Fin del mundo встретил нас промозглым дождём и температурой в 12 градусов по Цельсию.
На Огненной Земле стояло жаркое лето.
В плане было записано посещение узкоколейки и плавание на кораблике, с целью осмотра морских млекопитающих. План мы выполнили. Паровозик, пыхтя изо всех своих, оставшихся за сто лет непрерывной работы «лошадиных сил», протащил нас по кругу, аккуратно доставив в точку отправления. А кораблик, на следующий день, представил взыскательному туристическому глазу морских котиков, львов и пингвинов Адели.
Малый полосатик приветливо помахал нам большим лопатообразным хвостом, семейка дельфинов весело шныряла в поисках добычи перед объективами наведённой на них видео-аппаратуры…
Первый вечер мы завершили огромными кусками дымящейся нежнейшей баранины, прекрасно сочетая её с весьма приличным пивом «Патагония». А второй закончился посредственно приготовленными морепродуктами и кислым вином.
Самолет взлетел и, махнув на прощание крылом, взял курс в сторону Чили — к мечте…
«Латам» явился, пожалуй, лучшим авиаперевозчиком Южной Америки, и вот, мы почти у цели.
Хенрик, напялив очки на переносицу, мирно дремлет с книгой в руке, а я в который раз размышляю над нашим решением…
***
Все началось почти двадцать лет назад, в субботу. Только-только завершились праздники. Прошла веселая Ханукальная неделя, и за ней стремительно промчало на санях, запряжённых оленями, Рождество. Несмотря на зиму, в районе Хеврона было невыносимо душно. Нехарактерная для времени года жара захватила весь регион. Я грустила, дежуря на наблюдательном пункте «Брейшит». Стояла тоскливая тишина, казалось, всё вокруг ожидает появления первых звёзд, чтобы вновь начать глубоко дышать до наступления следующего пятничного вечера.
В очередной раз усмирив дремоту, и, подняв голову, чтобы бросить взгляд на блестящую слюдяную пустыню, я увидела со стороны палестинских территорий чёрную приближающуюся точку, которая достаточно быстро превратилась в идущего спортивным шагом человека.
Наконец, в объективе бинокля чётко обозначилось молодое европейское лицо, в обрамлении густых светло-русых волос. Парень был одет в рваные шорты и плотную льняную рубаху.
Несмотря на явно значимый вес у него за спиной и температуру выше тридцати, он не выглядел устало, а подмышки рубахи, цвета хаки, были совершенно сухими.
Я подняла рацию и нажала сигнал предупреждения. Получив подтверждение о выезде мобильной бригады, стала ждать.
Между тем, на горизонте показался армейский джип, а идущий, подняв руки вверх, стремительно ускорился и побежал в сторону вышки.
Мои визуальные наблюдения были прерваны голосами селекторной связи:
— Ирэн, наблюдательный пункт четырнадцать, привет! Это пятый… Приём! В чем проблема? — я отложила бинокль и, включив громкую связь, разорвав тишину субботы докладом.
— Европеец. Быстро перемещается в мою сторону с поднятыми вверх руками. Измождённым не выглядит. Его преследует джип. Два араба.
— На территорию не допускать. Ждать. К Вам выехали…
Я вновь взяла бинокль и в мерцающей драгоценными камнями дымке горячего песка рассмотрела шевелящийся клубок змей по ходу направляющегося ко мне беглеца. Столкновение с клубком старых палестинских гадюк было для него неизбежно и, поразмышляв с минуту, приручая оптику к глазам, я выстрелила в греющихся на песке гадов. Человек резко остановился и, упав на колени, остался с поднятыми руками.
Джип моментально развернулся, на приличной скорости исчезнув за горизонтом, а змеи остались лежать в месте прицельного огня.
Меня чуть не отдали под трибунал…
Зато я познакомилась с отцом своих детей и незаменимым спутником, авантюристом, занудой и сегодняшним Head of Department и Professor, а тогда Researcher — Хенриком Рихтенгденом.
В его рюкзаке, помимо грязного белья, матраса скрученного в трубочку, кошелька с мелочью и перочинного ножа, нашли только маленькую фигурку человечка в смешной круглой шляпе — штаймле, носимой галицийскими хасидами, но эта была ещё и с башенкой.
Только через полтора года, уже после свадьбы, я узнала интереснейшую историю крошечного раритета.
***
Стюардесса разносила напитки, а я, посмотрев на тихо сопящего и слегка похудевшего после расстройства желудка мужа, вспомнила его на свадебной церемонии.
Хенрик и сейчас невероятно красив. Не как звезда киноэкрана, а как типичный представитель арийской крови.
К такому мужчине не бросишься сразу на шею. В его присутствии даже я, гордая дочь еврейского народа, чувствую себя скованно и неуютно. Ему никогда не доставят удовольствие девичье кокетство, или наши маленькие женские хитрости. Но рядом с ним меня всегда охватывает ощущение стабильности, уверенности и исходящей от него нежности.
Даже в юности у него хватало ума не тащить сразу в постель, для этого он уже был достаточно опытен, а очаровав рассказами, подтолкнуть любую к себе.
Сказав мне много положенных в данном случае красивых фраз, Хенрик протянул маленькую фигурку из того рюкзака, фигурку, которая сегодня служит излишне неуклюжим брелоком на ключах, залогом нашей встречи и тайны.
Найденная на первом и, единственно разрешенном к посещению, подвально-цокольном уровне храма Зевса в Баальбеке долины Бекаа, на самой границе Сирии и Ливана, она стала предметом погони за любопытным студентом, пнувшим ногой кусок глины, который, расколовшись на две половинки, высвободил её из глубины веков и открыл свету.
После брачной церемонии муж повёз меня в Барселону, где в маленьком краеведческом музее под стеклом, датируемая пятым веком, лежала копия нашей фигурки и точная копия… гигантских каменных изваяний острова Пасхи.
«Между прочим, — занудным голосом лектора сообщил мне, Хенрик, — загадочный экспонат попал в музей из пещеры, находящейся в испанском местечке Сансебастьян…
***
С тех пор мы и начали путешествовать.
Вначале вылазки носили оттенок детских выездов на природу, потом присоединились горные трассы и, наконец, младшая дочь отправилась в лагерь, а сын с приятелями — на старую дедову яхту.
Они выросли.
Мы приобрели возможность увидеть мечту.
Прочитав гору литературы, я узнала, что помимо всемирно-известных истуканов, заброшенный в океане остров полон и других тайн и загадок.
Осторожно сняв с носа благоверного падающие очки, я взяла его книгу. Текст не показался заумным, и я, с удовольствием, начала читать переводной труд русского путешественника Эрнеста Мулдашева: «…Дело в том, что весь остров Пасхи, имеющий размеры чуть больше двадцати километров в поперечнике, пронизан сетью подземных ходов искусственного происхождения, которые образуют лабиринт.
По существующим легендам, подземный лабиринт имеет несколько ответвлений, каждое из которых ведет… к центру Земли.
…На противоположной от острова Пасхи стороне земного шара находится священная гора Кайлас, вокруг которой расположен легендарный Город Богов…
Я не могу исключить того, что на противоположной стороне земного шара, то есть в районе острова Пасхи, был тоже Город Богов…».
В самолёте было прохладно.
Я, закутавшись в плед, и, поджав ноги, пила горячий, принесённый стюардессой чай и, в некотором замешательстве узнавала: оказывается, в лабиринтах растут банановые деревья. Целые плантации. На поверхности острова их нет.
Вход в эти катакомбы официально запрещён. Там регулярно пропадают люди.
Тур Хейердал спустился на сто метров. Ниже него не лазил по катакомбам никто. И он же, единственный, поднял оттуда множество маленьких базальтовых статуэток, которые уже пятьдесят лет являются объектами споров учёного мира на предмет принадлежности их к цивилизации инков, или же собственности этрусков, неведомо как забредших на пятый уровень Рото Руа, из благословенных итальянских миртовых рощ…
Некий Франсиск Мазьер нашёл в жерле потухшего вулкана фигурку изображавшую рожающую женщину. После её изучения, оказалось, что дама была создана из редчайшего африканского базальта не позднее пятого века нашей эры.
В огромных пещерах второго и третьего уровней, тщательно отделанных плотно пригнанным друг к другу камнем, находятся действующие печи для приготовления пищи и большие удобные сухие помещения, способные вмещать до нескольких тысяч людей…
***
Наш самолёт начал снижение и, развернувшись против солнца, совершил посадку на самой большой в мире взлетно-посадочной полосе, построенной американцами, собиравшимися именно здесь встречать свои космические челноки.
Прилетели.
Заселившись в эко-отель, смело отправляемся на поиски культурного центра Тонгарики. Нам нужен проводник. И не простой. Мы договаривались с Мартином Родригесом, единственном в своём роде ходознатцем местных лабиринтов.
Прождав час, и, не увидев следопыта, грустно бредём к океану.
Вокруг нас дышит своей первозданной жизнью удивительный мир. Синий-синий океан, черноголовые чилийские мачо, на белоснежных сёрфингах рассекающие мощные маслянистые волны прибоя.
Ярко освещённая солнцем деревянная терраса маленького ресторанчика. Неожиданный Джо Дассен, тихо звучащий из динамиков. Такой близкий и тёплый рассказ о Елисейских полях, напомнивший дом и мамины пирожки из детства.
Хенрик немного разочарован и морщит лоб.
Я предлагаю пообедать и взять машину на прокат. У нас есть пять дней на осмотр острова.
Она решила, что сдержит слово. В конце концов, они заключили сделку, а если свои обязательства нарушит она, то даст ему те же преимущества. Сделки для того и заключаются, чтобы соблюсти взаимную выгоду. Каждый из смертных заключает бесчисленное количество сделок, начиная с раннего детства. И самая первая из них – это сделка с собственной матерью. В обмен на кормление и заботу ребенок предлагает послушание. С возрастом количество сделок возрастает. Сделка с отцом (наследство за удачную женитьбу), сделка с учителем (похвала в ответ на льстивый донос), со священником (пожертвование в обмен на отпущение грехов), со стряпчим, с сувереном, с королем и, как апофеоз всех сделок, сделка с дьяволом. Весь мир – это огромный реестр сделок. Кто-то продает молодость, кто-то – тело, кто-то – талант, кто-то – доблесть. А кто-то покупает и расплачивается: золотом, властью, любовью и самолюбием. Обязательства исполняются безукоризненно, ибо в противном случае мир погрузится в хаос.
***
К Рождеству гуся откармливают. Какой же праздник без жирной, сочащейся тушки? Птицу сажают в тесную, с толстыми прутьями клетку и кормят. Кормят обильно и часто. Рубленые овощи, морковная ботва, ядрышки миндаля. В невероятном количестве. Если гусь сыт и отказывается глотать, то куски в зоб проталкивают пальцем.
Нет, меня не сажают в клетку и зубы не разжимают, чтобы протолкнуть кусок, но ощущение сходства с этим украшением стола у меня явственное.
Любен намекает на то, что ребра мои слишком выпирают, а скулы заострились. Герцогине это не нравится. Ей нужна безупречная вещь. С гладкой, шелковистой кожей, блестящими волосами. Да и тени вокруг глаз украшением не служат. Бледность опять же. Мне следует больше гулять. Перед завтраком и перед ужином. Нагуливать аппетит. А перед едой выпивать бокал сухого шабли. Тогда и цвет лица улучшится, и тело окрепнет. Крови прибавится. Трещинки на губах исчезнут. А то что же это? Смотреть больно. Вот и мэтр Оливье настаивает. Лекарства готовит. Пейте, сударь, пейте, полно вам комедию-то ломать.
Так и сказал – комедию.
Он прав. Все это и в самом деле напоминает комедию.
Откорм праздничного гуся к обеду. И гусь это знает. Ест, тем не менее, охотно. Давится, но хватает куски. Мэтр Оливье время от времени тычет пальцем мне в ребра. Будто рачительная хозяйка, проверяет, не торчат ли кости, нарос ли под крылышками жирок. Я стараюсь, господин лекарь, стараюсь. Меня мутит от ваших настоек, но я не смею перечить. Вы тоже слуга, волю господскую исполняете. Как и те повара, что подают мне блюда по королевским рецептам.
И Любен, что печется о цвете моего лица. Он даже позволил мне поплавать в пруду. Строго следил за тем, чтобы я переплыл его два раза туда и обратно. И не вздумал нырять. Или бежать.
Признаюсь, такая мысль у меня была, однако поросший крапивой противоположный берег и отсутствие штанов избавили меня от соблазна. Не безумец же я. Я вполне здравомыслящий гусь. И клетка у меня просторная. Даже прутьев не видно. Светло и чисто.
Ветер приятно холодит кожу. Я выбираюсь на берег, и теперь уже Любен играет роль хозяйки. Оглядывает меня со всех сторон.
Нет, он не кухарка, он заботливый конюх. А перед ним породистый жеребец, чью атласную шкуру он только что отполировал до блеска. Теперь, пустив животное мелкой рысью, любуется, как под этим сияющим, тонким покровом перекатываются мышцы. Он приложил столько стараний. У животного должна быть безупречная выездка.
Скоро хозяйка вденет свою изящную ножку в стремя и сядет в седло. Оливье накануне ощупывал мои руки повыше локтя. Я терплю. Меня это даже забавляет. Воображаю себя на праздничном столе, под сырным соусом и в яблоках.
А когда Любен после очередного купания и осмотра накидывает мне на плечи простыню, я советую ему добавить в соус базилика и полить тушку сливочным маслом.
Он ничего не понимает, но тут же воображает, что я наконец одумался и готов принять все радости чревоугодия. Никаких больше глупостей. Я его не разубеждаю. Даже делаю вид, что надежды его не напрасны. Я должен жить. Ради своей девочки. Я не думаю о том, что будет позже. Я думаю только о ней. Ту, вторую картинку, час расплаты, я уменьшаю и лишаю цвета. А первую, желанную, раскрашиваю и озвучиваю, осветляю и заполняю ею все мысленное пространство.
Где она, моя девочка? Я так давно не видел ее. Прошла целая вечность. Помнит ли она те словечки, что мы с ней выучили? Не разучилась ли смеяться? А бегать? Она у меня такая умница. Ловкая, сильная. И на ножки быстро встала. Будто понимала, как нелегко ее матери, какие у нее слабые, прозрачные руки.
Мария научилась ходить как будто тайком, чтобы сразу предъявить победу. Я вернулся под вечер, а Мадлен, накрывая ужин, украдкой качнула в сторону девочки головой. Но сама не повернулась и мне знак подала, чтобы не смотрел. Только сбоку, украдкой. А малышка вытянулась за своей деревянной перегородкой, за перекладину ухватилась и стоит, покачиваясь. Личико радостное и удивленное. У нее что-то получилось. Я все же не удержался, бросил взгляд, она тут же потеряла равновесие и шлепнулась.
Но на следующий день она осмелела и уже держалась за перегородку с внешней стороны. Перед ней расстилался поистине вселенский путь – пять шагов до стола и шесть до родительской кровати. Она в нерешительности покачивалась на слабых еще ножках. Затем оторвала ручку от перекладины и беспомощно задвигала ею в воздухе. Я успел подставить ладонь, и она почти повисла на моем указательном пальце. Но не отступила. Сделала шажок, потом еще один. Восхитилась собственным подвигом. Засмеялась и тут же плюхнулась на пол. Она смеялась, обратив ко мне личико. Глазки блестели, два передних зуба – будто молочные капли. Она призывала меня к соучастию. Смотри же, смотри, говорили ее светлые глазки – у меня получилось.
– Ай, браво! Ай, браво. Сама! Сама встала и пошла. Браво!
Я подбросил ее в воздух, и она завизжала от восторга. Оказавшись внизу, она тут же повторила попытку, упала, повторила опять и уже не останавливалась.
Мадлен, вздохнув, возвела глаза к небу. Забот ей прибавилось. Девочка научилась самостоятельно двигаться, и бедной матери предстояло следить за тем, чтобы малышка ничего себе не повредила. Я брал на себя эту обязанность при каждом удобном случае. Это было так восхитительно. Любоваться тем, как она учится, познает возможности собственного тела, наслаждается огромным, неожиданно открывшимся ей миром.
Вот она уже умеет ходить, может одолеть пустыню, что пролегает между ее деревянной кроваткой и столом, за которым сидит за пяльцами ее мать, может добраться вон до тех странных угловатых предметов, что громоздятся в углу, может потрогать их, потянуть на себя.
Предметы разные. Есть прохладные, округлые и тяжелые. Это чернильницы. А есть длинные, мягкие, увязанные в пучок. Это перья. Она еще не знает, что это такое, но эти предметы ей нравятся. Каждый из них – загадка. Эти предметы меняют форму, меняют цвет.
Она пытается вырвать лист из проповедей Бернара Клервоского, но я вовремя вмешиваюсь и пресекаю поползновения – обращаю внимание девочки на тряпичного скомороха, которого сшила из старой юбки Мадлен.
Мария тут же забывает великого аскета и хватает игрушку. Игрушка тоже меняет форму. Ее можно швырнуть в угол, а затем бежать за ней. Можно забросить под стол, а затем лезть туда на четвереньках. Можно отправить тряпичного человечка в полет, а затем смотреть на него снизу вверх. А можно упрямиться и дуться, если отец попытается игрушку забрать.
Но особую радость ей доставляет мое участие в ее познавательных опытах. С моей помощью она выяснила свою способность висеть в воздухе на одной руке или ноге, открыла гибкость и силу своих пальчиков, побывала за дверью на лестнице, сползла по ступенькам, обнаружила красящее свойство чернил и, конечно же, попробовала на вкус «Оды» Горация.
А еще она начала говорить. И сразу фразами, короткими и решительными. «Папа, скажи-ка». Где она подхватила это «скажи-ка»? Она указывала на предмет и требовала его обозначить. «Папа, скажи-ка». А еще ей понравилось слово «браво». Она приходила в дикий восторг, хлопала в ладоши и повторяла: «Пляво, пляво». Она вторила мне как эхо. Или опережала, заметив, что я готов похвалить и одобрить. Она даже превращала это слово в вопрос. Подскок на одной ноге. «Пляво?» Прыжок с табуретки. «Пляво?» Клякса на бумаге. «Пляво?» Тут она, конечно, одобрения не получала, но, позабыв о смущении, прикладывала измазанную ладошку к бумаге и снова оглядывалась. А так? «Пляво?» Мадлен хмурилась и порывалась ее отшлепать. Я останавливал ее. Понимал, что в мое отсутствие у бедной жены моей нет сил и времени объяснять девочке ее ошибки и что она прибегает к методу отчаявшихся родителей – наказанию, но если я как отец был в наличии, то сводил ее порывы к жесту, ловил слабую, почти прозрачную руку и надол- го припадал к ней губами. Нельзя ожесточать девочку. Она будет совершать те же проступки умышленно. «Не браво», – говорил я дочери, указывая на испачканные ладошки.
Она смущалась, тут же прятала ручки за спину и, чтоб сгладить впечатление, начинала носиться по комнате, время от времени проверяя, наблюдаю я за ней или нет.
Достаточно было шутливо сморщиться, приподнять бровь, чтобы она немедленно сменила род деятельности. С подскоков на кружение волчком, с жевания перьев на комканье бумаги.
К счастью, в мое отсутствие девочка вела себя гораздо спокойней. Мать не представлялась ей таким уж заинтересованным зрителем. Мария забиралась в свой угол, в закуток за деревянной кроваткой, и там сосредоточенно возилась с игрушками, с теми, что я смастерил ей из дерева и соломы, и с теми, что сшила Мадлен.
Некоторых странных длинношеих и длинноногих существ она сплела из разноцветных лент. Также в игрушечный арсенал попала погнутая ложка, бронзовая крышка от чернильницы, обрывок кружева, шахматный конь и потертый бархатный веер, который давным-давно позабыла в исповедальне какая-то дама.
Я сам проверил все эти предметы на размер и безопасность. Ей не удастся их проглотить или одним из них пораниться. С набором этих предметов и своими игрушками Мария производила множество одной ей понятных действий. Перекладывала, громоздила друг на друга, разбрасывала, сгребала в кучу, пробовала на зуб. Иногда по много раз повторяла одну и ту же манипуляцию. К чему-то прислушивалась, изучала, наблюдала, склоняла голову набок. Вносила чуть заметные изменения и снова повторяла. При этом она произносила длинные монологи, составляя фразы не из слов, а из слогов. В лингвистике она тоже производила изыскания: разбивала все слышанные понятные и непонятные слова на мелкие осколки, перемешивала и пыталась соорудить нечто новое. Мадлен сердилась на странную отчужденность девочки, но вскоре сочла это за благо – малышка почти ей не докучала. А если, покидая свое убежище, припадала к ней, требуя ласки, то это и вовсе сглаживало обиды. Мать была слишком слаба, чтобы разделять ее забавы. Я сам запретил ей это. Вторая беременность протекала тяжело, и малейшее напряжение, неловкий поворот, падение могли обернуться кровотечением и потерей ребенка. Мария, как лесной зверек, угадывала мою заботливую настороженность по отношению к ее матери и старательно мне подражала. К ней надо подбираться медленно, прижиматься вкрадчиво, не прыгать и не озорничать. Зато с отцом можно позволить себе пошалить, поиграть и даже покататься верхом. Вот так! «Пляво!»
Что с ней теперь? При мысли о том, какие пагубные перемены могли с ней произойти, у меня сжимается сердце.
Всего одно слово, недобрый окрик, угрожающий жест, и в трепетную, незрелую душу западет первое зернышко страха.
Оно очень скоро даст всходы.
Рана будет кровоточить.
Душа, как драгоценная ткань, будет испорчена навсегда, загублена, узор нитей нарушен.
Даже если рана зарастет, останется грубый узел. Он будет натирать, давить. Будет уродовать походку, как надоевший мозоль. От него уже не избавиться. А сердце скоро утратит веру.
Томас, стоя перед зеркальной перегородкой комнаты допросов, разве что головой не качал, в который раз поражаясь человеческой изобретательности и настойчивости. Это ведь еще додуматься надо было до того, что учудили эти молодые люди! Борцы за права, чтоб их!
В шаге от него, прожигая взглядом ту же перегородку, напряженно застыл полковник МЧС.
— Томас, что-то можно сделать, чтобы улучшить ситуацию?
Полицейский покачал головой.
— Практически ничего. Сожалею, но ваши дети умудрились нарушить столько законов, что мы затрудняемся, какой из них считать основным. Через час-полтора прибудут представители “DEX-Company”, я склоняюсь к тому, что именно они могут решить судьбу обвиняемых.
Полковник провел подрагивающей ладонью по волосам.
— Я могу просить допустить меня к разговору? Зачем, кстати, их вызвали?
— По закону, если расследование связано с киборгами, об этом сообщают в ОЗК, если киборг разумный, и в “DEX-Company”, если дело связано с незаконным использованием их технологий.
— Я все понял. Мне нужно позвонить.
***
Представителей “DEX-Company” оказалось сразу трое.
Мужчина военной выправки, которая чувствовалась даже под деловым костюмом, инспектор компании, женщина, с короткой стрижкой «ежиком», представившаяся биотехнологом, и еще один мужчина, принадлежность которого к науке не вызывала никаких сомнений, так как у него была типичная внешность «ботаника». Так для себя охарактеризовали их почти все полицейские.
— Привет, — инспектор кивнул Томасу, протягивая руку.
— Здравствуй, Майкл. Давно не виделись.
С инспектором Майклом Бартоном Томас был знаком давно. Инспектором тот стал сравнительно недавно, а до этого работал в той же компании ликвидатором.
Насколько Томас был в курсе дела, Бартона разыскали после того, как компания возобновила свою деятельность, и пригласили обратно на службу, как человека, знающего специфику.
Тот поупирался, но широко улыбающийся юрист положил на стол целую пачку признательных показаний владельцев киборгов, с которых ушлый ликвидатор получил взятку за то, что внес в базу данных ложные данные по проверкам. И Бартона поставили перед выбором. Или его с потрохами сдают в ОЗК, и он должен молиться, чтобы количество спасенных киборгов, пусть и с собственной выгодой, перекрыло количество тех, которых он отправил на утилизацию, поймав. Или он возвращается в компанию и занимается почти тем же самым – ищет бракованных, плюс некоторые дополнительные обязанности. Третий вариант — на него натравливают полицию, и он может стартовать в бега прямо сейчас. В первом варианте его ждет, в лучшем случае, огласка, в третьем — уголовное дело, а вот ко второму варианту прилагается приличная зарплата, социальный пакет и радушие компании, которая никогда не забывает своих сотрудников.
Поздоровавшись и представив своих спутников, Майкл приступил к делу.
— Где киборг?
— В изоляторе, вместе с остальными подозреваемыми, — ответил Томас.
— Живой?
— Полчаса назад был жив.
— Немедленно проводите нас к нему! – потребовала женщина.
— Его жизнь вне опасности. Его приведут как остальных.
— Так он сам ходит?!
— И неплохо бегает, — без улыбки ответил полицейский. — Мы, пока эту веселую компанию изловили, чуть не поседели. Все с ним в порядке. Ребята хорошо постарались. Компания будет выдвигать против них обвинения?
Майкл чуть усмехнулся.
— Нам нужно ознакомиться с материалами дела, Томас. Также переговорить с обвиняемыми, а по результату я скажу, поддерживаем мы обвинения против кого-то конкретного, или руководителя-организатора, или назначаем им адвоката, с целью добиться оправдания и снятия обвинений.
— Снятия? – удивился Томас Мор. — Шутишь, что ли? Они воспользовались оборудованием трех медицинских центров, расковыряли вашу драгоценную производственную программу, выкрали имущество управления инфекционно-эпидемиологической космической службы, подделали пять десятков накладных, то есть, по сути, украли материалов и препаратов на несколько десятков тысяч кредитов, и вы хотите все это с них снять?!
Бывший ликвидатор улыбнулся.
— Ты сомневаешься в возможностях нашей компании, Томас?
Полицейский нахмурился.
— В ваших возможностях я не сомневаюсь. Но…
— Давай не будем терять времени. Весть об этом парне наверняка уже дошла до ОЗК. И они непременно скоро сюда заявятся. Не думаю, что им есть дело до обвиняемых, а киборга они у вас заберут, это точно. А он главное доказательство преступления. ОЗК на весь мир раструбит о спасенном киборге и на этой же волне заявятся адвокаты и к его спасателям. И полиция будет работать в условиях сильнейшего давления со стороны общественности. Так что давай займемся работой, пока нам никто и ничто не мешает.
Томас мрачно кивнул и указал в сторону допросной.
— Идемте.
***
— Тут, собственно, два дела в одном, а точнее, одно вытекло из другого, — начал Томас после того, как все заняли места вокруг стола.
И он рассказал о скрытой от широкой общественности истории, случившейся несколько месяцев назад.
— Некий транспортник принял груз для доставки на космическую станцию. Так получилось, что обычный перевозчик, услугами которого обычно пользовался поставщик кормосмеси, был занят, а дело срочное. Транспортник подлетел к станции и обнаружил, что живых там нет, оборудование уничтожено, повсюду следы ожесточенного боя, однако тела утилизированы и на станции наведен условный порядок. Есть девять работающих криокамер. В них восемь людей и останки одного киборга.
Томас прервался, разворачивая на экране на стене материалы дела.
— На станции обосновался гениальный ученый, который успешно создал патогенный вирус, действующий исключительно на киборгов. Собирался истребить их, мстя за погибшую по трагической случайности дочь. Они закупали киборгов для проведения экспериментов. По найденным документам всего этот медцентр закупил около двух сотен, на момент трагедии на станции их там было тридцать. Остальные уже погибли в процессе. Среди киборгов оказался один с уникальной иммунной системой, который пережил заражение, обманул сотрудников центра и уничтожил все, до чего успел дотянуться. Разрушил все хранилища биоматериалов и культур, вызвав общее заражение станции.
Бартон нахмурился.
— Нам известна эта история, но это же произошло несколько лет назад! С тех пор, как нам были переданы образцы этого вируса, мы скорректировали систему диагностики DEX’ов и проводим дополнительные мероприятия. Но какое отношение это имеет к текущему делу?
— Прямое. Видите это изображение? – Томас развернул голографию криокамеры, в которой находилась только верхняя часть тела киборга.
— Да. И?
— Это и есть тот самый киборг.
— Который? – немного не понял бывший ликвидатор.
— Тот, кто раскурочил станцию и выпустил вирус в ее систему жизнеобеспечения.
Бартон кивнул. Он не знал подробностей происшествия и внимательно слушал рассказ.
— Зачем то, что от него осталось, положили в камеру?
— Он оказался устойчив к действию вируса. Хотя он в таком… состоянии, на момент заморозки его тело еще сохраняло признаки жизнедеятельности и его заморозили как раз для изучения.
— Допустим. А при чем тут текущее дело?
— Вот по делу этого киборга мы вас и вызвали.
— Может быть, наконец, вы расскажете, в чем суть?
— Это тот киборг, из-за которого вас вызвали и которого наши подследственные и восстановили.
Все трое недоверчиво уставились сначала на голографический экран, потом на самого Мора.
— Этого?! – переспросил недоверчиво Бартон. – От него же половина осталась. Мозг мертв, внутренностей нет. Почти. Мы думали, это какой-то еще неизвестный нам киборг или вообще киборг с транспортника.
— Компания, — язвительно прокомментировал Мор, — гордится качеством своей продукции. Киборги из этой же серии могут прожить без воздуха больше пятнадцати минут, выдерживают переохлаждение….
— Да, все верно, — прервал его Бартон, — но целым! А тут…
Мор переключил экран на камеру наблюдения изолятора.
— Сами смотрите. Шрамы хорошо еще видны.
Все подались к экранам.
Темноволосый киборг неподвижно сидел на стуле, положив руки со сплетенными пальцами на поверхность стола перед собой, и смотрел куда-то в пространство. DEX был одет, но рубашка не застегнута, и страшные рубцы, пересекающие его тело, были хорошо видны. Камера приблизила изображение.
Темные волосы, темно-синие глаза. Взгляд не был пустым, как у стандартной биомашины, казалось, киборг глубоко о чем-то задумался.
— Какой идиот продал его на опыты? – проворчал Бартон. — На вторичке его бы с руками оторвали за цену почти равную новой машине. В какой степени он нормальный после такого экстремального восстановления?
— Со слов его восстановивших – вполне. Но специалисты тут вы.
— Признаться, прочитав твое сообщение, что энтузиасты выкрали киборга из эпидемиологического центра, я подумал, что ты шутишь, — заявил Майкл. — Потом отправился поделиться шуткой с коллегами и едва отбился от желающих поехать со мной. Так что мы тут в ограниченном составе, остальная лаборатория сидит перед мониторами, желая увидеть это чудо хакерской деятельности.
— Любуйтесь.
— Но каким образом они это сделали? – заговорила Валери. — При таких повреждениях…
— Признание их идейной вдохновительницы я и мои коллеги читаем, как фантастический роман, — первый раз за все время улыбнулся Томас Мор, — а кое-кто, как детективный. Остальные, правда, ушли в отказ, но мы только начали.
— Они не написали признания?
— Только доктор Михайлова. Остальные надеются на вмешательство своих родственников, а они у них весьма серьезные люди. Но даже один рассказ звучит настолько невероятно, что похож на правду. Такого разгильдяйства в медицинском учреждении я еще не видел. Пришли, стащили не просто киборга, а вместе с криокамерой. И ведь если бы не случайность, то все могло бы у них и получиться. Так что ждем ваших жалоб и готовим дело для передачи в прокуратуру.
— Начнем беседу с киборга, — уверенно заявила Валери.
— Ну, попробуйте.
— В смысле?
— Дело в том, что этот киборг провел последние два года в криокамере и он не в курсе нового белопушистого образа вашей “DEX-Company”. Вы уверены, что при виде вас и ваших удостоверений не начнется вторая серия прорыва на свободу? Не хотелось бы отбиваться и ловить DEX’а в боевом режиме. Но, в крайнем случае, пока он вас разделывать будет, мы успеем забаррикадироваться.
— Шуточки у тебя!
— Когда это я с тобой шутил? Глушилку прихватили? Ну вот. Вам сюда, за эту дверь.
— Знаешь, раз вы его уже поймали, то он уже никуда не денется, так что пусть сидит.
— Как скажете, — ухмыльнулся полицейский, — за глушилкой-то послали?
— Томас, ты хочешь помогать расследованию или ему препятствовать, упражняясь в остроумии?
Полицейский оставил реплику без ответа и открыл дверь допросной.
— Доктора Михайлову сейчас приведут.
***
Изолятор предварительного заключения при Управлении полиции на Малой Ягодке представлял собой прямоугольное помещение, разделенное на несколько секторов. Была возможность изолировать содержащихся там друг от друга, но сейчас силовые поля были отключены и все четверо участников необычного дела расположились вокруг стола, за которым сидел темноволосый киборг.
После того как всю команду взяли в больнице, их не стали разделять, хотя была у полицейских такая мысль. Но люди так яростно защищали киборга, буквально в него вцепились, поэтому всех поместили в одном отсеке.
— Не бойся, Антон, — Руслана Михайлова, врач-иммунолог, молодая женщина, с подачи которой и началась вся история, ободряюще сжала его руку. — Главное, что ты жив. Мы найдем способ связаться с ОЗК, и тебя заберут.
— А вы все?
— А мы не пропадем, — уверенно отозвался ее брат Никита, тоже врач, но по специальности трансплантолог, — отец подключится, дядя Кейси. Не бойся за нас. Думай о будущем.
Киборг едва заметно кивнул. Для него поверить в реальность происходящего было трудно. Открыл глаза на операционном столе, вокруг люди в медицинских стерильных комбинезонах, но находятся они явно не в клинике на астероиде, а в помещении, больше всего напоминающем сервисный центр. Он был в ужасе, решив, что это сервисный центр “DEX-Company”. Он не рассчитывал больше оказаться в аду, из которого провалился в темноту беспамятства, ни тем более в другом аду.
Последнее, что он помнил, это разгромленное оборудование на станции и направленные на него дула бластеров. Потом зашкаливающие интенсивностью потоки данных о повреждениях, несколько прерывистых включений и отключений, сообщение о критических повреждениях, потере конечностей и сковавший его холод…
Монотонное жужжание звукового сканера усиливалось эхом так, что его было слышно даже с противоположного конца огромной подземной галереи, расположенной под фундаментом главного храма Святого Ульпия в центре Нового Рима — столицы Аристотеля. Дневной свет проникал сюда извне благодаря хитроумной системе вентиляционных отверстий, разработанной еще в древности, и это создавало в галерее совершенно особенную атмосферу.
Тони, угнездившийся в узком просвете между нижней платформой портала и полом, полз на четвереньках вдоль основания платформы, на ходу считывая показания сканера. Закончив, он тут же выгрузил данные в мини-комм, запустил одну из своих дешифровальных программ и только потом, с кряхтением выпрямившись во весь рост, отряхнул белую пыль с коленок и повертел головой, разминая затекшую шею. Голова Беннера показалась прямо над ним — Брюс свесился с верхней платформы, поправляя сползающие очки.
— Ну что?
— Пока не знаю. В одном месте обнаружилось нечто, напоминающее стыковочный узел механизма, а в основном сканер показывает полную хрень. Попробую расшифровать, мало ли.
— Думаешь, никому раньше в голову не приходило исследовать портал с помощью звукового сканера?
— Думаю, приходило. — Тони поставил ногу в едва заметное углубление на боковой стенке портала, ухватился за край верхней платформы и, подтянувшись на руках, оказался рядом с Брюсом. — Вот только сканер сканеру рознь. Таким сканером портал точно еще не исследовали. А как у тебя успехи?
— Не особо. Пытаюсь понять, не заключен ли во внешней поверхности портала скрытый смысл или, возможно, зашифрованное послание.
Тони оглядел идеально круглую каменную площадку четырех метров в диаметре, испещренную рисунками и символами.
— Ты же в курсе, что всё это означает?
— Разумеется. Значение символов на портале никогда не было загадкой. Это всего лишь календарь Святого Ульпия. Им даже пользуются в повседневной жизни, в частности по нему определяют даты религиозных праздников. Для обычных бытовых нужд есть куда более удобные календари на каждый год. По краям платформы идут обозначения дней, дальше — недели, месяцы, годы, века. В самом центре сосредоточены обозначения целых эпох. Вот например, эпоха Багровых звезд или эпоха Перерождения.
— А какая эпоха у вас сейчас?
— Вообще-то не только у нас, календарь Святого Ульпия рассматривают в масштабах целой Вселенной. Сейчас Вселенная на стадии эпохи Мира и Милосердия.
Тони хмыкнул.
— Я бы сказал, что ваш Пророк малость попутал эпохи. И кстати, насчет милосердия. — Он пытливо глянул на Брюса. — Нынешний король в курсе насчет тебя?
Тот качнул головой.
— Гидра перестала существовать, все их проекты прикрыли, все данные уничтожили. Он не в курсе, и пусть так и остается. Я верю в его мудрость и честность, но есть знания, которые не могут принести пользы никому, только вред.
Старк понимающе кивнул.
Они одновременно замолчали, прислушиваясь к звуку человеческих шагов, разносимому эхом. Высокую фигуру Стива, что появился в южном конце галереи, сложно было с кем-то спутать.
Приблизившись, Роджерс продемонстрировал им два пластиковых пакета, которые нес в руках.
— Я принес вам чай и сэндвичи.
Беннер принял один из пакетов с крайне смущенным видом и, прочистив горло, осторожно произнес:
— Вашей Светлости не стоило себя так утруждать. Можно было послать кого-нибудь из слуг.
Стив широко улыбнулся.
— Мне хотелось увидеться с Тони, так что не нужно беспокоиться по этому поводу.
Старк, успевший разорвать упаковку с сэндвичем и впиться в него зубами, промычал нечто нечленораздельно-изумленное, потом, проглотив кусок, наставил на Брюса указательный палец.
— Эй, а с чего ты вдруг начал величать его «светлостью»? Что-то я раньше такого не припоминаю.
Брюс всё так же смущенно повел плечами.
— Титул герцога Горгана обычно получает младший брат короля. А если у короля нет младших братьев, он достается Первому Вассалу. Ваш супруг стал Первым Вассалом ныне правящего монарха еще до войны.
— Зашибись. — Тони задумчиво поскреб пятерней негустую растительность на подбородке. — Если я выставлю свою кандидатуру на следующих президентских выборах и выиграю, то я стану президентом Калсиды. Президент ведь круче, чем герцог, верно?
Стив иронически улыбнулся.
— Хочешь продолжать меряться у кого длиннее?
— Да господь с тобой, вопрос с размерами уже давно решен, я даже и не претендую. Но вот что касается техники…
— Тони! Перестань сейчас же!
Нервно оглянувшись, Роджерс обнаружил, что Беннер деликатно оставил их наедине и слегка расслабился.
Дожевав сэндвич, Тони сделал глоток из термоса, запрокинув голову. Стив украдкой любовался, как движется кадык на его шее, как капля влаги ползет по щеке, а потом стекает в ложбинку между ключицами. Его кожа там, где на нее падали полоски света, казалась золотистой, а имплант в центре груди матово светился сквозь темную ткань майки. В нем не осталось ни капли надлома — Тони напоминал живой сгусток чистой энергии, заряженную батарейку и, наконец, был похож на себя самого, на того самого Энтони Старка, чьё имя практически стало нарицательным.
Стив внезапно обнаружил, что его застукали за разглядыванием, и торопливо отвел глаза, но Тони вновь поймал его взгляд и, уронив термос на пол, шагнул ближе. Потом внезапно сделал ловкую подсечку и опрокинул Стива прямо на поверхность портала. Удовлетворенно хмыкнул, устраиваясь сверху и захватывая запястья Роджерса в замок.
— Тони, ты спятил! — сдавленно прошипел тот, ощущая, как задница Старка трется о его пах, вызывая вполне определенную реакцию, — Это священное место!
— Не нуди. Беннер на короткой ноге с вашим первосвященником — или как его там, они вместе ходят в баню раз в неделю, обсуждают духовную составляющую Вселенной. Он замолвит за нас словечко, и нам отпустят все грехи сторицей.
— Боже, у меня просто слов нет! Ты неисправим!
Высвободив руки, Стив подхватил Тони под коленки и поднялся, держа его на весу, а потом аккуратно поставил на пол. Сделал несколько глубоких вдохов, стремясь унять возбуждение. Ни один из них не заметил, как рисунок на портале в том месте, где их тела секунду назад касались поверхности, начал издавать едва заметное свечение.
— Никогда больше… Никогда больше не делай этого здесь. Я серьезно.
— Подумаешь. Этот портал, — Старк фамильярно похлопал ладонью по прогретому камню, — видал и не такое. Брюс рассказывал мне про период правления Влада Сабаша, когда портал пытались оживить с помощью человеческих жертвоприношений. Любовь куда лучше, чем кровь, согласись. У нас, как-никак, нынче разгар эпохи Мира и Милосердия, так, по крайней мере, предполагал ваш Пророк. Нехорошо подводить старика.
КОНЕЦ.
Вторая волна смыла сброшенное вниз оружие. Карлики стояли — каждый сам по себе, это бросалось в глаза. Может, они не совсем люди? Люди в случае опасности жмутся друг к другу — не от страха даже, а так просто, чтобы ощутить прикосновение чужого плеча. Человек не может один. Никто из карликов не посмел приблизиться к Олафу, а ведь навались они гуртом, он бы вряд ли устоял. Да, кому-то из них он бы свернул шею, кому-то порвал бы трубку дыхательного прибора. Но он же еле держался на ногах, неужели они не видели? И все равно побоялись. Морпехи. Облить бы их водой из бочки и отобрать спички. Догадаются они сбиться потесней, отдать женщинам теплую одежду? Избранные…
Олаф сплюнул и направился к своему убежищу. Темнело. Адреналин иссяк, оставив после себя пустоту, боль и холод. Рана на плече пульсировала, и это было нехорошим знаком: попала инфекция? Он не сомневался, что карлики не сунутся к нему в «берлогу», и спокойно развел огонь. Он не лукавил, когда говорил капитану, что теперь не так уж важно, останется ли он в живых. Наверное, в живых остаться все-таки хотелось, но «важно» и «хочется» — разные вещи. Интересно, поняли бы эту незамысловатую мысль карлики?
В аптечке нашлось только два рулончика бинта и одна упаковка салфеток. Олаф промыл рану вслепую (легко доставал до нее левой рукой), залил йодом — может быть, в перевязочной госпиталя ОБЖ так делать нельзя, но перед чадящим костром, с грязными руками… Инфекция опасней ожога. Кровь почти не текла, но Олаф не сомневался: это пока холодно и пока он сидит, а не лежит, — потому постарался сделать повязку потуже. Выпил две таблетки антибиотика и две — аспирина. На горячие камни сил не хватило.
Аспирин не помог: боль не дала уснуть, через час-другой и слезы побежали из глаз. Наверняка где-нибудь в ящике с медикаментами (содержимое которого Олаф заменил на компьютер), на самом дне и был спрятан промедол, но он остался во времянке. Эта мысль казалась донельзя обидной, и слезы текли еще сильней. Потом пришло тяжелое, тусклое забытье, совсем непохожее на сон. Олаф то выплывал из него на поверхность, то опять уходил в туманную глубину. Озноб сменялся жаром и снова возвращался: от жара рана горела так, будто в нее сунули тлеющую головешку, озноб бил по ней будто молотком. Очень хотелось пить, а дотянуться до фляжки с водой не получалось.
Олаф видел катера, подошедшие к острову перед рассветом. Большие вооруженные пограничные катера. Но ему не хватило сил не то что подняться — даже махнуть им рукой.
Его нашли часа через два после высадки на остров. Врачом, прибежавшим оказывать первую помощь, был Бронеслав с Ойвинда; они учились вместе, а Ауне дружила с его женой. И был промедол, и жаропонижающее, и шина на рану, и чистая повязка.
— Нормально, Олаф, все будет нормально… — приговаривал Бронеслав, и по тому, как убедительно он это говорил, Олаф понимал, что «нормально» писано вилами на воде.
— А катер? Катер ушел?
— Какой катер? Ты бредишь, что ли?
— Который вчера сюда подходил, которому я сигналил. Его потопили?
— А, этот… Нет, с ним все в порядке, возвращается на Большой Рассветный. Ты именно эти таблетки пил? — Бронеслав помахал упаковкой перед глазами.
— Ну да. И антибиотик еще.
— Это не аспирин, это аскорбиновая кислота. Тоже полезно, конечно.
Перепутал в темноте… Вот потому ночью и было так плохо.
Со скал поднимали спрятанные мертвые тела и, как Олафа, несли к катеру на плащ-палатках. Только накрывали их с головой, и не спальниками, а кусками уроспорового полотна. От промедола сперва тянуло в сон — как только стихла изматывающая боль, — а потом появилась приятная легкость в мыслях и несвойственное Олафу желание поговорить. А может, виной тому не промедол вовсе: он слишком долго был один, а тут вдруг оказался среди своих — среди нормальных людей, которые помогают друг другу, которые ценят, а не оценивают человеческую жизнь…
Двое СИБовцев тащили к берегу ящик с компьютером, и Олаф ощутил неловкость: пришло же ему в голову обвинить их в убийстве ни в чем не повинных людей…
Между катером и берегом курсировала одна шлюпка, уже почти загруженная, и, должно быть, пограничники посчитали, что нехорошо перевозить раненого вместе с мертвецами, — Олафа уложили у берега на стопку матрасов из времянки, будто на высокую кровать. Лежа он чувствовал себя не в своей тарелке — все ходят, суетятся, носят что-то, а он валяется, — и он сел, свесив с матрасов ноги. Сразу закружилась голова, затошнило, и Олаф лег бы обратно, но…
На камнях лежали тела убитых карликов. Без одежды, без масок и очков. Некрасивые, узкоплечие, с кривыми ногами и впалыми грудными клетками. Смерть всегда безобразна, но тут она превзошла саму себя. Ранения в сердце, выстрелом в упор. И половина — половина! — женщины-карлицы. Почти неотличимые от мужчин: поджарые, маленькая грудь, узкие бедра…
Одна из них — Рамона, считавшая Олафа «милашкой»; она пережала маточные трубы клипсами. Может, просто искала мужчину, от которого стоит рожать?
Одна из них — Наташа, которая испугалась выстрелить в Антона, а потом доказывала самой себе, как ненавидит варваров и какой жестокой может с ними быть.
Один из них — сержант, потомок нобелевского лауреата.
Они качали мышцы и загорали под кварцевыми лампами — чтобы сделать свои безобразные от природы тела красивей? Они учились воевать в спортзале и вряд ли собирались умирать, вряд ли знали, что такое война.
Рядом остановился СИБовец — будто учуял, когда надо подойти. Там всегда работали хорошие психологи.
— Зачем? — тихо спросил Олаф.
СИБовец пожал плечами.
— Они пришли к нам с оружием в руках. Их вина не требует доказательств.
— Пленных варваров мы не убиваем, — Олаф вскинул взгляд.
— Варвары дышат одним с нами воздухом. Жизнь варвара ценна не менее, чем жизнь гиперборея.
— А жизнь вырожденца, генетического урода, ценности не имеет, потому что он не даст здорового потомства? — хмыкнул Олаф.
— Я этого не говорил. Люди не племенной скот. Не надо думать, что мы столь циничны. Но мы физически не можем сохранить им жизнь, а пожурить их и отправить домой, знаешь ли, было бы тоже… не совсем справедливо.
Олаф это, пожалуй, понимал. И действительно не видел другого выхода — кроме сохранения пленным кислородных концентраторов, конечно.
— Большинство из них солдаты, они исполняют приказы.
— Солдат, отправляясь воевать, представляет себе, на что идет. По крайней мере, должен представлять.
— Среди них были женщины… — сказал Олаф.
— Если они не ценят своих женщин, почему их должны ценить мы? В любом случае они не могут жить без дыхательных приборов, а их мы обязаны уничтожить. С тебя возьмут подписку о неразглашении.
— Почему… уничтожить?.. — переспросил Олаф, отлично зная ответ.
— Потому что это соблазн. Ты бы дал умереть своему сыну, если бы у тебя была такая штука?
— Не знаю, — усмехнулся Олаф. Не хотелось возвращаться к тому, что уже передумано и сделано.
— И я не знаю. А моя жена знает — не дала бы она своим детям умереть. И твоя, наверное, тоже.
— Ты считаешь это правильным? Уничтожать кислородные концентраторы?
— Я никак не считаю. Так считает ОБЖ. Но мне бы не хотелось, чтобы мои праправнуки не могли обходиться без этих штук.
Не было никакой встречи на причале. После двух дней на пограничной базе, которые Олаф помнил очень плохо, после неудачной операции в скромной амбулатории пограничников его все же отправили на Большой Рассветный. По иронии судьбы, второй раз его оперировала Нора, и она ошибок не делала — пообещала, что рука будет двигаться, если ее разрабатывать.
Но и в госпитале ОБЖ Ауне к Олафу пустили не сразу, а только после того, как он окончательно пришел в себя и подписал все нужные СИБу бумаги.
Ауне плакала. Хватала его за руку, мяла в своих руках, прижимала к мокрому лицу. Даже не пыталась изобразить, что сердится, и слез не прятала, не вытирала их украдкой. Глаза у нее были зелеными и прозрачными.
— Ну что ты, что ты ревешь? — бормотал Олаф, как всегда теряясь от жениных слез.
— Мне сказали, тебе очень плохо.
— Ерунду тебе сказали.
— Плечо сильно болит?
— Ну так… немного… Когда кашляю.
— Не ври, я же не маленькая…
— А если не маленькая, чего глупости спрашиваешь?
Ауне заплакала еще сильней. Ну что он такого сказал? Надо было, наверное, как-то ласково…
— Я скучал. По тебе, по девчонкам… Ну что ты ревешь!
— От радости, Оле. От радости…
***
Пользуйтесь природой,
Делайте детей…
*
Красное полночное солнце замерло над океаном, у самой его кромки; Олаф смотрел на него сверху вниз из окна родильного отделения госпиталя ОБЖ. Показалось, что он слышал крик ребенка, и теперь всеми силами старался не шевельнуться, не кинуться к двери раньше времени — не пацан.
Считается, что отцы не чувствуют любви к детям, когда те только появляются на свет. Новорожденный младенец некрасив, не имеет обаяния детей чуть постарше — наверное, для того, чтобы не успеть к нему привязаться, прежде чем он умрет. И Олаф каждый раз старался не привязаться…
Дверь открылась неслышно, и он не оглянулся, пока его не позвала акушерка. Она была одна и, передавая Олафу на руки крохотный сверток, сказала только одно слово:
— Мальчик.
Олаф кивнул. Большой Рассветный — не Сампа, где рождение ребенка событие, где вся община выходит на берег океана вместе с отцом… Здесь по нескольку раз в день отцы выносят новорожденных детей на широкую террасу, нависшую над океаном, и статуя Планеты равнодушно смотрит то ли на север, то ли под ноги — на жалкого человечка со своим детенышем в руках. Олаф в такие минуты предпочитал одиночество.
Планета помогает сильным. Тем, кто не ждет от нее помощи. Тем, кто с достоинством принимает удары судьбы.
Он старался не смотреть на сморщенное личико, не загадывать ничего заранее, не надеяться, не привязаться… Но все равно смотрел — пока шел по длинному коридору на террасу, пока спускался с крыльца к ногам Планеты. У новорожденных неземной взгляд, они смотрят на мир будто с другой стороны — со стороны небытия. И легко уходят обратно в небытие, задержавшись в этом мире лишь на несколько минут. Это был их с Ауне девятый ребенок — шестерых Олаф проводил обратно за черту… Они уходили тихо: засыпали, потом теряли сознание, потом переставали дышать. Но сначала смотрели сквозь Олафа голубыми глазами, и в этом взгляде не было ни любопытства, ни тревоги, ни беспомощности — в нем крылась мудрость и тайное знание. О том, что есть там, за чертой. Им было не страшно туда возвращаться.
Легкий ночной ветер встрепал волосы, когда Олаф подошел к перилам террасы, солнце оставалось неподвижным и равнодушным, как и статуя Планеты. И он уже не мог оторвать взгляд от маленького личика, не мог не искать на нем признаков гипоксии. Не надеялся, нет, — всей силой души, каждой своей клеточкой хотел, чтобы мальчик выжил. Не мечтал о том, как его сын вырастет, не строил планов, не представлял первых его шагов и первых книжек — только чтобы он жил здесь и сейчас. Любой ценой. Хотел так сильно, что готов был кричать. Валяться в ногах у Планеты и умолять…
Чтобы Ауне, выйдя на террасу, плакала от радости, чтобы они смеялись и кружились обнявшись — втроем. И Олаф целовал бы их обоих, и прижимал к себе, и кричал в океан: «У меня сын! Слышите, вы? У меня сын!» Чтобы из госпиталя высыпали все, кто принимал роды, и дежурившие в ночь врачи, и сестры, и санитарки, и истопники, и повара. Они бы тоже обнимались и улыбались, смахивая слезы с глаз, и поздравляли, целовали Ауне и хлопали Олафа по плечам…
Кислородный концентратор сохранил бы ребенку жизнь.
Мысль была нестерпима, от нее подогнулись ноги, и Олаф прислонился к перилам террасы, прижался лицом к махонькому свертку на руках. Он уже сбросил своего ребенка со скалы. Тогда, ночью, на Гагачьем острове. Как легко это вышло — не глядя в голубые глаза младенца! Он сам принял решение, сам отказался от спасения, а потом еще и согласился с ОБЖ, подписал бумагу…
Зачем, зачем он это сделал? Что от этого менялось? Красивый жест? Хотел порисоваться перед самим собой? Перед Планетой? Он мог не бросать кислородный концентратор в океан. Он мог вернуться за ним на Гагачий остров. Мог! И пусть, пусть мальчик не стал бы таким, как все здоровые ребятишки, но он бы жил, жил! А остальное неважно… И — да, теперь можно валяться в ногах у Планеты, теперь можно просить ее о милости и обвинять в безразличии…
— Прости меня, сынок, — выговорил Олаф тихо и сипло. — Это мое решение, моя вина… Только моя…
Мальчик смотрел сквозь него мудрыми голубыми глазами.
[1] Сыротоп (здесь) — ворвань, жидкий жир рыбы и морских животных, вытапливаемый на солнце, без варки.
— Ну ты там долго еще?
— Отвали, извращенец!
— Как скажешь.
Айвен зажмурился, прижавшись пылающим лбом к холодной стенной панели рядом с дверью ванной. Кулаки сжимались сами собой, но увидеть этого через закрытую дверь не способен ни один Форратьер, а голос у Айвена оставался спокойным, ровным, даже немного усталым. Хорошо. Правильный голос. Так и надо. Это Бай пусть скандалит и истерит, ему положено, ему можно и даже нужно, Айвену же нельзя. Айвену нужно быть сильным, невозмутимым, спокойным. За двоих. Может быть, даже сонным. А то, что губы дрожат… ну будем считать, что они дрожат от сдерживаемого зевка.
Кажется, пора заходить — за дверью вот уже две минуты как тихо. Вода не включена. Значит, Бай, у которого повреждены обе руки, раздеться сам так и не сумел. Надо войти и помочь.
Айвен беззвучно застонал — при одной только мысли о том, как он будет помогать Баю раздеваться, пересохло во рту и стали тесны брюки. Черт, черт, черт… Не думать! Дышать ровно. Еще ровнее. Умница. Так и держать. Бай не виноват, что у Айвена на него такая реакция, ему не нужна дурацкая щенячья айвеновская любовь, она ему никогда не была нужна, а сейчас так особенно. Ему дружба нужна. Дружба и помощь, опять-таки именно дружеская. Любовников обоего пола у него до хренищи, с друзьями же как раз напряг, а его, Айвена, он считает именно другом, значит, надо гордиться и соответствовать. И держать себя в руках. Особенно сейчас.
Ждать приглашения глупо — Айвен тогда просто так сказал, мол, позовешь, если понадобится. Ясно же, что Бай не позовет. Сам бы он точно не позвал, особенно в такой ситуации. <i>И особенно Бая.</i> Черт! Да он лучше бы умер на месте, чем… У Бая, конечно, нет таких проблем персонально с ним, Айвеном, связанных, но звать он все равно не станет, Айвен был в этом уверен. Ну и ладно. Айвен не гордый и не вампир, Айвен и сам войдет. Без приглашения. Сейчас возьмет себя за шкирку и в руки — и войдет.
Айвен сглотнул сухой комок в горле, еще раза два глубоко вдохнул-выдохнул и толкнул белую дверь.
***
О «повреждениях другого рода» врач упоминал деликатно и вскользь, наверняка считая, что Айвен и так более чем в курсе. И то, что он даже не предложил провести анализ следов ДНК, это лишь подтверждало. Айвен не стал исправлять его заблуждение и настаивать — понятно же, что Бай не захочет обращаться в полицию. «О таком не рассказывают…» И не расспрашивают.
Наверняка та сволочь была не одна, с одним Бай бы справился. Не позволил бы выбить плечо, не стал бы хвататься голой рукой за лезвие. Да что там, он и с двумя бы справился, это же Бай, он ловкий и верткий, как угорь. Значит, как минимум трое, трое могут придумать много чего интересного, да и просто само наличие свидетелей в качестве дополнительного унижения…
Как минимум три подонка, при одной мысли о которых обычно мирному и добродушному Айвену хотелось убивать.
— Ты меня сварить собрался?!
— Прости. Так лучше?
— А теперь заморозить?!
— Извини. Сейчас.
Вода была теплой, но Айвен послушно сделал вид, что снова меняет настройку. Под душем Бай сразу повернулся к нему спиной и ругался теперь в стенку, даже головы не поворачивая. Наверное, не хотел, чтобы Айвен заметил его эрекцию (довольно сильную, кстати). И Айвен послушно сделал вид, что не замечает, хотя не заметишь такое, пожалуй…
Это не значит ровным счетом ничего, во всяком случае ничего хорошего. Врач предупреждал, что, скорее всего, именно так и будет. Адреналиновый откат, регипнол и какая-то возбуждающая наркота, несерьезная, но эффект дает стойкий, подростки ею часто балуются, и никто пока не умер. Нейтрализатор в госпитале вводить не рискнули, ограничились синергином для общей поддержки организма, а тот при наложении на подобную херь может дать обратный эффект.
— Осторожно! У тебя там что, наждачка?! Мне моя кожа дорога хотя бы как память!
— Извини.
А вот это, пожалуй, даже капризом не было. Айвен не случайно взял самую мягкую мочалку-варежку (хотя ее использование и сулило определенные трудности — но это были трудности его, Айвена, и, значит, ими можно было и пренебречь), но кое-где даже такие легкие прикосновения заставляли Бая вздрагивать. Впрочем, его до сих пор слегка потряхивало и просто так, дрожью выходило переохлаждение и все тот же шоковый адреналин.
Синяки. Ссадины. Осторожно, почти не касаясь. На заднице — отчетливый след от ремня, квадратный синяк от пряжки: то ли били, то ли фиксировали. Левая рука в поддерживающей косынке, правая кисть забинтована так, что торчат лишь пальцы, свежий шов на боку скрыт под широкой нашлепкой пластбинта, она немного заходит и на спину. Хорошо, что пластбинт непромокаем и менять после мытья придется только повязку на кисти. Бай старался держать правую руку на отлете, но повязка все равно уже промокла.
Когда Айвен осторожно провел мочалкой по синяку от пряжки, Бай передернул здоровым плечом, но промолчал. Хотелось погладить его по этому плечу, успокаивая. Хотелось провести ладонью по позвоночнику, не намыливая, а лаская. Хотелось шептать разные нежные глупости, почти касаясь губами уха. Хотелось обнять, укрыть, защитить. Хотелось…
<i>Хотелось. Очень.</i>
Айвен стиснул зубы и продолжил осторожно вести намыленной варежкой по вздрагивающему телу, словно минер, не имеющий права на ошибку. Врач в этом отношении был категоричен: никакого секса в ближайшие несколько дней. Похоже, он принял их за парочку любителей жестких игр, слегка перестаравшихся с ножом и наручниками. Айвен вовремя успел сообразить, что так оно, пожалуй, и лучше. И не стал возмущаться и опровергать.
С мытьем многострадальной форратьеровской задницы Айвен покончил быстро, буквально одним движением — Бай даже выругаться не успел. И даже не мог бы честно ответить, чью гордость он при этом щадил больше, баевскую или свою — ну не железный же он, в конце-то концов! Хорошо, что Бай в стенку смотрит. Не надо ему смотреть на Айвена, лишнее это.
Он даже успел облегченно выдохнуть, аккуратно продвигая мочалку в направлении, скажем так, груди и живота объекта помывки (и в обход пластповязки, не задевая ее края, и давай сосредоточим все внимание именно на этом!) и даже не подозревая, что именно тут его и ожидает главный сюрприз. Бай по-прежнему стоял носом в стенку, попросить его повернуться у Айвена не поворачивался язык, и потому самому Айвену пришлось придвинуться почти вплотную, почти касаясь… хорошо, что в ванной жарко и влажно, некоторые проблемы с дыханием можно списать на духоту.
И очень хотелось бы думать, что у Бая те же самые проблемы с дыханием возникли тоже именно из-за нее. Духоты, в смысле. А вовсе не из-за того, что Айвен все-таки задел его выбитую руку, хотя и старался быть донельзя осторожным. Бай тогда содрогнулся всем телом и замолчал — резко, на вдохе, и теперь больше не ругался, только дышал, тяжело и неровно. И пошатывался. Кляня себя за неловкость и неуместные мысли, Айвен придержал его свободной ладонью за бедро, а локтем правой за бок, словно обнимая (нет, нет, нет, конечно же нет, не обнимая, просто придерживая, чтобы он не упал, вот только упасть ему сейчас и не хватало, а тут же скользко и душно, а его и так шатает!).
Когда мочалка скользнула вокруг пупка ( на ощупь, осторожно, деликатно, на грани касания) и уже собиралась снова пойти вверх, Бай вдруг со свистом втянул воздух сквозь зубы и попытался вцепиться в нее своей правой забинтованной рукой. Но пальцы слушались плохо, и он сумел только сильнее прижать руку Айвена к низу своего живота. Застонал коротко, на выдохе, выгнулся, уже и сам вжимаясь в айвеновскую ладонь как можно плотнее. И замер, судорожно дыша.
Айвен тоже замер, чувствуя, как дрожат под его пальцами чужие напряженные мышцы и как в унисон этой дрожи испуганно колотится его собственное сердце — надрывно, болезненно, где-то под самым горлом.
— Ну и чего тормозишь? — выдавил Бай сквозь зубы, словно выплюнул. В его голосе смущенная злость была так круто замешана на желании, что Айвену стало жарко.
Он сглотнул. Закусил губу.
Врач был категоричен: никакого интима в ближайшее время. Даже самого нежного. Сексуальное возбуждение, усиленное химией и наложенное на пережитую ситуацию, в итоге может вызвать панические атаки. Бай может захотеть выбить клин клином, об этом врач тоже предупреждал, но идти у него на поводу было бы опасной ошибкой. Его тело только что пережило сильный стресс, и ему не важно, кто его будет трогать и ласкать, пусть даже и нежно, телу будет страшно, что бы там ни думал себе мозг. Оно найдет, как себя накрутить и из какого закоулка начать паническую атаку. Это может только закрепить негативные эмоции от близости, отрицательные реакции и на секс вообще, и на секс конкретно с вами, а оно вам надо? Врач повторял это снова и снова, словно Айвен был идиотом, не способным уразуметь и запомнить с первого раза. Айвен не прерывал его. Он давно привык, что производит на всех именно такое впечатление, и всегда предпочитал прикинуться мертвой гусеницей, авось отстанут…
— Сука! — выдавил Бай уже с откровенной ненавистью, так и не дождавшись никакой реакции от применившего свою излюбленную тактику Айвена. — Начал, так доделывай!
И сам судорожно крутанул бедрами, заерзал по айвеновской ладони, не прекращая при этом сдавленно ругаться и шипеть.
Это не секс. Не… секс. Просто дружеская услуга. Бай же не может сделать этого сам, ну и вот… Никакого интима. Как друг для друга, долг настоящего товарища и все такое. Не секс. Не…
Айвен осторожно шевельнул пальцами, зажатыми в мыльной варежке между баевскими животом и ладонью и… не важно между чем еще, напряженным, пульсирующим, горячим, не важно, совсем не важно. Бай отреагировал мгновенно — резко вздохнул и замолчал. Айвен нажал чуть сильнее, погладил увереннее, перебрал пальцами, словно по клавишам. Бай снова вздохнул и содрогнулся. Это не было похоже на начало панической атаки. Ну, во всяком случае, Айвен очень надеялся, что те начинаются иначе.
Бай отпустил руку Айвена и оперся своей правой о стенку — похоже, стоять ему было сложно, — прогнулся, подставляясь нетерпеливо и властно. Он уже почти задыхался, и вряд ли только от возбуждения, надо бы закончить побыстрее, так будет лучше. Для всех.
Айвен сильнее впился зубами в нижнюю губу, придвинулся еще чуть ближе и скользнул левой рукой по баевскому бедру вперед и вниз, на живот и… И чуть дальше. Туда, где пульсировало горячее, упругое, влажное, мучительно напряженное. Это не секс. Не секс.
Бай глубоко вздохнул, мотнул головой по кругу и подался назад, облегченно прижавшись спиной к айвеновской груди. Нет, не прижавшись даже, скорее — оперевшись. Хорошо, что успел снять рубашку, иначе она бы сразу промокла. Бай поерзал лопатками по айвеновской груди и откинул голову ему на плечо, щекотно мазнув мокрыми волосами по шее. Глаза его были плотно зажмурены, а вот рот, наоборот, широко открыт, словно в беззвучном крике. Губы вздрагивали. Эти губы, боже… Хорошо, что снял только рубашку. Может быть, Бай не заметит…
Бай шевельнул бедрами, пристраиваясь-притискиваясь поудобнее, и у Айвена потемнело в глазах: его болезненно напряженный член оказался зажат в ложбинке между баевских ягодиц. И брюки спасали не так чтобы очень.
Черт… Может быть, Бай не заметит, если Айвен чуть-чуть потрется? Совсем чуть. Никаких ведь сил нет терпеть такое, он же не железный! Ну что плохого может случиться, если он чуть-чуть, совсем чуть-чуть… Это ведь не причинит Баю никакого вреда, если Айвен чуть о него потрется, словно случайно…
Айвен стиснул зубы, давя беззвучный стон. Нет. Вот уж это точно нет! Насчет этого нет и быть не может никаких отговорок. Нельзя быть настолько эгоистичной сволочью, думающей только о собственном облегчении. Только дружеская помощь, ничего более.
Айвен закрыл глаза, полностью сосредотачиваясь на ощущениях в кончиках пальцев левой руки, осторожно ласкающих упругую головку. Прошелся по ложбинке, пощекотал натянутую струну уздечки. На каждое прикосновение Бай отзывался дрожью или рваными вздохами. Пальцы аж горели от желания обхватить его ствол всей ладонью, крепко и властно, сжать, передернуть, и снова, и снова, все ускоряя темп и всем существом впитывая ответные содрогания и сдавленные стоны до тех самых пор, пока… нет, нет, нет, доктор же предупреждал! Он вообще говорил, что нельзя, даже нежно и ласково, а уж так-то — тем более. Только сдержанность, только деликатность, только дружеское участие, чтобы ни малейшего сходства, никаких даже самых смутных ассоциаций…
Внезапно Бай как-то странно передернулся всем телом и вывернулся в айвеновских руках — мокрый, мыльный, скользкий, попробуй такого удержи! Не отшатнулся, наоборот — оказавшись лицом к лицу, прижался к Айвену всем торсом и прогнулся, подавшись вперед бедрами и стараясь притиснуться как можно плотнее, словно вознамерился размазать свой возбужденный член между их телами.
А вот кто отшатнулся, так это сам Айвен, боясь сделать больно и слишком сильно прижать… нет, не член, конечно, а поврежденную руку, она ведь тоже оказалась зажата между их телами. Но Бай со стоном потянулся за ним, словно прилип и отрываться ему было больно, чуть не упал, пришлось так же быстро шатнуться обратно, снова прижать к себе, подхватив обеими руками под ягодицы. Бай удовлетворенно выдохнул и правой рукой обхватил Айвена за талию, потянул на себя, прижал плотнее, спрятал лицо за айвеновским плечом, обжег шею горячим неровным дыханием, заерзал, притираясь.
Ему хватило двух судорожных движений бедрами, ну или, может быть, трех. А потом он содрогнулся как-то особенно сильно и обмяк, повиснув на Айвене тряпочкой (очень таки увесистой тряпочкой, если уж быть откровенным). Наверняка бы упал, если бы Айвен не вцепился в него обеими руками, прижимая и поддерживая, а так просто обвис, судорожно дыша и продолжая вздрагивать. Дыхание постепенно выровнялось, а вот дрожь так и не прошла.
— Ты знал, да? — спросил наконец Бай почти спокойно, но почему-то шепотом. — Или об этом уже весь город треплется?
— Ты… про что?
— Про кнопку. — Бай дернул здоровым плечом. Сглотнул (Айвен почувствовал, как дернулся кадык) и продолжил все тем же издевательским шепотом, спокойным и безжалостным: — Гребаную кнопку шлюхи. Чувствительная, мать ее, зона, стоит нажать, и… Любому. Ты тут совсем… ни при чем. Все дело во мне. И гребаной кнопке. Ясно? Любой…
— Ясно, ясно…
Говорил он по-прежнему шепотом, сглатывая. Дышал неровно. И Айвен вдруг понял — почему. За секунду до того, как с баевского подбородка ему на лопатку сорвалась первая горячая капля. Потом еще одна. И еще…
— Хорошо иметь просторный душ! — Как ни странно, улыбка вышла вполне естественной. — Бай, ты это… потерпишь немножко мое общество, лады? Я постараюсь быстро. Просто мне теперь тоже надо.
— А. Конечно. — Все еще шепотом. Смешок, неловкий и невеселый: — Настоящий Форратьер никогда не упустит случая замарать всех, кто рядом.
Айвен рассмеялся так вкусно и радостно, словно услышал на редкость удачную шутку. И тут же пресек осторожную попытку Бая отстраниться — ну уж дудки! Хватит и того, что напрягся и сжался, с этим Айвен сделать пока ничего не может, но отстраниться не позволить он вполне таки может. Вот и нечего тут!
— Знаешь, Форпатрилы с этим и сами справляются. Очень даже неплохо. Ты меня тут по полной отдрочил, а я что, по-твоему, железный, что ли?! Брюки теперь стирать…
Правой рукой продолжая прижимать Бая к себе (и пресекая тем самым его попытки отодвинуться), Айвен левой протиснулся между их телами. Не отказал себе в удовольствии лишний раз пройтись (погладить) тыльной стороной ладони по горячему, влажному и — сейчас уже — мягкому (и услышать, как у Бая в который уже раз перехватывает дыхание).
Расстегнуться удалось сразу. Хорошо. А после осталось только с облегченным вздохом вывернуться из брюк, не размыкая объятий, и потереться о горячее-влажное (и уже совсем не такое мягкое, ну надо же как он быстро, однако! правильно врач говорил…) уже не рукой.
Сова Осмолов задавал татарину вопросы, а тот отвечал на них «да» или «нет». Только напоминал он при этом китайского болванчика и, казалось, с трудом понимал русский язык. Однако вече всколыхнулось, когда татарин подтвердил, что сам передавал Младу серебро за то, чтобы тот не подписывал грамоты.
– И это не все! – Осмолов поднял палец, отпуская татарина со степени. – Мы обыскали дом так называемого волхва и обнаружили не только серебро, но и письмо, которое не оставляет никаких сомнений! Это письмо мне бы хотелось прочитать полностью. Для проверки его подлинности я передам его Совету господ.
Письмо действительно не оставляло никаких сомнений, Млад недоумевал только, как Совет господ установит его подлинность… Но и тут Осмолов оказался на высоте: письмо оказалось скрепленным печаткой Амин-Магомеда. Тут же в детинец послали гонца – привезти грамоты с той же печатью.
– Я мог бы привести еще множество доказательств, но не стану утомлять вече долгими подробностями. Скажу лишь, что это не первая просьба, с которой татары обращаются к этому так называемому волхву! Если вече захочет видеть свидетелей – они здесь, рядом, и готовы подтвердить мои слова.
Правая половина толпы удивленно шепталась, с левой же летели выкрики:
– Хватит!
– Все ясно!
– В Волхов его! Предатель волхвом быть не может!
– Смерть продажным тварям!
Млад не чувствовал страха, только недоумение. Неужели вече так просто обмануть? Неужели достаточно одного свидетеля и поддельной грамотки?
– Пока я сказал все, – Осмолов повинно опустил голову, словно доказывал новгородцам свою покорность, но тут же вскинул глаза. – Может быть, кто-то хочет выступить в защиту бывшего волхва?
Вече зашепталось, но никто не поднял руки. Только на самом краю толпы, в отдалении от площади раздались свистки и выкрики. Млад глянул в ту сторону, но почти ничего не разглядел. Может быть, это были студенты? Университет не имел на вече права голоса.
– Что? Никто не хочет? – Осмолов сделал вид, что удивлен. – Надо же! В Новгороде никто не хочет защитить предателя!
И тут со своего места поднялся князь. Млад стоял к нему спиной и не сразу это заметил.
– Я буду его защищать! – мальчишеский голос прозвучал отчетливей и громче, чем зычный голос боярина.
Юный князь вышел вперед, к ограждению, и молча указал Осмолову на его место – тот подчинился нехотя и с достоинством.
– Посмотри на меня, человек, – попросил князь, обращаясь к Младу, – посмотри мне в глаза.
– Не делай ошибки, князь, – сказал кто-то из-за стола Совета, – самые честные глаза бывают у отъявленных лгунов! Они…
Князь посмотрел в сторону говорившего, и тот осекся.
– Посмотри на меня, – повторил он Младу.
Млад повернул голову – ему все еще казалось, что это сон. Синие глаза князя обжигали, но Млад снова увидел в них то же, что и накануне: неуверенность, усталость и чувство вины.
– Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Млад пожал плечами.
– Я невиновен, – только и сумел выдавить он, не находя других слов.
– Скажи это громче, чтоб об этом услышал Новгород.
Млад набрал воздуха в грудь, судорожно соображая, что мог бы к этому добавить. Но так и не сообразил, повторив на всю площадь:
– Я невиновен!
Эти слова вызвали разный отклик на вече: кто-то засвистел и затопал ногами, кто-то почесал в затылке, кто-то засмеялся. И тут же площадь пришла в движение, которое началось с задних рядов. Млад удивился, подумав, что это сказанное им так странно повлияло на людей.
– Я тоже выступлю в его защиту! – поднялся с места посадник. – Негоже принимать скоропалительных решений.
Снизу тут же раздался свист и выкрик:
– Смеян Тушич – известный миротворец! Он ради мира готов не только с врагом брататься, но и предателя выгородить!
– А Пересвет Враныч – известный крикун, – посадник за словом в карман не лез, – за его голос ему бояре серебром платят!
Но шевеление в задних рядах привлекло его внимание, и он смолк. А между тем толпа расступалась, расходилась, открывая широкую дорожку к гриднице: в ее конце, опираясь на посох, появился Белояр. Люди склоняли головы и замолкали, только тихий шепот полз над площадью.
Совет господ зашептался тоже, юный князь от удивления приоткрыл рот, посадник крякнул и пробормотал:
– Ну, тут и без меня, похоже, разберутся… Белояр своего в обиду не даст, но и лжеца защищать не станет.
Млад выдохнул с облегчением: он и не представлял, насколько обрадуется появлению волхва. И сразу почувствовал, как был напряжен до этого, расправляя плечи до дрожи, поднимая голову и сжимая кулаки. Теперь все встанет на свои места! Ведь Белояру достаточно посмотреть на человека, чтобы понять, волхв он или «проклят богами».
Белояр шел вперед не торопясь, и Младу показалось, что волхв прихрамывает от усталости. Но появление волхва на вече выглядело величественно и торжественно. Он был, как всегда, с непокрытой головой, солнце серебрилось в его белых волосах, взгляд скользил поверх голов, и широкие развернутые плечи выражали достоинство и гордость.
Никто не понял, как это произошло, никто не заметил, но внезапно плечи волхва дернулись, он остановился, и на лице его замерло странное и страшное выражение: смесь удивления и боли. А потом на утоптанный снег медленно упал посох и откатился под ноги толпе. И только после этого тело Белояра стало оползать вниз, словно песчаная башня, подмытая водой. Замершая толпа ахнула единым вздохом, волхв ничком упал в раскрытый для него проход, и все увидели, что из его спины торчит металлический черен ножа.
Люди вокруг испуганно подались назад, кто-то один вскрикнул:
– Убили!
И через мгновение площадь взревела.
Несколько человек протиснулись через толпу и склонились над волхвом, вслед за ними вперед вышли любопытные, и проход сомкнулся, скрывая происходящее от тех, кто находился на степени. Весь Совет господ поднялся со скамеек и приник к ограждению, вглядываясь в толпу, растерянный князь замер, опустив руки, тысяцкий сорвался с места и кинулся по лестнице вниз, собирая немногочисленную дружину, вмиг конные воины оцепили площадь со всех сторон, оттесняя от нее новгородцев.
И вскоре с середины площади, где лежал Белояр, раздался возглас, который толпа тут же понесла во все стороны:
– Мертв!
Слово, как круги по воде, прокатилось над вечем, прошло сквозь тесные ряды простых новгородцев и, казалось, через Великий мост долетело до детинца. А после этого над площадью повисла давящая тишина: новгородцы обнажали головы. Вслед за ними снял собольи шапки Совет господ, и юный князь стащил шапку негнущейся, неверной рукой. Только Млад стоял на степени в ярко-рыжем треухе, потому что руки у него были связаны. И, как все вокруг, не мог поверить в то, что произошло.
Горький, глухой голос не осквернил скорби, – наоборот, прозвучал как нельзя более вовремя.
– Плачьте, новгородцы! Плачьте! Коварный враг земли русской протянул руку и сюда и ранил нас в самое сердце! – из глаз Совы Осмолова выкатились две слезы. – Плачьте и помните! Кто осмелится поднять руку на волхва? Только тот, для кого не святы наши святыни! Кто решится метнуть нож в сердце человека, перед которым преклоняют головы все, от мала до велика? Только тот, кто служит чужим богам!
Новгородцы молчали: голос Осмолова завораживал и рвал из груди рыдания.
– Кто? Кто способен на такое чудовищное действо? Кто сейчас радуется, когда мы плачем? Кто прячет злорадную усмешку, кто гнушается обнажить голову, воздавая должное памяти великого волхва и великого человека? – он неожиданно повернулся к Младу. – Шапку долой, татарский прихвостень! Не тебя ли спасал подлый убийца от гнева истинного и неподкупного волхва?
Боярин широко замахнулся и ударил Млада по щеке открытой ладонью: треух слетел на пол, Млад качнулся, и в этот миг его удивление, растерянность и боль исчезли, уступая место если не гневу, то ярости. Обжигающая волна поднялась в груди глубоким вдохом и выплеснулась наружу.
– Белояр шел сюда, дабы сказать, что не верит гаданию! – Млад шагнул вперед, к ограждению, и на его голос толпа вскинула лица и открыла рты. – Он сомневался, имеет ли право вмешиваться в вече и говорить не как волхв, а как новгородец! Но он хотел сказать, что не верит гаданию! Я был его доказательством, его единственным доводом! Мы вместе должны были выйти сюда и признать: нас обманули! Неподвластная нам сила сумела заморочить нас, выдавая чужие видения за Правду. Я единственный увидел хана Амин-Магомеда не подлым убийцей, а всего лишь вышедшим из-под гнета данником! Мне, волхву, боги дали силу для того, чтобы я говорил вам Правду, и я ее говорю: я видел, что Амин-Магомед не убивал князя Бориса! Хотел убить, но не убивал!
Совет господ замер молча, не отрывая от Млада глаз; юный князь вскрикнул, словно от неожиданной боли, а Сова Осмолов с дрожащим подбородком отступил на два шага, будто боялся, что Млад швырнет в него ядовитую змею. Только для Млада все они: и те, кто собрался на степени, и те, кто стоял на площади, и те, кто окружал площадь многотысячным кольцом, – все превратились в единое целое.
– Я не знаю, что было на самом деле, – продолжал Млад, – я не знаю, кто убийца князя Бориса. Но гадание лжет! Меня привели сюда насильно, предложив выбор: отказаться от своих вчерашних слов или стать предателем в глазах Новгорода! Странные люди встретились мне: люди, по силе равные волхвам, но не боящиеся лжи и предательства. Они подбивают новгородцев к кровопролитию и беспорядкам. Они хотят начать войну с Казанью любой ценой! Я не знаю, зачем им это нужно! Я просто говорю то, что вижу и что думаю. Белояра убил тот, кто боялся его слов на вече! Белояра убил тот, кто хочет начать войну!
Млад почувствовал, как горло захлестывает тошнота, темнеет в глазах, и боковым зрением увидел, что на степень поднимается Градята, а с ним те трое чужаков, встретивших его позади гридницы.
– Я сказал все, что хотел, – успел крикнуть Млад. Пол качнулся и начал проваливаться, дыбиться и крениться. Млад заскользил вниз, стараясь удержаться за него руками, но руки были связаны за спиной, и он ударился лицом о гладкие доски, после чего чернота накрыла его с головой, словно одеяло.
Он открыл глаза в незнакомом полутемном доме с низким потолком, лежа на узкой постели, обложенный со всех сторон теплыми шубами; под ногами лежал горячий камень, завернутый в тряпки: Младу было холодно, сильно тошнило, и болел нос.
Какая-то женщина со свечой в руках нагнулась к нему; лицо ее просветлело и разгладилось, когда она увидела, что Млад открыл глаза.
– Очнулся? Ну и хорошо. Сейчас сбитня горячего, медку сладкого…
Млад хотел вытащить руку из-под овчины, но не сумел: сил не было. Дверь тут же приоткрылась, и в полутемную горницу с подсвечником в руках вошел доктор Велезар. За его спиной показался Перемысл, волхв из Перыни. Женщина, увидев их, кивнула и вышла, чтобы не мешать.
– Ну наконец-то! Я, признаться, начал опасаться за твою жизнь… – доктор присел на край постели, поставив подсвечник на табуретку у изголовья. Перемысл остался стоять в ногах.
Млад хотел сказать, что все в порядке, но голос тоже не послушался его.
– Разве можно было! – доктор покачал головой. – Ты же опытный шаман, ты же знаешь, что нельзя входить в такое состояние, не восстановившись как следует.
– Я не хотел… Я не собирался… – хрипло и тихо ответил Млад.
– Как это «ты не собирался»? – брови Перемысла поползли вверх.
Млад вздохнул: он и сам знал, что такого быть не должно. Ночью он не сумел по своей воле выйти из этого состояния, а тут и вовсе оказался в нем, совсем того не желая.
– Да, брат… – беззлобно проворчал доктор, – задал ты Сове Осмолову… Впредь будет знать, как идти против волхва.
Млад удивился, не понимая, о чем говорит Велезар.
– Освистали его новгородцы так, что он долго на степень подняться побоится, – пояснил доктор, – и он должен радоваться, что всего лишь освистали…
– Да и на улице ему появляться стыдно – того и гляди камнем из-за угла зашибут, – хитро улыбнулся Перемысл. – Твоим словам все поверили. Еще бы не поверить! Если б ты их позвал топиться в Волхове, пошли бы – и не задумались!
– Так нельзя… – Млад скривился. – Это же… неправильно… Я не хотел.
– Ну зачем ты все время что-то выдумываешь? – покачал головой Перемысл. – «Неправильно»! Тебя оболгали, Белояра убили – а ты о чем-то рассуждаешь!
Белояр… Острая боль шевельнулась в груди, и на миг потемнело в глазах. Кто и зачем это сделал? Сова Осмолов? Не взял бы он на себя такой смелости… Да и новгородцы в это не поверили, иначе бы не освистали, а разорвали его на куски.
– Тихо, тихо… – доктор Велезар положил руку Младу на лоб, – не надо думать о плохом. Это отнимает силы. Сейчас меду выпьешь – и спать. Тебе надо много спать.
– Да вы что? – Млад хотел приподняться на локте, но не смог. – Мне надо домой! Меня Миша ждет! У меня всего-то три дня и осталось!
От столь длинной фразы в груди что-то опустилось и задрожало, голова побежала кругом, и тошнота вплотную подступила к горлу.
Доктор покачал головой:
– Тебе надо восстановиться. Я бы и завтра тебя никуда не отпустил.
Млад почувствовал отчаянье: если бы он мог подняться, то доктора бы ни о чем не спрашивал – сел на коня и поехал. Но теперь домой он может отправиться только в санях, а где их взять?
– Какая разница, где я буду лежать: здесь или дома, а? – спросил он безо всякой надежды, но тут его поддержал Перемысл.
– Мне не жалко, оставайся у меня хоть до лета… Но если хочешь, отвезу тебя домой.
– Ну какие сейчас могут быть переезды? – сжал губы доктор. – В санях растрясет, станет хуже… Я еще полчаса назад не был уверен в том, что ты останешься в живых!
Млад пожал плечами: конечно, плохо было, но в смерть почему-то не верилось.
– Да с чего мне умирать-то? – он улыбнулся.
– С чего? – поднял брови доктор. – Сердце бы остановилось, оттого что сил у него не осталось биться. Потрепыхалось бы и остановилось. Нет, я против переездов. Насильно держать, конечно, не стану, но определенно заявляю: в дороге может случиться все, что угодно.
В горницу вернулась женщина с кружкой горячего меда в руках – Млад так и не понял, кем она приходится Перемыслу: для жены старовата, для матери – молода. Он хотел сесть, но она не позволила – поила его лежа, приподнимая ему голову мягкой большой рукой. Пока он пил, Перемысл рассказывал, чем закончилось вече. После того, как Сове Осмолову удалось убедить новгородцев в том, что он не имеет отношения к смерти волхва, снова говорил посадник и, как ни странно, – юный князь. Вече решило войны Казани не объявлять, но выставить ополчение – на случай, если хан Амин-Магомед сам ищет повода для нападения. А поскольку Казань поддержит Ногайская орда и Крым, ополчение следовало вызвать и из других городов. Утром гонцы понесут волю Новгорода в Москву, во Владимир, Псков и Киев.
Смеян Тушич хорошо знал свое дело – примирять и находить решения, которые устраивали всех: не предложи он выставить ополчение, вече не разошлось бы и за неделю. Теперь же те, кто горел желанием мстить, доставали из сундуков мечи, топоры и доспехи. Перемысл и доктор Велезар посмеялись вместе, сказав, что перед тем, как выйти к ограждению степени, посадник долго слушал, что ему на ухо шепчет посадница. Впрочем, над Смеяном Тушичем подтрунивал весь Новгород, он же нимало не обращал на это внимания.
Тысяцкий пообещал новгородцам возглавить ополченцев, взять в поход половину княжеской дружины и боярскую конницу – если, конечно, бояре не погнушаются отправить на войну своих сыновей. Вторая половина дружины, во главе с юным князем, оставалась защищать Новгород.
Там, где вдоль трассы стояли деревья, ветер не сдувал снег с асфальта и приходилось сбрасывать скорость: машину вело. На подъеме с трубным ревом сигнала, мигая фарами, Зимина обогнала фура, подняв за собой тучу снега, полную пара и выхлопных газов. Видно, тяжелой машине на скользкой дороге было иначе не въехать в горку. «Девятку» качнуло потоком воздуха, в лицо плюнуло снегом, и на несколько секунд видимость исчезла полностью. Зимин выбросил в окно сигарету, не докурив ее и до половины, и поднял стекло.
Жена, рыдая, крутила пальцем у виска:
— Ты вообще не соображаешь, да? Если бы тебя уволили по сокращению, то должны были за пять месяцев зарплату заплатить! А по собственному желанию ты ни копейки не получишь! И без премии к Новому году остался, а она у меня была на коляску отложена!
— Отложена? Я ее еще не получил, а она у тебя уже отложена!
— Да! У меня до весны все траты расписаны!
— Да плевать я хотел на твои траты! Что я им, мальчик на побегушках?
— Не мальчик, значит? А как мы жить будем, ты подумал? Небось все сидят и помалкивают в тряпочку, только ты один гордый!
— Это моя жизнь и мое дело. Вы со своей мамашей скоро чокнетесь здесь от безделья. Почему бы тебе самой не поработать немного? Или маме твоей?
Снова пошел чистый асфальт, снова из-под колес вперед побежали быстрые белые змейки. Зимин прибавил ходу и промчался мимо джипа, который вынесло на обочину, в глубокий и рыхлый сугроб. Пожалуй, спешить некуда… Да и резина на колесах «девятки» только называется шипованной…
Ну и ночка! Карачун, значит? Безвременная смерть и таинственная злая сила?
Вскоре фонари кончились, шоссе сузилось до четырех полос, две из которых, по краям, больше напоминали сугробы, чем проезжую дорогу. В боковых окнах не было видно ничего, кроме уносившегося назад снега; сзади пристроился «рено» неопознанного цвета и светил фарами в зеркало заднего вида, слепя глаза, а спереди крутилась бесконечная снежная спираль, ввинчиваясь в мозг.
Поток встречных машин иссяк, и Зимин включил дальний свет, но видимость не улучшилась: свет отражался от летевшего в лобовое стекло снега и превращался в непроницаемую туманную стену впереди.
«Рено» не отставал и не обгонял, продолжая слепить глаза. Удобно устроился — ехать глядя на чьи-то габариты легче, чем разглядывать дорогу самому!
Теща с полгода назад уверовала в Господа, регулярно посещала церковь и блюла Рождественский пост, что должно было поспособствовать ее смирению. Поэтому говорила она теперь тихо и вкрадчиво, с пафосом и приторной лаской в голосе.
— Сашенька, ну разве можно Таню так волновать? Ведь это все слышит ваш ребеночек! Что он подумает? Захочет ли появляться на свет? — Она, конечно, не могла не заметить, как Зимин с женой добрых полчаса орали друг на друга, и немедленно вылезла на кухню, стоило ему прийти налить себе кофе.
— А у него есть выбор? — Зимин никогда не умел придержать язык за зубами, особенно в разговорах с тещей.
Теща со смирением сглотнула и всепрощающе покачала головой.
— Я тебя понимаю, Сашенька… Сейчас вообще тяжело жить, особенно молодым. Но знаешь, я тут подумала: все можно исправить. Ты за выходные успокоишься, злость пройдет — вот в понедельник и съезди на работу.
— Зачем? — не понял Зимин.
— Попроси прощения, скажи, что устал, поэтому напрасно вспылил… Ведь человек же твой директор — а люди любят, когда к ним по-хорошему, по-доброму… Купи ему бутылку коньяка, наконец. Ему будет приятно.
— Чего? Может, мне и раком перед ним встать?
Теща поморщилась, но ей хватило смирения проглотить и это.
В общем, когда разговор плавно перешел к смертным грехам — гордыне в основном, — Зимин плеснул кипятком мимо кружки, попал себе на пальцы и со злости посоветовал теще засунуть божье слово в задницу.
Поворот с трассы Зимин едва не пропустил: в метели дорога сделалась чужой, неузнаваемой. Чернота за окном вдруг показалась пустотой: не видно было, поле вокруг или лес. Фары выхватывали из пустоты десяток шагов, и на этом мир обрывался в пропасть. И если бы трасса в самом деле вдруг закончилась обрывом, Зимин не успел бы затормозить.
Он думал, что, сойдя с трассы, и вовсе увязнет в снегу, но на удивление дорога оказалась чистой. И, конечно, пустой — наконец фары «рено» перестали светить в глаза. И навстречу никто не попался — нормальные люди в такую погоду дома сидят, телевизор смотрят.
От одиночества в пустоте стало немного жутковато. Мир существовал только там, где шла машина, — не мир, а крохотный движущийся пятачок. И лишь снежинки — то ли звезды летящей в тартарары вселенной, то ли броуновские частицы — наполняли пустоту.
Тесть, весьма скептически относившийся к новому увлечению жены, нашел последнее высказывание Зимина хамским. А заодно сообщил, что муж и отец должен кормить семью. Посоветовал засунуть в задницу не божье слово, а свои амбиции и нахальство. Зимин предложил тестю, мужу и отцу, кормить семью на пенсию по инвалидности. В ответ тесть напомнил, что своего жилья у Зимина в городе нет, и даже вставил словечко «лимита», на что Зимин сказал, что снимать квартиру дешевле, чем содержать всю женину семью. В общем, если бы Зимин не ушел, они бы подрались.
А дорогу словно кто-то стелил под колеса… И уже не змейки бежали впереди, а невидимые метлы невидимых ведьм мели асфальт перед машиной. Километров через десять снег уже не напоминал звезды, а перемешивался с мушками перед глазами. Зимин остановил машину и с минуту сидел закрыв руками лицо — прогонял головокружение. Потом снова почистил дворники и закурил, вглядываясь в темноту: снаружи она не была столь непроглядной. В машине не было слышно, как звонко, подвизгивая воет ветер, и теперь в бесноватой снежной мути со всех сторон мерещились то блестящие подолы платьев фламенко, то серые саваны средневековых призраков.
Зимин, отряхнувшись, сел в машину — и не мог отделаться от мысли, что метель вокруг него полна чего-то живого, и это не мотор толкает «девятку» вперед: это хоровод неведомых существ тащит его куда-то. И существа эти очень мало похожи на эльфов с крыльями бабочек… Сквозь музыку, лившуюся из колонок, мерещились завывания и хохот за окном.
Мысль о безвременной смерти и неведомой силе, укорачивающей день, уже не казалась смешной. Неудивительно, что полудиким предкам приходили в голову столь мрачные суеверия: у них не было надежно запертых машин с теплыми печками. Оказаться в такой метели вдали от жилья — это и вправду верная смерть. Зимин и не заметил, как заблокировал дверь: рука сама потянулась к кнопке.
Во второй раз он поворачивал направо, — бесконечный белый сугроб вдоль дороги обернулся черным провалом в пустоту. До дома оставалось километров двадцать, но вскоре пришлось ехать гораздо медленней: дорогу замело. Не все коту масленица, Зимину и так везло — не меньше чем полпути он ехал по голому асфальту. Куда же подевались невидимые ведьмы с метлами?
Неожиданно приемник сбился с волны и зашипел — Зимин покрутил ручку, но не нашел ничего кроме шипения, свиста и тишины. И в тишине вой ветра за окном отчетливо мешался с далеким хохотом…
Слу-ушайте, а у драконов не так плохо жить! Тут тоже бывают вечеринки, чтоб вы знали. И влюбленные. И свадьбы! Нескучно тут. Эх, если б один блондин мне по ночам не снился, было б совсем хорошо.
— Милая… — голос Рика был таким нежным, что я таяла… а в серых глазах… вот точно можно утонуть, как моя подружка говорила… — Ты такая… такая… самая лучшая…
— Ой, Рик… Правда?
— Правда. Ты красивая…
Нет, точно таю!
— М-м-м… скажи еще что-нибудь.
— Ты умная…
— Еще…
Век бы слушала!
— Ты такая… сексуальная…
Чего-чего? На меня словно ванну с холодной водой вылили. Это откуда он такие слова знает?
— Что такое? — удивился шаман. — Александра? Сандри… Сандри?
И почему-то стал таять… Буквально! Эй, ты куда? Так нечестно! Я рванулась за ним… и обо что-то стукнулась. Хорошо так стукнулась.
«Что-то» ойкнуло:
— Сандри, осторожней!
— Нидира, ой… ты же ей сейчас на крыло упадешь!
— Вот говорил же, не надо сюда лезть. Она еще спать должна! — загомонили рядом…
Ничего не понимаю.
Где Рик и почему тут мелочь? И почему я ничего не вижу? А… глаза ж надо открыть. Ой, мама-мамочка, их словно склеило! Так… ну-ка, ну-ка… Я разлепила ресни… (или что там у меня?) И увидела блестящие глазки бронзовой малышки.
— Сандри, ты проснулась? Ой, только резко не двигайся!
— А что… ох… — крыло словно пилкой для ногтей проткнули. Длинной. Ой… Что это?
— Только не дергай крылом! — ахнул голосок снизу.
— И шеей.
— И хвостом! — поспешно добавил еще один голос.
— Тебе нельзя!
— И я захлебнусь, если ты дернешься… — дополнил голос номер четыре грустно.
Ни фига ж себе! Ну, малышня… Сначала вытворят такое, а потом — «не дергайся». Офонареть!
Что они вытворили? Да вы гляньте! Я сначала даже не поняла, где сижу и в чем — уставилась на это… эту… как ее… Пирамиду! В натуре пирамиду! Внизу серебристики, потом на их головах топчется дракошик Йорке, а на его спине сидит Нидира! И на меня смотрят.
— Сандри, ты правда поправляешься?
— Ну… наверно. А я где? И что вы тут…
Ой, ну я спросила… Из малышни ответы посыпались, как доллары из банкомата:
— В Белом озере. В горячем! Здесь все лечатся! Тут есть целебный мох! Он очень невкусный…
Здрасте вам! Я еще должна мох есть?
А озеро и правда белое. Все как молоко — вода, камни… какая-то подставочка, на которой моя шея… струйка мини-водопадика, которая на меня сверху льется. И мох по стекам светится — бело-желтый, как молочный янтарь… Красиво. Тепло. Только… где все? В этой пещере с белым озером было пусто-пусто. Только дракончики. Их голоса звенели, как целый детский сад. Или это в ушах звенит? Что со мной?
— Маг сказал, что он все поправил, что мог, но на всю тебя у него сил нет!
— Что?!
— Поэтому он поправил важное, а крыло, лапу и хвост он только сложил… а долечить так придется… в целебном бассейне…
Маг? А… ну да.
— Слабосильный маг какой-то… А что он тогда вылечил?
Нидира раскрыла рот… но один из серебристиков влез не вовремя:
— А разве нам разрешили говорить?
И бронзовенькая захлопнула ротик так быстро, словно ей туда собрались кокос втюхать нечищеный. И это мне не понравилось… Это что такого важного мне запретили говорить?
— Ну…
— Э…
— Ребятки, а ну живенько выкладывайте.
И тут меня посетила мысль. Жуткая…
— Где зеркало?
Малышня одинаково раскрыла рты и уставилась виноватыми глазками:
— Сандри…
— Мы ж не говорили ничего, как она догадалась?
— Сандри, ты только не вылезай из воды! У тебя еще лапа… и хвост!
К черту хвост? Что у меня с лицом? И… и… Где зеркало?!
Зеркала не было, в воду не посмотришься, и… и выхода из пещеры тоже не было! Кругом только стены и озеро… Где выход?!
— Вот говорили нам сюда не приходить… — всполошилась мелочь. — Может взрослых позвать?
— Влетит… — растерянно проговорил серебристик. Нидира покачнулась:
— Там уже ничего страшного нету! Сандри, честное слово, он все исправил и вылечил!
— И глаз, и нос…
Что?!
— Даже шрамов не будет! — Йорке просяще расставил крылышки, — Ты только не двигайся резко! Ой…
Он что-то еще сказал, но я уже не слышала… Глаз? Нос? Шрамы… Что с моим лицом, ой, папочка…
И что меня держит? Почему я не могу сдвинуть ногу? И… и… Нет, я не собиралась дергаться, оно само как-то вышло…
Вода забурлила. По ней поплыли какие-то цветные пузырьки, вылез мой хвост, облепленный белыми ошметками… Плеснуло, булькнуло, разноцветная пирамида зашаталась… и малышня посыпалась в озеро.
— Сандри, только не выходи из воды!
Нет, ну вы слышали? А что тут, в озере, зеркала плавают?!
— Тетя Риррек! — заорал Йорке. — Тетя Риррек!
— Тетя Риррек, ой, идите сюда, скорее!
— Помогите-е-е!
Где-то неподалеку шумно упала и разбилась ваза. Или аквариум. Или… Словом, что-то такое, стеклянное или из глины. И затопали шаги без привычного шуршания хвоста — когда торопишься, он не тянется шлейфом по полу, а в воздухе зависает… неудобно, зато не больно. Торопится. Риррек? Что-то я не помню эту «тетю». Малышня тем временем оказалась на скале и один — у меня на спине. Как и когда я успела выловить их из воды? Не помню… Но крыло боли-и-и-ит!…
Только бронзовенькая бойко плавала, как-то по-особому уложив крылышки — как поплавки. Да еще и орать успевала, пока я пыталась отцепить хвост от чего-то, невидимого в воде.
— Тетя Риррек!
— Вы будете безобразничать, а я — помогите?! — громыхнуло сверху.
Малышня враз притихла.
— Тетя Риррек… тут Александра…
— Я знаю, что тут Александра! — отозвался голос, и сверху свесилась голова драконши. — И я знаю, что ей плохо, и она должна лежать не двигаясь. И вы тоже это знаете. Я говорила вам об этом ровно двадцать три раза за последние сутки.
А мне плохо? Что — вот прямо настолько? Ой…
Кажется, мне и правда поплохело. Помогите!
Голова приморозила меня таким взглядом, что крылья просто сами трепыхаться перестали. И хвост застыл, как приклеенный. Я вдруг почувствовала, как у меня болит крыло… И вся левая сторона, и хвост и кожа на шее…и чуть не заплакала. В этом отсталом мире наверняка нету нурофена. И сколько надо его на одну меня?
И что у меня с лицом все-таки? Неужели оно теперь — морда?.. И мной теперь только пугать можно… А я… а если… Нет.
Пластиков тут тоже нет.
Всхлип.
Мелочь виновато повесила головки:
— Мы только хотели…
— И чего вы хотели, а? — янтарно-желтая драконша не спеша расправила крылья и слетела в озеро. Мягко так… вода только чуть колыхнулась. — Чего вы хотели, когда лезли сюда и прерывали лечебный сон?
— Посмотреть… — пискнул золотой Йорке.
— Она же нас защищала, когда ей попало…
— Мы же тихонечко…
Янтарная «тетя» только фыркнула.
Выставив малышню, Риррек повернулась ко мне:
— Ох, и пройдохи. И как пролезли, интересно. Ты как себя чувствуешь?
Вот же… Я быстро отвернула голову. Как я отвечать должна? Ну как?
Пожимать плечами себе дороже, а горло сдавило так, что не ответишь.
— Александра? — Риррек изогнула шею так, чтоб заглянуть мне в глаза, — Тебе хуже? Ну-ка, быстренько, сдвинься влево, под водопад. Все повреждения должны быть под водой. Давай-давай. А потом я снова наложу сон. Тебе еще пара дней нужна, как минимум.
— А лицо?
— Они тебе и про это сказали? — драконша сердито дернула крыльями. — Вот же разговорчивые…
— Это правда?
— Ну хорошо, — Риррек придвинулась поближе и прищурилась, — Во-первых, успокойся. С лицом у тебя все в полном порядке, не останется даже того шрамика под ушком, который был — маги лечат на совесть. Мы тебя специально в человека обернули, чтоб он все сложил-залечил правильно. Дебрэ настоял, что для тебя это очень важно, и мы послушались. Хотя из-за этих кувырков туда-обратно твое крыло придется лечить чуть дольше. Ты не против?
Что?! Против? Этого?!
Ты ничего не понимаешь, врачиха драконья, конечно, это очень важно! Дебрэ, ты просто прелесть, папочка мой приемный, я теперь буду самой-самой послушной дочкой, обещаю!
— Теперь дальше. Александра, если ты хочешь, чтобы я дальше рассказывала, перестань трепыхаться и сунь шею под водопад! Ну вот, и лечебную глину смыло… И мох заново наносить! Чтоб их, этих встревоженных! Глаз-то видит?
— Да…
— Ну вот и ладно. Тогда давай закрывай глаза, и я снова глину нанесу.
Как в спа-салоне…
— Так вот. Ребра у тебя в порядке, и артерию он тоже срастил. И над горлом поколдовал хорошо. А на остальное сил не хватило. Человек все же, их магия с нами не всегда совместима. Еще хорошо, что рядом оказался, быстро пришел. Так не горячо?
— Нет. Хорошо.
Прохладное ложится на нос и глаза, по шее бежит теплая вода, мне тепло и уютно…
И боль унимается, и становится хорошо-хорошо, и… что еще? А… в рот просовывается трубочка и голос Ри… как ее зовут… не помню… Голос командует выпить специальной минеральной водички, чтоб возместить какую-то там потерю… Да пожалуйста, что мне — жалко?
— Спи, Сандри… Пусть тебе приснится хороший сон.
— Про что?
— Например, что сделать с этими дикарями безмозглыми, которые так обошлись с девушкой! — бурчит драконья докторша. И спохватывается. — Спи-спи. Про что хочешь. Спи…
Что мне в этот раз снилось — не помню, но проснулась с желанием кого-нибудь зажевать, причем срочно и побольше! В смысле что-нибудь. Никакой глины на мне больше не было, белая водичка тоже не падала с высоты, и хвост-шею-лапы больше не держали никакие невидимые резинки.
Я живенько вытащила из воды хвост и покрутила им — целенький. Блестит, правда, тускловато, но это ж мелочи. Ну-ка, крылышком шевельнем… Круто. Не болит! И с шеей порядок! А как насчет…
Я осмотрелась.
И вздохнула.
Ну, тут, конечно, места полно, но кувыркаться в этом белом целебном боло… э… озере решила б только полная идиотка.
Что-что?
Сами вы…
Мне сказали, что лицо в порядке? Сказали! И я поверила. Нет, я как-нибудь с проверкой подожду. Не то чтоб я особо на местную магию надеялась… но я ж помню, как Гэл шаману руки лечил! Потом реально не осталось ни шрамика, ни пятнышка…
И не болит ничего. Значит, пока верим. Пока.
Значит так: во-первых, выбраться из этой… блин, смахивает на яйцо изнутри, во-вторых, отыскать кого-нибудь и попросить у него поесть и зеркало. А потом найти местечко поровней, кувыркнуться и проверить.
Пошли? В смысле… полетели?
— Продолжать, милорд?
— Подожди…
А если он не притворяется? Если он правда просто сошел с ума после этой дурацкой выходки с детьми? Если…
— Оставь его. Совсем оставь. Отвяжи. И вызови врача.
Леша больше нет.
Просто нет!
То, что осталось, может ходить, дышать, смотреть. Но это не Леш… Это больше не Лешка. Его можно тронуть, ударить, погладить — он все равно не поймет. Он больше не будет лезть с советами, не станет причинять хлопот, слова против не скажет. Просто растение. Домашнее…
И от этого хочется выть… Можно запустить смерч, можно утопить какой-то дурацкий остров… но от этого легче не станет. Не станет…
— Милорд, возможно, вы захотите это знать… — Дензил уже закончил доклад, но уходить не торопился, — Ее высочество недавно в приватной беседе изволила помянуть, что некоторые ваши подданные охотнее слушают ее голос, нежели Ваш. Простите.
— Не стоит тебе касаться дел моей семьи. Хотя постой. — Дензил так просто ничего не докладывает, — О ком она говорила?
— О Симоне, милорд. Охраннике объекта-2.
— Что?
Если это то, о чем я думаю, Зоя, кое-кто об этом очень пожалеет!
Проклятье. Ну, Симон с его уродами уже на том свете, а дальше? Кого приставить к Лешке? Кто тут удержится?.. У кого хватит терпения на… назвать это Лешкой язык не поворачивался. И у кого хватит характера послать лесом озверевшую Зойку?
Хотя… есть такой человек. Точнее, нечеловек. Феникс…
Лину ко мне.
Сегодня он помиловал губернатора вместе с его городом. Вообще-то обоих стоило б наказать, но сегодня не до них. И не до приговоров. И не до Зойкиных фокусов.
Лешка заговорил! Он приходит в себя…
Этот новый Лешка — он совсем другой. И тот же… словно время отмоталось назад, и младшему снова восемь лет, и можно заботиться о нем, защищать — он это примет. Не скажет ни слова против. Рядом с ним так… спокойно. Как тогда.
Воспоминания кружат и кружат. Леш и его феникс… его бегство, собственная ярость… поимка феникса, злоба, наконец-то обретшая выход. Неутолимая, ненасытная ярость…
Он ведь едва не убил его, Лешку. Своей рукой. Чуть не убил…
Если бы не феникс…
И еще, еще… как он открывает глаза в той проклятой комнате. Лешка смотрит ему в глаза. В первую секунду Дим не понимает — почему Леш так смотрит. Почему у него седые виски. Холодок сгорел, и связанная с ним память проснулась не сразу. Он еще успел недоуменно оглядеть комнату — пустую каменную коробку.
— Ты как? — бесцветно спрашивает Леш.
А что случилось? Дим прислушивается к себе — тело ломит и в горле сухо, как в Сахаре, но в целом ничего такого.
— Нормально….
— Тогда пошли. — Леш оглядывается назад, туда, где незнакомая седая женщина склонилась над телом девушки. — Пошли. У нас очень много работы… Повелитель.
Кто? Леш, ты смеёшься? Какой пове… И тогда память рушится водопадом. Нестерпимым грузом. Впервые в жизни он чувствует, где сердце — потому что оно сжимается, рвется под этой тяжестью.
Свет всемогущий, что я наделал…
Он выступает с обращением к народу. Он ставит задачи перед лучшими сотрудниками службы пропаганды — надо во что бы то ни стало добиться ассимиляции народов, добиться единства. Он прижимает вампиров. Он не возражает, когда сеть и телевидение снова и снова светят его лицо, приписывая ему всевозможные проекты и изречения. Лепят образ повелителя мудрого и доброго, защитника и прочее. Надо — пусть. Нужна миру единая власть — нет возражений. Нужно им олицетворение зла в виде серых? Человечество хорошо сплачивают угрозы. Пусть. Он и бывшее подполье тем временем перетряхивают службу за службой, добиваясь эффективности на новый лад. Он работает как проклятый, чтобы исправить, искупить хоть часть вины…
Нет, это не помогает.
Это никогда не поможет.
Но у него отныне нет права ни что-то выбирать, ни чего-то хотеть. Он должен. Точка.
Дим открывает глаза. Встречает взгляд двойника.
Свет…
— Ты как? — спрашивает низкий голос. Очень усталый голос. Двойник. Или как его теперь называть? У них теперь не только лица похожие. Общая память. И правда двойник…
Что он спросил? Как он, Дим. А правда – как? Как можно себя чувствовать после такого?
Он лежал на этом непонятном вроде как полу из тумана. Болела голова. Словно кто-то наложил на виски тяжелые горячие ладони. Гулко шумело в ушах. Радужная пакость – теперь он знал, что это видимая часть потоковых энергий, задействованных в плетении барьера – плясала как заведенная. Как он? Да хреново, как еще? В ушах гул, в голове сумятица — толкотня из мыслей и картинок. Чужая память словно сражалась с настоящей. Всей пользы – воспоминания про повелительство и комплексы «я-сволочь». Так что паршиво.
— Не знаю, стоит ли извиняться, — проронил Вадим. – Я бы не хотел…
— Нормально.
Сам хотел. Кого виноватить? Себя только. Себя… во всех смыслах. Толк-то хоть будет? А ну собраться.
Дим сел. Перед глазами снова заплясала радуга – уже не на стенах, а прямо в воздухе. Спецэффекты, блин. Дим с усилием вдохнул предгрозовой воздух. Встать. Некогда рассиживаться… Подъем, Дим.
Чертова радуга. Маг помотал головой, отгоняя искры перед глазами. Ничего, пройдет. Пройдет…
Двойник ему не помогал – энергия, какой бы сильной она не была, не может протянуть руку.
Энергия… Маг замер, не додумав.
Потоковые энергии… он их еще не изучал, это уровень Координатора, но сейчас перед глазами сама собой возникла-развернулась схема данного плетения, замелькали цифры исходных… И еще голос прозвучал – Лешкин, усталый, но с легкой подначкой: «Опять дикой силой берешь? А немного подкорректировать переменные — слабо?». Это было, когда они ставили барьер… основу барьера…
Небо было синим. Облака — белыми. Неровная площадка на одной из вершин Алтая – серой, в зеленых и белых пятнах. Белое – это снег. Зеленое – неистребимая трава. И Алекс, опустивший руку в горный ручей, тоже был будто из камня. Как статуя на этой его Ангъя.
— Опять дикой силой берешь? А немного подкорректировать переменные — слабо?
И кружится перед глазами цветная сетка – почти такая же, как в задумке, такая же… только инеистое «кружево» плетений реже… Реже, но эффективней, потому что линии сдублированы, и нагрузка распределяется так, что… а ведь должно получиться. И энергии уйдет меньше, будет запас! Не на двадцать лет, конечно, но… должно получиться.
— Леш, ты гений?
— Нет, я просто держал глаза открытыми. На Ангъя, — поясняет он, — Там похожая система, только с поправкой на дополнительный континент. Думаешь, хватит?
— Нет. Но тянуть больше нельзя. Надо ставить. Иначе рискуем опоздать. Мы же не знаем, когда прошел первыйпрорыв из Дайомоса. Лучше подстраховаться.
— Да… Рискнем, — Леш подставляет лицо солнцу. – Я считал, должны уложиться.
На его плече снова (как часто в последний год) сидит янтарная птица. Та самая, из мира ан-нитов. Камень, но живой. У кого она будет сидеть, когда их не станет?
— Ты сегодня уходил, — Дим отвел глаза от птицы. – Считать?
— Нет. Разговаривать. С одной женщиной, Анной. О воспитании детей. И внуков. Все откладывал… а теперь некуда. Потом не поговоришь.
— И как?
— Поговорили, — по губам Алекса скользит тень улыбки, — Думаю, запомнит. Будешь за удачу?
— Что это? – Дим недоверчиво смотрит на фляжку в руках трезвенника-Алекса. В рот не брал же.
— Коньяк… — брат протягивает ему стеклянную флягу в серебристой оплетке, — В подарок получил когда-то. Все берег. А теперь можно.
Глоток жаркой горечи, потом второй… Теперь можно. Все, что откладывал на потом. Потому что «потом» не будет.
Все это: горы и синее небо, и мурлыканье ручья в расщелине, и колкая трава под пальцами – в последний раз.
Они не могли забрать энергию у Координаторов – у Свода Небес и так были проблемы с источниками. Они не могли, как раньше Вадим, забирать себе часть сил у окружающих. А барьер требовал мощного вброса энергии при установке… Пришлось брать ее в повелительском дворце – там Дим приспособился качать силу на трофейном талисмане из мира Саисса. Брать и копить, пропитывая энергией каждую клетку тела.
А теперь – отдать. Всю. До атома.
Больше тел у них не будет…
Воспоминание, окатив на прощание усталой печалью, растаяло, и Дим хватнул губами воздух… Так вот как это было… Будто кулаком в живот эта спокойная обреченность. Они так решили. Решили, что мир того стоит. Решили и сделали…
Неужели не было другого выхода? Неужели жизнь стала двойнику настолько нетерпеж?
Ты правда хочешь это знать?
Дим сцепил зубы. С такой памятью все может быть.
А еще это значит, что память и правда свалилась на него вся, целиком – не только мысли-чувства-кошмары альтер-Дима, но и его знания. Пусть он и считает себя недоучкой, но сплетение потоков, к примеру, сам Дим еще не изучал… И много еще чего не изучал, похоже. А еще это значит, что память вдвое большая по объему… и память эта в любой момент может выдать фейерверк воспоминаний на любое ключевое слово.
То есть в принципе тебя может «накрыть» в каждую минуту. И где угодно.
— Мне пора.
— Погоди. Если серые и правда проникли на Землю… то у нас проблемы.
Неужели все напрасно?
— Супер!
— Как они, а?
— Лина, а ты чего это творила такое? Это ж с ума сойти…
— Лично я уже сошел. Кто вызовет «Скорую?»
— Сошел? А проверим! Видишь белых мышек? Как это каких? А во-о-он там, стайка порхает…
— Все понятно! Вызываем две «Скорых».
— И вместе – пьем! За успех!
Они буквально вывалились с этого концерта – веселые, немного хмельные. Беспредельно, невероятно, сумасшедшее счастливые. Группа – от успеха. Как же свистел и вопил зал, требуя еще одну песню, еще один танец! Леш – от ее счастья. Сама Лина – от вернувшейся силы. Ей хотелось каждую секунду доставать ножи, плести из них кружево стали, танцевать в пламени… ей хотелось показать все, что она может, ей хотелось…
Какое это счастье – стать собой. Целой… Целостной… О Пламя!
Феникс тоже буйствовал, прибавляя к ее желаниям свои хотения и эмоции. Он то путал ей зрение, расцвечивая ауры всех окружающих сквозь маскировку (Лина чуть не споткнулась, завидев в одной из групп двух вампиров, а чуть дальше холодную улыбку темного эльфа), то рвался в клан, посчитаться с обидевшими его и хозяйку, то вдруг начинал ворковать и намекать ей, как здорово было бы остаться сейчас наедине со своей парой…
Так что трезвой она, наверное, не выглядела. Да и насчет вменяемости были временные сомнения.
Нормальным фениксам не кажется, что блики витрин превращают тротуар в танцпол. Нормальным фениксам не приходит в голову сравнивать обычных музыкантов с энергетическими вампирами, причем перевоспитавшимися. Нормальным фениксам полагается замечать, когда спутники куда-то деваются, и остаешься один на один с ним…
Нормальные фениксы…
Стоп.
А это кто? Три неподвижные фигуры на краю сквера. Знакомые ауры в беспокойных сполохах алого… Седые волосы Анны.
Лина замирает на полушаге, и недавнее счастье улетает, как облачко дыхания на морозе. Кто тут скучал по нормальным фениксам? Вот они —
настоящие. Явились по ее душу.
— Феникс Лина, нам необходимо поговорить… — начала Хранительница Анна… и сбилась, широко раскрыв глаза… — Ты?
Не поняла. Это к чему?
— Вы, — послышался голос рядом. Леш не спрашивал – утверждал. И смотрел на Хранительницу так, будто на давнюю знакомую, очень давнюю… и очень знакомую. Не добрую, но и не врага.
Еще больше не поняла. Это когда они успели так познакомиться? Лина перевела взгляд с одной на другого. С темных, широко раскрытых глаз – на вызывающе-веселый прищур. С полуоткрытых удивлением губ на чуть насмешливую полуулыбку. Погодите-ка…
— Значит, не показалось… — Анна быстро пришла в себя. По крайней мере, настолько, чтобы обрести дар речи. – Мне не показалось. Это ты вломился в нашу пещеру во время суда.
— Ага, — кивнул злостный вторженец.
Что-то не так. Что-то странное в тоне… и еще…
— И это ты приходил ко мне тогда… почти шестнадцать лет назад. Так?
— Я, — снова усмехнулся Леш, чуть склонив голову, — Рад видеть вас в добром здравии, Хранительница Анна.
Шестнадцать лет? Преисподняя! Шестнадцать… Лина едва удержала на лице невозмутимость. Дьявол. Это не Леш. Шестнадцать лет назад…
Алекс.