«Паша, я здесь. Слышишь меня? Я здесь, Паш!» — донеслось откуда-то извне, сверкнув ярким сполохом в сознании и прокатившись мгновенной волной острой боли по всему телу. Я закричал, но крик не прорывался наружу, застревая в глубине лёгких. Из острой боль превратилась в тягучую. Это было мучительно. Я хотел назад… Но как вернуться, и где оно? Моё сознание панически металось в огненном замкнутом пространстве боли, не находя выхода. Остались в памяти какие-то неясные тени и ещё ощущение: там, откуда меня вырвал чей-то голос, было очень хорошо — спокойно и свободно. А здесь было темно и страшно. Я чувствовал, что замурован в тесный, скребущий кокон. Он тисками сжимал моё беспомощное тело, колол острыми иголками. Сверху давила тяжёлая, неподъёмная плита. Я хотел крикнуть, чтобы тот, кто со мной говорил, выпустил меня. Но плита сдавливала грудь, и я не мог ни говорить, ни дышать. Снова послышались голоса…
— Рита, камфору два кубика… набери и дай мне… Рита, чё ты возишься?.. Он сейчас уйдёт!.. Цитофларан* добавь в капельницу…
— Валентин Фёдорыч, уже…
Я почувствовал, как кокон исчезает, а плита медленно поднимается, освобождая меня от своей тяжести. Я вздохнул полной грудью и ощутил себя лёгким, невесомым облачком. Меня подхватило, закружило и понесло. Я лечу, лечу, лечу и… растворяюсь в спасительной темноте.
***
Тимур
Я подошёл к двери с табличкой
Малышев
Валентин Фёдорович
Заведующий хирургическим отделением
и постучал. Услышав «войдите», заглянул:
— Можно? Здравствуйте!
— Здравствуй! Валеев? Тимур?
— Да.
— Заходи, садись!
Мне кивком показали на кресло. Хозяин кабинета, русоволосый худой дядька с большими залысинами и уставшими, внимательными глазами, сидел в соседнем, неторопливо попивая чай из полосатого бокала. Руки у него были костистые, сухие, покрытые светлыми волосками, и пальцы… длинные, как у пианиста, с аккуратно подстриженными ногтями и очень бледные. Про него говорили, что он своими руками творит чудеса, поэтому я и обратил внимание.
— Ну-с, что вас привело ко мне, молодой человек?
— Про Павла Снегова. Узнать хотел… Как долго он ещё так… лежать будет? И… как он… вообще?
— Это тебе, значит, Нина Ивановна пропуск выписывала? Друг?
— Да.
— Давно дружите?
— Давно… с детства.
— Понятно.
Он изучающе смотрел на меня, как будто решал — стоит со мной говорить дальше или ограничиться общими словами. Я тоже смотрел на него выжидающе. Про себя решил, что не уйду, пока не поговорю. Пашка уже два месяца лежал. Сначала в реанимации, потом в палате. И каждый день я приходил к нему и видел одну и ту же картину: попискивающие приборы, капельница, проводки и бледный Пашка с совершенно спокойным, безучастным ко всему лицом. Лицом, как у восковой фигурки — красивой, неподвижной маской.
Повязку с головы давно уже сняли. Оставшиеся по бокам головы волосы, заправленные за уши, лежали на подушке аккуратными прядями. На макушку была надета круглая шапочка из тонкого трикотажа в белую и лимонную полоску, слегка надвинутая на лоб. Я разговаривал, держа его за руку. Говорил обо всём, что приходило в голову. Даже читал. Читал его любимую фантастику, учебный материал, что проходили в школе. Вслух делал домашние задания. Но… ничего не происходило. Ни-че-го!
Кристалл, который я время от времени сжимал в его руке, сначала работал, как обычно, — освещал его всего, затем тух. А потом перестал: загорался у него в руке и тух сразу. Я не знал, что это значит: то ли кристалл «разрядился», то ли Пашка был уже полностью выздоровевшим, и лечить было нечего. Мой вёл себя точно так же. И я начал приходить в отчаяние. Не то чтобы я разуверился, что он очнётся… я боялся, что это его состояние может затянуться на годы. Гнал от себя эти панические мысли, ругал себя последними словами, но… они не уходили и мучили меня, особенно по ночам. И я решил поговорить с его лечащим врачом, Валентином Фёдоровичем.
— Видишь ли, Тимур… ничего, что я на «ты»?
— Нормально.
— Паша вполне здоров. Я бы даже сказал — абсолютно здоров. Никаких последствий после аварии. Даже шрамов не осталось. Потрясающая регенерация. В моей практике это первый такой случай. Мне не от чего его лечить как хирургу. Держу по просьбе отца. Другим он, видишь ли, не доверяет.
— Но он же в себя не приходит?
— Не приходит. Это да. Тут, видишь ли, какое дело?
Он замолчал и задумался. Я напряжённо ждал. Внутри была натянутая струна. Ждал, как собственного приговора.
— Я так думаю, у него была какая-то травма.
— Но-о…
— Нет-нет, не хирургическая. Это всё мы вылечили. Тут другое…
Он опять посмотрел на меня, как бы желая убедиться, что мне говорить можно.
— До аварии ещё с ним что-то такое произошло. Потрясение какое-то или, может, неприятности, с которыми он не мог справиться. Что-то такое было… Это уже из области психологии… Не могу сказать точно, могу только предположить, что, возможно, авария эта — как следствие тех его неприятностей. Из-за стресса снизилась концентрация внимания, и вот плачевный итог…
Я обомлел. Нет, я застыл и смотрел на хирурга неподвижным взглядом: «Пашка страдал? Но из-за чего? Он же сам…»
— Ты меня понимаешь?
— Д-да… — выдавил я из себя.
— Вот. Дальше я тебе скажу не как врач — как человек, поживший и повидавший. Тут, я думаю, дело вот в чём: Паша по какой-то причине не хочет сам возвращаться. Почему такой вывод? Опять же скажу: он абсолютно здоров. Операция на мозге прошла крайне удачно. Я сам ассистировал. Не буду тебя грузить медицинскими терминами, всё равно не поймёшь. Скажу просто: все параметры жизнедеятельности в пределах нормы. Всё чистенько. Нет никаких причин ему быть не в сознании. Их просто нет. Кроме одной: он сам не хочет вернуться. Это последствия какого-то чудовищного стресса. Он просто сбежал.
— И… и что делать?
— Ничего не делать. Ждать. Разговаривать с ним, как будто он в сознании, и ждать. Мы его поддерживаем, уход и всё остальное… Специалисты его наблюдают. Только ждать. Ты же друг? Уверен — знаешь о нём всё. Значит, должен знать, что произошло. Вот и… делай выводы.
Я знал… и не понимал. Всё, что произошло тогда, на встрече нового года, не вписывалось ни в какие рамки моего понимания. Я знал только то, что они ушли вместе с Ксюшей и… я их видел. Я очень хорошо знал Пашку: он бы ни за что не стал делать что-то просто так — по глупости или из любопытства. Нет, он много чего делал раньше по этим двум причинам. Хотя бы взять этот дом в деревне. Именно поэтому мы тогда туда и попёрлись — из-за Пашкиного любопытства и из-за нашей общей глупости. Ебанаты!
Но это дом. С Ксюшей просто так он бы не стал. Он же близко к себе не подпускал никого. А тут я видел их вместе всю вечеринку. Значит, всё было не просто так. А потом всё случилось, как случилось: я уехал, а он… А он, выходит, начал встречаться с Ксюшей. Я сам это слышал от неё. Как-то вечером шёл от Пашки и решил навестить тётю Нину. Она редко теперь бывала дома — ночевала у него в палате. Но в это время она ещё должна была быть дома. Дверь в квартиру была приоткрыта. Я не стал об этом раздумывать, просто вошёл. И услышал голоса: говорили тётя Нина и Ксюша. Я встал как вкопанный.
Ксюха плакала и рассказывала про свою давнюю к Пашке любовь. Мне это было, если честно, неинтересно и неприятно слышать. Про её «любовь» к Пашке знали все, естественно, кроме самого Пашки, но почему-то всерьёз не воспринимали и посмеивались. По-доброму, конечно, но всё равно. Сейчас мне смешно не было. Я уже хотел тихонько выйти, но тут она заговорила про них с Пашкой. Я опять остановился. Она подтвердила мои мысли: они начали встречаться, и всё у них было просто заебись. Это от неё он шёл в тот ебучий вечер, когда его сбила машина.
Получается, что хирург ошибся: не было у него никакого стресса. Наоборот, у него всё было просто замечательно. Она просила Пашкину мать сделать ей пропуск. Но та отправила её к Малышеву. Он лишних в свою хирургию не пускал. Строгий дядька. Похоже, так у неё ничего и не вышло: я ни разу её там не видел. Только пару раз в вестибюле больницы, но когда проходил, она отворачивалась. Ну, а я был этому рад: общаться с Ксюхой мне было неприятно.
Дальше я слушать не стал. Вышел, тихонько прикрыв дверь.
Когда в первый день после каникул пришёл в школу, произошло ещё одно довольно странное событие: ко мне на большой перемене подошёл Кот. Я про себя так называю Котова — главного придурка нашего класса. Он предложил отойти куда-нибудь поговорить. Ну, отошли. Даже было интересно, хотя мне тогда мало до чего было: все мысли о Пашке. Я мог предположить всё, что угодно, но только не то, о чём он меня спросил.
Он спросил, как у Пашки дела, как его самочувствие. Причём спросил безо всякого подвоха.
Я ничего лучше не придумал, как: «А тебе зачем?» Он сказал, что в день аварии они встретились случайно в кафе. Пашка был с «девушкой». И теперь ему жаль, что всё так получилось. Типа, если бы тогда Пашка согласился остаться, ничего бы могло не произойти.
Про упоминание «девушки» меня сильно кольнуло, прям резануло. Вот значит как, даже в кафе водил… Это было больно. А ещё удивило, что Пашка общался с Котом и его свитой. Я ничего не понимал. Мне казалось, что речь шла не о моём Пашке, а о каком-то постороннем человеке. Всё это было очень странно и не похоже на моего друга.
Друга? Теперь уже не знаю. Да и не важно. Главное, чтобы выскочил побыстрее из своего небытия.
«Господи, пусть он будет жив и здоров! И пусть вернётся. Прошу только это!»
Теперь Кот частенько спрашивал у меня про Пашку. Мы даже как-то незаметно для меня начали общаться. Правда, только с ним. Свиту я игнорировал: ненавижу шестёрок. Он оказался неплохим чуваком, когда переставал строить из себя крутого. Но слишком близко мы не общались: мне было не до кого, и настроение совсем не располагало к пустому трёпу.
Я жил только теми часами, которые проводил возле Пашки. Руки у него всегда были прохладные, и я брал их в свои и согревал. Мне вообще казалось, что он мёрзнет, хотя в палате было тепло. Я даже попросил ему ещё одно одеяло. Мне ли не знать, какой он мерзляк, мой Пашка.
Незаметно зиму сменила весна. В классе приступили к подготовке к первым ЕГЭ, которые должны начаться с двадцатого апреля. Я тоже готовился: одиннадцать лет обучения в школе просрать не хотелось. Первыми шли базовые предметы: я напропалую решал задачки по математике вместе с Пашкой, повторял правила по русскому. Вспоминал особенности характера и поведения главных героев в рамках учебной литературы.
Уверен, если бы он меня слышал, обязательно бы чего-нибудь схохмил или хотя бы изменил выражение лица. Пусть на секунду — я бы заметил. Однажды долго сидел и молча смотрел на него. Потом не выдержал и осторожно прижался к его губам своими. Я очень скучал по Пашке. Даже словами выразить не могу, как скучал. Но в следующую минуту почувствовал себя насильником-извращенцем. Скорей всего, ему это было бы неприятно. От этой мысли было невыносимо больно, так больно, что я даже не сдержался и заскулил, как щенок, которого выбросили из дома под дождь.
«Паша, за что? За что ты со мной так… за что, Паш?»
Я держал его руку в своих, уткнувшись в них лбом, а по лицу текли слёзы, капая на простыню, на наши сплетённые пальцы. Я замечал их и, с остервенением вытирая лицо о рукав, приходил в себя:
«Придурок! Ну ты и приду-уурок! Ему только твоих слёз сейчас не хватало!»
— Прости, Паш! Всё нормально. Я не буду тебе мешать, только просыпайся, пожалуйста!