— Говорите с ним.
— Что говорить?
Я теряюсь от такой просьбы. Вторую ночь на ногах, веки свинцовые, в суставах ломота и тянущая боль.
— Что говорить?
— Да какая разница! – взрывается Липпо – Santa Maria, Madonna mia! Да всё, что угодно. Пойте, читайте, рассказывайте сплетни. Это не имеет значения. Главное, чтобы он слышал! Вас слышал!
— Но… но он разве слышит?
— Не знаю, возможно. Как учёный, я не склонен во всё это верить, но есть мнение… вот в трудах некого Экхарта, монаха… Но это тоже неважно.
Липпо вытирает вспотевший лоб.
— Но если ты не веришь, почему же советуешь мне?
— Потому что ничего другого я посоветовать не могу. Потому, что он… умирает.
Я даже не вздрагиваю. Потому что не чувствую ничего. За последние двое суток я утратила эту способность. И стала подобна воску, инертная, равнодушная, мягкая от тепла, и неуступчивая от холода. Сейчас я пребываю в стадии холодного отторжения, и слова будто капли уксуса на стекле.
Смерть маячит за спиной, но я привыкла к ней, как привыкают к сиделке. Верная долгу, она не произносит ни слова, остается неподвижной до срока и вступает в игру лишь тогда, когда все средства уже исчерпаны. Тогда смерть протягивает свою милосердную руку и пресекает дыхание.
Средство действует безотказно. Смерть терпелива. Она ждет, она заглядывает через плечо, она невозмутима и всемогуща. Ей достаточно коснуться пылающего лба своей бестелесной дланью, и боль утихнет.
Но она не спешит. Возможно, её забавляет эта игра — последнее средство, спектакль, в котором мне предписана роль.
«Говорите с ним! Говорите!»
С ним, бесчувственным. Этот предрассветный час, самый тёмный, беззвездный, он принадлежит ночи. Дыхание замедляется, сердце пропускает удар.
Геро, с вечера метавшийся в бреду, внезапно затих. Он больше не задыхается, не захлебывается кашлем. Напротив, он пугающе безмятежен. Будто беспамятство сменилось на долгожданный сон. И на лице ни беспокойства, ни муки. Дышит редко и почти беззвучно.
Услышав это дыхание, Липпо, закусив губу, с тревогой потирает лоб.
— Говорите с ним. Он умирает.
Говорить… говорить… Что говорить?
Что сказать тому, кого смерть, непревзойденная целительница, уже держит за руку? Я должна позвать его, остановить. Это всё равно, что блуждать в тумане.
Я помню этот туман, удушливый, влажный. Я сделала только шаг к едва освещённому крыльцу дома на Стрэнде, и меня поглотила вязкая мгла. Люди обратились в призраков.
Я видела только неясные тени, чей облик размыл туман. Стояла в полной растерянности и не знала, куда идти. Туман пожирал меня, как пожрал минуту назад целый город, как растворил в своем необъятном желудке Тауэр, как сместил в небытие берег Темзы.
Границы, очертания, связи – все распалось. Нет сторон света, нет верха и низа. Я снова там, на затихшей, промозглой улице.
Я намеренно делаю шаг в этот туман, в круг желтого света, на крошечный островок сознания, чтобы найти его, а Геро уже там, на самом краю этого круга, где свет играет с мягкой, ласковой темнотой. Черты его лица расплавлены, стерты. Вместо глаз – темные провалы.
Он подобен тем прохожим, что находили мужество и дерзость двигаться в этой влажной темноте. Если он сделает шаг назад, он не вернется, туман поглотит его. Обратной дороги нет. Никто из ушедших в туман не вернулся.
Я должна остановить его, уговорить вернуться в спасительный желтый круг, где черты его лица вновь обретут законченность и тревогу. Следует быть осторожной и убедительной, иначе я могу спугнуть его. Мой голос прозвучит как угроза, и трепетная тень тут же растает. Я потеряю его. Нужно найти слова, простые, искренние. Чтобы удержать его, остановить. Но что же ему сказать? Что?
Я столько раз воображала этот наш разговор. Мы одни. Нам никто не мешает. Я буду говорить, а он – слушать. Я буду смотреть на него. И снова говорить. Это будет скорее монолог, чем диалог. Ибо мне столько нужно ему сказать.
Ночи напролет перебирая минуты наших кратких свиданий, я выдумывала и переплетала фразы, выстраивала вопросы с длинным пространным ответом и рассказывала ему о своей любви, о своих сомнениях и страхах.
Я оправдывалась и молила о прощении. Я не скрывала ничего, ни прошлого, ни настоящего, я даже позволила себе мечтать о будущем. На протяжении всех этих недель я отбирала самые занимательные происшествия, странные совпадения и собственные приключения, дабы обратить их в бесконечную историю в лицах.
Да, именно так, как я уже сделала однажды, с шутовским весельем, я буду говорить снова. Как он смеялся тогда, как радовался, совсем по-детски… Я снова буду играть, менять голоса, пародировать жесты. И он снова будет смеяться.
Почему же сейчас, когда мое собрание гримас и словечек вдруг оказалось востребованным, я внезапно умолкла? Если я буду молчать, он уйдёт, растворится в тумане. На его лице пугающее спокойствие. Ему нравится там, в сладкой пустынной неопределенности. Там тихо.
Потому что туман поглощает все звуки. Потому что там смерть. — Помнишь… помнишь нашу первую встречу? Когда я думаю о ней, то задаю себе один и тот же вопрос. Что это? Судьба или случайность? Если случайность, то не слишком ли много ей предшествовало других случайностей?
Мудрецы говорят, что случайностей не бывает. Я начинаю верить в это. Случайностей действительно не бывает. Случайность — это одна единственная жемчужина, выпавшая из ожерелья судьбы.
А сама судьба – это жемчужное ожерелье, где жемчуга отражают друг друга. Каждое событие — это сверкающий камень в бесконечной цепи, одно из множества свершившихся отражений. Отблеск прошлого, обращенный в будущее.
Получается, как бы освещённый звездами путь. Путь, длиною в целую жизнь. Вероятно, этот путь и есть судьба. Это длинная улица, по обочинам которой вехи судьбы подобны факелам. А мы двигаемся по этой улице в гремящей, разукрашенной повозке, от светильника к светильнику, или от одного постоялого двора к другому, и воображаем, будто выбираем эти дворы, эти остановки, по собственной воле.
Улица кажется бесконечной, дома высокие, с серебристыми окнами, с дубовыми, разукрашенными дверями, с фонарными столбами, и путешествие проходит без затруднений.
Какие могут быть затруднения? Все указано в подорожной, и на каждом углу стоит указатель. Да и они, собственно, не нужны, потому что перекрестков нет. Есть только видимость, узкие, неосвещенные провалы. То с одной, то с другой стороны.
Но мы даже не пытаемся заглянуть в них. Потому что знаем, что их там нет, что это задуманный кем-то обман. Нам нельзя поддаваться соблазну, нам надо только двигаться вперед, к следующему яркому указателю.
Но однажды эта улица все же приводит нас к перекрестку, к настоящему перекрестку, туда, где наш привычный путь пересекает точно такой же, ярко освещенный и гладкий. И следовать простым указателям уже невозможно. Надо выбирать. Налево или направо.
Судьба расставила нам ловушку. Прежде мы бездумно пользовались тем, что называли собственным долгом, предназначением, обстоятельствами, законом, традициями, не выбирая и не задумываясь, следовали за судьбой, как за слепым поводырем, и оправдывали собственные ошибки внешними обстоятельствами.
Дескать, судьба, ничего не поделаешь. Такова воля Господа, рок, фатум. Не нам, смертным, решать, как превозмочь её упрямство. Всё уже решено за нас. Записано в книгу судеб.
И вдруг всё опрокидывается, опровергается одним росчерком, одним махом.
Я долгое время жила в полном соответствии с этой книгой. Ехала в своей повозке и по сторонам не глядела. Незачем было. За меня все решили. Мать, отец, королева-регентша. Все те, кого судьба избрала в свои посредники.
Играй свою роль, притворяйся и подкрашивай репутацию, как обветшалый фасад. И так до самого горизонта. Повозка не выберется из колеи. Не свернёт в сторону. Не остановится. Будет катить всё дальше и дальше.
И вдруг – перекрёсток. На первый взгляд — ничего примечательного. Узенький, неосвещённый проулок. Очень похож на те, что встречались прежде. Такой же сомнительный. Без привычных указателей, без фонарей. Туда и повозка не влезет. Туда надо идти пешком.
Это была та самая дверь за шпалерой. Я стояла перед ней и решала, стоит ли туда идти. Свет едва пробивается. Тонюсенькая полоска.
А за моей спиной широкая нарядная улица, голоса, шум. Чтобы войти в этот проулок, надо слезть с моей повозки и сделать несколько шагов, самой, без чьей-либо помощи. А повозка большая, удобная. И зачем мне это делать? Отправляться в неизвестное, ступать ногами на холодную землю. Что там может быть? Чего я ещё не знаю? Подсказать некому.
Я была одна. А судьба, затаившись, ждала. Не подавала спасительных знаков. Она так долго вела меня к этой двери, так долго разбрасывала крошки… Иногда мне кажется, что она составила этот план задолго до моего рождения.
Я родилась королевской дочерью, но в то же время не принадлежу к королевской семье. Меня выдали замуж за человека, который очень быстро оставил меня вдовой. Затем появился Дункан. Он тоже сыграл свою роль, он заманил меня обратно во Францию. А как же иначе?
Я была за много лье от Парижа, в другой стране. Я говорила по-итальянски, я усвоила привычки неаполитанской знати. Я была счастлива. Ой, когда-нибудь я расскажу тебе про свою подружку Бити. Полное ее имя Беатриче, но я звала её Бити. Это она учила меня итальянскому. Но это потом…
Там, в Неаполе, моя жизнь почти сложилась. Брак мой, несмотря на то, что Мария Медичи сделала всё, чтобы лишить мою мать, её соперницу, всех честолюбивых надежд, оказался удачен. Мой муж был третьим сыном князя Карачиолли и на момент заключения брака не имел ни гроша за душой.
Меня ждала унылая полунищенская жизнь в каком-нибудь старом палаццо на берегу Тирренского моря. Сырость, плесень, потрескавшиеся фрески. Пожелтевшее кружево и платья, которые давно вышли из моды.
Но старший брат моего мужа был убит на дуэли, а средний свалился за борт в Остии. Антонио внезапно оказался единственным наследником и вскоре занял должность адмирала при дворе вице-короля Неаполя.
Я действительно жила в палаццо на берегу Тирренского моря, но без плесени, и фрески были яркие, первозданные. По ночам я прислушивалась к шороху и плеску волн, вставала очень рано и любовалась рассветом.
Антонио научил меня ходить под парусом, и я много времени проводила в море. У меня была собственная шхуна, с фок и грот мачтами, походившая скорее на игрушку, чем на настоящий корабль.
Но судно было надежным и крепким. Экипаж состоял из пяти человек. Боцман, шкипер, и три матроса. Иногда я даже стояла у руля. На этом судёнышке я ходила на Искию и Капри, пересекала Golfo di Napoli от Мизено до Кампанеллы.
Ты знаешь, что моряки говорят «ходить» вместо «плавать»? Антонио был первым, кто сказал мне об этом. Он не представлял свою жизнь без парусов, без приключений…
Когда он погиб, я тоже отправилась в море. И долго не возвращалась. Не хотела. Все кружила и кружила. Как вспугнутая ослепшая чайка… Вовсе не желала возвращаться. Хотела остаться там, стать частью огромной синей утробы, поглотившей моего мужа. Но случилось странное… Ветер внезапно окреп и погнал меня к берегу.
Ещё один знак судьбы? Едва я сошла на берег, как начался шторм и бушевал трое суток.
Судьба не могла допустить моего исчезновения со сцены, мне предстояло вернуться во Францию, оказаться в тёмном кабинете и открыть потайную дверь. Судьба только начала свою партию.
В своём завещании Антонио запретил мне носить траур. Более того, он требовал, чтобы я отправилась путешествовать. Состояние, которое он мне оставил, было огромным, и мне предписывалось его тратить.
А знаешь, чем он пригрозил мне, если я откажусь от соблюдения этих условий? Если в течении полугода я не отправлюсь в путь, а мой гардероб останется в неприкосновенности, все деньги перейдут в распоряжение вице-короля Неаполя, этого испанского верзилы, герцога д’Осуна.
Антонио знал, чем меня поддеть. Все что угодно, только не это! Пусть монастыри, приюты, богадельни, театр или даже цирк. Только не испанская корона. Я его терпеть не могла. Впрочем, он меня тоже. Одним словом, выбора у меня не было.
Я подарила кораблик Бити. Бедняжке стоило большего труда изобразить радость. Она не умеет плавать и не переносит качки. Видел бы ты её лицо… И удивлённое, и растерянное. И слезы на глазах. Я обещала ей вернуться…
Тут я испуганно замолкаю. За звучанием собственного голоса я перестала слышать его чуть хрипловатый, с усилием, вдох, и спина покрывается потом.
Геро выглядит почти умиротворенным, заколдованным. Он подобен изнуренному воину после затянувшейся схватки. Покой его краток и в то же время непроницаем, как полуночный час. Ему там лучше. Там нет страданий и боли. Возможно, он ещё не дал окончательного согласия всемогущей целительнице, но он к этому близок. Он колеблется.
Что ждет его здесь, если он решит вернуться, если протянет мне руку? Его тело вновь обретет чувствительность, вновь наполнится жизненной силой, и болезнь возобновит натиск. Ему предстоит сражаться. Долгие часы метаний и немощи. Во имя чего?
А дальше, после выздоровления, как ему жить? Во что ему верить? Он помнит, что я покинула его. Ушла. С той единственной ночи ни весточки, ни слова.
О моей любви он ничего не знает. Я мелькала, как метеор, беззаботная, легкомысленная. То приближалась к нему, то исчезала. То манила, то отвергала. Он был только приключением, пикантным, дерзким, чужим любовником, которого так легко соблазнить. Я играла с ним…
Как же мне уговорить его? Как пробиться в его сны? Если б я могла увлечь его в свой мир, вновь соблазнить, одарить верой в красоту и дружелюбие этого мира. И ещё рассказать ему о своей любви. Поведать все без утайки.
Но где взять слова? Настоящие, чистые, безупречные, будто алмазы, ограненные рукой мастера, без примеси и червоточины, чтобы он восхитился их блеском и поверил… Я слышу его тихий вздох, и ресницы на бледных щеках чуть подрагивают.
Возможно, мне только видится в этой скользнувшей тени признак нетерпения. Я слишком долго молчу. Сомнения в подобный час неуместны.
Я снова вижу клубы желтоватого тумана и Геро на зыбкой грани небытия. Он все так же неподвижен, и черты его лица размыты, но он ждет, он слышит. Я обеими руками охватываю его запястье, переплетаю его бесчувственные пальцы со своими. Пусть чувствует, что я здесь, пусть знает, что я рядом.
Я не дам ему уйти и обратиться в одну из тех невесомых песчинок, которые вселенский ветер уносит в пучину безвременья. Я буду его держать, я буду звать его, буду требовать, пока хватит сил, и пока судорога не перехватит горло.
— Я хочу, чтобы ты видел это. Солнце, растворенное в воде, белый песок, серебристые стайки рыб, и Везувий, который вечно прячет свою вершину в облаках, будто мстительное, но терпеливое божество. Поверь мне, ради этого стоит жить! Это надо видеть! Море… Синее, безграничное пространство, и над ним такое же бездонное небо. Они сливаются на горизонте в нечто единое, непостижимое, почти одноцветное, подавляя своим величием и простором. Корабль словно скорлупка среди волн, проваливается и вновь взлетает. Палуба уходит из-под ног, а вместе с ней и сердце ныряет куда-то в бездну. Кажется, что спасения нет, что стихия поглотит, раздавит утлое суденышко, дерзкую человеческую игрушку, на которой он, смертный, решается вступить в битву со стихией. Но нет! Скорлупка вновь оказывается на гребне, и ветер наполняет паруса, и снасти скрипят… Ты должен это увидеть. Услышать, как шумит прибой, как волны, то грозно, то вкрадчиво, накатывают и вновь отступают, как шепчутся и трутся друг о друга гладкие, округлые камни. В этом однообразном шуме голос самой вечности. Люди рождаются, старятся, умирают, а море все поет свою песню. И чайки, будто плакальщицы над душами моряков. Ты увидишь, как они бесстрашно срезают крыльями пену и бросаются в воду за серебристой кефалью. Как шевелятся на дне водоросли, будто их беспокоит ветер, как бочком и прыжками двигаются крабы, как медузы, огромные, вязкие, величественно распускают свои щупальца и переливаются всеми цветами радуги…
Ещё ты увидишь, как вырастают из воды, будто зубы чудовища, белые утесы Сардинии, и как сверкает в закатных лучах солнца Арагонский замок на Иские. Ты слышишь меня? Пожалуйста, пожалуйста, услышь меня. Если ты не можешь остаться, то задержись. О многом я не прошу. Ещё на одну минуту. На мгновение. Не уходи. Останься со мной. Это я виновата. Только я!
Я слишком долго не верила в собственные чувства. Мне всё казалось, что это какая-то игра, что всё происходит не по-настоящему, что я участвую в приключении, которое затеяли ради забавы.
Всё было так таинственно, с таким неожиданным поворотом, с таким искусством, что мне трудно было поверить в естественное, самопроизвольное развитие событий.