Площадь бесновалась: дружина требовала немедленного отмщения. Млад сидел на снегу, прислонившись к срубу колодца возле терема. Перемысл явно преувеличил его силу. Другие волхвы, по крайней мере, остались на ногах. Не было сил даже снять баклажку с пояса, чтобы отхлебнуть настоя; малейшее движение рождало немощную дрожь, как в горшке с киселем. Челка промокла от пота и прилипла ко лбу.
Юный князь поднял руку навстречу ярящейся толпе, и крики примолкли. У него еще не вполне сломался голос, и громко говорить басом он не смог, пусть и очень хотел. Зато звонкий голос мальчика разлетелся до самого вала, и, казалось, его услышат и в Новгороде.
– Решение еще не принято! Грамота не скреплена подписями! Но и когда волхвы подпишут свои выводы, по закону мы не сможем вынести приговор. Мы хотели знать правду не для мщения за прошлое, а для решений в будущем. Я призываю дружину и новгородцев не чинить татарам вреда. Это наше внутреннее дело! Мы сделали это для Правды, а не для мести! Останемся верными Правде!
К Младу подошел Белояр и присел перед ним на корточки, сразу потянувшись к его поясу, где висела баклажка.
– Ты говорил с духами три дня назад и еще не восстановился, – сказал волхв, выдергивая из баклажки пробку, – тебе было тяжелее всех.
Он подложил руку Младу под затылок и поднес баклажку к губам.
– Ты сильный волхв, – продолжил Белояр, – ты один из всего круга смог противиться мне. Ты делал это нарочно?
Млад покачал головой.
– На это тоже уходили твои силы, – Белояр кивнул. – Ты видел все так же, как другие, или что-то еще?
– Только на выходе в явь, – Млад тряхнул головой, – но это было больше похоже на путаный конец сна. Мне виделся князь Борис с ядовитым кубком в руках – в своей постели. И еще я видел, как он сам всходит на погребальный костер.
– На выходе у всех исказились видения. И у всех они разные, – Белояр поднялся на ноги, передавая баклажку Младу в руки. – Тебе нужна помощь?
– Нет, я скоро встану.
– Грамоту составлять заканчивают. Через полчаса начнетнут подписывать. Ты успеешь?
– Вполне.
Млад смотрел на прямую удалявшуюся спину Белояра, когда к нему подбежал доктор Велезар.
– Я не заметил тебя сразу, извини, – он протянул руку, чтобы помочь Младу встать. – Не надо сидеть на снегу, ты простудишься. Я помогу: там, в тереме, для вас накрыты столы, можно выпить горячего меду или пива.
– Я бы выпил квасу. Или взвара, погорячей и послаще, – сказал Млад, принимая руку.
– Котлы давно кипят, челядь с ног сбилась. Не дождутся, когда волхвы соизволят приступить к трапезе.
Поднимаясь на ноги, Млад заметил, как сильно кружится голова. Ему снова померещилась тончайшая паутина, натянутая в воздухе со всех сторон, но на этот раз он списал это на усталость. Доктор Велезар подставил ему свое узкое плечо, – Млад был выше доктора и намного моложе, поэтому только слегка оперся на него, чтобы не шататься.
В нижнем ярусе терема действительно дым стоял коромыслом: бегали девки с блюдами и посудой, солидно распоряжались девками мужики, бабы носили дрова и мели полы. Вокруг гремело, стучало, парило, дымилось и приятно пахло едой. Доктор хотел провести Млада наверх, но тот отказался и присел в углу на скамейке, чтобы никому не мешать. Откуда-то появились две бабы. Ахая и причитая, проводили Млада к печке, за стол, – узнав в нем волхва, они были готовы нести его на руках, и он с трудом отделался от их помощи.
– Сбитню, девки, сбитню велено нести! – крикнула в пространство одна. – Быстрей давайте, сейчас грамоту заручать будут!
И сбитень появился чуть ли не через мгновение: на широком подносе с полотенцем, где, кроме большой кружки, были мед, патока, сушки, калачи, пряники и три куска мясного пирога. Млад чувствовал себя неловко: хорошо, что никто не стал пихать это ему в рот. Бабы почтительно стояли по бокам и чуть сзади – словно стража; девка, притащившая поднос, с любопытством выглядывала из-за угла на пару с подругой.
Горячий сладкий сбитень иногда помогал не хуже отвара, который Млад носил в баклажке и пил после подъемов наверх. В тепле унялась дрожь, только голова продолжала кружиться, – теперь легко и приятно. Он сидел и вспоминал видения, явившиеся ему в круге волхвов, – чтобы ничего не пропустить. И чем больше он их вспоминал, тем сильней его одолевало беспокойство. Беспричинное, смутное. Оно приходило на смену усталости и головокружению, и Млад списывал его на последствия гадания: ему ни разу не приходилось так выкладываться во время волхования. Втроем-вчетвером волховать ему случалось, но настолько глубокого помрачения сознания он никогда не испытывал. От него что-то ускользало, как уходящий сон, который стремишься удержать, просыпаясь. Он хотел понять, что же это, – и никак не мог. Бабы, стоявшие за спиной, сильно его раздражали; он думал, что причина именно в них.
Подписание началось торжественно, на широком помосте княжьего терема. Князь стоял, заложив руки за спину, между двух столов. За одним сидели Перемысл, три волхва с капища в детинце и Белояр, за другим – новгородский посадник Смеян Тушич Воецкий-Караваев, боярин из старинного и уважаемого рода, двое думных бояр и пятеро кончанских старост из житьих людей (когда-то Борис посоветовал новгородцам не избирать в «кончатники» бояр, и с тех пор новгородцы строго следовали его завету).
Думные бояре отличались от остальных не только нарочитым богатством одежды. Являя друг другу полную противоположность, они, тем не менее, были удивительно похожи. Один – Чернота Свиблов – высокий и тучный, толстогубый, мягкотелый, другой – Сова Осмолов – поджарый и быстрый, остролицый и черноглазый, с горящим взором. Оба имели бороды, только у Свиблова борода лежала на груди и напоминала ощипанную мочалку, а у Осмолова была густой и исправно постриженной. Но оба смотрели на мир свысока, оба понимали свою значимость, оба снисходительно мирились с присутствием «малых» людей за столом. В них не чувствовалось ни властности юного князя, ни мудрой отрешенности Белояра. Они были хозяевами, а не властителями и не мудрецами.
Посадник отличался от них обоих, – несмотря на знатность рода, Смеян Тушич обладал скромной внешностью: не худой и не толстый, не низкий и не высокий, с серо-пегими волосами и без бороды. И шубу он носил хоть и соболью, как подобает человеку зажиточному, но какую-то серую, невзрачную, с протертым местами бархатом. Характер у Воецкого-Караваева был покладистый, тихий, на людей он свысока не смотрел и хозяином себя не выставлял. Но все знали, что лучшего защитника новгородцев среди бояр нет и лучше Смеяна Тушича никто не умеет улаживать споры и разногласия, особенно с иностранными посольствами.
Перемысл зачитывал грамоту на всю площадь, волхвы внимательно слушали и кивали. Млад поднялся наверх последним, чуть не опоздал и стоял у самого края помоста, за спинами остальных, в дверях. Люди на площади, которых прибавилось, потому что открыли ворота, переговаривались тихо и шипели друг на друга, боясь пропустить хоть слово. Млад тоже прислушивался и тоже боялся что-нибудь пропустить; беспокойство не оставляло его – напротив, только усилилось. Он что-то забыл, что-то очень важное! Происходящее стало казаться ему наваждением. Это не ему явились виденья из прошлого! Не ему! Он не был собой! Он был каплей в ручье! Его собственными стали только последние видения, которые не имели никакого отношения к правде, – бред, бред на выходе в явь!
И, вместе с тем, все видели одно и то же. Грамота очертила общее в видениях всех сорока человек и вычеркнула то, что не помнил хотя бы один из них. Даже сводчатые окна ханского дворца, даже наборный рисунок на полу, – записали всё. Это ли не доказательство правды – рисунок на полу дворца в Казани, где Млад никогда не бывал?
Волхвы по очереди подходили к Белояру и Перемыслу, внимательно перечитывали грамоту глазами и скрепляли ее своей подписью. Юный князь цепко вглядывался в лица волхвов, словно проверял, словно старался запомнить. Бояре скучали, посадник тихо переговаривался с «кончатниками». Площадь молчала, подавленная или торжественностью этого действа, или значимостью волхвов, смотревших на нее сверху. У Млада за спиной и у окон, выходивших на помост, толпилась челядь, прислушиваясь и всматриваясь, – даже шепота не было слышно. Подписавшие грамоту волхвы вставали на место, с их лиц исчезало напряжение, – наверное, каждый, как и Млад, немного волновался и отдавал себе отчет в последствиях совершенного действа. И пусть законной силы грамота не получит, обвинения в смерти князя Бориса хану никто не предъявит, но Правда… Правда останется.
А Правда ли? Сорок человек заглянули в прошлое, сорок человек увидели одно и то же. Лучше бы Млад не стоял последним, лучше бы подписал грамоту сразу, потому что сомнение терзало его все сильней. Он не был собой! Это не его видения! Какое он имеет право подписывать то, что будут считать Правдой?
Перемысл выкрикнул его имя, Млад протиснулся вперед и прошел по помосту в другой его конец, почему-то с особенной силой ощущая, насколько не похож на остальных, стоявших на помосте, – своим полушубком (действительно, как у истопника, – декан прав), своим лисьим треухом, столь рыжим, что тот издали бросался в глаза, своей походкой, нисколько не напоминавшей степенную поступь волхвов, своей мнимой молодостью (другие волхвы обычно выглядели старше своих лет).
– Читай, Млад Мстиславич, и не торопись, – кивнул ему Перемысл, протягивая грамоту, для верности начертанную на толстом пергаменте, а не на бумаге.
Млад рассеянно кивнул. От волнения строчки разбежались перед глазами, и стоило определенного труда вернуть их на место. Он в самом деле не торопился, внимательно изучая каждое утверждение и сравнивая со своими видениями, – обмануться нетрудно. Если тридцать девять человек до тебя сказали, что черное – это белое, ты повторишь это не задумываясь и будешь уверен, что не солгал.
Торжество хана описывалось скупо: Млад мог бы расцветить описание бо́льшим числом подробностей. И… чего-то не хватало. Очень важного, очень нужного для Правды… Млад прочитал грамоту до конца. В нее не вошли слова доктора Велезара, – впрочем, не надо было собирать сорок волхвов, чтобы вытащить их из прошлого: доктор говорил их в присутствии десятка свидетелей. Млад посмотрел на Перемысла и вернулся к хану и его дворцу. Да, рисунки на воротах, на полу, очертания окон – именно такими их видел Млад. Очень точные рисунки. Но…
Он положил бумагу на стол, нагнулся, взялся за перо, макнул его в чернильницу и в этот миг вспомнил взгляд вишневых татарских глаз. Хан опоздал. Не было никакого торжества! Не было! Разочарование и, в лучшем случае, злорадство вместо торжества. Все – ложь! Млад не был собой. Это не его видения!
Он поднял глаза на Перемысла, который смотрел на него выжидающе, глянул на отрешенного Белояра и уперся в синий, пронзительный взгляд юного князя.
– Я не могу этого подписать, – сказал Млад еле слышно.
Белояр повернул голову, отрешенность его вмиг исчезла. Князь перестал щуриться, глаза его распахнулись от удивления, брови поползли вверх. Волхвы, стоявшие рядом, зашептались, передавая новость дальше. Бояре недовольно зашевелились, Сова Осмолов сжал кулак и скрипнул зубами, посадник переглянулся с «кончатниками».
– Почему, Млад? – разочарованно спросил Перемысл, оглядываясь на бояр.
– Я не уверен, – ответил тот немного тверже. – Надо быть уверенным до конца, а я до конца не уверен.
Осмолов посмотрел на Млада с ненавистью и собирался что-то сказать, но передумал.
– В чем ты не уверен? – князь вернул лицу спокойствие.
– Во всем. Я не был собой. Это не мои видения. Моих собственных видений было всего два, и их здесь, очевидно, нет.
– Млад, ты опять начинаешь подводить умствования под гадание, – тихо сказал Перемысл.
– Да, – Млад решил, что ему проще согласиться, чем доказать обратное.
– Твои видения противоречат остальному? – Белояр смотрел на Млада, как игрок на брошенные кости: глаза его горели огнем.
– Да. Мои видения перечеркивают сделанные выводы. Но это не значит, что они истинны, а все остальное – ложь.
– В таком случае, я с тобой согласен, – кивнул Белояр, – не подписывай. Пусть останется толика сомнений.
Князь перевел взгляд на Белояра: глаза юноши выражали негодование и обиду.
– Но… но почему? Ведь… это Правда? – запинаясь, спросил он у волхва.
– Никто не знает, что есть Правда. Один голос – против тридцати девяти. Это ничего не меняет, лишь подчеркивает: гадание не может иметь законной силы.
Площадь заволновалась, почувствовав заминку.
– Сорок, – князь упрямо сжал губы и чуть откинул лицо назад. – Сорок, а не тридцать девять против одного! Я подпишу грамоту. Я видел то же самое.
– Не делай этого, юноша, – Белояр кивнул князю и снисходительно нагнул голову набок, – не делай. Ты слишком молод, чтобы принимать подобные решения самостоятельно. На тебя смотрит Новгород. Подумай, что будет в городе сегодня ночью, если ты подпишешь эту грамоту. А завтра в ответ на кровавую ночь начнется война. И не только Казань, но и Крым, и Астрахань, и Ногайская орда через месяц встанут под стенами Москвы и Киева, а через два – осадят Новгород. Не полагайся на чувства в своих действиях. Такие вопросы решает боярская дума. Пока.
Князь втянул воздух сквозь раздутые ноздри и опустил голову, но тут в разговор вступил Сова Осмолов.
– С каких пор волхвы дают советы князьям? Ты верно заметил, старик: такие вопросы решают бояре, а не волхвы. Если речь идет о Правде, о какой осторожности мы говорим? Юноша горяч, но на этот раз он прав, – Правда стоит того, чтобы бороться за нее с оружием в руках.
– И кто сказал тебе, что Русь слабей орды? – добавил Чернота Свиблов. – Это мы встанем у стен Казани и Астрахани, а не они у стен Новгорода! Это они наши подданные, они платят нам дань, а не мы им!
– Давно ли? – еле заметно усмехнулся Белояр.
– Довольно, – оборвал их юноша. – Ты отрезвил меня, Белояр. Я благодарен тебе. Я не стану подписывать грамоты, даже если дума единогласно решит, что я должен ее подписать.
– А татары слишком вольно разгуливают по торгу… – пробурчал под нос один из «кончатников», но князь глянул на него коротким взглядом, и тот осекся.
– Новгородцы ненавидят татар, – продолжил за него Сова Осмолов, – Русь сносила их засилье сотни лет.
– Новгородцы видели татар только на торге, – отрезал князь, – им не за что их ненавидеть! Это не Москва и не Киев. Если, конечно, твои люди, Сова Беляевич, не уськают их на каждом углу, как собак на медведя.
– Новгородцы имеют свою голову на плечах, – с достоинством сказал посадник, – они не собаки, чтоб их кто-то уськал.
– Я не хотел обидеть новгородцев, – кротко ответил князь, опустив голову.
– Может быть, мы вернемся к грамоте? – робко вставил Перемысл. – Люди волнуются…
Сова Осмолов с ненавистью глянул на Млада и полушутливо проворчал:
– Выискался… Сомневается он! Никто не сомневается, а он – сомневается! Я еще выясню, кто ты таков…
Млад вскинул глаза – несмотря на снисходительный тон, в голосе боярина он услышал и презрение, и угрозу.
– Я – Ветров Млад, сын Мстислава-Вспомощника, мне нечего стыдиться и нечего скрывать.
Боярин скривил лицо, но смешался под горящим взором Белояра: сильные мира сего не смели грозить волхву.
– Млад, ты хорошо подумал? – спросил Перемысл, оглядываясь на бояр и посадника.
Млад кивнул.
– Объяви об этом людям. Только… попроще, ладно? Это не студенты.
Млад кивнул и попытался представить, будто это что-то вроде лекции и волноваться необязательно. Он повернулся лицом к подавшейся вперед толпе и набрал воздуха в грудь.
– Я не поставил своей подписи под этой грамотой. Я не уверен в правде гадания, – выкрикнул он в толпу.
Ропот пронесся над площадью и перешел за ворота, где собрались новгородцы. Он выражал разочарование.