Той ночью Айвен увидел Байерли случайно. И только потому, что, возвращаясь домой, из-за паршивой погоды и крайней усталости решил не рисковать и зайти на посадку не как обычно с лету и на бреющем, а словно дачник-пенсионер, везущий полный багажник тухлых яиц, то есть медленно, осторожненько и с наветренной стороны.
В первый момент он даже не понял, что это именно Байерли, просто отметил краем глаза фигуру одинокого прохожего и удивился. Время ближе к полуночи, проливной дождь, северный ветер порывами до штормового — а какой-то экстремальный пьянчуга вдоль скверика гулять изволит! Неторопливо так, пошатываясь и обхватив себя руками (поправка: одной рукой, правой), без зонта и даже телохранителя. И это в районе, где первый тебе вроде как и не обязателен, ибо стоянки флаеров, как правило, крытые (а на крайняк у подхалимов зонтик всегда найдется), а вот без второго выйти — ну как без штанов: и самому неудобно, и люди не уважают. Да и зонт, опять же, кто нести будет, не самому же пачкаться, а ведь дождь…
Не та погода, короче, чтобы вот так гулять. Не та погода, не то время суток и не тот район.
Наверное, подсознание отметило куда больше. Потому и заставило зацепиться пока еще равнодушным взглядом за скособоченную фигуру на углу. И притормозить чуть ли не до полного зависания флаера, и хмуриться непонимающе, пока не достучалось до одурманенного усталостью мозга и не заставило обратить внимание на важное: шатающаяся походка и руки. Пьяный? Обдолбанный? Может быть, и так. Только вот руки… Левая безвольной плетью висит вдоль тела, а правая зажимает левый бок. И даже из флаера видно, что она запачкана темным, и это темное продолжает сочиться сквозь пальцы, и дождь не успевает его смывать…
Айвен вздохнул.
Конечно, это было не его дело. Глупо впутываться в чужие разборки. Проще вызвать полицию. Или скорую. Или и тех и других. И этим и ограничиться. Впрочем, нет, полиция — это лишнее, врачи сами вызовут, если будет надо (и если их не переубедят), все ж таки не тот район, чтобы сразу звонить копам. Значит, еще проще: только одну лишь скорую, быстрый номер. А самому отправиться спать, как мечтал последние несколько часов.
Обо всем этом Айвен думал, аккуратно опуская флаер на асфальтовом пятачке между двумя кленами метрах в десяти перед приближающейся фигурой. А также о том, что покупка модели с дверцами, открывающимися вверх, а не с откидывающимся колпаком (как он хотел поначалу) была на редкость удачной мыслью. Хорош бы он был с откидным верхом под таким-то ливнем!
Погода снаружи порадовала своей предсказуемой гнусностью: зонта у Айвена, конечно же, не было (ну кто же берет их с собой во флаер?), подхалимов поблизости тоже не наблюдалось. Впрочем, может, и к лучшему — ветер сразу же хлестнул по лицу косыми холодными струями, помогая проснуться и проясняя мозги и зрение. А может быть, все дело было в уличном фонаре: подраненный ночной гуляка как раз вошел в конус света, прошитый наискосок водяными нитями. И слова «Вам помочь?» остались так и не произнесенными — Айвен его узнал.
Сам не понял, как оказался рядом.
— Бай, ты с ума сошел!
Байерли поднял голову, и на секунду Айвену показалось, что тот его не узнал. Во всяком случае человека знакомого и не сделавшего тебе пока ничего плохого редко встречают гримасой такой досады, злости, отвращения и чуть ли не страха. Впрочем, в следующую секунду Байерли уже привычно оскалился в своей обычной язвительной ухмылочке:
— И тебе… не хворать.
Меньше всего сейчас Бай походил на беззаботного и элегантного городского пижона, которого обычно изображал. Ни пиджака, ни кителя на нем не было вовсе, рубашка, когда-то белая, теперь больше напоминала грязную тряпку, которой вытирали пролитый кетчуп. Выдранные с мясом пуговицы и наполовину оторванный воротник довершали образ человека, побывавшего в серьезной переделке (или помоечного драного кота — мелькнуло мстительное).
— Кто это тебя так?
— Не важно.
— Тебе надо в больницу!
— Мне надо домой.
Хмуро и неприязненно, сквозь плотно стиснутые зубы. Глядел при этом в сторону, морщился презрительно. Потом сделал шаг — и его явственно повело.
— Тебе в скорую нужно, идиоту! — рявкнул Айвен, подхватывая его под мышки.
Новое мотание головой, упрямо сжатые губы:
— Домой. Отлежусь.
Айвен попытался подлезть под безвольно висящую левую руку, чтобы закинуть ее себе на плечо. И тут же пожалел об этом: стоило чуть ее тронуть, как Байерли побелел, скрипнул зубами, закатил глаза и начал заваливаться куда-то вбок. Пришлось подныривать под его правую и вроде бы здоровую, хоть и всю в крови, и почти волоком тащить к флаеру, надеясь, что за эти несколько шагов кровью истечь он не успеет, даже не зажимая распоротый бок.
Хорошо, что сел так близко. Хорошо, что оставил двери поднятыми. Удобная модель, у многих всестихийников бортики, сейчас это было бы лишним. И то, что спинки кресел переводятся в полулежачее положение одним кликом, — тоже очень удобно, специально такую выбирал, хотя и для несколько иных целей.
Потом пришлось вернуться к багажнику — за аптечкой. Пока ходил, Байерли успел слегка прийти в себя и выглядел теперь не намного более умирающим, чем обычно после бурной ночи. Только дышал тяжело и правую руку по-прежнему прижимал к левому боку. Из-под пальцев по мокрому шелку рубашки расползалось красное.
— Сможешь сам прижать? — спросил Айвен с сомнением, распаковав самую крупную из кровоостанавливающих салфеток-липучек.
— Отстань.
— Ну давай я сделаю.
— Отстань, кому сказано! — Байерли попытался увернуться, но не преуспел, потому что для этого надо было перекатиться на бок, а сделать это, не трогая поврежденную левую руку, было бы сложновато. Снова откинулся на спинку сиденья, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Выдавил, морщась: — Царапина. Так пройдет.
Но больше не сопротивлялся, только бормотал сквозь зубы что-то не слишком приятное по поводу паникеров и маменькиных сыночков, Айвен предпочитал не прислушиваться.
— А что с рукой? — спросил он, аккуратно фиксируя липучку вдоль того, что Бай легкомысленно обозвал царапиной. Кровила она не сильно, и то хорошо.
— Вывихнул.
— Понятно.
Хорошая такая царапина. Липучка была в длину сантиметров пятнадцать, и ее почти хватило, чтобы закрыть разрез полностью. Почти.
— Ерунда. — Байерли неловко завозился в кресле, но все-таки сел, точно так же неловко и как-то боком. Поморщился. — Отлежусь, и все пройдет. — В голосе его Айвену почудились странные нотки, почти просительные, хотя и непонятно было, кого он больше уговаривал: то ли Айвена, то ли себя самого. — Просто надо отлежаться. Дома. — После короткой паузы он бросил на Айвена быстрый косой взгляд и спросил с деланным безразличием: — Подкинешь?
— Не вопрос. Подкину. В больницу.
Байерли дернул здоровым плечом. Насупился:
— Домой!
Смотрел исподлобья, зло. Просительные нотки из голоса исчезли. Правую руку он пристроил на коленях ладонью вверх, и Айвен наконец-то заметил:
— Черт, да у тебя еще и ладонь…
— Царапина. Отлежусь.
— Какое «отлежусь»? У тебя бок распорот! И рука! Тебе надо…
— Домой. Мне. Надо. Домой.
— Какого хрена ты вообще сразу не вызвал скорую?!
Несколько секунд Айвену казалось. что Байерли сейчас взорвется окончательно, такое у него было лицо. Но вместо этого тот вдруг как-то сник, длинно выдохнул и отвел взгляд, уставившись на лобовое стекло. Хмыкнул невесело. Злость его погасла так же быстро, как и разгорелась.
— А что я им скажу? Такие вещи, знаешь ли, не рассказывают. — Его кривая улыбка больше напоминала болезненную гримасу, голос звучал невнятно. И тут же резко, обернувшись: — Куда ты звонишь?!
— В больницу.
— Мне нельзя в больницу, ты, придурок!
— Тебе нельзя домой.
— Ну да. Чтобы уже завтра каждая собака…
— Бай, я серьезно. Никакая секретность не стоит того, чтобы…
Зашипела пневматика открывающейся дверцы — Байерли рассудил, что сил у него не так уж много и не стоит их тратить на бессмысленный спор. Тем более что Айвен уже почти дозвонился и музыкальную заставку комма в любую секунду мог сменить приятный женский голос.
— Бай, ну куда ты дойдешь в таком…
— Домой!
Выбираться из салона без помощи рук не так-то просто, и Бай слегка замешкался. Но рванувшийся было ему наперехват Айвен замешкался тоже, побоявшись дернуть за вывихнутую левую, которая была ближе всего, и уж тем более за порезанный бок. В зоне досягаемости оставались только задница и шея, и пока Айвен растерянно выбирал, схватить за что будет этичнее, Бай успел высунуть ноги наружу и встать — тоже без помощи рук, резко, рывком. Может быть, слишком резко. Или его подвела мокрая брусчатка, оказавшись слишком скользкой. Потому что ноги у него то ли поехали, то ли подвернулись, и он рухнул обратно в салон, завалившись поперек сиденья. Неудачно так рухнул, боком и всем весом на поврежденную руку. Не вскрикнул, нет, просто вздохнул резко и дернулся всем телом, словно от удара током. Замер, уткнувшись лицом в сиденье.
Айвен попытался вскочить, ударился головой о крышу, выругался, упав обратно. Снова вскочил, уже аккуратнее и пригнувшись. Встав коленями на край торпеды, осторожно развернул обмякшее и словно бы лишенное костей тело за плечи, втянул обратно на откинутое сиденье, укладывая — голова безвольно мотнулась по спинке, запрокинулась. Байерли был без сознания, но дышал.
Айвен втащил его ноги обратно в салон, захлопнул дверцу. И на этот раз ее заблокировал — от греха. Покосился на навигатор, но потом все же взял комм. Сбросил вопросительно чирикавшую о чем-то дежурную, прижал к валидатору персональную карту и набрал другой номер. Немного длиннее. Черт его знает, куда он сейчас случайно влез, в какую секретную операцию, пошедшую снова — ну кто бы мог подумать! — не так, как было запланировано высокими чинами в солидных кабинетах. Но Бай прав, и лучше действительно не рисковать.
На новый вызов ответили тут же, не заставив прослушивать музыкальную заставку или дожидаться освобождения оператора. Голос тоже был женским, но не таким приятным. Айвен заговорил сразу же, не дослушав:
— Ножевое в левый бок, по ребрам и ниже, мужчина, без сознания. Квартал сорок два, сектор три.
На том конце линии не удивились и даже не особо встревожились. Ответили с профессиональным равнодушием:
— Ваша заявка принята. Ждите. Бригада будет в течение десяти минут.
Айвен еще раз покосился на навигатор. И потянулся к штурвалу:
— Тогда пусть встречают у приемного терминала: мы будем там через три.
Дождь и немножко нервно
Краткое содержание:
Часть 1. “Дождь” Все знают, что Айвен — добрый и вечно тащит домой что ни попадя: то помоечного котенка, то попавшую в беду нелегалку. Однажды он вот так же притащил раненого Бая.
Часть 2. “После дождя” Если тебя притащили домой в качестве помоечного котенка, твое святое право — нагадить в тапки и удрать. Ну или хотя бы попытаться.
Ей показалось, что она лишилась чувств, но в действительности она мгновенно уснула. Повалилась на бок, как обезглавленный на плахе преступник.
Сколько продолжалось ее беспамятство, она не знала. Или это все-таки был сон? У нее были видения, расплывчатые, необъяснимые.
Она видела своего отца. Короля, но в ее сне он не был королем. В ее сне он брел среди толпы нищих и был оборван, грязен, как и они.
Потом она смотрела на них издалека. Это была нескончаемая вереница нищих. Она уходила за горизонт. Все эти двуногие существа брели куда-то, без цели, без времени. Серая, без единой травинки, почва. И такое же серое небо. Где она?
***
Она спит.
Лежит рядом, скорчившись, поджав ноги, и спит. Вот так просто… Чего ей опасаться? Я даже не любовник, я вещь. Одна ее рука поперек моей груди, щека на моей ключице.
Левой рукой мне достаточно надавить ей на затылок. Она совершенно беззащитна, голая и сонная.
Безжалостная, высокомерная женщина. Она так меня презирает, что не считает нужным стыдиться или бояться. Будь я сыном графа, она не позволила бы себе такую беспечность. А такому как я можно сладко дышать в шею, навалившись грудью и вжимая колено в пах.
Я чувствую тяжесть и боль.
Внутри меня кровь все еще бежит по горячему кольцу. Кипящий котелок заперт и забыт на огне. Сверху огромный камень. Я даже не пытаюсь сдвинуть его, чтобы привести пытку к желанной развязке.
Я не хочу этой развязки. Да и не могу. Огонь пожирает сам себя. Угли медленно выгорают, источая мучительный жар. Оказывается, плоть не так уж и всемогуща. Отступает перед терзанием духа. Я слишком взволнован. Натянут как струна. И еще… не хочу.
Это так же невыносимо, как терзания голода. Это тот же голод. Только другой.
Тот медленный, осторожный, подкрадывается и душит, как змея, а этот жгучий и быстрый, как ястреб. Оба противника сильны и безжалостны, оба сулят освобождение, и оба лгут. За пресыщением неизменно следует расплата.
Стоит лишь проглотить кусок, как уже жалеешь об этом. Стоит лишь поддаться соблазну… Но дьявол силен в своих силлогизмах. Он напомнит, что жизнь – это страдание, что земля есть юдоль слез, что само рождение – это мука, что каждый шаг – испытание, что каждый день полон трудов и лишений…
Во имя чего страдать? Чем уравновесить то страшное бремя, что Господь лукавой милостью своей взваливает нам на плечи? Как разбавить кровавую горечь? Наслаждение – плотское, чувственное. Вот единственный исход, единственная награда. И так сладостно с ним согласиться…
Пусть так, я сам виноват… Я сам во всем виноват.
Она шевельнулась и тут же села. Смотрит на меня почти испуганно. Думает о том же, о чем и я. Голая в объятиях убийцы.
– Я не убил вас, ваше высочество.
В ее глазах даже интерес. Эта вещь обладает незаурядными свойствами!
– Почему?
По законам ее мира я обязан был это сделать. Око за око. Зуб за зуб. Lex talionis.
Мне представился случай, и глупо было бы упускать. Она бы именно так и поступила. А затем присвоила бы себе славу Юдифи.
Но как объяснить свое бездействие мне, мужчине? Поведать о том, что убивать сонную, беззащитную женщину, пусть нежеланную и нелюбимую, но которая только что была с тобой близка и так беспечно прикорнула у тебя на плече, по меньшей мере, бесчестно?
Или рассказать ей, что осуществленная. месть, при всей видимости правосудия и справедливости, замыкает круг зла? Она не поймет.
Ее это скорее позабавит. Поэтому я выбираю версию с явно читаемой корыстью.
– Меня казнят. Моя дочь останется сиротой.
В благодарность она удостаивает меня благодушного шлепка.
– Пойдем в спальню. Ты совсем замерз.
Мне действительно холодно. Ступни, икры окоченели и затекли. Я не могу сдержать дрожи. Это неслыханное великодушие, что она наконец разрешает мне подняться. Все это время я будто лежал на острых камнях, но внешнего ущерба нет. Когда я оказываюсь в круге света, она кидает на меня одобрительный взгляд.
Вещь ее не разочаровала. Сама она наготы не стесняется, полагая, что и стыдливость в моем присутствии только излишество. Тело у нее белое, длинное. Я стараюсь смотреть поверх ее головы или не опускать взгляд ниже ее подбородка.
Но мужская природа берет свое. Мой взгляд липнет к ее туманной, шелковистой коже. Я его отдираю, тащу вверх или упираю в ковер под ногами, но все равно ее вижу.
Вижу ее грудь, высокую, с темными сосками, вижу ее бедра, которыми она только что меня сжимала, вижу гладкие колени и узкие ступни. У нее красивое тело, точеное, без единого волоска.
Не тело, а греховный морок. У меня вновь перехватывает горло. Вновь разливается жар.
Она приводит меня в спальню.
На плафоне – ворох обнаженных тел. Боги хмуро косятся.
Посреди комнаты кровать, огромная, высокая, как гробница. Я в ужасе смотрю на это сооружение. Но герцогиня повелительно кивает. Я ложусь и вздрагиваю. Простыни холодные. Жесткое, накрахмаленное шитье.
– А ты меня обманул, маленький притворщик.
О чем это она? Обманул? Как?
– Позволил собой воспользоваться, а сам ускользнул. Участвовать не пожелал? Для тебя это грех – разделить удовольствие с убийцей? Отвечай!
Мне нечего ей сказать. Она права.
– Ах ты, упрямец, вот что ты задумал…
Ей смешно. Она принимает это за игру, своего рода кокетство.
Я отказываю ей в ее естественном праве. Нарушаю все мыслимые законы. Ее это возбуждает. Она хочет знать, почему и как такое возможно. Придвигается ближе, прикасается ко мне. Она верит – если вынудит меня к плотской радости, то замкнет цепь на моем сердце. Сделает меня соучастником.
Жажда ее утолена, но ей нужны доказательства.
Дождь изливается на землю, солнце источает жар, а мужчина исходит похотью.
На этот раз она даже ласкает меня. Медленно, с оттяжкой. Огонь снова разгорается. Вспыхивает из-под угольной пыли. Я бы и рад подчиниться, свалиться в огненную яму, только бы прекратить эту муку. Но не могу. Узел крепок, хватка стыда и отчаяния не слабеет. А она раздувает и раздувает пламя. Спазм внутри все туже. Чем настойчивей ее ласки, тем упорней я сопротивляюсь. Сжимаюсь так, будто готов обратиться в пылающую точку. Но она преследует меня, проникает в мое убежище, дразнит языком.
– Ну нет, такое красивое тело заслуживает награды…
Она не остановится. Будет тащить меня дальше.
Ей нужна победа. Любой ценой.
Она должна выиграть, должна доказать и мне, и себе, что по-другому и быть не может, что плоть моя греховна, а ее власть безгранична. Я уже не понимаю, что происходит, где она, а где я…
Тряска, судороги, стоны… У нее как будто тысяча рук, они умелы, ловки, изысканны. Ее пальцы проникают под кожу, прорастают все глубже. Им нужно добраться туда, где еще тлеет робкая искорка, где прячется душа, захватить ее и раздавить.
Этот огонек – единственное, что осталось во мне человеческого, там еще звучит голос Бога, там свет. Пот заливает мне глаза, пузырями выступает на коже. Она пьет мое дыхание. А язык, утончаясь, обретает неимоверную длину и гибкость, заполняет мой рот и горло. Я задыхаюсь. Внезапно она перестает двигаться, и я слышу стон у самого уха. Она падает и тянет меня за собой. Требует разделить с ней эту минуту. Но я уже не в силах ответить.
Я одеревенел, мое тело – бесчувственный, неживой обрубок. Я не могу пошевелиться. Ее дыхание выравнивается. Что же дальше? Я ей больше не нужен. Обратился в бесполезный, чужой предмет. Но она не отступает. Наклоняется и шепчет.
– Теперь твоя очередь, мой сладкий. Ты меня не разочаровал, так не останавливайся. Ты должен разделить это со мной. Должен! Я так хочу! Ты должен! Должен!
Нет, не надо… Я не могу, я ничего не чувствую. Даже если б мог… Она снова двигается. Резко и часто. Но это уже работа, нудная, тяжкая. Она совершает ее машинально, из одного азарта, с отвращением. Она ненавидит меня. Горька участь погонщика. Бич режет ладонь. Надо поднимать его вновь и вновь, гнать вперед упрямую скотину. Нет ничего, кроме жара и боли. Я готов сдаться, я капитулировал, изо всех сил тяну лямку, именно так, как она хочет. Я устал. Но она подгоняет.
– Быстрей, ну же! Не пытайся остановиться. Двигайся.
И я двигаюсь, я пытаюсь ей угодить. Ей больно так же, как и мне. Она удерживает меня, словно раскаленный, сжигающий изнутри брусок. Готова бросить, но не желает отступить. Но мне уже все равно. Загнанный конь пал на колени, и никакими ударами его уже не поднять. Мой погонщик в таком же изнеможении. Тело сотрясает дрожь. Мне холодно. Я жду удара, но она не шевелится, только дыхание хриплое и прерывистое. Но я знаю – она в ярости. И желает мстить. Пнуть меня коленом, чтоб задохнулся от боли. Я пытаюсь лечь на бок, как-то защититься. Ее глаза пылают, как угли. Но она не поднимается, даже не шевелится, только выталкивает слова, будто промокший от слюны кляп.
– Убирайся! Пошел вон!
Это почти царская милость. Ноги не слушаются, дрожат.
Я выбираюсь из спальни на ощупь, в темноте. Спотыкаюсь, но дверь нахожу. Там, в гостиной, все еще горят свечи. Моя одежда по прежнему на полу. Я торопливо одеваюсь, пытаясь унять дрожь. Пальцы исполняют замысловатый танец. Чужой, непривычный облик, чужая одежда, и кожа чужая. Нахожу дверь и пытаюсь бежать. За дверью – лакей и двое пажей. Черно-серебристые ливреи, стриженные еще детские головы. Один из них проснулся и теперь косится на меня. Я в нерешительности.
Поднимет ли он шум и вернет меня обратно? Но он поворачивается на другой бок, кулаком пихает свернутый в узел плащ. Я прохожу мимо и открываю следующую дверь.
За ней темно, и куда идти, я не знаю. Где-то расположена та комната, где я провел предшествующий день. Где-то за переходами и лестничным пролетом. При дневном свете или с фонарем я бы ее нашел. Но в этой кромешной тьме, на подгибающихся ногах, с мыслями, что мечутся, будто разъяренные осы, я не в силах даже направление угадать. Да и не тревожит меня это.
Я просто хочу бежать, бежать как можно дальше от своего стыда. Утыкаюсь. в другую дверь, сворачиваю. Пересекаю зал с лунными пятнами на полу. За ним попадаю в длинную галерею с высокими окнами. От луны белесые лужи. Я вижу глубокие ниши с темными фигурами.
Страшные безглазые статуи. Сатиры и нимфы. Они взирают на жалкого дрожащего смертного. А я торопливо перебегаю от одного лунного пятна к другому. Тени шевелятся под ногами, и на миг я воображаю, что обитатели этих ниш сейчас сойдут вниз и будут преследовать меня, осквернителя их покоя.
Башмаки мне велики, мне неудобно, и я подволакиваю ногу. Пересекаю галерею и дергаю дверь. Заперто. Дальше мне не уйти. Тогда обратно? Прислонившись спиной к запертой двери, я смотрю в пустоту. Противоположный конец галереи тонет во мраке. Я вглядываюсь в него, будто ожидаю преследователей. Вот сейчас из пустоты выступят клубящиеся фигуры. Вот послышатся голоса.
Но никого нет. Тихо. У стены, рядом с ближайшей нишей, – скамья. Вероятно, я мог бы спросить дорогу у пажей или у лакея. Стоило лишь тронуть кого-нибудь за плечо. Но они будут смотреть на меня. Взгляд такой понимающий. Одежда в беспорядке… Только что из ее спальни. Новая хозяйская забава. Видно, не угодил… Или сложением не вышел. Презрение и жалость. Нет, этого мне не вынести. Стыдно. Тогда я останусь здесь. Взбираюсь с ногами на скамью. Сворачиваюсь, корчусь. Так теплее. В галерее сквозняки.
Скамья из полированного дерева, холодная, жесткая. Никак не согреться. Мне некуда бежать, и у меня нет выбора. К сердцу подкатывает тоска.
Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен:
Правдив и свободен их вещий язык…
А.С. Пушкин
Крепкий мороз после короткой оттепели высеребрил высокие терема Сычёвского университета: и бревна, и тесовые крыши, и резьбу ветровых досок, полотенец и наличников. Университет превратился в пряничный городок, облитый сахарной глазурью. Сычёвка, заваленная снегом, дымила печками, и дымы уходили в небо прямыми пушистыми столбами.
Холода в тот год наступили рано, обильные снегопады завалили Новгород снегом в конце месяца листопада, Волхов давно стал, превратившись в проезжую дорогу, и оттепель не поколебала крепости льда. Листопад уступал права грудню: вместо распутицы, ледяных дождей и сырого осеннего ветра Зима в хрустальных санях, запряженных тройкой белых коней, вовсю катила по безукоризненно чистой земле.
Млад вышел из Большого терема, поспешно нахлобучивая треух на голову: мороз впился в уши, стоило только оказаться на крыльце.
– Счастливо тебе, Млад Мстиславич! – вежливо кивнула ему старушка-метельщица, убиравшая снег с дорожки.
– Счастливо, – пробормотал он, запахивая полушубок. После оттепели мороз казался непривычным.
– Что ж ты так легко оделся? – метельщица сочувственно покачала головой.
Млад не вспомнил о морозе, когда выходил из дома. Только по дороге на занятия глянув на восходящее солнце, он подумал, что мороз – покрепче утреннего – установился дней на десять (предсказание погоды было для него делом привычным).
Млад на ходу что-то пробурчал метельщице и почти бегом направился к естественному отделению – двухъярусному коллежскому терему, где жили студенты: сегодня он пообещал диспут вместо лекции. Конечно, уважающий себя наставник ни за что не пошел бы на поводу у студентов, но Млад любил диспуты в учебной комнате – уютной, с потрескивающей печкой, – а иногда и за чарочкой меда.
Он столько внимания уделял тому, чтобы не уронить с головы треух и одновременно не дать распахнуться полушубку, что неожиданно наткнулся на декана, идущего по тропинке ему навстречу. Декан был человеком крупным, и Млад, хотя на рост и не жаловался, ткнулся головой в его выпуклую грудь, плавной дугой переходящую в не менее выпуклый живот.
– Млад! – декан недовольно сложил мягкие тонкие губы и пригладил мех куньей шубы на груди. – Ну что это за вид? Ты что, истопник? Что ты бегаешь по университету, как студент, грудь нараспашку? В валенках! Будто сапог у тебя нет! И когда ты наконец избавишься от этого собачьего полушубка? Сычёвские мужики побрезгуют такое на себя надеть!
– Это волк, настоящий волк, – улыбнулся Млад.
– Никакой разницы! Заведи хорошую шубу, а то мне стыдно смотреть студентам в глаза. Будто наставники на естественном отделении нищие!
– Хорошо, – в который раз пообещал Млад и хотел бежать дальше.
– Погоди, – декан попытался поймать его за руку. – Ты опять заменил лекцию диспутом?
– Ну… Я в следующий раз диспут на лекцию заменю…
– Да ладно! – хмыкнул декан в усы. – Беги, пока совсем не замерз… Но чтоб в последний раз!
Млад оглянулся на часозвонную башенку Большого терема — до диспута оставалось полчаса, и он прямо с улицы завалился к старому коллежскому сторожу по прозвищу Пифагор Пифагорыч. Пифагорычу было далеко за восемьдесят, в лучшие годы он служил грозным коллежским старостой и мог бы доживать век в покое и достатке, но расстаться с университетом не смог, поселился в сторожке на входе в терем и присматривал за студентами не хуже родного деда. Со времен службы остались внешняя солидность и строгий взгляд, ясность ума, разве что с возрастом Пифагорыч стал чрезмерно ворчлив.
Настоящего его имени никто и не помнил.
– Здорово, Пифагорыч, – выдохнул Млад, сунув голову в дверь, – погреться пустишь?
– Здорово, Мстиславич, – не торопясь ответил старик. – Заходи, раз пришел.
– Я на полчасика. Ребята пообедают…
– А сам обедал? – Пифагорыч поднял седую кустистую бровь.
– Да некогда домой бежать…
– Садись, щей со мной похлебай, – дед указал на скамейку за столом.
– Похлебаю, что ж, – Млад пожал плечами: отказываться показалось ему неудобным, хоть голода он не чувствовал.
И, конечно, Пифагорыч тут же сел на любимого конька:
– Да, не так живем, совсем не так… В щах курятины и не разглядеть, сметаны будто плюнули разок на целый котел. Про молодость мою я и не говорю, а ты вспомни, как мы при Борисе жили, а?
– Пифагорыч, ну что ты хочешь? – Младу щи показались наваристыми, и сразу откуда-то появился голод.
– Был бы жив князь Борис, он бы быстро всех к порядку призвал. Бояре жируют, власть делят, а княжич против них еще сопля.
– Ты слышал, дознание будет? И года не прошло, решили узнать, своей ли смертью умер князь Борис.
– А ты откуда знаешь? – глаза старика загорелись.
– Меня тоже зовут. Всех, кто волховать может, зовут.
– Расскажешь?
– Ну, если слова с меня не возьмут, чего б не рассказать…
– Да убили его, тут и к бабке не ходи. Либо литовцы, либо немцы, – крякнул дед.
– Наверное, княжич и хочет узнать, литовцы или немцы. Кто убил, того и погонит из Новгорода взашей вместе со всем посольством.
– Долго собирался княжич твой. Батьку родного убили, а он сидит себе и в ус не дует!
– Пифагорыч, ему и пятнадцати еще не исполнилось, что ты хочешь от мальчишки? Он наших студентов с приготовительной ступени моложе на два года почти. Посмотри на них и скажи, о чем они в шестнадцать лет думают? О девках сычёвских, да о пиве с медом.
– Эти пусть балуют сколько душе угодно, а княжич на то и княжич, чтоб о всей Руси думать! Князь Борис в двенадцать лет в первый поход на крымчан вышел и с победой вернулся! Да и ты, помнится, в пятнадцать в бою успел побывать.
– Я от озорства и от дури, – Млад опустил глаза.
– Это от какой такой дури? А? За Родину сражался от дури? – вскипел старик. – Дожили до того, что за Родину драться стыдимся… Это купцы иноземные людям свой вздор нашептывают! Им, вишь, выгодно, чтоб мы стыдились. А жрецов иноземных сколько понабежало? Не убий, да возлюби ближнего! Опять же, врагам нашим выгода. Да начни сейчас против нас войну, ни один студент не побежит в ополчение записываться! Ты вот тайком сбежал, а эти задов со скамеек не подымут.
– Напрасно ты так, Пифагорыч… Это они пока друг перед дружкой носы задирают, а до дела дойдет – не хуже нас окажутся.
– Ни в твое время, ни в мое так носов никто не задирал, наоборот, мы ратными подвигами хвалились. А теперь все боярами быть хотят, белы ручки из рукавов вынуть брезгуют! Война не боярское теперь дело, вишь ты…
– Так боярами или христианами, Пифагорыч? – подмигнул Млад.
– Один хрен, и редьки не слаще! Одни мошну набивают, другие колени протирают да морды под оплеухи подставляют. И скажи еще, что я не прав!
– Да прав, прав… – улыбнулся Млад.
– Не успел прах Бориса остыть, как тут же воинскую повинность для бояр отменили! – проворчал старик. – Дождали́сь его смертушки… Ты смотри, хорошо дознавайся-то… Вдруг и не немцы это вовсе, а наши бояре сговорились? Им-то теперь какая благодать настала!
– Или князья московские, или киевские, у них благодати не меньше… Или астраханские ханы, или крымские, или казанские… Пифагорыч, без Бориса всем благодать, кроме нас. А от меня там ничего не зависит, нас человек сорок соберут.
– Все равно смотри в оба! Наведут морок на сорок волхвов, что им стоит…
– Не так-то это просто – навести морок на сорок волхвов, – вздохнул Млад и в первый раз подумал: а почему позвали именно его? Он не так силен в волховании, есть гадатели и посильнее.
Студенты не дали Пифагорычу высказаться до конца. Впрочем, о боярах и иноземных жрецах он мог брюзжать бесконечно, переливая свое возмущение из пустого в порожнее. Млад не любил подобных разговоров, от них он чувствовал себя соломинкой, которую несет стремительное течение ручья. Соломинкой, которая по своей воле не может даже прибиться к берегу.
Сегодня на диспут пришли в основном ребята с первой ступени, и оказалось их раза в два больше, чем рассчитывал Млад: человек двадцать. Он ощутил легкий укол: неужели его объяснения столь непонятны, что большинству студентов не хватает лекций? Ходить на диспуты было вовсе необязательно…
– Я надеюсь, все собрались? – спросил он скорей смущенно, чем недовольно, и подвинул скамейку к переднему столу.
– Млад Мстиславич, а правду нам сказала третья ступень, что к тебе на диспуты без меда приходить нельзя? – развязно спросил кто-то из заднего ряда.
– Можно. Можно и без меда, – Млад вздохнул: студенты никогда его ни во что не ставили – строгим наставником он не был.
– А с медом? – полюбопытствовал тот же голос.
– И с медом тоже можно… – вздохнул Млад еще тяжелей.
По рядам студентов сразу прошло оживление, глухо стукнули деревянные кружки, а потом на второй стол с грохотом взгромоздили ведерный бочонок.
– Подготовились, значит? – хмыкнул Млад. – Ну, тогда скамейки вокруг печки ставьте… Чего за столами сидеть, как на лекции?
Они только этого и ждали: загремели столами, сдвигая их в стороны, зашумели радостно, словно предвкушали пирушку, а не диспут. Младу в руки сунули полную кружку теплого меда и не стали дожидаться, когда он предложит задавать вопросы.
– Млад Мстиславич, а это правда, что ты шаман?
– Правда. Летом увидите.
– А шаманом может каждый стать, если долго учиться?
– Нет, разумеется.
Сразу же раздался обиженный стон и вслед за ним – шепот:
– Я ж тебе говорил!
– Ничего хорошего в этом нет. Шаманство – это болезнь, в какой-то степени – уродство, – попробовал пояснить Млад, – стремиться к этому не имеет никакого смысла. Ваша задача – использовать шаманов, а не становиться ими.
– А их много?
– Их не много и не мало. Способность к шаманству передается через поколение. Сейчас у меня учатся два мальчика, у которых деды не дожили до их пересотворения. А всего в Новгороде и окрестностях белых шаманов около двух десятков. А во всей новгородской земле – не меньше сотни. Особенно их много на севере, среди карел.
– А что такое «пересотворение»?
– А почему только белых?
– Я плохо знаю темных шаманов, их знают на врачебном отделении, – ответил Млад и вздохнул, – а пересотворение… Это когда шаман становится шаманом. Ну, как юноша превращается в мужчину… Примерно. Испытание.
Наверное, он объяснил плохо, потому что никто ничего не понял и все ждали продолжения. Продолжать Младу не хотелось, о шаманах следовало рассказывать весной, когда можно показать вызов дождя в действии. Но из него все равно вытянули рассказ – как обычно, впрочем: он никогда не мог устоять перед настырностью студентов. А через полчаса, когда в голове зашумело от сладкого меда, он и вовсе забыл о том, что ведет диспут, и пустился в долгий спор об отличиях между волхованием и шаманством, о глубине помрачения сознания, о том, что нет разницы между шаманом и волхвом, если исход их волшбы одинаков. Говорил он, как всегда, увлеченно, забыв о времени, размахивал кружкой и не заметил, как поднялся на ноги, – так же, как и другие особо рьяные спорщики.
И стоило ему взобрался на скамейку, показывая, как волхв притягивает к себе облака за невидимые нити, дверь в учебную комнату распахнулась: на пороге стоял декан.
– Млад! – с прежней укоризной начал он, но только покачал головой и процедил сквозь зубы: – Затейник…
Млад спрыгнул со скамейки, пряча за спиной полупустую кружку, и ее тут же подхватил кто-то из студентов.
– К сожалению, вынужден прервать диспут, – декан слегка поморщился, говоря о «диспуте». – Млад Мстиславич, тебя зовут в Новгород.
– Что-то случилось?
Декан то ли кивнул, то ли покачал головой и показал на дверь.
– Извините, ребята… – Млад пожал плечами. – Но раз мы сегодня не успели, придется завтра собраться еще раз…
Похоже, они нисколько не обрадовались окончанию занятия, но повеселели, услышав о продолжении. Млад решил, что студенты со времен его молодости сильно изменились: в его бытность студентом все обычно скучали, слушая наставников.
Как только он прикрыл за собой дверь в учебную комнату, декан скорым шагом направился к выходу и быстро заговорил:
– За тобой прислал нарочного доктор Велезар. Врачебное отделение сани дает – чтобы быстрей ветра… Как наставник поедешь, а не как голодранец, в кои-то веки.
– Что случилось-то? – Млад едва поспевал за деканом. То, что за ним прислал нарочного сам доктор Велезар, не могло не польстить…
– Он подозревает у мальчика шаманскую болезнь. Все думали – падучая… Велезар Светич посмотрел и решил посоветоваться с тобой.
– Юноша в лечебнице?
– Нет. Не все так просто. Мальчик из христианской семьи… Его лечили крестом и молитвой, изгоняли какого-то дьявола. А ему, понятно, все хуже. Так что жди отпора, христианские жрецы сбегутся – на весь свет орать станут. Ну да Велезар Светич знает, как с ними разбираться, не в первый раз. Дикие люди эти христиане… Дитя родное угробят за свою истинную веру.
У выхода их поджидал Пифагорыч.
– Мстиславич, платок возьми теплый… В санях шкуры постелены, а грудь-то голая. К ночи, небось, еще холодней станет.
– Станет, станет, – улыбнулся Млад, – и не «небось», а в точности так.
И хотя восемь верст до стольного града тройка лошадей и впрямь пролетела быстрей ветра, на торговую сторону въезжали в сумерках. Млад не любил путешествовать в санях и снизу смотреть в спину вознице. В Новгород ему нравилось въезжать верхом, когда над берегом издали, постепенно, поднималась громада детинца, сравнимая величием с крутыми берегами Волхова, и хотелось, вслед за Садко, скинуть шапку, поклониться и сказать:
– Здравствуй, Государь Великий Новгород!
Сегодня и красные стены детинца покрылись инеем, и он слился с белым берегом, белым Волховом, белым сумеречным небом, в которое упирались его сторожевые башни.
Кони пронеслись по льду Волхова мимо гостиного двора, мимо торга, мимо Ярославова Дворища, свернули к Славянскому концу, миновали земляной вал и потрусили по узким улицам к Ручью.
Возница остановил сани около покосившегося забора: дом за ним напоминал согбенного временем старца. Один угол просел в землю, крыша накренилась в его сторону, оконные рамы смялись перекошенными тяжелыми бревнами и почернели от времени. Словно не было в доме хозяина… Впрочем, Млад не осуждал, он и сам хорошим хозяином себя не считал. Если бы сычёвские мужики не следили за жильем студентов и наставников, он бы давно переселился в землянку.
Доктор Велезар – красивый стройный старик, убеленный сединами, с умным лицом и внимательным добрым взглядом – вышел на улицу встречать Млада, пригнувшись под сломанную перекладину калитки.
– Здравствуй, Велезар Светич! – Млад еле дождался, когда кони остановятся, и немедленно выкарабкался из-под овчины, в избытке наваленной на сани.
Доктор, конечно, считался наставником университета, причем старейшим и весьма уважаемым, и счастливы были те студенты, которым довелось слушать его лекции. Но основное время Велезар Светич уделял практике и в ученики брал молодых врачей, осиливших знания, данные университетом. Млад иногда задавался вопросом: а когда старый доктор спит? Три новгородские лечебницы, бесконечное число больных по всему городу и округе, университет, ученики! Говорят, доктор Велезар лечил самого князя Бориса. А кого еще могли позвать к князьям в случае тяжелой болезни? При этом доктор не обращал внимания на мошну своих больных – легкие, скучные для него случаи тут же отдавал ученикам.
Он терпеть не мог исконно русского слова «врач», говорил, что оно происходит от слова «вранье» и порочит его доброе имя, поэтому предпочитал зваться по-латыни – доктором.
Нельзя сказать, что Велезар Светич ничего не понимал в шаманской болезни: он частенько прибегал к помощи темных шаманов и знал их подноготную досконально, но одно дело – знать понаслышке, и совсем другое – за руку вести молодого шамана к пересотворению. Такое может только другой шаман, который сам когда-то прошел этот путь, который знает, что происходит за плотно сомкнутыми веками бесчувственного тела, какие видения преследуют юношу на этом пути, какая смертельная опасность его подстерегает. Млад не мог не отдать должного знаменитому доктору – не каждый в его положении способен сказать: я плохо в этом разбираюсь, позовем того, кто знает об этом больше меня.
– Мальчику стало лучше, – вместо приветствия ответил он Младу, – наверное, ты сможешь с ним поговорить.
– Откуда шаман мог взяться в христианской семье? – вполголоса спросил Млад, пока они поднимались на крыльцо.
– Это новообращенные. Дед умер, отец погиб на войне, остались мать, бабка и молодая тетка. Вот они и окрестились, чтобы не скучать… И юношу, конечно, втянули. Я побоялся спросить, по какой линии идет наследственность: по отцовской или по материнской. Ты бы слышал, что началось, когда я только заикнулся о шаманах! Пришлось брать свои слова назад, иначе бы их жрецы оказались тут раньше тебя. Так что… поосторожней. Они и в лечебницу не хотят его отдавать, иначе бы давно забрал.
– Они католики или ортодоксы?
– Какая разница? Похоже, ортодоксы, – пожал плечами доктор Велезар и распахнул дверь.
В нос сразу ударил тяжелый масляный запах благовоний, вырвавшийся на крыльцо с облаком мутного, серого пара. По всей избе горели свечи, не меньше трех десятков тонких свечей, распространявших, кроме чада, непривычный аромат, которого не дает обычный воск. Млад перешагнул через порог, и взгляд его сам собой тут же уперся в темный лик одного из христианских богов, облаченный в блестящий золотом оклад. Взгляд бога показался Младу угрожающим, несмотря на благостное выражение лица и приподнятые домиком брови: рука сама потянулась к оберегам на поясе. В убогой обстановке полунищей избы, потерявшей кормильца, блеск золота выглядел по меньшей мере странно. Словно бог оттяпал у горькой вдовы лучший кусок и не погнушался этим.
Мальчику было лет пятнадцать, хотя больше двенадцати-тринадцати никто бы ему не дал: не потому, что он похудел до прозрачности – это стоило списать на болезнь, – просто выражение его лица показалось Младу не соответствующим возрасту, слишком наивным, что ли… Он и сам всегда выглядел моложе своих лет, что в деле обучения студентов сильно смущало его и мешало; всю вину за это он сложил на имя, полученное после пересотворения.
С таким лицом – беспомощным, ищущим заступничества у всех вокруг – подходить к пересотворению нельзя… А Младу хватило одного взгляда, чтобы не сомневаться в подозрениях доктора Велезара: это именно шаманская болезнь. И, похоже, на завершающей своей ступени: еще несколько дней, самое большее – неделя, и начнется испытание… Но зимой? Неужели боги не видят, когда призывать парня к себе? Когда они так далеко, а ему так трудно будет остаться с ними наедине?
Млад осмотрелся и заметил трех женщин за столом, глядевших на него подозрительно и без надежды. Все три были одеты в темно-серые широкие балахоны, с платками на головах.
– Погасите свечи, – велел он им, – и оставьте нас ненадолго. И не мешало бы проветрить…
– Щас! – поднялась с места самая молодая из них. – Ишь, чего захотел! Чтоб дьяволу в нем вольготней было, что ли?
– Видали, видали мы, как ты от ладана-то шарахнулся! Будто кипятком тебя ошпарили! – заголосила вторая.
– У него только что закончился судорожный припадок, – доктор Велезар нагнулся к юноше и заглянул в глаза.
– От ладана, да от свеч, да от молитвы дьявола в нем корчит! – пояснила молодая – видимо, тетка. – И в церкви его всегда корчит!
Младу показалось, что он сошел с ума. От какого ладана? В какой церкви? Мальчику нужен свежий ветер и одиночество… И не лежать он должен сейчас, а бежать от всех, прочь из города, в лес, в поле, где никто не помешает ему слышать зов богов.
– Как давно он заболел? – спросил он у Велезара.
– Прошлой зимой он стал раздражительным и беспокойным. Все время норовил убежать…
– Зимой? – едва не вскрикнул Млад. – Да ты что? Как это – зимой? Ты хочешь сказать, боги зовут его больше полугода?
– Да год скоро, – вставила бабка.
– Благодарение отцу Константину! – проворчала тетка. – Не дает дьяволу забрать нашу кровиночку…
Если боги зовут будущего шамана, а он не идет им навстречу, он умирает. Зов сжигает его. Может, у христиан все иначе? Что станет с мальчиком, если он не откликнется на зов? Если он захочет служить чужому богу? Млад никогда с этим не встречался. Бывало так, что юноша не понимал, что с ним происходит, но безотчетное побуждение заставляло его искать одиночества, и, рано или поздно, голоса из густого белого тумана видений становились осмысленными и объясняли, куда его зовут. Конечно, с учителем было легче, быстрей, проще. Млада готовили к пересотворению с младенчества, его учили быть сильным и в трудный час полагаться только на себя. И болел он совсем недолго: от первых смутных ощущений до судорожных припадков прошло едва ли два месяца. Ему было тогда всего тринадцать, за что он и получил свое имя.
Пересотворение – всегда смертельная опасность. Но целый год противиться воле богов? Целый год мучительной, страшной болезни, выворачивающей душу наизнанку? Млад хорошо помнил тот день, когда его дед понял, что происходит. Ни дед, ни отец не ждали этого так рано: чем раньше боги призывали шамана, тем верней была его смерть во время испытания.
— Ты уверен, что мы не заплутаем?
Во мраке подземелий Джуди чувствует себя не особенно уверенно, если бы не Ник, она бы вряд ли рискнула так сильно углубиться в недра заброшенных шахт.
Свет её фонарика выхватывает из темноты лисью морду с выражением абсолютного контроля над ситуацией.
— Не дрейфь, Морковка. Держись ближе ко мне, не выпускай меня из виду. Мы помечаем все пройденные повороты, вдобавок у меня нюх острее, я чую, что в трех тоннелях пахнет по-разному. В том, первом, который мы прошли насквозь, воздух был самый свежий, стоило догадаться, что он ведет к поверхности и не тратить на него время. Осталось два. Из крайнего левого тянет гнильцой и нечистотами, боюсь, визит туда окажется не из приятных. А вот средний… Странные запахи, смешанные.
— Тогда начнем с него.
*
Двигаясь следом за Ником, Джуди светит — в основном себе под ноги, чтобы не наступить ему на хвост или не споткнуться. Думает, что, наверное, здорово принадлежать к семейству кошачьих, тогда бы ей даже фонарик не понадобился. Впрочем, по слухам, у современных кошек ночное зрение здорово ослабло.
— Знаешь, — произносит она задумчиво, — я слыхала про эти шахты от отца. Давным-давно, когда уголь был основным топливом, тут работали самые разные звери. В основном те, кто поменьше размером – тоннели слишком узкие для крупных животных. Был один год, жуткий год. Засуха, неурожай. Многие кролики пошли работать в шахты, чтобы прокормить семьи. В том числе мой пра-пра-пра… и еще сколько-то там пра- прадед. Но наш вид совершенно неприспособлен для такой работы, поэтому далеко не все вернулись домой. Моему предку повезло.
Замедлив шаг, Ник оборачивается и коротко улыбается.
— Что ж, благодаря его везучести появилась на свет ты.
Следующие четверть часа они движутся молча; с каждым шагом Джуди обуревают мысли о бесполезности их поисков и, не выдержав, она делится ими с напарником.
— Слушай, мне кажется, мы зря теряем время. Если бы после эпидемии остались в живых хотя бы несколько летучих мышей, они бы расплодились к нынешнему моменту. А скрыть целую популяцию зверей в наш век технического прогресса просто нереально.
Ник внезапно замирает на месте, так что она от неожиданности врезается в его бок.
— Тише! Слышишь?
Крольчиха напряженно прислушивается. В первую секунду ей кажется, что единственные звуки вокруг — это стук их собственных сердец, но затем появляется еще один звук – странный, не поддающийся определению, похожий на трепетание парусины на ветру.
— Слева? – шепотом уточняет она у напарника.
— Угу. Левее и как будто бы выше.
Посветив в ту сторону, он делает шаг и… внезапно пропадает из виду, словно растворившись во мраке.
— Ни-и-ик!
Кажется, от её вопля вздрагивают стены и откуда-то сверху сыплется каменная крошка. Подавив жгучее желание слепо кинуться за ним следом, Джуди прижимается к стене и, сделав осторожный шажок, светит перед собой.
Перед ней один сплошной черный провал, не видно ни его стен, ни дна, лишь обрамляющие его спереди белесые зазубренные камни. Потухший фонарик Ника валяется чуть в стороне от едва заметного ответвления тоннеля, а сам он обнаруживается примерно в полуметре – висит над провалом, зацепившись здоровой правой лапой за край; сцепив зубы, судорожно пытается задействовать и левую, но от неё мало пользы — — когти лишь скользят по камню, оставляя мелкое крошево и зазубрины. Упав на живот, Джуди хватает его за запястье и вовремя – в попытке подтянуться на одной лапе лис окончательно теряет опору.
Зеленые глаза Ника с выражением страха, боли и безнадеги совсем близко; во время её отчаянных попыток вытянуть его наверх он молчит, скрипит зубами, пытаясь задними лапами найти хоть какой-то выступ, но тщетно.
— Морковка, отпусти! Ты не сможешь…
— Заткнись! Совсем спятил?
— Отпусти, дура! – орет он, уже не сдерживаясь. — — Иначе разобьемся оба!
Кажется, злость придает силы, и ей почти удается подтянуть напарника к самому краю, но тут вторая лапа Джуди, которой она цепляется за едва заметную расщелину в полу, соскальзывает, и они оба с воплями ухают в холодную гулкую пустоту.
***
— Вот, прошу вас, — ухватив трясущимися лапами жестяную кружку с чем-то дымящимся и ароматным, Джуди машинально делает глоток.
Похожий на чай крепкий горьковатый отвар здорово прочищает голову; моргнув, крольчиха, наконец-то осмысленно и с любопытством оглядывается вокруг. Ник обнаруживается рядом – вид у него как у зверя, которого только что вытащили с того света. Впрочем, так оно и есть.
Десятки летучих мышей снуют вокруг – готовят еду на странных очагах, оживленно переговариваются, висят вниз головой, зацепившись за удобные карнизы под потолком, играют в какие-то игры… Целый подземный городок со множеством узких тоннелей в стенах на всех уровнях, лестницами, барельефами, статуями горгулий и химер и крошечными фонтанами, освещенный электричеством. Не такой уж большой, но все же…
Первое осмысленное воспоминание после падения – они оба висят в воздухе, удерживаемые за одежду цепкими когтистыми лапами, а над головой слышится хлопанье больших кожистых крыльев. И мысль невпопад – так вот что это был за звук из глубины пещер.
А потом они оказались здесь. Вроде бы в гостях, но кто его знает. По крайней мере их спасли и отпоили бодрящим отваром.
При резком звуке, похожем на пение сигнальной трубы, все обитатели подземного городка мигом прекращают свои дела и, слетевшись к гладкой бетонной площадке в самом центре громадной пещеры, рассаживаются вокруг, будто зрители перед представлением. Джуди вдруг замечает, что они с Ником находятся как раз у края этой площадки, посреди которой высится причудливое каменное сооружение, похожее на переплетение множества лиан с углублением посередине.
Шум постепенно затихает; слышится одиночное хлопанье крыльев, и в углубление на странном постаменте опускается большущая летучая мышь, самая крупная из всех увиденных, размером почти с Ника. Судя по всем признакам – местный лидер.
Джуди глядит в широко посаженные отливающие кроваво-алым глаза, в которых светится ум и, как ей кажется, кровожадность. Впрочем, внешнее впечатление часто бывает обманчивым, а летучих мышей сложно назвать милыми зверьками – широкий рот с торчащим наружу клыками, почти незаметный нос, большие заостренные уши, красные глаза…
— Приветствую наших гостей! – Голос лидера прерывает её размышления, вполне приятный такой голос. — Моё имя Альфаро Монтесумаку. Я управляю нашей небольшой общиной. Расскажете, что привело вас сюда?
Переглянувшись с напарником, Джуди делает шаг вперед и начинает говорить. Её слушают молча, без удивления, лидер лишь изредка кивает головой. Складывается впечатление, что обитатели подземного мира имеют связи с миром внешним и многое из рассказа Джуди им знакомо. Об этом же свидетельствуют некоторые детали их одежды, гаджеты и какие-то мелочи, не сразу бросающиеся в глаза. Лишь упоминание о жертвах убийств заставляет Альфаро нахмуриться.
— Выпили кровь, говорите? Хм… Странно…
— Простите за вопрос, — подает голос Ник, — вам случалось слышать историю про Трансильбургского монстра?
— Вот оно что. — Хозяин едва заметно улыбается уголками широкого рта, чуть обнажив клыки, и зрелище это не из приятных, а по рядам зрителей ползет возбужденный шепоток. — Теперь мне понятен ход ваших мыслей. Разумеется, я слыхал эту легенду. И могу сказать, что она имеет под собой реальную историю. – Оглядев их любопытно-испуганные морды, улыбается еще шире. — Подумайте о том, как жили звери несколько веков назад и что стало основой современной цивилизации, позволяющей травоядным и хищникам мирно сосуществовать. Ведь были времена, когда предки сеньора Уайлда кушали ваших предков, сеньорита Хоппс, уж простите.
— О чем вы? – брови Джуди сами собой ползут к переносице, а правая задняя лапа принимается отбивать нервную дробь.
— Я о синтезе искусственного белка, моя дорогая, именно о нем. Хищники получили в неограниченном количестве полезный продукт, вкусом не уступающий мясу, более здоровую и продолжительную жизнь, а травоядные получили безопасность. Мы, в данном случае, не исключение.
Достав откуда-то пластиковую коробку, похожую на коробку из-под фруктового сока, Альфаро втыкает в нее трубочку и с явным удовольствием делает глоток, потом демонстрирует её Джуди и Нику.
– Синтетическая кровь. Отличная штука – вкусная, полезная, долго хранится при низких температурах, не теряя качества. Поставки с Центрального пищевого комбината Зверополиса по спецзаказу. Плюс мы с удовольствием употребляем в пищу фрукты и овощи, предпочтительно не первой свежести.
Качнув головой, Ник ухмыляется.
— Хитро. Проворачивать все это, скрывая свое существование. Хорошо устроились. Да вы настоящий ловкач, сеньор Монтесумаку.
— Не буду скромничать, сеньор Уайлд. Плюс у меня повсюду хорошие друзья, которые умеют держать язык за зубами. Так что нападать на кого-то и выпивать кровь, рискуя жизнью и свободой всей нашей популяции, никому из нас нет смысла. Никакого. Напротив – тот, кто это делает, приносит нам огромный вред.
— Ну, если вы не таите злых умыслов, то зачем тогда прячетесь? — подает голос Джуди.
— У нас есть на это веская причина. — Тон Альфаро вмиг теряет былую мягкость. — — И она вас не касается, сеньорита. Но, так и быть, я вам её озвучу. Видите ли, та эпидемия, которая едва не прекратила наше существование, была не случайной. Вернее, это была не эпидемия, а массовое отравление.
— Боже! Кто же на такое способен?
— Это все предрассудки. – Алые глаза лидера загораются недобрым огнем. — Уверен, с чем-то подобным вы тоже сталкивались. Кто-то решил, что мы представляем угрозу, что мы отвратительны по своей сути и не заслуживаем жизни. Вот так вот бывает.
***
Едва переступив порог квартиры, они оба в изнеможении валятся на диван.
— Бо-о-оже, — Джуди со стоном вытягивает задние лапы, – кажется, у меня до сих пор все трясется.
— Да уж, — ворчит Ник, — вечерок был тот еще. Ты вообще веришь этим существам?
— Наверное… — крольчиха морщит лоб, рассматривая небольшую трещинку на потолке возле лампы. — — Да, верю. Они не хотят раскрывать свое существование, шумиха им совершенно не нужна. К тому же они спасли нас. Они явно не убийцы и не злодеи. Возможно, у них есть враги, которые хотят их подставить. Как тебе такая версия?
— Сойдет, -— кивает лис. — Однако я решил, что проверка доверию не помеха.
Пошарив в своей сумке со снаряжением для путешествия по пещерам, Ник, поморщившись, достает оттуда изрядно подгнившее надкусанное яблоко.
— Откуда ты… — Разглядев на фрукте четкие отпечатки зубов, Джуди расплывается в улыбке: — Ну, ты и хитрец! Теперь будет с чем сверить следы на шеях жертв и доказать их непричастность!
Обхватив в порыве чувств напарника за шею, крольчиха от души чмокает его в щеку. Тот как-то странно каменеет, и, отстранившись, она глядит на него с искренним недоумением.
— Ты чего?
— Знаешь, я хотел бы поговорить с тобой. Серьезно поговорить.
— А до утра не подождет?
— Нет.
Ник резко садится, нервным жестом оглаживает обивку дивана.
— То, что ты сделала там, в катакомбах… Никогда больше так не делай, поняла? — Жестом прервав готовое сорваться с её уст возражение, продолжает: — Я знаю, ты меня любишь, ты не скрывала никогда, но… Подумай. У тебя впереди целая жизнь, а ты её едва не загубила. Ты еще встретишь того, кого полюбишь по-настоящему, с кем захочешь создать семью, завести детишек…
— То есть ты хочешь сказать, что тебя я люблю не по-настоящему? — В голосе Джуди нет и следа былой теплоты. – И что же заставило тебя так думать? То, что я не строю тебе глазки? Не верчу хвостом перед твоим носом? Не ношу мини-юбку?
— Морковка, ты не понимаешь…
— Все я понимаю. Теперь я все понимаю. – Её глаза не наполняются слезами, нет. Она стоит, чуть наклонив голову, вздыбив шерсть на загривке и сжав кулаки. Поза ну никак не приличествующая кролику. – Это не я дура. Это ты кретин, Николас Уайлд!
Упрямо вздергивает подбородок, и незаметные прежде слезинки каплями разлетаются в стороны. Потом резко разворачивается и твердым шагом уходит в свою комнату, напоследок от души хлопнув дверью.
Три года Геннадий обивал пороги управления, требуя помощника.
Наконец его вызвали в главный офис многообещающей фразой «по вашему запросу было принято положительное решение».
Геннадий торопился как мог. Как был в комбинезоне с дополнительными уплотнительными нашивками на брючинах, высоких армейских ботинках и грязный по уши, так в офис и прибежал.
— Ну?! – с порога потребовал он. — Согласовали?! Когда приедет?
— Была проведена оценка местности, и комиссия выделила соответствующую единицу, — выдал товарищ Огуречников, большой любитель порядка и канцелярского стиля. Мужик в целом хороший, но со своими закидонами.
Геннадий поморщился.
— Отлично. И когда?
— Своевременно.
— Это что ж, еще год ждать?!
— Прошу проявлять должное терпение. Вопрос высшей степени важности. Решение, принятое по этому делу, принципиальное. Если эксперимент будет признан удачным, наши коллеги получат долгожданную возможность внедрить в работу новейшие технологии, повысить качество и уровень труда.
Уже на середине речи Смирнов почувствовал какой-то подвох. Он никак не мог себе представить какие-нибудь технологии, тем более новейшие, которые можно внедрить в лесничестве, дабы отогнать любопытных и сохранить обитателей. Вершиной механизации и автоматизации ему виделась цепочка инфразвуковых излучателей, разгоняющих шастающих по лесу туристов, и многозарядное ружье с солью, чтобы отстреливать особо смелых. Представляя винтовку с оптическим прицелом, заряженную солью, Геннадий видел в прицеле товарища Огуречникова, бегущего по лесу, придерживающего пятую точку и выкрикивающего свои многоэтажные лозунги.
Подавив довольное «гы-ы-ы», он сосредоточился.
— Поэтому, — вещал между тем Огуречников, — вас, товарищ Смирнов, как опытнейшего работника, передовика, изъявившего желание способствовать мировому прогрессу, мы в программу и включили. Выделенную единицу можно получить на складе до четырнадцати ноль-ноль.
— Единицу? – опешил лесник. — Вы его на складе поселили?
— А где еще? – удивился начальник в ответ.
— Не по-человечески это прямо. На склад. А если бы я завтра только приехал? Что же, человек на складе бы спал?!
— Человек бы не спал.
Смирнов не удержался, возмущенный пренебрежительным отношением к молодому специалисту, который смело отправляется в дело, в котором не имеет опыта и никогда не использовался до этого момента. Слово «использовался» его не насторожило. А зря.
Оугречников бодро рысил к складу, делая вид, что не слышит ничего, на ходу продолжая вводить Геннадия в курс дела.
— Стремясь улучшить качество условий труда для всех людей, разработчики компании обратили внимание и на такой незаметный фронт, как защита лесов и природных богатств.
Огуречников, проходя мимо стола заведующего складом, ловко цапнул какую-то кипу распечаток.
— Вот. Изучай. Тестируй.
— Чего тестируй? – удивился Геннадий.
— Оборудование.
Огуречников лично распахнул дверь в небольшой бокс, расположенный почти в самом конце склада, зашел и гордо указал на стоящего у стены мужчину.
— Вот. Он теперь в твоем полном распоряжении.
Смирнов моргнул. Потер глаз. На мужчине был комбинезон с яркими, даже в приглушенном свете бокса, надписями «DEX». Сам он был высокий, темноволосый, широкоплечий. Но надписи?!
— Это кибер?
— DEX-6. Силен, вынослив, не требует специального питания, обслуживает себя самостоятельно, запрограммирован для использования в условиях джунглей и сложной пересеченной местности. Идеальный для специфики нашей работы вариант!
— Где тут джунгли-то?!
— Это технические тонкости. Джунгли, хвойный или лиственный лес. Это близкие понятия.
— И на кой черт мне такая машина смерти?! Туристов отстреливать?! Или грибы? Это и есть новейшая технология?! Истреби все живое?!
— DEX-6, — продолжал расхваливать киборга Огуречников, — обладает навыками в управлении любыми транспортными средствами, ручным оборудованием и оборудованием малой механизации…
— Ага. Он умеет убивать не только пистолетом или плазмометом, но и оборудованием малой механизации! Малая механизация — это топор, что ли?
— Его база данных содержит информацию обо всех растительных и животных формах жизни.
— Прально! Он хорошо умеет классифицировать мишени!
Огуречников повернулся, упер руки в бока и совсем другим тоном произнес:
— Ты что выёживаешься? Хочешь по-прежнему один с участком управляться?!
— Мне помощник нужен! А не это!
— Человека не будет. Нет штатной единицы. Все. Радуйся, что наверху согласились хотя бы на киборга.
— Да на кой он мне черт?!
— Пошевели мозгами! – рявкнул Огуречников. — Киборг сканирует местность. Будет нарезать круги по участку и передавать тебе, если что-то заметит. Это половина твоего времени. И он не устанет, не пропустит ничего. Усек?
Геннадию сразу это как-то в голову не пришло.
— Ну это да, конечно. Но вот найдет он что-то и что будет делать? Смотреть? Или стрелять?
— Вот ты ему и скажешь, что делать. Стрелять или стоять, — отрезал Огуречников, — будет тебе известно, что у «шестерок» программа самообучения. Один раз увидит ситуацию — и в свою память запишет. Если не будет знать, что делать, с тобой свяжется и ты ему скажешь.
— А если надо срочно на месте решить что делать?
— Тогда ты подхватишься и побежишь на место с точно известными координатами. Напрямую. Понял?
— А если он ошибется?
— Например?
Геннадий поскреб в затылке.
— Убьет кого-то. Решит, что опасность слишком большая.
— Ты думаешь, машина, которая стоит десять штук, не умеет просто ловить? Задержит до твоего прихода.
— А если их двое будет?
— Твою мать, Смирнов! А ты как бы действовал?
— Одного оглушил бы, второго…
— Ну вот. Проведешь подробный инструктаж, что и в какой ситуации делать. Я за тебя твою работу должен выполнять и придумывать, как действовать в какой ситуации?
— Блин, шеф. Ну это…
— Хватит ныть! Или отправлю на второй участок, а ты кукуй гордый и одинокий!
— А что еще с ним делать-то?
— С кем?
— Ну, с киборгом?
— В смысле? – прищурился Огуречников.
— Заправлять его чем-то надо, чтоб работал, да? А чем?
— Чем ты слушал, Смирнов? Едой его заправляют. По-хорошему, надо специальной кормосмесью, но ее пока нет на складе, а киборги отлично обходятся человеческой едой. На его содержание выделяется ежемесячно нужная сумма. Комплект спецодежды, обувь, список у тебя наверху стопки. Получай и иди работать! И инструкцию к нему прочитай! И головой за него отвечаешь!
Геннадий кисло посмотрел в сторону киборга. Попробовал проникнуться настроем начальства, напомнил, что регулярный обход — это в самом деле дело важное, нудное и именно на него уходит почти все время. Приходилось разбивать участок на несколько секторов, за день проверяя только один.
— А оборудование? – мгновенно спохватился лесник. — Для связи с ним?
— Смирнов, — покачал головой Огуречников, — — по рации с ним связываться будешь, у него все встроено. Это киборг. Только выглядит как человек. Для того чтобы все оружие не переделывать, раз оно под человеческую руку изготовлено. Какой-то комплект, кстати, пришел вместе с киборгом.
— Оружия?
— Смирнов! Поумничай тут мне.
— Угу.
— Не угу. А «все понял».
— Все понял.
— Отлично. Вот! Чуть не забыл! Так, подойди поближе, чтобы киборг тебя видел.
— Зачем это?
— Чтобы видел!
Геннадий подошел на пару шагов.
— Да поближе встань к нему! Чтоб наверняка.
Огуречников достал видеофон, долго копался, наконец выудил нужное сообщение.
— Это боевые модели, хозяина им назначают не договором, а командой. Так, теперь тихо, чтоб я не сбился! – Огуречников, отчеканивая каждую букву, прочитал то, что было написано в строке.
Киборг, который до этого был абсолютно неподвижен, поднял голову, глаза его сверкнули алым. Геннадий чуть позорно не попятился.
— Ше-е-еф? Это так и должно быть?
Огуречников скосил глаза на киборга, как раз читая инструкцию, где было написано «после этого произойдет автоматическая активация боевого режима и вам необходимо повторить команду».
— Должно. Стой спокойно.
Он уже более уверенно повторил диковинную смесь букв и цифр.
Алая радужка погасла. Киборг выпрямился по стойке «смирно» и произнес:
— Для завершения назначения хозяина требуется его имя и подтверждение команды.
— Чего? А, вот. Твой хозяин Геннадий Викторович Смирнов.
— Введите код подтверждения.
Огуречников опять скосил взгляд на экран и назвал девятизначное число.
— Объекту Геннадию Викторовичу Смирнову присвоены права управления первого уровня. Система готова к работе. Статус – ожидание приказа.
— Ну вот, — радостно свернул вирт-окно Огуречников, — готово дело.
— А я думал, только в сервисе могут назначить хозяина.
— Так военная модель. Их каждый день к разным отрядам приписывают. Если бы каждый раз их в центр надо было возить, военные бы свихнулись. Военный DEX не подчиняется никому, кроме командира. Их когда привозят, новых, спец прописывает права у командира базы или начальника склада. А тот потом выдает киборга командиру отряда.
— То есть, главный командир — вы?
— Вот не знаю. Но в любом случае бегать за подтверждениями ко мне он не будет. Забирай и приступай к работе!
— Откуда вы про киборгов столько знаете?
— Я много читаю, — последовал ответ.
— Ну ладно. Это… киборг, пошли со мной!
Смирнов махнул рукой и пошел в другую сторону склада, получать положенное киборгу снаряжение и питание.
***
Демонстрировать свою пользу киборг начал далеко не сразу.
Геннадий выложил на стол перед кладовщиком распечатку.
— Сейчас все соберем.
Через полчаса на столе высилась гора пакетов и коробок. Мужчина подогнал поближе машину и принялся упаковывать все в багажник, предварительно утрамбовав царящий там бардак.
После того как он отволок третью коробку, кладовщик, пряча ухмылку, спросил, а киборга он тоже сам, на руках, потащит?
— Чего это вдруг?
— Его шмотки таскаешь сам.
— Вот я лось, — — искренне хлопнул себя по лбу Геннадий. – Ты чего стоишь? Почему не помогаешь?
— В системе не зарегистрировано действующих заданий.
— Как это?!
Кладовщик рассмеялся.
— Генка, это же машина. Просто так он ничего делать не будет. Ты ему приказал коробки таскать?
— Нет, — честно сознался лесник.
— Значит, сам таскай.
— Тьфу. Высокоинтеллектуальная техника, чтоб ее. Эээ… киборг! Отнеси коробки.
— Уточните конечный пункт перемещения.
— Туда, — ткнул Геннадий в сторону машины.
Киборг взял коробку повернулся в сторону машины и замер.
— И чего теперь он стоит?
— Туда, это куда? – откровенно ухохатывался кладовщик.
— В машину!
— Так и скажи.
— Ты издеваешься что ли? Он сам этого не понимает? Как их на войне используют? Стреляй один патрон вправо, один левее?!
— Так у него боевая программа. Стрелять и убивать она знает кого. А куда что-то тащить — нет.
— А ты откуда такой грамотный? Тоже много читаешь?
— Нет. Я, когда служил, видел их. Ты с ним еще на….ешься. Они приказы буквально понимают. Это тебе еще повезло, что на «туда» он просто вперед не пошел. Смел бы и машину, и забор на прямом пути в «туда».
— Похоже, я попал.
— Да ладно. У него программа должна быть самообучающаяся. Прикажи, чтобы активировал и запоминал. А то каждый раз так будет. С ними прикольно. Если нормально пользоваться, можно и забыть, что не человек.
— Так, приколист. Питание ему где?
— Это не ко мне. На продуктовый склад.
— А он точно все ест?
— Точно-точно. Все что шевелится. В лесу ему раздолье будет. Ты только все равно его кормить не забывай. А то они на самом деле все едят. И всех.
— Людоеды что ли?!
— А фиг знает, — легкомысленно отозвался кладовщик, — но никто не проверял.
— Трепло ты.
— Подписывай.
***
На продуктовом складе Смирнов получил удвоенный паек. Все как положено. Консервы, крупы, замороженные продукты, концентраты. Наученный опытом, он подробно объяснил, что перенести все это нужно в багажник. Но не уточнил, что надо уложить все, не сломав.
А киборг решительно сдвинул вглубь уже лежащие там коробки и бухнул ящик.
— Как ребенок, — буркнул Геннадий. – Послало руководство помощника.
За руль он киборга не пустил. Исключительно потому, что знал, как причудливо работает в этой местности программа навигации. Оказаться в десяти километрах от жилища не хотелось.
***
До его участка добираться было около двух часов, достаточно времени, чтобы подумать.
Планету Эдем заселили достаточно давно. В реестре Федерации она значилась как сельскохозяйственная, терраформант. Из собственной флоры и фауны сохранилось очень немного. Как ни странно, достаточно много деревьев. Мелкая растительность не устояла.
За несколько десятилетий сформировались новые лесные массивы, где земные растения причудливо смешивались с местными, образуя многокилометровые тихие океаны зелени, питающие атмосферу кислородом и манящие любителей отдыха на природе.
Геннадий всегда любил лес. Поэтому после службы в армии с охотой перебрался на Эдем. Бирюком не жил, друзья часто наезжали в гости, сослуживцы любили провести отпуск. Практически все они жили в городах и отдых в тишине, вдали от транспорта и суеты был им по душе. Против такого дикарского варианта отдыха возражали жены, предпочитая курорт с отелем, морем и готовым столом. И хотя друзья по одному обзаводились семьями, гостевой домик редко пустовал.
Дохода это Геннадию не приносило, ему и в голову не приходило брать плату за постой. Друзья за его счет не жили, забираясь в его лесной уголок, они закупали провизии, а в свободное время с охотой включались в строительные и ремонтные работы.
Геннадий хорошо знал свою работу. Присматривал за растительностью, животными, хотя это было и сложно, вел журналы наблюдений для института животноводства и министерства пищевой промышленности. Но страстью его стали местные грибы.
Эдемские грибы — местные эндемики, которые внешне были очень похожи на грибы земные, при этом ,по факту, они были существами, способными покидать грибницу. Они даже могли питаться вне грибницы, шустро разбегались в случае опасности и могли перенести ее фрагменты, таким образом расселяясь по территории.
Среди них было немало хищников. Мелких, но ужасно кусачих.
Территории заповедника огромные, обитатели через одного по два опасны для людей. А люди опасны для них! Геннадий спокойно относился к грибникам, которые занимались тихой охотой для себя, но его раздражали стяжатели, пытающиеся нажиться. Поэтому с пронырливыми старушками и ушлыми грибниками-технарями он вел войну. Зорко следя, чтобы люди не причиняли вреда больше, чем следует.
О грибах он знал, наверное, больше всех на планете. Они казались ему очень забавными, что не мешало ему любить их готовить.
Холм Боровицкий, слиянье двух рек,
Непугано смелый зверь.
Пришел с огнем и мечом человек,
Куда все ушло теперь?
Там орды татаро-монголов шли,
Голодный огонь полыхал,
И князь Михаил на Протве погиб,
Ее Калита укреплял.
Древнее зло ходит вокруг,
Брызжет расплавленным ядом,
И все тесней душащий круг,
Мне не уснуть до утра.
Чувствую дрожь каменных стен,
Сумрак тяжелого взгляда,
Под мостовой пепел и тлен,
Это — ночная Москва.
Покровский собор на пахоте встал,
И в Угличе детский стон,
И колокол рухнул на пьедестал
Убийцы, что в ночь был рожден.
Здесь тушинский вор — Лжедмитрий второй,
Здесь «Любо!» кричали стрельцы,
И золота соль дороже порой,
Интриги плели подлецы.
Древнее зло ходит вокруг,
Брызжет расплавленным ядом,
И все тесней душащий круг,
Мне не уснуть до утра.
Чувствую дрожь каменных стен,
Сумрак тяжелого взгляда,
Под мостовой пепел и тлен,
Это — ночная Москва.
Этот храм на крови, а в этом был склад,
Здесь Барма и Постник слепы,
И жемчуг по дулам рассыпал отряд,
Болотная площадь в крови.
Здесь в августе танки, и сталь аргумент,
Бульварное вместо стен,
Ходынка, Таганка, удар, комплимент,
Фили и валютный обмен.
Древнее зло ходит вокруг,
Брызжет расплавленным ядом,
И все тесней душащий круг,
Мне не уснуть до утра.
Чувствую дрожь каменных стен,
Сумрак тяжелого взгляда,
Под мостовой пепел и тлен,
Это — ночная Москва.
10.12.2003
Нам просто хочется счастья,
Хоть плитку, хоть лучик, мгновенье!
И рвет твое безучастье,
И в крыльях раскрытых стремленье.
Мне хочется верить в сказку,
Улыбки твоей коснуться,
Или рвать! К чертям! Эту связку!
Но снова вернуться…
Я хочу эту нежность пальцев,
Я хочу этот взгляд с хитринкой,
Просто взять и к тебе прижаться,
Перестать быть смешной картинкой.
Эта странная-странная осень!
Випить чашку Твоей тоски,
И пусть буквы и байты уносят
Пустяки.
И пусть беды проходят мимо,
И пусть смерть позабудет дорогу,
Я рядом, хоть и незримо,
И рассматриваю свою ногу…
Две коленки в гусиной коже,
Снова волос щекочет шею,
Неужели кому-то может…
Да только выразить не умею.
Я хочу позабыть причины,
И витать там — с тобою рядом,
И любить такого мужчину
Хоть взглядом…
А чудо все-таки произошло. Нора зашла в секционную через неделю — до этого она избегала встреч с Олафом, — посмотрела надменно, сверху вниз. Начала официально:
— Я должна поставить тебя в известность…
— Да ну? — Олаф наклонил голову набок — он тоже чувствовал себя неловко, потому и выбрал этот снисходительный, издевательский тон. — В известность?
Она пропустила его колкость мимо ушей.
— Диагноз оказался ошибочным, моему сыну ничто не грозит. Это не опухоль, что-то возрастное, гормональное.
Олаф кивнул. Улыбнулся. Не ей — от радости, от того, что тяжесть свалилась с плеч. Он и не догадывался, какая это была тяжесть… Как не чувствуешь веса рюкзака, пока его не снимешь.
— И я хочу тебя поблагодарить, — продолжала Нора холодным, официальным тоном, — за то, что ты меня поддержал в такую трудную минуту…
— В случае чего — заходи еще, — ответил он с мрачным вызовом, без иронии. Уверенный, впрочем, что после этих слов она точно к нему не зайдет.
__________
Во сне он падал со скал — в темноте. Цеплялся перед падением то за камни, то за веревку. Веревка выскальзывала из рук, оставляя ожоги, камни чулком снимали с ладоней кожу. И потом, стоя на палубе катера, которую раскачивал шквал, он не мог заставить себя взяться за поручень, холодный, мокрый и соленый: скользил, падал, опять скользил, натыкаясь на снасти, углы и перила… А над островом горел сигнальный костер, предупреждая об опасности, но никто этого не понимал — считали огонь зовом на помощь.
Черная вода опять смыкалась над теменем, но из глубины появлялся серебряный город, освещенный солнцем. Олаф плыл на свет и был у самой цели, когда доисторическое морское чудовище вынырнуло из темноты ему наперерез и раскрыло акулью пасть размером с дом.
Руки болели. Пожалуй, сильней, чем накануне. Только самоубийца полез бы вниз по скалам без кожи на пальцах, с мокнущими, воспаленными ранами на ладонях. Все остальное болело тоже, и мышцы с непривычки, но с руками не сравнить. И потому Олаф, подумав, решил сначала совершить-таки обход островка по периметру, но начать с восточного берега — солнечного на рассвете.
Они не ходили за водой на берег — доставали ее сверху. Прямо возле лагеря стояла закрепленная катушка с веревкой, только ведра на конце веревки не было. Олаф посмотрел на кончик — перерезан? Похоже на то. Кому-то срочно потребовалось ведро, так срочно, что некогда было развязать узел? Олаф решил не трогать веревку и вечером поднабрать воды в бочку.
Дорога по-над обрывом была удобной, легкой, полпути до южной оконечности острова Олаф прошел минут за двадцать. Дальше стало немного тяжелей: сначала впереди поднялся каменный гребень, который проще было обогнуть со стороны обрыва по узенькой тропке, потом пришлось время от времени карабкаться вверх по камням.
Здесь скалы падали в океан отвесно и волны не грохотали, а бухали, чавкали и плескали. И просвеченная солнцем вода была еще прозрачней, чем с западной стороны. На дне тоже лежали огромные каменные глыбы, поросшие бурыми водорослями, и быстро терялись в синей глубине — дно круто уходило вниз. Олаф удивился — он считал, что здесь мелко, катер шел к острову с юго-юго-востока и в трехстах метрах от берега напоролся на риф…
Он посмотрел в этом направлении — ничто не тревожило спокойствия мертвой зыби, огромные волны катились ровно и полого. Восьмиметровые примерно волны… Злополучный шквал не поднял такой волны, это волна далекого долгого шторма. А борт катера лопнул снизу доверху, и выше ватерлинии, — будто его бросили на скалу…
Нет, Олаф попросту что-то перепутал. В темноте, нахлебавшись воды, обалдев от холода… Шквал мог отнести катер в любую другую сторону…
Сколько хватало глаз, мертвая зыбь нигде не встречала препятствий.
Первую встретившуюся ему ступень, вырубленную в скалах, Олаф принял за естественный уступ, подивился только нагромождению камней на дне. Но когда увидел вторую, в двухстах шагах от первой, сомнений у него не осталось — это именно то, что заставило студентов сомневаться в необитаемости острова.
Всего искусственных горизонтальных уступов было пять, обращенных на юг и юго-юго-восток — в направлении архипелага Норланд и Кольского архипелага. Скорей всего, здесь некогда в самом деле располагалось оборудование метеослужбы: сохранились заделанные в камень стальные скобы и пластины, тускло блестевшие на солнце. Олаф поискал спуск к ближайшему уступу, но не нашел: видимо, метеорологи использовали лестницу, которую сняли вместе с оборудованием. А может, и не метеорологи, — вполне возможно, это было оборудование связистов; после расширения частотных диапазонов радиосвязи свернули много их объектов. И тогда домик искать бесполезно — связисты не метеорологи, их установки работают автономно. Да и направлены они были в сторону основного скопления островов Восточной Гипербореи — значит, связисты, метеорологи смотрят в другую сторону.
Орка взлетела над океаном вертикально, свечкой, и плюхнулась обратно в волну, подняв прозрачный веер воды, сияющий по краям. Обрадовалась? Олаф не назвал бы ее крики радостными… Она снова кувыркалась в воде, разгонялась до неимоверной скорости и совершала немыслимые прыжки. Снова хотела что-то показать? Или… Или именно там затонул катер? Эта мысль обдала холодом, развеяла доброе от солнечного дня настроение… Представилось, как кит вытаскивает со дна мертвое человеческое тело… Да нет же, нет! Катер затонул гораздо дальше, косатка плескалась метрах в тридцати от берега. Однако кто знает, сколько еще мертвецов лежит вокруг этого островка… Островка с особенным стратегическим положением — самого южного в архипелаге Эдж, самого южного из всех островов и архипелагов Шпицбергена. Не будь Планета круглой, отсюда был бы виден Большой Рассветный.
Олаф с тоской посмотрел в океан. Обычно в экспедициях он не вспоминал о доме, да и некогда ему было скучать. А тут подумалось вдруг об Ауне и девочках — даже если с катера не ушел сигнал бедствия, теперь ясно, что случилась беда. И, наверное, дочери об этом не узнают, но Ауне… Впрочем, это Инга еще маленькая, а Эльга стала совсем взрослой, она все понимает, от нее не так просто что-то скрыть. Тринадцать лет… Отправляясь в экспедиции, Олаф не испытывал чувства вины, несмотря на старания Ауне, но, возвращаясь, всегда жалел ее. Должно быть, потому, что, прощаясь, она дулась, а встречая — плакала. У нее были удивительные бирюзовые глаза. Не как небо, нет, а как настоящий самоцвет: при разном освещении казались то голубыми, то зелеными. От слез они становились прозрачными и зеленели. В последнее время он стал замечать заплаканные глаза и у старшей дочери. Помогала матери не надеяться?
Раньше Олафу не случалось думать о том, что его ждут, это как-то само собой разумелось, а теперь и согрело, и добавило тоски. Захотелось вернуться, обязательно вернуться, захотелось встречи на причале Большого Рассветного. Чтобы Инга бежала к нему со всех ног — поймать ее под мышки, подбросить вверх. Эльга по причалу уже не бегает, стесняется, стоит и ждет, но в последний миг бросается на шею: «Папка, папка! Наконец-то!» — и от ее взрослости не остается и следа. А Ауне плачет — молча плачет, незаметно сбрасывает слезы одним пальчиком, делает вид, что сердится, но прозрачные зеленые глаза ее выдают. И все равно вечером готовит котлеты из трески, которые терпеть не может, — их любит Олаф.
Орка кричала вслед так жалобно, так пронзительно… Будто он оставлял ее умирать. Скалы поднимались вверх все круче, кое-где по краю двигаться было опасно — Олаф обходил такие места по склону, теряя из виду кромку воды. Но неизменно возвращался на обрыв.
В самой высокой точке острова он обнаружил кострище, обложенное камнями с трех сторон. Огромное кострище, больше полутора метров диаметром. И, понятно, никто не стал бы на этом месте греться у огня — это был сигнальный костер, видимый с воды на много километров. В ясную погоду.
Они просили о помощи… Наломать руками дров для сигнального костра — совсем не то, что собрать дрова для махонького очага на лежке. Притащить дрова наверх — в носках, без верхней одежды! — на продуваемый всеми ветрами обрыв? Чтобы побыстрей замерзнуть, что ли? Слишком мала надежда на помощь и слишком велика вероятность умереть, шкурка не стоит выделки. Значит, другого выхода не было? Значит, без помощи — без немедленной помощи — их ждала неминуемая гибель?
Помощь не пришла.
Приступ внезапной паники не предполагает столь сложных действий, расчетов больше чем на один шаг вперед. Значит, они не только чувствовали страх, но и осознавали угрозу? А был ли приступ внезапной паники? Сигнальный костер перечеркивал все предыдущие рассуждения Олафа и оставлял лишь две самые глупые версии: сумасшедший инструктор и… цверги. Кому еще не нужно от живых ничего, кроме их жизни? Только безумцам или мстителям.
Солнце качалось на волнах долгой дорожкой, искорками вспыхивало на ребристом глянце океана, просвечивало кристально чистую воду цвета аквамарина, трогало лицо теплыми лапками… Какие цверги? Ночью, в темноте и одиночестве, детские страхи можно заливать спиртом, но средь бела дня, на солнце, — это не детские страхи, это очевидные признаки безумия.
Березовые сучья и еловые лапы оставили следы на склоне — хвоя и обломанные веточки тянулись за ними дорожкой, — и Олаф направился вниз, в чашу. Орке это не понравилось — она душераздирающе кричала ему вслед.
Здесь спуск был гораздо круче, сапоги скользили и ничего не стоило сломать шею, оступившись. А ведь ребятам пришлось проделать этот путь не раз и не два… Да еще в состоянии гипотермии, с плохой координацией движений… Олаф вспомнил обрезанный снизу огарок свечи: вот на что пошла его половинка — на розжиг сигнального костра.
Значит, они действовали сообща? По меньшей мере те, кто разводил сигнальный костер и оборудовал лежку. Очевидно, за час такого не сделать, а значит, ни Эйрик, ни Гуннар не принимали в этом участия. Даже если предположить, что ребята поссорились и разделились, то остальным угрожала не меньшая опасность, раз они приняли решение разводить сигнальный костер. И вряд ли угрозу для них представляли Эйрик и Гуннар, скорей всего мертвые к моменту розжига костра.
Нет, шею Олаф не сломал, но, стараясь не помогать себе руками, иногда бывал недалек от такого исхода. Особенно в начале пути, после яркого солнца, — не увидел трех глубоких расщелин, расколовших скалу сверху донизу.
В лесу он не нашел ничего, кроме того, что ожидал увидеть: куцые, обглоданные елочки, торчащие обломки сучьев, а то и верхушек на кривых березках, снятую местами бересту. Снизу расщелины казались черными шрамами, отсюда не заметить их было невозможно. Тут не светило солнце — и если вдруг цверги существовали на самом деле, именно из этих глубоких холодных щелей они и выходили на поверхность…
Подниматься было легче. «Больной перед смертью потел?» Может быть, не так и долго ребята заготавливали дрова для костра. Смотря сколько времени собирались поддерживать огонь. Сколько времени могли поддерживать огонь… На ветру, даже рядом с большим костром, без укрытия, без экрана, все равно холодно. Впрочем, теплей, чем без костра…
Орка кувыркнулась над водой, увидев Олафа, изогнулась, падая, подняла сияющие брызги — как хорошо было снова увидеть солнце после сумерек в ледяной чаше! Олаф посмотрел на компас: местное время — без четверти одиннадцать утра. Спуск и подъем отняли у него не более получаса.
И теперь кровь из носу нужно было поднять два тела со скал. Попытаться найти следы сопротивления. Девушка могла не сопротивляться, но двое здоровых ребят?..
Олаф прошел по кругу до конца, заглядывая вниз, но ничего особенного не заметил. Он пытался разглядеть место лежки сверху, но так и не увидел, — плотный ельник хорошо ее маскировал. Конечно, ельник — это не только маскировка, это еще и способ сберечь тепло, но если им угрожала опасность, правильно было бы спрятать лежку получше. И ее спрятали.
Однако сигнальный костер видно чуть ли не с любой точки острова. И, пожалуй, глупо стоять у костра всем вместе — одного человека вполне достаточно, чтобы поддерживать огонь, если дрова уже заготовлены.
Цверги боятся огня…
Олаф плюнул себе под ноги — вот втемяшилось же в голову! Что от лежки, что от костра до того места, где трое упали со скал, было гораздо дальше, чем от лагеря. Может быть, они все-таки вернулись в лагерь, но там снова попали под воздействие «шепота океана»? Так быстро, что не успели одеться? Это гораздо более трезвая мысль, чем о цвергах и сумасшедшем инструкторе. Но тогда зачем они разжигали костер? Достаточно было не покидать лежку и ждать помощи. А если пробовать, испытывать судьбу — то не всем вместе.
Инструктора он так и не нашел, ни живого, ни мертвого…
После двух в общей сложности спусков со скал и подъемов обратно от пластыря на руках ничего не осталось, перчатки тоже не очень помогли. И если, спускаясь в первый раз, Олаф думал о сумасшедшем инструкторе, способном перерезать веревку бритвой, то поднимаясь во второй — уже нет.
На этот раз он все же сделал волокушу, но тянуть ее не смог, пока не догадался обмотать веревку вокруг рукава на запястье. Неудобно было, зато не так больно. И, наверное, следовало тащить их по одному, но Олаф понял, что, добравшись до времянки, не сможет проделать этот путь еще раз. В конце концов — не на себе нести…
Солнце давно село, он дошел до лагеря в полной темноте. Сил не хватило даже на то, чтобы уложить мертвецов подобающим образом. Даже на то, чтобы согреть воды (Олаф напился холодной), даже на то, чтобы перевязать руки. Чтобы растопить печку, сил тоже не хватало, но на это хватило ума.
Он не уснул, как накануне, просто лежал и смотрел на огонь. Если это был «шепот океана», то почему разбита рация? Случайность?
За несколько часов времянка остыла, камни вокруг печки так долго тепла не сохраняли — Олаф лежал под спальником и чувствовал, как по ногам тянет сквозняком. Может быть, он стал чересчур чувствительным к холоду, — это было бы неудивительно. Но сидеть в нетопленной времянке в носках и без верхней одежды? А то и просто в нижнем белье? В присутствии девушек? В самом деле, не улеглись же они спать в три часа дня, не затопив печку.
Вряд ли цверги, пришедшие за человеческими жизнями, догадались бы разбить рацию… А сумасшедший инструктор — да, мог, конечно мог.
А что еще? Какая еще убийственная сила может найтись на маленьком необитаемом островке? Сила, в которой ребята распознали смертельную угрозу, — а не абстрактный «шепот океана», что, по сути, лишь пугает, хотя иногда пугает и до смерти… Ни варвары, ни пираты не одержимы убийствами — они грабители.
В юности Олаф почитывал допотопные боевички, хотя быстро к ним охладел. А детективов не любил и не понимал — верил, что в то время все так и было, но они все равно казались ему высосанными из пальца, надуманными. Слово «зачистка» было ему знакомо и всплыло в голове само собой. Версия зачистки по степени абсурда могла соперничать с версией о цвергах…
У Восточной Гипербореи тоже была спецслужба — СИБ, служба информационной безопасности. И, в общем-то, там не в игрушки играли — за нарушение подписки о неразглашении можно было отправиться на Каменные острова, и не на месяц-другой, на штрафные работы, а на несколько лет, если не пожизненно.
Олаф пригрелся, но не уснул — валялся и потихоньку снимал с ладоней остатки пластыря и прилипший к ссадинам клей, счищал песок.
Он сталкивался с СИБом редко — иногда с него брали подписку о неразглашении, если дело касалось пограничников или заключенных. И, пожалуй, он считал это правильным — незачем всем и каждому знать о том, где находятся склады оружия или как добывают сырье для изготовления взрывчатки. Была и другая засекреченная информация — вроде существования на Планете чумного вибриона, о чем во избежание паники тоже не следовало знать большинству. Или исследования того же «шепота океана», и даже данные о миграции гренландских акул, — некоторым довольно услышать слово «акула», чтобы вообразить их появление на плантациях ламинарии, например.
Однако логично было предполагать, что существует и другая информация — та, которая способна потрясти основы существования Восточной Гипербореи; любые государства во все времена имели подобную информацию и держали ее в секрете, это нормально. Но чем СИБ готов жертвовать ради сохранения таких тайн?
Люди выжили после потопа, потому что объединились, потому что заново научились жертвовать собой ради других, потому что подчинили свою жизнь общине — Гиперборее — человечеству. Олаф вырос с мыслью, что его жизнь имеет ценность лишь как часть целого, не будет целого — не будет и смысла.
Но… ничто не ценилось гипербореями так дорого, как человеческая жизнь. Никто не считался со средствами, если речь шла о человеческой жизни. И дело не в том, чего обществу стоило вырастить юношу или девушку до детородного возраста (хотя молодым балбесам любили колоть этим глаза), — жизнь бесценна сама по себе.
В ОБЖ, и особенно в СИБе, работали люди, способные взвешивать ценность человеческих жизней. И умом Олаф понимал, что это правильно, что при угрозе целому нельзя считаться с малой его частью. Но только умом. Впрочем, он был не из тех, кто лучше других знает, как управлять государством.
Нужно было поесть и перевязать руки. Минут за двадцать он немного отдохнул, но не настолько, чтобы отправиться в шатер или на берег за водой. И поспать все же стоило, но после еды.
Рулончика пластыря, лежавшего в аптечке, не хватило, чтобы закончить перевязку, пришлось искать короб с медикаментами — он нашелся с левой стороны от входа, накрытый пыльными бумажными мешками, приготовленными под собранные и переработанные водоросли. Олаф, конечно, перепачкал и чистый пластырь, и промытые ранки, — пыль оказалась едкой, возможно с примесью известки. Руки зажгло, будто их щедро посыпали красным перцем, а при попытке смыть пыль водой жжение только усилилось, перешло на тыльные стороны ладоней — ну точно так с перцем и бывает! Впрочем, как и с известкой. И они собирались складывать водоросли в эти мешки?
Раны, и без того воспаленные, теперь однозначно не дали бы уснуть, Олаф едва сообразил, что надо попробовать промыть их маслом, раз не помогает вода. Масло помогло (значит, не известка), но воспаление-то осталось. Даже на тыльных сторонах ладоней кожа покраснела и припухла — чуть не эритема, — а ссаженные костяшки кулака заболели так, будто не заживали вовсе.
Обидно стало — что такими руками сделаешь? Теперь нужны повязки с чем-нибудь противовоспалительным, хотя бы наутро боль немного успокоится. Интересно, с какого химического производства им передали эти чертовы мешки?
Стоп. Эритема. На тыльных сторонах ладоней, до запястий, прикрытых манжетами рубашки. Похоже, и на руках, и на щеке у Саши остались следы той же самой едкой пыли. И тогда нужно осторожно ее собрать и потом передать химикам на экспертизу. Надо сказать, даже в перчатках, даже с повязками на руках, не хотелось рисковать — одного раза вполне хватило. Но рискнуть пришлось.
Если эти мешки и передали с какого-нибудь химического производства, пыль бы осыпалась по дороге. Значит, она появилась позже? Уже на острове? После того, как мешки сложили на коробе с медикаментами? И кто тогда знает, где еще могла осесть такая же пыль?
Осесть?
Олаф снял бинт с безымянного пальца, ссаженного на подушечке, и провел им по стене — нет, пыль со стен осыпалась, когда они опускались и поднимались. На пористом полу искать следы пыли было бессмысленно. Когда Олаф появился во времянке, на полу стоял этот короб и поверх сапог лежали носильные вещи. Поводив пальцем по одежде, и довольно тщательно, он ничего не обнаружил. А вот на носках сапог — женских, судя по размеру, — ранку на кончике пальца снова зажгло, будто красным перцем. Олаф протер ее маслом.
Женские сапоги он не трогал, выбирал себе пару из мужских. Но сапоги были накрыты одеждой… Значит, сначала на них осела эта пыль, а одежду положили потом?
Дальнейший осмотр выявил еще два места скопления едкой пыли — на краях матраса, не тронутого Олафом, и на рюкзаке, лежащем ближе всего ко входу.
Если посреди времянки хлопнуть бумажный пакет с красным, например, перцем мелкого помола, те, кто в это время тут находятся, однозначно вынесут панель пожарного выхода… Эта пыль, конечно, не красный перец, но чем-то очень на него похожа. Способностью раздражать кожу. И слизистые тоже. Наверняка.
Но следы раздражения кожи нашлись пока только у Саши. Точечные кровоизлияния в конъюнктивы — следствие гипоксии. А вот опухшие веки… Нет, если бы остальные вдыхали эту едкую пыль, остались бы следы — и в дыхательных путях, и на слизистых. Раздражающее действие на кожу усиливается при соприкосновении с водой — возможно, у Саши были мокрые руки. А может, он находился ближе всех к источнику… И аллергический отек гортани как реакция на раздражающее вещество — случай не редкий.
Лучше бы об этом думал следователь. Хотя… Вряд ли кто-нибудь из следователей ОБЖ знает химию лучше Олафа. Если бы под действие едкой пыли попали все, они бы не бежали вниз по склону, они бы плевались, кашляли и лили слезы где-нибудь возле времянки — ветер мгновенно сдул бы любую рассеянную в воздухе пыль. Возможно, они бы пытались промыть глаза водой.
Провести следственный эксперимент? Дунуть и вдохнуть? На бумажном мешке пыли пока оставалось достаточно, аллергией Олаф не страдал… Не очень-то хотелось промывать маслом глаза и носоглотку, и он решил повременить со столь радикальным способом установления истины.
Десницкий заснул на полуслове, буквально: они играли в города, чтобы не уснуть, и дядя Тор успел начать «Воро…», а на «неж» его уже не хватило. Вообще-то он просил его будить, если он ненароком задремлет, — считал, что будет нечестно спать, когда Шуйга ведет машину. Но тому было совершенно все равно, спит дядя Тор или не спит, потому толкать его Шуйга не стал.
Шоссе, прямое как стрела, как назло было неправдоподобно гладким, и он уже подумывал о том, чтобы найти какое-нибудь местечко, остановиться и подремать минут пятнадцать — уж больно сладко Десницкий сопел под боком. К тому же начали мерещиться велосипедисты в тумане на обочине — Шуйге всегда мерещились велосипедисты, если уставали глаза, но бывало это обычно в темноте. Марево впереди то мутнело, то немного прояснялось, и иногда казалось, что вот-вот меж серых туч на горизонте мелькнет солнце. Почему именно на горизонте, Шуйга не подумал, — едва перевалило за полдень, а дорога шла на запад.
И оно мелькнуло. На горизонте, прямо над шоссе. Серые облака раскрылись, словно исполинский глаз на башне Барад-Дура, но обнажили не голубое небо, а черную звездную бездну. Светящийся плазменный шар в паутине протуберанцев резал глаза не хуже, чем настольная лампа, направленная в лицо. Нет, не пасть — зачем ему пасть? Вполне достаточно гравитационного поля… И «козлик» мчался прямо на солнце, не касаясь колесами асфальта, так же неотвратимо, как упавший камень к земле. Шуйга хотел затормозить, но тело не слушалось. Он хотел закричать, но спазм сжал горло. Коронарный выброс полупрозрачным щупальцем потянулся к лобовому стеклу, ожег лицо, облизал, как сошедший на апостолов Святой Дух…
— Олег!!!
Шуйга с трудом разлепил опухшие веки и долгую секунду соображал, что происходит: «козлик» летел не на солнце, а к плавному повороту шоссе, и еще одной секунды было бы достаточно, чтобы в него не вписаться.
— Массаракш… — упавшим голосом выдавил он, слегка поворачивая руль.
— Я же просил меня толкнуть, — проворчал Десницкий. Опять он оказался прав!
— Мне приснилось, что на меня сошел Святой Дух, — сказал Шуйга как ни в чем не бывало. По спине еще бежали мурашки: и от увиденного во сне кошмара, и от вполне реальной угрозы убиться.
А в глубине души, как самооправдание, свербела глупая параноидная мысль: это обладатель черного звездного глаза с плазменной радужкой нарочно наслал на него сон. Потому что хотел убить. Не менее глупой была версия об одном из Девяти, который продержал их в участке всю ночь только для того, чтобы Шуйга уснул за рулем. А может, в кастрюлю с чаем подсыпали снотворное? Самой близкой к реальности стала мысль о том, что негодяям, которые возвращают в монастыри симпатичных сироток, лучше вовсе не жить на свете.
Кафе при заправке, где они остановились пообедать, оказалось неправдоподобно большим и дешевым. Дело разъяснилось, стоило только расплатиться за обед: под окнами остановился комфортабельный автобус с паломницами, следовавший в ближайшее святое место — восстановленный монастырь XIII века, пострадавший во времена секуляризации от рук немецкой принцессы Софьи Фредерики Августы Анхальт-Цербстской. И бессмысленно было говорить, что немецкая принцесса как раз приостановила секуляризацию, начатую еще божьими помазанниками Рюриковичами (судя по фамилии — варяжских кровей). Торжествующая серость позволяла вешать себе на уши любую лапшу и с радостью делила мир на плохое и хорошее, как пятилетнее дитя.
— Внук Гостомысла Рюрик был крещен своей матерью, тайно принявшей христианство еще в Новгороде, — щебетала экскурсовод, пока паломницы, толкаясь, рассаживались за столы. — И это полностью опровергает норманскую теорию, выдуманную немцами и насаждаемую у нас евреями.
Шуйга едва не подавился. Он бы поспорил с нормандской теорией, но вовсе не потому, что Рюрик был крещен, что представлялось очень и очень маловероятным.
Бегавшие вокруг паломниц официантки со столиками на колесах экскурсоводу не мешали, лекция продолжалась. На лице Десницкого не дрогнул ни один мускул, даже когда рассказ дошел до посещения этих мест Иисусом Христом, а вот Шуйга не выдержал, услышав, что тому есть достоверные подтверждения: археологические находки.
— Не там они искали святой Грааль, не там… — заржал он, прикрывая рот рукой. Звук вышел громкий и не вполне приличный, на него повернули головы все паломницы и четверо колоритных казаков, видимо сопровождавших жен к святым местам.
— Это не смешно, — сказал Десницкий, сидевший к казакам спиной.
Шуйга прокашлялся и стер улыбку с лица.
— Да, конечно, нисколько не смешно. Не знаю, как во времена Христа, но в четвертом веке тут вроде бы уже имело место земледелие.
Словно по заказу Десницкого, экскурсовод перешла на путешествие Андрея Первозванного, расцвечивая рассказ потрясающими подробностями. Если верить ее словам, русские (!) начали тайно исповедовать христианство за девятьсот лет до появления на свет князя Владимира, за что их жестоко преследовали язычники. Торжествующая серость слушала рассказ, хлебая борщ и звеня ложками, — без критического переосмысления. Казаки посматривали на Шуйгу, и он дал себе слово больше не смеяться.
— «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — вещала экскурсовод как по писаному. — Вот потому Андрея и прозвали Первозванным.
Она продолжала гладко говорить, Шуйга не прислушивался, а лицо Десницкого вдруг сделалось каменным и бледно-зеленым. Он перестал жевать и медленно опустил ложку в тарелку с борщом.
— Ты чего? — признаться, Шуйга снова почувствовал себя параноиком, когда в голову ему пришла мысль о яде в борще.
— Ловцами человеков… — медленно и тихо произнес Десницкий. — Ты слышал? Вместо рыбы ловить людей…
— А, это вроде как ловить души и скармливать богу-чудовищу? Интересная идея. Оч-чень богохульно. Это ты здорово придумал, это в самом деле может поколебать веру.
— Не я. Андрея Первозванного назвал тот архиерей. Ты понял? Он предложил мальчику стать таким же, как апостолы, — ловцом человеков. Мальчик это понял, он, в отличие от нас, учил Закон Божий.
Нет, Десницкий определенно параноик. Или… Или настолько боится чувствовать себя негодяем, что готов выдумывать причудливые конспирологические версии, лишь бы не смотреть правде в глаза?
— Ну да, конечно. Ловцом человеков. А я-то думал! — Шуйга сделал вид, что вздохнул с облегчением.
— Слушай, неужели тебе нисколько не страшно? — Десницкий поднял тяжелый взгляд.
— Мне совершенно все равно, во что на самом деле верят попы из высших эшелонов власти. Верят они в бога, служат они черту, ловят они души или не ловят — мне без разницы. Это дело их личного цинизма, а их цинизмом удивить меня нельзя.
— А если они не верят, а знают, что тогда?
Шуйга забыл о данном себе слове не смеяться, к тому же он собирался не смеяться над экскурсоводом, а не над Десницким. И какие глупости она в это время изрекала, он не прислушивался. И напрасно: в это время излагалась какая-то трагичная история жития какой-то святой, таскавшей камни в переднике и в этом видевшей свое служение Богу. Похоже, припасть именно к ее мощам паломницы и направлялись.
Когда один из казаков поднялся с места, поздно было притворяться серьезным. Да и выглядел он не так чтобы впечатляюще — щуплый был, как цыпленок табака. Но глаза горели, да. Праведным огнем. Вот если бы поднялись все четверо, Шуйга, может, и презрел бы гордыню.
Свои претензии подходивший полицай изложил еще по дороге — в них нашлось не много цензурных слов, а общий смысл сводился к тому, что слушать надо молча. И не ржать — это кощунство. Впрочем, прими Шуйга униженно-виноватый вид, казака бы это не остановило, он ведь приключений искал в скучном паломничестве, а не извинений от негодяя с синим паспортом. Просчитался Шуйга только в одном: он ждал удара кулаком и гадал, как цыпленку табака придется извернуться, чтобы врезать сидевшему за столом у стенки. Казак же небрежно ударил сложенной пополам нагайкой, и вышло у него это ловко и неожиданно. И на удивление больно, потому что нагайка попала по носу и задела угол глаза.
Второго удара не случилось — Десницкий ухватил цыпленка табака за правое запястье и одним движением уложил спиной на стол. С грохотом. С опрокинутыми стаканами, пролитым компотом и разлетевшимися по полу вилками. Нагайка осталась на столе, а через секунду Десницкий отправил добровольного стража порядка к его товарищам — пинком под зад. И хотя Шуйга плохо видел одним глазом, но почему-то догадался, что с тремя вскочившими с мест казаками Десницкий разберется так же быстро. И не потому, что он эдакий Илья Муромец, а потому, что на лице у него и теперь не дрогнул ни один мускул, даже дыхание не участилось — с такой холодной, спокойной ненавистью в глазах люди обычно побеждают.
Казаки тоже это поняли, потому что схватились не за нагайки, а за мобильники.
— Массаракш… — Шуйга сплюнул кровь, попавшую в глотку из носа. — Ты чё сделал-то, дон Румата? Пожрали, называется… Валим отсюда, и побыстрей.
Потом он жалел, что не прихватил котлету по-киевски с нетронутой еще тарелки…