жизненный цикл подходит к концу, я уже и не надеялся тебя дождаться. Без твоей помощи мое существование окончится безвозвратно.
— Знаю. Прости, что так долго — я покидал это место в состоянии гибернации, его точные координаты не были мне известны, пришлось потратить время на поиски. Но на сей раз я сделаю то, что должен — доставлю твою ДНК твоим сородичам и уничтожу лабораторию.
Оглянувшись по сторонам, Гидеон открывает стерилизатор для мелких емкостей и устройств, вынимает один из накопителей для сбора ДНК и просовывает в крошечное, почти незаметное снаружи отверстие сбоку куба. Мелкая моторика фрисса явно нарушена, но он находит в себе силы погрузить накопитель в верхний слой эпителия на своем боку, а потом таким же образом передать его обратно.
— Ну вот, — Гидеон бережно прячет маленькое, размером с палец, устройство во внутренний карман куртки, — Теперь твое существование продолжится, а виновные в твоих страданиях понесут заслуженное наказание.
Из динамика слышится звук, похожий на тяжелый сиплый вздох.
— Жаль, что не получится устроить ритуальное поедание моей старой оболочки. Я пригласил бы тебя… Как близкого друга или родича.
Гидеон кивает без тени удивления или отвращения к такому варварскому, с человеческой точки зрения, обряду.
— Это было бы для меня честью. Но теперь я буду с нетерпением ждать встречи с тобой — уже за пределами этих стен.
Повернувшись к терминалу, установленному в каждом лабораторном помещении, Гидеон подключает к одному из разъемов инфокристалл с программой взлома системы и вновь оборачивается к фриссу.
— За время моего отсутствия появились новые объекты, но я заметил, что двоих переместили. На финальное тестирование, я надеюсь?
— Увы, друг мой. Сам главный хуманс был здесь некоторое время назад. Тот, которого называют «Контроль». Он забрал этих двоих.
— Вот черт! — Гидеон стремительно делает шаг к криокамерам, обходит их, вглядываясь в лица клонов, и мрачнеет на глазах. — Черт, черт! Ладно объект «М», непонятно зачем она понадобилась им именно сейчас, но вот объект «Альфа»… Это плохо, очень плохо. Если их план сработает, то очень скоро все может сильно измениться. Не только для людей, но и для ксеносов тоже.
— Возможно, они не успеют осуществить свои намерения. Этих двоих забрали совсем недавно. Я насчитал сто восемьдесят стандартных часов по человеческой временной шкале.
— Так… Ладно. Надо действовать по плану — сперва запущу программу самоуничтожения этого места, потом выберусь отсюда и первым делом отыщу ближайшее фрисское посольство, корабль или поселение. Потом подумаю, что делать дальше.
Между тем пришедшее от искина голосовое сообщение заставляет Гидеона вернуться к терминалу и подключиться напрямую, чтобы ускорить процесс. Минут сорок спустя он выныривает из виртуального пространства локальной сети, оставив за собой сплошной хаос — частично уничтоженные, частично зараженные вирусами данные, заблокированные внешние устройства связи и запущенный на обратный отсчет таймер, подключенный к детонатору, приводящему в действие заложенную по всему периметру купола дилитиевую взрывчатку.
Некоторое время Гидеон пристально вглядывается в мониторы, наблюдая за поспешной эвакуацией персонала базы. Взлетно-посадочный док он оставил открытым, хотя мог заблокировать. Возможно, справедливо было бы обречь этих людей на верную гибель, но фрисс был не только его другом, но и учителем, а эти ксеносы чтили жизнь во всех ее проявлениях.
— Ну что ж, — произносит он спустя пару минут, — кажется, все. Мне пора. Надеюсь… — картинка на одном из мониторов заставляет его запнуться на середине фразы и озадаченно хмыкнуть. — Это еще кто такие?
— Что там? Что ты видишь? — любопытство побуждает фрисса собрать последние силы и прильнуть к стенке куба всем телом.
— Какие-то люди в шестом секторе, двое. Странно, там уже никого не было четверть часа назад; похоже, они не из персонала… — Увеличив изображение, Гидеон получает возможность разглядеть лица незваных гостей и полицейские нашивки на их скафандрах. Он видит, как они резко разворачиваются и бросаются к выходу, услышав сигнал тревоги, как межкоридорные перегородки, установленные на случай природных катаклизмов, схлопываются за их спинами, как один из пришельцев чудом проскальзывает сквозь последнюю, а второй не успевает.
— Принесла же нелегкая, — вырывается у Гидеона, и в очередной раз краем сознания он отмечает, что эта фраза и эти ворчливые интонации принадлежат не ему. Впрочем — какая разница? Александра Гибульского больше нет в живых, зато он очень даже есть. И способен на многое.
***
В эту минуту Роджер Сакаи ощущает себя усталым и отчаявшимся. От переругивания с Винни, категорически не желающего подчиняться приказу, осипло и пересохло горло, а во всем теле такая слабость, будто он только что преодолел полосу препятствий повышенной сложности.
Он не слышит шагов за спиной, видит лишь как глаза его пилота, устремленные куда-то вглубь коридора, расширяются, а челюсть слегка отвисает.
Приближающийся к ним человек не бежит — движется быстрым, но размеренным шагом. На вид лет около сорока, худощавый, темноволосый, одетый в серый комбез и куртку защитного цвета со стоячим воротом. Его лицо кажется Роджеру знакомым, и когда незнакомец оказывается на расстоянии вытянутой руки, узнавание бьет под дых, словно удар кулаком — фото Киры Гибульской в последние пару лет частенько мелькают в инфранете, а рядом почти всегда висит фото ее отца. Покойного отца. Что покойный отец Киры делает на официально необитаемом планетоиде в коридоре лаборатории, которой официально не существует — знают разве что духи японских предков Сакаи, да и то не факт.
Незнакомец молча подходит к двери, с размаху вгоняет в невидимую щель ручной клиновый домкрат и медленно начинает отжимать створки. К Роджеру он стоит спиной, а вот Винни сквозь прозрачный пластик видит, как глаза незнакомца в процессе приложения усилий вспыхивают алым, тогда как лицо остается совершенно неподвижным, и пилот судорожно рвет из кобуры бластер.
Однако когда они втроем оказываются по ту сторону двери, киборг с лицом Гибульского не проявляет ни тени враждебности и как будто не замечает нацеленное в его голову оружие. Выяснять отношения им некогда — истекают последние минуты до взрыва.
Лишь когда Винни чудом выравнивает в воздухе шаттл, отброшенный взрывной волной вверх и в сторону, Роджер переводит дух и в упор глядит на спасшего его человека, вернее, киборга, а там кто его разберет. На языке вертится вопрос — «Кто ты такой?», но отважный капитан «Сигурэ», еще совсем недавно готовый встретить смерть со стойкостью, достойной его самурайских предков, теперь ужасно боится услышать ответ.
Впрочем, их пассажир заговаривает первым.
— Вы Роджер Сакаи, верно? Майор Ковалев из галаполиции вам ведь знаком?
— Д-да, я его знаю и довольно хорошо, но откуда вы…
— Передайте ему, что я только что взорвал лабораторию, в которой клонировали высопоставленных чиновников Федерации. В том числе президента. К сожалению, клон президента был вывезен до того, как лаборатория взорвалась.
Здравствуй, любимый, доброе утро.
Нет ли в сердце твоем перемен?
Любить – это больно, знаешь, как будто,
Прыгнуть! И небо тверди взамен.
Небо взамен, и тогда я летаю.
Каждое слово твое – мне перо.
Что стало с Икаром? Поверь, я не знаю.
Сложней всего — верить, что мне повезло!
Сложней всего — верить, что это не сказка,
Сложней всего — верить, что все же нужна.
Я падала раньше — такая развязка
И болью несносной пугает она.
Я падала раньше — теперь не взлетаю.
Падаю и боюсь полюбить.
Любовь заменила, и боли не знаю…
Но без боли такой не прожить…
Готов ли ты мне быть таким нужным?
Готов ли в моменты кошмаров обнять?
Я просто люблю. И мне, видно, не нужно
На безопасной твердыне стоять.
Большой ядовито сиреневый чемодан на антиграве казался нелепым и неуместным на фоне стенных панелей и подставок для обуви благородного темного дерева. Бай стоял, уткнувшись лицом в айвеновский мундир, висевший на дверце шкафа — Айвен повесил его туда временно, придя с работы, да так и забыл убрать на вешалку. Локоны — длинные, да, но хотя бы не до плеч (голых плеч, бетанская мода — ничего из одежды выше пояса). И (слава всем богам!) темные. Какая-то яркая и цветастая юбка в самый пол…
На секунду сердце пропустило удар, сорвавшись в низ живота.
Улыбаться.
— М-м-м… как же я соскучился по этому запаху… — Бай глубоко вздохнул и выглянул из-за зеленого рукава, продолжая утыкаться в него носом. Родные смеющиеся глаза в обрамлении возмутительно пушистых ресниц, но (еще раз слава всем богам!) — никаких теней или подводок. — Ну привет, что ли… Как я тебе нравлюсь?
Он наконец оторвался от айвеновского мундира и повел плечами, словно модель на подиуме.
— Очень! — честно признался Айвен, сгребая его в объятья.
И в первый момент даже не почувствовал, какой Бай холодный, таким жаром обдала его волна облегчения: кителем Бай уже не прикрывался, а бетанский саронг принадлежит к той разновидности одежды, которая не позволяет прятать под ней что-либо существенное. И как убедился Айвен, никаких видимых (а теперь еще и нащупываемых) изменений рельефа поверхности грудь Бая не претерпела.
— Да ты же совсем закоченел!
Кожа у Бая была ледяная, вся в ознобных мурашках, а вот губы горячие и жадные. Не отрываясь от этих губ, Айвен сдернул с дверцы китель и закутал им холодные голые плечи, плотнее прижал к себе. Хотел сказать, как соскучился. Хотел сказать, какие это были долгие пять месяцев и как пусто и серо они тянулись. Хотел сказать, что очень и очень рад и никуда больше не отпустит Бая одного. Хотел, но все никак не мог оторваться от горячих торопливых настойчивых губ, пока не кончился воздух.
А когда наконец оторвался, заговорил совсем о другом:
— Вот и надо было тебе выеживаться, скажи? Тут тебе все-таки не Бета! Не мог одеться потеплее? Черт! Не мог просто одеться?! Ну вот стоило оно того?
— Не скажи! — Бай хихикнул. — Конечно же стоило, ты бы видел, какие были лица у наших таможенников, когда они читали мой паспорт… Фор в саронге! А как на меня смотрели в зале ожидания… Вообще прелесть. Они так ждали, что я пройду над решеткою вентиляции, все ведь знают, что под саронги не надевают белья…
— А какие у них были лица, когда ты таки прошел?
— Вот еще! Я обошел. Не ревнуй.
— Больно надо… Ревновать еще… всяких…
Бай не ответил, вздохнул только прерывисто — Айвен как раз прокладывал дорожку торопливых поцелуев от его уха к шее и ниже, к ключице. Бай дышал неровно и вздрагивал, и кожа его под айвеновскими губами постепенно становилась не такой уж и холодной.
— Оу! А ты на самом деле…соскучился… — выдохнул Бай, когда ладонь Айвена решительно скользнула под саронг: вообще-то исключительно с проверочной целью, ну чтобы успокоиться уже окончательно. Айвен чуть не прослезился от облегчения, нащупав родное, знакомое, такое упругое и… о да, уже вполне готовое к решительным действиям! Бай переступил с ноги на ногу, стиснул бедра, пристраиваясь поудобнее, фыркнул в шею: — Может, хоть раздеться дашь?..
Айвен вздохнул с сожалением и убрал руку — и услышал ответным эхом такой же короткий разочарованный вздох.
— А я уши проколол, — сказал зачем-то Бай, не делая попыток отстраниться. — Не заметил?
Айвен хотел ответить в том смысле, что как он мог не заметить, если о чертовы баевские сережки ободрал себе все губы. Но вместо этого ьуркнул уже скорее примирительно, чем обиженно:
— Мог бы хотя бы позвонить и все объяснить. А то умотал, понимаешь…
— А ты вообще не писал. Я-то тебе хоть записку оставил.
— Ага! И куда бы я писал? И кому? Я же даже не знал, под каким ты там именем…
— Я тебе все коды оставил.
— Где?
— Под цветком.
— Ни черта там не было. И цветок этот дурацкий…
— И ничего он не дурацкий! Он защищает семейные ценности и уют в доме! Я специально смотрел значение по феншую, когда выбирал.
— А еще он символ окончательного разрыва. И вот что я должен был думать? Ты улетаешь и этот цветок…
Бай помолчал. Спросил неуверенно:
— Что, правда, что ли?
— Ну да.
— Не знал… — Бай виновато вздохнул и потерся носом об айвеновское ухо. Легонько куснул.
— Ну вот какого черта ты не оставил нормальной записки? — проворчал Айвен, стараясь, чтобы было не так сильно заметно, какое удовольствие это ему доставляет
— Ничего себе не оставил! А под цветком?
— Две строчки — это нормально? Это издевательство!
— Да я из-за нее чуть на челнок не опоздал! Шесть страниц двенадцатым шрифтом — тебе мало?
Вот теперь они действительно отстранились и уставились друг на друга с одинаковым возмущенным недоумением.
— Ты какой цветок в виду имеешь? — спросил наконец Бай странным тоном.
— Так ты мне вроде же один оставил. На подоконнике. Цикламен твой чертов! Он, кстати, цветет вовсю, можешь полюбоваться.
— А я — тот, что на комме.
Секунды две они молчали. А потом Бай осторожно поинтересовался (и тон его был еще более странным, чем раньше):
— Ты что, ни разу не попытался его удалить?
Следствие по делу провели быстро – подозреваемый был на месте, и в совершенно невменяемом состоянии, отпечатки его были везде, Симона и его киборгов все видели на свадьбе, и видели, как с ними обращались молодожёны и их гости, видеозаписей было достаточно – и Альдо быстро осудили на пожизненное и увезли с планеты. К тому же сотрудники ОЗК сделали всё возможное, чтобы спасти киборгов на суде и забрать к себе.
Тот факт, что на видеозаписи убийства не видно было Альдо, никого не смутил – решили, что он стоял сзади киборга и потому в кадр не попал.
Завещание было оформлено по закону и потому после получения документа о смерти Симона его младшей сестрой Стефани – разница в возрасте всего два года — всё его имущество в присутствии свидетелей и сотрудника ОЗК было передано разумному киборгу Mary по имени Нино Коломбо и его жене Лотте Коломбо – но под опеку ОЗК.
Семья Лурье с трудом, но приняла решение непутёвого сына завещать всё киборгу – если этот кибер был так дорог Симону, что стал его наследником, то так тому и быть.
Паре киборгов в ОЗК оформили нормальные человеческие документы на одну фамилию и с полными именами – Антонио и Шарлотта Коломбо, но для друзей они остались по-прежнему Нино и Лотта.
Наследницей банкира стала Стефани, для которой разумность киборгов была нормой – и она предложила директору лесопарка и руководству местного отделения ОЗК сотрудничество. Оба директора были крайне удивлены, но, увидев, какую сумму банковский дом Лурье готов инвестировать в развитие лесопарка при трудоустройстве разумных киборгов, согласились.
Арендованный пентхаус был освобождён, вещи аккуратно упакованы, и на яхте Стефани были перевезены в коттедж в лесопарке, который Стефани купила для киборгов в качестве подарка на свадьбу от семьи Лурье. Новый флайер Симона также был привезён и отдан киборгам.
Но так как официально киборги значились под опекой ОЗК, то коттедж был передан местному отделению ОЗК без права продажи и передачи в аренду третьим лицам – и с условием постоянного проживания в нём Нино и Лотты. При этом Стефани оставила условие – как только Нино и Лотта смогут зарабатывать достаточно, чтобы не зависеть от ОЗК, коттедж и всё имущество Симона будет принадлежать только семье Коломбо. За собой Стефани оставила право и возможность контроля за исполнением своих условий.
Ресторан, в котором когда-то работал Mary, был выкуплен ОЗК с помощью Стефани – и стал рестораном, доступным для всех. Киборги вернулись на свои рабочие места, но их больше никто не будет бить и морить голодом, а для проживания обустроен бывший кабинет бывшего хозяина ресторана.
Ренато уйти от Нино не захотел – и ему было разрешено жить в коттедже. Работа для него простая и понятная – охранять дом и территорию вокруг него, и то, что фактически хозяином коттеджа стал киборг, его не смутило.
Вскоре к нему присоединился ещё один DEX – Стефани по договору с ОЗК привезла Романо, который сам высказал желание работать с Нино.
Кибер-голубей в живых осталось только шесть, но пару недель летать они не могли, сломанные крылья заживали быстрее, чем у живых птиц, но всё же нужно было выждать, пока птицы поправятся.
Нино заказал еще два десятка птиц – на этот раз живых, и относительно недорого, но с обязательным обучением уходу за птицами – и Романо отправился на другой материк к фермеру, занимающемуся разведением птиц, учиться.
Заводчик привёз первый десяток подросших птенцов через два месяца, и ещё через месяц Романо привёз остальных и ещё две пары взрослых птиц.
Ренато и Романо построили рядом с коттеджем голубятню и поселили туда птиц, и Нино на рассвете и на закате сам выпускал голубей летать по парку и сам обучал их летать стаей так, как ему надо.
Оба декса получили паспортные карточки на фамилию Коломбо и стали считать себя братьями Нино.
Нино и Лотта были приняты на работу в лесопарк официально, но под контролем ОЗК – и в лесопарке появился профессиональный голограф, занимающийся съёмками свадеб и праздников на фоне пейзажей.
Он всегда приходил на мероприятия заранее, с красивой блондинкой и телохранителем, подозрительно похожим на DEX’а – у Ренато не было программы имитации личности.
И всегда на праздниках летали белые голуби – шесть кибер-птиц и двадцать живых.
Они точно знали своего хозяина в лицо.
Книга о фотографировании животных заняла почетное место на полке над камином, и Нино постоянно её перечитывает, думая над предложением Стефани о покупке пары кибер-пони.
Голограф становится профессионалом.
Когда голуби в парке.
Начинают узнавать его в лицо.
Кафе летело сквозь Центр.
Медленно облетало свечи небоскрёбов, и Жан видел — это устремлённые в небо бульвары в цвету. Шары лип, облака вишен и яблонь, и люди, гуляющие по бесконечным лентам дорожек. Вертикально, под обратными углами или просто головой вниз, не замечая странного. Бульвары сменились цепочками прудов, бассейнов, терм и бань. Вокруг небоскрёбов кружились как электроны парки и стадионы, концертные залы и танцполы. Шипастые сферы, зубчатые кубы и призмы, тугие спирали и зеркальные плоскости, в которых отражалось небо и Центр. Места для услаждения зрения и слуха, обоняния и осязания, всевозможные — и немыслимые! – аттракционы, иллюзионы и гипносы.
Сверху циклопической короной Центр венчал Главный Подиум. Всегда окутанный грозовыми облаками, оплетённый сеткой молний, но и освещённый полуденным солнцем, вечный штиль и вечный шторм.
Высь и простор! Перекрученное пространство, где высота превращалась в глубину, а безбрежная ширь в тесноту катакомб. Жан улыбнулся: как он боялся когда-то летать, простой винтокрыл приводил его в ужас, а теперь!..
Любовники тихо ворковали, от этого уютного и мирного звука Жан задремал.
Он снова увидел попечителя Бранча. Зелёный ящер с тяжёлой головой и жёлтыми кошачьими глазами. «Хочешь меня обмануть? – сказал попечитель. – Не выйдет!». Тогда Жан схватил его за шею и стал душить! Холодная скользкая плоть расползалась под пальцами, отпадала пластами, и под ней возникала бледная человеческая кожа с синими цифрами: шесть-ноль-ноль-два-четыре, шесть-ноль-ноль-два-пять, шесть-ноль-ноль-два-шесть!.. Последние две, три, а потом и четыре цифры индекса менялись всё быстрее, расплылись фиолетовым облаком.
– Прилетели, – сказал Бранч и дохнул на Жана вкусным апельсином духом.
Жан открыл глаза.
– Прилетели, Жано, – Маришка трясла его за плечо. – Просыпайся!
Девушка успела переодеться и высушить волосы, её тело покрывало нечто призрачное, кисейно-текущее, дождливо-туманное. Серёга тоже поменял мундир на серебристые брюки свободного кроя и очень открытую майку.
– Ты так пойдёшь? – он усмехнулся. – Танцы, Жан, свобода, развлечение…
– Сегодня выпуск, – ответил Жан. – Юбилейный. Форма не помешает. Пусть все знают, чей праздник.
Главный подиум встретил их громом и дождём из конфетти. Крохотные разноцветные блёстки таяли на коже, оставляли в воздухе ароматы мяты, апельсина, ванили.
Выпускники ступили под его своды — и оказались в тропическом лесу. С ветвей деревьев свисали гирлянды цветов, звучали птичьи трели; тропинку, по которой они шли, неторопливо пересёк ягуар. Тропинка вывела их к реке, которая несла ниоткуда в никуда жёлтую глинистую воду. Тропинка исчезала под волнами. Маринка остановилась, но Жан смело ступил в реку, и вода взметнулась вверх, образуя тоннель. Поток бурлил слева и справа и над головой, в мути мелькали тени, под ногами бились в лужицах пираньи, сверху по куполу скользнуло длинное зелёное тело.
Через два десятка шагов по мокрым камням они вышли на берег, и река за спиной шумно обрушилась в русло. Простучали по плечам капли, налетел тёплый ветер — и взорвался танцевальной музыкой!
Вокруг был огромный зал, расцвеченный прожекторами. Там и сям из пола вырастали колонны: гладкие, или витые, или из шершавого, плохо обработанного камня, или прозрачные как хрусталь.
На освещённых или тёмных площадках, на помостах или возвышениях, на шляпках гигантских грибов, на висящих в пустоте облаках двигались тела. В строгой, или пёстрой, или фривольной одежде — или вовсе обнажённые люди танцевали, извивались, замирали на полушаге, медитировали в полной неподвижности.
– Танцевать!
Маринка, приплясывая, побежала вперёд, крутя головой и выбирая освещение, музыку и место. Сергей быстрыми шагами двинулся за ней.
Жан постоял немного, оглядываясь и прислушиваясь, потом свернул за ближайшую колонну, похожую на ствол дуба — и вышел в зной пустыни.
Солнце стояло в зените. Струйка пота потекла между лопаток. Жан надвинул форменную панаму на глаза и полез на бархан.
Осыпался с шорохом песок, пыль лезла в нос и глаза, но Жан упорно полз вверх, падал, скатывался, но полз. С гребня он увидел широкую каменистую котловину, окружённую рядами кактусов и агав, расчерченную рядами фонтанов на прямоугольники и квадраты. В них на множество площадок люди играли в мяч, кидали летающий диск или просто отдыхали в компании корзинок с едой и напитками.
Жан вздохнул. Путь вниз легче, но если поторопиться, можно сломать шею.
Алёна ждала его в тени десятиметровой карнегии.
– Ты выбрала странное место, госпожа управленец восьмого ранга!
Сегодня Алёна надела простое белое платье с открытой спиной и белые полусапожки. Лицо её закрывала золотая маска.
– Я исправлюсь, – сказала Алёна. – Пойдём.
Она протянула руку.
– Ты опять командуешь!
Жан отвернулся.
– Прости, – тихо сказала Алёна, – это привычка. Но ты сам виноват, зачем пришёл в форме?
Она прижалась к нему сзади, обняла, вдохнула кисловатый запах пота:
– Пожалуйста, прости…
– Ты виновата, – сказал Жан, оборачиваясь. – Тебя надо наказать.
– Да…
– Раздевайся!
Алёна послушно сняла платье.
– И сапоги!
Женщина поочерёдно стащила обувь, отставила в сторону и стояла теперь совсем без ничего. Горячий песок жёг ступни, она морщилась и переступала на месте.
– Теперь веди! – приказал Жан.
Алёна молча развернулась и пошла вперёд. Жан, стараясь не шуметь, подхватил её платье и сапоги и двинулся следом.
Красивая женщина, попечитель знает, до чего шикарная и эффектная женщина! Куда до неё Маринке! Маринка просто молода, это много, но не всё. А Алёна… она знает, насколько хороша, но пусть вспомнит, каково это — подчиняться!
Насколько его идея глупа, Жан понял скоро. Алёна шла весело и гордо, играя телом, мелкие капельки пота блестели на её плечах, и от неё восхитительно пахло!
Человека нельзя унизить наготой, если нагота радует, ведь секс – угоден попечителям. Мелкое неудобство от горячего песка – не в счёт, Центр Развлечений не способен причинить человеку вред.
Если Алёна хотела его раззадорить, то своей цели она добилась. Жану захотелось её, сильно, до боли. В два шага догнав женщину, Жан рывков развернул её к себе, просунул ладонь ей между ног.
– Сейчас, – потребовал он, – немедленно!
– Не выйдет, – простонала Алёна, откидывая голову назад, – сейчас смена…
– Что? – не понял Жан.
Потемнело, словно выключили Солнце. Задул ледяной ветер, а песок под ногами превратился в колючий наст.
– Надень! – Жан протянул Алёне платье. Опять глупость, что может невесомая тряпочка против мороза?
Алёна засмеялась, вырвалась и побежала вперёд, босиком по льду, и пропала в снежном вихре! Жан бросился за ней, поскользнулся, рассадил руку.
– Алёна! – закричал он. – Ты где?
Выла вьюга, обжигала щёки снежная крупа. Холод пробирался под мундир. Жан на минуту запаниковал: куда идти? Вокруг одинаковая ледяная пустыня с одинаковыми сугробами и торосами, и даже Луна скрылась в серых облаках. Скоро он замёрзнет и упадёт, а снег и ветер насыплют над его телом могильный курган…
Но Центр не может причинить человеку вред!
Жан встал и побежал. Куда – неважно, главное – не стоять на месте.
…И выскочил в просторный, освещённый факелами зал. Пол застилал пушистый белый ковёр, стены прикрывали гобелены со сценами охоты и пиров, в камине стреляли искрами поленья. Алёна стояла у разобранной постели, смотрела в окно, в звёздное небо. Её фигуру обливал парадный мундир, серый с золотым.
Жан подошёл и встал рядом. За окнами был город. Горели огнями лучи радиальных проспектов, весело перемигивались высотки, вдалеке чернел парк.
– Я потерял твою одежду и сапоги, госпожа управленец восьмого ранга, – сказал Жан.
Алёна пожала плечами.
– Старик впечатлён твоими успехами, – сказала она.
– Старик?
– Дитмар-Эдуард, директор, – объяснила Алёна. – После практики он хочет взять тебя в центральный аппарат.
– Я знаю, – ответил Жан.
– Ты рад?
– Я не знаю.
– А я рада, – просто сказала женщина. – Мы часто сможем бывать вместе.
Жан в ответ обнял её за плечи. Не было под пальцами мундира, но тёплая кожа! Иллюзия. Впрочем, что в Центре Развлечений не иллюзия? Только если сам Жан…
– Я прошу тебя… – сказала вдруг Алёна и замолчала, словно не решаясь продолжить.
– Что?
– Никогда не спрашивай меня о службе, – ответила Алёна. – Я женщина, я хочу тебя и хочу быть с тобой, но я – заместитель директора. Не спрашивай, вдруг я не удержусь и расскажу то, что тебе не положено знать?
Она замолчала, с тревогой всматриваясь в его лицо.
Молчал и Жан. Молчал Ивась, который никогда не покидал его памяти, нашёптывал и подсказывал, а сейчас не находил слов.
– Обещаю, – сказал Жан. – Я не спрошу тебя ни о чём.
Шуйга блаженно потянулся на хрустящем от крахмала белье. Не клоповник, как он ожидал. Право, не всем же годится вшивая схима, и большинству православных лучше знать о православии как можно меньше, а то ведь и описание подвигов святых они сочтут оскорблением своих религиозных чувств.
— Знаешь, я все время думаю об этом видении, — Десницкий опустил книжку на живот и посмотрел на Шуйгу.
— Да ну? О видении?
— Ну да. А что?
Кровати изначально были сдвинуты, будто кроме супругов никто в двухместном номере ночевать не мог, однако Шуйга настоял на том, чтобы раздвинуть их по углам, а между ними поставить тумбочки. Десницкий не возразил, но посмотрел с удивлением: на одну ночь?
— Ты в самом деле не его папа? — хохотнул Шуйга.
— Я видел сирот, они спрашивают об этом всех взрослых мужчин. А если не спрашивают, то все равно на что-то такое надеются, — Десницкому было тяжело об этом говорить, хотя он ничем этого не выдал. Лишь голос его стал чужим, ненастоящим. — Я о его видении…
— Тебя так смутило описание солнца из космоса? — Шуйга рассчитывал, что Десницкий, как всегда, прикола не оценит. Нет, не оценил. Снова ощутить себя негодяем, не защитившим ребенка от старого извращенца, было неприятно.
— Да нет. Понятно, что он где-то это видел раньше, просто не помнит. При чем тут Андрей Первозванный? Вот что меня смутило. Ты не знаешь?
— Я знаю, что его распяли на Андреевском кресте, — пожал плечами Шуйга. Незачем, незачем говорить Десницкому, какой он наивный дуралей. Со своими видениями и апостолами.
— Это и я знаю… Надо было перед выездом почитать это чертово Евангелие… Но, согласись, странно выглядит предложение стать таким же, как Андрей Первозванный, и перебраться в Петербург из этой дыры, только потому, что тебе приснился сон про страшную пасть, пожирающую души. Изрядно богохульный сон… И кошмарный — ведь жуть берет…
— Тебя? Берет жуть? — Шуйга приподнялся на локте.
— Не меня. А ребенка, воспитанного на вере в бога. Ну это как если бы Дед Мороз воровал и ел детей. Когнитивный диссонанс.
— Бога нет, — выдвинул Шуйга свой самый сильный аргумент.
— При чем тут бог? Помнишь: и если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах…
Он мастерски цитировал прозу, этого у него было не отнять. Шуйга раза три сверял его слова с первоисточниками и грубых ошибок не обнаружил. Сам он помнил только «массаракш» и цитаты из фильмов, чем очень гордился.
— Это уже не наш дом, — со злостью ответил Шуйга.
— А чей? Хоругвеносцев, что ли? — показалось, или в эти слова Десницкий вложил что-то вроде горечи?
— Дайте мне перекреститься, а не то в лицо ударю, — хмыкнул Шуйга, чтобы немного смягчить пафос своего предыдущего замечания.
— Дело ведь не в видении, а в этом архиерее. — Дядя Тор пропустил мимо ушей его меткую цитату. — А если кто-нибудь в этот сон поверит?
Может, Десницкий прав? И Шуйга напрасно считает себя негодяем? Может, все дело в этом дурацком видении? Мысль была приятна и удобна. Избавляла от угрызений совести. И от воспоминаний о беззвучных детских слезах на пороге участка…
Десницкий же продолжал развивать свою идею:
— Послушай: доказать существование бога нельзя, но нельзя и опровергнуть. А потому можно гипотетически предполагать его существование.
— Сбрендил? — искренне спросил Шуйга.
— Только логика этой гипотезы подразумевает вовсе не доброго и всемогущего боженьку, создавшего Вселенную, а… вот что-то такое… Вроде пасти.
— Которое питается гипотетически существующими душами, гипотетически покидающими тело после смерти?
— Гипотезы существования души есть в современной науке. И давно. Но… в самом деле, ничто ведь не противоречит гипотезе существования такого вот бога… Знаешь, я был убежден, что церковная верхушка — они неверующие.
— Это будет очень трудно доказать в суде, — фыркнул Шуйга.
— Это вообще невозможно доказать. Однако… это несовместимо: верить — и творить все это. Но если у них не вера, а знание? Что тогда?
— Ты ваще обалдел, конспиролог? Тайное знание от египетских фараонов, что ли? Каббала?
— Не от египетских фараонов…
Шуйга расхохотался.
— А от кого? От Странников?
Десницкий не обиделся, а имел полное право. Нет, у него не было чувства юмора, он принялся объяснять:
— Странники — такая же сказка, как бог, только изначально заявленная как сказка, а не как реальность. Однако назови и то, и другое гипотезой, и это будет вполне научный подход.
— И что? Ты намерен бороться со злым богом и победить? — Шуйга зевнул. Ему почему-то хотелось вывести Десницкого из себя. Ну, чтобы он хотя бы обиженно повернулся носом к стенке.
— Нет, — как ни в чем не бывало ответил Десницкий. — Но… Понимаешь, это сомнение, которое может убить веру. Скажи какой-нибудь мамочке, что ее ребенка посвящают не доброму боженьке, а кровожадному людоеду…
— И она обвинит тебя в оскорблении ее религиозных чувств, — хмыкнул Шуйга.
— Конечно. Но она это запомнит. Она… испугается. Понимаешь, наш спор с ними бесплоден, мы ведем дискуссии на разной логике, на… разной территории. На разных языках, если хочешь. А этот язык и эту логику они понимают. Бог есть или бога нет — это коса на камень. А если бог есть, но он вовсе не любовь, а чудовище?
— Ты хочешь вызвать когнитивный диссонанс у миллионов?
— Я хочу… чтобы люди стали сильней. Взрослей.
— А, то есть найти таблетку от православия головного мозга? Не всем же быть такими, как ты: сильными и всегда правыми.
Надо сказать, я наконец выспался.
Проснулся от запаха свежезаваренного йилана и звуков разговора. Очень тихих, но мне хватило. Глянул вниз: одежда в порядке. Встал.
Говорили Влана и Келли. Влана – свежа и жизнерадостна, Келли – помятый, но бодрый. Я рассмеялся.
– Ну, вот же он, встал, – Келли прорвался ко мне.
– Он – встал, я – нет, – пошутил, и Влана засмеялась.
– Кто – он? – не понял Келли.
Я не мог удержать расползающиеся в улыбке губы. Келли недоуменно взирал на сошедшее с ума начальство.
– Я, – сказал он растерянно, – у дежурного вообще-то спросил. Тот сказал, что утром вас видел уже, я думал…
Он думал, что я еще не отошел от собственной смерти, что меня надо продолжать поить и опекать…
– Твой чумной капитан почти не спал ночью, Келли, – сказал я, отсмеявшись. – Задремал, практически, только сейчас. Но – ничего, что разбудил.
Келли помялся, решая – как можно теперь при Влане – на «вы» или на «ты». Вроде, всю ночь вместе пили…
– Ты в город запретил выходить?
– Мерис просил. Надо?
– Ребята версию одну проверить хотели…
– Он тоже что-то проверить хотел. Переговорю – тогда и решим.
Келли кивнул.
Влана налила мне йилан, и я с удивлением не ощутил в нем горечи. Совсем. Оказывается, привык.
Келли замахал руками, отказываясь от предложенной чашки. Влана отхлебнула сама – с явным удовольствием. Теперь я понимал, за что ценят этот напиток: йилан здорово бодрил и прочищал мозги.
Однако несмотря на хорошее настроение, жажда деятельности меня отнюдь не одолевала. Мне хотелось полежать и почитать, раз уж выдался такой ленивый день.
Я выпроводил Келли. Влана унеслась куда-то сама, словно бы почувствовав, чего мне не хватает для полного счастья.
Хотел подумать о нас с ней, но вместо этого взял со стола дневник.
«…Извини, Анджей, у меня совершенно не получается какого-то связного рассказа. Да и пишу я урывками. События таковы, что и во время бессонницы чаще всего просматриваю новости. Мне очень не нравится происходящее на задворках Империи. Очень, мальчик.
А это значит, я должен успеть рассказать тебе о войне.
Под защитой отражателей и светочастотных пушек корабль кажется тебе неуязвимым, но это совсем не так. Впрочем, свою уязвимость ты почувствуешь сам. С чувствительностью у тебя все в порядке. Иногда ты меня даже пугаешь неиспорченностью реакций. Что же это за миры, где еще вырастают такие мальчишки: дерзкие, честные, не понимающие намеков?
Я вырос в смешанной среде и с детства соприкасался с экзотианской культурой – полунамек, полужест, полувзгляд. Помню, как тебя потряс Орис… «
Орис меня действительно потряс. Красотой, невозможной свободой, игрой и усмешками, масками и намеками.
В первую же увольнительную мы напились до поросячьего визга. Причем я был не столько пьян от спиртного, сколько от ощущения невозможной вседозволенности.
На Орисе можно лечь на землю посреди проезжей части, и любимые здешними жителями старинные машины начнут объезжать тебя, но ни одна не просигналит.
На Орисе можно остановить любую женщину, и ты не услышишь грубого слова – только смех. Не факт, что она пойдет с тобой, но, если ты так же молод и глуп, как я – она тебя обязательно поцелует.
(Только потом я узнал, что эта внешняя «легкость» лежит в плоскости многолетних психических тренировок. Что экзотианец будет замечен и остановлен тобой, только если он сам этого хочет. Прочих, проходящих мимо, я просто «не видел». Но тогда мир Ориса показался мне миром свободы человеческих чувств.)
После полугодового заточения в корабле нам, первогодкам, казалось, что мы, как боги сошли с неба на землю. Я больше никогда столько не пил, нигде не позволял себе такого дикого количества беспорядочных связей с… Я даже не всегда понимал, с кем и что делаю: инопланетян и авериков, человекоподобных продуктов генной инженерии, на Орисе много. Это в Империи запрещено клонирование и генетическое программирование в технических целях. В мирах Экзотики законы иные.
«…Экзотианцы мыслят не так, как мы. Дело не только в различиях наших культур. Мозги у нас тоже разные. Ты читал, наверное: другой уровень электрической активности участков мозга и все подобное? Они работают над этим с детства. И в поколениях это уже сказалось. Ну, и воспитание. Можно взять козленочка и воспитать из него тигра. Проживет этот «тигр» недолго, желудок к мясу не приспособлен, но бодаться будет до последнего.
Вот и экзотианцы будут бодаться с нами до последнего. Хотя и мы, и они – люди.
Но человеку всегда нужен иной, хоть чем-то отличный от него, чтобы ощутить себя правым, лучшим и более достойным.
В этом психологическая основа природы войн. Одни хотят казаться лучше других, более умными, прогрессивными. Жадные до денег сумеют воспользоваться этими настроениями, чтобы завладеть большим числом пригодных для жизни планет.
А начнем войну мы, потому что у экзотианцев есть психические и культурные преимущества перед нами. Значит, мы можем противопоставить им только силу.
Что бы там ни произошло в начале войны – помни об этом. О том, что сила выгодна нам. Нашим политикам и дипломатам. В каком-то из спорных секторов спровоцируют беспорядки, и колесница покатится.
Ты должен понимать, Анджей, что экзотианцы, с которыми вы сейчас (я уверен в этом) воюете – такие же люди, как ты и я. Им так же бывает больно, они так же теряют на войне близких, так же способны на безрассудные и героические поступки.
Помни об этом, когда будешь убивать.
И не говори себе, что их дети и женщины – это не наши дети и женщины. Наши, Анджей, наши. Нет у слабых никакой принципиальной разницы. Да и у сильных нет… «
По коридору пронесся душераздирающий визг. Так визжать могла только Лайе, вторая «сестричка» Вланы. Я подозревал, что сестры они не родные. Уж больно много наблюдал разногласий.
Корабль с присутствием женщин благополучно превращался в дурдом.
Я убрал дневник в сейф и вышел в коридор.
Лайе, увидев меня, замолчала. Мой вид изначально внушал ей опасения. Оказалась, суть проблемы в том, что милашку не выпустили в город.
– И все? – спросил я.
Гарман, это от него Лайе удирала по коридору, кивнул.
– На первый раз не в карцер, а под «домашний» арест, в каюту, – сказал я спокойно. – Еще раз услышу этот неуставной визг – будет карцер.
Гарман медлил, удостоверяясь, что я не шучу.
– Исполняйте, сержант!
– Есть! – он повернулся к девице. – А ну, руки за спину! И вперед по коридору к своей каюте.
Лайе посмотрела на него с недоумением. Таким она Гармана еще не видела.
– Руки за спину, я сказал!
Я спокойно удалился. «Домашний» арест означал, что «бойца» лишают сетевого экрана, книг и прочих средств развлечения. Как раз то, что надо подростку, дабы почувствовать себя «не в теме».
Экзотианки… Чем же они на самом деле отличаются от наших? Во Влане тоже есть, вроде, экзотианская кровь, но… Или таки нету?
Подумав о Влане, я ощутил, что по телу опять разливается тепло. Приказал себе – а ну отставить! Но «отставить» получалось плохо. Тогда я снова достал дневник и перелистнул несколько страниц.
«…По-настоящему я любил только одну женщину. Экзотианку. Ее звали Айяна. Хотя, почему «любил»?
Познакомились мы обычным армейским способом: я в очередной раз лежал в перевозном подобии госпиталя. Не хватало крови и медикаментов, да что там – с энергией перебои случались, потому дышать тяжелораненым лучше было самостоятельно.
Госпиталь развернули рядом с эйнитской храмовой общиной. Это такая военная хитрость: эйнитов свои бомбить никогда не станут, да и наши побоятся. Трудно объяснить, но эйниты находятся в неком симбиозе с переплетением энергетических линий Вселенной, и нападение на общину может вызвать глобальные нарушения причинно-следственных связей. В энциклопедии Кечера по религиозному архемифу написано, что эйнит энергетически стоит ДО причины, и воля его, таким образом, является некими условными воротами между причиной и следствием.
Последователей Матери обычно вообще стараются не трогать. Мы их и не трогали. Просто разместили рядом госпиталь. Однако адептам «мягких» религий трудно оставаться равнодушными к раненым. Чужая боль для них – личное страдание, пусть даже мучаются враги. Враги – дело временное, жизнь во Вселенной – бесценна.
И они пришли в госпиталь. Первыми, и к самым тяжелым больным, как и положено – высшие чины, (у эйнитов их называют Проводящие) двое мужчин и необыкновенной красоты женщина. Я понимал, что, судя по положению в общине, эйнитке было уже далеко за сто, но это не мешало мне любоваться ею. (Я, кстати, и сам уже разменял тогда эту самую «первую сотню».)
Да и не мог я больше ничего, разве что – любоваться. В день первой встречи вообще полагал, что Проводящая мне снится.
Однако на следующее утро мне стало легче, что само по себе настораживало. Рана была серьезной (я хорошо разбираюсь в ранах), и я просто не мог так быстро пойти на поправку. Тем не менее, утром я открыл глаза и ощутил, что ожог, занимавший добрую треть тела, почти не болит. И что сознание уже не так одурманено обезболивающими препаратами. Моя грудь словно бы занемела и в плане чувств – отдалилась от меня.
Я, честно говоря, решил поначалу, что умер. Кто из нас знает, что там, за гранью? Но раненые склонны воспринимать смерть именно так – раз! и уже ничего не болит.
Попробовал встать. Если бы умер, это удалось бы, наверное, но… Я был слаб, как котенок. За этими смешными попытками она меня и застала.
Она зашла об руку с молодым парнем – кровным сыном или сыном по общине – тогда мне было все равно, а позже я не спросил. Я вырос среди экзотианцев и умел читать по их лицам: она была поражена и недовольна.
Я сидел кое-как на постели и пытался спустить ноги. Она уперлась в меня взглядом, я почувствовал его тяжесть… Это, как ни странно, придало мне сил. Сыграло чувство противоречия. Нет, встать я не сумел, но уселся, наконец, более или менее ровно.
Я понимал: она хочет сказать, что вставать мне нельзя. Но говорить со мной – ниже ее достоинства. Ну, а я не обязан слышать ее без слов. Я вообще не обязан понимать экзотианцев. Я – тупой и бесчувственный солдат Империи.
Перевел дыхание и заставил себя встать. Боль, наконец, вернулась, и я ощутил себя живым.
Ее лицо изменилось от внутреннего напряжения. Она пыталась помешать мне проявлять волю, но делала это слишком осторожно, а я шел напролом.
– Вот вы какие, – все-таки сказала она раздражено. – Сядь, ты, мальчишка!
– Ну, не такой уж и мальчишка, – усмехнулся я и сел. Колени подогнулись.
Она видела мой возраст, но – сколько тогда ей самой?