Тимур
— Мамуль, привет! Рад тебя слышать!
— Здравствуй, сынок! И я рада тебя слышать, дорогой! Как ты там?
— Да всё хорошо у меня, вам не о чем беспокоиться! А вы как?
— Да мы тут с отцом поговорили… в общем, мы хотим Новый год встретить в Домбае, на лыжах покататься. Вот и решили узнать, поедешь с нами? Мы были бы рады, ты уже давно с нами никуда не ездил.
— Я не знаю… Правда, неожиданно как-то. Вообще-то у меня сессия с девятого начинается, готовиться надо. Хотя… Давай я подумаю и завтра перезвоню, хорошо?
— Тём, мы завтра будем всё оформлять: путёвки, билеты… Двадцать девятого вылет. Так что у тебя времени подумать до часу дня.
— Хорошо, я понял, мам. Завтра позвоню. Привет отцу передавай. Целую тебя! Пока!
— До завтра, сынок! Думай! Спокойной ночи!
— И вам спокойной!
Это было неожиданно. Я не знал, что решит Пашка, но всё ещё надеялся, что мы проведём Новый год вместе. Правда, надежда моя была очень маленькой и таяла с каждым часом: я ни в чём по-прежнему не был уверен.
Постоял ещё в раздумьях у окна, вглядываясь в ночную темень, и вернулся в гостиную: Пашка всё так же сидел с угрюмым отстранённым видом, никак не отреагировав на моё появление.
— Паш? О чём задумался?
Он встрепенулся и мельком скользнул по мне взглядом:
— Так… Думал про то, что ты мне рассказал. С кем разговаривал?
— Мама звонила.
— Ты своим не говорил, что мы общаемся? — спросил он, глядя в пространство перед собой.
— Нет пока, как-то разговора не было. А ты бы хотел?
Пашка ничего не ответил, но мне показалось, что его это задело. Я опять чувствовал себя полным болваном: вроде ничего такого не сделал, но был виноват.
«Да, с Пашей непросто! Не знаешь, что от этого парня ждать в следующую минуту, к чему готовиться. То на мороз за мной босиком бежит, то убить готов, то, вот как сейчас, сидит мрачный и неразговорчивый. Может, это всё-таки последствия травмы?»
— Паш? Всё в порядке? Чёт у нас вечер мрачноватый получается. Тебя что-то тревожит?
Пашка молчал, переведя на меня насупленный изучающий взгляд, но всё же ответил:
— Много чего. Например, вот ты говорил, что хочешь… ну… как бы всё вернуть. А сам даже своим про меня ни слова не сказал. Как-то получается, что я тебе не так уж и важен: на словах одно, а на самом деле — по-другому. И как я могу тебе верить тогда? Тебе из дома звонят, а ты от меня на кухню убегаешь. Секреты…
«Действительно, глупо получилось!»
Это была привычка: я никогда не разговаривал со своими при Глебе, всегда уходил либо в комнату, либо на кухню, в зависимости от того, где в эту минуту мы с ним находились. Глеб никогда не высказывал своего недовольства, хотя я вёл себя, как подонок: мало того, что скрывал от мамы наши с ним отношения, так ещё и не стеснялся ему это демонстрировать. Хотя он был в курсе, что мама знала о моих «приоритетах». И вот эта привычка сыграла со мной злую шутку.
— Извини! Это было чисто автоматически, мне скрывать от тебя нечего. Не думал, что тебя это как-то заденет.
Я сел в кресло и, взяв бокал, сделал глоток.
— Я, Паш, очень хочу, чтобы у нас с тобой всё было общее — никаких тайн и секретов. Но ты от меня постоянно куда-то отдаляешься, о чём-то всё время думаешь, а мне ничего не говоришь, — я чуть улыбнулся. — Днём на меня с кулаками кинулся. Даже теперь не знаю, как мне себя с тобой вести, чего ещё от тебя ждать?
Пашка возмущённо хмыкнул, резко откинувшись на спинку кресла:
— По-твоему — я псих? Так, что ли?
— А что? — сказал, усмехнувшись. — Иногда бывает очень похоже. Я даже не удивлюсь, если проснусь вдруг ночью, а ты рядом с какой-нибудь колотушкой стоишь.
— Ага. Сегодня же так и сделаю, чё откладывать? — огрызнулся он с ехидцей.
Я не стал отвечать на его выпад. Разговор был глупым и неприятным нам обоим. Мне совсем не хотелось ещё больше усугублять эту непонятную мрачную атмосферу, витавшую в воздухе. Нужно было начинать как-то разряжать напряжённую обстановку.
— Паш, я вижу, что ты на меня за что-то злишься. Не знаю, что я сделал не так, но мне не хочется продолжать эту пикировку. Ну их нахрен, эти разборки! Завтра я обещал позвонить своим… Обязательно им скажу, что мы с тобой опять общаемся и что… Ты ещё не передумал насчёт моего переезда?
Пашка первый раз за вечер посмотрел на меня не как на «врага»:
— Даже и не думал передумывать. Тём, ты это… забудь о том, что со мной днём было. Я сам не понимаю, как так получилось. Только не спрашивай ни о чём. Мне сначала самому нужно разобраться. Потом, может… я сам скажу.
— Хорошо, Паш. Ты прости, что я тебя укусил. Не хотел так сильно, просто не рассчитал. Но тебя нужно было как-то остановить: ты меня жутко напугал.
Пашка притронулся к наклейке на щеке и поморщился:
— Больно! Может, мне укол от бешенства сходить сделать? Мало ли что, вдруг у тебя слюна ядовитая? — на полном серьёзе выдал Пашка, блеснув на меня язвительным взглядом.
— Что?
Я медленно встал и направился к мелкому наглецу.
— Укол, значит? Ну, тогда держись: я тебя сейчас всего искусаю для верности, чтобы не зря тебе жопу проткнули, или куда там они уколы свои ставят!
Пашка моментально включился в «игру» и, деланно-испуганно ойкнув, пулей вылетел из кресла, задев столик, отчего оба бокала опрокинулись, а бледная Маргарита растеклась по столешнице двумя липкими лужицами. Он рванул к лестнице, показав мне средний палец, и пропищал на бегу противным голосом:
— Ща, ага! Мечтай! Москва-Воронеж!
— Ах ты… мелкий!
Я в три прыжка проскочил по лестнице и у самой двери Пашкиной комнаты нагнал свою «жертву». Схватив за футболку, резко повернул к себе, сделав страшное лицо. Пашка упирался изо всех сил, но где там! Я припёр его к двери и держал крепко в кольце рук, пытаясь ухватить зубами за ухо. Пашка, смеясь и вереща, отпихивался, упираясь мне в лицо ладонями и вертя головой в разные стороны. Подурачась так минут пять, мы начали успокаиваться, но всё ещё оба посмеивались и прерывисто дышали: Пашка от перевозбуждения, а я — из-за Пашки, меня опять «повело».
Мы оба стремились к примирению, и эта наша игра в «догонялки» была попыткой разрядить обстановку и сгладить ситуацию, в которой мы оказались из-за Пашкиного непонятного мне «бзика». На самом деле очень хотелось поговорить с ним по душам, очень хотелось понять, что за тараканы сидят в его голове, не дающие ему жить спокойно. У меня было много вопросов, которые я хотел бы ему задать и получить на них ответ. Но слишком опасной была эта тема, и как начать об этом говорить, я не знал — Пашка был непредсказуем.
К тому же, как только я оказывался к нему ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, мне с большим трудом удавалось себя контролировать. И сейчас, захватив его в «плен», я растерялся. А Пашка, похоже, понимал что со мной происходит, ну, если и не понимал до конца, то, по крайней мере, подозревал, что у него есть надо мной некая власть. Мы уже не «играли», но всё ещё стояли в прежнем положении: я — не убирая рук, а он — не пытаясь меня отстранить. Я изо всех сил старался держать «лицо», а он испытующе наблюдал за мной. В его взгляде читалось любопытство, смешанное с ожиданием моих дальнейших действий. Хмыкнув и чмокнув его в нос, опустил руки и отстранился:
— Ладно, живи! Не стану я тебя кусать. Иди подержи кристаллик, где он у тебя?
Кажется, Пашка был разочарован.
«Он что, ждал что я опять целоваться к нему полезу? Нет уж! Я не насильник, малыш! Теперь ты сам попробуй проявить инициативу, а я подожду. Дольше ждал!»
— Под подушкой лежит.
— Ну, иди полечись. Я пока внизу всё уберу.
Пашка неопределённо фыркнул и зашёл в комнату, закрыв за собой дверь.
Этот идиотский день выбил меня совершенно из колеи. Я не понимал, что происходит, и поэтому не знал, как себя с ним вести. Ещё утром мне казалось, что нам осталось каких-нибудь несколько шагов на пути друг к другу, и вдруг всё опять вернулось назад. Да что назад? Всё вообще встало с ног на голову! У меня было такое чувство, что со мной играют, то притягивая, то тут же отталкивая, стоит лишь мне приблизиться. Это было похоже на тупик! Во мне самом сидело два человека. Один говорил:
«Плюнь на всё и уходи!»
Другой же успокаивал:
«Подожди, не торопись. Дай ему время!»
И я очень боялся не сдержаться и послушать первого. Решил подождать до Нового года, а до него оставалось всего несколько дней.
В этот день Пашку я больше не видел. После уборки прошёл сразу к себе, принял душ и, полазив с полчаса в интернете, лёг спать. Пашка тоже не подавал признаков жизни.
На утро мы почти не разговаривали: быстренько перекусив, разъехались по универам. Последние предновогодние деньки предстояли жаркими: у меня накопилось три хвоста, которые необходимо было срочно закрыть, чтобы не лишиться допуска к сессии. Утром позвонил маме сказать, что с ними не еду из-за проблем по учёбе и… из-за Пашки. Я ей сказал про Пашку. Сказал как есть — мы просто друзья. Пообещал, что позже поговорим об этом подробней, а сейчас просто нет времени. Мама не настаивала, как всегда. Такая уж она у меня — моя мама, всегда всё понимает с полуслова.
Следующие дни мы вели себя как обычно: как будто ничего и не было. Я всё-таки перевёз свои пожитки к Пашке, предупредив хозяйку, что съеду через месяц. За месяц она кого-то может найти, и наши «договорные» обязательства будут расторгнуты. Теперь комната уже не походила на гостиничный «Люкс» — появились мои личные вещи. Домовёнок Михеич вместе с фотографией двух деревенских пацанов заняли почётное место на комоде. Книги так и остались лежать в двух коробках, которые я убрал в шкаф, так как всё ещё не был до конца уверен, что проживу здесь долго, да и вообще ни в чём не был уверен.
Шли обычные будни: мы с Пашкой встречались только по утрам в спешке, перекусывая на ходу, да вечерами, вымотанные настолько, что зачастую, быстро поужинав, расходились по своим комнатам, почти не разговаривая. Учёба отнимала все силы и всё свободное время. Я закрыл два зачёта, а с третьим, похоже, назревали проблемы: никак не мог выловить преподавателя. У них так же, как и у нас — студентов, были свои какие-то незавершённые дела, и было не до нас — должников.
И всё-таки тридцатого мне это удалось — выловил и упросил замотанного препода выделить мне пятнадцать минут его драгоценного времени: последний зачёт был у меня в кармане.
«Фух! Теперь можно вздохнуть спокойно и подумать о вечере».
Я собирался сегодня провести романтический вечер с Пашкой: сходить куда-нибудь потусоваться, а потом — чем чёрт не шутит! — «утеплить» наши охладившиеся в последнее время отношения.
Позвонил Пашке, но его телефон почему-то не отвечал, возможно, он ещё был на лекциях. Настроения мне это не испортило:
«Ничего страшного, встретимся вечером!»
Отправился за покупками для вечера, а ещё за подарком для Пашки. Я уже давно решил, что ему подарю: машинку с дистанционным управлением: знал, что такая игрушка была его детской мечтой. И хоть мы уже были взрослыми «дядями», в душе всё ещё оставались мальчишками, не доигравшими в детстве. Модель для дрифта выбрал самую крутую, за семь «целковых» на радиоуправлении. Отоварившись ещё кое-чем в супермаркете, вернулся домой.
Шёл уже шестой час вечера, но Пашки дома не было. Решив, что в течение часа вернётся по-любому, быстренько переоделся, убрал подарок в шкаф и пошёл готовить ужин, но вот прошёл час, а Пашка так и не появился. Я начал беспокоиться, но всё ещё автоматически продолжал кашеварить. Есть хотелось уже нещадно, но терпел, дожидаясь Пашкиного прихода.
наконец всё было готово, я прошёл в гостиную, чтобы начать сервировать стол.
«Ничего страшного! — успокаивал себя. — Может, в универе что-то неотложное, и он не может позвонить из аудитории. А может, в пробке? Но тогда бы уже позвонил!»
Так ничего и не придумав, достал бокалы, красивые салфетки с ажурными краями под приборы, понёс к столу и тут увидел записку. Я не заметил её раньше, так как сразу прошёл на кухню. Опустился в кресло, продолжая держать в руках бокалы с салфетками, и тупо смотрел на белый, сложенный вдвое лист, уже начиная понимать, что там написано. Сидеть и смотреть дальше было глупо. Поднялся, унёс всё назад, взял в руки лист, развернул и прочитал чётко выведенные чёрным фломастером строчки:
«Уехал в Ключ. С наступающим!»
У меня не испортилось настроение — меня внутри просто выморозило. Сразу почувствовал жуткую усталость и пустоту. Больше ничего: никаких переживаний, никаких эмоций, никаких желаний.
Всё приготовленное осталось стоять на кухонном столе, я ничего не стал убирать в холодильник, не стал доставать мясо из духовки. Зачем? Не всё ли равно? Пусть стоит. Завтра выброшу… может быть. Потушил везде свет, поднялся к себе в комнату и лёг поверх покрывала.
«А чего ты ждал? Он тебе, кажется, ясно сказал, что уедет. Это ты там себе в голове чего-то строил, на что-то надеялся… Ты! Не он! Он тебя даже не спросил ни разу — где ты будешь, с кем ты будешь? Целовался с тобой? И что? Это ты его целовал, а он проверял свои ощущения. Проверил! И поехал в Ключ с Ксюхой отношения налаживать. Ты ему со своими охами-вздохами нахуй не нужен! Жить позвал? Ну и что? Ему нужен кто-то, чтобы не одному, вот он тебя и позвал, не с улицы же ему приводить первого встречного? Тебя он знает. Блять, Тимур, долго ещё ты будешь ходить в идиотах? Паша не вернётся! Он давно перестал быть твоим, и ему похер твои переживания, он о них даже не догадывается. Ты же у нас, бля, массовик-затейник! Ты же всегда бодр, блять, весел и всегда готов, как пионер, мать твою! На всё готов, чего Паша ни попросит. Блять! Кино — «Ужин с дураком»! А у него — жизнь с дураком. Сам себе выбрал эту роль — наслаждайся! Ты у нас, сука, рыбка золотая, которая на посылках! «Чего изволите?» и «Кушать подано!» — это твои пожизненные роли! Играет с тобой, как кошка с мышкой, а ты и рад: Паша успокоился, Паша повеселел, Паша поговорил, Паша покушал! Паша уехал и забил на тебя большой болт! Ему похер, что ты будешь тут один делать! «Поедешь в Ключ?» «Нет!» Всё — твои проблемы! Мои проблемы — не наши!»
Лежать больше не мог — внутри всё горело. Спустился вниз и взял из бара бутылку вискаря. Не выбирал, взял первое, что попалось под руку. Нужно было затушить этот огонь, заглушить боль, не дававшую свободно дышать. Открыл и сделал несколько глотков обжигающей жидкости прямо из бутылки. Огнём опалило горло и пищевод, обожгло пустой желудок. Задохнулся, закашлялся, на глазах выступили слёзы, которые, однако, не помешали сделать ещё один полузадушенный глоток. Откашлявшись и отдышавшись, сел в кресло и, побултыхав бутылкой в воздухе, отпил ещё.
Алкоголь больше не обжигал, а пряным теплом прокатившись по горлу, оседал на дне желудка, заполняя теплом всё тело — до кончиков пальцев. Я не считал, сколько раз прикладывался к бутылке, чтобы загасить жгучую боль в душе, сколько раз приторный запах ирландского самогона заполнял ноздри, постепенно освобождая голову от мрачных мыслей. В голове уже во всю хозяйничал хмель. Ещё несколько глотков подряд опять чуть не заставили закашляться, но меня уже было не остановить — я сделал ещё несколько глотков и… отделился от кресла.
Я парил в воздухе, не чувствуя собственного тела. Комната качалась, обстановка гостиной, стены — всё закружилось вокруг меня и начало расплываться, а на душе воцарилось спокойствие. Боль ещё где-то в глубине плескалась, но я её почти не ощущал: моё сознание уплывало из реала. Думать о чём-то не получалось: последние обрывки мыслей собирались стайками и улетали из моей головы, как птички на юг. Это сравнение мне показалось забавным, и я начал хихикать. Так, хихикая, я и заснул в кресле, уронив голову на мягкий подлокотник.
Паша
В пути я уже был два часа. Выехал — ещё был день, а сейчас уже темно. Зима — темнеет быстро. До Ключа оставалось ехать час с небольшим. Маму предупреждать не стал, решил появиться сюрпризом. Киндерсюрприз, блин! Бедная моя мама!
Эти дни для меня, наверное, были самыми тяжёлыми днями за последние несколько лет моей новой жизни: я измучил Тимура и измучил себя. Но я так решил. Возможно, моё решение было жестоким по отношению к нему, но по-другому не мог. О том, что я всё вспомнил, первой должна была узнать мама. Поэтому и молчал, и терпеливо ждал окончания семестра, когда смогу наконец уехать в Ключ. Почему она? Потому что, прежде чем вернуться к Тёме, я хотел ей рассказать про себя и про нас. Не хотел больше никакого вранья. Не хотел, чтобы меня представляли тем, кем я на самом деле не был.
Примет она меня, поймёт? — я не знал. Но надеялся, что примет. Ведь она же моя мама, она всегда была на моей стороне, каким бы засранцем я ни был. В любом случае она должна была знать про меня правду. Дальше я старался не думать — как будет, так и будет. Я хотел быть самим собой, как мой отец, как Марио и… как Тёмка. Хотя… передо мной он поначалу и выставлялся натуралом. Придурок, изводил меня: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его, говнюка, люблю!» Я ему ещё это припомню!
И ещё нужно было расстаться с Ксюхой. Расстаться по-хорошему, без взаимных обид и упрёков. Я не винил Ксюху в её обмане — я её где-то даже понимал. Она, как дурочка, столько лет была в меня влюблена, что просто не могла не воспользоваться такой «классной» возможностью — моей амнезией — и выдать желаемое за действительное. Я же был как ребёнок с чистым листом в голове — пиши, чего хочешь. Вот она и «писала».
Почему я поверил ей, а не Тёмке? Да очень просто! Сейчас я это очень хорошо понимал: я бы на его месте, окажись он на моём (тьфу-тьфу!), вёл бы себя точно так же, даже ещё хуже, наверное, ещё бился в истерике. А он сходил с ума, переживая за меня. Убеждал, что он мой лучший друг, чуть ли не насильно заставляя слушать его рассказы о моей прошлой жизни и о нашей с ним дружбе. Наверное, просто забыл, что я баран упёртый по жизни. Если мне говорят «да», я в ответ говорю обязательно «нет», и наоборот.
Он-то видел во мне Пашку, а от меня, от того — «пашкиного» — почти ничего не осталось. Да что «почти» — совсем ничего. Я был пустое место — господин Никто. Как же он меня раздражал своим неутомимым напором! И как же я его люблю за это! То есть за это люблю ещё больше! А Ксюха… Она приходила и щебетала, как птичка. Её душа за меня не болела, она не мучилась, как Тёмка. Она была, наверное, счастлива, что я нихера не помню и верю всем её фантазиям.
Интересно, сколько она думала так протянуть? ЗАГС, ребёнок, и хер я куда денусь? Вот всё-таки правду говорят, что все бабы — дуры. Ну, может, и не все, но большинство — это точно! Столько лет потерять из-за своей глупой детской влюблённости, и в кого? В меня, бля, придурка и гея. Ха! Странно даже сейчас о себе так думать. Но сейчас я не думаю — я это знаю. Если ты родился обезьяной, ты будешь сидеть на пальме и жрать бананы! А если тебя выкрасят в чёрно-жёлтую полоску, назовут тигром и заставят есть мясо, ты всё равно полезешь на пальму и будешь жрать бананы. Потому что ты — обезьяна!
Но тогда я забыл, что я — обезьяна. А Ксюха изо дня в день «писала» мою новую биографию, в которой Павел Снегов был «тигром». И я ей верил. А как я мог не верить? Ведь это же «нормально» — быть «тигром». Мне и в голову не приходило, что может быть как-то по-другому. А Тёмка молчал. Приходил и… молчал, раздражая всё больше и больше своим тупым молчанием. И он видел, что мешает, и принял решение — отступиться. Ксюха выиграла. Победила. Победительница, бля!
Это как в той притче, когда по приказу судьи две женщины тянут за руки младенца. Кто перетянет, тот и заберёт ребёнка себе — значит он её сын. Мать, настоящая мать ребёнка, отпустила руку первая: ребёнку было больно, и он плакал. Она пожалела и проиграла. Тёмка тоже отпусти, не хотел рушить мой мир — мой новый мир, в котором его у меня не было. Он решил, что для меня так будет лучше, и совсем исчез из моей жизни. Наверное, ему было пиздец как не просто уйти. А я бы так смог? Смог бы, случись что, отпустить?
Вдруг машину повело в сторону, на встречную полосу. Я резко крутанул руль вправо, вырулил на обочину и остановился. Перед глазами всё плыло, а сердце так стучало, что готово было проломить грудную клетку. Посидел, приходя в себя.
«Нет, бля, надо кончать эту викторину: смог бы — не смог бы. Всё, больше не отвлекаюсь и слежу за дорогой. Я должен доехать и вернуться назад, к Тёмке, целым и здоровым, а не… по частям».
Посидел ещё с минут пять, глотнул минералки и тронулся дальше, уже подъезжая к пригороду Ключа.
«Подожди, Тём, я скоро — только туда и обратно, ты даже соскучиться не успеешь! Завтра к вечеру буду уже дома, с тобой!»
Тимур
Да… Правду говорят — утро добрым не бывает! Особенно если у тебя вместо мозгов — булавки. И они все открытые, торчат во все стороны и впиваются в тебя повсюду — в виски, в затылок — ворочаются там внутри и колются, и колются… А перед глазами всё плывёт и раздваивается. А во рту…
«Ох, дойти бы до ванны — попить водички и зубки почистить. Или не ходить? Нахрена мёртвым чистые зубы? А если я сейчас не попью воды, я точно сдохну! Оо-о! Голова раскалывается! Ты, Тёма, не человек! Ты — Страшила из страны Оз с булавками вместо мозгов. Боже, шея вообще не двигается, тело, как у Дровосека — заржавело, всё ломит и не слушается! Бля, надо же так нажраться было, что до постели не дойти! Хоть бы уж тогда на диван, что ли, лёг, ебанат! Боже, как мне плохо!»
С большим трудом мне удалось доползти до кухни и выпить Упса с минералкой. А потом ещё много-много минералки, рассола, томатного сока и всё то же по второму кругу. Потом с быстротой молнии метнуться в туалет, чтобы всё это с нечеловеческими судорогами спустить в унитаз. Правду говорят, что с похмелья с утра хорошо помогает физзарядка, которую рекомендуется начинать с наклонов. Над унитазом.
Да! Не попробуешь — не поймёшь юмора. Минут пятнадцать я сидел обессилев возле унитаза и пережидал, пока перестанет колотить мелкой дрожью ослабевшее тело. Голову уже не кололо внутри иголками — по ней били раскалённым мечом так, что из глаз при каждом ударе сыпались сверкающие искры. Причём они ничего не освещали: в глазах было темно.
Я всё-таки нашёл в себе силы поставить на плиту чайник, пока он закипал, принять душ, заварить смородиновый лист с молоком и мёдом в самую большую кружку, которую нашёл. Если мне не изменяет память, это была бульонница. Ну, да бог с ней! Я поднялся наверх, и не вылезая из банного халата, завалился в постель. Пока отпаивал себя чаем, вспомнилось из студенческих баек:
Спросонья — это когда ты пытаешься в холодильнике найти свои джинсы… А с похмелья — это когда находишь.
Раньше смеялся. Сейчас это было не смешно: я смутно помнил вчерашний вечер. Лекарство вкупе со смородиново-молочно-медовым чаем начало действовать: в голове стало меньше стучать, и я почувствовал голод. Необходимо было что-нибудь съесть, но на кухню заходить не хотелось: она вся пропиталась запахом от салатов, простоявших ночь на столе. Мой же организм запахов несвежих продуктов в данный момент не выдерживал. Но делать было нечего — пришлось идти. Пока варились пельмени, я с грехом пополам и с проклятьями в адрес вчерашнего меня, не поставившего салаты и мясо в холодильник, навёл более-менее относительный порядок, открыл створку окна и ушёл есть в гостиную.
Сознание возвращалось медленно, но неотвратимо, а вместе с ним возвращалась боль. Всё вернулось! Алкоголь не помог, а только добавил проблем: одиночество, похмелье, канун Нового года — всё вместе вызывало страшную тоску — хоть вой! Люди готовились к празднику, наряжали ёлки, бегали по магазинам, занимались домашними хлопотами, строили планы, радовались, смеялись… а я был один — никому не нужный двадцатилетний несчастный парень, у которого не было впереди никакой хорошей жизни, никаких надежд на счастье. И никто его нигде не ждал, никому он не был нужен! О нём все забыли! А Пашка сейчас, вот прямо сейчас, когда я тут один, он гуляет где-нибудь с Ксюшей, или сидит с ней в кафе, или… да какая разница — где? Он сейчас был с ней, а не со мной! Я жрал пельмени, почти не разжёвывая, глотал их напополам со слезами и жалел себя.
Мне тоже был никто не нужен, кроме одного человека. А он обо мне даже не вспоминал: он там тоже готовился к встрече Нового года, ждал его и, наверное, уже был счастлив. Я же сидел в его гостиной, где ничего не говорило о приближении праздника: ни ёлки (откуда ей взяться?), ни мишуры, развешанной по стенам, ни свисающих с потолка снежинок, ни запаха мандаринов вперемежку с еловым ароматом — н и ч е г о!
А я ничего и не хотел! Не было у меня праздничного настроения, не было желания выйти на улицу и окунуться в предпраздничную суету, потолкаться в ГУМе, выбирая милые безделушки для подарков гостям, купить красной икры — символа новогоднего застолья россиян, прийти домой и приготовить традиционные оливье и селёдку под шубой. Мне это не для кого было делать, а одному мне ничего было не нужно — ни оливье, ни предпраздничную суету.
Я вспомнил, как в тот Новый год, последний наш с Пашкой, мы ходили в Ключе по торговому центру и выбирали нам с ним одежду, как толкались среди прочих покупателей, выбирали, примеряли то одно, то другое, ругались из-за пижонской жилетки, которую Пашка — «пошёл нахер со своей жилеткой!» — никак не хотел примерять, но я ему всё-таки её всучил — купил сам и всучил.
Вспомнил, как девчонки нарядили нас в сарафаны, и как мы, разрисованные под матрёшек, отплясывали под «Валенки, валенки…» и, путаясь в длинных подолах, больше походили на стадо взбесившихся слонов, чем на красных девиц. Как ухохатывались над нами девчонки, каким красивым был Пашка…
Я не замечал, что давно уже сидел и улыбался, погрузившись в дорогие воспоминания. А когда очнулся, почувствовал себя ещё более одиноким и несчастным.
Паша
Я подъехал к дому в девять часов вечера — хотел раньше, но не получилось. На МКАДе два раза отстоял в пробке и на Киевской, почти на подъезде, опять попал в пробку. В городе творилось что-то невообразимое: как будто москвичи перед Новым годом решили покататься по вечерним улицам, проветриться перед застольем: вся Москва сидела за рулём! На пробки у меня ушло добрых два часа, и я нервничал, проклиная всех богов и всё московское руководство во главе с мэром.
В багажнике лежала упакованная в два полотняных мешка небольшая ёлочка, которую я купил по дороге у двух дюжих молодцов в овчинных тулупах. Торговля шла бойко, хотя ёлочки стоили, как небольшой участок леса, предназначенный для вырубки, но никто из покупателей, таких же проезжающих мимо автомобилистов, как я, не возмущался — покупали и ехали дальше. В двух коробках заботливой рукой мамы были упакованы банки, баночки с вареньями, соленьями и прочая снедь для праздничного стола. Отказаться от всего этого добра было невозможно:
«Тебе, сынок, нужно хорошо питаться, а у вас в Москве одни нитраты и консерванты. А это всё с бабиного огорода, всё экологически чистое, без пестицидов этих ваших!»
Я не возражал, хотя у отцов на усадьбе был приличный огород, где под строгим контролем Зины двое приходящих вольнонаёмных селян выращивали всё необходимое для летнего стола и для заготовок на зиму, там же хватало места и для ягодника, и для десятка плодовых деревьев. Да и зачем возражать мамам? С ними нужно соглашаться, просто соглашаться и жить своей жизнью. Пусть журят, пусть советуют, ведь они лучше нас знают и понимают, что лучше для их ребёнка, даже если этот ребёнок уже давно взрослый усатый дядя. Хе-хе!
Моя мама тоже меня поняла, хотя разговор был не из лёгких для нас обоих. Вспоминать его как-то не очень хочется. Что меня очень удивило, ну просто ошарашило: она всегда знала, что я гей. И про нас с Тёмкой тоже знала, про тех нас — из прошлой жизни. Она же у меня в какой-то степени медик. А медики понимают, что этоне лечится. А вот когда я потерял память и начал встречаться с Ксюхой, не желая дружить с Тёмой, у неё зародилась надежда, что, может быть, я исключение из правил, и, может быть, в будущем стану отцом семейства, а она — бабушкой своих внуков.
Когда я сказал ей, что живу с Тёмой, она только посмотрела на меня как-то обречённо и произнесла одну единственную фразу:
«Этого я и боялась!»
Я ведь так и сказал — «живу», во всех смыслах этого слова. А чё тянуть? Два раза потом объясняться? Я-то точно знаю, что так и будет! Говнюк-то я, а не тот — мифический, про которого я думал. И бегал Тёмка, этот горный козлик, от меня не потому, что ему было противно, а совсем наоборот! Ну, побегает он от меня ещё! Дай только до дома доехать! Скорей бы уж!
Хоть он потом мне и признался, что он, ну то есть «говнюк» — это я, всё равно не могу ему простить. Я же чуть не облысел, блин, тогда от переживаний. Свинка он морская, вот он кто! А сколько времени меня изводила эта, блин, баскетболистка? Я же спать боялся ложиться, вдруг опять придёт со своими обнимашками! А если не приходила, чувствовал разочарование — ещё одна ночь прожита зря! Непонятки эти просто с ума сводили, как слово в кроссворде — ходишь, мучаешься, гадаешь… а какое бы ни подставил — не подходит.
А потом этот сон… Это было так… реально, так… ощутимо! Я и Тёмка… и наша палатка на озере. Я снова был там, как тогда, в прошлой жизни. Я вспомнил! Я это понял, когда проснулся, и ничего не ушло. Я всё помнил! А рядом лежал этот засранец, этот предатель! Именно предатель! Потому что он лежал рядом и равнодушно спал. И он всё этознал — всё то, что я забыл! Он знал и… и жил рядом со мной, беспамятным идиотом, и ничего этогомне не рассказывал! Ему, наверное, весело было смотреть на меня, тупого придурка, и знать про нас всё — одному! Извращенец!
«Хочу быть вместе, хочу быть вместе!»
А сам один знал! Один — без меня! Он у ещё за это ответит, дай только до дома добраться! Господи, скорей бы! Как же я по нему соскучился, по гаду этому ползучему. Приеду — задушу!
А с Ксюшей вышло всё совсем не так, как я думал, о чём беспокоился. Дверь открыла её мама Лидия Михайловна. Ахнула, увидев меня, и с беспокойством покосившись на закрытую Ксенькину комнату, провела на кухню. Охала, ахала, вытирая слезинки, говорила, как же рада меня видеть, и какая же «вертихвостка» её дочка, натворившая «делов», что теперь уже ничего не поделать. А так хотела видеть меня своим зятем, да видно не судьба. Я терпеливо пережидал этот сбивчивый поток красноречия, и ничего не мог понять. Потом, успокоившись, Лидия Михайловна мне наконец-то объяснила в чём дело: Ксюха нашла мне замену, выходит замуж и уже ждёт ребёнка. О как! Прямо гора с плеч!
Её будущий муж учится вместе с ней на зуботехника, зовут Женя, а фамилия Майоров. Оказалось, что его отец — родной брат того самого Майорова из Новожилова, хозяина кафе «Балхаш». Да! Земля у нас не только круглая, но и очень маленькая! Кругом «знакомые всё лица!» Тут послышался звук открываемой двери, и в кухню зашла Ксюша. Да, моё появление было для неё неожиданностью, причём неприятной. Таких испуганно-растерянных глаз я ещё не видел!
Но потом мы всё-таки поговорили, когда Ксюха пришла в себя. Я её поздравил, пожелал счастья и всё такое. Сказал, что всё вспомнил, но на неё не в обиде, а даже, наоборот, благодарен ей за такую долгую ко мне любовь, за то, что была рядом, за то, что терпела такого идиота, как я, так долго. В общем, расстались мы с ней если и не друзьями, то по крайней мере мирно, хотя… Ну, в общем, мне показалось, что в её взгляде была грусть и даже обида. Но ничего такого она не говорила, а тоже пожелала мне удачи. На том и распрощались.
Дома было тихо, что меня сразу насторожило. Я-то думал, у Тёмки тут дым коромыслом, а тут тишина и свет везде выключен. Странно! Я, не раздеваясь, быстро поднялся наверх и заглянул в его комнату. Блин! Он спал! Через три часа Новый год, а этот дрыхнет! Я постоял, полюбовался на спящего супермена и тихонько притворил дверь. Пусть спит, потом разбужу, когда всё приготовлю. А дел было много: перетащить из машины мамины «подарки», ёлку, которую надо ещё поставить и нарядить, кстати, игрушки ёлочные достать с мишурой с антресолей в кладовке, стол накрыть и под конец принять душ и принарядиться, чёрт подери!
На все эти приготовления у меня ушло два с половиной часа. Хорошо, что ещё ничего не нужно было готовить: мама всё дала с собой — закуски разные, рулеты мясные, копчёного гуся, посоленное бабой Липой по особому рецепту сало с тонкими прослойками и, конечно, целый пакет пирожков с разными начинками. Всё для меня — мальчика бедного, заморенного тяжёлой столичной жизнью! И для Тёмки, конечно, мы же вместе живём. Поэтому она так много всего и надавала, чтобы хватило на обоих.
И ещё отложила пакет для отцов: там тоже был гусь, сало и рулет. Правда, отцов «ветром сдуло» ещё два дня назад, полетели на солнышке старческие косточки отогревать. Я им-то сказал, что всё вспомнил и хочу Новый год встретить не в кругу семьи, а вдвоём с Тёмкой. Вот они и рванули от нас подальше, чтобы не мешать.
Я осмотрел гостиную: она освещалась только от зажжённых свечей, а их я наставил повсюду. Поблёскивала мишура на ёлке, шарики, праздничный стол, накрытый для двоих, на нём среди тарелок с разной едой тоже свечи в узких подсвечниках. Я решил их пока не зажигать. Потом вместе зажжём. На тумбе у стены большая китайская ваза с фруктами, где главные, конечно, не считая огромного ананаса, — мандарины. Тут же ещё одна с конфетами и зефиром в шоколаде — то, что я люблю. Напитки — шампанское и две бутылки жутко дорогого вина нам подарили отцы.
Ну, вроде всё! Пошёл будить!
Я ещё раз оглядел мерцающую в свете свечей гостиную и довольный проделанной работой повернулся к лестнице. Наверху стоял Тёмка и дико оглядывал представшую перед ним картину и меня в центре в праздничном прикиде.
Я хотел что-нибудь съязвить, но вдруг все слова вылетели из головы и защипало глаза. Тёмка в банном халате, заспанный и взъерошенный, был похож на щенка, выброшенного на улицу под дождь.
— Ты… один?
— Ч-что?
— Я спрашиваю: ты один приехал?
— В смысле?
Но Тёмка уже ушёл. Я тут же рванул за ним, но дверь в комнату оказалась закрыта.
Я постучал:
— Тём? Открой? Ты чего?
Из-за двери раздалось глухое:
— Уходи.
— Тём, открой! Давай поговорим! Открой, пожалуйста!
— Какого хрена ты вернулся? Что, плохо встретили?
— Идиот, я полдня ехал, к тебе торопился. Чё заперся-то? Выходи, щас Новый год уже наступит.
— Иди, встречай!
— Тё-ёом?
Тёмка больше не отвечал. Я съехал на пол и не знал, что делать дальше. И ничего не понимал. Что случилось, обиделся, что ли, что я уехал? Так я ему записку оставил. Ну, не стал писать, когда вернусь — сюрприз хотел сделать. Чё такого-то?
— Тём, ты что, обиделся? Ну извини, я болван. Хотел тебе сюрприз сделать. Тём, откро-оой!
Сидел, как дурак, и канючил под дверью, вытирая рукавом смокинга от Armani жгучие слёзы:
— Я соскучился! Хочешь, можешь мне пару раз двинуть, я даже возражать не буду. Мамка нам гуся копчёного передала. И там пирожки ещё… А я с обеда не ел. Пошли пожрём! Тё-ёом?
Дверь открылась. Тёмка стоял всё в том же дурацком халате и смотрел на меня сверху вниз:
— С чем пирожки?