Случилось это после того, как в следующем по счёту еженедельнике, где пару недель назад был опубликован мой очередной памфлет, мне выдали положенный гонорар и вежливо сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются. Это явилось для меня неожиданностью, я ведь не о заказных убийствах или поджогах писал, а всего-навсего порассуждал о странной тенденции, наметившейся в верхнем эшелоне руководства супердемократических стран десятилетиями тасовать одну и ту же колоду чиновников. И задался вопросом — если в президенты США, вслед за Бушем-старшим выбирают Буша-младшего, а на его место метит супруга предыдущего президента Клинтона — это признак демократии или плутократии? И неужто в Польше так мало достойных государственных деятелей, что у кормила власти оказываются братья-близнецы Качинские? Как-то даже неловко, когда президент и премьер страны носят одну и ту же фамилию. Но зато не удивляет, когда, следуя за форвардами демократии, в Аргентине на президентский пост баллотируется сенатор Кристина Фернандес — супруга президента Нестор Кирхнер, а Фиделя Кастро сменяет его брат — Рауль. Зародилась эта тенденция, разумеется, не сейчас, начало ей было положено братьями Кеннеди, рвавшимися к власти, а нарвавшимися на крупные неприятности. Однако теперь единичные случаи превращаются в какое-то мировое моровое поветрие, заставляющее призадуматься, не лучше ли было бы иметь во главе страны государя-батюшку, царя-короля, либо императора…
Ну кому, казалось бы, тут на автора или редакцию обиды строить?
Тем не менее, через неделю после появления памфлета все редакционные компьютеры оказались заражены весьма специфическим вирусом «Трайдент», уничтожившим, помимо текущих материалов, ещё и солидную часть архива. По мнению руководства, это не было случайностью, и спровоцировал внезапную атаку «Трайдента» именно мой опус.
Наверное, будь я моложе, это польстило бы моему самолюбию, но я не так уж молод — и ни счастливым, ни польщённым себя не почувствовал. Хуже того, у меня возникло ощущение, будто я в очередной раз врезался головой во что-то твёрдое, неразличимое впотьмах, хотя, чтобы избежать этого, достаточно было вытянуть перед собой руки…
Я позвонил Ветке и уговорил её сбежать с работы. Встретил на Австрийской площади, и мы тихо почапали по Каменноостровскому проспекту, над которым нависло низкое, но не угрожающее, а какое-то очень привычное, и потому уютное, темно-серое небо. Я ныл и жаловался на жизнь, Ветка терпеливо слушала меня, а потом, угостив мороженым, как раскапризничавшегося ребёнка, повлекла в зоопарк, где вся земля была усыпана парадной желто-красной листвой. Мы скормили зверям купленный по дороге батон и пакет круглых конфет-лимончиков, после чего как-то незаметно выбрели на пляж перед Петропавловкой.
Из-за того, что день выдался пасмурный, кроме нескольких вцепившихся в свои этюдники художников и двух-трех горбившихся под порывами ветра пар, на пляже никого не было. Нева катила свою тяжёлую, стеклянисто-тёмную массу под крышей насупленного, тучного неба, и растянувшаяся по краю противоположного берега хилая цепочка приземистых, мелких дворцов казалась скверной шуткой, неуместной картонной декорацией, чуждой и этой великой реке, и вечному небу. Зато и реке, и небу в полной мере соответствовала угловатая туша крепости, залёгшая на краю водной дороги, как сторожевой пес, вызывающе растопырив гранитные локти бастионов и равелинов, увенчанные декоративно-дурковатыми башенками-шипами. Потому что настоящие-то шипы — бронзовые дула пушек — лишь угадывались в глубине амбразур…
А за бедных, больных и старых
Боль меня постоянно мучит!
Не хочу за стихи гонораров!
Дайте мне — золотой ключик!
— продекламировала, с трудом перекрикивая ветер, Ветка бог весть чьи стихи — и добавила. — Почему бы не грезить о золотом ключике тому, для кого гонорары не являются основным источником дохода и средством к существованию?
Ветка была законченной фаталисткой, убеждённой, что человек в принципе лишён свободы воли, и все его поступки детерминированы генами, воспитанием и общественным устройством. А потому, если что-то, на наш взгляд, идёт или катится не туда, куда бы нам хотелось, значит, неправы, скорее всего, мы сами, а не то, что идёт или катится не в должном направлении.
«Что можем мы изменить, видя, что старухам перестали уступать место в метро? — спросила она меня как-то, прочитав мою статью о новом веянии — скупке озёр на Карельском перешейке. — И что могут изменить власть имущие всего мира, даже если сильно захотят? Все они винтики системы, её заложники. Причём, может статься, даже в большей степени, чем простые смертные. А раз так, самое лучшее — принять мир таким, каков он есть, расслабиться и получить удовольствие».
Наверно, подобный подход помогал Ветке мириться с моими четырехмесячными командировками и с невозможностью иметь ребёнка. Я не осуждал её. В конце концов, сакраментальный вопрос: «достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье»? — задают себе лишь те, перед кем он встаёт. А остальные, читая мои статьи о несовершенствах мира, которые в наших силах устранить, лишь пожимали плечами и спрашивали: «Тебе надо в это вникать? Тебе, может, за это деньги платят? Ведь платят-то за другое»!
Или говорили ещё проще, как Ветка: «Мне бы твои проблемы».
«Мне бы твои проблемы! — крикнула Ветка, в последний момент успев подхватить берет, сорванный с её головы яростным порывом ветра. Пушистые, мягкие волосы взвились, облепив лицо золотой паутиной, и разлетелись, образовав вокруг головы искрящийся ореол. Или нимб. Ветка захихикала, попыталась заправить под берет мешанину длинных волос. Они струились у неё между пальцами, вырывались, как живые существа, плясали на ветру радостными победными вымпелами, и я испугался, что шквал вот-вот подхватит мою Элли и унесёт в Волшебную страну. Поймав мой взгляд, она смутилась, и, прекратив тщетную борьбу с волосами, сунула берет в карман красно-коричневого плаща, вздувавшегося на ней, как парус, несмотря на широкий кушак, разделявший, её, казалось, на две части. Ухватилась за мой локоть, и мы ощупью побрели к Кронверкскому проливу, поскольку теперь уже нас обоих ослепила золотая волна её окончательно взбесившихся волос.
Ветка всегда старательно делала вид, что сочувствует мне, но на самом деле полагала, что либо у меня ум за разум зашёл — с каждым время от времени случается, либо я с жиру бешусь. Она одинаково прижималась к моему локтю, когда я делился новой завиральной идеей, рассказывал вычитанную байку, бахвалился, или ныл, как больной зуб. Ей было хорошо со мной, тепло, как она говорила, и порой я действительно начинал воспринимать её как греющуюся на коленях кошку, которой действительно нет дела до моих забот и тревог…
Любовь — очень сильное чувство. Любовь помогала мне на Эларе, на Станции и на Земле. Но даже она не может заменить всё. Без неё плохо, но одной её недостаточно, чтобы выжить в мире, где не можешь найти себе места. И, будучи единственным светом в окошке, она не могла помочь мне выбраться из пучины обречённости, затягивавшей меня, как болотная жижа, как зыбучие пески…
Худо мне стало на Земле после гостевания на Эларе, куда перехватчиков дважды на отдых не посылали. И правильно — мне и одного раза оказалось более чем достаточно, чтобы вспоминать об этом мире как о земле обетованной. Хотя Тимоти Джонсон отозвался об Эларе более чем сдержанно: «Похоже, в общем, на Австралию. Только людей поменьше и природа побогаче. Но народ там всё же ушибленный. Антигравы у них — двух моделей. И никаких изысков. Подводные скутера — четырёх моделей. Чистая функция, и ничего для души. Не понимаю».
Тимоти не понимал, зачем было эларцам в незапамятные времена становиться вегетарианцами. Он называл их образ жизни спартанским и недоумевал по поводу отсутствия того, что на Земле принято называть роскошью. «У нас, при всей нашей скудости, сотни, тысячи разных марок автомашин выпускают, а у этих рационалистов все индивидуальные модули — одного типа. Разве что выкрашены по-разному».
Мы как-то поспорили с Тимоти, и я сказал, что, на мой взгляд, эларцы — рачительные хозяева, и, если бы человечество использовало свой интеллектуальный, технический и материальный потенциал более рационально, нам удалось бы безболезненно решить массу проблем, начиная от голода и эпидемий в странах третьего мира, кончая лечением таких болезней, как рак и СПИД. Тимоти поморщился, признавая мою правоту, и тут же, упрямо тряхнув головой, заявил, что «не хотел бы жить в таком скучном и правильном мире».
Он жил в мире, где люди мёрли как мухи — от болезней, маньяков, ДТП, водки, семейных неурядиц, пограничных инцидентов, войн и поганой экологии — и считал, что всё это в порядке вещей. Ну не чудноли? А ведь Тимоти — добрый, отзывчивый и разумный парень… Что ж, будем считать, ему повезло. А меня вот неудержимо тянуло на Элару, после посещения которой я не мог найти себе места на Земле. К чему бы я ни прикладывал здесь силы, за что бы ни брался — всё оказывалось либо мелким, никчёмным, не стоящим возни, либо «священной коровой», касаясь которой, я проявлял себя как асоциальная личность, которой достойные люди вынуждены рано или поздно давать от ворот поворот…
Тревожная трель, прервавшая мои размышления, означала, что Станция вышла в расчётный сектор пространства и разворачивается для атаки. На экране это выглядело как сближение двух точек, но в действительности Станция разворачивалась, раскрывалась подобно гигантскому серебряному цветку навстречу химериду. Жилые, производственные, энергетические и модули технического обслуживания трансформировались в огромные лепестки — края воронки-поглотителя. Сравнение с цветком и пчелой было, однако, неточным, поскольку химерид не интересовался Станцией — это она стремилась ему навстречу, блокируя подлёт к Земле.
Тактический экран не позволял мне видеть планету во всей красе. Но я столько раз любовался её изображением на обзорных экранах Станции, что сейчас в этом не было нужды. Удивительно, как за два с половиной века до выхода человека в космос, Михаил Юрьевич Лермонтов сподобился увидеть её глазами космонавта и написать: «спит Земля в сиянье голубом»!
Смешно сказать, но одно время «кочующие караваны в пространстве брошенных светил» ассоциировались у меня с планетами, жизнь на которых была погублена химеридами. Раньше я свято верил в безусловную нужность нашей миссии, и лишь потом мне пришло в голову, что, уничтожая химеридов, мы оказываем дурную услугу Содружеству миров и всем тем цивилизациям, которым ещё только предстоит выйти в космос.
Если бы я верил в существование Всевышнего, то заподозрил бы в химеридах скорее его посланников, чем противников. Ведь, по существу, они уничтожали неудавшиеся, нежизнеспособные цивилизации и, объективно говоря, способствовали выживанию достойных.
Вот только с верой в Бога у меня как-то не очень получалось. Отчасти причина этого крылась в межконфессиональных дебатах и разногласиях, свидетельствовавших о том, что институты церкви озабочены отнюдь не вопросами веры, а делами земными, корыстными. В детстве, помнится, я дивился тому, что представители разных религий не могут договориться между собой. Уж христиане-то, по крайней мере, могли бы это сделать запросто, отбросив формальные противоречия. Да и с мусульманами, если как следует разобраться, их разделяет не так уж много. Со временем до меня дошло, что объединения и слияния церквей, несмотря на постоянную говорильню на эту тему, не желает ни одна из конфессий. Ведь создание экуменистской церкви означало бы признание, что все люди, народы и страны равны перед Богом. И что тогда станет стоить американское: «In Got we trust» или немецкое: «Gott mit uns»? Своего Бога можно убедить, что ты вправе строить собственное благополучие на несчастье других, которые поклоняются не тому Богу и, стало быть, по определению неправы. Свой Бог может посмотреть сквозь пальцы на то, что его чада жалуются на ожирение в то время, как неверные умирают от голода и эпидемий, но как отнесётся к этому Общий Небесный Отец?
Впрочем, и без привлечения божественной версии я всё меньше склонен был видеть в химеридах кровожадных монстров. Теперь они всё чаще представлялись мне санитарами Вселенной, выполняющими в космосе те же функции, что волки в лесах или крокодилы в Ниле. Быть может, это вовсе не коварные твари, демонические сущности, родившиеся из вещества, распылённого меж звезд, а творения ещё более древней и мудрой, чем эларская, цивилизации, которая создала их для защиты разумных рас от злобных выродков, в чьей генетической программе произошел сбой, и выход которых на космические просторы принесёт столько зла, что любые превентивные меры по предотвращению этого оправданы и гуманны?
Как-то, перечитывая «Солярис», я ужаснулся фразе одного из героев о том, что цель выхода людей в космос — не стремление узнать новое, не попытка взглянуть на себя со стороны, используя изменившуюся систему координат, а всего лишь стремление расширить Землю до размеров Вселенной.
Естественно, я поделился своими сомнениями с Гэлом. Внимательно выслушав меня, он сообщил, что подобные гипотезы о происхождении химеридов уже выдвигались и были отвергнуты. Прежде всего потому, что разные цивилизации проходят разные стадии развития, и безошибочно предсказать, что какая-то из них в силу неких специфических черт со временем будет представлять угрозу для остальных, невозможно. «До сих пор, — сказал Гэл, — мы с цивилизациями монстров не сталкивались и вряд ли столкнёмся. Разумным существам свойственно находить выход даже из тупиковых, казалось бы, ситуаций. Да и ваша цивилизация представляет угрозу исключительно для себя самой, так что говорить об охранительных функциях химеридов по меньшей мере смешно»…
Чистый и звонкий звук горна, пропевшего сигнал: «К бою!» — возвестил о том, что трансформация Станции завершена. Боевые коконы перехватчиков D-класса заняли центральное положение в зеве распахнутого в сторону химерида цветка.
Я был готов, давно готов. Я чувствовал себя гигантским водохранилищем, до краев заполненным тяжёлой серебряной водой, грозящей перехлестнуть через край плотины, и едва ли не с облегчением переместил ментальные блоки, освобождая узенький пока что проход для истечения энергии. И вот она пошла на умножители, которые синхронизировали её с энергетическими эманациями моих товарищей по вахте, усилили, преобразовали и, закрутив в лепестках отражателей тугим жгутом, швырнули навстречу химериду…
4
Сгорбившись в кресле, Гэл не мог оторвать глаз от панели информатора, где среди россыпи ровно мерцавших зелёных огней болезненно пульсировала кроваво-красная звёздочка Саши Иванова. Как всегда в случаях самопроизвольного выброса пси-энергии меддиагност бездействовал. Сначала он не фиксировал сбоев в работе организма перехватчика. То есть сбои, конечно, были, но в пределах отклонений, неизбежно возникавших при энергетическом выбросе. А потом, когда выброс энергии скачком вырос на три порядка, диагност просто зашкалило. И тут уж ничего нельзя было поделать — феномен лавинообразного энерговыброса приводил к столь стремительному старению человеческого организма, что за ним не могла бы поспеть самая совершенная регенерационная аппаратура, даже если бы Сандро удалось извлечь из боевого кокона до завершения спарринга с химеридом и трансформации Станции.
Химерид истаивал на глазах. Приборы показывали, что его энергоёмкость убывает по экспоненте, неудержимо стремясь к нулю. Шесть перехватчиков успели выйти из спарринга, прекратив выброс энергии, и лишь Сандро продолжал извергать её, причём текла она уже не сплошным потоком, а выхлёстывалась толчками, словно последние фонтанчики крови вылетали из обезглавленного тела…
Гэл болезненно поморщился и закрыл глаза. Он непроизвольно настроился на менто-волну Сандро и испытывал те же чувства, что запертый в боевом коконе перехватчик. Он чувствовал, как из груди рвётся невидимая струя пламени, сжигая наплывающее на планету облако мрака, и то, грозное и могучее совсем недавно, теперь плавилось и таяло, исходя смрадным чёрным дымом. Таяло, плавилось — и всё же оставалось ещё губительно сильным, злобным, голодным и яростным. Оно было материальным воплощением зла, и он не хотел и не мог сдержать выброс охранительной энергии, хотя прекрасно знал, что и сам испаряется, усыхает, съёживается, как проколотый воздушный шарик, по мере её истечения. Но это не страшило его, а, напротив, радовало. Душа не желала более беречь себя и поддерживать в умирающем теле трепетный огонёк жизни. Словно спринтер на последних метрах дистанции, она рвалась к финишу, испытывая сладостный восторг в предчувствии близкого и победного завершения боя. Смерть на миру была красна, и пьянила, и завораживала иллюзия, что гибнет он за правое, за святое дело. И была эта иллюзия лучшим из того, что он испытал в жизни, и ни за какие мыслимые и немыслимые сокровища и блага не поменял бы он этот миг торжества и смерти. Ибо мёртвые сраму не имут, и ни у кого не достанет духу винить их в том, что проклятые вопросы и нерешённые задачи они оставляют в наследство живым…
Ментальный вызов Ирэйи вырвал Гэла из контакта с перехватчиком, но он не стал выходить на связь. Говорить было не о чём. Спасти Сандро не было никакой возможности и, что бы ни думала по этому поводу Ирэйя, именно они были виновны в его смерти. В смерти всехперехватчиков, погибших от спонтанного выброса энергии. Потому что, при всей его спонтанности, он случался только у определённой категории людей. Точнее, у людей, пребывавших в определённом состоянии духа, определить которое не составляло труда, а вот изменить было практически невозможно.
Гэл знал, что Сандро находится на грани срыва, но ничем не мог ему помочь. Судьба его была предрешена и, если бы он не погиб здесь и сейчас, эта участь постигла бы его чуть позже — на Земле. Ведь перехватчики гибнут не от столкновения с химеридами, а от невозможности решить возникшие перед ними проблемы, одна из которых — осознание собственной ненужности и обречённости дела, которому они служат. Порой, впрочем, им помогают уйти из жизни. Так, на пороге собственного дома был расстрелян немецкий богач-меценат, а латиноамериканский полковник Родригес, возглавивший заговор офицеров, взлетел на воздух — в машину его, после доноса «крота», подложили мину. Этим парням не помогли ни паранормальные способности, разбуженные эларцами, ни своевременное увольнение из рядов перехватчиков, которое должно было уберечь их от спонтанного выброса энергии…
Увы, увы! Гэл сознавал, что ситуация с ними была столь же безнадёжной и безвыходной, как и вся долгосрочная программа защиты Земли от химеридов. По-видимому, программа была ущербной изначально, поскольку не учитывала возможность однобокого прогресса земной цивилизации. Разработчики программы были убеждены, что, защитив землян от внешней угрозы, они дадут им возможность разобраться с внутренними проблемами — но этого, к несчастью, не произошло. И теперь уже, похоже, не произойдёт.
Разумеется, положение дел можно изменить — есть много способов принести на Землю систему своих ценностей, навязать её людям. Внедрив её, эларцы спасут население планеты, но при этом оно утратит свою уникальность, самобытность и неповторимость. Пусть даже иногда порочную, хотя в чём-то привлекательную. Это просто иной способ уничтожить цивилизацию землян и признать, что проведенный некогда его предками эксперимент провалился.
Будучи эларцем, он мог утешать себя сентенцией, что отрицательный результат — тоже результат. Но могло ли это служить утешением Сандро? И тем из перехватчиков, кто без электронного прогнозиста видел, что земная цивилизация старательно взращивает букет гибельных проблем, на решение которых времени уже не осталось?
Электронный оракул смоделировал несколько вариантов будущего Земли, среди которых не оказалось ни одного обнадёживающего.
Различные комбинации техногенных и природных катастроф, вызванных ухудшающейся экологической обстановкой, неизбежно спровоцируют вооружённый конфликт с применением ядерного оружия.
Прогрессирующее вырождение генофонда, связанное с нарастающей ролью медицины, происходящее на фоне старения наиболее технологически развитых наций, неизбежно приведёт к смене мировозрения, а рост населения Земли — к девальвации человеческой жизни.
Расслоение человечества на голодающих и зажравшихся, глобалистов и антиглобалистов, мусульман и христиан, чёрных и белых, высокообразованных и неграмотных продолжается, разрушая надежды эларцев на торжество планетарного мышления, которое одно только и может спасти этот обречённый мир.
Да и может ли ещё? Зародыши понимания того, что люди — братья, и проблемы у них общие, гибнут, не успев дать сколько-нибудь полноценных всходов. Как мудро заметил некогда Блез Паскаль: «Люди в большинстве своём обладают способностью не думать о том, о чем не хотят думать» — и робкие попытки сторонников плана локального вмешательства исправить положение только подтверждают правоту блестящего математика и религиозного мыслителя, автора научных трактатов, создателя первого здешнего калькулятора и многоместных омнибусов…
Судорожно мигавшая на панели информатора звёздочка погасла, и Гэл совершенно по-человечески втиснул лицо в ладони и застонал. А в голове всплыл обрывок стиха, написанного полвека назад кем-то из перехватчиков по такому же точно поводу:
Хоть кричи, хоть не кричи,
Гаснет звёздочка в ночи…
И тотчас из включённого интеркома грянул бравурный марш, посвящённый завершению спарринга с химеридом:
Напрасной борьбы не бывает
И жизнь прожита не зря —
Летит, не сойдя с орбиты
Спасенная нами Земля…
Гэл поморщился и до минимума убавил звук — какой-то шутник пытался изобрести гимн перехватчиков и, как это часто случается с сочинителями гимнов, не преуспел. С чего бы Земле покидать свою орбиту, даже если бы химериду удалось присосаться к её энергополю? Тем не менее, у сляпанного кое-как гимна нашлись поклонники — и вот вам результат…
В перехватчики старались брать преимущественно гуманитариев, потому что среди них чаще попадаются идеалисты, а главное — им было труднее раскопать, что весь персонал Станции давно уже можно было заменить машинами и, стало быть, функции, которые на них возложены, не ограничиваются спаррингами с химеридами.
План локального вмешательства, принятый около пяти веков назад — когда стало ясно, что земная цивилизация не торопится оправдывать надежды на её качественное изменение, — предусматривал использование перехватчиков в качестве носителей просветительских и мировозренческих идеалов. Медленное, подспудное внедрение их, по мнению разработчиков плана, должно было стимулировать изменения в сознании землян, причём сделать это следовало в высшей степени деликатно, чтобы сохранить самобытность здешней цивилизации.
Решить технические задачи было нетрудно. Заморочки начались, когда эларцы столкнулись с несовершенными нравственными императивами общества, попытка изменить которые не увенчалась успехом. Да и не могла увенчаться — есть вопросы, которые не в силах решить за людей ни добрые, многомудрые эларцы, ни придуманные их предками Яхве, Христос, Аллах, Будда и прочие всезнающие и всемогущие божества.
Перехватчики, не сумев выполнить роль дрожжевой закваски, гибли на Земле один за другим, а кое-кого смерть настигала здесь, в результате спонтанного выброса энергии, вызванного апатией и безысходностью. На Земле это встречается в той или иной форме не так уж редко — например, если супруги прожили вместе многие годы и один из них умирает, второй, как правило, вскоре тоже уходит из жизни. Врачи, как водится, ставят более или менее правдоподобный диагноз, но…
— Гэл, к тебе можно?
Он с отвращением взглянул на динамик и хмуро разрешил:
— Входи.
У Марго были чёрные, жёсткие, курчавые, как у овцы, волосы; шапка их казалась слишком тяжёлой для высокой шеи. Из-за чёрного, плотно облегавшего сухощавое тело комбинезона она представлялась Гэлу хрупкой и ранимой — совсем неподходящей парой для медведеподобного Сандро. Однако Ирэйя полагала, что они идеально дополняют друг друга.
Дополняли, — поправил он себя, вглядываясь в пепельное лицо Марго, на котором чёрными провалами выделялись горящие лихорадочным блеском глаза.
— Почему это случилось с ним? Неужели вы ничего не можете сделать? — спросила она ломким, пронзительным голосом, до побеления стискивая неестественно переплетённые тонкие пальцы.
— Ты же знаешь, что происходит при спонтанном выбросе энергии. Человек превращается в подобие мумии. Мы не умеем оживлять трупы.
— Почему?
— Согласно одной из гипотез, в излучении некоторых химеридов присутствуют угнетающие человеческую психику обертоны, — соврал Гэл, рассудив, что именно так надо понимать заданный Марго вопрос. — С этим мы пока ничего поделать не можем. Но исследования в этом направлении ведутся и…
— Ты полагаешь, меня можно купить этой байкой? — с кривой усмешкой спросила Марго, и Гэл, хорошо чувствовавший перемены в психополе собеседников, понял, что ему надо либо говорить правду, либо постараться немедленно свернуть этот тягостный, бесполезный разговор.
Но какую правду он мог ей сказать? Что Сандро оказался слишком слаб, чтобы нести взваленный на него груз ответственности и безысходности?
А я, стало быть, силён. Или просто равнодушен? — спросил себя Гэл, подумав, что в нём самом стало слишком много человеческого. И, не в состоянии ничего изменить, он начинает, подобно людям, уповать на чудо.
Но с чего бы чуду произойти? Хорошее чудо, или, лучше сказать, то, что кажется непосвящённому зрителю чудом, требует серьезной подготовки и работы до кровавых мозолей, как говорят земляне. Каждый из которых по отдельности не так уж и плох. Неприятности начинаются, когда их количество достигает критической массы…
— Ирэйя говорила, что Сандро… переживает трудный период, — сказала Марго, и Гэлу отчаянно захотелось попросить её уйти и дать ему побыть одному. По-своему он любил Сандро, и давно уже понял, что приносимые ими жертвы бессмысленны. Но ни он, ни его коллеги, многие столетия занимающиеся проблемами Земли, не видели выхода из сложившейся ситуации. И смерть Сандро была песчинкой по сравнению с теми бедами, которые ждали их впереди.
Кто-то из землян писал, что если в первом действии на сцене висит ружьё, к концу спектакля оно должно выстрелить.
Если чудовищные запасы оружия продолжат пополняться, а виды его — совершенствоваться, значит, рано или поздно, оно будет пущено в ход.
Засорённость информационного поля Земли достигла предела; экологическая загрязнённость, по мнению некоторых экспертов, группа которых постоянно работает на Станции, перевалила критическую черту; процесс разрушения природной среды принял необратимый характер, и современными технологиями землян не может быть остановлен.
Потепление набирает обороты, и недалёк тот час, когда все прибрежные города уйдут под воду.
Но пир во время чумы продолжается и, может быть, правы пессимисты, утверждавшие, что Станцию давно следовало демонтировать, предоставив землян их участи. По крайней мере, всё тогда произойдёт быстро, и мир этот не будет веками агонизировать, захлёбываясь в собственных нечистотах…
— По совету Ирэйи я соврала Сандро, сказав, что у меня будет от него ребёнок. Но это не помогло…
— Чего ты хочешь от меня, Марго? Ты же знаешь:
Каждый кует сам себе судьбу,
И каждый несёт свой крест…
— Мне жаль, что я соврала, — продолжала Марго, не слушая Гэла.
Похоже, ей просто надо выговориться, подумал он и пожалел, что сделать это она решила здесь, а не в кабинете Ирэйи.
— Я бы хотела, чтобы у меня действительно родился от него сын! Но я так старательно предохранялась… И пусть мир гибнет, и человеческая цивилизация летит в тартарары, я всё равно хотела бы растить ребёнка Сандро… Ты меня слышишь?
— Слышу, — сказал Гэл. — Тебе надо принять волновой душ. И поговорить с Ирэйей. Она лучше меня знает, что помогает в таких случаях.
— Я поговорю с ней. Но прежде я хочу, чтобы ты ответил. Можешь ты сделать так, чтобы я всё же родила ребёнка Сандро? Знаю, моё желание выглядит противоестественно. И всё же… Я хочу, чтобы в этом проклятом мире от него осталось хоть что-нибудь! Это ты можешь понять, многомудрый, сердобольный, белый и пушистый?! Заставляющий нас носить воду в решете и дивящийся, что первыми уходят самые совестливые и впечатлительные?
Гэл зажмурился, испытав вместе с болью нечто вроде страха высоты, трепета перед океанским простором, яростью землетрясения и сметающего всё на своем пути торнадо. Какая дикая, неукротимая жажда жизни! Какая яростная, нерассуждающая сила любви! Поистине, чувства этой женщины сродни стихии…
И, глядя в широко распахнутые, требовательные глаза Маргариты дель Аверро, подумал, что, пожалуй, у землян, несмотря на самые скверные прогнозы, всё же есть шанс выжить.
Пройдя сквозь слёзы и муки, сквозь кровь и гибель миллиардов, этот мир, возможно, сумеет возродиться. Это будет чудом, но вера людей в чудо чудовищно заразительна. И, может статься, именно она помогала Гэлу и его товарищам веками нести свою безнадёжную вахту, защищая от химеридов инфицированную злом планету…
Павел Молитвин
Молитвин Павел Вячеславович, родился в 1958 году в Ленинграде. Учился в художественной школе при институте им. Репина. Окончил архитектурный факультет ЛИСИ, очную аспирантуру. Работал архитектором, редактором, журналистом, преподавателем.
Рассказы и повести публиковались в газетах, журналах, коллективных сборниках. Издано более 10 книг: «Город Желтой черепахи», «Магистерий», «Закон звезд», «Спутники Волкодвава» и т.д.