Он кутал Ширяя в свой плащ – тот дрожал от холода, и горячий сбитень не помогал ему согреться.
– Мстиславич, если я засну, ты им не отдавай мою руку, ладно? – шептал шаманенок. – Я знаю, они ждут, когда я усну.
– Не отдам, – кивал Млад. – Спи, ничего не бойся.
– Холодно…
– Это из тебя много крови вытекло. Заснешь и согреешься, – Млад положил руку ему под голову, обнимая оба плеча. – Так теплей?
– Теплей.
– Спи.
Когда Ширяй наконец задремал, к Младу неслышно подошел отец.
– Спит? – спросил он шепотом.
Млад кивнул.
– Больше я никогда не пущу тебя туда, – отец кивнул на загородку в углу палаты.
– Почему? – спросил Млад.
– Потому что я думал, тебя вынесут оттуда. Мне хватало одного больного, чтоб еще возиться с тобой, – отец поморщился.
– Но меня же не вынесли? – улыбнулся Млад.
Отец пожал плечами – он не сердился, он переживал. С тех пор, как Младу минуло шестнадцать лет, он научился понимать, когда отец сердится по-настоящему, а когда просто ворчит.
– Давай руку у него заберем, – отец кивнул на Ширяя. – Нехорошо это. Правда, вонять начнет.
Млад покачал головой:
– Не надо.
– Лютик, ты как дитя! Я понимаю, ему очень тяжело. Да, ему будет больно, но так надо. Ему будет еще больней, когда вместо своей руки он увидит гниющую плоть. Многие так делают, я сотни раз это видел: поплачут наутро и успокоятся.
– Не надо, – повторил Млад, качая головой. – Он не такой, как все. Он шаман, он… Он гораздо уязвимей остальных, понимаешь? Я боюсь за его рассудок.
– Я тоже, – отец сжал губы. – Если бы он бился головой об стену, или кидался на всех, или нес какую-нибудь ерунду – я бы не боялся. Но он становится одержимым, только когда речь идет о том, чтобы забрать руку. А это нехороший знак.
– Бать, оставь его. Не надо делать этого против его воли. Я завтра с ним поговорю.
– Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк – все равно ведь не уйдешь.
– Принеси. Я его еще немного погрею – он мерзнет.
Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в лечебницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды – палата показалась огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.
– Красиво, правда? – неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа, – высокая и одетая с роскошью.
– Очень, – кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.
– Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.
Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?
– Да, – он смущенно кивнул.
– Ты пришел к кому-то? – спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате кроме нее еще пять женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.
– Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.
– Ширяй? – спросила посадница, и Млад едва не раскрыл рот от удивления: в лечебнице было не меньше трехсот человек, неужели она знает каждого?
Он растерянно кивнул.
– Я знаю всех, – посадница словно прочитала его мысли, – их имена сами собой откладываются у меня в голове. И имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?
Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?
– Да. А откуда ты узнала об этом?
– В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.
В других палатах тоже было много женщин – кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и сладкое питье.
Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же – и Млада и Ширяя – спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо – хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь – он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.
– Сейчас я сбитня принесу, – Млад погладил его по плечу.
– Принеси, – ответил Ширяй.
– Ты согрелся?
– Наверно. Я хотел встать, но голова кружится – сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.
– Это пройдет. Пей побольше и ешь. Тебя покормили?
– Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, – Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.
Млад направился в угол палаты, где на жаровне кипел трехведерный котел, но его опередила какая-то бойкая девчушка – кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.
– Вот, сбитень, сладкий и горячий, как велел доктор Мстислав!
Млад кивнул ей с благодарностью. Ее готовность быть полезной тронула его до слез.
Он хотел помочь Ширяю сесть, но тот сказал ему: «Я сам», – и начал неловко приподниматься, толкаясь левой рукой.
– Все равно надо учиться, – парень посмотрел на учителя исподлобья, когда, запыхавшись, оперся спиной на стенку. Лицо его скривилось от боли, и Млад спросил:
– Болит?
– Не поверишь, Мстиславич… – глаза Ширяя на мгновение расширились и стали испуганными, – пальцы болят.
– Сильно?
– Ага. Сильней, чем рана… Как будто отмороженные.
– Такое бывает, – Млад покачал головой: говорили, от такой боли нет лекарства.
Удержать в руке кружку оказалось Ширяю не по силам.
– Ты не можешь найти мне деревянный ящик? – спросил он, сделав два глотка.
– Зачем?
– Не твое дело, – ответил парень.
– Найду, – пожал плечами Млад, догадываясь, о чем тот ведет речь.
– Только ты сейчас найди, ладно? Я сам хотел, но не смог встать.
– Ты сбитень допьешь – и пойду искать, – кивнул Млад.
Ширяй помолчал, а потом спросил – несмело, тихо:
– Мстиславич, а как же я наверх буду теперь ходить?
Млад потрепал его по плечу:
– Как всегда будешь ходить. Научишься. Ничего в этом сложного нет.
– Я в университет хотел, – Ширяй сжал губы и отвернул голову.
– Никуда от тебя университет не денется.
– А писать?
– Научишься писать. Всему научишься.
Ширяй всхлипнул и скрипнул зубами.
– Она теперь на меня и не посмотрит… – сказал он надломленным голосом, но сдержал слезы.
– Дурак ты, парень, – Млад сунул кружку к его губам. – Она еще больше будет тебя любить.
– Почему? – он спросил это от любопытства, испытующе глядя на Млада.
– Они почему-то любят нас… такими…
– Да, я заметил, – согласился Ширяй со знанием дела, – добрыми становятся сразу. То все ломаются, а потом вдруг – раз! Вот Дана Глебовна, все строит из себя что-то, а как тебя любит, оказывается.
– С чего ты взял? – Млад не хотел обсуждать с учеником свои отношения с Даной, но Ширяй явно ожил, когда переключился с мыслей о своем увечье на отвлеченный вопрос.
– Сам ты дурак, Мстиславич, – проворчал он, – так только с любимыми прощаются.
– Много ты в этом понимаешь, – Млад отвел глаза.
– Да уж побольше тебя… Я давно хотел тебе сказать, да все повода не было.