Когда Клотильда обращала свой мысленный взор к той стороне, что противодействовала рассудку, к той части самой себя, что отвергала возможность компромисса, она видела нечто вроде живой чешуйчатой горы, которая возвышалась на столбообразных когтистых лапах, от упрямства и ярости глубоко вросших в каменистую почву.
Чудовище было таким огромным, что сдвинуть его с места, заставить сделать шаг не смог бы даже архангел Михаил со всем своим небесным воинством.
Чешуя чудовища блистала, как самый крепкий отполированный доспех. И в доспехе не было ни трещины, ни вмятины, ни другого изъяна. Стрелы и копья тыкались в эту броню, будто беспомощные котята.
И это чудовище обитало в ней. Возможно, это чудовище и была она сама. Голов у чудовища было по меньшей мере три: гордыня, самолюбие и тщеславие.
А рассудок, будто карлик с игрушечным мечом, подпрыгивал где-то у пятки дракона, пытаясь пощекотать или оцарапать. Нет, она не могла уступить.
Уступить означало отогнать чудовище, набросить стальные удила на три огнедышащие морды, а рассудку, этому карлику, позволить вцепиться в загривок.
Нет, она не могла уступить, не могла унизить себя.
В ее жилах текла королевская кровь. Она лишится права носить титул принцессы, если уступит безродному.
***
Вот так же мне было тепло и странно, когда я впервые очнулся в келье отца Мартина. Я лежал на чем-то мягком и был укрыт. На самом деле постель монаха была жесткой, но для меня это была едва ли не первая настоящая постель, в которой я оказался.
Не куча тряпья или соломы, а действительно постель – одеяло, льняная простыня, две маленькие подушки.
Я вернулся из небытия и удивлялся новизне собственных ощущений. Мне было тепло.
Осторожно открыл глаза.
А вдруг за этой удивительной новизной таится страшное? Спиной ко мне сидел человек в длинной темной одежде. Голова седая, а на самой макушке проплешина, круглая и аккуратная.
Я тогда еще не знал, что это тонзура. Подумал, что человек просто лысый. Человек временами потирал макушку ладонью и даже похлопывал.
Он сидел за столом.
А стол был весь завален бумагами. Листы большие и маленькие, в стопке и вперемешку, свернутые и прямые. На самом углу стола – огромная книга в черном переплете с медными застежками.
Человек время от времени ее открывал. Переворачивал листы очень бережно, будто они были стеклянные.
А еще на столе было много свечей. Они были налеплены друг на друга, возвышались, как восковая гора. И все горели, потрескивали и чадили. Свечи были налеплены и на стену над столом.
Мне сначала показалось, что их прикрепили к штукатурке, но затем я разглядел темные скобы и крючки, торчавшие из стены. На них и висела вся эта гирлянда.
Свечи сгорали и обращались в длинные узловатые сосульки. Человек за столом что-то писал. Я слышал, как скрипит перо.
Изредка кивал головой и даже произносил непонятные мне слова.
Я поискал глазами второго человека, но никого не нашел.
Человек разговаривал сам с собой.
Перо отрывалось от бумаги, и он размышлял, подперев голову кулаком. Тогда он очень сутулился, и я даже вообразил, что у него горб.
Про горбунов рассказывали, что они умеют делать всякие волшебные штуки и что нос у них длинный, загнут к самому подбородку.
Я приподнялся, чтобы разглядеть, какой у него нос. Человек услышал и оглянулся.
Я испугался.
Потому что горбун мог меня заколдовать. И еще он был из тех, в рясах, а я уже стал грешником. Я украл и сбежал.
И еще хотел украсть. Даже придумал, как это сделать.
Но у человека не было горба и длинного носа тоже не было.
Он смеялся, а морщинки вокруг глаз разбегались, подобно лучикам на воде.
– Очнулся, беглец. А ну-ка, расскажи, откуда ты взялся?
Оказалось, что горло у меня все еще болит и говорить я не могу.
Как рыба, разеваю рот. Он еще громче рассмеялся.
Потом переодел меня в чистую, сухую сорочку и накормил теплым бульоном. Как же это было вкусно…
Я тряхнул головой и отогнал видение.
Слишком больно вспоминать.
Побег вновь не удался.
А что не больно?
Куда бы я ни обратил свой взор, везде будут они, те, кого я любил, и те, кого потерял. Даже если попытаюсь вспомнить свою первую студенческую пирушку в кабачке «Грех школяра».
Там со мной был Арно, брат Мадлен.
Все три стража смотрят на меня.
– Не спать, – глухо говорит тот, с темными волосами. – Я не сплю, – отвечаю машинально.
– Ну вот и пройдись лучше, – продолжает темный. – А захочешь передохнуть – вот тебе.
Он вытаскивает из-под стола маленькую скамеечку, какие обычно ставят в молельнях, и, пнув, отправляет ее на середину.
Я не стал пренебрегать советом и поднялся.
Все же здесь творится что-то странное. Время идет, ничего не происходит. Я брожу от стены к стене. Пытаюсь сосредоточиться, но получается плохо. Мысли мечутся, как испуганные овцы в загоне. Перескакивают с предмета на предмет в лихорадочной попытке убежать. Но куда?
Они заперты в моей голове точно так же, как я заперт в этой комнате. Сесть в углу у стены мне не разрешили. Хотел прислониться спиной и затылком, чтобы действительно подремать, но тут же послышался голос темного.
– Я же сказал – не спать, или придется тебя встряхнуть.
Сколько же это будет длиться? День? Два?
Тревога все нарастает.
Я изнываю от неизвестности. И еще от скуки.
Мне нечем заняться. В своем каземате я мог бы, по крайней мере, предаваться своим мыслям.
Мог бы улыбаться, горевать, плакать. А здесь, в присутствии этих троих с хмурыми лицами и руками, тяжелыми, как булыжник, я чувствую себя неловко.
Я будто насекомое в стеклянной банке.
За мной наблюдают. Они видят все, что со мной происходит.
Это еще тяжелее, чем оковы.
Оставаться в неподвижности нелегко. Я считаю шаги. Десять в одну сторону и десять в другую.
Сто, двести, тысяча.
Прислоняюсь к стене.
В ногах легкая дрожь.
Эта скамейка посередине очень притягательна.
Но опуститься на нее означает выказать слабость. И стать беззащитным.
Чего же она добивается?
Входит Жиль. За ним поваренок с корзиной и еще трое. Что дальше? Поваренок извлекает из корзины пару оловянных мисок, салфетку, ломти паштета, зелень и сыр. Обед для стражей? Но Жиль делает знак мне.
– Иди поешь.
Я не так уж голоден, но главный приз – это перемена в одуряющем однообразии. У меня дрожь во всем теле. Только опустившись на скамью, ощущаю, в каком болезненном напряжении пребывает мой хребет.
– Что дальше, Жиль?
Он невозмутимо извлекает бутылку.
– Ничего. Вам велено оставаться здесь.
– Как долго?
– Пока ваше решение остается неизменным.
– Какое решение?
– Вам лучше знать. Мое дело исполнять приказы. А приказ таков – держать вас здесь под охраной, без сна, пока вы не передумаете. Если же передумаете, то вас тут же освободят.
– Да, но…
– Я больше ничего не знаю, – он отхлебывает из бутылки.
Так вот оно что!
Без сна. Вот она, пытка. Меня лишают сна.
А эти трое здесь для того, чтобы не позволить мне спать.
Вот почему тот темноволосый так строго следит, чтобы я не дремал. И вот почему здесь ни тюфяка, ни соломы. Я могу либо стоять, либо сидеть на этой скамеечке.
И больше ничего.
Если я прислонюсь к стене, они будут зорко следить за тем, чтобы я не заснул.
Если сяду, они не позволят мне уронить голову на грудь или завалиться на бок. Длиться это будет долго, не день и не два. Может быть, неделю. До тех пор, пока я не уступлю или не лишусь рассудка.
Разум, лишенный благословенных часов покоя, разорвет мне голову.
Вот что она задумала – измотать меня бессонницей.
Это не просто пытка во имя мести, это схватка, и она жаждет победить в ней.
Мои кости останутся в целости. Палач не тронет мои ногти и не потревожит суставы.
Я ей нужен живым, нетронутым. Она будет ломать мою волю.
Жажда все еще терзает ее.
Самолюбие не позволяет уступить, и вот почему она выбрала этот путь. Глупая женщина! Одна маленькая уступка, и я той же ночью лежал бы в ее постели. Но уступить мне, безродному, дерзкому, выше ее сил. Она предпочитает войну. Ну что ж, à la guerre comme à la guerre, ваше высочество.
Чувства странные, противоречивые. С одной стороны, моя судьба определена. И судьба эта на первый взгляд не настолько ужасна, чтобы впасть в отчаяние.
Меня не вздернут на дыбу и не поджарят на решетке, как святого Лаврентия.
Для слабой плоти человеческой новость почти отрадная.
А с другой стороны… С другой стороны, мое пленение грозит стать бессрочным.
Приступ невероятной тоски сжимает сердце. Господи, лучше бы они избили меня! Лучше боль, крик, отчаяние, чем эта серая, тягучая мука. Где-то будет свет, солнце, смех, но у меня под этими сводами не будет ничего. Только равнодушно бубнящий голос: отрекись, отрекись. Черная тоска и скука.
Обед уносят, а в комнате остаются три новых стража.
Сначала они таращатся на меня с любопытством.
Им известно, какое я должен принять решение?
Скорее всего, нет.
В противном случае любопытство сменилось бы глумливым недоумением. Они взирали бы на меня как на юродивого, существо странное и опасное. А так я всего лишь сослан сюда за некий проступок.
Теперь я, по крайней мере, знаю, что меня ждет.
Бессонница.
Если я попытаюсь закрыть глаза, мне ткнут кулаком под ребра. Или обольют водой. Я уже чувствую сонливость. Вот она, природа человеческая. Всегда требует то, чего лишена по прихоти судьбы. Четверть часа назад я с трудом мог бы вообразить себя спящим. Терзаемый страхом, не сумел бы уснуть, будь к моим услугам самое мягкое ложе.
Но едва Жиль поставил меня в известность о грозящей напасти, как я тут же обнаруживаю признаки сна.
Голова тяжелеет, веки слипаются. Ноги я переставляю с трудом. Мне и прежде случалось не спать. Что ж тут страшного?
Когда родилась Мария, в те первые ночи, когда Мадлен была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, я ухаживал за ней и за новорожденной дочерью. Я глаз не смыкал. Мария плакала, Мадлен бредила.
Мне помогала мадам Шарли, экономка. Давала советы и пару часов нянчилась с девочкой.
Мне удавалось коротко вздремнуть, привалившись к стене. Я даже не раздевался. И не замечал тех коротких минут сна.
Впоследствии мне приходилось до рассвета засиживаться в библиотеке. А утром бежать на лекции.
Я обходился двумя-тремя часами сна и почти не чувствовал усталости.
Но здесь другое.
Со мною нет плачущей Марии, и я не должен готовиться к очередному семинару по трудам Галена или мэтра Парре.
Я обречен на праздность.
Мне нечем себя занять.
Мой разум бездействует.
У меня нет цели, ради которой мне удалось бы собрать силы и противостоять сонливости.
Я могу двигаться только между этих четырех стен. Туда и обратно. Пока не загудят ноги.
Тогда у меня не будет выбора и мне придется опуститься на эту скамеечку.