Они сидели друг против друга, водная дева да подземельник. Дезера одесно, Дред ошуйно, а между ними лежал человеческий мальчишка.
Трошка умирал. Он уже подошел к кромке, стоял на самой грани, неуверенно касался невидимой преграды похолодевшими перстами и ждал того, кто возьмет его за руку и проведет туда, где нет ни боли, ни несчастья, ни страха, ни смерти…
— Ты не сдох еще, изгнанный?!
Дреду нужды не было оборачивать, он и так признал сородича. Знак отступника, нанесенный некогда его рукой, протянуло огненной болью. Варг не таился: дочери воды и так его чуют, вон как побелели, а мальчишка вскоре последует за ним.
Легкий, почти летящий шаг, бестелесная плавность движений, черные мертвенные одежды, и прозрачные дымки человеческих жизней, вьющиеся вокруг него. Видеть истинного подземельника для Дреда было невыносимо мучительно больно. Ведь совсем недавно и он был таким: охотником…
Варг приблизился, остановился в изголовье, небрежно склонился над мальчишкой, требовательно протянул ладонь. Его руку перехватили, с силой увели прочь от едва и редко вздымающейся груди мальчика. Дред хорошо понимал, что он раненый да обессилевший, против подземельника нынче не выстоит и трех ударов сердца, но иначе поступить не мог.
Варг засмеялся, зло и очень искренне. По клинку черного меча заскользил блик лунного света. У Дреда был нож и обычный меч, выкованный кузнецом-человеком, да и поднимался он неправдоподобно медленно. Варг терпеливо ждал, излучаемое им презрение можно было пластать на куски, как свежее масло.
Искры, полетевшие от скрестившихся мечей, немного разогнали густеющую пред очами муть. Дреду было тяжело отбивать порхающий клинок, а его противник забавлялся. Варг разил нагло и уверенно, словно нарочно подземельник спустил лоскутами свиту Дреда, не просто обнажая плечо с позорным знаком, а расцветив его новыми кровавыми линиями. Несколько глубоких порезов кровоточили на груди и животе. А Варг веселился, он перебрасывал меч в шуйцу, исчезал и появлялся, награждая супротивника обидными пинками.
В который раз покатившись по земле, Дред краем глаза заметил, как Дезера и Дерина, стоя на коленях подле Трошки, возносят мольбы к Матери Воде. Крысой мелькнула мысль: все напрасно. Разве может сила воды победить силу смерти? Не подняться, не додумать он не успел: расчетливым ударом Варг распластал его по пожухлой отсыревшей листве, мягко шагнул, и ногой наступил на горло. Грубо выделанная кожа ичега зло царапала выю. Сородич куражился: то давил посильнее, то ослаблял нажим, с жадным удовольствием вглядываясь в посеревшее от боли и унижения лицо Дреда.
Изгнанный хрипел, задыхался, слепо шарил руками по земле — искал выроненный меч, дергался да выгибался, силясь скинуть подземельника. Варг насмешливо скалился, топтал пальцы каблуком или мягко отталкивался от земли, зависал в воздухе и нещадно бил в ребра.
— Проси у Марены милости! — сквозь зубы прошипел подземельник. — Проси!
— С-с-с… — Дред почти обезумел от боли, раздирающей острыми клыками все тело. Он хотел вымолвить: «смерти», дабы разом прекратить непереносимые мучения, но жгучая темнота расцветилась алыми всполохами, они кружились, наплывали, оплетали. И в их буесном хороводе изгнанный вдруг узрел озорную усмешку Трошки: «…камни покрошишь…», яростный блеск в очах наемника: «…за него жизнью плачено…», строгий взор Дезеры: «…будто ты не ведала, кому приют давали…»
«Подземельник… никого… не… щадит…» — слова пульсировали яростно и зло, исступленной рудой плескались в жилах, глушили боль.
— С-с-с-сво-о-лочь! — простонал тихо, но Варг взъярился. Взвился, чтобы под дых садануть, но с ошуйного боку метнулась тень и с маху подземельника толкнула.
Удар был крепкий и нежданный, сшиб наемник прихвостня Марениного, и даже исхитрился прежде его на ноги встать. Промешкай он немного, и меч черный его бы надвое рассек, да вывернулся Орген.
Они закружили меж дерев, озирая друг друга хищно сузившимися глазами. Варг напал первым, осерчал без меры, что человечишка его с ног свалил. Орген отскочил, извернулся. Второй удар последовал настолько быстро, что раемник едва не остался без головы. Подземельник замахнулся в третий раз, наемник подставил свой меч. Этот, гавран которный, силен неимоверно оказался: руку чуть из плеча не вынесло.
Клинок жителя подземного мира мелькал с ужасающим проворством, выписывая черные сверкающие колеса да дуги. Наемник и сам не понимал, как он держится столько времени. По всему выходило, что подземельник уже должен был нарезать из него пару десятков шматков разной величины. А он как-то ухитряется уклоняться, парировать и даже сам несколько раз пытался подрезать ноги молниеносно перемещающемуся противнику.
Милосердные боги, разве допросишься у вас всепрощения? А вот на толику удачливости для наемника могли бы и расщедриться! Хотя… он с лихвой перебрал весь отпущенный ему дар. Сколько раз он в остатний миг уворачивался от кромки, Орген даже и счесть не пытался. Все одно без крады в Ирии воину не место, а вечно бродить по грани нет хуже. Да тепериче ему лишь в кромешники путь открыт: с одним подземельником побратался, с другим — на мечах сошелся. Пусть первый и изгнанный… вот любопытно, и за что парня из Марениных земель взашей вытолкали? Но второй-то? Как он, человек, черного охотника за душами зреть может?! Не бывало такого от самого Рода! Лишь на издыхании последним умирающий Марениного прихвостня увидеть сподобится. А он вроде как жив покуда, и пусть руда и хлещет, но раны-то зряшные.
Меж людей Орген искусным бойцом слыл. Пожалуй, и не многие его в лицо добре знали, однако о седоволосом наемнике наслышаны были. Правда, подряжая на работу, поглядывали недоверчиво: откуда у худощавого юнца силе могучей взяться, а одним умельством много не нарубишься. Да только и сила была лютая, и мастерство такое, что и опытные вои диву давались. Но все одно против истинного подземельника не сдюжит он. Только таиться за кустами да наблюдать, как отмежник желдный мечом Дреда располосует да невесть чего с девками сотворит, да у мальчонки душу заберет — невмоготу было. Вот и сунулся, не подумавши, а чего тут кумекать? Все одно мало что путное сообразишь, лишь время упустишь.
Отчего-то вспомнилась корчма на дороге заброшенной, прежде, покуда мост выше по реке не поставили, бойкое место было да веселое, а нынче путники почитали за лучшее две медяхи уплатить, нежели на лесном пути ноги бить, да и дольше так выходило. Зато худому люду раздольнее стало. Хозяин мигом сметил свою выгоду, да и принялся под шумок ворованное у татей скупать да на торжище гостям иноземным возить. А чтобы женка с девками без дела не маялись, велел по-прежнему снедь готовить, лишь поменьше, дабы напрасно продукт не переводить, да и носить к тракту.
Про корчму да прохвоста-хозяина Орген давно прознал, бывало даже и столовался да днями жил там. Монет в кошеле достаточно было, чтобы любопытство ненужное поумерить, да и вопросов лишних ни сам Жунь, ни домочадцы его задавать не приучены. Больше ведаешь — сон горше, а жизнь короче. Вот и привел сюда попутчиков своих.
От кнута мальчишка оправился скоро, то ли и впрямь Обрена, старшая дочь Жуня, в зельях чего разбирала, то ли малец от рода живуч оказался. Но спешить не стали, больше чем на седмицу задержались. Крыша из дранки над головой, вытертая полсть на лаве, горячая похлебка, пусть и бедноватая на мясо, — лишь бродяга, спознавший голод и холод, ведает, сколь многого это стоит. А они все трое бродягами были: и наемник, и мальчишка-тать, и молчаливый путник, таящийся невесть кого.
Очаг пылал жарко, хворосту Жунь не жалел: лес вокруг, да и постояльцы неприхотливые, любого можно послать сушняка наломать, а то и полешек наколоть впрок. Горница почти пустовала, в углу упивались медовухой пятеро мужиков из ближайшего селения, водившие с хозяином свои делишки. В сенях вповалку дремали двое шпыней, постучались по сумеркам, пожевали хлеба с мясом да и легли тихо, никого не задирая. Видно, и впрямь умаялись. Еще один путник у очага грелся, по сторонам боязливо оглядываясь, может, и случайно забрел на корчму. Чистый покой гость торговый с приказчиком да десятком наемничьим занимали. Полвечера сундуки да короба в жилье таскали, будто так уберечься легче. Увивавшегося подле Трошку за корчемного служку приняли, а малец рад и услужить. Покуда с тюками возились, слегоньца пояса пощупал. Много не брал, по уму делал. Коли полностью вытрясешь, то и беды не оберешься: вмиг вора вычислят, и ладно, если бока намнут, а могут ведь и вздернуть. А так, где щепоть медяшек, где пару серебрушек. Кто и счесть не горазд, а кто и позабудет, сколько на прошлой ночевке прокутил.
Расторопного да смышленого паренька гость наделил пятаком медях. Трошка, хоть и поживился с них гораздо большим, умильно поклонился да залепетал льстиво: «ежели чего надобно…». Вернулся довольный, добычей похвастался. Наемник снисходительно ухмыльнулся — ежели спохватятся мужики, мальцу не поздоровится, шкуру точно спустят, тут и к чаровнице не ходи. Да и вступаться за пойманного вора стремно, да чем Усуд не тешится, покуда ночь на дворе. Авось и обойдется, главное Дреда унять, тот отчего-то не жаловал Трошкины штучки. Вот и нынче просек, зыркнул волком:
— По кнуту стосковался? Или десницу давно не рубили?
Мальчишка подобрался, в светло-синих очах зажегся огонек злой тоски.
— А ты видел, как руки рубят?
Дред смолчал, наемник передернул плечами. Доводилось. Гадкостная забава. Несчастному до кости пережимают руку ременным хвостом и привязывают у студного столба, то снимают стягивающую веревицу, то снова сдавливают. Вокруг толпа собирается, всем охота поглядеть, как корчится пойманный от муки, когда ослабляют узел. А потом и вовсе зрелище веселое начинается: у татя на плечах один, а то и двое стражей виснут, третий за привязанную на запястье веревку тянет, чтоб руку распрямить. Заплечных дел мастер в угоду народу и чтоб шпыня больше помучить, хорошо, если удара с третьего конечность отрубает, а то и все четыре раза попусту топором махнуть может, пугая. Тут же обрубок веревками обкручивают, чтоб казненный рудой понапрасну не стек. И сразу же огрызок отрубленный продают, мол, на удачу. Только чудно выходит: был бы тать удачливым — руки бы не лишился.
Бывает еще и злее для тех, кто у столба зубы стискивает, боли не кажет. Кто сам руку на почерневшее от крови дерево кладет. Таких подручные не держат, только заостренный топор не поперек руки падает, а вдоль, отгрызая заостренным лезвием клочья кожи, кости и мяса. Даже самый отчаянный гордец на пятом-шестом ударе в безумство впадает. На палача бросается или качается по помосту с воплем диким, или смотрит стекленеющим взглядом, губами неразборчиво шевеля, или замертво падает, или молит униженно.
— А я не просто… видел… сам… руку… на колоду клал. — Трошка говорил тяжело, медленно.
Лишиться руки для татя — верная смерть, однорукому калеке никто веры не даст, лишь шуйцей на прокорм ни честно, ни милостыней, ни воровским промыслом не заработаешь. Наемник крепко запомнил слова одного ратника — тот кисть в бою потерял, меч, в голову метящий, голой рукой перехватить пробовал — лучше бы мне по плечо десницу отсекли.
Но хуже смерти — иная казнь, когда двух воров у колоды на колени ставят да велят руки друг другу жать покрепче. И под человечье улюлюканье да посвистывание топора бедолаги, упираясь в почерневший от пролитой руды да щербатый от мощных ударов пень, тянут один другого под алчное до крови да страданий лезвие. По уговору палач рубит аккурат посередке, чья длань там будет — тому и доживать свои денечки одноруким калекою.
— Меня супротив Глызя поставили, — тихо сказывал мальчишка, невидящее повел очами. — Здоровый мужик, лошадь понесшую мог сходу свалить. Промышлял по гобином. Ощиплет подчистую — и мигнуть не поспеешь. А коли кто и сдюжит рот открыть — то и успокоить мог легко. Шишам мелким, что кошели подметали, подмогнуть ежели что. Такую заварушку поднимал, что даже самый криворукий с прибытком уходил…