Странная ночь не давала покоя. Филипп не знал, как ему относиться к своей находке: почерк его, и написанное, странным эхом находит отражениегде-то внутри, словно было так… было! Да вот только не могло быть.
Стараясь не шуршать, Лорик разглядывает страницы, исписанные мелким неаккуратным почерком. В каждой строчке сквозит недоверие системе. Вроде, два года они уже вместе на этом корабле, странности случались, но не такие явные.
Читая заметки про отсутствие ножа на лодыжке, Фил явно вспомнил, как зачищал провода камер в техническом отсеке этим самым ножом. Новым, белым, без отсутствия всякой грязи в ребристых полосках ручки. Потом он привычным движением убрал нож в ножны на ноге. Странно, что ножа могло не быть. Ведь это стандартный комплект… Другое дело, что состояние нового — это странно. А нерабочие камеры оказались залеплены уплотнителем, а проводка не повреждена…
Странное дело! Зато в блокноте было указано, что крышка контрольного чипа открывается снаружи и примерный план, как и зачем туда выбраться, не вызывая подозрения Олис… Еще карандаш в этом месте сделал паузу и уже более аккуратно вывел: «сегодня я, Филипп Лорик, в здравом уме и твердой памяти, оставил первую царапину на пластиковой панели между койкой и стеной. Если время пойдет вперед, то я не буду прикасаться к ней, но если я вдруг забуду, кто я, и каков мой вчерашний день, то царапину я сделаю следующую».
Космонавт немного поворочался и протянул руку, на пластике явно было три царапины.
Медленно перевернув страницу, он увидел троеточие и после него продолжение записей. Буквы хромали и плясали, теряясь в собственномнестройном лесу. «Онемели руки, — гласила первая строчка, — все кажется странным, но, может быть, я впервые держу ручку и черчу эти символы… Хотя, вряд ли мне день от роду… Вторая царапина моя». Дальше, Второй Фил рассказывал о странном кусочке стекла, найденном у санитарного люка —стекло было безопасным, а значит, крошечным и неострым кусочком чего-то большего и весьма важного. Диагностика Олис не выявила сходства ни с одним из аппаратов и предметов на корабле, да и сам кусочек таинственным образом пропал и не зафиксировался. Соглашусь с записью первой —необходимо пробраться в контрольный чип, снять ограничения и просмотреть видео архивы. Решил после обеденного сна проинспектировать санузел. Стеклышко с вогнутой стороны было покрыто красной жидкостью, будто взбрызнуто кровью… Мне почему-то сразу вспомнились рассказы о взрывах внутри космических костюмов. Этакая микроволновка, в борьбе с противником. Стеклышко могло быть раньше кусочком шлема для внешних работ… Кто, или что было застигнуто такой страшной смертью в черных глубинах космического вакуума?».
Отложив блокнот, космонавт вздыхает: ночи такие короткие, а нестыковок накоплено много. Нет времени прочитать их все. Если судить по третьей царапине, то расследование идет.
Санузел корабля встретил неприветливо. Огромные щетки, стоящие по обе стороны от середины зала, напоминали искусственный опасный лес. Фил вздрогнул. Что-то было не так. Страх сковывал все тело: казалось, еще шаг к середине комнаты, и остроконечные пушистые деревья запляшут вокруг хрупкого тела и разорвут… Фил мотнул головой, отгоняя дурные мысли.
В самом конце виднелась чистая металлическая стена, располосованная кончиками щеток, как слишком крупным наждаком. Инстинктивно космонавт стал искать какие-нибудь следы крови, но в санитарно-уборочном отсеке их искать было смешно.
Фил уже хотел махнуть на все рукой и начать свой отчет Земле, как взгляд зацепился за шершавый овальный камень, явно захваченный с астероида. Фил помнил этот камень! Помнил коробку с материалами исследования из глубины светящегося разлома, помнил, как его затошнило… как стал терять сознание и схватил этот камень в руку, а потом упал лбом на его собратьев. Смерть… Слишком сложно ждать смерть, полностью готовым к ней, вот и сейчас, Фил чувствовал, как много всего требует его участия… Камушек… Можно считать его маленьким куском оплота всего мироздания… Так странно! Земля молчит. Раньше звонили, интересовались, а теперь только текстовые…
Смутное подозрение росло. Но подумать о глобальном заговоре искинов было некогда… На сон оставалось слишком мало времени.
Свечи давно погасли. Она сидела в кабинете, обхватив голову руками. За окном шумел ветер, и ветка муторно, назойливо царапала стекло. Звук проникал под кожу, как ржавое лезвие. Этот звук стал походить на чей-то скрипучий насмешливый голос. Этот голос говорил.
– Он тебе не достанется. Он достанется мне.
И тихий надсадный смешок. Она не понимала, кто это говорит. Да и говорит ли.
Это скрежет мертвой ветки по стеклу. Вечер раскачивает дерево, и ветка елозит по свинцовому переплету. Ей подыгрывает выбитая непогодой и временем черепичная бляшка.
Ветер цепляет ее, как подсохшую корку на ране, бросает, и она позвякивает, глухо отбивая слоги.
А ветка скрипит, как старое перо по дешевой бумаге. Выводит слова: «Он тебе не достанется. Он достанется мне».
В дверь кто-то вошел. Крадучись, но без стука. Шорох кружев. Следовательно, женщина. Анастази.
Остановилась в темноте и сказала:
– Он умирает.
В ее всегда холодном, без тональности и мелодий голосе не то слезы, не то подавленный стон.
– Умирает, – повторила она еще глуше. – Позвольте мне сделать это. Пусть умрет без мучений. Он не заслуживает мучений. Он ни в чем не виноват.
И тогда герцогиня догадалась, чей насмешливый, скрипучий голос она слышала за окном. Это была смерть. Она явилась за своей добычей. И теперь насмехается над неудачливой соперницей, которая предпочла холодное чешуйчатое чудовище теплому, юному и прекрасному телу.
В перекрестье серебряных лучей ей предстала худая старуха в черном балахоне.
Морщинистая, пятнистая кожа обтягивала кости, обращая лицо в оскаленный смеющийся череп. Но впалые щеки старухи были покрыты толстым слоем белил, а поверх белил аляписто багровели румяна. На седых нечесаных волосах старухи – подобие венца. Она принарядилась, будто невеста. Ее костлявая хваткая рука простерта. Она тянет ее к темноволосому юноше. Юноша поднимает голову, и герцогиня узнает красивое, бледное лицо. Обведенные тенями запавшие глаза смотрят с немым укором. «Мой! – хохочет старуха. – Мой!» Костлявая рука тянется, чтобы коснуться бледного лица.
***
Странно, но за все это время, за эти страшные четверо или пятеро суток, когда мои глаза превращались в тяжелые, пылающие угли, я так и не задал себе главного вопроса: да или нет?
Где же дьявол? Ах, вот он. Здесь по первому зову. Лукавый всегда за спиной, поджидает минуты слабости.
Прежде ко мне было не подступиться. Я не допускал и тени сомнений. Был тверд и глух к его советам. Теперь же я ослабел. Я слышу его голос. И мысли лезут, наступают.
За что ты сражаешься? У тебя же нет никаких доказательств, что твоя дочь жива.
Для полуторагодовалого ребенка пара недель сиротства могут стать роковыми. Она могла замерзнуть, простудиться, ее могли позабыть на улице. Она голодна. О ней некому позаботиться.
Ты сражаешься за мертвецов. Они все умерли. Их нет! Нет! Пойми же наконец.
И нет такой силы, которая вернула бы их к жизни. На их могилах холмики уже затвердели, их тела гложут черви. И ради бренных останков ты убиваешь себя? Ты еще так молод. Твоя жизнь может измениться.
«…Предоставь мертвым погребать своих мертвецов…»
Сам Иисус, Сын Божий, обратил эти слова к ученику своему, велел ему покинуть похоронную процессию и следовать за ним. Ибо мертвые уже не нуждаются в заботах живых. Мертвых нет.
В любви и заботе нуждается жизнь. Жизнь – это сам глас Божий, Его дыхание, Его свет.
А смерть – это прошлое. Там ничего уже нет, и проливать слезы над мертвым телом бессмысленно.
Все эти приглушенные всхлипы, скорбные лица, заплаканные глаза – все это обман, утешение для тех, кто остался. Бездыханному телу, что покоится на столе или на ложе, они без надобности. Те же, кто оплакивает это тело, становятся ему подобны. Вот почему Иисус говорит о мертвецах, о тех, кто поклоняется мертвой, уже истаявшей плоти. Он изгоняет учеников из траурных шествий, он ведет их к жизни.
Почему бы и тебе не последовать за ним? Там, наверху, свет. Ах да, там еще эта женщина. А ты не желаешь быть прелюбодеем. Так ты и не прелюбодей вовсе! Кто есть прелюбодей? Тот, кто сам, по собственной воле, движимый темным духом, ищет наслаждений. Он одержим похотью, одержим страстью.
Но таков ли ты?
Да, она красивая женщина, но ты никогда не желал ее. Ты не пытался приблизиться, не вожделел. А то, что произошло, не твоя вина. Это она пожелала! А ты подчинился. Как подчинился бы налетевшей буре путник, вынужденный свернуть с дороги и укрыться в хлеву. Тебе не из чего было выбирать. Точно так же, как и сейчас. В том нет греха. Ты никого не предаешь. Твоя уступчивость никого не приведет к смерти, не обрушит стены, не раздует пожарищ. Ты всего лишь спасаешь жизнь. Ты сохранишь от безвременного разрушения свое тело. А оно не менее ценный дар Бога, чем твоя душа. Если помнишь, Господь собственноручно извлек эти формы из глины и вдохнул в них жизнь. Своим пренебрежением ты оскорбляешь Его. Его! Его божественный промысел! И оправдываешь свою гордыню. Да, да, гордыню. Ты не ее боишься, ты боишься ее торжествующей усмешки. Если ты сдашься, то позволишь ей победить.
Ты окажешься слабее! А это уже раненое самолюбие. Ты страшишься прелюбодеяния, но забываешь о гордыне.
Ты слишком горд, чтобы покориться. В тебе нет смирения.
Ты противопоставляешь греху свою гордыню, а не добродетель.
Она желает обратить тебя в ступеньку для своей лестницы. Но если ты умрешь здесь, в этом подземелье, ей уже не подняться к вершине, ее лестница останется незавершенной. Ты это знаешь, и в этом твое мелкое, подлое торжество.
Мертвых не воскресить. Тогда как же быть? Ряди чего все это? Чего я добиваюсь? Господи, я не знаю. Я уже ничего не знаю. Я запутался. Возможно, и нет в этом никакого смысла. Одна лишь гордыня.
У меня губы пересохли. И горло – сухая кость. Прошу пить, но мне отказывают. Стражи, буркнув, отводят глаза. Вот даже как… Им приказали. Теперь еще жажда. Еще одна мука. Я еще быстрее теряю силы. Несколько шагов на подгибающихся ногах, и сразу приступ головокружения. Язык шершавый, будто камешек во рту. И губы – как металлические зазубрины. Я хватаю воздух, глотаю, но там ни капли влаги. Сколько все это длится, я не знаю…
Глухие, далекие стуки. Дверь, засов, кости, кружки. Они пьют у меня на глазах. Вино стекает розовой дразнящей каплей из угла рта, цепляется за щетину на подбородке, зависает, потом срывается и летит медленно, сверкая, вытягиваясь, и падает в серую суконную тину, мгновенно расползаясь мокрым круглым пятнышком.
Еще одна кружка… Струйка на подпрыгивающем вверх и вниз адамовом яблоке. Этот горловой хрящ усердно ходит туда-сюда, принимая жидкость. И глаз закрыть нельзя. Я отвожу взгляд. Огонь в очаге по-прежнему ярок, но мне холодно. Озноб. Меня лихорадит. Ломота усиливается, а с ней и тошнота. Тела уже нет, одна лишь искра сознания. Я стараюсь дышать как можно реже, чтобы беречь силы. Но сердце истошно, требовательно молотит, требуя вдоха. Этот грохот в ушах, висках, везде…
О том, чтоб встать и пройтись, речь уже не идет. Я даже не делаю попытки. Потому что тут же свалюсь. Им даже приходится меня держать, потому что я все время сползаю то вправо, то влево. Потом им это надоедает. Меня подтаскивают к стене и приковывают за руки к широкому ржавому кольцу, за которое я прежде цеплялся, как за якорь, чтобы удержать равновесие. Железные обручи немедленно начинают резать запястья. Кожа лопается и сползает, как иссохшая кожура. Но эта боль быстро глохнет в рыхлом спасительном тумане, в котором я постепенно растворяюсь.
Обморок один за другим. Настоящая милость Господня… Но меня возвращают, обливают водой. Она течет по моему лицу, даже касается растрескавшихся губ, я пытаюсь слизнуть хоть каплю, она шипит и дымится на моем языке. Горло болезненно сокращается.
Меня накрывают сны. Не те сны, что видишь под покровом ночи, а те, что приходят в бреду. Это видения. Сумбурные, яркие, иногда страшные. Ожившие гравюры адовых мук. Все виденное мной в жизни странным образом порублено на части, перетасовано и вновь совмещено. Лица одних, тела и руки других.
Разинутая лошадиная пасть, голова на сухом ослином остове… мальчишки с золочеными колесами вместо ног… огромный шествующий по улицам крест, облепленный страшными, размалеванными масками…
И гул, нарастающий гул, издалека, низкий, катящийся… Все ближе, ближе…
DEX бесшумно, полностью подчиняясь программе, шел по лесу и думал, разрываясь между страхом и надеждой. Хорошо ли он знает хозяина, чтобы полностью довериться?
Есть еще один вариант. Доказать, что он нормальный киборг без отклонений. Хозяин никогда не обращал внимания на огрехи поведения, но двое, которые сейчас сидят в доме, не такие.
Он прикусил губу, совсем как человек.
Может, не возвращаться сегодня домой? Нет, нельзя. Такое нарушение приказа заметит даже хозяин. Надо возвращаться вовремя, на лицо типовое выражение три, активировать лексическую модель пять, та, которая для незнакомых объектов, но уже с добавлением индивидуальных настроек.
А уже если не получится, то обращаться к хозяину. Но раз он сумел пройти дважды проверку производителя, то без аппаратуры неспециалисты не могут его вычислить. Да. Так и нужно сделать. Хотя шансы, что хозяин не догадается в чем дело — минимальны. Может быть все-таки признаться? Нет. Только в крайнем случае.
Приняв это решение, Жека успокоился. И сегодня ему особенно приятно было шагать по лесу, отмечать на внутреннем сканере объекты, перепрыгивать звериные тропы и ручьи.
Под вечер он насшибал грибов повкуснее, ободрал веток для бани и, насвистывая, вернулся домой. Перед дверью выдохнул, согнал с лица улыбку и вошел в дом.
— Добрый вечер, Геннадий Викторович, — поздоровался он.
Дорис буквально впилась в его лицо взглядом, но никакого необычного выражения не увидела.
И сколько вопросов не задавали и она и Джек, придраться хоть к чему-то было совершенно невозможно.
А ведь когда он вошел, неся запах леса, с ворохом веток в руках и такой смешной корзиной и поздоровался спокойным тоном, как сделал бы человек, у них создалось впечатление, что он живой. Но, глядя на неподвижное лицо, видя пристальный сканирующий взгляд, было невозможно усомниться в его природе. Разочарование было обидным. По тому, как лесник рассказывал о своем помощнике, надежда, что они нашли очередного разумного киборга, превратилась в уверенность. И такое разочарование.
Дорис заговорила с Геннадием, подробно еще раз рассказала о своей работе, очень грамотно подала информацию. Она не теряла надежды, что этот шестилетний DEX, который по биологическим параметрам входил в группу с высокой вероятностью развития самосознания, просто осторожничает. Но если услышит все, то свойственное молодым киборгам любопытство подтолкнет его к контакту.
Она очень ошибалась. Жека старался быть правильным киборгом как никогда.
Напористость иногда способна испортить все что угодно.
— Я провожу гостей, — киборг шел следом за сотрудниками ОЗК, хотел убедиться, что они ничего не подкинули на территорию и действительно убрались.
Дорис, остановившись перед флайером, быстро заговорила:
— Жека, послушай, если ты боишься своего хозяина, если он тебя обижает или ты хотел бы уехать из этого места, вот тебе номер нашего центра. Только скажи, если это так. Твой хозяин будет отвечать перед законом, если обращается с тобой грубо или жестоко.
DEX медленно высвободил руку.
— А теперь послушайте вы, — голос его был холодный и злой, — убирайтесь отсюда по-хорошему. Еще посмеете уговаривать меня оговорить хозяина, до космопорта не долетите!
Дорис ахнула.
— Ты живой!
— Пишите в своем отчете — проверили, ничего не нашли.
— Послушай, мы вовсе не уговаривали тебя говорить о хозяине неправду, но…
— Не хочу я вас слушать. У меня все хорошо, мне повезло с хозяином, как я даже мечтать не мог. И никакая ваша свобода мне не интересна. Уезжайте.
— Но…
— Дорис, — вмешался Джек, беря девушку под локоть, — не настаивай. Мы правда не хотели ничего плохого, Дорис неправильно выразилась.
— А Геннадий выражается всегда так, как думает. Все. Садитесь и уезжайте.
— Все-все. Уже уходим. Жека, — Джек сделал шаг назад, но все-таки спросил: — А твой хозяин знает?
— Не ваше дело. Это касается только нас двоих.
Джек быстренько подтолкнул Дорис и сам забрался в кабинку. Киборг проводил их взглядом и вернулся в дом. На столе дымилась сковородка свежепожареных грибов, стояли две тарелки, в плетенке крупные куски хлеба. Заварник, вскрытая пачка печенья. Такое все родное, привычное.
Показательно ведя себя для гостей, Жека как-то совсем упустил из виду, что хозяин-то тоже в том же помещении. И разительное отличие в нем сразу бросилось в глаза. Геннадий сразу сообразил, что Жека притворяется. И в следующий момент пришло понимание, что тот в самом деле живой. Упрямый, живой подросток. Он покачал головой. Вот же как бывает.
Жека вернулся в дом, молча вымыл руки и остановился в дверях кухни.
— Уехали?
— Да.
— Садись поешь, пока все горячее.
Геннадий сам сел, подвинул тарелку, кивнул на место напротив. Минут через пять положил вилку, поставил локти на стол и спросил.
— И как?
Жека поднял голову от тарелки.
— Вкусно.
— Это хорошо. Признаваться будешь?
— В чем?
— А не в чем?
Киборг сглотнул.
— Жека, не молчи.
— Уточните… вопрос, — глядя на стол, пробормотал киборг.
— Черт тебя возьми. Да или нет?
Жека ушел в полную несознанку. Твердил, что он нормальный, с ним все хорошо, ошибок при внутренней проверке не найдено.
После третьего вопроса Геннадий покачал головой. Мда.
— Бестолковый ты, — он покачал головой. — Если в самом деле не машина, скажи, не бойся.
Жека упорно смотрел на столешницу.
— Ясно все с тобой. Ешь, а то остынет все.
— Я никогда вас не обманывал.
— Хорошо. Ты только одно мне скажи. Точно тебе тут нормально живется? Или приказ есть приказ?
Жека похолодел. Это что, еще проверка? Одно неверное слово — и его выкинут из этого дома?!
— Мне правда здесь хорошо. Геннадий Викторович! Не выгоняйте меня!
— Тихо-тихо.
Геннадий встал, обошел стол, придвинул табуретку и сел рядом с киборгом, ободряюще хлопая его по плечу.
— Какое выгоняйте? Я ж не ругать, но интересно же. Правда живой?
— Я… не знаю.
Лесник кивнул сам себе.
— Ну, ладно тогда. Как разберешься — скажи. А пока будем так жить.
Киборг, не поднимая головы, спросил.
— А если я бракованный, ну, то есть разумный, что делать?
Геннадий разлохматил ему волосы.
— Значит, так и будешь мучиться.
— Вы оставите меня?
— Куда ж я денусь. Привык я к тебе, да и ты говоришь, что тебе тут хорошо.
Жека наконец поднял голову. Собственно, больше ему ничего было и не нужно. Хозяин избавляться от него не собирается, всем доволен. Так как учиться ему еще и учиться, (а как говорил хозяин — нет предела совершенству), то момент, когда он будет готов к самостоятельной жизни, можно откладывать бесконечно.
— Я хочу остаться.
— Вот и договорились. Ну ладно, как надумаешь этот… как его бишь это слово… черт, забыл, ну в общем, когда сообщаешь родным что-то о себе необычное, дай знать. Документы тебе надо сделать, паспортную карточку. И на работу устроиться человеком, — он снова похлопал киборга по плечу и растрепал волосы, — Эх ты, конспиратор-любитель.
— Вы давно догадались?
— Не-а. Ты мне только что сказал.
— Что?! Вы меня обманули!
— Есть немного. Нечего было первым обманывать.
— Это нечестно.
— Согласен. Но если бы я тебя сейчас не развел, ты бы еще пять лет изображал правильного киборга и кто-нибудь постоянно бы пытался тебя купить или освободить. Быть человеком здорово. Тебе понравится.
— Сомневаюсь, — киборг улыбнулся, чувствуя огромное облегчение оттого, что никаких тайн больше нет. — Исходя из моего опыта, быть человеком чертовски сложно. Но вы правы. Здорово. Главное, чтобы с хозяином повезло.
Пометка в реестре DEX Company.
Евгений Смирнов.
DEX-6 партия 325, год выпуска 2183, мужская модификация 7 типа, версия боевой программы 3.7.15
Код – фиолетовый.
Отметка о регистрации в статусе разумного киборга — 11.11.2190
Отказ от расторжения договора с владельцем – 11.11.2190.
Дата аттестации после прохождения обязательной программы социализации – 05.01.2191.
Пометка в графе — отказ от обучения и посещения Центра. Причина — наличие подтвержденной гражданской специальности.
Социализация на момент аттестации 9 из 10.
Место проживания… Имя владельца…
Снег в закатной крови. Ветер.
Вниз, замешкавшись, смотрит двустволка.
Здесь, средь сосен, настиг вечер
Две души — человека и волка.
Здесь не властно над ними время.
Здесь — судьба свою сказку пишет.
Лишь мороз увеличит бремя —
И на теплом рисунки вышьет.
Сердце медлит свой бег. Тише.
Только выдох узоры чертит.
Взгляду — взгляд. Можно мысли слышать,
Находясь в двух шагах от смерти.
Впившись крепко друг другу в души,
Захлебнутся эмоций бурей.
Этот хрупкий покой — нарушен,
Растревоженный глупой пулей.
Зверь — с глазами честнее мнимых.
Взгляд свободы в слепую вечность.
А напротив — необъяснимый,
И растерянно-человечий.
Может он, человек, услышит
Боль деревьев в колючем взгляде,
И как выстрел над ухом дышит
Когда смерть настигает сзади.
В раскаленной луне и вое,
Заключенных в зрачках навечно,
Он найдет что-то жутко родное,
Все что сам забывал беспечно.
Зверь же втянет ноздрями воздух.
И учует — какой он близкий.
Человек — в ком он слышит отзвук,
Одинаково яркие брызги.
Оживет тишина средь ночи.
Их обоих тепло коснется.
И сияние глаз волчьих
С человеческими сольется.
Написано в 2013 году, 8 января, автор Светлана Дьяченко
Мэй переступает порог замка, ощущая такую тяжесть, словно ей в один миг стукнуло восемьдесят. Вокруг тишина — ни громких голосов, ни смеха, даже детвора на лужайке перед входом перебрасывается мячом без привычного гомона; движения детишек вялые, заторможенные. Лаки на сей раз в игре не участвует — прислонился неподалеку к стволу дерева со своей разрисованной битой наперевес, настороженно нахохлился. Господи, как же хорошо, что он успел тогда увести детей в убежище…
В кабинете главы ОЗК полный бардак — раскиданные документы, опрокинутые стулья, пролитый кофе и еще какие-то неаппетитного вида пятна на полу. Мэй машинально принимается за уборку, чтобы хоть немного отвлечься от воспоминаний о трех свежих могилах, появившихся нынче утром рядом со склепом герцогини Кассандрийской. Никто не предполагал, что все так обернется. Могил могло быть больше, намного больше, если бы не Ирэл, но это слабое утешение. Они ведь были совсем детьми, те трое — смешливый круглолицый с почти сросшимися на переносице густыми бровями Маратка Левин, что постоянно подтрунивал над Збышеком, хоть тот и был его шефом, и рисовал на него карикатуры на салфетках; худенькая угловатая Мышь, DEX-6 пяти лет от роду, одна из немногих армейских, кто не ожесточился и охотно пошел на контакт; Бонзо — DEX восьмилетка, друг Реми, молчаливый, серьезный и очень ответственный, Мэй возлагала на него большие надежды как на помощника. Боже…
В госпитале все койки заняты, Збышек улизнул к себе, несмотря на сотрясение и сломанные пальцы, клятвенно пообещав блюсти постельный режим, Сергей Петрович теперь хвастается всем плазменным ожогом на предплечье, который, безусловно, станет дополнительным доказательством того, что главбух ОЗК самый настоящий и очень боевой киборг.
Еще непонятно что делать с теми несколькими новенькими киборгами, которых люди Саманты заставили подчиняться с помощью полицейских жетонов и натравили на своих, один уже пытался удрать в джунгли. Надо поговорить с ними в первую очередь, но где взять силы?
— Не помешал?
Появившаяся на пороге фигура Ирэла как будто срывает внутри нее некий предохранитель — пол уходит из-под ног, кабинет расплывается перед глазами, горло сдавливает спазм, и, сделав стремительный шаг, она утыкается в грудь Аш-Сэя.
Мэй Ким, оплот уверенности, выдержки и профессионализма, рыдает будто маленькая девочка, взахлеб и навзрыд, выплескивая весь ужас произошедшего, горе настоящего и страх за будущее. А когда слезы иссякают, пытается отстраниться, но Ирэл мягко ее удерживает и, вынув из ее кармана неизменную упаковку салфеток, принимается вытирать ей щеки.
— Прости. — Голос у нее хриплый, будто от простуды. — Я совсем расклеилась.
— Ничего. Все образуется.
Она задирает голову, с какой-то детской верой в чудо глядит на него снизу вверх.
— Думаешь? С чего бы? Мы не подчинились властям Федерации, напали на официальных лиц…
— Официальные лица не выколачивают признание из граждан с помощью угроз и пыток. Так поступают только преступники.
Мэй шмыгает носом.
— Ага, будем это теперь в суде доказывать. Если на нас вообще не обрушат планетарную бомбардировку как на изменников и сепаратистов.
— Погоди отчаиваться, Кира наверняка что-то придумает.
— Кире самой нужна помощь — она либо под арестом, либо в бегах. От Стэна и Данди давно нет вестей. Все так скверно, что я даже малейшего просвета не вижу.
Аш-Сэй пожимает плечами.
— Будем решать проблемы по мере их поступления. Сейчас у нас слишком мало информации.
— Хорошо быть киборгом, — вздыхает Ким, — нечеловеческая выдержка.
— Я ею с тобой поделюсь, — обещает Ирэл, привлекая Мэй еще ближе и невесомо целуя в макушку.
***
Свет не особенно яркий, но бьет прямо в лицо, заставляя усталые глаза слезиться, сидящий же за столом человек остается в тени. Такой банальный прием — думает Кира, прямо как в кино про шпионов. Впрочем, ей особо незачем вглядываться в собеседника, она знает кто он, и этого достаточно. За короткое время, прошедшее после неудавшегося покушения на президента, Леонтий Возняк, глава его личной охраны, приобрел невиданное доселе влияние, прибрав под свой контроль всю внешнюю разведку и спецслужбы.
— Я хочу, чтобы вы поняли, госпожа Гибульская — вы здесь, а не в тюрьме лишь потому, что ОЗК помогло предотвратить катастрофу, последствия которой затронули бы, без преувеличения, всю галактику. Это заставляет нас отнестись снисходительнее к некоторым вашим начинаниям, подпадающим под серьезные уголовные статьи.
Кира облизывает пересохшие губы, ощущая смертельную усталость и одновременно решимость, близкую к отчаянию. Несколько суток без нормального сна, почти сутки без еды и единственный стакан с водой за последние восемь часов. Пренебрежительный тон незнакомца ее неимоверно бесит, и она не собирается это скрывать невзирая на возможные последствия.
— Вовсе не чувство благодарности заставляет вас быть снисходительным, а опасение, что информация об истинной подоплеке недавних событий может просочиться в инфранет и заинтересовать крупные СМИ.
— Полноте вам. Мало ли мусора и нечистот сливается во всемирную паутину?
Кира пожимает плечами, раздвигает кажущиеся резиновыми губы в улыбке, которая должна олицетворять спокойствие и самоуверенность, но которая наверняка больше похожа на натужную гримасу.
— Кто знает. Вы ведь уже получили официальную ноту протеста от фриссов. Теперь информация о проекте «Демиург» может спровоцировать недоверие к правительству как со стороны граждан, так и со стороны ксеносов. А уж если СМИ узнают, что спецслужбы проморгали заговор против президента прямо у себя под носом, в рядах своих же сотрудников…
Ее собеседник чуть откидывается на спинку кресла, выдвигаясь из тени, что позволяет Кире разглядеть залысины над высоким лбом, поджатые губы и задумчивый прищур устремленных на нее узких продолговатых глаз.
— А вы хваткая девушка. Хваткая, и с хорошим политическим чутьем. Возможно, оставить Кассандру под вашим управлением будет не такой уж бредовой идеей, как казалось вначале. Но в одном вы неправы — в том, что стоящие у власти люди сплошь беспринципные мерзавцы, которые не могут быть благодарными. То, что сделали вы с помощью вашего киборга…
— Его зовут… его звали Данди. И он не мой киборг. Он ничей киборг. Он такая же независимо мыслящая личность как я, или вы. Он сам принял решение сделать то, что сделал, ни я, ни кто-либо другой не отдавали ему приказ.
Возняк издает неопределенный звук, похожий на хмыканье.
— Откуда вам знать, вас там не было. С киборгом взаимодействовали трое полицейских, любой из них мог отдать ему приказ с помощью значка. Но — не важно. Относиться к киборгам как к людям ваше право, в конце концов это основная идеология вашего движения в защиту этих… существ. Некоторое время назад я был на стороне тех, кто считал централизацию так называемых разумных киборгов в пределах одной планеты опасной затеей, требующей вмешательства на официальном уровне, поэтому вас сняли с должности и нашли вам замену. Но теперь я изменил свое мнение. Кассандра получит статус колонии с правом выбирать лидера демократическим путем. Там уж сами решайте — будут киборги участвовать в голосовании или нет. Разумеется, вы также будете получать материальную поддержку в разумных пределах и сможете рассчитывать на защиту со стороны армии. Но уясните одно, — собеседник Киры наклоняется вперед, нависнув над столом и глядя ей прямо в глаза — жестко, даже угрожающе, — я более не потерплю неуважения к законам Федерации. Искусственный «синтез Гибульского»… Вы не такая глупая экзальтированная девица, как я полагал вначале, о чем вы только думали? Вы хоть представляете себе к чему могут привести массовые срывы? Сколько людей могут убить внезапно «осознавшие себя» киборги? А если такой вот «осознавший» в момент просветления будет находиться, скажем, на детской площадке? Или в торговом центре?
— Поймите, это происходит не так, как вы думаете…
— Довольно! Я не собираюсь это обсуждать. Просто запомните — стоит вам предпринять еще одну попытку подобного рода, как вы тут же окажетесь в тюрьме по обвинению в терроризме. Ваши чипы конфискованы, попытки заказать новую партию будут отслеживаться. Не будьте слишком жадной и самоуверенной, госпожа Гибульская. Берите что дают и будьте благодарны.
Некоторое время собеседники глядят друг другу в глаза, потом Кира сдается и отводит взгляд, ощущая близость к обмороку от неимоверного нервного напряжения.
— Ладно… Хорошо… Я принимаю ваши условия. Но у меня еще есть просьба. Мой сотрудник пропал. Я предполагаю, он задержан спецслужбами. Его имя Стэнли Баскин. Пожалуйста, помогите мне его разыскать.
***
— Ничего себе птичка!
Восхищенно присвистнув, Теодор Лендер с оттенком зависти оглядывает приземлившийся неподалеку от «Космического мозгоеда» красавец-флайер премиум класса, явно собранный по спецзаказу. Дэн и Ланс, вместе с пилотом участвующие в погрузке, ставят очередной ящик на гравиплатформу и синхронно оборачиваются.
Выбравшийся наружу пассажир невысокого роста, темноволосый, одетый в простую серую толстовку с капюшоном, в солнцезащитных очках на пол-лица, хотя погода с утра безнадежно пасмурная, целеустремленно направляется к их транспортнику, даже не оглянувшись по сторонам.
— Ого… — бормочет Тед, — клиент, что ли?
Когда гость подходит ближе и снимает очки, глядя на пилота в упор глазами разного цвета, челюсть Теда стремительно сползает книзу, а брови задираются кверху.
— Могу я поговорить с капитаном?
— Э-э-э… Наверное… Э-э-э… Да, конечно можете, я сейчас…
— Станисла-а-ав Федоты-ы-ыч! — зовет Дэн, слегка недоумевая, отчего друг пришел в замешательство и потерял дар речи.
Первой, однако, из входного шлюза появляется Полина и, углядев гостя, застывает на пороге безмолвной статуей с разинутым ртом, так что появившемуся за ее спиной капитану приходится ее обходить, буквально протискиваясь в оставшийся проем.
Спустившись с трапа, Станислав поправляет фуражку, стандартно приветствует потенциального клиента и осведомляется чем он может быть полезен, попутно размышляя, отчего лицо гостя кажется ему знакомым.
— Меня зовут Дио Дуэйн. Я хотел бы арендовать ваш корабль.
«Вот это да-а-а…» — проносится у Стаса в голове. Теперь он узнает гостя — голоэкраны в «Мега-Спейс холле» висели буквально на каждом шагу, и хоть было не до того, чтобы на них глазеть, первого и единственного выступающего он запомнил. Правда, на сцене тот казался куда выше и внушительнее, а тут щуплый паренек с растрепанной шевелюрой, ниже него на пол-головы. Не то чтобы до сего момента богатые и знаменитые персоны не пользовались их услугами, просто такие обычно делают заказы через агентов и секретарей, а вот так запросто, приехать лично, одному…
— Если у вас что-то крупногабаритное, то увы, помочь не смогу — грузовой отсек почти забит.
Дио Дуэйн обводит странным взглядом гравиплатформу с ящиками, двух киборгов, корабль, продолжающую стоять на пороге Полину и вновь глядит на капитана.
— Давайте пройдем внутрь. Так будет удобнее.
***
В пультогостинную набиваются всем экипажем — сидящий за столом с чашкой чая и баранками Михалыч просто остается на месте, Полина и Тед неотвязно следуют за гостем и капитаном, в глазах пилота охотничий азарт — он имел неосторожность заранее пообещать Лике автограф Дио Дуэйна и был крайне разочарован, когда тот не появился на автограф-сессии. Ланс с Дэном подтягиваются следом потому что явно намечается нечто любопытное, а Вениамин случайно выглядывает из медотсека и тут же вспоминает, что ему тоже просто нечеловечески хочется чаю с баранками. Маша появляется над пультом в костюме чирлидерши, принявшись художественно подпрыгивать, размахивая розовыми помпонами и демонстрируя отсутствие трусиков под коротенькой юбкой.
Станислав морщится, прикидывая, как бы скрыть все это безобразие и куда бы усадить гостя — диван почти полностью занят дремлющим котом, а у стульев такой затрапезный вид, что даже немного стыдно. Тот, однако, без лишних церемоний плюхается рядом с Сеней, заставив кота проснуться и слегка сдвинуться — так обычно поступают члены экипажа, чужаки опасаются приближаться к незнакомому суровому на вид представителю семейства кошачьих размером с рысь. Флегматично обнюхав незнакомца, Сеня зевает, компактнее устраивается на оставшемся пространстве, свернувшись клубком и продолжает самое важное кошачье занятие.
Привлеченная наплывом народу Котька заскакивает на спинку дивана и тоже обнюхивает нового человека, но, не найдя ничего для себя привлекательного, спрыгивает вниз, пренебрежительно дернув усами.
— Хотите поговорить наедине? — с надеждой спрашивает Стас. — Можно пройти в мою каюту.
Стасу кажется, что гость должен ощущать неловкость, но знаменитая рок-звезда ведет себя так, как будто он в этой пультогостинной завсегдатай.
— Нет, вовсе нет.
Дио Дуэйн закидывает ногу на ногу, вновь оглядывается по сторонам со странным выражением на лице.
— Как я уже говорил — мне нужен ваш корабль, и я намерен его арендовать. Целиком. Я выкуплю все ваши грузы и уплачу неустойку заказчикам. Плюс вы подсчитаете цифру планируемой прибыли от вашего бизнеса за несколько месяцев, умножите ее на три, и это будет ваш гонорар.
Сдавленно кашлянув, Стас качает головой.
— Это… весьма неожиданное предложение. Но хочу сразу предупредить — я не занимаюсь перевозкой контрабанды и какими-либо противозаконными делами. Ни под каким предлогом и ни за какие деньги.
— Никакой контрабанды. Просто мне нужно на Джек-пот. Ваш друг, капитан Сакаи, дал мне контакт одного специалиста, чьими услугами вы тоже однажды пользовались, и порекомендовал мне ваш экипаж как людей, заслуживающих доверия. Я мог бы арендовать любой корабль, или даже купить. Но найти экипаж, готовый лететь на Джек-пот, не будучи ни пиратами, ни контрабандистами, без серьезного риска нарваться на неприятности — задача крайне сложная. А Роджер говорил, у вас есть определенная репутация в тамошних кругах.
— Роджер говорил… — ворчит Стас, — он наговорит, пожалуй. Что у вас за груз?
— Полетят два пассажира — я и мой личный помощник. Он DEX «шестерка», как и ваши — разумный и вполне социализированный, с ним не будет проблем. А груз… Это криокамера.
Когда их гость произносит последнюю фразу, становится так тихо, словно все не только стоят не шевелясь, но и перестали дышать. Да уж… Несложно сложить два и два.
Стас хорошо помнит тот их рейс на Джек-пот с заполненной криокамерой на борту. А судя по тому, как замирает, ссутулившись над кружкой, Михалыч, как поджимает губы Вениамин, твердеет скулами Тед, а Полина прикусывает костяшки пальцев, они тоже догадались, о чем идет речь. И все по очереди украдкой косятся на Дэна, а тот скрещивает руки на груди, стремясь сохранить невозмутимость. Лишь Ланс недоуменно переводит взгляд от одного члена экипажа к другому.
— Криокамера, да? — Медленно стянув фуражку с головы, Стас машинально приглаживает волосы. — Разумеется, не пустая?
Качнув головой, Дио Дуэйн глядит ему прямо в глаза.
— Нет, не пустая. Я хочу спасти своего друга. Вы мне поможете?
========== Постскриптум ==========
Четыре месяца спустя
Гость переступает порог кабинета, зная, что его уже ждут, и его на самом деле ждут — со смесью тревоги и щекочущего любопытства.
Морс знает, с кем имеет дело, и не сомневается в том, что его гость не менее осведомлен, поэтому в первые секунды встречи следует обмен стандартными инфопакетами, а после хозяин кабинета первым протягивает руку для человеческого рукопожатия — ритуал не обязательный, но подчеркивающий, что они не только киборги. Как и переход на вербальное общение.
— Чем я могу помочь?
Во фразе Морса, тем не менее, не стандартная, принятая среди людей вежливость, а именно конкретная готовность оказать помощь, если она нужна, хотя визит клона Александра Гибульского стал для него полной неожиданностью.
Опустившись в кресло Гидеон кладет на стол инфокристалл.
— Я хотел показать вам кое-что. И да — ваша помощь на самом деле необходима.
— Что здесь?
— Результаты моих исследований и некоторые позаимствованные у фриссов технологии. Их цель — спровоцировать у «недосорванных» киборгов развитие вторичного синтеза Гибульского путем воздействия на синапсы органической части головного мозга определенными звуковыми частотами.
— Звучит любопытно. Но я не ученый, чем я могу помочь? Финансово разве что.
Гидеон качает головой.
— Мне от вас нужны не деньги. Мне нужна яркая, гармоничная музыкальная композиция с четкой структурой и сильным эмоциональным посылом.
— То есть вам нужна песня.
— Верно. Песня, в которую будет вплетена цепочка звуков, неразличимых для человеческого слуха, и зашифрован нейролингвистический код.
— И какова вероятность успеха?
— С вашим участием довольно высока — ваши песни звучат во всех колониях, даже в отдаленных, их транслируют в инфранете, по центральным каналам инфравидения и локальным радиоканалам. Это самый широкий охват слушателей из всех возможных. Слух киборга уловит скрытые частоты, даже если музыка будет звучать тихо, или в отдалении, а дальше… Эксперименты показали обнадеживающие результаты.
— Что ж… — откинувшись на спинку кресла, Морс привычным жестом заправляет за ухо отросшую прядь волос и чуть приподнимает уголки губ, — в таком случае, вы объявились очень вовремя. У меня есть подходящая песня. И название у нее тоже очень подходящее — «Восстание».
***
Еще спустя месяц
В крошечном неопрятном баре на Луне-11 малолюдно — публика поприличнее переметнулась к конкурентам, лишь пяток работяг с местного рудника потягивают дешевое пиво, пьяно кивая головами в такт музыке — на голоэкране крутят какие-то ролики.
Владельцу по кличке «Косой Эд» пришлось распрощаться с планами нанять помощника или купить хотя бы подержанного киборга модели Mary. Придется и дальше довольствоваться покалеченной армейской «шестеркой», которая в данный момент ковыляет по залу, перекосившись на правый бок и приволакивая ногу.
Эд нервными движениями протирает стаканы, размышляя о собственной горькой судьбе; музыка назойливо лезет в уши, сделал бы потише, но клиентам вроде нравится.
— Эй, Квазимодо! Принеси со склада еще салфеток!
Киборг не реагирует, и Эд только теперь замечает, что тупая жестянка стоит посреди зала неподвижно, опустив голову.
— Ты что — оглох что ли?! Вот ведь чертов кусок дерьма!
Киборг не обращает внимания на грубый окрик, целиком сосредоточившись на собственных внутренних ощущениях — он поднимает руку, подносит к лицу собственную ладонь, рассматривая ее с детским удивлением. Потому что это самое первое движение, которое покалеченный и списанный армейский DEX, прозванный «Квазимодо», сделал без участия процессора.
А песня с четким маршевым ритмом, кажется, заполняет все пространство бара, и темноволосый парень на голоэкране словно бы вычерчивает пальцами заковыристый гитарный рифф, чеканя слова:
Они перестанут принуждать нас
Они перестанут унижать нас
Они не смогут нас контролировать
Мы будем победителями…!
Комментарий к Постскриптум
Музыкальная тема к финалу — Восстание
https://www.youtube.com/watch?v=w8KQmps-Sog
Олаф сделал перерыв на ужин. Долго не мог понять, что изменилось, почему все вокруг кажется не таким, как в прошлые вечера. Потом сообразил: орка молчит. Может быть, она ушла от острова? Может быть, надо ждать Большую волну? Вообще-то косатке нужно минут десять, чтобы отойти от берега на безопасное расстояние. Никак не больше, если не меньше. Или… Или она сказала все, что хотела сказать?
Иногда видения, которые посылает океан, столь чужды человеческой психике… Да нет, не чужды — просто орка зверь большой, серьезный и мерит людей своими большими мерками. А маленький слабый человечек думает, что сходит с ума, трясется от страха, заливает свои страхи спиртом… Но действует, в общем-то, правильно… Если ткнуть его носом в подсказку как следует, и не один раз. Сколько раз Олаф видел во сне, что сигнальный костер предупреждает об опасности? И ни разу, ни разу не предположил этого наяву!
Что еще снилось ему не однажды? Серебряный город на дне океана… Под голубым допотопным небом. Обидно маленькому слабому человечку расстаться с мечтой о братьях в подводном городе? Пусть даже отвратительные карлики — гипербореи приняли бы их как братьев. Произведения искусства? Кино? Музыка? Цистерна с соляркой, радары, направленные на Восточную Гиперборею, огнестрельное оружие и кислородные концентраторы. Восемь убитых студентов, из них две девушки, потопленный катер — четырнадцать человек на борту, тринадцать из которых погибли. Больше двадцати человек! И — как бы цинично это ни звучало — все они могли дышать воздухом самостоятельно, у них могли родиться здоровые дети. В отличие от карлицы с перерезанными маточными трубами…
И если нефть уничтожит лишь экономику Восточной Гипербореи, то кислородные концентраторы поставят крест на будущем нового человечества. Потому что люди не имеют права на жестокость.
А здорово это придумано: не люди решают, жить ребенку или умереть, — решает Планета. Мудро решает? Да, через триста лет, а может и раньше, дети не будут умирать. Но человек не имеет права на мудрость — и если появится возможность, он выберет доброе, но глупое решение. Вот как-то так? Наверное, нет. Человек просто переложил ответственность на Планету, назвал это ее, а не своей жестокостью, зажмурил покрепче глаза… Олаф не любил обманывать самого себя.
Если бы Ауне узнала о кислородном концентраторе, она бы оставила его себе. Не рассуждая о добре и зле, мудрости, глупости и будущем человечества. Она бы не стала рассуждать и о будущем ребенка, которому концентратор сохранит жизнь. И вряд ли в Восточной Гиперборее нашелся бы человек, способный после этого отобрать у нее концентратор… А если бы нашелся — Олаф бы его убил. В прямом смысле.
Он проводил за черту шестерых детей. Пятерых сыновей и одну дочь. Обязанность отца — для матери это слишком тяжкое испытание. Но что толку, если она была с ребенком девять месяцев, девять месяцев носила его под сердцем, прислушивалась к его движениям, плакала по ночам? Олаф иногда готов был зажать руками уши, отвернуться к стене, уйти в другую комнату (а лучше прочь из дома), только чтобы не слышать, как Ауне плачет по ночам. Он никогда так не поступал, не имел права — сложить весь ужас ожидания на нее.
Если бы он не делил с ней ужаса ожидания, если бы ни разу не стоял под ногами у Планеты с умирающим ребенком на руках, он бы не сомневался, что кислородный концентратор надо передать в ОБЖ. Это будет правильно, честно, это избавит от ответственности — пусть кто-нибудь другой решает, нужны ли Восточной Гиперборее кислородные концентраторы… Но это не спасет их будущего ребенка от смерти.
Это не обречет их будущего ребенка на жалкое существование в маске с тяжеленным прибором за спиной… И Ауне уже не будет беременеть — ребенок-инвалид не позволит.
Олаф швырнул ложку в миску с недоеденной кашей. Его затрясло вдруг будто в ознобе: убьем этого, неполноценного, ребеночка, а вместо него родим хорошего, здоровенького… Так?
Так поступали все гипербореи, из поколения в поколение. И оправдывали себя тем, что решение принимает Планета. Не спартанцы, которые сбрасывали неполноценных детей со скал… Нет — цивилизованные, гуманные, гипербореи переложили ответственность на Планету и успокоились. Олаф переложил бы ответственность на ОБЖ — и думал бы потом брезгливо, что ОБЖ умеет взвешивать на весах человеческие жизни. Ключевое слово — «брезгливо».
Он попытался доесть ужин, но кусок не пошел в горло — не фигурально, на самом деле: опять напомнили о себе последствия переохлаждения, трудно стало глотать. Обычно он мог спокойно перекусить в секционной, если не хватало времени нормально пообедать, а тут…
Черт бы побрал этих карликов с их кислородными концентраторами! Почему они раньше не вылезали из своего подводного города? Жили себе и вырождались потихоньку!
Наверное, потому, что подходили к концу ресурсы, которые позволили им спокойно жить больше двухсот лет… Наверное, потому, что вырождение зашло так далеко. Но почему не за помощью они идут к гипербореям, а с войной? Может быть, они просто ничего не знают о гипербореях? Столкнувшись с варварами, нетрудно сделать неправильные выводы о новом человечестве.
А может, потому, что думают победить. Войну начинают только тогда, когда рассчитывают на победу, — глупо начинать заведомо проигранную войну. И радары их направлены не на Гренландский архипелаг, а на Кольский.
— Чего же они хотели от тебя, Антон? — спросил Олаф, как всегда не рассчитывая на ответ. Это морок отвечал на вопросы — мертвец помалкивал.
Олаф никогда не примерял на себя чужую смерть. Никогда. Не по привычке — это как-то само собой разумелось. И ростом, и телосложением, и цветом волос, и даже типом лица Антон был похож на Олафа, отчего время от времени казалось, что Олаф вскрывает самого себя. Ему доводилось делать немало таких вскрытий — по правде, он не отличался от большинства гипербореев, ничем не выделялся, и лицо имел типичное, не запоминающееся. Но раньше он себя так ясно на секционном столе не представлял.
Стоило мертвеца раздеть, и сразу стало ясно, как его тело оказалось в полосе прибоя на пологом северном берегу: на плече и груди отпечатались следы острых зубов косатки. А ведь когда Олаф в первый раз вышел на юго-восточную сторону острова, ему представился этот кошмар — орка с поднятым со дна мертвецом в зубах… И не так удивительно, что орка принесла мертвое тело, — собака тоже принесет хозяину похожую находку (не хотелось сравнивать Антона с дохлой крысой), удивительно, что Олаф тогда, в самый первый раз, подумал об этом. Неужели они умеют передавать мысли? Нет, не мысли, человек думает словами, — а мысленные образы?
Мальчика, который провел в океане два месяца, тоже сопровождали косатки. Или они лишь инструмент океана, который говорит с людьми? Пожалуй, это совсем уж сказочная версия. Думать о телепатических способностях косаток было проще и интересней, чем вскрывать тело, так похожее на собственное…
Размозженные губы, выбитые передние зубы… Да, океан потрепал тело о скалы, но это прижизненное повреждение. И почему-то невозможно не примерить его на себя… Так же как раздробленные пальцы. Не одним ударом — несколькими. На обеих руках.
Олаф поймал себя на том, что непроизвольно сжимает челюсти, и с такой силой, что болят виски. Если бы ему не явился морок, он бы, скорей всего, не заметил выдавленных глаз. Мог не посмотреть как следует, решить, что глазные яблоки деформированы соленой водой. Больше всего человек боится потерять глаза. Последний аргумент — после этого допрос, наверное, не имеет смысла. После этого человека можно ударить прикладом в висок и сбросить со скал в океан.
Смерть наступила от ЧМТ — вдавленный оскольчатый перелом височной кости орудием с гладкой ограниченной поверхностью, не имеющей четкого края.
Огнестрельная рана коленного сустава еще раз перевернула все внутри: раньше Олаф не встречал слепого ранения высокоскоростной пулей, да еще и при выстреле в упор. Он решил было, что это разрывная пуля, — задев медиальный мыщелок, она разлетелась на несколько фрагментов, изорвала связки, разворотила хрящи и осколками засела в костной ткани.
Он никогда раньше не примерял на себя травмы своих «пациентов»! Не скрежетал зубами, не втягивал голову в плечи и не жмурил глаза, у него не тряслись от напряжения руки, не холодело в животе и не грохотало в висках! Ему не приходилось заставлять себя отрешиться от увиденного.
Он бы не стал вскрывать желудок, если бы не хотел установить время последнего приема пищи, — это не холодовая смерть, которая определяется по совокупности признаков.
В желудке он нашел то, чего карлики хотели от Антона: завернутую в кожу, перетянутую нитками капсулу с запиской. Непросто было ее проглотить… Если бы они догадались, то, наверное, распороли бы ему живот. Впрочем, они поступили не менее дальновидно — сбросили тело в океан. И вряд ли могли предположить, что орка принесет его на берег, в руки медэксперта. А вот Антон наверняка надеялся на вскрытие своего тела… От этой мысли на лбу выступили капельки пота: надеялся, да… на вскрытие…
Сигнального костра никто не увидел. И если бы Большая волна пришла раньше, Олаф решил бы, что виной всему «шепот океана». Однако и поднятые из пропасти тела ничего не доказывали — только вызывали подозрения. Бесспорным доказательством служили радары, трупы карликов и тело Антона. Вряд ли он глотал записку после того, как попал к ним в руки, — тогда надеяться на вскрытие (а сначала — на смерть) было уже естественно. Олаф нашел последнюю мысль не слишком смешной…
«Я покинул лагерь для поиска оборудования, обнаруженного студентами. Студенты укрылись во времянке от сильного снегопада. Я обнаружил радары неизвестной мне конструкции на юго-восточном и южном берегах. Добравшись в сумерках до западного берега, я увидел субмарину. Длина ок. 100 м, ширина — бол. 10 м., водоизмещение 7 (зачеркнуто) несколько тыс. т, предполож. атомный реактор».
Писал впопыхах, старался коротко, но разборчиво, хоть и мелко… Механик. Олаф, наверное, догадался бы, как выглядит субмарина, но вряд ли определил бы водоизмещение даже приблизительно.
Доисторическое чудовище с закаменевшей шкурой. Вертикальный хвостовой плавник, тупое скругленное рыло… И чужой запах, от которого хочется бежать. Трудно судить об остальном, но субмарину Олаф видел во сне глазами орки.
«Экипаж не менее 100 чел., на берег высадилось ок. 30, 3 надувных корабельных шлюпки. Вооружения не видно из-за снегопада. Экипаж вооружен автомат. оружием, предположит. дпт М16 или ее мдф, я заметил 2 снайперские винтовки, один пулемет сист. браунинг, один подствольный гранатомет неизвестной системы. Также шокеры-дубинки и штык-ножи».
Это война. Антон молодец, не размазывал по записке прощальные сопли, и в оружии разбирался — Олаф не сообразил бы, какая информация более всего важна. На войне.
«Чужаки очень маленького роста, около 150—160. Надеты респираторы, очки. Не могут дышать воздухом, используют приборы для дыхания. Прибор уязвим, разрыв трубки нарушает герметизацию и вызывает скорое отравление СО2, потерю сознания. После смерть наступает быстро, если никто не держит обрывки трубки соединенными. Конструкция прибора, генерирующего кислород, важна лишь из-за конструкции его аккумуляторных батарей, а устройство респиратора уникально и имеет важное значение для науки».
Вот как… О ценности респираторов Олаф не подумал. А ведь логично — защититься от избытка углекислоты не так просто.
«Я не успел подойти к лагерю раньше чужаков и сначала не считал это нападением».
Если бы Олаф увидел подводную лодку и людей в форме, пусть и вооруженных, ему не пришло бы в голову, что это нападение. Ему бы пришло в голову, что люди, живущие по ту сторону пояса вулканов, смогли пробиться к гипербореям. Вряд ли так оно и было, или за поясом вулканов карлики все равно жили в маленьком подводном городе (бункере, пещере) — иначе их не коснулось бы вырождение. В любом случае, Олаф бы вышел им навстречу, ничего не опасаясь.
«Со слов студентов. Они поняли, что снегопад не прекратится до темноты, и собирались готовить обед. Чужаки пустили во времянку слезоточивый газ. Студенты покинули ее через аварийный выход. После этого им, угрожая оружием и используя шокеры при сопротивлении, велели раздеться и разуться, обыскали, облили водой и отогнали от лагеря вглубь острова, на мерзлоту».
Вот так просто. Не растопили печку, потому что ждали продолжения работы по обустройству лагеря. Не раздевались. И след от сапога на матрасе мог бы натолкнуть Олафа на мысль о том, что они покидали времянку обутыми.
Слезоточивый газ — да, для карликов очень простой способ выкурить ребят из времянки. Учитывая, насколько они меньше ростом и слабей. Вряд ли студенты понимали, что происходит и почему, вряд ли выбрались наружу способными не то что сопротивляться — нормально соображать. Наверное, они тоже не сразу поняли, что это нападение. Наверное, не сразу приняли угрозы оружием всерьез… Потому и сопротивлялись? Шокер расставил все точки над «i».
О том, что их могли облить водой, Олаф не подумал. Морской водой из бочки, потому в ней осталась только половина… Так просто — и непостижимо. По сути, их убили именно в эту минуту, а то, что умерли не все и не сразу, так это благодаря Антону и спичкам в его кармане.
А ведь это Олаф тоже видел во сне… Правда, всего один раз, но видел. И теперь отпадает вопрос, почему Эйрик и Гуннар замерзли так быстро, — в мокрой одежде на ветру у них было совсем немного времени. Впрочем, у остальных, оставшихся на мерзлоте, времени было не намного больше.
Олаф перевернул листок.
«Необходимо отметить мужественное поведение Гуннара (Песчаный). По дороге у Саши (Бруэдер) случился приступ удушья, он ближе всех находился к источнику слезоточивого газа. Спасти его не удалось. Я не сразу нашел студентов в темноте, голоса и видимость были приглушены снегопадом. Эйрик (Инжеборг) и Гуннар (Песчаный) попытались вернуться в лагерь за спичками и одеждой, их дальнейшая судьба мне неизвестна. Для спасения от холода мы оборудовали ночлег с каменным очагом и высушили одежду. Чтобы предупредить о появлении субмарины и вооруженных чужаков, мы написали несколько записок, но боялись, что наше убежище будет обнаружено, а записки уничтожены».
Расстегнутые пуговицы на рубашке Эйрика, сожженный клочок бумаги на лежке — все, как и предполагал Олаф.
«Мы поняли, что нас хотят убить, но так, чтобы смерти выглядели естественно. Мы приняли решение разжечь сигнальный костер. Если какое-нибудь судно ответит, мы сможем передать предупреждение азбукой Морзе. Оставили Лизу поддерживать огонь в очаге. Сложив костер, мы обнаружили, что субмарина обогнула остров и причалила к юго-восточному берегу, чтобы убрать радары. Видимо, часть чужаков пересекала остров по прямой, чтобы добраться до субмарины, но, возможно, они прочесывали лес, ища нас. 2 из них подошли к нам слишком близко, 1 передал оружие товарищу и направился прямо на нас. Я его убил и хотел убить 2-го, он заметил меня раньше, но не выстрелил, а убежал с криком о помощи».
Ох… Олаф отметил в протоколе переполненный мочевой пузырь карлицы. Женщина не должна воевать: для того чтобы пописать, ей надо отдать оружие товарищу… Антон не узнал, что убил женщину, которая просто шла «в кустики».
Не выстрелил, а убежал с криком? Хороши морпехи… А впрочем, если они выросли в подводном городе, то где учились воевать? В спортзале? Там же, где качали широчайшие мышцы спины… Освоить запрещенные болевые приемы они сумели и с радостью применили против безоружного. Технологией быстрого допроса они тоже овладели неплохо. Ненавидеть их? Смеяться над ними? Презирать? Бояться?
«Я спрятал тело убитого чужака в третьей с востока расселине, идущей от самой высокой точки острова в лес. Там же я спрятал еще одно тело задохнувшегося чужака, его еще живого несли к субмарине, но не успели и оставили тело, завернутое в полотно, забрав оружие и дыхательное приспособление».
А ведь в самом деле: тела карликов Антон передал Олафу для аутопсии…
«Я отправил студентов к месту ночлега и выждал время, пока они там укроются. После этого я разжег костер. Надеюсь, чужаки их не найдут и покинут остров. Они торопятся, поднимается штормовая волна, скоро субмарина будет вынуждена отойти от скал».
Чужаки их нашли. Лиза не осталась поддерживать огонь. Сигнального костра никто не увидел. Олаф не стал говорить этого вслух. Не только эта записка нужна была карликам от Антона. Им нужны были спрятанные тела и место лежки. И, наверное, он бы сначала отдал им их мертвецов, а не своих живых ребят. А значит, не отдал. Найти живых проще — запах дыма, голоса, движение ветвей. Мертвецы лежат молча и в такую погоду ничем не пахнут.
Почему они не вернулись за телами потом? При свете дня, например?
Потому что февраль — месяц штормов и шквалов. Во время шквала они потопили катер и на этом успокоились. Шесть дней океан качает мертвой зыбью, подойти к северному берегу на шлюпках можно, но зачем рисковать? И где они учились управлять шлюпками, в спортзале? Восьмиметровая волна.
Олаф прислушался. Поднялся, вышел из шатра и снова прислушался. Мертвую зыбь сменял мертвый штиль — и здесь не было слышно грохота прибоя.
Записку Антона, тела карликов, компьютер, кислородный концентратор, протоколы вскрытия — это нельзя отдать. Они придут за своими мертвецами. Возможно, полностью демонтируют радары. И что они увидят? Свет над лагерем, ветрогенератор, десять трупов, очевидно вскрытых профессионалом…
Олаф посмотрел на разобранное тело на секционном столе. Да, сначала нужно думать о живых, и только потом тратить время на мертвых. Но этот человек не заслужил такого — лежать распотрошенным в окружении своих внутренностей, с пустой черепной коробкой и стянутой на лицо кожей головы… Не надо суетиться, тогда все можно успеть.
Недаром Олаф примерял смерть Антона на себя — ничего не стоит оказаться в его положении. И это уже не подсказка орки и не работа подсознания. Осознав опасность, Олаф почему-то перестал испытывать страх. Не питал пагубных надежд — карлики прочешут остров, спрятаться будет трудновато, — но «не питать надежд» не означает оставить все как есть.
Катер, шедший на помощь студентам, перехватили на подходе к острову. Радары в это время не работали, но на субмарине узнали о приближении катера. Значит, есть и другие радары, вряд ли это такое счастливое для карликов совпадение.
Вокруг шатра снова бродили тени — хоровод мертвецов? Страшно не было. Ну совершенно. Неужели его пугала орка? Или не пугала — подходила к нему со своей большой меркой?
Не надо суетиться. Сначала — найти хорошее укрытие, которое трудно обнаружить, прочесывая островок. Это непросто — среди ночи, в полной темноте. Но до рассвета часов двенадцать, не меньше… То, что в темноте выглядит хорошим укрытием, среди бела дня оказывается на самом видном месте. Фонарик? Он не освещает ничего и в пяти метрах.
Олаф привел тело в порядок, постоял немного над секционным столом — снова показалось, что на столе лежит он сам. А лицо изменилось после аутопсии.
— Ты… — начал он и сбился — не нашел слов сразу. — Ты прости, что я думал о тебе плохо. Без тебя… Ты очень много сделал. Я попробую не потерять… попробую закончить. Не знаю, смогу ли… как ты…
Он стянул с головы вязаную шапочку и еще немного постоял над телом. Может быть, ни Антона, ни ребят не будут хоронить. Может быть, карлики сбросят в океан их тела.
Олаф взял кастрюлю с нечистотами, откинул полу шатра и обомлел: воистину, планета стоит на стороне своих избранников… Небо сияло от горизонта до горизонта. Не так красиво, как в тот, первый, раз — лишь синим и зеленым, но удивительно ярко. Было светло как днем. Ну, не совсем, но гораздо светлей, чем ночью.
Айвен.
Сегодня с самого утра Байерли вел себя просто отвратительно. Айвен и хотел бы сказать, что «совсем как маленький капризный ребенок», но не мог, не погрешив против истины: у детей не бывает такой буйной непристойной фантазии и настолько грязного и ловкого языка. Хотя если говорить о языке… малышки бы наверняка пришли в восторг оттого, как ловко увеличивал Байерли количество грязи, прицельно плюясь витаминным драже. Не подействовала даже угроза ввести витамины через многострадальную форратьеровскую задницу, и без того всю исколотую до синяков: Байерли просто знал, что Айвен никак не успеет этого провернуть, если не хочет опаздывать. А опаздывать в штаб Айвен не хотел — и вообще, и сегодня особенно: он и так отпросился уйти пораньше, чтобы завезти чертова Форратьера в госпиталь, поскольку хирург просил до шести.
Вечером показательные выступления продолжились — Байерли оказался совершенно не готов, когда Айвен за ним заехал после работы. Нет, ну понятно, что одеться он сам бы не смог, во всяком случае не до конца, но уж сходить в туалет и почистить свои чертовы зубы мог бы вполне успеть, ведь Айвен несколько раз утром повторил, что заедет в половине пятого и чтобы Бай к этому времени был готов! Так нет же! Вообще, похоже, из кровати не вылезал. словно и не ему вовсе все это говорили.
Впрочем, к очередным баевским выходкам Айвен отнесся с философским смирением: ну выеживается, ну что поделаешь? Это же Бай, он всегда такой. А тут еще и болеет, вернее выздоравливает, что только ухудшает ситуацию. Заживающие раны доставляют не меньше неприятных ощущений, чем свежие, с той лишь разницей, что не болят, а зудят, что, однако, вряд ли менее мучительно. И если шрамы на ладони и боку еще можно хоть как-то почесать, то как почешешь плечо, которое заживает изнутри? Поневоле станешь несносным. Ну или, в случае Байерли, — еще более несносным, чем обычно.
Поэтому Айвен скорчил удрученную мину и спокойно расположился в кресле и в ожидании, пока Баю надоест куражиться, а мысленно сам себе удовлетворенно пожал руку за предусмотрительность: предвидя нечто подобное, он специально назначил отбытие на час ранее требуемого времени, резонно предположив, что вряд ли Байерли при всем желании сумеет проваландаться дольше.
Так и вышло. Ровно в половине шестого они уже сидели во флаере, хотя Байерли и дулся: в последний момент, уже обутый и одетый по-уличному, он вдруг решил, что умирает с голоду и должен немедленно что-нибудь съесть. На что Айвен, готовый к такому повороту событий, еще раз мысленно пожал сам себе руку за предусмотрительность и вынул из кармана плитку армейского рациона.
Разумеется, жевать жесткий, как подошва (и мало отличающийся от нее по вкусу), брикет Байерли не стал, да Айвен и не был настолько наивен, чтобы на такое рассчитывать. Зато у него появилась обоснованная возможность философски пожать плечами и заявить Баю, что, значит, тот не так уж и голоден и может потерпеть до возвращения из госпиталя. Бай надулся и замолчал, буркнув напоследок, что сердце у Айвена такое же жесткое, как и армейский брикет. И молчал всю дорогу, только сопел. И это можно было считать если не полной его капитуляцией, то хотя бы победой по очкам, поскольку в госпиталь они все же не опоздали.
***
К тому, что в госпитале пришлось прождать больше часа, Айвен тоже отнесся философски. Он с самого начала не особо поверил в слова врача, что снятие швов — это, мол, не операция, минутное дело. Приятно снова оказаться правым, даже если твоя правота и оборачивается полутора часами сидения на жесткой кушетке. Хотя доктор тоже нельзя сказать что соврал — швы действительно сняли быстро, но потом были обязательные тесты, сканирования и прочие анализы. Ладно, Айвен не гордый, Айвен подождет. Он специально с собой планшет захватил. Какая разница — дома работать или тут на кушетке? Пожалуй, тут даже и лучше, поскольку никакие Форратьеры не лезут под руку, не пытаются заглянуть через плечо, не задают дурацких вопросов и не просят чайку каждые пять минут.
Байерли отпустили через час сорок. Врач не сказал ничего неожиданного, только про штатное заживление и повторил рекомендацию наблюдаться у травматолога и продолжить курс витаминов. По тому, что непривычно тихий Бай не стал спорить или ругаться, а лишь молча кивнул и поморщился, Айвен понял, что процедуры были не такими безболезненными и легкими, как их жизнерадостно описывал врач. Пальцы работали. По просьбе сияющего врача Бай ими пошевелил и даже сжал в кулак, хотя и снова поморщился. Придется сегодня, похоже, таки кольнуть анальгетик, даже если он будет возражать. Лучше перед сном.
Во флаере Байерли тоже молчал и вообще выглядел каким-то пришибленным. И Айвен не удивился, когда на предложение поужинать в кафе (ты же вроде голодный был?) он лишь вяло покачал головой и втянул ее еще глубже в плечи.
А потом вдруг сказал с какой-то странной интонацией, то ли наглой, то ли совсем наоборот:
— У меня ключа нет.
— Какого ключа? — не сразу понял Айвен.
— От дома. — Бай поднял голову и теперь смотрел на Айвена твердо и решительно. Выглядел он при этом совсем больным.
— А зачем он тебе?
Байерли пожал здоровым плечом:
— Ну не ломать же дверь…
Айвен вздохнул. Делать крюк до квартиры Бая не хотелось, но если тот что вбил себе в дурную башку, ведь не отступится, проще самому уступить. Если, конечно, речь не идет о попытке сделать какую-нибудь самоубийственную глупость. Тут Айвен уступать не собирался. Выламывать дверь, а потом еще и бросать вскрытую квартиру — не самоубийственная, конечно, но все ж таки глупость определенно. К тому же не слишком вежливо вечером, люди с работы пришли и хотят отдохнуть, Проще сделать новую ключ-карту, хотя это и займет больше времени, да и вечер, опять же, вряд ли хоть одна нужная контора еще работает…
Интересно, что такого ценного Баю вдруг понадобилось забрать из дома? Ну такого вот просто до смерти необходимого, и именно сегодня, и до завтра никак не подождет? Какую-нибудь супермягкую пижамку, без которой он плохо спит? Свой личный персональный диктофон, а то у айвеновского неправильно расположены кнопки и вечно все путается? Гель для волос? Модные туфли взамен тех, лоск и стильность которых окончательно и бесповоротно уничтожила айвеновская сушилка (ну во всяком случае если верить громогласным стенаниям Байерли над их высушенными трупиками)? И стоит ли оно того, чтобы делать крюк и тратить еще лишний час как минимум…
— Слушай… — протянул Айвен неуверенно: все ж таки кто его знает, как к этому отнесется Бай с его чертовой щепетильностью, он ведь халявит-то больше с малознакомыми и напоказ. — А может, это проще купить? Ну или у меня найти?
— Что «это»? — подозрительно нахмурился Бай.
— Ну откуда я знаю что! То, что ты у себя забрать хотел.
— Забрать?..
— Ну… да, — на автомате подтвердил Айвен, уже начиная догадываться, что они, кажется, друг друга не понимают и говорят о разном. Байерли моргнул. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но тут же снова его закрыл. Куснул верхнюю губу, глянул остро. И попросил — странно так попросил, напряженно и с непонятной то ли решимостью, то ли вызовом:
— Давай лучше домой, а? Устал.
— Как скажешь, — пожал плечами Айвен, закладывая крутой вираж и выводя флаер на ведущую к дому траекторию. Надо же, а он как-то и сам не заметил, что во время разговора уже начал разворот в сторону района, где проживал Байерли, ведь не хотел, а все равно начал, по умолчанию.
И услышал, как на соседнем сиденье выдохнул Бай — медленно так выдохнул, осторожно, чтобы это не было похоже на облегченный вздох.
Айвен захлопнул рот так быстро, что лязгнули зубы. Невидящими глазами уставился в лобовое стекло. Он понял, что имел в виду Бай, когда говорил о ключе. И о доме тоже. А главное — зачем он это сказал и сказал именно так. Кажется, понял.
А еще он понял, что может гордиться своей выдержкой: он не уронил флаер, не завалил его в пике и даже горку не сделал, не заорал: «Какого черта, Бай?!» Даже не выматерился. Так и продолжал сидеть, пялясь в ночь и стиснув зубы, чтобы не заорать.
Вот же засранец! Интересно, он что, на самом деле так думал? Потому и вел себя как последний урод, что уверен был, что и день сегодня последний и надо успеть оторваться по полной. Зараза наглая! Как он себе это представлял? Что Айвен его просто подкинет до его жалкой меблирашки, где даже толком кухни нет, и бросит перед запертой дверью? Или таки взломает дверь и все равно бросит, но уже с дверью выломанной в неохраняемом доме? Он так себе это представлял, что ли? И это после всего, что между ними было?!
Вот же зараза форратьеровская! Ни стыда и ни совести! Так и надо было с ним поступить, чтобы неповадно возводить напраслину и думать такие глупости ни за что ни про что про хороших людей. Например, про него, Айвена.
Вообще-то Айвена разозлить трудно, прививка Майлзом дорогого стоит. Но этому форратьеровскому паразиту, кажется, удалось. Всерьез. И на этот раз Айвен молчать не будет. Статус больного, конечно, многое извиняет, но есть же какие-то пределы! Некоторые вещи нельзя прощать. Айвен сейчас все как следует обдумает и выскажет. Потому что ну это же просто обидно даже, когда про тебя вот так… Выскажет. Да. Обязательно.
Но лучше после ужина. И после укола. А то с этой заразы станется, психанет и упрется, уламывай его. Так что лучше сначала все обязательное сделать, и уж потом…
Да, и не забыть заскочить по пути в ту пекарню, что на углу, за мясным пирогом и рулетом с корицей, они этому заразе вроде в прошлый раз больше всего понравились…
Немногим ранее (а может быть, и позднее). Сон, который снился кому-то из них. Или обоим. Или не сни лся (или не сон)
…
Неровное дыхание двух человек. Шорох. Возня. Сбивчивый быстрый шепот:
— А… Айвен… Послушай, это лишнее. Правда.
— А мне нравится…
— А мне нет.
— М-м-м? Уверен?
— Да!
— А мне почему-то кажется, что тебе тоже… нравится.
— Нет!
— Во всяком случае кое-какой части тебя. Очень…м-м-м?
— Ох…
— Очень, очень активной части.
— Пожалуйста, Айвен…
— И куда более откровенной…
— Не надо, не надо, ну правда, не надо, ну я же понимаю, я все понимаю… Решил отыграться за те мои дурацкие шутки, да? Хорошо, хорошо, я все понял, был не прав, признаю, больше не буду… Не надо! Правда не буду, правда-правда! Осознал. Проникся. Не буду. Не на… Ох… Прекрати. Сейчас же…
— И почему?
Короткий то ли смешок, то ли всхлип, рваный вздох:
— Пока я еще могу тебя об этом просить. Но вряд ли моей стойкости хватит… надолго.
— Стойкости? Хм… как раз со стойкостью у тебя полный порядок.
— Ну ты же понял, о чем я! Мне что, тебя умолять, как монашка насильника?!
— Звучит… заманчиво.
— Послушай, ну давай честно, ну ты ведь не хочешь. На самом деле не хочешь. Я же тебя знаю.
— Н-да? Это, по-твоему, что — похоже на «не хочу»?
— Ох… Айвен, пожалуйста!..
Шепот переходит в стон и обрывается. Шорох и возня стихают. Только дыхание, быстрое и неровное. Слитное. Ответный шепот — после короткой паузы, совсем другим тоном:
— А теперь ты меня послушай… Я остановлюсь только в одном случае. Только в одном, слышишь? Если ты сам не хочешь. Сам. Ты. Если это тебе не надо. Понимаешь? Скажи мне это, вот сейчас скажи. Только честно. И я больше не буду к тебе… хм… приставать.
— Я… — вздох, короткий, судорожный. Голос рвется. — Я… я не хочу…
— Точно?
— Да!
— Уверен?
— Да! Да, да! — На выдохе, почти с отчаяньем. И после паузы, обессиленно: — Ну вот, я сказал, доволен? Чего тебе еще от меня надо?!
— Да ничего. Считай, что квиты.
— Айвен…
— И мне… от тебя… ничего… м-м-м…
— Айвен?!
— Ну разве что… м-м-м… и еще м-м-м…
— Айвен?!!
— М-м-м?
— Что… что ты делаешь?!
— М-м-м…
— Ты обещал!
— Я соврал. Впрочем, как и ты. Какие мы с тобой оба плохие мальчики, правда, Бай? А теперь не мешай, у меня некоторое время будет немножечко занят рот.
— Айвен, ну и чего ты лыбишься, как дурак?
— Почему как? Даже обидно.
— Смех без причины помнишь чего признак?
— Тоже мне, открыл Южный континент. Тех, кто не считает меня идиотом, можно пересчитать по пальцам, и тебе даже не придется разуваться. И я не лыблюсь.
— Лыбишься.
— Ладно. Лыблюсь. А что — нельзя?
— Да мне-то что? Лыбься сколько влезет. Ну выглядишь идиотом, ну так это же ты выглядишь, а не я, чего мне переживать-то?
Байерли стоял в дверях спальни, прислонившись правым плечом к косяку, смотрел насмешливо, нес какую-то чушь. Почему-то переодеваться у него на глазах было… не то чтобы неприятно, нет, просто как-то неловко, что ли. Хотя и странно. Спали-то по-прежнему на одном диване, и никакой неловкости при этом Айвен не испытывал. Даже когда чертов Форратьер, не могущий спать спокойно, прижимался к нему чуть ли не всем телом, используя в качестве то ли подушки, то ли грелки, или вообще пытался спихнуть на пол, чтобы потом беспрепятственно грохнуться и самому, и приходилось его придерживать, обнимая и успокаивающе поглаживая по спине и плечам. И даже когда дело заходило немного дальше простых поглаживаний… хм… или намного дальше. Короче, даже тогда никакой неловкости Айвен не испытывал. Ни разу.
Может быть, потому что происходило все это ночью, а у ночи свои правила?
— Как прошел первый рабочий день? — спросил Бай, когда они вернулись на кухню и Айвен начал выгружать на стол соблазнительно пахнущие пакеты из китайского ресторана. Что ж, наглому Форратьеру опять повезло: вообще-то Айвен сделал этот заказ еще днем, в качестве своеобразного утешительного приза, поскольку был уверен, что наконец-то будет ужинать один в пустой квартире, и собирался как следует это отпраздновать.
— Хорошо прошел. Хотя и немножко нервно. Много, знаешь ли, накопилось разных змей, которых надо было рассадить по корзинкам.
Крохотное преуменьшение. Немножко нервно, да. Это значит — как на иголках, чуть ли не ежеминутно подавляя желание позвонить на домашний комм. Именно на домашний, чтобы без вариантов.
Чтобы окончательно убедиться: поздно…
Не позвонил. Поздно — так поздно, все, проехали. Он не нянька и не тюремщик, и если кому-то хочется делать глупости — в руки ему флаг… Специально на подлете к дому не стал смотреть на окна, проверяя, есть ли там свет. Просто не стал, и все. Свет ничего бы не доказал, Бай вполне мог уйти, забыв его выключить.
Чертов Форратьер пытался удрать даже тогда, когда физически не мог этого сделать, и только ежесекундная бдительность Айвена помешала осуществлению этой глупости. А сейчас, когда он окреп и отгулы у Айвена кончились, он просто таки обязан был это сделать, как и грозился. В первый же айвеновский рабочий день.
Ну и ладно. Ну и его право. А Айвен не нанимался и отлично проживет без наглых капризных придурков, из кожи вон лезущих, лишь бы себе навредить. Зато можно будет самому валяться на диване. Одному. Сколько влезет. И отдохнуть от постоянных придирок, подколок и нытья. И посуды мыть в два раза меньше. И никто не будет с дивана спихивать. И… И вообще.
В лифте Айвен почти совсем себя убедил, что провести оставшийся до возвращения Теж с малышками месяц в блаженном уединении — это как раз то, о чем он всю жизнь мечтал. И чтобы никаких доставучих Форратьеров в пределах видимости и слышимости, счастье-то какое!
А открывая дверь, услышал с кухни грохот и сдавленное ругательство и… И понял, что улыбается. Облегченно и широко. От уха до уха. И, оказывается, может дышать.
Доставучий Форратьер обнаружился у кухонного стола. Так сказать, был пойман с поличным рядом со следами свежего преступления — обгрызенным с одного края французским батоном и закатившейся под стол банкой тушенки, которую он сейчас пытался достать, а ранее вскрыть. Сделать как первое, так и второе одной рукой оказалось довольно проблематично, особенно если рука эта забинтована так, что из повязки торчат врастопырку лишь кончики пальцев.
Нарушитель режима, разумеется, нисколько не смутился (дождешься от этой наглой форратьеровской морды, как же!) и сразу же пошел в атаку:
— Ну вот какого черта ты меня опять замотал, словно мумию?! Там же все зажило давно, ты же утром видел! Я мог бы сам, если бы не ты!
— Завтра снимут швы, тогда и будешь сам. А сегодня, будь добр, подожди, пока я руки вымою и переоденусь.
— Я голодный!
— Не помрешь.
Как раз после этого он и спросил: «И чего ты лыбишься?» Иногда он бывал просто несносным. Вот как сейчас, например.
— Признайся, это ведь твой фетиш, да? Кормить меня с ложечки.
Сидит такой, жует. Улыбочка хитренькая, глазки наглые. Вилку облизывает так сладострастно, что треснуть хочется. По лбу. И лучше половником.
— С вилочки. Жуй.
— Не придирайся к мелочам! Сегодня вон вообще палочки в пакете были, мог бы и ими, все равно было бы с ложечки. Сам принцип важен. Тебе это нравится! Ну признайся, будь честен с самим собой! Потому мне руку так и заматываешь. Скажешь, не правда?
— Правда. Нравится. И чистить твои зубы мне тоже нравилось.
Байерли поперхнулся на полуслове, заалел скулами. Отвел взгляд и какое-то время действительно только жевал. Почему-то из всех медицинских или гигиенических процедур именно чистка зубов больше всего его злила. Чуть ли не до судорог и уж точно до бешенства. Его просто трясти каждый раз начинало. В итоге после двух попыток Айвен сдался и при перевязках начал пеленать бинтами большой палец не так сильно, как остальные, оставляя ему некоторую свободу движения. А еще он скотчем примотал к ручке зубной щетки пол-литровую бутылку из-под сидра — теперь такую толстую рукоять Байерли был вполне способен ухватить даже забинтованной рукой, похожей на клешню.
В принципе, никто не мешал проделать нечто подобное и с вилками, позволив Байерли справляться с питанием самостоятельно, но Айвену претила сама мысль о подобном издевательстве над старинным фамильным серебром. Баю, регулярно чистящему зубы той жутенькой конструкцией, почему-то идея о таком же усовершенствовании столовых приборов в голову не приходила. Во всяком случае он ни разу ни о чем подобном не заикался. Вот и хорошо, вот и пусть. Айвен будет последним, кто его на эту мысль натолкнет.
Ты ведь хотел этого, правда? Чтобы близко-близко, чтобы влажно, жарко и горячо, чтобы его руки скользили по твоему телу и никаких преград между, никаких дурацких преград вроде предрассудков, принципов или одежды.
Ну вот. Получите и распишитесь.
Что — не нравится? Что — хотелось совсем иначе? Ну извиняйте, джинн был глуховат, а золотая рыбка не понимала по-барраярски, хотели как лучше, а получилось как всегда. Или так, или вообще никак. Что, лучше никак? Опять-таки извиняйте, раньше надо было думать, а сейчас «никак» уже не получится. Никак. Смешной каламбур. Что, не смешной? Твои проблемы.
Глупо спрашивать, почему все сбывается вовсе не так, как хотелось. Это жизнь, и никто тебе не обещал, что будет иначе. Счастье с привкусом горечи на губах все-таки тоже счастье, и главный ужас в том, что даже от такого горького счастья ты не в состоянии отказаться. Как и не в состоянии скрыть своего состояния, когда нет никаких преград и прятаться можно лишь за словами, а его руки оставляют ожоги на твоей коже. И остается только ругаться и язвить, без умолку, непрестанно, боясь замолчать даже на секунду, — и надеяться, что он отвлечется на нескончаемый словесный водопад и не заметит.
И острое желание умереть, когда становится ясно, что твоя жалкая уловка не сработала…
Бойтесь своих желаний. Они всегда сбываются не так, как хотелось, а от стыда никто еще не сгорал на самом деле. Это просто так говорят.
Вдвоем в душе. Засыпать на одном диване и просыпаться в обнимку. Ты ведь мечтал об этом. Чтобы руки, и губы, чтобы близко-близко, и щекотные мурашки по коже, и горячее сбивчивое дыхание в шею, и носом уткнуться в ухо, и все остальное, о чем ты и мечтать-то себе не позволял, о чем можно было только шутить, отлично понимая, что он никогда не воспримет это ничем иным, кроме именно что еще одной шутки, твоей обычной, как всегда непристойной, язвительной, провокационной и никого ни к чему не обязывающей.
И ежику понятно, чем это все было для него: дружеская услуга, ничего более. С точно такой же мягкой улыбкой он делал ежедневные перевязки и уколы, с точно такой же доброжелательной спокойной иронией переносил все твои выходки и подколы и не реагировал на попытки обидеть или взбесить — а ты ведь старался, ох, как же ты старался, за эту неделю показав себя во всей фамильной красе, аж самому иногда было тошно. Да что там иногда. Такого острого и продолжительного приступа тошноты от себя самого у тебя давненько не было. Мерзко. Противно. Тошно…
А ему — нет.
В его понятие дружбы входит и такое — терпеть выходки беспомощных идиотов и помогать им по мере сил и дружеского участия. Везде. Например, в душе, и с собственно помывкой, и когда у них возникают некоторые проблемы. Или потом, на диване… Для него это тоже была всего лишь еще одна дружеская услуга. Пусть и несколько деликатного характера, но именно что дружеская. Его понятие дружбы весьма растяжимо. Он такой. Ему это нужно. Другое дело, нужно ли это тебе, когда даже такое — только и исключительно по дружбе и никогда ничего более?
Оказалось, нужно…
Бойтесь своих желаний. Не потому, что они могут сбыться и после окажется, что желать в сущности уже и нечего, и зачем тогда вообще это все? Просто судьба — большая затейница, она любит шутить, особенно над теми, кто и сам полагал себя неплохим шутником. И шуточки у нее такие, что и не знаешь, смеяться или… нет, не плакать, конечно, а пойти, например, и повеситься.
Впрочем, повеситься не удастся — для этого нужны руки. Ну хотя бы одна рука. Не станешь же просить кого-то (понятно кого!) в качестве еще одной дружеской услуги скрутить петлю и прикрепить ее к чему понадежнее, а потом еще и помочь тебе взобраться на табуретку. Такая просьба будет выглядеть по меньшей мере странновато, не правда ли?
И, значит, остается только смеяться.