Мне было страшно, я испытывала нешуточный страх перед будущим, которое вот так передо мной открылось, я боялась морского путешествия, боялась огромного золотисто-красного корабля, и трудно было бы ожидать, что я, девочка пятнадцати лет, изгнанница, среди чужих людей, говорящих на незнакомом языке, найду в себе силы жить дальше, да еще изучать этот пугающий новый мир. Что я пожелаю поближе узнать этот странный, шумный перекресток, разглядеть это много цветное, многоликое скопление, смешение лиц, пряностей и языков.
В марсельском порту можно было увидеть много интересного, экзотического, даже чудесного. Все страны и континенты пребывали там в миниатюре, в своем символическом воплощении, посредством яркого тюрбана или музыкального инструмента с длинным грифом и заунывным звуком. Позже я узнала, что это индийская систра.
Но я почти ничего не видела. Я пряталась в каюте, тряслась и ждала команды: «Отдать швартовы!», которая навеки изменит мою жизнь и лишит меня всего привычного и родного.
И когда это произошло, когда прозвучала команда, когда загремела якорная цепь, мне показалось, что это рушится и дробится вся моя прежняя жизнь, мое спокойное беззаботное существование, мое детство, мои мечты, и все, что мне прежде было так дорого. Я уезжаю и больше никогда никого не увижу.
Не увижу мою бабушку, не увижу толстуху Мишель, не увижу мою мать, не увижу Францию. Детство кончилось. Пришло время взрослеть.
* * * * *
Всё просто, когда нет выбора. Мир прозрачен и ясен. Белое – черное. Жизнь – смерть. Нет полутонов и сомнений. Путь только один, с него не свернешь. Как легко, как просто. Ты один, а вокруг враги. Занесенные клинки и взведенные пистолеты. Хищники с голодной желтизной в глазах. Ядовитые змеи. Один единственный шаг с отведенного пути, и он станет последним. Выбора нет.
Нет отвлекающих, разнящихся мелочей, нет дилемм и загадок. Только выжить. Одна единственная путеводная мысль, мелькающая вдоль стен лабиринта. Выжить, только выжить.
Все сводится к первозданной цели. Все решения принимаются сразу, без колебаний. Все дополнительные условия и оговорки безжалостно выносятся за скобки, дабы знак равенства вел к оголённой единице. Жизнь.
Или двойке. Жизнь не только твоя, но и вверенного тебе существа. Ребёнка. Это и вовсе сводит все возможные вариации к нулю. Своей жизнью можно играть, вертеть её как блестящий шар из слоновой кости, взвешивать, подбрасывать, даже целится этим шаром в угол, а при стойкой неумелости в игре и отвращении можно разбить этот шар или выбрать другой, чёрный.
И навсегда избавится от необходимости выбирать.
Но вторая жизнь, привязанная к тебе, дарованная тобой, лишает даже этой иллюзии. Только обороняться, платить и отступать. И снова ждать нападения. Потому что по другую сторону враги, змеи, волки и тигры.
Что же делать теперь? Все изменилось. Я потерян в этом новом, многоцветном мире. Этот мир не только обрел все оттенки и полутона, но и распался на множество фигур.
Тропинки разбежались и спутались, как паутинки в лесу. И каждая из этих дорог равноценна. Какую же выбрать? Как поверить в то, что обочина не щетинится ржавыми гвоздями и кольцами оков? Как узнать, что там, по другую сторону, не утыканное шипами пыточное ложе, а мягкая трава?
Достаточно сделать шаг и удостовериться, но я не из тех, кто склонен питать надежды. Я давно разучился. Я слишком часто убеждался в обратном: в том, что дверь заперта. И по прошествии стольких попыток, я уже не пытаюсь ее открыть.
Даже если пол будет гореть под ногами. Даже если сама дверь, скрипнув, медленно отворится, и за створкой мелькнет свет, я не пошевелюсь. Пусть за дверью звучат голоса.
Пусть будет весна, свечи каштанов, пробудившееся после зимней дремоты солнце, пусть будет радость, любовь, я и шага не сделаю, буду сомневаться, ибо это слишком прекрасно, слишком невероятно, слишком божественно, чтобы оказаться правдой. Я не поверю.
Зачем она это делает? За что? Чего она хочет? Жанет, самозванка д’Анжу, дочь королевской фаворитки. Кто она? Друг или враг? Я увидел её сразу, едва лишь пелена рассеялась.
Серая пелена беспамятства с багровой прожилкой боли. Жанет была совсем рядом. Сидела как-то неловко, сгорбившись, на низеньком табурете, будто её мучила внутренняя боль, которую она пыталась преодолеть.
На ней не было ни подбитого лисьим мехом плаща, в котором я так часто вспоминал её, ни зеленого шелкового платья, в котором она прошла сквозь стены моей темницы.
Она была одета во что-то тёмное, безликое, и в то же время уютное. Совершенно ей неподходящее.
Всё же я сразу узнал её. Потому что узнал бы её где угодно.
Узнал бы по форме её рук и округлости плеча, по пробору в рыжих волосах, по манере держать голову, по линии подбородка и взлету скул. Её ни с кем не спутаешь.
Я столько времени провел, вспоминая и представляя, по тысяче раз воспроизводя каждый её жест. А чем ещё заниматься узнику в его темнице?
Вспоминать свой единственный рассвет. Черпать в нем силы для затянувшейся ночи, для затмения, которое никогда не кончится, и пытаться жить.
Я призывал этот образ в минуты слабости, я вспоминал, что на свете, вопреки его враждебности и жестокости, есть кто-то, кто был добр ко мне, кто испытывал ко мне пусть и не любовь, но сострадание, кто готов был помочь, кто искал для меня выход из лабиринта. Как я мог ее не узнать?
Да, я её узнал, но был уверен, что вижу призрак. Еще один фантом, дарованный памятью. Или передышка, которую даровали демоны, краткий обман.
Желают насладиться тем заблуждением, которое я испытаю, а затем, с торжествующим гиканьем, скинут маски. Я понимал, что не должен верить. Я вижу призрак, готовый в любое из мгновений рассеяться, обратиться в дым.
Но даже если так, я все же могу на неё смотреть, я волен помнить. Воспоминания принадлежат мне, их у меня никто не отнимет. Даже если отнимет жизнь.
И я смотрел. Старался даже не дышать. Пусть демоны думают, что я ничего не помню, что я лишился разума. Если я не буду шевелиться, то не потревожу тонкую эфирную структуру образа. Но она пошевелилась сама, и от движения не потерпела ущерба.
Её лицо не осталось безучастным и неподвижным, как у бесплотного призрака. Я увидел недоверие и радость. Как две вспышки.
Она была очень близко, и черты её становились все яснее, все отчетливей. Кожа светилась изнутри матовым теплом. Она была живой.
Я закрыл глаза, снова открыл. Она не исчезла. Я услышал её голос, увидел, как приподнимается её бровь, как наливаются тени у неё под глазами, как проступают в полумраке веснушки.
Те самые, которыми я любовался и касался губами. Сомнений больше не было. У призраков не бывает веснушек.
Это Жанет. Я жив. А то, что я принял за адские своды, за котловины и впадины, где воют и терзаются несчастные души, оказалось городской лечебницей.
Впрочем, я был не так уж неправ. Отель-Дьё. Если и не сам ад, то его ближайший филиал. Падающий на лицо снег был настоящим, и серое небо над запрокинутой головой, и даже парочка черных птиц под отечными облаками, и холод, и сухая солома, и жажда. Все было настоящим.
Я не впал окончательно в беспамятство и что-то видел. Ещё я помню реку, наполненную костями и чёрным пеплом. Это уже бред. Я оказался на дне этой реки, и меня засыпало пеплом. Бездонное холодное небо над почерневшим вымершим городом и долгожданный покой.
Вероятно, тогда я и был ближе всего к смерти. Этот чёрный пепел поглощал меня, изменяя мою природу, разнимая на бесчувственные пылинки, которые ветер разнесет по вселенной.
Но растворения не произошло, ибо меня кто-то позвал. Позвал и не позволил заснуть, позвал ласково и настойчиво. Видения стали меняться.
Я внезапно увидел огромную книгу, похожую на географический атлас. Я даже вспомнил эту книгу! Она стояла на полке в кабинете отца Мартина.
Огромная, тяжелая, с медными застежками. Кожаный переплет иссохший, в морщинах, будто лик древнего пилигрима. В перерывах между зубрёжкой латинских глаголов и чтением посланий апостолов я потихоньку стягивал эту книгу с полки и устраивался в закутке между сундуком и стеной так, чтобы меня не было видно от двери. Открывал книгу и разглядывал карты.
Мне мало что было понятно. Мой мир прежде имел крошечные размеры, умещался в пределах Латинского квартала и немного захватывал правый берег Сены, с ратушей и Центральным рынком. Он даже не простирался далее городских ворот.
В точности как у Плутарха: «Далее безводные пески и дикие звери» или «Болота Мрака». Моего воображения не хватало вообразить даже эти болота.
Там клубилось нечто совершенно бесформенное. Или вовсе ничего не существовало.
Но какая-то книга утверждала, что это совсем не так. Что там вовсе не безводные пески или бесформенный мрак, там есть какие-то страны, есть города, есть люди. Там есть необъятные просторы, заполненные водой, и её так много, что до ближайшего берега надо плыть целые недели.
И что люди даже умирают от голода и жажды, — жажды в окружении воды! – так этого берега и не достигнув.
Мой полудетский разум, разум невежественного подростка, не в силах был постичь этих масштабов.
Я изумленно, недоверчиво разглядывал морские карты, береговую линию континентов, и у меня голова шла кругом. Ибо там утверждалось, помимо всего прочего, что Земля, мир созданный Господом, имела форму шара! Земля круглая!
Как это — круглая? А как же люди с другой стороны? Они, что же, ходят вниз головой? Или они ходят на руках? Непостижимо и невероятно! Я ничего не понимал, но как зачарованный снова и снова прятался в своем убежище с этой книгой, разглядывал миниатюры, на которых огромные морские чудовища пожирали целые корабли.
Отец Мартин, в конце концов, застал меня за этим занятием и, пряча улыбку, посоветовал побыстрее освоить латинские спряжения и выучить побольше слов, а, чтобы мне было к чему стремиться, взялся по вечерам читать мне эту книгу вслух.
Он называл имена великих сподвижников истинной веры, несущих слово Спасителя к дикарям и язычникам. Я слушал его истории как волшебные сказки. И очень скоро сам достаточно освоился с латинским текстом, чтобы читать книгу не украдкой, а как учебник. Отец Мартин даже временами экзаменовал меня на знание имен и дат.
Та книга была моим проводником в мир мальчишеских грез, манила к подвигам и приключениям. Она осталась где-то в епископской библиотеке и, возможно, брошена кем-то по невежеству в огонь. И вдруг, в своих блужданиях по запредельному, на приграничной полосе бытия, света и тени я вновь держал ее в руках.
Я узнал её, хотя она была другой, легкой, и страницы сияли как самый драгоценный шёлк, шелестели мелодично и взлетали от прикосновения мысли. Вновь мелькали знакомые миниатюры…
Вздыбленные, в белых венцах, волны, натянутые паруса, блестящие на солнце весла, морские чудовища, изогнувшие драконьи шеи…
Но картинки были живыми! Все морские карты были не сухими лаконичными чертежами, а живыми полотнами!
Океаны между континентами перестали зиять пустотами, а налились лазурным цветом. По их поверхности бежали волны, и солнце, ликующее, новорожденное, шаловливо плескалось в этих водах, расколовшись на мириады отражений. И точно так же, как когда-то мой приемный отец, кто-то рассказывал мне об этих неведомых странах, о таинственных берегах, о силе и ярости моря, о тех, кто бросает вызов его могуществу, побеждает и гибнет.
Некогда урезанный, заключенный в безрадостную плоскость, мир вдруг развернулся в невероятную панораму событий. Этот мир был полон чудес. Он обратился в неисчерпаемую сокровищницу, в шкатулку, испещрённую письменами, откуда рука Бога извлекает восхитительные поделки и всевозможные сладости.
Этот мир звал меня, он требовал, чтобы я выбрался из уютного могильного склепа и отряхнул с лица пепел, он заклинал меня протереть глаза и вдохнуть полной грудью. Встать и идти.
Потому что я должен был выйти из обугленного города и читать свою книгу дальше.
Я переступил тонкую грань и не сразу распознал разницу. Сон или явь? Представшая мне реальность разительно отличалась от прежней. Даже пугающе.
Жанет не растворялась, не уходила. Напротив, возникший раз силуэт обретал плоть. Она говорила со мной! Все вокруг наполнялось смыслом и звуками. После оглушительной тишины на меня обрушился давно забытый шум города. И на какой-то миг я даже стал путать время.
Очень давно, по ту сторону всех утрат и печалей, я просыпался от этого шума: от грохота колес, от хриплых сорванных голосов уличных торговцев, от звона подков, от брани лакеев и проклятий их господ. Стучали плотницкие молотки, жены лавочников окликали друг друга, смеялись и визжали дети.
Ничего не изменилось. Это был тот же огромный, беспокойный, многорукий и многоголовый великан.
Может быть, и не было ничего? Мне все приснилось?
Может быть, сейчас я открою глаза и увижу рядом Мадлен, а прямо над головой скат крыши епископского дома? Мадлен спит, уткнувшись носиком мне в плечо.
Но заблуждение длилось недолго. Болезнь напомнила о себе мучительным кашлем.
И тут же чья-то рука, скользнув под мой затылок, приподняла мою голову, а другая рука поднесла к моим губам сладкое, согревающее питьё. Мне сразу стало легче, я перестал задыхаться и смог открыть глаза.
Это снова была Жанет. Снова настоящая. Снова живая. Демонская шутка затягивалась.