Его праздность – это видимость для непосвященных. Она и сама когда-то в нее верила, слегка досадуя на его странную, вдохновенную неподвижность, когда он часами смотрел на плывущие облака, прислушивался к шелесту листьев, ловил солнечные осколки на поверхности пруда или подолгу вычерчи- вал на плотной бумаге подсказанный внешним миром механизм. Он постоянно наблюдал и чему-то учился. Вероятно, даже в минуты страданий, когда случался приступ мигрени, он и боль разглядывал со стороны. А в ожидании своей владелицы он, по-видимому, изучал свой страх, придавая ему некий образ, отращивая этому страху уродливые крылья. Он и ее, свою владелицу, тоже изучал. И знает про нее даже больше, чем она сама осмелится признаться. Он знает, что ее терпение на исходе, вернее, что ее одолевает голод, знает, что она уже вычерпала до звенящего донышка свой бочонок жизненных сил, который, подобно моряку, захватила в столичное плавание, и что ей не терпится сделать глубокий вдох и насытить внутренний эфир его тревогой и страхами, потому что ничем другим он ее одарить не может.
***
Существует вероятность посещения герцогини. Она отсутство- вала довольно долго и с минуты на минуту вспомнит про свою вещь. Не будь в замке гостей, я бы уже давно лежал голый, испол- няя свой верноподданнический долг. Задыхался бы от усердия. Но она, к счастью, занята. До утра я избавлен от домогательств. А если повезет, то и до следующей ночи.
Я сгребаю со стола рисунки дочери и рассматриваю их один за другим. Вот эта линия у нее получилась ровной. Она держит карандаш все уверенней, он более не блуждает и не дрожит. Ей удалось сохранить угол и нажим. Пора учить ее грамоте. Раздо- буду грифельную доску и кусочек мела. Угольным карандашом она уж слишком пачкает руки. Я улыбаюсь, вспоминая, как она, озорничая, приложила ладошку к своей щеке, запечатлев черную пятерню. Совершила это не по детской неосторожности, в радост- ном неведении, а с хорошо рассчитанным умыслом: посмотреть, как я расценю ее выходку. Похвалю или отругаю. Если отругаю, то черная ладонь на щеке приобретет сладкий запретный при- вкус и в очень скором времени появится вновь. А если похвалю? Но я избрал третий путь – насмешливое непротивление. Други- ми словами, подставил собственную щеку. Мария самозабвенно полюбовалась сотворенным действием, быстро остыла к нему и пять минут спустя позволила умыть перепачканную мордашку. Больше она к этой забаве не возвращалась. Зачем повторять игру, если она так быстро кончилась? Есть тысячи других игр. А к этой она всегда может вернуться. Плод сладкий, но не запретный.
Я все еще рассматриваю рисунки, когда до меня доносится шорох. Как будто провели рукой по стене. А затем тихий щелчок. Боже милостивый, неужели я ошибся в своих расчетах? Даже блестящее общество бессильно отвлечь ее от взыскания долга. Она идет за процентами. Я откладываю рисунки. Ей опять мо- жет показаться, что я чрезмерно на них сосредоточен. Как тогда, с деревянными поделками. Что это с ней? Она медлит? Судя по неуверенным шагам в полутемной спальне, она забыла дорогу. Или она вновь пьяна? Спотыкается и путается в собственных юбках. Нет, она, скорее, крадется. Ступает на цыпочках. Надеется застать кого-нибудь? Я мысленно усмехаюсь. Уж не Жюльмет ли? Если на то пошло, то ей бы следовало опасаться Анастази. Она так легкомысленно позволяет придворной даме приближаться ко мне, говорить со мной, даже касаться моей руки, что я не раз ломал себе голову над этим попустительством.
Анастази сегодня не придет. Она должна быть при госпоже и участвовать в развернувшемся спектакле. К тому же было бы рискованно опередить хозяйку. Тогда кто же это?
Шаги приближаются. Я поспешно встаю, откладываю рисун- ки. Я должен быть перед дверью, ждать, как верный покорный подданный. И моя поза должна выражать совершенную почти- тельность, готовность этого подданного упасть на колени по первому знаку. Иногда она это требует, желая видеть меня колено- преклоненным, подобно трубадуру. Тогда складывается желанная иллюзия. Она знает, что это ложь, но даже ей необходима игра, шарада. Маска для неприглядной правды. Мне предписано сле- дить за ее руками и ждать особого знака. Но знака еще нет, я в напряженном ожидании. Смотрю в пол. Глаз поднимать нельзя. И как войдет – сразу поклон. Поспешный, старательный, чтобы с оттенком нетерпения и робкой преданности. Тогда меня ждет одобрение. Или сразу на колени, не дожидаясь знака, и губами коснуться края ее платья. Да, пожалуй, так и следует поступить. Ее так долго не было. Бог знает, в каком она настроении. Удался ли ее замысел или потерпел фиаско? Каким бы ни был исход, по- жинать плоды буду я. Но за эти года я многому научился, дурному и необходимому. Я замутил душу и сердце, ибо желание выжить сводит на нет все потуги добродетели.
Я успеваю принять решение за те оставшиеся ей шаги, что отделяют ее от двери. Когда створка начинает двигаться и шум трущихся меж собой крахмальных юбок нарастает, я опускаюсь на одно колено, подражая изящному раболепию герольдов, и по- чтительно замираю. Знаю, что выгляжу нелепо, и от презрения к самому себе подергивается уголок рта, но решения не меняю. Все это только часть сделки, путь греха и унижений.
Вот она уже на пороге. Я ее не вижу, потому что смотрю вниз. Занимаю взгляд деревянным узором паркета. Меня предупре- ждает шелест шелка и тонкий незнакомый аромат. Прежде она не пользовалась этими духами. Но я не удивлен. Что с того? Она могла сменить парфюмера. Прежде она пользовалась услугами некого флорентийца Тальони. Теперь ей мог прийтись по вкусу выходец из Неаполя. Ловлю край ее платья и подношу к губам. Она желает, чтобы ей служили именно так, с подавленной стра- стью, в готовности и послушании.
– Ваше высочество, – произношу я очень тихо, но так, чтобы она слышала.
Касаясь ткани губами, я от усердия закрываю глаза, чтобы вы- глядеть как можно убедительней. Прячусь во тьму от переизбытка смущения и стыда. Когда же после судорожного вдоха возвраща- юсь, меня удивляет цвет. Шелк, зажатый в моей руке, совершенно удивительного цвета – он зеленый! Такой насыщенный и густой, что сравним по яркости с майской зеленью. Герцогиня в зеленом? Я видел ее в сером, в темно-синем, время от времени в белом, но чаще герцогиня рядится в черное. Как-то она обмолвилась, что это траур по ее несостоявшейся коронации. Но зеленый! Герцоги- ня прежде никогда не носила зеленый. Что это? Она сменила не только парфюмера, но и портниху?
– Я польщена вашим приветствием, – произносит мягкий жен- ский голос. – Но, увы, я принцесса только наполовину.
Голос мне незнаком. Я не сразу осознаю этот факт. В моем сознании что-то замедляется, ломается. Я медленно поднимаю голову и вижу женщину.
Яркие зеленые глаза, выразительное лицо, пламенеющая коп- на волос.
Я не знаю эту женщину. Я вижу ее впервые.
Тут все снова приходит в движение. Я быстро поднимаюсь и делаю шаг назад.
– К… кто вы?
Она не улыбается, но глаза ее искрятся лукавством. Ей лет двадцать пять, невысокого роста. Держится прямо.
– Простите, я, кажется, ошиблась дверью.
Я делаю судорожный вдох, но не произношу ни слова. Горло внезапно твердеет, будто в него залили свинец. Только губы ше- велятся. Без звука я произношу тот же вопрос:
– Кто вы?
У нее на лице тень недоумения.
Мне удается протолкнуть свинцовый ком, справиться с горлом
и выдавить:
– Но как… вы… здесь?..
Она понимает, переводит полуслоги в слова.
– Сожалею, что оказалась здесь неожиданно и без всякого
приглашения. Я здесь по воле случая и собственного легкомыс- лия. Деревянная панель за ковром была неплотно задвинута. И я заметила свет… Да что с вами? Вы смотрите на меня, будто я привидение!
В ее голосе почти обида.
Она делает шаг ко мне, но я подаюсь назад. Будто она и в самом деле призрак, пугающий, несущий беды.
– Что вам здесь нужно? – вырывается у меня. – Ничего.
Теперь уже она в совершенном недоумении. – А дверь? Кто показал вам дверь?
– Никто. Я же вам объяснила…
Но я не хочу слышать ее объяснений. Я не хочу знать, кто она. Я не хочу знать, как она сюда попала. Я хочу, чтобы она исчезла.
– Уходите. Уходите немедленно!
Голос мой звучит резко и хрипло. Я не забочусь о вежливости. Мне все равно, что она подумает. Я не хочу знать, кто она. И зачем пришла. Я хочу, чтобы она исчезла. Чтобы все кончилось… Скорей бы все кончилось.
У нее розовеют щеки. Краска ползет, разливается по ее молодо- му, задорному лицу. И она сразу становится старше и серьезней.
– Как вам будет угодно, – произносит она холодно. И поворачи- вается к двери. Ее плечи и спину покрывает копна медно-рыжих волос в крупных завитках. Когда она движется, эти волосы чуть шевелятся и ловят отблески свечей, словно жидкое золото.
Я чувствую легкую слабость, как после потрясения или опас- ности, которых избежал почти чудом. А это происшествие, эта не- знакомка и есть опасность. Чтобы унять дрожь, я делаю глубокий вдох. Глядя в темный проем, откуда она так нежданно появилась, ожидаю, что щелкнет замок, возвещая мое избавление. Но замок молчит. Я слышу только шелест шелка и скольжение руки по ткани. Она ищет дверь. В спальне темно, и ей приходится действовать на ощупь. Я чувствую легкий укол. Мне бы следовало помочь ей, отнести свечу. Но двинуться с места я не в силах. Переступить порог спальни означает вновь оказаться в опасности. Какого рода опасности, я не знаю, но уверен, что опасность есть. Все, что в моей нынешней жизни выходит за рамки привычного, опробо- ванного, выстраданного, таит в себе опасность. В случайности я не верю.
Ее шаги не удаляются, а приближаются. Сердце замирает. Что еще? Что ей нужно? Она выходит на свет. В том же сиянии майской зелени. На лице ни улыбки, ни смущения.
– Послушайте, – говорит она. – Прекратите эту шутку и открой- те дверь.
Я не понимаю.
– Откройте дверь, – повторяет она. – Ту дверь, в стене. Дверь, через которую я вошла.
И для верности указывает в темноту.
Я по-прежнему не понимаю. Почему она меня об этом про- сит? Если она пришла сюда, то у нее должен быть ключ.
– Так вы откроете дверь?
– Разве у вас нет ключа?
Вопрос звучит чрезвычайно глупо. Я сам это слышу. А у нее от
изумления дергается плечо.
– Будь у меня ключ, я бы не тревожила вас своей назойливо-
стью, сударь, я была бы счастлива этим ключом воспользоваться. Ее вежливый голос трескается, будто лед, и распадается на пра- вильные треугольники и квадраты. Она вызывающе невозмутима и в то же время ранит умело и больно. Я срываюсь с места и бро- саюсь мимо нее в темную спальню. Незнакомый аромат скользит по лицу, как ладонь, а зеленый переливчатый шелк шумит, чуть потревоженный и задетый. В моем порыве нет смысла. Я могу сколько угодно шарить по стене, но дверь я не открою. С моей стороны нет ни скобы, ни петли. Только узкая замочная скважина. Дверь почти незаметна, полностью утоплена в стене, и отыскать ее позволяет лишь тонкий стык между створкой и каменной клад- кой. Рычаг находится с другой стороны. Я бессилен ее открыть.
Узнику не вручают ключей от его темницы.
Она все еще там, на пороге света и тени. Невозмутимая, без признаков нетерпения и страха. Я отвожу глаза.
– Простите, но я не могу открыть эту дверь. У меня нет ключа.
Незнакомка некоторое время молчит. Затем спрашивает все с той же ледяной вежливостью:
– А другой выход? Здесь есть другой выход?
По телу пробегает дрожь. Есть, но он тоже заперт. Я боюсь взглянуть на нее, я чувствую себя виновным в каком-то неведо- мом ужасном проступке, который совершил в полном беспамят- стве. И сейчас этот проступок откроется.
Удивительно, но она понимает меня без слов.
– Второй выход тоже заперт? – говорит она, и спрашивая, и утверждая одновременно.
Я чуть заметно киваю.
– А окна? Есть еще надежда вышвырнуть меня в окно. Здесь невысоко, и при падении я всего лишь сломаю ногу.
– Там решетки, – шепчу я.
Вновь смотрю в пол, уже не только покорный, но и провинив- шийся подданный. И вдруг слышу смех. Не тот смех, которым от- ветила бы оскорбленная, испуганная женщина, а смех тихий, почти ласковый. На ее лице нет и тени той вежливой, ледяной суровости, с которой она взирала на меня минуту назад. Вновь лукавство и золотые искры. У нее, оказывается, веснушки. Целая россыпь!
– Забавно. Получается, мы с вами заперты.
– Получается.
– И надолго?
– Нет, утром вернется мой слуга и отопрет дверь. Я позволил
ему уйти на сегодняшнюю ночь, и он унес ключ с собой.
– Странный слуга. Запирает собственного господина. И часто
он позволяет себе такие вольности?
– Нет, только когда в замке бывают гости. Мне запрещено вы-
ходить, пока здесь кто-то гостит.
Она улыбается чуть насмешливо.
– Догадываюсь – почему. Сестрица не в меру ревнива, и у нее –
…она несколько смущается, колеблется, и щеки вновь розо- веют, – …прекрасный вкус. Будь я на ее месте, я бы поступила точно так же.
При слове «сестрица» я вздрагиваю. Незнакомка замечает мое движение и тут же исправляет промах.
– Ах, простите, я не представилась. Жанет д’Анжу, княгиня Карачиолли. Сводная сестра хозяйки этого замка.
Она же сказала, что принцесса только наполовину. Неза- коннорожденная дочь Генриха Четвертого, та самая, о которой целый вечер повествовала Жюльмет. Я помимо воли гляжу на нее с любопытством. Первое волнение улеглось, и я могу различать детали. Она уже не видится мне сверкающим зеленым призраком в огненно-рыжем шлеме, который искрит и слепит глаза, точно факел. Она обретает плоть. Черты ее лица правильные, тонкие, но красавицей ее назвать было трудно. Ее ресницы и брови с таким же медным оттенком, как и волосы. Нос небольшой, чуть вздер- нутый, подбородок с ямочкой. Рот решительный, почти упрямый, но в бесконечном противостоянии с улыбкой. Кожа, как у всех рыжих, очень белая, прозрачная, но без холодной, мраморной торжественности, которой отличается и блистает герцогиня. От этой кожи веет теплом, как от свеженадоенного молока. И зе- леный цвет ей к лицу. Если бы герцогиня попыталась одеться в нечто подобное, ее кожа приобрела бы зеленоватый оттенок, и герцогиня стала бы похожа на мертвеца. А у ее сестры, напротив, этот цвет подчеркивает избыток жизненных соков, как у майского деревца.
Внезапно меня посещает видение. Всадница на рыжем коне! В пылающем лесу, в перекрестье лучей. Скатившийся по дороге комок пламени. Сердце самой природы, рвущееся толчками, раз- машистым безумным галопом. Это она!
– Так это были вы! Это вас я видел, – вырывается у меня.
У нее выгибается бровь.
– Вот как? И где же?
– Вы первая появились из леса. Я был в парке и слышал стук
копыт. На вас был алый плащ и не было шляпы. Я подумал… я подумал, что вы…
– Что же вы подумали?
– Что вы можете разбиться. Ваш конь шел галопом, и если бы вы не удержались в седле… или если бы ваш конь встал на дыбы…
Она снова смеется.
– Нет, нет, Алмаз никогда не совершил бы подобной глупости. Мы с ним много лет знаем друг друга, и я могу на него положить- ся. Он не станет рисковать нашей дружбой ради пустого тщеславия. Но я тронута вашей заботой. Благодарю вас. Однако что же мы будем делать, господин…
Жанет смотрит на меня вопросительно.
– Меня зовут Геро.
Она не выражает ни удивления, ни любопытства. Не спраши-
вает, есть ли у моего имени дворянское оформление или роди- тельская приставка.
– И что же мы будем делать, господин Геро?
– Ждать. До утра осталось несколько часов.
Ей уже любопытен не только я. Она делает шаг в сторону, оки-
дывает взглядом комнату. Видит подзорную трубу на латунной подставке, глобус Меркатора. И шкаф, доверху забитый книгами. Затем вновь обращает взгляд ко мне, будто пытается отыскать связь между владельцем и окружающими его вещами.
– Больше напоминает обитель ученого мужа.
– Чем обитель кого? – тихо спрашиваю я.
«Фаворита принцессы крови», – договариваю за нее мысленно. Она смущается и снова переводит взгляд на предметы неоду-
шевленные. На столе связка перьев, несколько книг, свернутые листы бумаги. Один из листов соскользнул на ковер. Я слишком торопливо сгребал рисунки, когда услышал шаги, и не заметил за шумом бьющегося сердца, что один потерян. Он сиротливо белел у резной ножки обитого бархатом табурета, на котором обычно сидела Мария, болтая ножками и выводя каракули. Я намеренно оставляю этот табурет на том же месте, чтобы, бросая на него взгляд, представлять мою девочку. Вот сейчас оглянусь, а она там, грызет перышко или макает палец в чернила. И вспорхнувший лист – это тоже она, Мария. На нем несколько ее портретов. Я делал поспешные зарисовки, пока она была у меня. В анфас, в профиль, в три четверти. Она грустит, смеется, мечтает. И смот- рит с радостным ожиданием чуда, которое свойственно только детям. Как я мог забыть об этом рисунке? Он все это время лежал на полу. Я делаю было шаг, но Жанет меня опережает. Она уже держит листок в руках. И смотрит на рисунок. Долго смотрит. Без улыбки, даже с печалью. Затем поднимает на меня взгляд. За- тем вновь смотрит на рисунок. Сходство между мной и дочерью бросается в глаза. Сейчас она спросит. Я внутренне подбираюсь. Но Жанет задает другой вопрос.
– Что мне делать, если она все-таки придет?
Вместо ответа я указываю на дверь в гостиную.
– Укройтесь в гостиной. До утра еще далеко, а в гостиной есть
кушетка и несколько кресел.
Она смущается.
– Мне бы не хотелось послужить причиной ссоры любовников. Я вздрагиваю от последнего слова. И на мгновение ощущаю
пустоту.
– Она мне не любовница!
Слышу, как глухо, хрипло звучит мой голос. Сглатываю
подступившую сухость. Ссоры! Если герцогиня застанет ее здесь, она станет причиной не ссоры, она станет причиной казни. Воз- можно, даже своей.
– Простите, – бормочу смущенно. – Я потому и предлагаю вам остаться в гостиной. Там нет света, и герцогиня, ваша сестра, туда не заходит.
В гостиной мне время от времени накрывают обед, да и то, если докатывается слух о визите ее высочества. В остальное время эта пышно обставленная комната пребывает в полном пренебре- жении. Я не зажигаю там свеч по вечерам и не прошу Любена растопить камин.
Жанет вскидывает голову, и у нее вновь, по всей видимости, возникает желание облачиться в испепеляющую ледяную веж- ливость, которая так ей хорошо удается. Но ей мешает рисунок. Потому что она все еще смотрит на него. Мешает взгляд малень- кой доверчивой девочки. Не говоря ни слова, она направляется к двери в гостиную. Рисунок она уносит с собой.