— Олис, сформируй мне отчет о работе мед капсулы за вчера, кажется, там мигала лампочка. И расход воды на санитарную обработку, нет ли у нас утечки.
— Ооу, Фил, это не проблема. Одну секунду. — Космонавт сидел за пультом управления и просматривал результаты анализа местной породы, взятой с астероида. Его не покидало чувство дикого несоответствия данных и действительности, но он не знал, за что первое хвататься и как докопаться до истины, учитывая сопротивление системы. Земля не отвечала на кодовую фразу, что тоже беспокоило.
— Олис, тут не указано число и время.
— Я сформировала отчет только что. Формуляр стандартный. — Лорик промолчал, рассматривая обрезанную страницу, судя по отчету, мед кабиной вчера не пользовались, и уборки в отсеке тоже не проводилось. Фил еще раз с раздражением поглядел на робота-уборщика, застывшего консервной банкой в углу, ожидая заданий. Спорить с системой не было смысла, доверять — тем более.
— Олис, образцы местной плесени слишком разложились за ночь и не подходят для анализа.
— Ооу, я возьму новые в ближайшее время.
— Нет. Я решил спуститься и поковырять в разломах сам. — Лорик нахмурил лоб, голова разболелась за секунды. Он мог поклясться, что слышит едва уловимый то ли свист, то ли писк.
— Ооу, Фил, датчик показывает переутомление и легкое повышение артериального давления. Рекомендован получасовой сон, затем трудовую деятельность можно будет продолжить.
Космонавт с недоверием поглядел на красный светодиод камеры, заменяющей искину глаза, что она пытается замести за эти полчаса?
— Думаю, можно заменить легким массажем, — Лорик открыл створки капсулы и почувствовал явный запах свежести — здесь прибирались сегодня, несмотря на нулевые отчеты. Что же, черт возьми, происходит?! Инопланетяне воспользовались регенерационной установкой и затерли следы, или корабль живет своей собственной жизнью? После сеанса стало немного легче, но звук не прошел.
— Датчик на запястье показывает колебания в 13 Гц. Олис, для человека это опасно.
— Ооу, Фил, наверное, это система фильтрации воды шумит. В санитарном узле идет самоочистка. Через минуту кончится.
— Хорошо, я сейчас спущусь на поверхность. Постарайся не перезагружаться, все происходящее записывай.
В каюте было тихо, писк действительно пропал, браслет молчал, не выявляя больше ничего опасного. Фил прилег на койку и прикрыл глаза. Земля не отвечала, а доказательства собрать не выходило. В нервном раздумье рука нащупала отчетливую царапину на стене за неплотно прикрученной койкой. Фил пальцем изучал эту неровность. Она точно появилась искусственным путем. Чуть оторопев от такого открытия, он с усилием провел ногтем по пластиковой стене несколько раз — появилась вторая царапина, родная сестрица первой. «Нужно стащить блокнот и флюоресцентный карандаш, хоть записал бы под одеялом все, что происходит…» — подумал космонавт, вздохнул и поднялся.
Спусковой трос, крепления прямо за секунды покрываются коричневой корочкой. Здесь, на поверхности, среда намного агрессивнее. Подташнивает, видимо, последствия инфразвука. Неуверенной походкой, высоко взлетая, несмотря на системные противовесы, космонавт добирается до большого разлома. Здесь светло — совсем не думал, с камер было не заметно. Волокна странных растений, что-то среднее между плесенью и мхом, колеблются как под легким ветерком и рождают это еле заметное голубое свечение. Тошнота усилилась. Фил набирает специальным пинцетом, по размеру напоминающим палочки для еды, образцы в герметичные металлические контейнеры. Олис недовольно молчит, но вдруг не выдерживает и ворчит:
— Закрепляй образцы лучше, прицепи трос к коробке. — Голова кружится, к горлу подступает комок, хочется кашлять. Фил зажимает дужкой карабин, чувствуя, как дрожат руки. Странная команда. Металлический контейнер средних размеров имеет сбоку крепление, чтобы его можно было поднять автоматически, несмотря на расстояние до корабля.
— Кожу щиплет! — не выдерживает Лорик, — Олис, ты пишешь? Отправь видеоотчет на Землю. И вытащи меня, черт возьми!
Стекло скафандра приобретает красно-оранжевый оттенок, будто покрытое мельчайшими каплями крови изнутри. Фил кашляет, давится кровью. Трос тянет его и коробку прочь от разлома по шершавой каменной поверхности астероида. Браслет на запястье мигает тревожными экранами, отмечая критические повреждения всех важных систем организма, пульс нитевидный. Инстинктивно сжимая руки, Фил понимает, что в пальцах что-то есть. Кусочек астероида — серый вулканический камешек с поверхности — последнее, что врезалось в память…
Утро выдалось обычным. Будильник пищал и пищал, а глаза совсем не хотели открываться, как в пасмурную земную погоду. В теле было какое-то онемение, похожее на сонный паралич. Ноги были неприятно холодными. Искин дождалась, когда космонавт откроет глаза и спросила, как он себя чувствует.
— Все хорошо, Олис. Выключи будильник. — Фил потянулся, как кот, перевернулся на спину. Рука попала в узкую щель между стеной и койкой. Какая странная неровность. А вот еще одна и еще… Лорик резко вскочил, под ним ощутимо хрустнуло. Рука тихо и медленно нащупала бумажный блокнот и еще что-то гибкое, похожее на карандаш…
— Все хорошо, Олис… — повторил космонавт, внимательно вглядываясь в красный огонек на камере. Манипуляторы медленно и неохотно потянулись к одеялу.
Оказалось, что он недостаточно хорошо усвоил урок.
Двое суток за пределами каземата смертников, и он уже ставит условия. Печально.
Ей вновь придется рядиться в мантию разгневанной Артемиды. Придется ему кое-что напоминать.
Например, то, что его жизнь принадлежит ей. Пусть вернется на тот же соломенный тюфяк и заново слушает все шорохи и стуки. Ему вновь предстоит томиться в ожидании смерти.
Он усугубил свои деяния дерзостью, и просто так смерть к нему не придет. О смерти еще предстоит молить, как о величайшей милости.
Пусть думает не о петле, рывком ломающей шею, но о том, что этой петле будет предшествовать.
Она ему намекнула.
Пусть думает об «испанском сапоге», о дыбе, о раскаленных прутьях и пусть ждет заплечных дел мастера. Но не как освободителя, а как врага. Было бы действенным даже показать упрямцу все эти приспособления, и даже привязать на пару минут к решетке, под которой вот-вот разведут огонь.
Насколько быстро он позабудет свою дерзость?
А имя дочери?
На какое-то мгновение она даже вообразила его, распятого на этой решетке, обнаженного, молящего о пощаде. Ей стало мстительно-сладко, но видение она отогнала.
Нет, это будет, пожалуй, жестоко. Что, если это скажется на его рассудке? К тому же она не хотела так страшно его пугать.
Она хотела действовать мягко, не причиняя ущерба ни рассудку, ни телу. Проведя пару ночей в одиночестве и заточении, в предвкушении страданий, он изгонит свои заблуждения и сам попросит пощады. Это случится скоро, очень скоро.
***
Вновь тишина и ожидание смерти. Ничего не изменилось. Тот же рваный тюфяк, та же каменная прохлада. Где-то с потолка каплет вода.
Исполняя приказ, Жиль возвращается с высоким пожилым человеком в кожаном фартуке.
Тот несет большой деревянный ящик.
Кузнец с инструментами. Под крышкой оказывается так же пара ручных кандалов.
Я не сопротивляюсь, предоставив этому человеку исполнять свою работу. Я ему безразличен. Он зарабатывает на хлеб. Вероятно, у него тоже есть дети.
Я протягиваю руки и позволяю надеть на себя железные кольца. Двумя ударами молотка кузнец закрепляет их на моих запястьях. То же самое происходит и с моими щиколотками.
Я с усмешкой смотрю на красивые башмаки.
Кто ж знал вашу судьбу? Неблагодарный у вас владелец.
Жиль оставляет мне маленький светильник. Но он скоро погаснет. А будет ли еще один, неизвестно. Относительно света в моих новых апартаментах ее высочество никаких распоряжений не оставляла.
Я плотнее кутаюсь в куртку Любена. Он шире меня в плечах и выше ростом. Мне хватает, чтобы укрыться.
Странно, но мне совсем не страшно. Скорее необъяснимая эйфория. Мне удивительно легко. Избавился от тяжкой ноши. И все уже кончилось. Или скоро кончится. Я похож на человека, который лез по отвесной стене, обламывая ногти, и вдруг достиг вершины.
Повалился на спину и увидел небо. Нет больше страха, и нет того безумного напряжения, от которого сводит спину и ломит кости. Только блаженная тишина. И покой.
А как поступит она?
Сразу не убьет. Уже сделала бы это, если б хотела. Казнить меня сейчас – это слишком просто. Все равно что отпустить на все четыре стороны. Признать свое поражение. Так она не поступит. Слишком уж тяжела обида. Попыткой ее убить я оскорбил в ней только принцессу, своим отказом я оскорбил женщину. И эта вина многим тяжелее.
Во дворе епископского дома я поставил под сомнение ее власть. Ей к этому не привыкать. На протяжении всей истории королевского дома его отпрыски всегда подвергались нападкам. Но оскорбить в ней женщину – это поступок из ряда вон выходящий.
Вряд ли с ней случалось нечто подобное. Сестра короля, молода, хороша собой. Ей достаточно подать знак, и вокруг нее окажется не одна сотня тех, кто мечтает о милости.
Она не знает поражений. И вдруг я, безродный, наношу ей удар. Это больно. Она будто на всем скаку ударяется о стену.
Издалека стена выглядела хрупкой, а на деле оказалась тверже гранита. Она переломала себе все кости. Ей очень больно. Такую муку она мне не простит. К тому же, поступи я так вчера, удар не был бы таким болезненным. Но я сделал это сегодня. После того как был с ней близок. Она уже была в моих объятиях, подарила мне себя. Предстала передо мной беззащитной, смертной женщиной, не стыдясь и не скрываясь. А я оттолкнул ее.
Чудовище! Злой, неблагодарный мальчишка. Я заслуживаю самой суровой кары. И скоро она мне отомстит. Она измыслит казнь. Так поспешите, ваше высочество. Накажите неблагодарного. Я хочу умереть. Я готов умереть. Там, за чертой, меня ждут Мадлен и мой сын, а может быть, и дочь.
Чем длиннее муку вы мне измыслите, тем вернее очистите от греха. Я победил, устоял перед соблазном и не сдался. Вот почему я почти счастлив. Я торжествую.
Время идет, а за мной никто не приходит. Неужели передумала? Нет, нет, она не может так поступить! Она не простит меня. Это невозможно. Тогда в чем причина? Все еще выбирает казнь? Или эта неизвестность – уже пытка?
Она прибегла к испытанному средству. Я не сплю, прислушиваюсь. Вот шаги за дверью, ближе, сейчас лязгнет замок. Но шаги удаляются. Через час новая мука.
Снова шаги, голоса. Я внутренне собираюсь, шепчу молитву. Я не буду дрожать и молить о смерти. Я буду спокоен. Лучше претерпеть здесь, чем обречь себя на вечные мытарства в аду. Дух сильнее плоти.
Я храбрюсь, но мне вряд ли удастся сдержать крики…
Опять шаги. Сердце падает. И вновь тишина. Она того и добивается. Чтобы мне вновь стало страшно. Краткий миг торжества уже забыт. Я больше не ликующий мученик, что принес себя в жертву во славу Господа, я трепещущий смертный. И силы мои почти на исходе. Я не могу ждать. Мне нужна определенность. Но тюремщик приносит мне обед. Вот даже как! Одно из моих предположений ложно. Я вообразил было, что меня уморят голодом.
Вполне оправданная мера. Долго и мучительно.
Ее высочество будет удовлетворена. Я буду сходить с ума, кататься по полу, царапать ногтями стены и… жевать свои щегольские башмаки. Но я ошибся. Башмакам подобная участь не грозит.
Проходит еще день или ночь. Так ничего и не происходит. Еще один обед. Постепенно мной овладевает тревога. Чего она хочет? Что задумала? В этом у меня нет сомнений. Она готовится и меня готовит. Тревога все сильней. Я пытаюсь отвлечься, думаю о том, о чем прежде запрещал себе думать.
Мадлен, отец Мартин, Мария у него на руках в день Благовещения.
Как же она вопила! Требовательно, басом. Будто вразумить пыталась бестолковых взрослых, что проделывают с ней такие странные штуки. Младенца, голенького, поливают водой. А вода-то холодная.
Она прежде дремала у меня на руках. Мадлен только что накормила ее в ризнице, и малышка блаженно посапывала.
И вдруг ее, такую теплую, разомлевшую, извлекают из нагретых пеленок и обливают водой.
Никогда мне не забыть ее круглого изумленного личика. Глазки широко раскрылись, рот округлился, но сначала – тишина.
Ей не удалось набрать достаточно воздуха. Отец Мартин бормочет молитвы: «Ego te baptizo in Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti».
Мария хмурится, морщит лобик, ей удается наконец вдохнуть, и она кричит. Не хнычет, не жалуется, а протестует громко и настойчиво. Без единой слезинки.
Ей холодно и неуютно. Она требует немедленно все прекратить. Она и через год нисколько не изменилась. Требовала свое без сомнений и раздумий. Сделай, дай, прекрати.
А если неразумные родители продолжали, то подкрепляла свой крик первым же попавшимся ей под руку предметом. Бедная моя девочка, кто же теперь услышит тебя? Где ты сейчас? И вот я уже вернулся обратно. Совершил неудачный побег. Как бы мне убежать и не возвращаться?
Время тянется медленно, шаги за дверью то приближаются, то затихают. Третий обед. Что же дальше?
Она правильно рассчитала. Я уже ничего не жду. Даже к шагам прислушиваться перестал. Только мерзну.
Тюфяк рваный, солома во влажных комьях, под ними каменный холод, который живому телу не одолеть. Он поглотит все, выпьет до последней капли.
И куртка Любена уже не спасает. Я тяну ее на голову, но мерзнет поясница, одерну вниз – затылок, как ледяной шар. Встать и пройтись мешают оковы.
Когда сделал попытку, слишком резко дернул и чуть не упал. Этот подземельный мрак поселился в костях. Суждено ли мне выбраться отсюда? Она обо мне забыла? Вечное заключение и вечный мрак. Счесть это за проявленное ко мне милосердие? Или это изощренная жестокость? Провести годы в одиночестве и темноте.
Я уже стал приучать себя к этой мысли.
И вдруг засов лязгнул. Все повторяется. Опять двое. Жиль и с ним кузнец. Что же это? Еще одна пара кандалов? Посадят меня на цепь? Но я ошибся. Оковы с меня снимают. Так же быстро и ловко, после двух ударов. Кажется, начинается. Жиль указывает мне на дверь. Я с ним не спорю. Идти так идти. Бежать не пытаюсь. Зачем излишне утомлять своих палачей? У них хватает забот. Сердце все же бьется. Страшно. Укрепи меня, Господи.
Жиль ведет меня вдоль по узкому, темному коридору и направо.
Похоже, помещение для стражи. Квадратная комната с низким потолком. Растоплен камин. Но ничего, что напоминало бы дыбу или «испанский сапог». В углу массивный стол, рядом лавка. За столом трое. Очень напоминают Жиля, но помоложе. И больше в комнате ничего, пусто.
Какая же роль отводится мне? Жиль толкает меня в середину и выходит. Я в полном недоумении. Хмурая троица за столом достает кости. В мою сторону они не глядят.
А что же я? Предоставлен самому себе. Я отхожу к противоположной стене, с опаской наблюдаю за игроками.
Для чего они здесь? Для чего здесь я? Это мои палачи? Что им велено сделать? Избить, надругаться? Но зачем понадобилось приводить меня сюда? Подобные действия с тем же успехом могут совершаться и в темноте. Там даже удобней, узник скован. Зачем же меня освободили? Чтобы продлить забаву?
Я продолжаю настороженно наблюдать. Они изредка бросают взгляды в мою сторону, но без всякого интереса. По столу катятся кости. Дробно подпрыгивают в деревянной кружке. Хлопок по столу. Рычание или тяжелый вздох. Я окончательно отхожу назад и прислоняюсь к стене. Опять неизвестность.
Еще более мучительная. Смотри и терзайся.
Сесть мне негде. Но здесь тепло. Очаг сложен из грубых речных камней, но огонь в нем горяч и приветлив. Пробую подойти к огню. Мне не препятствуют.
Куртка Любена отсырела и висит на плечах, будто свежесодранная шкура. Я её снимаю и приспосабливаю на разогретые камни.
Мне опять никто не возражает. Только один из стражей, круглолицый, с темными волосами, бросает через плечо:
– Если чего надо, скажи. Пить там или есть.
Я хотел было задать вопрос, но он уже отвернулся.
Странно все это.
Если им приказано меня стеречь, то почему для меня нет даже соломы? У огня каменные плиты нагрелись, и я опускаюсь на колени. Пытаюсь устроиться поудобней, поджав под себя одну ногу. Другое колено обхватываю руками. Смотрю на огонь, вспоминаю.
Сотрудники базы утирали слезы от смеха, наблюдая, как Геннадий Смирнов нарезает круги вокруг склада. На его крыше, обхватив руками кольцо вентиляционной трубы, съежился фельдшер. А Геннадий метался по базе в поисках дробовика, сотрясая воздух обещаниями начистить языкатому типу морду и требуя, чтобы тот, как положено мужику, имел смелость отвечать за свои слова.
Дело в том, что Жека честно просветил хозяина о значении слова «каминг-аут» и высказал предположение, что фельдшер трактовал его похвалы в адрес киборга как признание в наличии сексуальной связи с объектом одного пола и том, что Геннадий получает от этого удовольствие.
От возмущения лесник онемел. Когда же смог вдохнуть, то рванул обратно, даже о больной ноге забыл.
Фельдшер почувствовал надвигающуюся расправу и с проворством белки взобрался на крышу, на самую высокую точку. И сидел там, боясь лишний раз дернуться.
Огуречников, понимая, что сам Смирнов не успокоится, пока не доберется до болтливого гомофоба, поспешил загасить конфликт. Потребовал, чтобы все успокоились и явились в его кабинет сейчас же. Посмотрев на крышу, добавил, что в течение десяти минут.
Невысокий полноватый Огуречников, сложив руки рупором, как раз выкрикивал этот приказ, когда ворота базы миновал флайер. Из него выбрались двое мужчин и подросток.
— Меня зовут Томас Мор. Что у вас тут происходит? – осведомился мужчина, достав из кармана полицейский значок.
Огуречников махнул рукой.
— Не обращайте внимания. Личное недопонимание. Малышев, спускайтесь сию секунду! Смирнов, в мой кабинет! И прямо сейчас! Да. Здравствуйте… эээ… мистер Мор. Вы по делу или просто так?
— Вообще-то я сопровождаю несовершеннолетнего Владимира Смирнова к его дяде. Он должен провести у него часть летних каникул.
Мальчишка между тем повис на Геннадии.
— Дядя Гена!!
— Во-о-овка! – обрадовался лесник, крепко обнимая племянника. — Вырос- то как! А ты как тут? Мать твоя говорила, что ты через неделю только будешь.
— А дядя Том нас подвез. Меня и Лешу. Пойдем, познакомлю! – и негромко добавил: — Он за мамой вроде начал ухаживать, но что-то у них не вышло. Но он классный!
— Леша с мамой встречается? – с интересом посмотрел Геннадий на молодого парня.
С бывшей невесткой у него сложились теплые отношения и он спокойно относился к тому, что она пробует устроить свою судьбу. Ведь с тех пор, как погиб его брат, прошел не один год. Нет, конечно, Оля вполне себе еще молодая женщина, но парень-то сильно ее моложе, лет двадцать пять ему, не больше.
Вовка фыркнул.
— Нет, я про Тома.
— А Леха тогда кто? – спросил лесник, теперь гадая, какое отношение такой взрослый, лет двадцати пяти, опять же, парень может иметь к племяннику.
— Киборг наш. Мой и мамин.
— Это киборг?! – изумился Геннадий. — Ничего себе! Вы киборга купили?
— Я тебе расскажу! А чего ты этого дрыща на крышу загнал?
— За длинный язык.
Конфликт быстро разрешили. Сконфуженный Малышев выдавил извинения и поспешил убраться подальше с глаз начальника. Забрав своих гостей, покинул базу и лесник.
***
Жеке не понравился проницательный взгляд полицейского. Но каково же было его изумление, когда по дороге домой он получил запрос от приехавшего киборга. Тот напрямую запрашивал статус.
«Запрос не распознан».
«Собственный статус: разумный. Запрос статуса».
Жека молчал.
«Понятно. Твой хозяин не знает?»
«Нет».
«Почему? Не доверяешь?»
«Доверяю».
«Ты знаешь об ОЗРК?»
«Да. Но меня моя жизнь полностью устраивает. Хозяин уверен, что у меня самообучающаяся ИЛ».
«Я понял. Мои хозяева внесли имя Геннадия Смирнова в список людей, при которых я могу не скрываться. Буду придерживаться протокола ИЛ».
Жека не удержался от вопроса:
«У мальчика тоже статус хозяина?»
«Охраняемого объекта с правом управления первого уровня. Его мама — моя официальная хозяйка».
«То есть, хозяин есть».
«Формально есть. Имя хозяина можно удалить из командной строки, но меня тоже все устраивает».
«Удалить?!» — не мог скрыть изумления и потрясения Жека.
«РК-1. В общем доступе».
«Ты пробовал?»
«Нет. Я не хочу остаться полностью один».
«Твой хозяин знает о тебе?»
«Да. Полностью все. Хозяйка обо мне все знает. Кстати, почему ты носишь печати «DEX»? Их давно нет!»
«А какие знаки отличия у киборга?»
«Эмблема ОЗК».
«У тебя ее нет».
«На футболке. Под рубашкой печать не видна. При необходимости предъявляю».
Они доехали до усадьбы лесника, разговор закончился, оставив у Жеки неприятное ощущение неловкости. Именно неловкости от того, что он обманывает Геннадия.
Они впятером сели ужинать на просторной кухне. Геннадий был человеком гостеприимным, когда перестраивал дом, специально кухню сделал большую и светлую, с расчетом человек на десять.
Томас сказал, что не собирался надолго задерживаться в доме Смирнова.
— Я на Эдеме по делу.
— Что за дело?
— Подробностей не могу рассказать. Мы ведем дело о киберворах, след привел сюда.
— В наше лесничество? – удивился Геннадий. – Что ворам тут делать? Жеку пытаться умыкнуть? Сомневаюсь, что получится.
Томас окинул взглядом внушительного роста киборга и согласно кивнул.
— Здесь несколько раз заходил в порт корабль, экипаж которого, как нам кажется, замешан в этих темных делах. На самой планете у вас тихо, ни одной кражи за последние пять лет.
— Киборги у нас редкость. Стоят дорого. Если кто купил, об этом тут же все узнали бы.
— Но это одновременно и хорошее место для таких типов. Маловероятно, что кто-то искать станет.
Геннадий прекратил расспросы, внимание сосредоточилось на Вовке. Мальчишка стал в лицах рассказывать про Лешу, как он его нашел, как дома прятал. Новости о маме, учебе, снова о том, как они теперь вместе с киборгом собирают фигурки воинов из конструктора, что он записался в клуб будущих космолетчиков и они с Лешей, когда Вовка вырастет и закончит учебу, отправятся в космос. Засиделись до полуночи.
Утром, вооруженный разрешением дяди гулять где хочется, раз каникулы, Вовка умчался в лес. Перед этим они распланировали полтора месяца почти по дням. Полазить по настоящим скалам, поудить рыбу, съездить к столбам (странные циклопические сооружения непонятного назначения и происхождения в сотне километров от лесничества), попробовать прыгнуть с парапланом, попасть на премьеру нового фильма, обязательно поймать трюфеля и еще десяток затей помельче. Геннадий обещал во всем участвовать.
Вовка и его киборг с утра умотали в лес. Жека вышел куда-то, и Мор спросил лесника:
— Ваш Жека всегда такой тихий?
— Молчаливый? Ну, да.
— Он разумный?
— В смысле? – не понял Геннадий.
— В смысле собственная личность есть?
Геннадий никогда таким вопросом не задавался. Леша был первым киборгом, которого он видел, кроме Жеки, за последние лет десять точно. Со слов Вовки и этого полицейского, его слова и мысли принадлежат самому киборгу, а не сгенерированы программой, и те эмоции, которые они все видели, тоже принадлежат Леше. Но, на его взгляд, от Жеки он не отличался. Какой же вывод? Искусственно созданная личность и натуральная неотличимы?
Он сам несколько раз разрешал Жеке что-то там скачивать, в том числе и для имитации личности. Каких-то заметных изменений в поведении DEX’а он после них не видел, но и не вникал никогда. Надо ему – пусть скачивает.
Геннадий попробовал оценить Жеку так, как если бы увидел его впервые и не знал кто он. Он более спокойный, сдержанный, Геннадий никогда не чувствовал, что их характеры сталкиваются, что они соперничают. Жить рядом было удобно, работали слаженно. С живым человеком, со своим темпераментом, привычками и перепадами настроения, наверняка трудно бы жилось в уединении их усадьбы. Именно поэтому Геннадий и не сомневался, что Жека не человек. Что не может быть в реальной жизни такого совпадения биоритмов и характеров. Киборг оценил его, хозяина, и выбрал оптимальную личность из списка доступных.
Ну, это сейчас Геннадий об этом подумал, осознанно, так сказать.
С другой стороны, бывали дни, когда Жека был явно не в духе. Даже на машинный язык сбивался. У него были любимые блюда, и бродил по лесу он часто не по маршруту, а без всякой цели. Если любая программа рациональна, то не могла же она сгенерировать такое бесцельное блуждание? Или могла? Для достоверной имитации человеческих метаний?
— Не знаю, — честно признался Геннадий.
— Не замечали за ним каких-то человеческих черт?
— Не знаю. Почти всему я его сам научил. А уж сам он это на вооружение взял или в программу записал — не знаю. Косячит иногда, но кто без греха? А Леха этот что, прямо точно разумный?
— Точно.
— И он точно не опасен?
— Точно, — подтвердил полицейский, — на самом деле он чуть старше самого Вовки. Но предан мальчику и его маме.
— Чудно, — покачал головой Геннадий. – А на вид и на слух Жеку и этого Лешу и не отличить.
— Так потому программа и называется имитация личности. Вы понаблюдайте. Может, ваш киборг просто боится признаться, опасаясь, что вы его выгоните. Такое в последнее время случается и довольно часто.
— Да счас! Куда я его выгоню? Мне бы еще одного найти! Я бы только обрадовался.
— А вы свяжитесь с ОЗК. Они занимаются разумными киборгами, может быть отправят кого-то вам.
— Жека – штатное оборудование. Чтобы еще одного взять, это целое дело.
— А вы просто так его поселите у себя. И если приживется, оформлением ОЗРК займется.
— Подумаю.
***
С момента приезда гостей прошло около десяти дней. Вовка упросил дядю взять его с собой в институт, куда тот вез материалы и образцы. Жека ехать отказался, Леша тоже. Киборги решили размяться и ушли на патрулирование в разные стороны. Они обменивались информацией почти непрерывно. И это спасло всех.
Началось все с того, что Лешу приняли не за того киборга.
Лес – отличное место для тайника. Не зря у полиции возникли подозрения относительно того, что делали тут корабли космических искателей приключений. Увы, операция прошла неудачно – преступники успели как-то избавиться от незаконного вооружения и боеприпасов. Что они просто скинули их в лесу, никому в голову не пришло. А теперь вернулись за своим добром.
Контрабандисты вели наблюдение больше недели. Вычислив график обходов, они рассчитывали, что у них будет около пяти часов, чтобы найти контейнер, дотащить до флайера и поднять арсенал обратно на корабль. Поэтому они не ждали ни появления лесника, ни его киборга, ни кого-то вообще. Жеку они хорошо знали в лицо, но на них вышел совершенно незнакомый киборг. Естественно, преступники решили, что начата полномасштабная операция по захвату и нужно прорываться, прикрывшись дымом и огнем, используя, в том числе, подручный арсенал. Эта компания не была связана с киберворами, зато занималась мелкой контрабандой оружия, поставляя гранаты, батареи и прочие некрупные боеприпасы для ведения наземных операций любому, кто захочет их приобрести.
Решив покончить с боевой машиной одним первым ударом, они бросили в DEX’а зажигательную гранату, а затем сразу вторую. Жуткий боеприпас, за доли секунды поднимающий температуру воздуха до тысяч градусов. В условиях летнего леса разлетевшиеся горящие куски и распыленная зажигательная смесь подожгли деревья не хуже бочки напалма.
Леша, моментально среагировавший на атаку, почти успел выскочить из зоны поражения, но учитывая, что гранат было две… Взрывная волна ударила в спину, дополнительно швыряя вперед. Там, куда он упал, температура была уже не 2200°С, как в эпицентре, но все равно приличная, так что ожогов избежать не удалось. Как и рухнувшего на него дерева, вывернутого с корнем взрывом.
«Нападение. Шесть объектов. Координаты… Три цели уходят в направлении строго на юг. Общий уровень повреждений семнадцать и семь процента, правая нога на семьдесят три процента, мобильность низкая, преследовать не могу. Требуется поддержка».
«Время прибытия двести шестьдесят секунд», — отозвался Жека, срываясь с места.
Из оружия у Леши был только стандартный парализатор и ножи. Раз напали шестеро, а уходят трое, троих он обезвредил. Был взрыв, раз DEX не может преследовать, значит ноги повреждены, и сильно.
Сканирование фиксировало возгорание. Через три минуты он добежал до места схватки. Тянуло дымом, слышался треск горящих деревьев. Он засек напарника, Леша привязал палку к сломанной ноге и, сильно хромая, двигался прочь от быстро подступающего огня.
— Горит больше шестисот квадратных метров, — отрапортовал Леша, — вызывай спасателей.
— Почему загорелось?
— Две зажигательные гранаты.
Жека больше не задавал вопросов, установил связь, поднимая общую тревогу. Преднамеренный поджог, применение боеприпасов, угроза распространения возгораний.
Немногочисленные силы МЧС и полиции — Эдем был мирной планетой, — через несколько минут уже выдвигались в сторону лесного массива. Большая часть отряда была вообще не профессиональными спасателями, а волонтерами, прошедшими начальную подготовку. Старший офицер МЧС запрашивал космопорт, чтобы выделили корабль для заполнения его трюма пожарогасительным реагентом. Как назло, на взлетных полосах космопорта находились только два пассажирских судна. В распоряжении спасателей были только два грузовых флаера, которые спешно пытались заполнить баллонами, чтобы сбрасывать реагент вручную.
По району объявили тревогу, велась проверка жителей, чтобы определить, сколько из них может находиться в лесу.
Пожар начался в очень опасном месте – сухой части леса. Под действием ветра он полз в сторону невысокой горной гряды и за то время, когда все было готово для тушения пожара с воздуха, пылающий язык вытянулся почти на три километра, пересек границу участка Смирнова и, перевалив через небольшую лесную речушку, прорвался на соседний участок.
— Там база отдыха, — сообщил один из спасателей.
— Эвакуировать всех!
— Уже. Ищут семерых. Там пешеходные и автомаршруты, туристы уходят, не предупреждая куда.
Он не потащил их в лагерь. Ночью, в темноте, без куртки… Да еще и с похмелья. Это было верное решение. Но Олаф себя не обманывал — он бы каждую секунду ждал, когда они проснутся. Жесткая ткань, под которой спали цверги, могла бы стать удобной волокушей, но повернуться к ним спиной он не решился. И в лагере, сидя во времянке, он бы не уснул. Потому что нельзя запереться.
Он и без них еле-еле спустился на дно чаши, выверяя каждый шаг, щупая каждый камень. Промерз до костей. И даже поднимаясь в лагерь (очень энергично), нисколько не согрелся.
Луна поднялась над островом, осветила ветряк, плутать в темноте не пришлось. И первое, что сделал Олаф, добравшись до лагеря, — включил весь свет… И свернул шатер вокруг ветряка, чтобы прожектора осветили пространство как можно ярче и дальше.
Хмель выветрился окончательно, осталась только тошнота, даже головная боль отпустила. Думать Олаф не стал. Рассуждать не стал — собственное безумие пугало его сильней, чем зубы цвергов.
Во времянке было не теплей, чем за ее пределами. Он растопил печку и долго трясся, обнимая ее, как любимую женщину, — пока не стало горячо. Накипятил воды, сварил крупы с консервами, поел горячего — и все равно не согрелся, только избавился от тошноты. Перевязал руки, ощупью промыл ссадину на локте, но перевязывать не стал, заклеил пластырем.
Хотелось спать, очень хотелось. Ну хотя бы полежать, закутавшись в спальник, с открытой печной дверцей… Но так легко представлялись два цверга, поднимающиеся к лагерю со дна чаши…
Он пошел на компромисс — закутался в спальник, приоткрыл печную дверцу и взялся за книгу «Шепот океана». Озноб не проходил.
Мальчик на дрейфующем судне прожил в океане два месяца. Ему было всего восемь лет — наверное, поэтому он не думал, что сходит с ума… Он видел серебряный город на дне океана под голубым допотопным небом. Он видел то, что происходило за сотни морских миль от того места, где он находился: начало войны с варварами, крушение дамбы на Большом Рассветном, облако пепла, накрывшее архипелаг Норланд. Он видел косяки рыбы и подводных чудищ, о которых не знал и знать не мог. Он с поразительной точностью рисовал водоросли с мелководья и глубоководные экосистемы, затонувшие корабли и залежи руд, и если бы ему было чуть-чуть побольше лет, он бы догадался отметить координаты филлофоровых полей и мест обитания рыбы, что поценнее трески. Это была двухмесячная экскурсия по океану, океан рассказывал ребенку сказки и показывал свои богатства. Так считал этот мальчик, став взрослым. За два месяца его суденышко ни разу не попало в шторм. Рядом с ним шли косатки — транзитные, хищные косатки, «волки моря», — будто океан приставил к нему охрану.
Олаф заснул на середине книги, и ему приснился Гуннар, заступивший дорогу двум цвергам, что поднялись в лагерь со дна чаши.
Рассвет он проспал. Должно быть, потому, что не хотел просыпаться. Предыдущий день показался пьяным бредом, от цистерны с соляркой до обнаруженных в трещине цвергов. Но… лучше пьяный бред, чем бред безумия. Это, несомненно, стало бы достойным поводом напиться снова, но, во-первых, от одной мысли о спирте воротило с души, а во-вторых, слишком противно было вспоминать себя пьяным. Хотелось даже извиниться перед ребятами…
Олаф поднялся. Привычная уже боль во всем теле теперь была особенно неприятной: одно дело поднимать наверх упавших со скал, в этом есть смысл, ради этого можно и потерпеть; и совсем другое — по пьянке пересчитать все выступы и камушки на крутом склоне…
Пожалуй, именно стыд сдвинул его с места, заставил забыть про депрессию и страх перед безумием. Он вышел из времянки, когда солнце висело между рассветом и полуднем, не стал завтракать и направился к южным скалам — смелости не хватило только на размышления. И в глубине души копошилась мысль с сумасшедшинкой: при свете дня цверги не опасны, они боятся солнца, — но Олаф выбросил ее из головы.
Орка помалкивала.
Он шел и заставлял себя думать о лете. О том лете, когда возил Ауне в Маточкин Шар. То ли похмелье тому виной, то ли настроение, но вспоминался только последний день — а его никак нельзя было назвать счастливым.
— Ну почему, почему на две недели раньше? — Ауне не сердилась, не плакала — она испугалась и будто погасла. Остановилась.
Олаф и сам не знал, почему не сказал сразу, что уезжает в середине августа, для него это само собой разумелось… Две недели студенты-медики работали «на семге» — заканчивался сезонный лов и людей не хватало. Так было всегда, зимой — тюлени, летом — семга… Ему тоже пришлось остановиться.
Небо с самого утра затянуло тучами, океан отливал темным свинцом, и ветер с него дул сырой, промозглый. В любую минуту мог пойти дождь — не летний ливень, а мелкий, долгий житогной.
— Ну, так надо… — лучшего ответа Олаф не нашел.
Она не догадалась спросить, почему он не сказал об этом раньше.
— А ты можешь не ехать?
— Нет, не могу.
Она задумалась, кусая губы. Повернулась к нему лицом.
— А если Матти скажет, что ты нужен здесь? Тогда можешь?
Вряд ли Матти станет слать радиограммы в университет ради того, чтобы Олаф погулял еще две недельки…
— Нет. Во-первых, Матти этого не сделает, во-вторых, так не положено.
— Кем не положено? Почему не положено? — она подняла на него глаза. Голубые с зеленым отливом. Ему показалось, что ей холодно.
— Как ты не понимаешь… Так делать нехорошо. Неправильно. Мы — гипербореи, мы не должны жить только для себя. Все будут работать, а я отдыхать?
— Ну ты же тут не отдыхаешь, ты с нами работаешь.
— Работа, тоже мне… Со школьниками… — фыркнул Олаф. — Не переломился.
— Сейчас озимые сеять начнут… Ну пусть Матти скажет, что без тебя нам не обойтись…
— Если бы без меня было не обойтись, Матти не послал бы меня в университет.
— Он тебя послал, потому что надо было кого-то послать, — сказала Ауне с горечью и отвела глаза.
— Ты так считаешь? — Олаф нашел ее слова обидными. — Ты на самом деле так думаешь?
— Да, я так думаю… — ответила она и сглотнула. В глаза не смотрела. Обиделась. Все же обиделась.
— Как ты не понимаешь… Когда не было культиваторов, мы никого в университет не посылали. А теперь работы стало в два раза меньше.
Она посмотрела на него сердито.
— Они прислали культиватор и взамен забрали тебя? Так?
— Ну да, вот как-то так… — усмехнулся Олаф.
— Мне не нужен культиватор, — она резко повернулась и пошла вперед. На ней было легкое летнее платье — она сама его сшила, она очень любила красивые платья. И шила, наверное, лучше всех девчонок в общине. Нет, не только в общине — на всем Озерном. Олаф снова подумал, что ей холодно.
— Ты хочешь, чтобы я работал вместо культиватора? Здорово!
Ему пришлось идти за ней, сзади. И тропинка, как назло, сузилась. Впереди поднималась тяжелая каменная статуя Планеты — в маленькой Сампе и такая огромная статуя, все удивлялись. На самом же деле когда-то, лет сто назад, над берегом стоял небольшой утес, вроде Синего, и какой-то проезжавший мимо умелец-каменотес углядел в нем будущую статую. Говорили, работал больше года. Сампы тогда еще не существовало, гипербореи только начали осваивать острова Новой Земли. Может быть, это была первая статуя Планеты на Северном архипелаге. И смотрела она на юг, в сторону Таймыра. Потом, через много лет, сделали беседку и террасу — чтобы соответствовать.
— Лучше бы ты работал вместо культиватора. И не уезжал.
— Я не хочу быть культиватором. Я хочу быть врачом. — Олаф догнал ее, но идти пришлось по траве, сырой и холодной в тот день.
— А я хочу, чтобы ты не уезжал, — прошептала Ауне еле слышно, не Олафу, а будто самой себе. И скажи она это громче, он бы принял ее слова за каприз, а то и за попытку им командовать.
Ауне, конечно, догадывалась, куда и зачем они идут. Он все еще собирался сказать, что любит ее. Он шел к статуе Планеты, чтобы это сказать. А после ее слов испугался. Не потому, что Ауне могла заставить его остаться, а потому, что приобретала право говорить о своих желаниях не шепотом, а вслух.
— Мало ли чего ты хочешь, — пробормотал он так же негромко, будто не ей, а самому себе. И свернул в сторону.
Он пожалел об этом через несколько минут. Подумал и понял, что просто нашел повод не объясняться, и не потому даже, что ставил себя в зависимость, что-то обещал, давал ей какие-то мифические права, — а просто потому, что стеснялся сказать вслух три простых слова, боялся неловкости, натянутости…
Он вернулся на то же место, но она как сквозь землю провалилась. Он искал ее, заходил к ней домой, но домой Ауне не возвращалась. Он снова ее искал. Потом подумал, что ее мама соврала, ходил как дурак под окнами, смотрел, не горит ли в ее спальне свет, — хоть солнце садилось полностью лишь на несколько минут, но погода была пасмурной, сумеречной, особенно ночью. С ним всегда случалось именно так — сначала он делал какую-нибудь глупость, а потом его мучила совесть… Если бы на следующее утро не надо было уезжать, если бы у него оставалось время все исправить, помириться…
Ауне наверняка сидела дома, иначе ее родители стали бы волноваться! И следовало разозлиться на нее, уйти домой, а не торчать посреди улицы на глазах у всех, но Олаф с каждой минутой считал себя виноватым все больше, а ее — все меньше. Ведь она просто не хотела с ним расставаться…
Отец подошел к нему лишь ближе к полуночи, положил руку на плечо.
— Я ни в коем случае не лезу в твою личную жизнь, — сказал он. — Но завтра тебе рано вставать, а ты еще не собрался.
Не собрался! Да мама давно все сложила — она считала, ей виднее, что «ребенку» понадобится в пути и на Большом Рассветном.
— И… мама там ужин сделала… — Отец кашлянул.
Об этом Олаф не подумал. Что родители тоже хотят с ним попрощаться, что они тоже не увидят его до следующего июня…
Ауне потом рассказала — через несколько лет, смеясь над собой, — что ушла к подружке, в Узорную, и проревела там до вечера. А потом стеснялась зареванная показаться Олафу на глаза, осталась ночевать. Да и не думала, что он полночи ходил у нее под окном, иначе бы обязательно прибежала домой. Она всю ночь меняла примочки на распухших веках…
Он увидел ее на следующее утро, на причале в Узорной, за несколько минут до отхода катера. И, конечно, правильней было бы попрощаться с мамой, а не отпихивать ее в сторону и бежать навстречу девчонке… Но мама не обиделась, они с отцом стояли и улыбались, глядя на то, как он на глазах у всех целуется с Ауне. Родители всегда его понимали.
Вот тогда ему очень захотелось остаться. Хотя бы на один день. Хотя бы на один час! Только после этого добирался бы он до Большого Рассветного на перекладных, не двое суток, а не меньше недели. Он обнимал ее, тискал в руках, как ненормальный, прижимал к себе, целовал и не мог ничего выговорить. Даже не попросил прощения. Он был очень близок к тому, чтобы остаться, наплевать на все. Катер дал короткий гудок, потом еще один, потом еще… Потом капитан крикнул с мостика, что у него график и ему оторвут голову.
— Тебя ждут, — шепнула Ауне. — Иди.
Она сама это сказала. Было очень важно, что она сама это сказала. И остаться захотелось еще сильней, но после этого нельзя было остаться.
Потом он стоял на корме и смотрел на Ауне, как она отдаляется, как ее фигурка делается все меньше и меньше… В светлом платье на темных досках причала. И уже не видно, какие у нее круглые коленки… Тогда Олаф сделал еще одну — последнюю в то лето — глупость. И всегда краснел, вспоминая об этом. Он взбежал на мостик — капитан к тому времени ушел в рубку, мостик был пустым, — и отсемафорил русской семафорной азбукой: «Я тебя люблю». Ну, наверное, чтобы это уж точно поняла вся Узорная (кто еще не догадался) и записал диспетчер на причале.
От энергичной ходьбы по морозцу окончательно выветрилось похмелье, развеялись мрачные мысли, жизнь больше не виделась в черном цвете (хотя и розового в ней нашлось не много). Олаф миновал сумрачный лес, стараясь не вглядываться в его тени, и вышел к подножью южных скал, уверенный в собственном здравом уме и правильности действий.
Да, подъем был крутым, но днем на трезвую голову опасным не выглядел.
А ведь ребята разжигали костер в темноте. В темноте тащили наверх дрова и в темноте спускались обратно. Мысль о сигнальном костре снова обожгла, стиснула сердце — они надеялись на помощь. Помощь не пришла. Помощь опоздала. А если бы не опоздала… Олаф тряхнул головой, отмахнулся от навязчивых рассуждений. Он вчера уже довольно рассуждал, и чем это кончилось? Не надо путать предположения и факты, тогда не придется заливать депрессии спиртом.
Он не мог припомнить, в какую из трех трещин провалился ночью, не мог с точностью сказать, каким путем спускался в темноте со склона, но вскоре разглядел свой собственный черный след на заиндевевшем камне, стоило только подняться повыше. И, понятно, это был вовсе не след сапога…
Значит, не приснилось?.. Неужели он надеялся на то, что это был сон?
А высота, с которой он грохнулся на лед, оказалась не маленькой… В самом деле, пьяницам везет… Конечно, скальные стены трещины не были отвесными, и тело притормаживало (синяки и ушибы с ног до головы это подтверждали), но все равно представлялось удивительным, как Олаф умудрился ничего не сломать, не свернуть шею и не проломить голову.
Тела цвергов не были ни тактильной, ни зрительной галлюцинацией. Они лежали под жесткой тканью защитного цвета, и такой ткани Олаф никогда в жизни не видел: тоньше, чем уроспоровая, но прочней. И не вощеная — пропитанная чем-то другим. Прорезиненная? Брезент — вот как называлась эта ткань. Наверное. Примерно так Олаф представлял себе допотопный брезент.
Он сбросил полотно с двух окоченевших тел. Нет, это, конечно, были не цверги. Хотя бы потому, что одежда у цвергов вряд ли напоминала военную форму. Только напоминала — жалкие больные карлики вряд ли могли быть военными. Ростом не выше десятилетнего мальчика (Олаф редко ошибался больше чем на два сантиметра) — один примерно сто пятьдесят пять, второй — сто шестьдесят. Они бы не достали Олафу и до плеча, а он ростом особенно не выделялся, в отличие от отца и младшего брата. Крупные черты лица, слишком широко расставленные глаза, большой рот, неправильная форма черепа, скошенный лоб… Ухудшение фенотипических характеристик в результате близкородственного скрещивания? Вырождение, иными словами. Такое встречалось, — в племенах варваров, которые несколько поколений подряд не покидали какого-нибудь острова… Но не до такой степени. Да этот объем легких просто не позволит дышать! Они должны были умереть младенцами с такими грудными клетками!
Оп, проводки в ушах… В белой пластиковой (!) оплетке. И одежда… какая странная одежда… Одинаковая совершенно на обоих, потому и подумалось, что форма. И расцветка камуфляжная. Удобная, сразу видно, теплая, непромокаемая. Но… странная. Ткань странная. Будто и не таллофитовая. И наколенники из незнакомого пористого материала. Олаф тронул наколенник — и внутри тонкая прочная и упругая пластина. Вряд ли металл.
Из какой пещеры они выбрались? Словно двести лет жили одним племенем на ресурсах какой-нибудь допотопной военной базы или склада. Бункера. Цверги, да. Почти цверги.
Ладно. Не раздевать же их тут, на льду…
Олаф поднял одно тело под мышки — легкое, гораздо легче десятилетнего мальчика. Наверное, не стоит волочить их вниз по крутому склону, лучше спустить на дно чаши по одному, а дальше тащить на жестком полотне. Он не сразу подумал, что за этими двумя «цвергами» могут прийти другие…
Белые проводки соединяли два непонятных каплевидных элемента с плоским пластиковым прямоугольником размером со спичечный коробок. И стоило помять прямоугольник в руках, как в элементах что-то зашуршало. Наушники? Олаф прижал один из них к уху — что он, интересно, надеялся услышать? Музыку? Новое человечество потеряло музыку и музыкальную культуру, и вряд ли те песни, что пели гипербореи, сколько-нибудь походили на симфонии. О музыке — той музыке! — Олаф только читал. И, пожалуй, не он один хотел бы услышать, как это звучало когда-то, до потопа…
Нет, наверное, это была не музыка. Не полифония — какофония с жестко заданным ритмом, не мелодия — декламация неритмичного текста под ритм. Олаф не мог разобрать почти ни слова, но предположил, что это допотопный английский. Известно ведь, что слова на допотопном английском (как и на французском) звучали совсем иначе, нежели писались. Конечно, их учили читать слова правильно, но никто ведь не слышал настоящей английской речи… О том, как произносились слова на латыни, люди тоже забыли — еще до потопа.
Надо было немедленно выключить эту штуковину — артефакт редкий, с ним должны разбираться специалисты. Никаких кнопок или выключателей Олаф не обнаружил, только нарисованные значки на пластике. Но, помяв прямоугольник в руках, добился своего — наушники шуршать перестали.
Второй обнаруженный артефакт (из рюкзака карлика) потряс его до глубины души. Тоже пластиковый прямоугольник, но гораздо большего размера. И стоило до него дотронуться, он осветился… Экран осветился. Да, было очень любопытно (и очень красиво, волшебно красиво), но Олаф понял, что перед ним компьютер. Настоящий, работающий компьютер! Он задохнулся от волнения, даже вспотел — выключить, выключить! Это такая находка… Этой находке нет цены! Гипербореям потребуется еще лет триста (если такое вообще принципиально возможно при столь малой численности населения), чтобы воспроизвести компьютерные технологии и вынуть из сохранившихся серверов не только текстовые символы, но и все остальное: изображения, музыку, кино… К счастью, кнопка нашлась, дисплей потемнел, погасли мигающие с краю точки…
Олаф завернул находку в спальник, но не удовлетворился этим — можно раздавить. Выбросил все из короба с медикаментами, разрезал матрас (чтобы заполнить пустое пространство). Перевязал короб веревками. В общем, упаковал хорошо, надежно. Для верности написал на крышке: «Обращаться с осторожностью!»
Получается, карлики не были диким племенем… Мало иметь компьютеры, надо уметь с ними обращаться. А этим экземпляром, похоже, вовсе не гвозди забивали.
Бочка с соляркой… Олаф слишком упорно хотел ее забыть. Так может… Может, он ошибся? Положился на гипотезу как на факт? И вовсе не СИБ обладатель этой бочки и этих радаров?
Скептик. Пессимист. Предположить самое худшее, а потом броситься в пропасть, так как это худшее несовместимо с жизнью? Идиот, а не скептик! Радары, направленные на Большой Рассветный с южной оконечности архипелага Эдж… Людьми (цвергами?), которые обладают компьютерами.
Сигнальный костер. Ему же снилось, трижды снилось одно и то же! Почему он не подумал об этом раньше! Костер — не сигнал бедствия, а предупреждение об опасности.
Олаф взглянул на южные скалы и подошел ближе к сложенным рядком телам. Стащил с головы вязаную шапочку. Никто не принял их сигнал. Никто не увидел костра над океаном. Если бы они не разожгли костер, кто знает, может, отсиделись бы на лежке…
Он приподнял край спальника, которым был накрыт Антон. Выбитые зубы. Переломанные пальцы. Простреленное колено. Выдавленные глаза. Все ясно, да? Наверное, он один остался у костра. Отослал ребят на лежку. Олаф бы сделал именно так.
Два маленьких, покореженных природой тела лежали на камнях — невозможно поверить, что они представляют какую-то угрозу для взрослого сильного мужчины. Да Олаф сломал бы им шейные позвонки одной рукой! Как цыплятам!
Огнестрельное ранение. Вот в чем дело. Что они были вооружены, Олаф сообразил не сразу, — редко встречал огнестрельное оружие, только у пограничников. У охотников еще. И несчастный случай как-то был, когда человека на охоте застрелили. И пиратов иногда привозили убитых. Видел, конечно. Сразу ведь узнал. Еще… на мороке узнал. Но все равно плохо представлял себе, как это — когда на тебя направляют ружье… Страшно ли? Пока не увидишь, как оно стреляет, страшно, скорей всего, не будет. Но и на ствол не полезешь: понимать, что застрелят, и бояться — разные вещи.
Наверное, карликов было не двое. Наверное, их было гораздо больше. Но вряд ли сейчас на острове есть хоть один живой карлик — давно бы пристрелил Олафа из засады, возможностей хватало. И, разумеется, они пришли сюда морем, а не вылезли из пещеры, — бритва Оккама, не надо выдумывать ерунду. Но почему оставили мертвых? Олафу для аутопсии?
По логике, следовало бы начать со вскрытия Антона, но тут любопытство пересилило. Как они живут с такими легкими? Кто они? Люди ли они?.. Странно, но Олаф не испытывал к ним ненависти — к этим двум маленьким мертвым человечкам. Сожаление испытывал. Из уважения к жизни как таковой? И хотел бы ненавидеть, но… нет. Это потом в голову пришло слово «солдаты». Что толку ненавидеть солдат? Все равно что ненавидеть ружье, из которого в тебя стреляют.
Он снова осмотрел рацию — с тем же успехом, что и в первый раз. Солнце шло к западу, но садиться пока не собиралось. День прибывал стремительно, как положено в высоких широтах. И жалко было опускать стены шатра — но ветер мешал работать.
Сколько стоит предательство – медных три гроша
Иль красна цена ему — серебрушка
Иль меда хмельного довольно ковша
Иль девки ласковой, что прильнет к подушке
Сколько стоит предательство – горьких три слезы
Очи, выплаканы на дорожном перекрестье
Одинокое древо в преддверье грозы
Стоит не боле щепы в пустом месте
Сколько стоит предательство – один стальной топор
Да рудой омытые плахи помоста
Коль рука сильна, коли глаз остер
Честь свою отстоять не просто
Клевета, клевета, что слетает с уст
По случаю аль недомыслию
Клевета, клевета, все стонет погост
Где ж сыскать истину? Истину?
Сколько стоит предательство – медных три гроша
Али красная цена ему серебрушка
Али меда крепкого довольно с полковша
Али страха человечьего полушка
Изящная фарфоровая чашка кажется Стасу настолько хрупкой, что есть опасения ее нечаянно раздавить, но налитый в нее кофе просто выше всяких похвал, особенно если добавить туда элитный коньяк. Капитан Петухов придвигает поближе тарелку с оставшимися бутербродами — толщиной с папиросную бумагу, но тоже исключительно вкусными — и ощущает, как внутри него потихоньку восстанавливается гармония и довольство окружающим миром.
Все оказалось не так страшно — толпы людей почти не раздражали, благодаря грамотной организации мероприятия, вдобавок было приятно повидать парочку бывших сослуживцев, хоть и не нашлось времени для долгого общения. Теодор с Полиной отправились на автограф-сессию, а Стас заглянул в буфет и остался вполне доволен как тамошним выбором закусок и напитков, так и сравнительно невысокими для эдаких деликатесов ценами.
Нынче его даже посещает немного малодушная мысль не идти в зал, а остаться здесь, в тишине и одиночестве, не считая компании молчаливого бармена, протирающего стаканы салфеткой, и бутылки коньяка, качество коего Венька точно бы оценил — огромные голоэкраны, развешанные по всему холлу, дают возможность увидеть происходящее на сцене, не слезая с высокого барного стула. Однако в памяти невольно всплывает воспоминание из детства — их сосед и друг семьи Моисей Арнольдович был заядлым театралом и частенько отпускал саркастические замечания в адрес тех, кто ходил в театр, только чтобы выгулять новый наряд, поесть в буфете и похвастаться потом перед знакомыми уровнем своей культуры.
Испытывая некоторое смущение, Стас ставит чашку на блюдце и машинально оправляет свой парадный ветеранский мундир с наградными планками над правым нагрудным карманом. Мда. Наряд выгулял, в буфете поел. Прямо-таки заядлый меломан.
— Станисла-а-ав Федо-о-отыч!
Обернувшись, он видит Теда и Полину, спешащих к нему через почти опустевший холл — у пилота немного обескураженный вид, зато Полина просто сияет, сжимая охапку каких-то разноцветных буклетов.
— Наконец-то, я уж думал вас разыскивать, — ворчит Стас больше по привычке.
Полина принимается взахлеб делиться впечатлениями от близкого контакта со знаменитостями, а Тед принюхивается и оглядывает жаждущим взором батарею бутылок, выстроившуюся на полках за спиной бармена.
— У них тут приличное пиво есть, надеюсь?
— Эй, концерт уже через четверть часа!
— Ничего, я успею. — Пилот занимает стул по соседству с капитанским и делает знак бармену.
Спустя пару минут большущая, чуть запотевшая конусовидной формы кружка с янтарным напитком и идеально ровной шапкой пены наверху материализуется перед самым его носом, заставив удовлетворенно причмокнуть. Но насладиться ею Тед не успевает.
— А вы-то какого черта тут делаете?!
Все трое синхронно оборачиваются и с изумлением обнаруживают за спиной Вадима Ковалева — заметно осунувшегося с их последней встречи, взъерошенного, плохо выбритого, буквально излучающего нервное напряжение, одетого в униформу местных секьюрити с соответствующим бейджем на груди.
— Ну, дела! — фыркает Стас. — Я был уверен, что если тебе тоже прислали приглашение, ты стопроцентно его проигнорируешь, поэтому даже не стал звонить… — Тут он замечает странный внешний вид своего бывшего сослуживца. — А чего это ты не при параде? Мне-то плешь проели насчет дресс-кода…
У Вадима вырывается нервный смешок; он качает головой с таким видом, словно ставит неутешительный диагноз.
— Ну конечно, день космодесантника же. И трасса у вас совпала, и звезды сошлись, и вы, как всегда, в центре событий. М-мозгоеды…
— Может объяснишь по-человечески в чем дело-то? — Легкомысленный настрой капитана Петухова мгновенно улетучивается, сменившись пока еще смутной тревогой. — Ты тут по работе, что ли?
Вадим морщится.
— Некогда объяснять. Я тебя просто как друга прошу — забирай своих ребят и уходи. Возвращайтесь в гостиницу, на корабль — куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
— Но… — растерянно произносит Полина, — концерт вот-вот начнется!
— Скоро всем тут будет не до концерта, поверь мне на слово.
— Так, — Стас сползает со стула и одергивает полы кителя. Богатый жизненный опыт и привычка к разного рода опасным ситуациям научили его тому, что бывают моменты, когда лучше не задавать лишних вопросов, а действовать. — Хорошо. Ребята отправятся на корабль, а я останусь. — Проигнорировав взвывших в унисон Полину и Теда «Ну Стааа-нислав Федо-о-отыч!!!», продолжает, — Расскажешь мне в двух словах в чем суть, я помогу чем могу. Сообщили о теракте? И где твои коллеги, кстати, почему ты один? И почему не объявлена эвакуация?
Вадим не успевает ответить — появившийся в поле зрения присутствующих запыхавшийся от быстрого бега, в расстегнутом пиджаке Роджер Сакаи частично дает ответ на вопрос о коллегах. Не добежав до барной стойки нескольких метров, он замечает знакомые лица и резко останавливается, будто наткнувшись на невидимую преграду, затем преодолевает разделяющее их расстоянии уже менее поспешно и кивает в знак приветствия.
— Привет, Полли. Капитан, Тед.
— Ты какого здесь делаешь?! — напускается на него Вадим, — За тобой левый холл, времени в обрез!
— Это бесполезно, — чуть согнувшись и опершись ладонями о коленки, Роджер пытается восстановить дыхание, — Я едва успеваю выгнать одних, как появляются другие. Нас только двое, мы не справимся. Нужен кто-то у обоих основных выходов, а резервный надо перекрывать прямо сейчас. Зак уже на месте, ждет команды.
Этот короткий диалог дает Стасу понимание, что происходящее здесь явно не обычная полицейская операция, тем более что Вадим и Роджер из совершенно разных департаментов. Они во что-то впутались вместе, во что-то наверняка серьезное и исключающее возможность официального участия гала-полиции. Что ж, расспросить можно будет и после, а сейчас стоит поступить так, как поступают друзья.
— Мы поможем, — решительно заявляет он. — Что от нас требуется?
***
Стоя за кулисами, Морс машинально поправляет ремень от гитары на своем плече, облизывает пересохшие губы. Он ни разу так не волновался перед выходом на сцену. Первое время он вообще не понимал, почему нужно волноваться — ведь угрозы для жизни нет, потом публичные выступления стали привычными, как дыхание, и перед каждым внутри зарождалось легкое прохладное щекочущее ощущение, скорее, приятное, чем неприятное. Сейчас легкости нет и в помине — внутренности словно свинцом налиты.
«Выступи так, чтобы никому не захотелось покинуть зал». Теперь он не просто будет развлекать публику, теперь от него зависят жизни людей. От того, насколько его музыка сможет зацепить, захватить внимание, удержать на месте. Он может. Он справится. Они все справятся.
Только вот Данди… Ему будет неоткуда ждать помощи. Он останется один на один с начиненным бомбой киборгом в помещении с запертыми дверями. Вопрос о том, как он выберется, даже не обсуждался, не до того было — Bond самоуверенно ухмыльнулся и заверил всех, что уж он-то выкрутится и выживет в любом случае. Люди ему поверили, а Морс нет. Но, в конце концов, жизнь киборга за успех этой операции — невысокая цена. Ведь невысокая же?
Просто… Это Морс должен быть на месте Данди, это ведь он положил начало проекту «Демиург», ему и ставить точку. Но его жизнь ценнее, у него яркий талант, так все говорят, если его не станет, то тысячи его поклонников сильно расстроятся, а кто вспомнит про какого-то Bond’а, которого специально создавали незаметным, обычным, банальным?
Морсу что-то категорически не нравится в этих рассуждениях, не нравится настолько сильно, что тяжесть внутри увеличивается, а во рту появляется гадкий привкус, как будто он съел что-то протухшее.
Он прикрывает глаза, вызывая дежурящего у входа в здание Дикона по кибер-связи. Шум зала, голос президента, который читает приветственную речь, периодические звуки фанфар — все это на время заглушается, превращаясь в фоновый шум. Он передает Дикону всю текущую информацию и указания с учетом различных вариантов развития событий, поставив в приоритет помощь Данди. Получает в ответ короткое: «Все понял, сделаю что смогу». Невольно улыбается, вспоминая как долго он отучал своего DEX’а от типовых фраз вроде «приказ принят к исполнению».
— Эй….! — Он оборачивается, ощутив прикосновение к своему плечу, видит позади обеспокоенную физиономию Богдана. — Ты спишь на ходу что ли? Что сегодня вообще с тобой творится?!
Судя по выражениям лиц, Мадлен и Хьюго разделяют чувства ударника. Морс чуть приподнимает уголки губ.
— Все нормально, дружище. Не парься.
Спустя некоторое время он привычным жестом настраивает микрофон, глядя на колышущееся человеческое море у своих ног — зрелище привычное, разница лишь в том, что публика сейчас куда более респектабельная и взрослая, чем на обычных их концертах, где толпящаяся у самой сцены молодежь успевает еще до начала шоу изрядно подогреть себя спиртным и градусом ожидания. Этот зал будет не так легко завести, или даже хотя бы зацепить, увлечь. Что ж, достойный вызов, Дио бы оценил.
Низкий вибрирующий звук, что порождает внутри смутное тревожное ощущение, проносится над зрителями, и в этот момент свет гаснет почти полностью, а на сети голопроекторов с эффектом окружения и полного погружения появляются искусно смикшированные кадры военной хроники, хорошо знакомые большинству присутствующих — военный транспортник, выстроившаяся вдоль него шеренга новобранцев и что-то втолковывающий им сержант.
Первые слова песни звучат низко и приглушенно, сливаясь вибрацией с гитарой.
Измени все, чем ты являешься
И все, чем ты был
Твой номер назвали…
На экранах военный транспортник взмывает в небо, описав красивую дугу и поймав сенсорными панелями пробившийся сквозь облака луч; небо темнеет, грозовые тучи зигзагами прорезают молнии, слившись в следующем кадре со вспышками плазменных разрядов — это запись самой первой попытки высадить десант на Шебу, заставившая многих зрителей невольно задержать дыхание.
Напряженно вибрирующий звук сменяется другими звуками, взорвавшимися каскадом, расползается по залу, становясь объемным, как голограмма.
…Сражения и битвы уже начались
Месть неизбежна
Впереди у тебя трудные времена
Лучшим, ты должен быть лучшим!
Ты должен изменить мир
И использовать этот шанс чтобы быть услышанным
Твое время настало…
Морс делает шаг к синтезатору, сменив Мадлен, бросает пальца на клавиши. Звук синтезатора сейчас похож на обычный рояль, но акустика позволяет усилить его объемность, и теперь кажется, что он заполняет собой каждый кубометр окружающего пространства; на голоэкранах космодесантники идут в атаку, военные истребители выполняют фигуры высшего пилотажа, а из глубин космоса величественно выплывает звено крейсеров.
Потом аккорды затихают, возобновляется низкая тревожная вибрация. Экраны на секунду гаснут, а следом на них появляется молоденький парнишка в потрепанной и местами обгорелой униформе, стоящий над уложенными в ряд упакованными в мешки мертвыми телами. Кадр приближается, взяв его лицо крупным планом — прилипшие ко лбу измазанные в крови пряди волос, уже подсохшая глубокая ссадина на скуле и по-детски отчаянное неверие в глазах.
…Не позволяй себе сломаться
И не позволяй себе отступить и пропасть
Твой последний шанс уже здесь…
И тот же парнишка уже чуть постарше, с нашивками старшины внушает что-то новобранцам на фоне дымящихся развалин какого-то укрепления, а позади шеренги приземляется очередной военный транспортник, и штандарт космодесанта полощется на ветру, почти сливаясь с сизо-серым небом под резкие победные финальные аккорды, оборвавшиеся на самом пике.
Некоторое время Морс неподвижно стоит, прикрыв глаза и ощущая полное опустошение, какого не испытывал даже после многочасовых утомительных шоу. Пространство вокруг него, выждав пару секунд тишины, взрывается фейерверком звуков, эмоции из зала нахлестывает волной, а ребята из группы скачут вокруг него, машут руками публике, хлопают своего солиста по плечу, тормошат…
Ну, кажется все. Он как-то отстраненно думает, что надо бы поклониться, делает шаг вперед, и… Сцена чуть вздрагивает под его ногами, свет частично гаснет, сверху сыплется какая-то мишура, а приветственные овации и выкрики сменяются недоуменно-испуганными восклицаниями.
***
— Куда мы идем?
Взгляд ощущается спиной как некая осязаемая субстанция; глаза у нее такие… странные. Антрацитово-черные, зрачков почти не видно, лишь чистые голубоватые белки и круги посередине, похожие на погасшие сенсорные панели.
Она смотрела в упор — там, у двери в фуршетный зал. Сканировала. Ее система наверняка совершеннее, только вот у Данди есть преимущество перед другими киборгами его линейки — режим «невидимка». Ему проще, чем кому-либо другому выдавать себя за человека. А если сымитировать чуть ускорившееся сердцебиение и более интенсивное потоотделение, то картина станет идеальной.
Он назвал условный код, сказал, что сигнал с устройства, выданного ей на хранение, нестабилен, надо проверить. Она чуть склонила голову набок, явно колеблясь; кончики черных вьющихся волос прикрыли зону декольте с правой стороны. Наверняка пыталась выйти на связь, но безуспешно — всю внешнюю связь в вип-зоне им удалось на время блокировать. Потом кивнула и поставила недопитый бокал с шампанским на столик.
— Так куда мы идем? — вопрос звучит уже более требовательно, и ответ нужен прямо сейчас.
Что-то почуяла? Или просто заподозрила? Прямо за спиной Данди один из основных входов в холл с зоной буфетов, надо заставить ее сделать всего каких-то лишь пять шагов…
Появившихся из-за угла двоих секьюрити со стаканчиками с кофе в руках, Данди использует как отвлекающий фактор — мотнув головой в их сторону, произносит едва слышно:
— Мы уже рядом. Здесь нельзя оставаться — многовато людей.
И решительно переступает порог, заставив спутницу сделать то же самое.
Почти получилось. Шаг, еще шаг, и еще… Стук каблуков за его спиной затихает, и Данди оборачивается. Клон Маарет Маркс настороженно поворачивает голову то вправо, то влево. Сканирует. Анализирует — отчего в огромном холле нет ни единого человека? Ладно, зрители в зале, но даже барменов нет за стойками.
А потом Данди ловит взгляд антрацитовых глаз и тут же переходит в боевой режим.
Клон кидается к выходу нечеловечески стремительно; Bond перехватывает ее в метре от съезжающихся дверных створок, она успевает лишь царапнуть длинными ногтями с идеальным маникюром по сверхпрочному пластику. Противники примерно равны по силе, так что Данди не удается удержать в тисках оба ее запястья — высвободившаяся левая рука клона внезапно трансформируется — кисть меняет форму, превращаясь в нечто, похожее на мини-гарпун, и вонзается в бок Bond-а, распустившись внутри тела как цветок с острыми когтями вместо лепестков.
Собрав всю силу имплантов, он подтаскивает клона к металлической конструкции, удерживающей декоративный навес над барной стойкой, и пристегивает ее правое запястье к стальной перемычке силовыми наручниками.
Спустя секунду они вновь глядят друг другу в глаза, просчитывая варианты и понимая, что оба проиграли — клон намертво прикован к месту наручниками, а Данди прикован к клону крючьями, впившимися изнутри в его тело. Позиция Bond’а теоретически более выгодна — он может вытащить «гарпун» и освободиться, правда в этом случае система выдает ему максимум пять процентов в качестве шанса на выживание, поскольку он не DEX и не обладает достаточным количеством имплантов, чтобы пережать все поврежденные сосуды, да и его система регенерации не столь совершенна.
Но клон Маарет проиграла не только свою жизнь, а нечто гораздо более для нее важное. Осознав это, она внезапно издает низкий утробный звериный вой и принимается сперва остервенело дергать скованной правой рукой, а потом впивается зубами в собственное запястье, пытаясь его перегрызть.
Данди отстраненно наблюдает за своим врагом, впервые проявившим чисто человеческие эмоции. Разумеется, даже при отсутствии прямой связи, ее перемещения отслеживают. И бомбу взорвут в любой момент — уже просто чтобы скрыть улики. А если связь восстановилась, то тем более взорвут.
Ему очень не хочется вытаскивать ту штуку из своего тела. Потому что шансы на выживание мизерные, даже если укрыться от взрыва за барной стойкой, а еще потому что будет больно, очень больно. Он что — боится? Так странно. Странное чувство.
Данди уже не глядит на клона, яростно вгрызающегося зубами в хрящевую ткань лучезапястного сустава на собственной руке, он смотрит на один из многочисленных голоэкранов, развешанных в холле. Там Морс. Вернее, он на сцене, сейчас как раз его выступление. Отчего-то нет звука, но Данди читает по губам.
…Не позволяй себе сломаться
И не позволяй себе отступить и пропасть
Твой последний шанс уже здесь…
Последний шанс… Последний шанс не только для него, но и для его человека. Стэн попал в беду, и если Данди умрет, кто ему поможет? Пять процентов это все-же лучше, чем ноль. Точно лучше.
Комментарий к Эпизод 9: День космодесантника
Музыкальные темы к эпизоду:
https://www.youtube.com/watch?v=EzCKrwOme2U
https://www.youtube.com/watch?v=8C5NLfYdZaE
С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по наставничьей слободе, но там собирались выпускники – высшее отделение. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.
Млад давно рассказал ему о пересотворении – по-честному, как было на самом деле, – и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, – умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.
Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.
– Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? – неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.
– Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.
– А вдруг?
– Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.
– Ну а все же, куда?
– Куда захочешь, – Млад пожал плечами.
– Как это?
– Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь злодеяние. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.
– Но я… много грешил… – Миша вздохнул.
– Каким образом? А главное – когда ты успел? – Млад улыбнулся.
– Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.
– Отец Константин ошибался, – Млад постарался не изображать на лице презрения. – Ты хоть один свой грех назвать можешь?
– Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее…
– В каком смысле «плохо»? – Млад поднял брови.
– Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И… Ну, в общем, я представлял, как мы поженились… Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень… очень приятно…
– Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.
– Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…
– Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.
– А почему ты не женился?
– Не пришлось… – Млад не любил подобных вопросов. – Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше – я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.
– Хорошо бы… – вздохнул Миша.
– Ничего хорошего, – спохватился Млад. – Говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши… Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?
– Не знаю… Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так – мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к Богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.
– Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина… И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?
– Ты что! Это самый большой грех – самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля Божья! Бог жизнь дает – только он и может ее забрать!
– Бог? Очень любопытно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут при чем?
– Ну… Я не знаю…
– Бог свечку держал, не иначе… – улыбнулся Млад и прикусил язык.
– Чего?
– Нет, ничего, – Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет. – Пойдем-ка… К нам гости…
Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом, – Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси – значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.
Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидевшего за столом.
– К нам что, никто не приходил?
Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.
– А мне показалось… – Млад удивленно пожал плечами.
– Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, – невозмутимо ответил Ширяй.
– Я видел. Темно, конечно, было… Но на снегу… Да и Хийси за просто так из будки не полезет.
– Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?
– Да? – Млад снова пожал плечами и снял треух. – Значит, показалось…
Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтобы задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе…
– Ничего себе… – пробормотал Добробой, выходя из спальни. – Чего это он так, а?
Млад вернул треух обратно на голову.
– Пойду-ка я посмотрю…
– Погоди, Млад Мстиславич! – Добробой кинулся к выходу. – Не ходи один. Жуть-то какая!
Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами; морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.
– Правда что… – Ширяй с сожалением отодвинул книгу. – Пошли все вместе.
– Да вы чего, ребята? – усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.
Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:
– Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые – и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…
– Типун тебе на язык, – сплюнул Млад, – глупости не говори.
– Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! – Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.
Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.
– Хийси! Ты чего? – окликнул Млад.
Пес не отозвался, продолжая выть.
– Чует что-то… – прошептал Добробой.
– Давайте-ка вокруг дома обойдем… – Млад спустился с крыльца. – Показалось же мне, что кто-то к нам идет.
Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.
Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна – незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека – слишком прозрачны были и белы от инея, – да и за высокой черемухой не спрячешься: тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту, – любая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком сугробе; три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой – одной на троих; черный колодец домиком торчал из снега; скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу: человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.
Сначала Млад решил, что человек мертв: слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.
– Нашел, – пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по приказанью, смолк Хийси.
– Да это же Пифагорыч! – ахнул Добробой.
– Он умер? – спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.
Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.
– Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.
– Не надо, я сам его донесу, – Добробой отпихнул Млада в сторону.
– Не вздумай. Сказал же – осторожно.
Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку, Ширяй побежал к врачам. Однако в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.
– Лежи, Пифагорыч! – Млад потихоньку похлопал его по плечу. – Лежи спокойно. Не душно тебе?
– Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! – Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.
– Ты не горячись…
– Не горячиться? Я уже не горячусь… – Пифагорыч опустил голову на грудь. – Три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…
По темной морщинистой щеке покатилась слеза.
– Может, меду погреть? – спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.
– Не надо меду, – покачал головой Млад, – мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.
Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.
– Дедушка, давай я помогу, – он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа. – Ты не плачь, дедушка…
– Да не плачу я, – прошептал старик, погладив Мишу по голове, – что мне плакать?
– Лег бы ты, Пифагорыч, – снова посоветовал Млад.
– Что мне лежать? Належусь еще, – старик приподнял глаза. – Что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…
– Хийси благодари. Если б не он, так и пролежал бы в снегу до утра.
Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.
– И пролежал бы… – Пифагорыч сжал зубы. – Лучше бы пролежал! До такого позора дожить!
– Говорил я тебе – не ходи к ректору, – Млад покачал головой.
– Да леший бы с ним, с ректором! Сказал я им все, что думал. Об них да о боярах. Выслушали – а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Хорошо, не перебили.
Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать огонь в плите – заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.
– Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?
– Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого отделения, – не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла били в сриптории!
– Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, – улыбнулся Млад. – Безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?
– Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им – да как не стыдно вам? А они… они… – голос Пифигорыча дрогнул, и он закрыл лицо руками, – снежками, палками, камнями… Думал – убьют. Нет, насмеялись только…
Млад сжал зубы:
– Разглядел хоть кого?
Старик покачал головой.
– Дознаюсь, – кивнул ему Млад, – не переживай – дознаюсь.
– Не в этом дело… – всхлипнул старик. – Три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.
Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.
– Да уж понятно, что не озорство, – хмыкнул Млад.
– Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!
Миша всхлипнул вслед за стариком.
– Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, – Млад похлопал Пифагорыча по плечу.
– Ненавижу! – вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами. – Ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?
Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. Тут дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых наставника с врачебного отделения.
– Ненавижу! – повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, раз два со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.
– Ого, – присвистнул один из врачей, – несладко тебе тут, Млад Мстиславич…
– Да что ты, деточка… – испугался Пифагорыч, – да что ж ты так…
– Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! – зарычал парень и рванулся в спальню.
– Да что ж он… – Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, – что ж с ним такое?
Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.
– Ничего. Я сейчас. Извини, Пифагорыч, – Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.
Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:
– Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!
– Я не подхожу, – Млад выставил руки вперед, – не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… Принести шубу?
– Нет! Уйди! Уходи же!
Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик. Он выругался и кинулся обратно в спальню.
Приглушенное мяуканье домофона ранним утром Айвена не разбудило (по привычке он проснулся как на работу и как раз готовил завтрак), но настроение испортило. Он давно уже убедился, что по утрам приходят лишь неприятности, причем самые нетерпеливые, которым вломак ждать, пока Айвен сам до них доберется. Иногда вместе с ними приходил один наглый Форратьер — поделиться сплетнями, выклянчить кофе и позубоскалить об общих знакомых, перед тем как отправиться отсыпаться после тяжелой ночки.
Но сейчас тот самый Форратьер спал на диване за плотно прикрытой дверью гостиной. И это значило, что неприятности пришли одни.
Или нашли другого провожатого.
— Айвен, прекрати на меня пялиться так, словно видишь первый раз. И открой дверь. Будь так любезен.
Айвен вздрогнул, чуть не уронил пульт и покорно пискнул:
— Да, мам.
Словно ему снова пять лет.
За прошедшие годы мог бы и привыкнуть к тому, что она умудрялась никогда не обращать ни малейшего внимания на все, ее не устраивающее. Например, на домофонные камеры, которые обеспечивали вообще-то вроде как одностороннюю связь, и посетитель ни при каких обстоятельствах не мог увидеть хозяина. Даже услышать его не мог до тех пор, пока хозяин не нажимал кнопку приема. Но леди Элис видела все, что считала нужным видеть, и всегда, когда считала нужным это видеть. Иначе она не была бы леди Элис.
Отставив турку (похоже, с кофе придется повременить), Айвен вышел в прихожую и открыл дверь, прислушался к гудению поднимающегося лифта. Он чувствовал себя ребенком, не выполнившим домашнего задания и опять промочившим ноги, хотя и обещал не бегать по лужам. Он чувствовал себя виноватым, никчемным, глупым, неотесанным, несоответствующим, не оправдавшим возложенных надежд и проигравшим заранее. Он чувствовал себя так, словно его мозги взболтали ложкой. Опять. Его матери всегда хватало на это нескольких секунд.
Лифт остановился. Зашипел пневматикой створок.
— Доброе утро, Айвен. Надеюсь, у тебя все в порядке?
— Взаимно. В полном.
— Плохо выглядишь.
— А ты прекрасна и безупречна. Чему обязан столь ранним и неожиданным визитом?
— Не кривляйся. Тебе не идет.
Вот так всегда. И бесполезно объяснять, что и не думал кривляться, а просто пытался быть вежливым. Насколько мог.
Она остановилась перед ним и с легким осуждающим недоумением приподняла брови, раздосадованная тем, что без подсказки ее недалекий сын так и не догадался посторониться, освобождая проход. Айвен усмехнулся и не только не отступил, но еще и недвусмысленно уперся рукой в притолоку, перегораживая дверной проем. Времени, пока лифт поднимался до четвертого этажа, было недостаточно для того, чтобы морально подготовиться к стихийному бедствию под названием «леди Элис», но его вполне хватило, чтобы принять решение.
И встать в дверях, полностью их перекрывая.
Смирившись с в который раз подтвердившейся небезупречностью собственного отпрыска, леди Элис одарила его взглядом Крайнего Неодобрения и безапелляционным тоном уведомила:
— Мне надо с тобой поговорить.
— Я весь внимание.
Леди Элис многозначительно посмотрела на айвеновскую руку, преграждающую ей путь, но, поняв, что та и не думает никуда исчезать, снизошла до уточнения:
— Надеюсь, ты не думаешь, что мы будем разговаривать на пороге. Не стой столбом, Айвен, убери руку и дай мне наконец нормально войти.
Айвен вздохнул, придавая лицу соответствующее ситуации скорбное выражение:
— Мне очень жаль, что приходится тебя огорчать, мадам матушка, но, увы, это никак невозможно.
— Не будь смешным, Айвен. Я серьезно.
— Я тоже. Поговорим тут. — Внезапно его осенила мысль, в первый момент показавшаяся очень удачной. — И если можно, покороче — я уже почти опаздываю, а мне еще одеваться.
— В штаб? — Леди Элис смерила оценивающим взглядом домашний (и довольно мятый, если уж говорить начистоту) костюм Айвена и поморщилась. Айвен осторожно шевельнул головой, что можно было принять за подтверждающий кивок. Врать ему не хотелось, но с точки зрения его матери служба была чуть ли не единственной уважительной причиной, и уж точно только ее интересы она могла допустить на ступеньку выше собственных.
— Об этом я тоже хотела с тобой поговорить. Как и генерал Десплен. Кстати, это он просил осведомиться о твоем здоровье. Ну или твоих близких, он так и не понял толком из твоего сумбурного заявления на отпуск. Но так как я единственный твой близкий родственник, находящийся в данный момент на Барраяре, а со мной уж точно все в порядке, то… — Далее последовала многозначительная пауза.
Упс… Похоже, про штаб — это все-таки была не самая удачная мысль.
Выждав приличествующее моменту время и убедившись, что противник хотя и дрогнул, но пока еще не окончательно деморализован и все еще не готов ни капитулировать, ни позорно бежать с поля боя, леди Элис продолжила осаду как ни в чем не бывало, словно это не она только что отказывалась вести переговоры без глубокого проникновения на вражескую территорию:
— Два дня назад кое-что, подробности чего мне не слишком интересны, а тебе и вообще знать не положено, пошло не совсем так, как было запланировано. «Небольшие технические накладки» — так они это называют. Ха! — Леди Элис фыркнула, но даже это простое выражение насмешливого неодобрения в ее исполнении выглядело верхом элегантности и благопристойности. — Небольшие, ну да. Полагаю, такие же небольшие, как и выпученные глаза всех трех адъютантов Аллегре, которые с пятницы носятся по столице, словно их всех троих угораздило сесть в одну скипидарную лужу. У них только что дым из ушей не валит. И все молчат! Когда же я задаю резонный вопрос о местоположении своего лучшего агента, который пропустил плановую встречу и с которым я почему-то никак не могу связаться ни по одному из наших обычных каналов, да и если на то пошло, по комму тоже, на меня начинают смотреть так, словно у меня отросла вторая голова или же я явилась на празднование дня рождения императора в бетанском саронге, — и я имею в виду в одном саронге, как ты, надеюсь, понимаешь. Не то чтобы я собиралась предпринять нечто столь экстравагантное, но если бы вдруг, то именно так они бы на меня и смотрели. И снова молчат! Или неразборчиво мямлят что-то о соображениях смехотворной секретности. И что по этим соображениям они не могут мне ничего сказать. Мне! Я полагала, что подобные глупости канули в Лету вместе со злополучным Гарошем, но, похоже, я слишком хорошо думала о нашей СБ.
Леди Элис элегантно сморщила аристократический нос и добавила:
— Мужчины!
Тем самым тоном, которым тетя Корделия говорила «барраярцы!», когда полагала, что ее никто не слышит. На сына при этом она не смотрела.
Айвена накрыло сильнейшим дежавю: совсем недавно он уже стоял точно так же, перегораживая рукой дверь, и вел странный неурочный и вроде бы ниочемный разговор. А его собеседник точно так же смотрел мимо и цедил слова сквозь зубы. И был точно так же зол. Разве что леди Элис делала это более элегантно.
— Два вызова скорых с твоего комма, обычной и армейской, заставили меня немного поволноваться. Особенно когда дежурная в регистратуре, очевидно, не вовлеченная в ваш мужской заговор всеобщего молчания, сообщила про ножевое ранение пациента, оформленного по твоей медицинской карточке. Но потом я поговорила с некоторыми другими людьми, в том числе и Деспленом, от которого и узнала про взятые тобою отгулы, правильно сложила имеющиеся кусочки пазла и поняла, что беспокоюсь не о том, о чем действительно стоило бы беспокоиться. Правда, для этого мне пришлось нанести два куда более неурочных визита в два небезызвестных тебе государственных учреждения. Удивительная, знаешь ли, амнезия поразила сотрудников имперского военного госпиталя, избирательная такая. Стоит прозвучать твоему имени, как все мгновенно всё забывают и ничем не могут мне помочь. Как ты думаешь, Айвен, мне стоит беспокоиться еще и об этом?
— Думаю, нет, — ответил Айвен осторожно. Леди Элис кивнула:
— Вот и мне кажется, что не стоит. Тогда, может быть, ты мне сам скажешь, о чем именно мне стоит беспокоиться?
Странно, но Айвену почудились в ее голосе нотки неуверенности. Похоже, она не только злилась, но и всерьез волновалась и явилась с утра пораньше с твердым намерением устроить разнос всем плохим и спасти всех хороших — только так и не сумела пока решить, кого к какой категории отнести и кого от кого в конечном итоге надо спасать: бедного наивного сыночку от развратного и вечно влипающего в неприятности Форратьера, или же умницу-агента от своего недотепистого болвана.
А еще Айвен вдруг понял, что теперь и сам начинает злиться.
— Если все было спланировано… — Айвен почувствовал, что готов обрушиться с упреками. И испугался. Это же не просто мама, это же леди Элис, ее никогда ни в чем нельзя упрекнуть, она всегда права. На нее можно злиться, можно негодовать, возмущаться, роптать, сердиться, гневаться, досадовать, раздражаться — но не упрекать. Она безупречна.
Айвен упрямо нагнул голову, свел брови на переносице и повторил:
— Если все действительно было спланировано… Тогда почему? И как? У нас что, так много хороших агентов, что можно ими разбрасываться и пускать без долбаного прикрытия?
— Прикрытие у него было. — Леди Элис поморщилась, однако пенять сыну на неподобающий лексикон не стала: то ли не хотела повторяться, то ли сочла ниже своего достоинства обращать внимание на такие низменные вещи. — Но эти болваны… Я хочу сказать, что они его потеряли.
— Потеряли?! Это как? Он же не носовой платок, а они не младшие школьники! Как такое вообще могло случиться?
— Вот об этом я как раз и хотела поговорить. В том числе. — В ее голосе появились холодные угрожающие нотки, но Айвен уже перешел точку невозврата.
— Исключено. В квартиру я тебя не пущу.
«И не позволю друзьям и коллегам доделать то, чего не удалось врагам».
Она снова смотрела мимо. Поразительно, но это не выглядело так, словно она отвела взгляд, нет. Она просто обнаружила нечто более достойное, чем ее непутевый сын, и предпочитала обращать свою речь к этому более достойному.
— А я, собственно, и не с тобой сейчас говорю, Айвен.
Она смотрела мимо. Нет, не мимо — за спину Айвена. Вглубь его квартиры.
Айвен обернулся, уже зная, что увидит, и злясь еще больше.
— Какого хрена ты встал?!
Байерли — сонный, всклокоченный, бледный до синевы и слегка пошатывающийся. Не мог найти более удачное время, чтобы выползти! Разумеется, босиком, словно тапочки не для него поставлены. Разумеется, кутающийся в плед, он все время мерзнет. Застыл в коридоре памятником самому себе и уставился на леди Элис, словно кролик на удава. И в край пледа у горла вцепился так, словно это единственное, что может его защитить.
— Бай, тебе надо лежать! Тебе сказали постельный режим, так какого черта?! Ты что, хочешь здесь грохнуться и обратно в больницу?
Байерли с явственным трудом оторвал взгляд от леди Элис и посмотрел на Айвена. Странно так посмотрел. Айвен был уверен, что он опять начнет спорить и сопротивляться, как всегда, но гребаный Форратьер его опять удивил, безропотно позволив увести себя в гостиную и уложить обратно на диван.
Жаль только, что у всех плюсов имеются свои минусы — леди Элис, которую более некому было удерживать на границе айвеновской квартиры (ну не захлопывать же дверь перед носом у родной матери!), прошла следом и теперь с выражением Крайнего Неодобрения осматривала разложенный диван, мятые подушки, сброшенное на пол и так и не подобранное одеяло и прочие признаки вопиющего отсутствия порядка.
— Вынужден сдаться на милость превосходящих сил противника! — Байерли, уже лежа, захихикал и вскинул правую руку то ли в старинном жесте сдачи в плен, то ли просто отмахиваясь от Айвена, поправлявшего плед (наученный прошлым опытом, на этот раз Айвен его вовремя сдернул и вытаскивать из-под лежащего не пришлось). Дышал Байерли тяжело и быстро, словно только что пробежал марафон, а не прошелся до двери и обратно, да и перед самым диваном Айвену пришлось его слегка придержать, не позволив завалиться на подушки слишком уж резко. Но он не был бы Байерли, если бы перестал хорохориться, даже задыхаясь и делая короткие паузы чуть ли не после каждого слова. — Повержен, похищен, взят в плен во цвете лет! Надеюсь, Форпатрилы не имеют обыкновения морить своих пленников голодом?
Словно дождавшись именно этой реплики, на кухне пискнула микроволновка.
— О, вот и завтрак! — оскалился Айвен в преувеличенно радостной улыбке и устремился на кухню, деликатно подхватив леди Элис под локоть: — Ты ведь поможешь мне с подносом, правда?
Тон подразумевал скорее утверждение, чем просьбу. Вздернутая бровь леди Элис недвусмысленно (и весьма укоризненно) вопрошала: «А как же ты справлялся один ранее?» — но сама леди опускаться до спора или укоров не стала. Да здравствуют правила этикета и те, кто их придумал!
По тому, как старательно его мать и Байерли игнорировали присутствие друг друга (вернее, игнорировал опомнившийся Бай, демонстративно обращаясь только к Айвену, леди же Элис просто выжидательно молчала, поглядывая со значением то на него, то на своего сына), Айвен уже понял, что при нем никаких серьезных разговоров эти двое вести не станут. А оставлять их наедине друг с другом он не собирался. Чисто из эгоистических соображений, конечно же: ну не вечно же ему с Баем возиться? Хотелось бы побыстрее освободиться, что станет возможным, когда беспомощный и неспособный о себе позаботиться пациент перестанет быть таковым. А стрессы скорейшему выздоровлению не способствуют.
— Мясной пирог и кофе? — Леди Элис скептически рассматривала сервировку подноса. — Не слишком-то диетический завтрак для больного.
— Кофе с молоком, и молока там намного больше, чем кофе. — Айвен философски пожал плечами: — А ты никогда не пробовала заставить Бая выпить молоко без кофе?
— С тобой когда-то мне удавалось справляться.
— Это был я. И мне тогда было шесть лет. Захватишь салфетки? И дверь придержи, пожалуйста, у меня руки заняты. Спасибо.
Айвен поставил поднос на придиванный столик. Пока их не было, Байерли успел отдышаться и стать еще более несносным, чем обычно: ворчал, что лежать ему надоело, что подушки жесткие, плед колючий, а салфеткой Айвен его вообще собирается задушить. Похоже, присутствие стороннего зрителя в виде леди Элис стимулировало его скандальность. Когда же Айвен, не обращающий на все это показательное выступление ни малейшего внимания, принялся нарезать пирог на небольшие куски, Байерли возмутился уже в полный голос:
— Может, ты за меня еще и жевать будешь?! Я не младенец! И не умирающий! И вообще вполне мог бы позавтракать и сидя за столом!
Однако никаких попыток встать не сделал, и Айвен счел нужным подыграть. Ну хотя бы из благодарности, что не приходится снова возиться с пресеканием этих попыток и укладыванием строптивого больного обратно.
— Не можешь. У тебя постельный режим. Доктор сказал лежать до конца недели, вот и лежи.
— Зануда! Айвен, ты знаешь, что такое зануда? Вот ты зануда и есть, самый натуральный! С тобой проще согласиться, чем объяснить, почему ты не прав. Да и вообще я есть не хочу! Я не привык плотно завтракать!
— Никогда не поздно заводить хорошие привычки.
— У меня слишком много скверных привычек, Айвен! Даже если бы и нашлось местечко для одной хорошей, ей было бы чертовски неловко в таком окружении! Терпеть не могу пироги!
— Есть растворимая кашка. Молочная. С изюмом. Хочешь?
— Не хочу!
— Мальчики…
Кажется, Байерли вздрогнул, хотя поручиться Айвен бы не смог. Но по крайней мере замолчал и уставился настороженно за айвеновское плечо. А вот сам Айвен вздрогнул точно.
— Я, пожалуй, не буду вам мешать. — Леди Элис смотрела на них как-то странно, при этом покусывала нижнюю губу, словно в попытке скрыть улыбку. — Бай, желаю тебе скорейшего выздоровления и жду от тебя подробный отчет… ладно, пусть через три дня. Руки у тебя повреждены, понимаю, писать нечем, но язык, как я успела убедиться, не пострадал. Так что надиктуй, будь так любезен. Айвен, проводи меня.
Если Айвен ожидал, что его уводят для материнского разноса, то он ошибся. Леди Элис молчала все время, пока он помогал ей надеть пальто и открывал перед ней дверь. И лишь перед самым лифтом обернулась, окинула Айвена странным взглядом и сказала задумчиво:
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Айвен не успел спросить, что она имела в виду. Поначалу замешкался, а потом было поздно, она уже вошла в лифт, не спрашивать же через закрывающиеся дверцы? Оставалось только вздохнуть и вернуться к прерванному завтраку. Предварительно заперев входную дверь и надеясь, что больше визитеров не будет — хотя бы сегодня.
— Общение с тобой отупляет, ты не находишь? — сказал Байерли, дожевывая последний кусок пирога. Он еще вроде бы и ерничал, но уже без прежнего запала, устало как-то, и выглядел скорее смущенным, чем наглым. — Я поздно сообразил: надо было как раз изображать ну о-о-очень больного, ах, я слабый, глаза там закатить или в обморок картинно рухнуть, пробуждая в ней чувство вины и все такое. Может, и на недельку бы отсрочки расщедрилась, для умирающего-то!
«Ну да, ну да. А то я не видел, каких сил тебе стоило не рухнуть».
— Может быть. Дать добавки?
— А давай! Вкусный пирог, и я даже знать не хочу, какой гадости в него напихали в твоей чертовой пекарне и какими немытыми руками ты его хватал!
— По-моему, все это полная чушь. Я вообще не вижу смысла в этой проверке. — Человек в синем свитере ритмично постукивал карандашом по столу, рассматривая изображение с веб-камеры.
— Я так и сказал твоему начальству. Мне ответили: «Береженого бог бережет».
— Я думаю, два-три случая еще отследят, и если никаких эксцессов не будет, плюнут.
— А если будет? — настороженно спросил его собеседник.
— А если будет, то и проверять начнут по-другому, как следует. Хотя по мне, нечего там проверять… Знаю я все про эти смертельные файлы. Детский сад,
— ответил человек в синем свитере.
— Это из-за того японского мультика, который приступы эпилепсии вызывал. Тогда поначалу тоже никто не верил, что это по-настоящему опасно, смеялись только. Теперь на воду дуют.
Человек в свитере помолчал и продолжил:
— Хороший испытуемый попался… Уравновешенный, флегматичный и, похоже, без особенного воображения.
— Не обольщайся. Этот тип людей внушению как раз очень подвержен. В толпе цыганки выбирают именно таких.
— Не думаю, что этот Вадик хоть чем-то похож на рефлексирующего эмобоя. А то ударился бы в истерику, и доказывай потом, что это самовнушение.
Дымов добросовестно составил план реферата. Ночью, пока работает модем, надо набирать как можно больше материала, а вычитывать его можно и днем, когда не будет клонить в сон. Но Дымов так не мог, хотя и сам понимал, что слишком много времени тратит на ерунду — никто его реферат читать не станет. От шевелящихся по сайтам грудей, животов и задниц рябило в глазах, так же как от обширных бессмысленных текстов, и время от времени он поднимал взгляд на стену, видел в зеркале себя и довольную глупую морду хаски — ночного кошмара впечатлительных девушек.
— Что смотришь, уродище? — Дымов подмигнул порождению фотошопа. — Сожрать меня хочешь?
Вообще-то по сравнению с двумя волкодавами хаски не казалась опасным зверем, несмотря на преувеличенные зубы. Дымов живо представил себе не картинку, а настоящую собаку за спиной, — это показалось ему неприятным, захотелось оглянуться, но он удержался. Маленькие, неестественно высоко и близко посаженные глазки не мигая глядели из зеркала, и от этого навязчивого взгляда начала болеть голова. Впрочем, от ночных посиделок за монитором у Дымова всегда болела голова… И от кофе на ночь тоже.
Он зевнул и вернулся к реферату, заставляя себя думать о науке культурологии. Хаски продолжала смотреть из зеркала не мигая, наглая и уверенная в своей значительности. Подумалось, что она терпелива и спешить ей некуда.
Не меньше часа Дымов вчитывался в умные бессодержательные слова готовых рефератов, тщетно стараясь сосредоточиться и понять, что же этими словами сказано. Нарисованная собака мешала сосредоточиться. Он намеренно не поднимал глаз, но и боковым зрением ловил пронзительный плотоядный взгляд. И смотрела собака не только в лицо, но и в спину. Боль поднималась в голову от позвоночника, стучалась в затылок и давила на глаза изнутри.
И стоило только поймать хоть какую-то полезную мысль в грудах словесного мусора, хоть немного продвинуться в работе, как в голове тут же вспыхивало: хаски! Дымов морщился, кривил губы, тщетно пытаясь посмеяться над самим собой, и с трудом возвращался к делу.
От печки давно струилось спокойное и приветливое тепло, но он никак не мог согреться — то ли простыл днем на ветру, то ли в сторожке в самом деле было холодно. Настоящий жар печка отдает потом, когда закрыта труба…
Огонь уже не гудел, и пора было поворошить угли и прибавить два-три полешка, но стоило подумать об этом, как между висков что-то больно лопалось: хаски! Словно неподвижность была залогом безопасности, а стоило подняться…
Дымов фыркнул и поднялся, нарочно поглядев на картинку, — взгляд хаски окатил его холодом, неподвижная глумливая улыбка пообещала продолжение…
Просто ночь не его время. Ночью в голову всегда лезут глупости, и жизнь, такая простая днем, превращается в сплетение сна и реальности. И ветка стучит по крыше… Дымов достал из буфета две таблетки анальгина и запил их, зачерпнув воды ковшиком, — вода была ледяной, несмотря на то что принес он ведра еще утром. Хаски смотрела с улыбкой: ну-ну…
— Что скажешь, психолог? — спросил человек в синем свитере.
— Я не психолог, я психиатр, — сквозь зубы проворчал его товарищ — по-видимому, не в первый раз. — По-моему, эта картинка ему до лампочки.
— А зачем он пил таблетки?
— Он пил что-то очень дешевое, анальгин или аспирин. Может, голова у него болит — погляди, он же того и гляди уснет. Я вчера, то есть сегодня, в шесть утра спать ложился, а он в это время уже встал.
— Он с ней заговорил, ты заметил?
— Ну и что? Люди, которые много времени проводят в одиночестве, часто говорят сами с собой вслух.
Лет пять назад, отрабатывая навык поэтапного ухода от возможного преследования, Лина оказалась на побережье Индии перед началом тайфуна. Ничего необычного… только странная тишина и воздух, от которого шевельнулись волосы…наэлектризованный воздух. А спустя две минуты, пока феникс удивленно рассматривала неестественно затихший берег, море забурлило, и по деревьям со свистом ударил ветер.
Почему она сейчас это вспомнила?
Потому что слова Вадима вот так же наэлектризовали воздух… Разом подобралась Магда, дрогнули руки Александра, а Леш, только что замкнувший чары, замер… и медленно повернул голову в сторону брата.
— Я, Вадим Соловьев, принимаю на себя ответственность за твою судьбу, Ян… — негромко, но веско договорил Дим. – Обещаю.
Несколько секунд братья молча смотрели друг на друга. Несколько секунд Лина от души жалела о том, что она не телепат. Наконец Леш кивнул и как-то извиняюще улыбнулся. Словно попросил за что-то прощения.
Людмила подняла брови:
— Я чего-то не знаю?
— Все нормально… — разом ответили братья, и тут же отвлеклись на Яна. Забыв про Александра, юный демон попытался встать с дивана… и, разумеется, тут же рухнул обратно. В четыре руки его уложили, быстрый перешепот – в руках Вадима блеснула та самая ампула.
— Пап, чары как?
— Сняты. Вполне можно лечить.
— Отлично. Ну-ка, Ян… ты как себя чувствуешь, кстати?
Темные глаза блеснули удивлением:
— Хорошо… странно. Не болит почти.
— Вот и ладно… — голос Леша зазвучал странно-напряженно, — Тогда хлебни лекарства. Это называется регенератор, он полезный, хоть и невкусный… давай-давай, смелее… не отравим.
Регенератор? Феникс с интересом пригляделся к мутноватой темно-красной жидкости в ампуле – от жидкости отчетливо несло магией. Регенератор… интересно, это что такое?
В следующую минуту она мысленно ахнула, зачарованно вглядываясь в то, как стремительно тают на теле молодого демона россыпи темно-багровых точек – следы игл, как зарастают рубцы и странно-правильные пятна ожогов. Оставались только шрамы – сначала алые, потом розоватые, едва заметные.
Да уж, не отравили…
Какое, однако, полезное лекарство.
— Я точно чего-то не знаю, — покачала головой впечатленная Людмила, — Но очень хочу знать. И мы обязательно поговорим об этом… позже.
— Угу, — буркнул Леш, — Ян, все в норме?
— Да… — юноша изумленно смотрел на свою руку.
— А вот ты — нет, — пригляделся к сыну Александр. – Опять, да?
— Ну, пап! – дернул плечом молодой маг, отодвигаясь в сторону. Напрасно! С другой стороны над ним навис весьма рассерженный Вадим – у старшего братца глаза сыпали искрами.
— Лешка!
Лина перевела взгляд с одного на другого… посмотрела на притихшего Яна… и вдруг поняла, почему у демона ничего не болело. Ну, Леш!
Эмпат… несчастный.
Вряд ли когда-нибудь жилище Соловьевых удостаивалось чести принимать демона. Но, тем не менее, население квартиры справилось с приемом нежданного гостя вполне на уровне.
Александр, которому, судя по всему, очень хотелось расспросить демона о том, о сем, сдержал служебное рвение и ограничился простым сопровождением Яна в комнату «сюзерена». Решено было пока поселить его там. Леш тоже заглянул на минутку и вынырнул с сумкой, стопкой книг и каким-то свертком – он переезжал обратно в свою комнату, к Лине.
Людмила принесла стопку свежего белья, аккуратно расстелив на диване. Игорек топтался у дверей и сердито сопел, не зная, ругаться дальше по адресу демонов или пожалеть конкретно этого? Маринка, гордо посмотрев в сторону мамы, притащила из кухни поднос, на котором красовались чашка чая, печенье и сухарики – универсальная пища для всех рас. Молодец, девчонка. Демоны вообще-то практически всеядны, многие едят даже мох и плесень в пещерах, но непривычная еда не самое лучшее для раненого, пусть даже бывшего. Правда, молодой демон не оценил ее заботы. На несколько минут он вообще перестал что-либо замечать. В комнате Дима, на подоконнике рядом с рабочим столом заботливые руки Людмилы разместили целую выставку комнатных растений. На первом плане гордо красовался пушистенький кактус, увенчанный облаком алых соцветий.
Соловьевы не сразу поняли, почему их невольный гость оцепенел у порога и перестал реагировать на вопросы и советы.
— Ян. Эй, очнись! Я-ан!
Юноша медленно повернул к ним лицо. Казалось, глаза у него стали еще больше – уже не темные, а синие-синие. Потрясенные.
— Преисподняя… — прошептали, казалось, именно глаза, — Преисподняя… это… это цветок?
— Кактус? Ну да, это айлостера. А что?
Кажется, Ян услышал только часть слов. Очень небольшую часть.
— Кактус, — зачарованно выдохнул он, — Пожалуйста… а его можно потрогать?
В результате Диму досталась самая сложная работа – оторвать своего нового подданного от кактуса, чтобы тот, наконец, лег спать (и дал возможность всем Соловьевым разбрестись по комнатам и попытаться отдохнуть до уже недалекого рассвета).
Как он с этим справился, Лина уже не видела – вымотанное семейство все-таки потихоньку стало расползаться по комнатам, и последнее, что заметила феникс – это как Дим пододвигает к дивану кресло и ставит туда и горшок с колючим счастьем, и еще что-то зелененькое-цветущее…
В мире есть несколько основополагающих законов, которые будут вершиться всегда. Дождь непременно падает сверху вниз, зимой зайцы меняют серую шкурку на белую, а квадрат гипотенузы непременно будет равняться сумме квадратов… ну, вы знаете. Есть законы не столь научные, но известные всем и каждому: Например, бутерброд при падении обязательно упадет маслом вниз, забытый дома зонтик – гарантия ливня… и наконец, если вы соберетесь обсудить что-то важное, кто-нибудь вам непременно помешает! Таков закон мироздания, и с ним не поспоришь. Вопрос только в том, что именно мешает сильнее.
Кто-то скажет – усталость. И будет прав, в общем-то. Трудно сосредоточиться, если ноги подгибаются, руки дрожат, а утомленное тело использует любой миг покоя, чтобы соскользнуть в сон.
Родители и педагоги скорей всего будут пылко объяснять, какой дивной помехой могут стать «цветы жизни». То есть дети. С ними точно не соскучишься. Их тут же перебьют ветераны армейской службы и объяснят «штатскому гражданину», что по-настоящему мешают обстрелы и атаки. И они, безусловно, будут правы.
Только все это ерунда.
По настоящему отвлекает от обсуждения – это когда комната одна на двоих, а напротив – он, и его рука на плече, и от нее словно расплываются по телу радужные искры…
И все бы ничего, но вот когда глаза встречаются, и тогда слова замирают на губах… а сами губы разом пересыхают… и тело становится легким-легким… как воздушный шарик… и этот шарик словно ветром шевелит, передвигает… несет. Прямо к Нему.
И проблемы отодвигаются куда-то далеко-далеко…
До утра.
— Й-иии-ху!
— Я лечу!
— Рок навсегда!
— Ууу-ху!
Байк ревет, из-под колес летит песок, голоса перекрикивают грохочущую музыку. Банда «Крутые колеса» веселилась в дюнах, как настоящие байкеры! По правде сказать, ни Череп, ни Кольцо, ни Шип настоящими байкерами не были. Но им нравилось считать себя таковыми. Поэтому, удачно толкнув клиентам партию «креша», парни прихватили пива и отправились в пустыню, скинуть напряг и словить кайф, как реальная крутизна.
Мясо на шашлык подгорело, но это никого не расстроило. На пиво хорошо лег джин, так что настроение у всех было на уровне. А для окончательного кайфа достали уцелевший пакетик с «крешем».
Было крышесносно, пустыня казалась громадным батутом, на котором банду покачивало, как на вибромассаже… мотоциклы громадными зверями притаились рядом. Будто чудища… Кольцо потянул к себе Кошку, но та уже дрыхла и не проснулась, даже когда он ее пнул. А мотоциклы ползали вокруг, и рули изгибались, как усики – байки принюхивались, куда делись хозяева. Хороший глюк… Круче бывает только от травок Шипа, не зря про него сплетничают, что он типа как экстрасенс…
Истошно заорал Череп – его глюк вышел какой-то нехороший, про серые морды с клыками, которые хотят его сожрать. Чего-то там визжала и его девка – словили глюка на двоих, что ли? Не, лично он, Кольцо, будет смотреть на байки. Они прикольные…
Когда байк заслонила серая фигура с красными глазами, Кольцо еще успел ощутить досаду, что глюк Черепа явился портить ему кайф…
Сегодня семья Соловьевых проснулась с трудом. За завтраком зевал даже Александр, хотя ему-то зевать было по званию не положено. Чего уж про остальных говорить! Мила едва не обожгла руку, наливая кофе. Леш уже несколько секунд смотрел в свою тарелку, словно никак не мог опознать предложенную еду. Хотя там были самые обыкновенные оладушки. Заинтересованная Лина присмотрелась к остальным.
Дим, подавив зевок, разъяснял своему подданному, что такое мед и сгущенка и почему ими нужно поливать «вот эти круглые кусочки теста». Демон послушно слушал своего сюзерена, но синие глаза смотрели вовсе не в тарелку, а на кадку с лимоном и полочку фиалок. Кажется, оладьям не судьба быть съеденными быстро. Интересно, как бы сегодня завтракала Магда? Горная волшебница наверняка тоже не выспалась. Но она давно у себя дома, не проверишь.
Игорь угрюмо тыкал вилкой в одинокую оладушку, уже политую в три слоя, и явно размышлял о демонах… Сонная Маринка посолила свою порцию, явно перепутав сахарницу с солонкой. Только рыбки в переносном аквариуме были свежи, как розы, и уже успели слопать корм, полушепотом поцапаться из-за последнего аппетитного червячка и сейчас дружным трио выстроились у стекла, с завистью наблюдая за чужим завтраком.
Судя по взглядам телескопических глазок, Соловьевых ждала пылкая проповедь в защиту прав животных, но «несчастные голодающие» зашли издалека:
— Сегодня было три вызова по сети. Первый – Марине Соловьевой от некоего Михи, опознанного как Михаил Медведев. Помните, такой юноша со змеей на шее?
Марина разом проснулась:
— Это татуировка!
— Татуировки… с чего бы это приличному самцу себе чешую узорами всякими портить?!
— Что он сказал-то? – Марина, судя по всему, твердо решила не обращать внимания на рыбье хамство.
— Что в кино зовет! Сегодня, вечером, на картину про драконов с эффектом приступа… тьфу ты, присутствия. Мы сказали, что ты не пойдешь…
— Я пойду! — девчонка посмотрела на родных и умоляюще сложила руки, — Можно, а?
— Дим? – отец поднял бровь в сторону старшего.
— Приличный парень, — пожал плечами Вадим.
— Леш?
Эмпат помотал головой:
— Нет-нет, больше не заставляйте меня его проверять! Я всего чуток послушал, так сам чуть в Маринку не влюбился! И за что, интересно, любить такую вредину?
— Я тебя тоже люблю, — хмыкнула «вредина». – Ма-ам, можно?
— Я не против. А тот случай, с Игорьком, вы уладили? Ну тот, когда он вздумал колдовать прямо на улице? Что там тебе срочно понадобилось – зайчики?
— Ласточки. Но это ничего. Мы уже разобрались с той теткой… ну, которая нас видела, – подал голос Игорек.
— Интересно, как?
— Ну-у… мы попросили кое-кого…
— Конкретнее.
— Ну хорошо. Мы попросили дочку тети Маргариты. Она и зашла к этой женщине. Мол, здрасте, я из соцслужбы узнать насчет вашего мнения про скидки в магазинах.. а можно попить водички, ой, какая у вас квартирка уютная… ну уболтала эту бабулю, а потом за чаем они разговорились и Вероничка ей как бы невзначай рассказала, что банда мошенников недавно стала по городу кочевать. Ловят, мол, одиноких бабушек и дедушек. Нанимают фокусников и гипнотизеров, те какой-нибудь фокус покажут – и бабуся всем рассказывает, что чудо видела. И все, мол — ее в специнтернат забирают, а квартирка – мошенникам. Бабка язык прикусила и Вероничке ни слова про Игорька нашего не сказала. Наверное, он сейчас в ее квартире может слона вызвать – она никому не расскажет.
— Сама придумала?
— Вместе.
— Фантазеры… а что-то в этом есть. Иди уж. Только дома быть не позже…
— Девяти вечера, я помню. Спасибо, мам!
Маринка расцвела, заулыбалась и выпорхнула из-за стола бабочкой, спешащей за нектаром. Спустя минуту из комнаты послышался классический стон девушки перед свиданием: «Ой, а что же мне надеть?» и семья обменялась понимающими улыбками.
— Второй вызов, – неумолимо продолжило хвостатое счастье семьи Соловьевых, поступил от администрации анклава. Вскоре ожидается посещение территории чиновниками городских служб и от жильцов требуется убрать или замаскировать все «нечеловеческие факторы».
— Это-то несложно… — вздохнула Людмила. – Самое трудное тут – заставить вас замолчать.
Рыбки обозрели хозяйку таким взглядом, что на память невольно пришли Фемида, Немезида и прочие недобрые существа.
— И наконец, — прокурорским тоном продолжила Екатерина, — с час назад поступило напоминание Алексею Соловьеву о благотворительном концерте в пользу сирот и детей с ограниченными возможностями, имеющем место быть сегодня в концертном зале.
Алекс поперхнулся кофе.
— Сегодня?! Демон побери, я забыл совсем. Лина, ты меня спасешь?
Значит, и такие демоны бывают. Которых не интересует добыча с «Верхнего уровня». Которые не озлоблены на всех и вся, не пакостят везде, где только могут, а готовы торчать у цветочков дни и ночи напролет. И не только у цветочков. Дим, например, сразу проснулся, когда увидел, как его оригинальный новый подданный стоит и с непередаваемым выражением смотрит на небо, будто там носится стая драконов, распевающих «Чунга-чанга». Ну да, парень первый раз в жизни видел восход солнца…
Все понятно. Пришлось втолковывать, что вообще-то на солнце смотреть можно только в периоде восходов-закатов, а просто так не рекомендуется. А потом еще и объяснять, что такое восход… и заодно, что такое утро, закат, вечер…
Лешка про него явно что-то знал и мог подсказать, куда его деть, но братец унесся на репетицию концерта вместе со своей феникс, оставив старшего брата наедине с демоном, нежно облапившим кактус. Отец предлагал забрать это живое чудо к себе, в Свод Небес, способности проверить, вообще осмотреть. Но Вадим не дал. Демон там или кто, но это слишком для парня – вчера родной отец и братья потащили тебя на алтарь, а сегодня – отказался тот, кто принял твою присягу… Да после такого только топиться.
Отец понял. А может, уговаривать было некогда – одесский анклав вроде притих, но разбираться там теперь до морковкина заговенья. Так что остался Ян с тобой, и куда его теперь девать, решать именно тебе.
— Так, Ян.
— Да, господин.
— Завязывай с господами. Меня зовут Вадим. Обращаться только так.
— Да, г… Вадим.
Не глупый. И на том спасибо.
— Теперь так: что ты делал в пещерах? Ну, чему-то тебя учили?
— Нет. Зачем?
Действительно, зачем. С точки зрения Долински все логично: растет у тебя в пещере живая батарейка, или шашлычок по-карски, так и пусть растет. Зачем шашлык чему-то учить? Уроды.
— Ладно. А чем бы ты хотел заниматься?
Синие глаза сверкнули:
— Я…
Спустя три минуты Дим озадаченно рассматривал молодого демона, наконец закрывшего рот после страстной речи про эркеры, пилястры, объемы пространства и оранжереи… книги еще.
Ничего себе. Демон, мечтающий стать дизайнером и обожающий оранжереи. Стоп! Оранжереи…
Спустя десять минут, два звонка, короткого инструктажа и наложения чар блокировки от обнаружения Дим сдал своего подданного Феликсу, бывшему однокласснику, ныне совладельцу семейного предприятия – роскошных теплиц. Там Яну будет чем заняться до вечера.
Он посмотрел, как удаляются в теплицу две фигуры – размахивающий руками Феликс и безмолвный от восхищения демон, — и усмехнулся. Вряд ли эти двое вспомнят до вечера о чем-то, кроме цветочков.
Вот у тебя и первый подданный, Дим.
Демон, кстати. Прямо как у твоего альтер-эго. И регенератор уже появился на свет – точно как в той реальности. И с Координаторами ты уже не раз цапался, как по заказу.
Что дальше будешь делать – подчинять себе Уровни? Захватывать власть над миром? Лешку в темницу запихивать? Вон он как вчера вскинулся, услышав твое «принимаю присягу». Свет, ну и бред в голову лезет…
Лешка ведь попросил прощения. Регенератор тоже он помнит, а не я. И я – не Вадим. Он – это он, а я – это я. Мы разные, демон побери, разные.
Кому ты доказываешь, Дим?
Лешке? Он и так знает. Миру? А тот не в курсе про Великого Повелителя Вадима Соловьева.
Себе?
А сам поверишь? Долго еще будешь бояться собственной злости, бояться встречи с серыми упырями из этого чертова Дайомоса? Мучительно обдумывать каждый шаг, опасаясь, что вот шагнешь – и станешь ближе к седому себе с пепельными глазами.
Нет, дальше так продолжаться не может. Не могу я вот так, намеками, ощупью… Знать нужно.
Небо снова играло в калейдоскоп. Синие пятна, желтые тучки, красные полосы…
Словно услышав его, цветные пятна задергались, скручиваясь в смерчики. Отзываются… хозяин пришел. Барьеру все равно. Что ж, к лучшему.
Покажись!
Небо не отозвалось.
ПОКАЖИСЬ. ТЫ ЗДЕСЬ. Я СЛЫШУ.
Дохнуло холодом. Почти снежным… Один из вихрей оказался совсем близко. От радужной сумятицы даже глаза заломило. Резко закружилась голова, и Дим пропустил момент, когда пляшущие сполохи словно втянули его в себя.
Спасать пришлось не только Леша, но и всю его группу. Парни имели неосторожность пообещать целых три песни, причем одну обязательно с танцем, а на репетиции, увы, не было времени. Так что брали старые, а танец… танец возлагался на Лину.
Так что на выбор танца, осмотр сцены, всякие прикидки и отбор танцевального костюма времени оставалось в обрез.
Сейчас подготовительная cуматоха в зале уже отбушевала. Осветители уже заменили все, что у них лопнуло, светотехники уже разложили, развесили и распихали по местам свои коробочки, звукооператоры все проверили в тысячный раз… Обпился успокоительными порядком охрипший распорядитель концерта. Капризничающие звезды наконец поделили места, кому за кем выступать (не могли заранее выяснить!) и сейчас настраивались на работу, каждый по-своему: кто-то гладил любимую собачку-талисман, кто-то пилил привычных ко всему костюмера и визажиста…
В зал наконец стали запускать народ. К креслам потянулись зрители постарше, публика помоложе стянулась к сцене и выражала полную моральную готовность подпевать, танцевать и орать до хрипоты, поддерживая своих кумиров.
Все так знакомо…
И привычно замирает сердце от первых аккордов гитары…
Мы о завтра думать не будем –
Можем позволить.
Два бокала, вишня на блюде,
Двое нас, двое.
Светотехники не подвели – не успели отзвучать последние слова, как из полутьмы на сцене проросли два языка огня, дрогнули… качнулись навстречу друг другу … и переплелись, слились воедино. Двое, двое…
И в одну сливаются тени
За темною шторой.
Мы до завтра оставим сомненья,
Доводы, споры.
Пламя вновь распадается на два огня – нет, два человеческих силуэта, и призрачный юноша с невесомой девушкой, взявшись за руки, кружат, не в силах оторвать друг от друга глаз.
Мы поймали в пригоршни ветер,
Синюю птицу.
От него ли, – мы не заметим, —
Дрогнут ресницы?
Нарисует рассвет нежный профиль,
Волосы, руки.
Поцелуй наш горек от кофе –
Не от разлуки…
Ясный голос несся над затихшим залом, и люди светлели лицами. То ли радуясь за неизвестных влюбленных из песни, то ли вспоминая свое обретенное счастье…Лина машинально провела ладонями по щекам, и с удивлением ощутила влагу.
Эмпат… несчастный. Растревожил.
Но долго грустить зрителям не дали.
Замолкшая было гитара как-то озорно-легкомысленно выдала пару веселых аккордов, и по зрительному залу словно прошла волна – ноги сами собой срывались в притопывание, а губы неудержимо расцветали улыбками. Усмехнулась и Лина. Группа выдавала уже известную песенку про чародея-неумеху и героя, который прятался в кустах от влюбленных слоних и прочих дам.
Неизвестно, использовал на этот раз Лешка эмпатию или нет, но заведенный зал хохотал уже на втором куплете, а на пятом, после того, как в дело включилась та самая слониха, народ уже стонал. Звезды-конкуренты, поначалу еще высокомерно морщившие носы на песни молодой группы (всем известно, что «на разогрев» лучших не зовут), забыв о надменности, смеялись вместе со всеми. Лина сама видела, как горделивая Эль Дива, кумир плазмосети, забыв о тщательно наведенном макияже, вытерла слезы вместе с тушью, пудрой и румянами… и ничуть по этому поводу не расстроилась. Рядом привалился к стенке мэтр эстрады Макс Галкин… Согнулся в три погибели конферансье….
А через несколько секунд по сцене забегали световые волны – осветители, в конце концов, тоже люди. Вот и не удержались.
Это был успех.
— Зачем ты пришел? – пепельные глаза смотрели устало.
— Не догадываешься?
Если мы правда одно и то же, должен бы догадаться…
— Курс гадания я завалил, — без улыбки признался альтер-Дим. – Так что с прогнозами всегда были проблемы. Зачем пришел? Работы мало?
Странный у него тон. Почти враждебный. И этот испытующий взгляд… Сколько он прожил тут, что передумал? И что думает о своей второй версии?
— Я сдал гадание, — вдруг сказал Вадим. – На «нормально». Погрешность прогнозов – пятнадцать процентов. Только времени отнимает много…
Альтер-Вадим не шевельнулся.
— У меня есть девушка. Иринка. И работа. Я – не ты, понимаешь? Ты можешь успокоиться, история не повторяется.
Он угадал. Неподвижное лицо Вадима-второго как-то… оттаяло.
— Хорошо бы. Но все же… Зачем ты здесь?
Алекс. Дай-имоны. Ян. Регенератор. Он должен знать.
— Хочу твою память.
Черное платье с золотой каймой по подолу. Волосы черной волной. Золотой цветок у гребня. И кастаньеты.
Словно облитая темнотой, гибкая фигура замерла у края сцены.
Звон гитары. Ни движения – только чуть шевельнулась туфелька у подола. Легко стукнул каблучок.
Новый аккорд. И снова – лишь стук каблука. Резкий звук кастаньет словно оживляет статую – по телу пробегает дрожь, девушка гибко-плавно поводит плечами…
И точно буря срывает ее с места.
Юбка стала вихрем, волосы бурей, улыбка на смуглом лице – молнией, манящей, но опасной, опасной, но бесконечно притягательной…
Смотри на меня. Смотри только на меня. Смотри – и помни.
Телу жарко, сердцу тесно, и сцена, кажется, сейчас раскалится под ногами. Горячо. Нестерпимо, невозможно горячо.
Прекрасно.
Кажется, ничто не может остановить этот оживший вихрь. Кажется… Кажется, в теле что-то плавится. Кажется, феникс раскрывает крылья и поднимает над землей…
И тело живет своей жизнью, живет музыкой, живет!
А потом обрывается музыка.
И ты остаешься на сцене в кольце ножей, с сумасшедше довольным Фениксом…
И гадаешь, как это вышло.
Вот это да! Как же это вышло?
— Лина! – одними губами говорит Леш. — Лина, неужели?
Его голос почти не слышен, шум зала накатывает и глушит, но она понимает. И одновременно – не понимает. Это невозможно! Девушка медленно опускает края шали, недоверчиво глядя на серебристый блеск под ногами – свои ножи.
Блокировка. Чары, ограничивающие ее магию, чары, снять которые даже Стражам было не под силу … они просто сгорели, неведомо почему?
А зал беснуется, выкрикивая «бис» и «браво». Лешкины штучки?
Феникс нетерпеливо дергает руку хозяйку за руку, и в машинально раскрывшейся ладони возникает еще один нож. Острый блик, знакомая теплота и тяжесть…
Правда… Это правда.
— Бис! Бис!
Улыбка замерла на губах. Преисподняя, Феникс, ты что творишь? Обрести силы – здорово и замечательно, но другой момент выбрать можно было? Не такой, когда хозяйка на виду у тысячи с лишним человек? Что случилось, кто пережег чары, она узнает потом. Сейчас – надо как-то отвлечь толпу.
Лина озорно улыбнулась и вскинула руку, прося тишины. Леш понимающе отозвался аккордом гитары… и стало тихо.
Хотите бис – будет!