— Айвен, ну и чего ты лыбишься, как дурак?
— Почему как? Даже обидно.
— Смех без причины помнишь чего признак?
— Тоже мне, открыл Южный континент. Тех, кто не считает меня идиотом, можно пересчитать по пальцам, и тебе даже не придется разуваться. И я не лыблюсь.
— Лыбишься.
— Ладно. Лыблюсь. А что — нельзя?
— Да мне-то что? Лыбься сколько влезет. Ну выглядишь идиотом, ну так это же ты выглядишь, а не я, чего мне переживать-то?
Байерли стоял в дверях спальни, прислонившись правым плечом к косяку, смотрел насмешливо, нес какую-то чушь. Почему-то переодеваться у него на глазах было… не то чтобы неприятно, нет, просто как-то неловко, что ли. Хотя и странно. Спали-то по-прежнему на одном диване, и никакой неловкости при этом Айвен не испытывал. Даже когда чертов Форратьер, не могущий спать спокойно, прижимался к нему чуть ли не всем телом, используя в качестве то ли подушки, то ли грелки, или вообще пытался спихнуть на пол, чтобы потом беспрепятственно грохнуться и самому, и приходилось его придерживать, обнимая и успокаивающе поглаживая по спине и плечам. И даже когда дело заходило немного дальше простых поглаживаний… хм… или намного дальше. Короче, даже тогда никакой неловкости Айвен не испытывал. Ни разу.
Может быть, потому что происходило все это ночью, а у ночи свои правила?
— Как прошел первый рабочий день? — спросил Бай, когда они вернулись на кухню и Айвен начал выгружать на стол соблазнительно пахнущие пакеты из китайского ресторана. Что ж, наглому Форратьеру опять повезло: вообще-то Айвен сделал этот заказ еще днем, в качестве своеобразного утешительного приза, поскольку был уверен, что наконец-то будет ужинать один в пустой квартире, и собирался как следует это отпраздновать.
— Хорошо прошел. Хотя и немножко нервно. Много, знаешь ли, накопилось разных змей, которых надо было рассадить по корзинкам.
Крохотное преуменьшение. Немножко нервно, да. Это значит — как на иголках, чуть ли не ежеминутно подавляя желание позвонить на домашний комм. Именно на домашний, чтобы без вариантов.
Чтобы окончательно убедиться: поздно…
Не позвонил. Поздно — так поздно, все, проехали. Он не нянька и не тюремщик, и если кому-то хочется делать глупости — в руки ему флаг… Специально на подлете к дому не стал смотреть на окна, проверяя, есть ли там свет. Просто не стал, и все. Свет ничего бы не доказал, Бай вполне мог уйти, забыв его выключить.
Чертов Форратьер пытался удрать даже тогда, когда физически не мог этого сделать, и только ежесекундная бдительность Айвена помешала осуществлению этой глупости. А сейчас, когда он окреп и отгулы у Айвена кончились, он просто таки обязан был это сделать, как и грозился. В первый же айвеновский рабочий день.
Ну и ладно. Ну и его право. А Айвен не нанимался и отлично проживет без наглых капризных придурков, из кожи вон лезущих, лишь бы себе навредить. Зато можно будет самому валяться на диване. Одному. Сколько влезет. И отдохнуть от постоянных придирок, подколок и нытья. И посуды мыть в два раза меньше. И никто не будет с дивана спихивать. И… И вообще.
В лифте Айвен почти совсем себя убедил, что провести оставшийся до возвращения Теж с малышками месяц в блаженном уединении — это как раз то, о чем он всю жизнь мечтал. И чтобы никаких доставучих Форратьеров в пределах видимости и слышимости, счастье-то какое!
А открывая дверь, услышал с кухни грохот и сдавленное ругательство и… И понял, что улыбается. Облегченно и широко. От уха до уха. И, оказывается, может дышать.
Доставучий Форратьер обнаружился у кухонного стола. Так сказать, был пойман с поличным рядом со следами свежего преступления — обгрызенным с одного края французским батоном и закатившейся под стол банкой тушенки, которую он сейчас пытался достать, а ранее вскрыть. Сделать как первое, так и второе одной рукой оказалось довольно проблематично, особенно если рука эта забинтована так, что из повязки торчат врастопырку лишь кончики пальцев.
Нарушитель режима, разумеется, нисколько не смутился (дождешься от этой наглой форратьеровской морды, как же!) и сразу же пошел в атаку:
— Ну вот какого черта ты меня опять замотал, словно мумию?! Там же все зажило давно, ты же утром видел! Я мог бы сам, если бы не ты!
— Завтра снимут швы, тогда и будешь сам. А сегодня, будь добр, подожди, пока я руки вымою и переоденусь.
— Я голодный!
— Не помрешь.
Как раз после этого он и спросил: «И чего ты лыбишься?» Иногда он бывал просто несносным. Вот как сейчас, например.
— Признайся, это ведь твой фетиш, да? Кормить меня с ложечки.
Сидит такой, жует. Улыбочка хитренькая, глазки наглые. Вилку облизывает так сладострастно, что треснуть хочется. По лбу. И лучше половником.
— С вилочки. Жуй.
— Не придирайся к мелочам! Сегодня вон вообще палочки в пакете были, мог бы и ими, все равно было бы с ложечки. Сам принцип важен. Тебе это нравится! Ну признайся, будь честен с самим собой! Потому мне руку так и заматываешь. Скажешь, не правда?
— Правда. Нравится. И чистить твои зубы мне тоже нравилось.
Байерли поперхнулся на полуслове, заалел скулами. Отвел взгляд и какое-то время действительно только жевал. Почему-то из всех медицинских или гигиенических процедур именно чистка зубов больше всего его злила. Чуть ли не до судорог и уж точно до бешенства. Его просто трясти каждый раз начинало. В итоге после двух попыток Айвен сдался и при перевязках начал пеленать бинтами большой палец не так сильно, как остальные, оставляя ему некоторую свободу движения. А еще он скотчем примотал к ручке зубной щетки пол-литровую бутылку из-под сидра — теперь такую толстую рукоять Байерли был вполне способен ухватить даже забинтованной рукой, похожей на клешню.
В принципе, никто не мешал проделать нечто подобное и с вилками, позволив Байерли справляться с питанием самостоятельно, но Айвену претила сама мысль о подобном издевательстве над старинным фамильным серебром. Баю, регулярно чистящему зубы той жутенькой конструкцией, почему-то идея о таком же усовершенствовании столовых приборов в голову не приходила. Во всяком случае он ни разу ни о чем подобном не заикался. Вот и хорошо, вот и пусть. Айвен будет последним, кто его на эту мысль натолкнет.