Волот проснулся в темноте: ему почудился звук за дверью. Или не за дверью, а в покоях под его спальней или за стеной, где спал дядька… Более всего звук напоминал крик ворона – «крра-крра», зловещий и знаменующий беду. Он не знал, во сне слышал этот звук или наяву, но сжал кулаки и сел на постели: он не дитя, чтобы прятаться от ночных страхов под одеялом.
Но страх от этого не отступил – князю показалось, что в спальне он не один. Глаза почему-то не привыкали к темноте, хотя за окном лежал снег и арки окон серебрились тихим светом.
– Кто здесь? – спросил Волот громко, но звук собственного голоса напугал его еще сильней – словно он выдал себя.
Легкий ветер коснулся его лица, и он отпрянул, выставляя вперед руки, словно хотел оттолкнуть то, что приблизилось к нему из тьмы.
Доктор Велезар говорил, призраки не приходят к людям, если эти люди – не шаманы и не волхвы. Но Волот не мог с ним согласиться – пусть никто и не верил в то, что он узнал Белояра.
А потом раздался стук в окно… Волот бы поклялся: ему не послышалось! Только снаружи никто не мог постучать в его окно на высоте шести саженей…
Цепенея от ужаса, Волот поднялся на ноги – он не дитя… Он князь, воин, он мужчина… Не пристало мужчине дрожать от страха в собственной спальне.
Безвыходность…
Ощущение того, что он заперт в клетке, сдавило грудь, – невыносимое ощущение! От него хотелось избавиться немедленно, сейчас же, любой ценой! Оно было намного сильней, чем тогда, в теремке по пути из Пскова. Оно было столь невозможным, что живот задрожал от напряжения и сами собой сжались кулаки. Вырваться!
Он хотел бежать – и не смел сдвинуться с места. Это был не страх перед призраками, наводнившими спальню и кружившими за окнами. Страх смерти сковал Волота с головы до ног, и призраки не желали ему зла – они звали его к себе и не сомневались: он пойдет на их зов; они не понимали, почему он не хочет умирать. Наверное, мертвые действительно забывают о том, как были живыми… Наверное, мертвые никогда не стоят на стороне живых…
Они не собирались тащить его к себе силой, нет. Смерть и без их помощи подбиралась к нему, и ощущение безвыходности было первым ее предвестником. И все вокруг словно шептало: не бойся, это не страшно. Не бойся, иди навстречу…
Безвыходность…
Безвыходность гнала его прочь из спальни, прочь из терема – во двор, на берег Волхова, в снега, покрывшие лес вокруг, – прочь! Туда, где сырой ветер бросит на лицо волосы, слипшиеся от пота, где ночной холод остудит горящее лицо, где темнота перестанет быть непроглядной, где он вдохнет полной грудью, как не смеет вдохнуть сейчас – силится и не смеет!
На лестнице послышался отчетливый шум, – словно кто-то бредет в темноте, ударяясь о каждый угол, спотыкается, но поднимается все выше и выше… Волот не сомневался в этот миг, что сама смерть идет за ним и у него осталось несколько мгновений, чтобы вырваться за дверь и не попасть ей в лапы: здесь, в спальне, она непременно его найдет!
Глухой стон, исполненный отчаянья, только укрепил князя в этой мысли – звук показался ему воем чудовища, ищущего жертву. Бежать! Он ступил босыми пятками по полу – ноги не слушались его, колени подгибались, по животу прокатилась болезненная судорога и сдавила ребра, выворачивая их наружу. Волот ахнул от боли и в отчаянье едва не разрыдался. Еще шаг, еще… Судорога отпустила, но напоминала о себе и в любое мгновенье могла снова схватить грудную клетку. Он протянул дрожавшую руку к двери и взялся за кольцо. Зловещий стон повторился в десяти шагах от двери, вслед за грохотом упавшего светца, – бежать! Пока смерть не добралась до двери – бежать! Лестницы спускаются вниз с обеих сторон, он успеет!
Волот дернул кольцо к себе, распахивая дверь на всю ширину, – в проходе горел масляный светильник, и неровный свет чадившего огня на миг показался Волоту движением тысячи теней, толпившихся у двери. Он отпрянул назад, но шаги приближались – нетвердые, шаркающие шаги. Бежать! Иначе будет поздно! Князь шагнул в проход… Ему не пришло в голову кричать и будить дядьку, он не сомневался: тот его не спасет.
Волот не хотел смотреть в ту сторону, не хотел! Он хотел зажмурить глаза и бежать к другой лестнице, но голова сама собой повернулась направо: огромная костлявая тень перегородила проход. На лестнице горел еще один светильник, гораздо ярче: просторная рубаха просвечивала насквозь, и Волоту казалось, что она надета на высохшие от времени мощи. Широкая сутулая спина билась правым плечом о бревенчатую стену, а руки – огромные, худые руки, обтянутые блестящей кожей, – тянулись вперед, словно надеялись схватить.
Князь попятился и уперся спиной в дверной косяк, не в силах шевельнуться и не понимая, что́ держит его сзади. Вместо лица черно-красная личина двигалась ему навстречу, и костлявая рука шарила впереди себя, а когда коснулась плеча Волота, он издал истошный вопль и не помня себя бросился в противоположную сторону, скатился с лестницы, едва не ломая ноги, пронесся через широкую горницу, к лестнице, ведущей в трапезные, мимо огромных окон вдоль помоста, снова вниз, в просторные сени, – засов, запиравший терем изнутри, почему-то не подался, и князь побежал назад, в поварню, мимо печей и столов, натыкаясь на лавки и кадки, котлы и ведра, – к задней двери, на хозяйственный двор. Вслед за ним хлопали двери и раздавались крики, но ему чудилось, что костлявая тень нагоняет его сзади, тянет к нему длинные худые руки и старается ухватить за рубаху.
Он выскочил на двор как был, босиком и в исподнем, и помчался к воротам, которые вели к посаду, но калитка оказалась запертой на замок, и он метнулся обратно, в сторону Волхова, где ограда была невысока, – перескочил через нее, словно шустрая белка, и, спрыгивая на противоположную сторону, покатился с крутого берега кувырком – глубокий мокрый снег с острой коркой наста замедлил его движение. Волот некоторое время приходил в себя, соображая, где верх, а где низ, встряхнул головой и побежал дальше, на лед, и по льду – на другой берег. А потом, утопая в сугробах, – в лес.
Он не знал, почему лес казался ему спасительным, и только очутившись в нем, почти по пояс в снегу, почувствовал, как ужас отпускает его, как ощущение безвыходности постепенно тает и ночной морозный воздух холодит лицо… А на место напряжения приходит головокружение и слабость.
Волот опустился на колени и закрыл лицо ладонями, не желая думать ни о чем. Холод не мешал ему и не пугал, напротив, успокаивал и баюкал. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем дядька сильными руками вытащил его из сугроба и понес назад – в терем. Может быть, князь и уснул у него на груди, обхватив руками жилистую шею старого вояки, потому что вспоминал потом только множество лиц и факелов со всех сторон, а самой дороги назад не помнил.
В спальне горели свечи, много свечей, трещали дрова в печи, а Волот, жалкий, дрожавший, как промокшая мышь, сидел на лавке, завернутый в меховые одеяла, и держал ноги в корыте с горячей водой.
Дядька ворчал что-то себе под нос и ругал вроде как не Волота, что было странно. Во всяком случае, отчетливо слышались слова: «напугал дитятко» и «леший его забери». Волот тянул из кружки горячий, пахнувший пряными травами мед и боялся спросить, о ком дядька ведет речь. Князь вообще боялся думать о происшедшем – не потому, что ему было страшно вспоминать об этом, нет: как только рядом с ним появились люди, как только вокруг загорелся огонь, его ночные страхи рассеялись, и теперь он стыдился самого себя и шума, который поднял на ноги весь двор. Хорош князь, ведущий войска на битву, если он среди ночи бежит из терема, как заяц, кричит и сворачивает на своем пути кадушки и скамейки!
– Ну как, княжич, согрелся немного? – заботливо спросил дядька, присаживаясь перед ним на одно колено.
Волот кивнул.
– Это Вернигора, черт его задери…
– Вернигора? – у Волота вытянулось лицо, и только тут он вспомнил, что тот сегодня ночевал в тереме – не поехал в университет, собирался всю ночь сидеть с какими-то бумагами. Но как же он мог его не узнать? И что Вернигора делал возле его двери?
– Нехорошо, конечно, так про него говорить, здравия ему… – вздохнул дядька. – За доктором Велезаром послали, глядишь, он поможет.
– С ним что-то случилось?
– Случилось, случилось! Масло в лампе вспыхнуло, уж как – ума не приложу, лицо ему обожгло сильно, глаза главное… Он свечу к фитилю поднес, а оно полыхнуло. Хорошо, огонь никуда не перекинулся. А он-то не видит ничего, не знает, – может, тлеет где? Там же у него свитки эти… Да и больно как! Он говорит, искал лестницу вниз, а вышел на лестницу вверх, хотел хоть меня разбудить. И соображал, наверное, плохо. Попробуй ослепши найди! Кричать не стал, не хотел шума устраивать, ну да все равно без шума не обошлось.
Волот обмер: все встало на свои места! И крик, который его разбудил, вовсе не был криком ворона. Он представил, как ослепший человек с обожженным лицом ищет в огромном тереме хоть кого-нибудь, хоть одну открытую дверь, бьется об углы, роняет светцы, скользит руками по стенам и никого не находит. А сам-то Волот! Смерть за ним пришла! Правду говорят: у страха глаза велики! Вместо того чтобы помочь, перепугался и сбежал, да еще и всех перебудил. Позор…
До приезда доктора Велезара он так и сидел, завернувшись в одеяла, и ему было стыдно пойти к Вернигоре, а, наверное, стоило это сделать – хотя бы пожелать тому здоровья и попросить прощения за свою глупую выходку. Он слышал, как открывались ворота и тройка резвых коней, позвякивая бубенцами, заходила на хозяйственный двор; слышал голос доктора и голос дядьки, спустившегося его встречать. Сразу стало легче и спокойней, словно тяжкий груз ответственности за то, что происходит, перешел в надежные руки.
Доктор поднялся к Волоту в спальню, когда дядька уложил того в постель, закутав ноги в теплое и мягкое сукно, – прошло не меньше часа, он долго был у Вернигоры.
– Ты не спишь, мой мальчик? – спросил Велезар, переступая порог.
– Нет, – ответил Волот и хотел подняться.
– Не вставай, тебе нужно быть в тепле. Я посижу с тобой, если ты не против.
– Я не против, – улыбнулся Волот. – Как Вернигора?
– Ничего хорошего, конечно, но, будем надеяться, он поправится. Ожог глаз всегда очень опасен, даже несильный.
– Он может ослепнуть? – Волот привстал.
– Это зависит от него самого, от того, насколько легко или тяжело пойдет выздоровление. Я не берусь ничего предсказать.
– Мне так жаль… – Волот сжал кулаки. – А я был так глуп!
– Вот об этом я и пришел поговорить. Ты расскажешь мне, что произошло? Меня немного встревожил твой поступок.
– Да чего там… – засопел Волот. – Я просто испугался.
– Согласись, ты не пугливая девушка и не маленький мальчик, ты воевал и ничего не боялся… Почему же тут ты испугался настолько, что босиком побежал прочь от Городища? Было бы естественным позвать людей на помощь, если уж на то пошло.
И Волот рассказал доктору все: о своих ночных страхах и ощущении безвыходности; о том, что принял Вернигору за смерть, которая за ним пришла; о том, что не хотел видеть людей, хотел только освободиться, бежать и бежать подальше ото всех.
– Мне не нравится твой рассказ, – покачал головой доктор, немного помолчав. – Мне не нравится то, что с тобой происходит. А до этого когда-нибудь ты ощущал что-то подобное?
– Я же рассказывал тебе… Тогда, по дороге из Пскова. Я думал, что угорел… Но сегодня это было гораздо сильней.
Доктор снова задумчиво покачал головой и повторил:
– Мне это не нравится.
Волот помолчал немного, а потом все же спросил с замирающим сердцем:
– Ты думаешь, меня хотят отравить?
– Нет, мой друг. Нет. Это не яд. Но это очень похоже на первые признаки одной болезни… Тяжелой болезни… Я бы не стал тебя пугать, но я никогда не обманывал ни одного своего больного, потому что борьба за выздоровление – наше с ним общее дело. И чем раньше мы начинаем бороться, тем легче нам победить. Я завтра привезу тебе лекарство. А ты обещай мне рассказывать обо всем, что с тобой происходит.
Болезней Волот не боялся, обычно поправлялся быстро и не мог себе представить, почему доктор столь озаботился его здоровьем.
Весна не спешила – до комоедиц стояли морозы, а после подул сырой северо-западный ветер, принес тучи, полные тяжелого мокрого снега, и зимний холод сменился промозглой сыростью.
Вернигора не выздоравливал – с той памятной ночи он так ни разу и не открыл глаза. Волот ездил к нему в университет и видел, что повязки с лица ему сняли. Шрамы, конечно, остались, но нестрашные, не уродующие: доктор Велезар говорил, что они сойдут через год-два. А вот из глаз главного дознавателя сочился гной, он не мог даже приподнять век, и с каждым днем доктор качал головой все горше и горше, а сам Вернигора отчаивался все сильней. Он не умел болеть: заставлял писарей читать ему вслух, надеялся довести до конца те дела, которые начал, но только раздражался без меры, ругал своих помощников, запирался в спальне и по многу часов не выходил оттуда.
И через несколько дней доктор прямо сказал Волоту: скоро придется искать нового главного дознавателя. Но князю было не до этого: с каждым днем то, что Велезар называл болезнью, тревожило его все сильней. Ему все время хотелось побыть в одиночестве, убежать, бросить все на произвол судьбы: судебные дела, бесконечные заседания в думе, гонцов, привозивших вести и длинные письмена королей, великих князей, ханов и султанов, – хоть молодой Воецкий-Караваев и взял на себя сношения с ними, но непременно каждый свой шаг обсуждал с князем: или не доверяя самому себе, или снимая с себя ответственность.
Иногда Волот убегал – садился на коня и гнал его во весь опор по льду Волхова: это помогало на несколько часов избавиться от ощущения безвыходности, невозможности сидеть на месте. А сидеть на месте было невыносимо: Волот чувствовал, как по телу пробегает озноб, более всего похожий на дрожь от тягостного ожидания. Он действовал не спеша, но все время куда-то собирался, и понять не мог, куда ему надо торопиться.
Ночами он слышал тихие шепоты и не сомневался: призраки зовут его к себе. Доктор велел пить на ночь сон-траву, и сначала она хорошо помогала, но прошло несколько дней, и Волот снова стал просыпаться по ночам – слушать шепот. К ночным страхам нельзя привыкнуть: сперва он оставлял в изголовье чадящую лампу, а потом велел дядьке перетащить постель к нему в спальню. Единственное время, когда он мог побыть один, – ночь – не оставила ему такой возможности.
Он осунулся и похудел, с лица сошел румянец, глаза провалились, заострились скулы, и вскоре в думе начали говорить о болезни князя. А никакой болезни не было! То странное, что с ним происходило, болезнью назвать было нельзя! Он просто плохо спал!
Волот не сомневался в этом, пока у него не начали мучительно ныть суставы. Особенно по ночам, когда он не двигался. Достаточно было пошевелиться, и боль отпускала ненадолго, но потом бралась за князя с новой силой. Доктор делал ему припарки, но они нисколько не помогали, так же как и все остальные его лекарства. Помогало только одно – сумасшедшая скачка по Волхову. Только запыхавшись и обливаясь по́том, князь мог на несколько часов избавиться от боли, от сосущей тоски, от ощущения безвыходности и страха…
Три часа. Три часа мне понадобилось на то, чтобы опять окунуться в этот ужас, пройти через неизвестность и безысходность. Вновь прочувствовать боль и страх за Пашку, а ещё заботу и неожиданное понимание, что ты испытываешь к своему закадычному другу совсем не дружеские чувства. Мне не нужно было напрягать память, настолько всё было живо, как будто не было этих трёх лет, а всё произошло каких-нибудь два-три месяца назад. Я помнил всё до мельчайших подробностей: нашу клетку, Урода с его мерзкой улыбочкой:
«Вы мне не нужны, мне нужна ваша кровь. Станете сопротивляться — накажу!»
Испуганного, растерянного и… влюблённого Пашку:
«Тёма, может, я скоро умру, можно мне тебя поцеловать?»
И себя, изо всех сил старающегося быть спокойным и уверенным в том, что всё этоскоро закончится, и мы вернёмся домой:
«Паш, пообещай мне… Что бы с нами ни происходило, плакать ты больше не будешь! Не давай этому гнусу даже думать, что он нас сломал. Я пока не знаю как, но знаю точно, что мы отсюда выберемся!»
Я старался для Пашки, хотя сам ни в чём не был уверен, и мне было очень страшно. Смог бы я не сломаться, если бы его рядом не было? Нет, однозначно! Мы давали друг другу силы, чтобы не сойти с ума в этом кошмаре. И мы выжили! А потом помогли Насте. Родилась Патима… Пожалуй, это единственный радостный момент во всей этой жуткой истории. Мало того, что выжили сами, мы помогли появиться на свет маленькому человечку, замечательной малышке Патиме.
«Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур».
А ещё припомнились странные слова Урода:
«Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают… Вас-то двое, а судьба у вас одна! Вы крепко связаны…»
И даже вспомнил, как первый раз в жизни молился богу:
«Господи! Если ты поможешь нам выбраться отсюда, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Помоги нам, Господи!»
Наверное, Господь меня услышал и помог, раз мы вышли. Вышли… и всё забыли. И если бы не Настины кристаллы, так ничего бы и не вспомнили. А потом… потом я нашёл в лесу коробку с деньгами.
Но между этим двумя событиями было ещё другое… Был я — с перепутанными мыслями, с ускользающей из-под ног почвой, с заползающими в душу сомнениями и отрицанием очевидного:
«Всё, что с нами произошло тогда, той ночью в клетке — было н е п р а в и л ь н о!!! Этонужно забыть! Мы просто были в беде и искали спасение друг в друге!» А ещё тогда у меня была, ещё тогда была, Ленка! И оставалась любовь к ней! И, как тогда мне казалось, Ленка — это правильно! А Пашка — мы с Пашкой — неправильно, невозможно! Два дня и две бессонные ночи метаний от невозможности, от неправильности произошедшего и сожалении о случившемся!
Но почему опять всё повторилось? Я и Пашка…
На меня лавиной нахлынули воспоминания о тех днях моих переживаний, о той нашей ночи, нашей первой ночи у него дома, когда я, плюнув на все сомнения, сам притянул к себе желанное, отзывающееся на каждое моё прикосновение тело, впитывающее и отдающее, плавящееся в моих руках, в моих неумелых ласках… Притянул… А утром оттолкнул и ушёл! Бросил! Предал! И опять проклинал себя за несдержанность, не в силах разобраться, что этобыло? Почему этосо мной случилось опять? Что происходит со мной, когда рядом Пашка? Почему рядом с ним я теряю голову, когда есть Лена? И я с тупым упорством вдалбливал в себя:
«Я люблю Лену!»
А Пашка… Он друг! Это — просто случайность, это всё — долбаное Безвременье! Оно во всём виновато!
Сколько же мне нужно было мучить его, выносить мозг себе, чтобы наконец понять и принять простую, простенькую такую мысль, которая всегда была, но которую я с тупой бараньей упёртостью от себя гнал:
«Я люблю, давно люблю своего друга!»
Полюбил раньше, чем это понял, чем смог смириться с этой давно живущей в моей упрямой башке мыслью и принять её! Но сколько же я дров наломал! Через какие жернова пропустил себя и своего суслика, прежде чем понял, что без него жить — невозможно, тупо физически не получится! Потому что идиоты, как и все нормальные люди, дышат кислородом, а если его нет — подыхают.
Я открыл глаза и посмотрел на спящего Пашку: он завозился во сне, глубоко вздохнул и, убрав свою руку из сомкнутых вместе с камнем моих, повернулся на бок, подложив под щёку ладошку и уткнувшись носом мне в бедро, а вторую просунув между моей рукой и боком.
Из-за двери комнаты выглянула Тая и, посмотрев на нас, спросила едва слышно:
— Ну что? Ты закончил? Будем будить?
Пашка так сладко посапывал, что будить не хотелось. Но мы были в Безвременье, это где-то внутри до сих пор вызывало неприятные ощущения и ещё непроходящее чувство близкой опасности. Хотелось одного — поскорей выйти отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться.
Я кивнул:
— Да. Пора!
Тая наклонилась над спящим сусликом и поводила рукой, не касаясь. Пашка вздрогнул, открыл глаза и, резко приподнявшись, сел, чуть не столкнувшись головами с едва успевшей отпрянуть от нас Таей. А потом с испугом оглядел комнату и всхлипнул. Я тронул его за плечо:
— Паш…
Он порывисто обернулся, прижался ко мне, тесно обхватив руками, уткнувшись лицом в грудь. Я затаил дыхание. Растерянно взглянул на замершую с расширенными глазами Таю и осторожно обнял его подрагивающее тело. Пашка ещё сильнее приник, вжался, прерывисто вдыхая и выдыхая в мой свитер, обдавая горячей волной. Я потёрся носом о светлую, тёплую макушку и начал поглаживать напряжённую спину, стараясь хоть как-то успокоить и стараясь успокоиться сам. А сердцебиение уже начало зашкаливать от нахлынувшей тревоги. Не зная чего ждать, постарался собраться, чтобы быть готовым к любой Пашкиной реакции. Сразу перед глазами всплыла картинка:
Пашка — всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками… удар в живот…
«Гад ты, гад! Извращенец!»
Тогда, не зная, как прекратить эту непонятную истерику, я его куснул в щёку…
«Бля, ублюдок! Скотина! Никогда больше… Маленький мой, тихо… успокойся! Я с тобой… прости меня, идиота! Нахрена всё это было, ну нахрена? Блять, придурок, ничему тебя жизнь не учит!»
— Тём! — прерывисто выдохнул Пашка. — Я… я хочу домой. Я так испугался, когда проснулся… подумал, что тебя нет… что я один здесь.
Страх за Пашку, мгновенно сковавший тело, сжавший диафрагму так, что невозможно сделать вдох, начал уходить, давая возможность дышать. Я вдохнул… выдохнул…
— Паш, ну что ты, малыш? Я с тобой… мы вместе! Куда я без тебя? Счас уходим, ты только успокойся! Я с тобой… всё хорошо!
Тая не мигая смотрела на нас, сжавшись на краешке стула, боясь пошевелиться. Пашка отстранился, посмотрел на меня и согласно кивнул:
— Подожди, я сейчас… посмотреть хочу.
Он спустил ноги на пол, мельком взглянул на замершую Таю и, не сказав ни слова, направился к двери, за которой скрывалась лестница, ведущая в нашу клетку. Я было дёрнулся за ним, но Тая жестом руки меня остановила. Пашка медленно потянул дверь на себя… открыл… За дверью была кирпичная кладка. Он оглянулся на нас, а затем, отвернувшись, провёл рукой по кладке.
— Надеюсь, там никого не замуровали? — повернувшись к Тае, негромко спокойным, слишком спокойным голосом спросил Пашка и перевёл взгляд на меня:
— Тём, я хочу домой.
— Да, мы сейчас! Паш, как ты себя чувствуешь? — с беспокойством спросила Тая, вскочив со стула.
— Как я себя чувствую? — повторил за ней Пашка. — Нормально. Если кролики, у которых выпустили всю кровь, чувствуют себя нормально, то… — и, не договорив, опять посмотрел на меня:
— Тём, пошли отсюда, пока не вернулся Урод. — и к Тае:
— Где он, кстати? Он же тоже с тобой? Имей ввиду, я его задушу, если увижу.
Пашка подошёл ко мне, по-прежнему сидящему на диване с застывшим на Пашке взглядом, и, встав между коленей, притянул меня к себе.
— Я очень сильно тебя люблю, очень! — прошептал мне в макушку. — Пусть он лучше здесь не появляется, убью гада! За тебя! Идём домой, Тём!
Я обнял Пашку и посмотрел снизу вверх на побледневшее любимое лицо:
— Паш, его больше нет! Забудь о нём! Я тоже очень тебя люблю! Мы сейчас… сейчас уходим.
Тая уже ждала у дверей. Через десять минут, пройдя цепочкой через окутанную серой пеленой тумана аллею, мы зашли в дом. А ещё через час с небольшим поднимались в лифте на свой двенадцатый этаж. Пашка за всё это время не проронил ни слова, а я его не беспокоил, молча ждал. Я понимал, что это тоже нервный срыв, только в первый раз была агрессия. Сейчас же его молчание было для меня хуже, чем истерика: я не знал, как ему помочь.
С Таей, когда мы вернулись из Безвременья, Пашка больше на заговаривал, как будто её вообще не было, а сразу прошёл в прихожую и стал натягивать пуховик. Она на прощанье сказала, улучив момент, когда Пашка уже вышел во двор, чтобы я его не беспокоил, он отойдёт, просто нужно подождать. На мои извинения махнула рукой. С тем и уехали. Что называется — погуляли!
Дома он сразу прошёл в свою комнату, а мне ничего не оставалось делать, как зайти в свою. Ходил по комнате, не находя себе места: сидеть не мог, лежать — тем более. Мне нужно, просто необходимо было к нему, видеть его, помочь!
«Чем? Как помочь? Поговорить? Но он не хочет с тобой разговаривать! Да! Это была ошибка! Моя ошибка! Куда, спрашивается, нахуй торопился? Ну вот, теперь он вспомнил, теперь всё знает. Легче тебе стало? Доволен?»
Я подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу, остужая горевшую от мыслей голову.
Вдруг сзади раздались шаги, и две прохладные руки скользнули внезапно с двух сторон и сомкнулись на талии. Я застыл в кольце этих рук, боясь спугнуть. По плечу прошло тёплое дыхание… Я накрыл своими ладонями прохладные Пашкины руки и слегка сжал. Так мы стояли не проронив ни слова, и я готов был стоять так до утра: беспокойство растворилось в затопившей меня нежности к любимому существу.
— Прости… Я опять психанул, — услышал я шёпот и, почувствовав тёплое дыхание на своей шее, закрыл глаза от будоражащих ощущений: по плечам и позвоночнику волнами пробегал озноб, холодя тело и стягивая без того напряжённые мышцы. Пашка ещё сильней прижался к моей спине.
— Тём! Пошли полежим. Я соскучился.
От осторожных, ласкающих пальцев и губ течёт по телу истома, собираясь в паху горячей тяжестью. Я тянусь навстречу этим рукам и губам, а они не останавливаются, идут дальше — вниз, не пропуская ни одного миллиметра моей кожи, которая уже горит и отзывается на каждое прикосновение. Пашка неторопливо пробирается к паху, накрывает его ладошкой и слегка сжимает, а я изгибаюсь навстречу этой руке, толкаюсь в неё, ловя всей кожей, всем своим существом сводящие с ума прикосновения.
Как же я его люблю — его руки, его тело, его губы! Люблю, когда он весел, люблю когда спокоен и задумчив, люблю, когда молчит, когда психует… Люблю его характер, его капризы, люблю его глаза в язвительном прищуре и щенячьи извиняющиеся глаза тоже люблю. Люблю, как он засыпает, щекоча дыханием мою шею, как спит, посапывая в моё плечо, как просыпается… Люблю за то, что он есть, что он всегда будет, а я буду его любить, сколько хватит сил — всю свою жизнь!
Я мягким рывком уложил Пашку на спину, склонился, бережно сжав ладонями его лицо, и припал к губам, ловя прерывистое дыхание, сминая и посасывая влажные нетерпеливые губы. Но я не торопился, растягивая наслаждение, хозяйничал языком, вылизывая глубину рта, сплетая его язык со своим, посасывая и опять сминая припухлые губы, извлекая протяжные стоны, как самую волшебную музыку. Пашка то прикрывал глаза кустиками белёсых ресниц, то смотрел сквозь них затуманенным взглядом, ласково скользя тёплыми ладошками по моим рукам и плечам.
Я потихоньку продвигался вниз, не оставляя без внимания тонкие косточки ключиц, ямочку между ними, горошинки сосков с розовыми полукружьями, тазовые косточки. Прикусывал и тут же целовал нежную кожу живота, вылизывал ямку пупка и прокладывал дальше по косичке мягких светлых волосиков влажную дорожку к паху. Пашка в нетерпении уже сам подталкивал мою голову к своему возбуждённому члену, который я, поигрывая, потирал подбородком, продолжая выцеловывать и вылизывать впалый, напряжённый живот, продлевая сладкую пытку.
Суслик поскуливал, в нетерпении согнув колени, подавался вперёд и всё сильнее давил на голову, требуя всем телом главной ласки. Я ещё немножко его помучил: раздвинув пошире бёдра и обходя возбуждённого до предела Пашку-младшего, несильно начал захватывать зубами нежную кожу промежности, от чего мой сусел вздрагивал всем телом, всхлипывая на каждый укус, а я тут же зализывал покрасневшую кожицу, задевая языком поджатые яички.
— Тё-ё-м-ааа! Я щас сдо-оо-хну! — осипшим голосом жалобно пропищал мой задохлик, теребя руками простыню. — Пожалуйста, возьми-ии-и!
— Да, маленький! Как скажешь… всё для тебя! — прохрипел я, обхватывая рукой горячий со вздутыми жилками пенис и проводя языком по упругой головке.
В ответ мой нетерпеливый суслан что-то невнятно простонал и двинул вперёд бёдрами, пытаясь втолкнуться в рот ещё глубже, при этом с силой вдавливая меня лицом в пах. Я усмехнулся, слегка отстранившись, взглянул на замершего Пашку, похожего на взъерошенного птенца и стал медленно, не отводя от него взгляда, втягивать и посасывать возбуждённое естество, одновременно лаская упругую дырочку кончиками пальцев. Пашка в нетерпении выдернул из-под подушки тюбик со смазкой:
— На, смажь. Чё издеваешься? Я не могу уже…
— Как скажешь, малыш! — опять прохрипел я, выпуская изо рта влажный пульсирующий член.
Я сам уже был на пределе, желая до безумия дрожащее подо мной сокровище, но мне так нравилось слушать захлёбывающиеся стоны, так хотелось, чтобы моё солнце ещё немножечко меня поумоляло… Его прерывистый полувздох-полушёпот вызывал озноб по всему телу, жаром обдавая низ скрученного живота. Нетерпеливые, царапающие спину пальцы поднимали полчища мурашек, пускающихся вскачь бешеным галопом вдоль позвоночника.
Я с трудом оторвался от горячего тела и, выдавив немного смазки на пальцы, медленно скользнул средним внутрь сжимающейся дырочки. Пашка отреагировал прерывистым вздохом и двинул бёдрами, с силой сжимая мою руку. Я пошевелил пальцем и тут же просунул второй, неспешно растягивая по окружности и проталкивая дальше. Пашка всхлипнул и, обхватив меня за плечи, широко расставив ноги, начал двигаться вперёд, сам насаживаясь с натужным придыханием. Он вскрикивал и резко запрокидывал голову, вытягиваясь в струнку каждый раз, когда мои пальцы проводили по бугорку простаты.
Я продолжал растягивать, присоединив к двум пальцам третий, и одновременно мучить его набухший член, медленно водя по нему языком, лаская и посасывая упругую головку.
Наконец он простонал:
— Хватит, Тём. Возьми меня, или я тебя убью щас… — и, хныча, добавил:
— Измучил, гад!
Ах так! Больше я не осторожничал. Быстро убрав пальцы, резко притянул распахнутые бёдра и вошёл одним толчком. Мой хриплый рык слился с Пашкиным протяжным всхлипом.
— Давай, хочу-у-уу. Тё-ёё-м-маа-аа! Аааа-хаааа!
Я двигался, задыхаясь от нехватки воздуха, практически сложив Пашку пополам, рыча и урча, как голодный, дорвавшийся до добычи зверь, разбрызгивая капли пота с головы и мокрого лица на постель и на стонущего суслана. Пашка держался обеими руками за спинку кровати и запрокидывал голову на каждый новый толчок, воя и, кажется, уже ничего не соображая. Мы приближались к пику, и я вбивался всё резче, погружаясь до самого основания, вколачивая трепещущее тело в горячие, влажные простыни и выбивая из суслячьей головы мрачные ненужные мысли каждым жёстким толчком, не останавливаясь, всё ускоряя и ускоряя темп под непрерывные подвывания.
Это было какое-то сумасшествие, но именно оно нам давало почувствовать, что мы вместе, мы едины, и никакие силы не смогут нас разлучить, никакие Уроды нас не одолеют. А ещё я «лечил» своего суслана от нервного срыва самым простым, но самым действенным способом — любовью, доводя его до исступления и тем самым вытесняя одни сильные эмоции другими — ещё более сильными.
Пашка издал надрывный горловый звук, напрягся и выплеснулся, заливая мою грудь, свои коленки и живот тёплой клейкой спермой, захлёбываясь стоном. Я сделал ещё три резких толчка и, впившись пальцами в узкие бёдра, кончил с низким хрипом. Поцеловав поочерёдно Пашкины коленки и потёршись о них мокрым лбом, упал рядом, притянув на себя подрагивающее суслячье тело.
— Живой? — спросил я через некоторое время, ласково перебирая Пашкины вихры.
— Вроде да… ещё не понял, — утомлённо, с тихим смешком ответил он. — Ну ты сегодня да-а-ал! Я думал, умру.
— Эй! — шутливо толкнул торсом распластавшегося на мне суслика. — Эт-то что за разговоры? Я т-те дам — умру. Умиральщик мне тоже, блин! Чтобы я от тебя такого больше не слышал… даже в шутку. А то… счас ещё поддам… немного погодя.
— Не, пошли мыться и баиньки, — и, усмехнувшись, добавил:
— Только двигаться неохота.
— И не двигайся. Отдыхай. Сам своего маленького унесу и помою.
— Тём?
— Мм?
— Я себя сегодня опять вёл… как пиздюк. Не обижайся, ладно?
— Не буду. Только не молчи больше, не держи в себе. Я же рядом! Ты меня пугаешь, когда молчишь, и я не знаю, как тебе помочь.
— Тае позвоню завтра, извинюсь. Она, наверное, точно обиделась. Сходили в гости, называется! Поздравили с Новым годом!
— Паш, Тая всё понимает. Она переживала за тебя. Ей самой много досталось, так что она понимает. А ты как — только меня услышал, или всё вспомнил?
— Услышал и… кино посмотрел… немое. Твой голос слушал и картинки видел — то, что ты рассказывал, — и, тяжело вздохнув, добавил:
— Как мы всё это выдержали? Я бы ещё раз не смог.
— Забудь! Вспомнил, а теперь забудь! Как будто ничего не было.
— Нет. Не хочу забывать. Там ты был… со мной. Не хочу тебя забывать. И малышку тоже… И Настю. Она не виновата, что вампиркой родилась.
Пашка привстал.
— А сейчас она как? Ну… ей же всё время надо.
— Нет. Им надо только когда детей носят… или болеют. Ей, если что, оттуда, от них передают.
— Кто? Урод?
— Другой проводник. Урода нет больше, забудь про него.
— Потом расскажешь?
— Расскажу, когда совсем успокоишься. Ладно, пошли в ванную.
— Ты же сказал — унесёшь! — сверкнул на меня Пашка ехидным глазом.
Я сел, не отпуская Пашку из рук.
— Держись, обезьянка. Пойдём тебя отмывать.
Пашка уже почти засыпал. Я поставил его, прислонив к себе, в душевую кабинку, под тёплые струи, быстренько намылил обоих гелем, ополоснул и, завернув сонную суслячью тушку в махровую простыню, унёс в комнату. Спали мы у Пашки: мою постель нужно было перестилать, но ни сил, ни желания не было.
Утром нас разбудил звонок телефона.
– Стресс, переохлаждение, неумеренные физические нагрузки, кофе и никотин, – важно перечислял молоденький интерн. – Возможно, алкоголь… Вы принимаете какие-нибудь медикаменты?
Исли молча поднял на него взгляд, и мальчик, стушевавшись, исчез. Только тогда Ригальдо наконец заговорил:
– Почему я первый раз слышу, что у тебя больное сердце?
Они ждали своей очереди в приемном городского отделения скорой помощи. За рулем было не до разговоров. Ригальдо всю дорогу прислушивался, как Исли дышит – то редко, то очень часто. Ригальдо время от времени поглядывал на него, чтобы убедиться, что он в сознании. Исли был в сознании и, кажется, очень зол.
– Потому что раньше оно меня настолько не беспокоило? – сухо отозвался Исли. – Или потому, что это не то, чем хвастаются… новому бойфренду?
Пока Ригальдо придумывал ответ без мата, рядом возникли медсестра и санитар.
– Сэр, вы сможете сами пересесть в кресло?
Исли покорно пересел. В своем дорогом пиджаке, рослый и широкоплечий, в инвалидном кресле он смотрелся пугающе неуместно. Санитар взялся за ручки и покатил его в коридор, за пластиковые двери, открывающиеся в обе стороны, как в салуне. Ригальдо двинулся следом, как на привязи.
– Сэр, простите, вы родственник? – кто-то взял его за руку. Медсестра.
– Я… – он замялся. – Я его друг. Мы работаем вместе.
– Простите, – она улыбнулась заученно и устало. – Если вы не член семьи, вам лучше остаться здесь.
Двери «салуна» закрылись, чуть не щелкнув его по носу. Ригальдо испытал острейшее желание их пнуть. Вместо этого сел на пластиковый стул и закрыл глаза. Ему нужно было о многом подумать. Очень, очень серьезно.
Исли вышел через полчаса, прямо на ходу застегивая рубашку и распространяя резкий лекарственный дух. Он так торопился, словно за ним гнались. На его груди Ригальдо успел увидеть красные кружочки – следы датчиков кардиограммы.
– Что сказал доктор? – спросил он уже Исли в спину.
– Что инфаркта нет, – отрывисто бросил Исли. – Велел обследоваться. И гулять пешком по три мили в день. Например, подольше идти ногами от ресторана до парковки.
Ригальдо фыркнул – он знал о советах такого рода от Маргарет. И тут же насторожился:
– Даже не думай, что ты сейчас сядешь за руль!
Исли бросил на него косой взгляд, но Ригальдо успел разглядеть, что его зрачки расширены. Он приготовился услышать совет идти на хуй и сжал руки в карманах пальто. Отдавать Исли ключи от машины он все равно не собирался. Но вместо этого Исли сказал:
– Поехали домой.
***
В квартире у Исли, едва разувшись, Ригальдо направился в ванную и включил на полную мощность душ. Потом вернулся в коридор и, не спрашивая согласия Исли, аккуратно снял с его плеч пальто и убрал в стенной шкаф.
У Исли были очень холодные руки, медленные движения и удивленные глаза.
– Не надо всего этого дерьма, я не инвалид, – насмешливо сказал он, когда Ригальдо заталкивал его в ванную.
– Угу, – кивнул Ригальдо, оставив его раздеваться, и ушел на кухню, прислушиваясь к плеску воды. Потом беззвучно возвратился и постоял у неплотно прикрытой двери. В щель было хорошо видно длинное голое тело Исли, и как тот морщится, растирая себя губкой и подставляя шею и плечи под горячие струи. Ванная комната тонула в клубах пара, мокрые белые волосы липли к спине – так было и в тот раз, когда они мылись вместе, избитые. Ригальдо видел это так ясно, словно снова стоял рядом с ним, но мысль о Рождестве не вызывала в нем ярости или злости, как во все дни после похорон – только печаль. Убедившись, что Исли не грозит потерять в душе сознание и он не свалится на кафельный пол, Ригальдо на цыпочках ушел на кухню и полез в чужой холодильник. Ужасно хотелось выпить, но он решил на всякий случай оставаться трезвым. Вдруг придется вести машину, если полиция обнаружит Присциллу.
На самом деле он не верил, что это произойдет быстро.
Исли появился, когда Ригальдо уже доедал омлет. На нем было только полотенце, обернутое вокруг бедер. Едва выйдя из душа, он полез в бар и достал бурбон.
Ригальдо насторожился и перестал жевать.
– Ты пил лекарства, – на всякий случай сказал он. – Лучше не надо. Садись вот… я приготовил поесть.
Рука Исли замерла над стаканом. Он отставил бутылку и молча ушел в спальню, закрыв за собой дверь.
Да ебись оно все конем, подумал Ригальдо, тупо глядя в тарелку перед собой. Он поспит на диване в гостиной, делов-то. Даже если Исли выселит его на коврик у двери, он все равно будет делать и говорить то, что считает нужным.
Даже если уже слишком поздно что-то делать и говорить.
Настроение было хуже некуда, и он нашел на диване пульт и включил домашний кинотеатр. Уменьшил звук, потом вообще его вырубил. «Нападение трехголовой акулы» он когда-то смотрел, и в нем было много по-своему задорных шуток, но сейчас он не был настроен на богатый аудиоряд. То ли дело смотреть, как зубастые челюсти делают «клац-клац».
Сзади скрипнула дверь.
– Подвинься, – скомандовал Исли. Он бросил на диван две подушки и сложенное одеяло и направился за тарелкой. Ригальдо повернул голову, проводил взглядом его спину и подумал, что Исли и в мягких пижамных штанах смотрится не хуже, чем в смокинге, и тут же осознал, что сам так и сидит в мятой офисной рубашке. Он раздраженно стащил через голову галстук и расстегнул верхнюю пуговицу. Исли встал у него за спиной с тарелкой омлета, как на фуршете.
– Охуенное говно, – сказал через пять минут Исли про фильм. – Идеальное. Уморительно смешные спецэффекты.
Он перелез вперед и уселся на диван, очень аккуратно подобрав под себя ноги. Ригальдо смотрел на акульи проделки и думал, что все-таки на коврике у двери он бы чувствовал себя легче. Наконец он решился заговорить.
– Исли, – начал он и замолчал. Ах, черт, ну что за аутизм, почему он не может говорить ртом!
Самое странное, что Исли его понял.
– Ты хочешь сказать, что все будет хорошо, – негромко произнес Исли, глядя в экран. – Или что я не виноват. Но я виноват, Лаки прав. Я приучил Присс балансировать на краю срыва, поддерживать иллюзию нормальности в том, что врач называл «игрой в семью». Если теперь с ней или из-за нее случится несчастье… ничего уже не будет хорошо. Понимаешь?
Ригальдо молча кивнул. Чего не понять-то. Все будет плохо. Ригальдо было насрать на эту самую Присциллу, но прямо сейчас он больше всего в жизни жаждал, чтобы эта дура как можно скорее нашлась. Почему-то он чувствовал себя так, словно сидит на бомбе с часовым механизмом. И, как в хуевом кино, красные циферки знаменуют обратный отсчет.
У него мелькнула мысль, не накапать ли все-таки Исли выпить, в гомеопатической дозе, не больше, но тут Исли, ни слова не говоря, развернул большое одеяло и набросил его на колени им обоим. И Ригальдо передумал вставать. Он ощупью отыскал чужую руку и крепко ее сжал. Пальцы Исли едва заметно пожали его ладонь в ответ. Так, рука к руке, они и сидели в молчании, следя за бесчинствами акулы на атолле, и все это время Ригальдо думал, что в жизни не видел фильма приятнее.
***
В три часа ночи он проснулся от вибрации телефона и обнаружил, что телевизор все так же беззвучно работает, транслируя каких-то зомби, и что они с Исли лежат в обнимку на боку, сплетясь руками и ногами. Нос Ригальдо упирался Исли в грудь. Одетым под одеялом было жарко, он отлежал себе левое плечо, его рабочая одежда наверняка теперь выглядела, как будто в заднице побывала, но, сука, он предпочел бы лежать так еще целую неделю.
Вместо этого он с трудом высвободился, перелез через спящего Исли и сгреб его телефон, разоряющийся на журнальном столике.
– Да? – прошептал он в трубку, потирая левую руку, чтобы вернуть ей кровообращение.
– Ригальдо, это ты, что ли? – озадачилась трубка голосом Лаки. – Исли там? Он что, теперь и правда не будет со мной разговаривать?.. Он так сильно обиделся?..
– Не дури, – Ригальдо понизил голос еще больше. – Мы дома. То есть, я хотел сказать… Мы сейчас оба дома у Исли.
– Она здесь, со мной, я нашел ее! – ликующе проорал Лаки. – Ты был прав, я подумал и стал искать в местах, которые были ей дороги!
Сквозь боль в плече его слова доходили до Ригальдо с огромным опозданием, как будто шли старинной телефонограммой через океан.
Господи, подумал Ригальдо, не верю. Неужели. Он – что сделал? Он – нашел?..
– Ты шутишь?!
– Нет, я не шучу!
– С ней все хорошо?..
– Хорошо, только мы очень замерзшие! – безмятежно ответил Лаки. – Холодно было на улице! Сейчас выпьем глинтвейна и согреемся. Скорей бы уже лечь спать!
– Вот, – прошептал Ригальдо, чувствуя, как где-то останавливается запущенный часовой механизм. – Можешь же, когда хочешь. Мужик!
В трубке слышалось шуршание, плеск воды и дребезжание. И нежный, как колокольчик, голос, зовущий Лаки по имени.
– Где вы? – он бросился к письменному столу Исли, нашаривая ручку. – Назови адрес, мы сейчас приедем и вас подберем… или нет, вызови такси и вези ее к Исли – я все оплачу…
– Ну нет, – твердо сказал Лаки. – Не знаю, как вы, а я жутко хочу спать. Присцилла тоже зевает. Я позвоню утром и скажу адрес.
– Лаки! – рявкнул Ригальдо. – Какого хуя! Так нельзя! Скажи, куда ехать!
Звонок оборвался короткими гудками.
– Вот пиздюк! – Ригальдо растерянно обернулся и встретился взглядом с Исли.
Тот не спал. Сидел на диване, взъерошенный и совсем не гламурный. На его щеке отпечатался глубокий след от угла подушки. И он ничего не говорил. Не радовался и не ругался.
Телефон в руке Ригальдо снова ожил.
– Скажи Исли, что я люблю его, – быстро и неловко сказал Лаки.
Ригальдо снова покосился в сторону дивана. И выпалил:
– Что? Я не слышу!
– Скажи Исли, что я люблю его! – снова проорал Лаки на всю комнату.
– Я тебя тоже люблю, дуралей, – ответил Исли в прижатую к его уху трубку прежде, чем Лаки отключился.
– Твой племянник какой-то невероятный пиздюк, – заключил Ригальдо в полной тишине.