— Потапыч, коленвал проверял?
— Проверял. Я же, Михалыч, всю ходовую раза три разобрал-собрал так и разэтак, тудой-сюдой через это самое, — и Потапыч показал кривыми заросшими бурой шерстью лапами как именно он разбирал и собирал. — Тут не в ходовой, мне кажется, дело.
— Неужто котел накрылся? — Михалыч сдвинул на лоб очки-консервы, с хрустом почесал щетинистый подбородок.
— Если бы котел, налево его три раза, — Потапыч сплюнул тягучую от копоти и табака слюну. — Думаю, тут в мозгах все дело. Центральную систему проверять надо, а стрелка-наладчика эльфы носят по льдистой наледи вдоль и поперек. Где Мишутка, ты в курсе?
Михалыч вместо ответа скинул ватник и с ворчанием начал устраиваться на циновке у печки.
— Эй, командир, ты чего залег десять раз посохом через елку? Если жукоглазы попрут, а у нас изба не на ходу и экипаж неполный — что делать будем? Командир, ну але, ты что — в спячку собрался? Не спать! — и Потапыч для убедительности ткнул пару раз командирский бок разводным ключом.
Заходили ходуном бревенчатые стены от надсадного рева, посыпался снег с десятиметровых красавиц-елей, спряталась за тучи серебряная Луна. Тьма укрыла тайгу — только дежурный огонек на сторожевой избушке мигал неверным светом.
— Механик-водитель Топтыгин, смир-р-р-р-но! За неуважение к командиру — двадцать отжиманий. Пр-р-р-р-р-иступить немедленно.
Сопя и кряхтя, мехвод опустился на четыре лапы и начал отжиматься. К пятому разу его одышка была слышна за бревенчатыми стенами, к десятому — летящие вдалеке по своим делам вороны нервно вздрагивали и озирались на звуки тяжелого дыхания. После двадцатого — упал и замер. Только кончик бурого хвостика беззащитно подрагивал над огромной мохнатой тушей.
— Что, Топтыгин, тяжко приходится? Форму держать надо, форму. А то р-р-р-р-распустились тут без меня. Скоро в избу помещаться перестанешь.
— Но, Михалыч, — механик тяжело дышал, маленькие глазки жалобно блестели. — Ну пропадем же, надо Мишутку срочно искать, так его и этак.
— Отставить панику. Его дело молодое, придет. Если бы ты мне раньше сказал, что по его части незадача — не отпустил бы. А теперь чего, подождем, — Михалыч потянулся с громким хрустом, зевнул и взял со стола алюминиевую кружку с кофе. — Боевое дежурство у нас послезавтра, авось справимся.
— Ох, смотри, командир. Если что — я предупреждал…
Механик еще недовольно звенел ключами, когда в таежной тиши послышался хруст снега, усиленный ледяными мембранами окон. Дверь распахнулась — и в клубах плотного, как простокваша, пара ввалилась темная фигура в летном шлеме, кожаной тужурке и длинном белом шарфе.
— Ох и морозяка же на улице! — лихо выдохнул ввалившийся и потряс головой.
— Корнет, почему внешний вид опять не по уставу? — накинулся на новую жертву Михалыч.
— Но товарищ штаб-ротмистр… — корнет разом потерял лихость, сдвинул на лоб авиационные стекла — под ними оказались круглые очки в тонкой металлической оправе. Мордочка его становилась грустной, молодецкий задор в глазах сменялся тихой служебной тоской. — Но мои однокурсники все летают, работают с финистами, кондорами, альбатросами — а я из-за этих тупых лекарей должен ковыряться в куриных мозгах этой развалины!
Мишутка поправил очки, с досады пнул бревенчатую стену, избушка ответила недовольным квохтаньем.
— Отставить жалобы, корнет. Тебе сколько раз было сказано, что здесь летунов нет, не было и не надо? Пусть другие себе летают, а мы крепко стоим лапами на земле, — командир ударил тяжелой лапой по неструганым доскам столешницы, кружка с кофе опрокинулась и, весело позвякивая, покатилась в угол. — На земле, которую, прошу заметить, мы охраняем. Значит так, корнет Тотопкин. За неуставный внешний вид объявляю строгий выговор и требую немедленно привести обмундирование в соответствие. За неуважение к командиру и товарищам по экипажу в отпуск пойдете осенью, в самую распуту. А уж за избушку нашу…
— Да ладно, Михалыч, ну остынь уже, — вмешался механик. — Что ты бросаешься на всех, как тигра лютая. Может, тебе поспать? Приляг на денек, мы с Мишуткой прикроем, он как раз пока разберется — что ж она, хорошая, идти-то не хочет.
Штаб-ротмистр медленно и тяжело прошелся по комнате. Подобрал убежавшую кружку и налил до краев крепчайший кофе из термоса. Запахнул форменный бушлат на тельнике. Отрезал:
— Я уже спал на этой неделе. Хватит пока.
— Ты бы посерьезнее на раз, Михалыч. Сколько ты уже в спячке не был, лево на право?
— Сколько надо, столько и не был, — буркнул командир, отхлебывая пол-кружки за раз. — Ты, Потапыч, у меня досвистишься. С завтрашнего дня утро начинаешь с кросса полторы версты в полной выкладке.
Мишутка не удержался — хихикнул в кулак, представив грузного мехвода в полной выкладке, его скачки через таежные сугробы в колючей предутренней тьме. И тут же поперхнулся, услышав:
— А ты, корнет, если избушка к завтрему не пойдет сама, лично в постромки впряжешься и будешь первым ездовым медведем в приграничье. Понял-нет?
— Чего уж не понять, товарищ штаб-ротмистр, — вздохнул Мишутка. — Есть.
— И первым делом перед ней извинишься. Она, может, звезд с неба и не хватает — но дело знает. И, было дело, меня раненого из окружения вытащила. Две недели без корма и управления сама шла, сама от жукоглазов отстреливалась, сама дорогу искала. — Михалыч нежно погладил гладкие округлые бревна, избушка заурчала. Внутри стало светлее, печка как будто по-доброму подмигнула языками пламени.
— Ну неправ был, неправ, — заворчал корнет. Он комкал летный шлем, неловко переступал косыми лапами. Бочком подошел к печке, прижался щекой к теплому боку. — прости, Матрена. Всю жизнь, с детства о небе мечтал — а сегодня на звезды смотрел всю дорогу… — печка пощелкивала дровами, в трубе завыл ветер. Свет мигнул, как бы говоря: «Ладно, чего уж там. Проехали.»
— Вот и славно, — хлопнул лапами Потапыч. И безо всякого перехода спросил: — А что у нас на ужин сегодня?
— Пирожки горя-я-я-чие, с повидлой, с капустой, с мясным фаршем, со всякой требухо-о-о-ой, — затянула печка.
— Понятно, — разочарованно протянул мехвод. — Стандартный рацион. Неужто для праздничка ничем не порадуешь?
— А что, уже новолетие? — подозрительно уточнила печь, заполошно закудахтала: — Али я обсчиталася? Михайла Потапыч, новолетие уже сегодня, а я опростоволосилася?
— Уже, Матренушка, уже, — подтвердил мехвод.
— Несомненно, — припечатал командир.
— Ох соколики мои родные, ох медведушки косматенькие, а я-то дурочка старая, обсчиталася… Правильно Мишутка, сыночек, меня обругал давеча мозгами куриными, — запричитала избушка. — Сейчас сообразим зайчатинки, варенье у меня малиновое в третьем отсеке еще литра три осталось, меду было пол-бочонка.
— Ты, Матрена, не темни, — прорычал командир и улыбнулся, — давай, признавайся, есть еще?
— А на дежурство? — строго спросила изба.
— А когда нам это мешало? — парировал Мишутка. — Выдавай уже, тетя Матрена. Не томи.
— Ох, проказники, кран откройте да набирайте: что же с вами делать-то?
— Накормить, напоить, да спать уложить, — хохотнул корнет.
— Не спать! — рявкнул командир. — На нас, шатунах, все приграничье держится. Но по первым двум пунктам возражений нет, праздник надо отметить. Эх, что есть в печи — все на стол мечи.
Пока подходили в печи лакомства, Потапыч тщательно убрал со шкуры потеки смазки и угольную копоть. Засаленный комбез сменился бушлатом с тремя шевронами на рукавах. Мишутка под строгим командирским взглядом тоже надел форму — но не удержался, вокруг шеи все равно намотал длинный шелковый шарф ослепительной белизны.
Командир лишь махнул лапой. Набил трубку, затеплил от уголька. Густой ароматный дым поплыл к сизому потолку.
— Мишань, ты бы покопался пока в ячейках ЧПУ. Надо же узнать, почему мы без задних ног третий день сидим. Потапыч вон говорит, с ходовой все чисто.
— Да копался я, Иван Михайлович. Я уж и так и этак, со словами, как говорится, и без слов. Хоть тресни, нейдет, проклятая.
— Я все слышу, — прокудахтала избушка.
— А раз слышишь, ответь, тетя Матрена. Ну по-человечески просто скажи, что не так?
— Не могу сказать, касатик. Вот хотела бы, а не могу. Держит что-то. Ох, ноженьки не несут никуда с этого самого места. Как пришли сюда позавчера, с патрулирования возвращались, так и нейдут. Как будто жду чего-то, а чего — сама в толк не возьму.
— Сидим, растудыть посередке двадцать, сидим, ждем, — топнул Потапыч. — А чего ждем? Второй раз за три года на том же, пятое на девятое с половиной по черепу, месте.
Командир хлопнул себя лапой по лбу:
— Так вот оно что! То-то я смотрю, места знакомые. Матрена, ты, что ли, Снежка ждешь-поджидаешь?
Печка вздохнула:
— Ох, милаи… наверное, его, сердечного. Жду-пожду, а чего жду, и сама не знаю.
История эта случилась, на третий день после того, как выпускник летной Академии Тотопкин прибыл к месту службы. Возвращаясь из дозора, сделали привал на заснеженной поляне среди елей и сосен. Такая же колючая, неуютная тьма окружала избушку, снег в дежурных огоньках искрился недобрыми вспышками — а сверху иглами нависали холодные равнодушные звезды.
Изба мирно паслась, разгребала четырехпалыми стальными лапами рыхлые сугробы. Мишутка только начинал осваиваться с управлением, постоянно получал нагоняи от Михалыча — и не сразу заметил, что мерное квохтанье сменилось каким-то истеричным кудахтаньем.
Выскочив за порог, экипаж увидел, как какой-то округлый предмет, похожий на обтесанную глыбу льда, скрылся под бревнами. Изба потопталась в снегу, села прямо в сугроб — и никакие понукания не могли согнать ее с места.
— Не могу, касатики. Вот что хотите со мной делайте, не могу, — отвечала она на все вопросы.
Таинственным предметом оказалось огромное яйцо, мраморно-белое, с темными прожилками.
— Понятно, — протянул Потапыч, откладывая лопату. — У ней с неделю как, три на двадцать, кладку забрали в инкубатор. Вот она себе и нашла замену.
— И что теперь делать? — поправил непривычные еще очки Мишутка.
— Ты, корнет, у нас спец по мозгам — тебе и думать, — отечески проворчал командир. — Тягач сюда точно никто не погонит, да и не пройдет он. Придется самим. Не бросать же ее здесь.
Михалыч связался с командованием, доложил — и получил три дня сроку на устранение. Но на попытки подкопаться к яйцу избушка реагировала агрессивно, шипела печкой, разбрасывала угли. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы корнет не придумал поднять температуру в котлах до красного уровня.
— Умно, — похвалил командир. — Или к концу третьего дня у нас будет неведома зверушка, или шикарный омлет. Из двух зол лично я бы предпочел омлет, — и он плотоядно облизнулся.
Матрена обиделась. Три дня экипаж сидел на пригоревшем ржаном хлебе — но к концу третьего своенравная наседка начала мелко подрагивать. Потом встала с насиженного места и отошла на пару шагов. В ее квохтанье появились ликующие нотки.
— Есть контакт! — предположил Мишутка — и в одном тельнике прыгнул за порог.
В снегу на проталине, среди мраморных обломков яйца и начавшей пробиваться зеленой травки копошилось небольшое белое существо с нелепо-короткими передними лапками и массивным хвостом. Ящерица — не ящерица, дракон — не дракон, кенгуру — не кенгуру. Детеныш жалобно пищал, пытался подняться.
Корнет улыбнулся и протянул лапу, чтобы помочь. Хорошо, что рефлексы в норме — успел отдернуть и долго оторопело смотрел на загадочное существо. Со стороны избушки донесся веселый гогот: старшие товарищи оценили юмор ситуации.
— Ты одеяло на него накинь, так его тридцать, — подбодрил механик. — Или ватник.
— А лучше и одеяло и ватник, — серьезно предложил Михалыч. — Замерзнет же животина. Маленький. Жалко.
— Да вы что, товарищ штаб-ротмистр! — опешил Мишутка. — Он же нас ночью загрызет. Совсем дикий, видите же.
— Дикий, — подтвердил командир. — Но симпатичный. Берем, я сказал.
Командир сказал — делать нечего, пришлось брать. Конечно, и одеяло и ватник были порваны в мелкие лоскуты: зубки у белого ящера оказались мощными и острыми, как обоюдоострая бритва.
К вечеру, прибыв в расположение части, мехвод и стрелок-наладчик походили на бурые елки — такой густой слой зеленки покрывал раны и островки вырванного «с корнем» меха. А Михалыч только курил вечную свою трубку — и в лукавых глазах теплилась улыбка.
Избушка же сменила гнев на милость. Из печки один за другим появлялись деликатесы, о существовании которых в поваренной программе никто и не подозревал: окорока, печеная оленина, бараньи отбивные, почки-соте, творожная запеканка с нежнейшим сырным кремом и даже фруктовое желе.
Конечно, экипаж понимал, что перепадает им от щедрот не просто так, и малыш целый день чавкал в углу на теплой подстилке у печи, грелся. От первоначальной дикости его не осталось и следа — в тепле, холе и неге он стал ласковым, как котенок.
За это да за ослепительную белизну глянцевой шкуры назвали его Снежок. Был он любимцем не только экипажа — вся часть носила неведомому зверю гостинцы. Весной отдали в школу дрессировки. Вместе с приграничными хасками Снежок овладевал премудростями, грыз гранит науки — и закончил первым в выпуске.
К августу ящер вымахал до половины медвежьего роста, а по осени затосковал. Брать с собой на задания его стало уже невозможно, в боевой избушке каждый квадрат площади ценен и учтен — а однажды, вернувшись из дозора, экипаж не нашел его.
— Ушел в тайгу, — разводили лапами сослуживцы. — Остановить? Да как его остановишь — зубы-то отрастил, видали какие? С палец длиной.
— Но пропадет, налево пополам, в тайге животина! — убивался Потапыч. — Замерзнет зимой, сбоку чет на нечет!
— Ничего, — утешал командир. — Это наш ящер, приграничный. Под избой самоходной родился, у боевой печи выкормлен. Не пропадет.
Утешать-то он утешал, но именная трость со свинцовым набалдашником, которую Снежок так любил носить за ним в долгих лесных прогулках, с тех пор куда-то запропала. Михалыч очень ей дорожил — подарок от ректора к годовщине выпуска — но на неловкий мишуткин вопрос бросил коротко: «Потерял», — и посмотрел так, что вопросов больше не оказалось.
И вот, они стоят на месте, где было найдено то самое яйцо.
— Может, взять лопату да поковырять в сугробах? — задумчиво спросил Мишутка.
— Брось, корнет! Ерунда. Два раза в одну воронку не падает.
— Ну тогда я просто не знаю, что делать, — стрелок-наладчик снял очки, подышал на них, сосредоточенно потер о шерсть на запястье. — Просто не знаю!
— Что делать, что делать, тудыть на землю об пол, — передразнил Потапыч. — Старый год провожать, вот что. Накрыто давно, выдыхается.
— Старый год не грех проводить, — уселся за стол командир. — Мишань, я что-то накинулся на тебя сразу, ты уж прости старика. Самое главное забыл спросить. Как супруга-то? Дозвонился? Можно поздравить?
— Никак нет, — загрустил корнет. — Зря только топал через тайгу к расположению.
— Не соединили?
— Соединить-то соединили, а толку? Ничего не известно, очень затяжные роды.
— Ну, чтобы все хорошо было, — выдохнул первый тост Михалыч.
Чокнулись, глухо звякнули кружки. Выпили залпом.
— На здоровье, касатики. И тебе Мишутка, чтоб сынок здоровый был, сильный.
Корнет замялся, закашлялся — и за этим кашлем не сразу услышали зуммер вызова.
Иван Потапыч поднялся с ворчанием: «Кого еще на ночь новогоднюю глядя несет?»
Но уже через мгновение вытянулся в струнку:
— Слушаю, товарищ командующий!
Минуты две он стоял, периодически повторяя: «Так точно, товарищ командующий!», «Да, товарищ командующий!», и «Вас понял, товарищ командующий».
Потом рявкнул во всю мощь медвежьих легких:
— Есть держаться, товарищ командующий! Даю отбой.
В медведе, который повернулся к экипажу, уже не было ни искры вялости, сонной ленцы и покровительственного тона. Подтянутый, сосредоточенный офицер, глаза блестят, все движения точны и быстры:
— Экипаж гвардейской избы, мы немедленно приступаем к выполнению боевого задания. Топтыгин, слушай мою команду: самый полный вперед, курс на Калинов мост, через пятнадцать минут надо быть там.
— Товарищ командир, но изба же не на ходу!
— Поставь на ход. Матрена, брось дурить! Это приказ, выполнять!
Мишутка метнулся к приборам, быстро пробежал когтистыми пальцами по клавишам, улыбнулся:
— Есть контакт, товарищ командир. Топтыгин, от винта!
Топтыгин уже сидел у рычагов. Через миг избушка подскочила и, вздымая снежные водовороты, неслась к цели. Неимоверно шатало, но медведи были привычны к тряске. Перед тем, как по уставу на период боевых действий Мишутка отключил голосовой модуль, они услышали:
— Что же я, не понимаю, приказ есть приказ, что уж тама…
Михалыч продолжал:
— Итак, довожу обстановку: сейчас двадцать три часа две минуты. По данным разведки ровно в полночь в районе Калинова Моста жукоглазы попытаются прорвать Периметр и, форсировав реку Смородину, создать плацдарм хаоса на территории Космоса. Хотят воспользоваться тем, что главком в этом году для выполнения ежегодных обязанностей и обеспечения безопасности доставки подарков принял решение занять силы, свободные от несения боевого дежурства по охране надпространственной границы в боевом охранении. Были сигналы о возможных провокациях. Сейчас поздно их возвращать, они уже в пути — да и полностью исключать нападения на конвой с подарками нельзя. Остальные подразделения и экипажи выполняют задачи по охране надпространственной границы — или находятся слишком далеко от предполагаемого места прорыва. У моста заняла позицию стрелковая рота лейтенанта Михайлова, он поступает в наше распоряжение. Наша задача — остановить и локализовать прорыв, не допустить образования плацдарма и продержаться до подхода основных сил. То есть, до рассвета. Вопросы есть?
— Так точно! — Мишутка озабоченно чесал в затылке, — а командование в курсе, что нас здесь не рота, а одна избушка всего, и то случайно оказалась?
— В курсе, — штаб-ротмистр четкими движениями проверял боекомплекты картечниц, систему наведения основного калибра и приборы слежения. — Но что это меняет? Кроме нас, товарищи, некому. Приказано держаться. И мы, черт возьми, будем держаться!
Командирский кулак тяжело упал на стол, среди остатков пиршества.
— Да, Мишань — тебе личное послание от Старика. Все хорошо. Сын родился. Супруга жива, здорова. Спит. — Командир улыбнулся: — Поздравляю. Есть время придумать имя пацану, а?
— Точно так, товарищ командир, — смутился Мишутка, — время есть.