Неведомые авторы проявили изобретательность.
Кроме Жанет был еще высокий худой мужчина в цветастом шейном платке. Он ругался по-итальянски.
Я внезапно узнал его. Боже милостивый, да это же тот лекарь, который лечил меня от мигрени! Как же его звали? Кажется, Липпо. Он личный врач Жанет д’Анжу.
Она каким-то образом тогда подстроила, чтобы он осмотрел меня. Сколько же ночей я ломал голову над тем, зачем ей это понадобилось!
Но есть и незнакомый мне персонаж. Такая же высокая, худая смуглолицая женщина. Очень похожа на Липпо.
В первый миг я подумал, что это он с какой-то целью обрядился в клетчатую юбку и передник. Я пребывал в этом убеждении до тех пор, пока не увидел их вместе.
Женщина оказалась сестрой Липпо. Голос у неё был низкий, гортанный. И она тоже ругалась по-итальянски. Руки у неё были сильные и очень умелые.
Она ловко меняла мои простыни и влажные от испарины сорочки. Мою воспалённую кожу она протирала каким-то душистым травяным настоем, и каждый раз после этой процедуры я чувствовал себя будто заново рожденным.
Сестра Липпо, Лючия, проводила со мной большую часть дня. Когда она отлучалась вниз, на кухню, её сменял Липпо. Он беспрестанно колдовал надо мной.
Но я был слишком слаб, чтобы приподнять голову и понять смысл его действий. Сил хватало только на то, чтобы разомкнуть веки. Казалось, ресницы выковал из свинца неведомый кузнец, и они, как крючья, цепляются друг за друга.
Я угадывал звуки, прикосновения и вкус снадобья. Я слышал запахи неких лечебных смол и незнакомых трав, из которых мне была знакома только полынь.
Как в первую нашу встречу я мало что понимал в его лечебных манипуляциях, которые отдавали языческой магией. На моём больном полубесчувственном теле он находил какие-то точки и соединял их в узор, нанося линии приятно тлеющим на коже бальзамом.
Это тепло, казалось, просачивалось внутрь и медленно подтапливало болезнь, как залежалый в подвале лёд. А через час моя сорочка становилась мокрой от брызнувшей испарины.
Слабость усиливалась, но это была приятная слабость. Был изгнан ещё один из множества демонов.
А к вечеру вновь появлялась Жанет. И я метался в своей клетке сомнений. Я знал, что есть Липпо и есть его сестра. У них могут быть причины возиться со мной. Но Жанет…
Под вечер у меня был жар, лёгкий озноб, и я немедленно поместил её образ в галерею видений, сотворенных отравленным мозгом. В этой комнате, если озноб усилится, я мог бы увидеть и Мадлен, и отца Мартина, и даже своего новорожденного сына, который за это время значительно вырос.
Я как-то позволил себе помечтать и увидел его и Марию играющими, шлепающими по лужам под весенним дождём. Видение было таким ярким, что я улыбался как безумный.
А может быть, я и был безумен, когда придумал все это. Жанет такой же плод моего воображения. Хмелеющий от лихорадки разум, вскипая, путает сон и явь, сплетает их воедино. Ну и пусть.
У него это неплохо выходит. В руках у неё было нечто схожее с рукоделием. Хотя скорее для видимости, чем для настоящей работы. Что-то совсем простое, для занятия рук.
С одной стороны, её освещал камин, а с другой стороны масляный светильник, который она спрятала за настольную ширму, расписанную на восточный манер диковинными птицами. Её рыжие волосы, которые на солнце готовы были уподобиться пламени, высоко подняты на затылке, что придает ей вид строгой, учёной дамы.
И платье у неё из неброской тонкой шерсти. Я украдкой наблюдал за ней и думал, какая из них мне нравится больше: та, что предстала передо мной в зеленом сверкающем шёлке, с изумрудами в волосах, или эта, без украшений, без блеска и величия.
Пожалуй, я выбрал бы эту, в неё легче верить. Но и та, первая вызывала легкий мечтательный озноб.
Веки наливались тяжестью, но я боролся со сном. Кто знает, возможно, мне больше не представится случай лицезреть её так близко.
Жанет время от времени отвлекалась от своего занятия и бросала в мою сторону тревожные взгляды, но мне удавалось скрывать свою затею. Даже кашель меня щадил. Но все же она меня раскусила.
Я любовался её пальцами, припоминая, где она касалась меня. И увлекся. Довольно странное занятие для полуживого, истрёпанного болезнью существа.
Но слабость и греховность нашей плоти неистребимы. Она поймала мой взгляд, и я невольно испугался того, что все испортил, нарушил своей неловкостью тонкий узор эфирных струн, из которых складывается желанный рисунок.
Но Жанет не исчезла. Напротив, она приблизилась, она говорила. Что-то спрашивала, но я ничего не понимал. Я снова боялся совершить неловкость.
Она гладила мою руку и говорила. Теперь это точно был сон. Он повторился, тот самый, что заставил меня уйти из вымершего города. Это её голос! Это она звала меня!
Я слушал и снова видел всё, что она говорила. Снова оживали страницы старинной книги, только теперь её держала в руках тоненькая рыжеволосая девочка-подросток.
Я видел, как эта девочка, пряча слезы и страх, отправляется в дорогу, как она едет по пыльной дороге Прованса в разбитом экипаже, совсем потерянная, рядом с малознакомой дамой; как она, споткнувшись, взбирается по сходням на корабль и затем, решительно сжав кулачки, вскинув голову, смотрит на удаляющийся берег.
Я видел, как она украдкой смахивает слёзы, как сидит, сцепив пальцы, и с тоской прислушивается к вою и хохоту стихии за бортом; как достает со дна единственного кофра, где хранится несколько поношенных платьев, старую куклу и прячет лицо в пыльном кукольном парике.
Я слышал, как отчаянно, по заячьи, стучит её сердце, когда корабль, наконец, входит в порт, и как она молит Господа дать ей силы держаться спокойно и с достоинством.
Потому что она принцесса, дочь великого короля, пусть незаконнорожденная, пусть едва признанная, но всё же принцесса, а принцесса всегда встречает свою судьбу с гордо поднятой головой и сухими глазами.
А потом я всё же уснул и разбудил меня уже Липпо.
Я без сомнения выздоравливаю и чувствую, как это приятно. Но это еще самое начало. Попытка приподнять голову с подушки заканчивается чернотой.
Но я чувствую что-то похожее на голод, и Лючия кормит меня бульоном. Вкус я чувствую только наполовину. И всё же он удивительный.
Это вкус жизни. Я действительно жив. И моё тело постепенно расправляется и обретает чувствительность. Когда Лючия в очередной раз меняет мою сорочку, мне удается приподнять голову и бросить взгляд на свои руки и ноги. Как же я отвратителен и жалок! Я буквально высох. Груда костей, обтянутая бледной, воспалённой кожей.
С особым интересом я смотрю на ту руку, которую предшествующей ночью держала Жанет. От худобы кисть руки кажется непропорционально большой, плоской и неуклюжей. Анатомическое пособие, а не рука.
Как она могла прикасаться к этому рукой? Как могла смотреть на меня? Сбившиеся, свалявшиеся волосы, на подбородке щетина. Как же стыдно!
Нет ничего более унизительного для мужчины, чем предстать в таком жалком облике перед женщиной. И не просто женщиной…
Эта женщина — Жанет д’Анжу, княгиня, дочь Генриха Четвертого. Господи, да лучше б я умер.
Лючия, видимо, догадывается о моих мытарствах и моей стыдливости, ибо что-то ободряюще мурлычет по-итальянски. Похлопывает меня по руке. Ладонь у нее широкая, как лопата, шершавая, с суставами, вздутыми от бесконечной стирки.
Столько труда! И ради кого? Ради меня, ничтожного. Лючию сменяет Липпо со своими снадобьями, обжигающим питьём и золотыми иглами.
Неужели и Жанет придет? Едва сумерки сгустятся, а колокола призовут к вечерне, моя болезнь вновь сыграет шутку.
И она приходит. Больше не прячется за расписную ширму и не занимает себя ложным рукоделием. Она разгадала мою игру и потому сразу принимает правила.
Я хочу, чтобы всё повторилось, чтобы, как и в прошлую ночь, она говорила со мной, а я буду слушать и грезить под её голос, ловить каждое слово и наделять его округлым сияющим образом, наделять этот образ душой, характером и мечтами.
Я буду прослеживать пути своих персонажей, страдать и радоваться вместе с ними. Благодаря её голосу, мелодичному и таинственно приглушенному, я окажусь в запретном саду её воспоминаний и буду читать их, как книгу, с яркими живыми миниатюрами, которые наливаются лазурью и солнцем.
Я ещё так слаб, так немощен, и на мужчину так мало похож, что могу позволить себе эту вольность. Ибо очень скоро всё кончится.
Мой рассудок окрепнет и вернет меня на предначертанную стезю, столкнет на ту ступень, что мне назначена свыше.
А пока, между здравомыслием и бредом, как в зазеркалье, я позволю себе дерзость шептаться с ней и говорить ей «ты».
— Ты расскажешь мне историю дальше?
— Ах, хитрец, — улыбается она – Липпо уверил меня, что ты видишь десятый сон. А ты, оказывается, притворщик.
— Я спал днём.
Я оправдываюсь как ребенок. Да ничего удивительного. Все люди в телесной немощи разом теряют свои взрослые привилегии.
— И сколько же можно спать?
Я уже не понимаю, где я. То ли наяву, то ли во сне.
— Ну, хорошо, хорошо, — сразу соглашается она – Не хочешь, не спи. Я даже рада, что ты слышишь и говоришь со мной. Я буду твоей Шахерезадой.
— Кем?
— Это одна изобретательная женщина, которая своими сказками заморочила голову ревнивому мужу. Это одна из тех легенд, родившихся в глубокой древности на Востоке. В доме моего мужа жил старый моряк, хромой, скрюченный подагрой. Когда-то он служил боцманом на генуэзской галере. Во время одного из морских сражений он попал в плен и провел несколько лет в сарацинском плену. Мой муж не раз выкупал попавших в неволю христиан, выкупил и того моряка. Он был уже стар, почти слеп, поэтому Антонио оставил его доживать свой век на нашей вилле в Торре-дель-Греко. Старик исполнял обязанности привратника, но по сути был управляющим и моей нянькой.
Вместе с Бити он учил меня итальянскому, а по вечерам развлекал сарацинскими сказками.
Старик Джироламо привёз их с Востока неисчислимое множество. Арабы и персы так их и называют — сказки «Тысячи и одной ночи». Потому что их хватит на тысячу ночей.
Я прикрываю глаза и начинаю прикидывать, стоит ли мне так уж быстро выздоравливать. Жанет смеётся и грозит пальцем. Даже в полумраке, при скудном содействии масляного гнома за ширмой, глаза её вспыхивают и сыплют искры.
Волосы ее так же убраны назад, но один локон выбился и задорно подпрыгивает.
— Нет, нет и нет! На столь долгий срок я не согласна. Я готова расщедриться ночей на десять или двенадцать, но не более того. Потому что нехорошо обманывать Липпо и разыгрывать перед ним комедию, играть роль больного.
— Я больше не буду.
Силюсь улыбнуться и даже приподнять голову с подушки. Но Жанет мягко кладет мне руку на лоб. Прохладную руку, нежную, и такую сильную. Сильную не сплетением жил, не твердостью мышц, но наделенную неосязаемым, нематериальным субстратом некого запредельного присутствия.
Сила изначальной женственности, которую я почувствовал в нашу первую встречу. Она гладит мои спутанные, свалявшиеся волосы. Их бы обстричь…
В них тяжёлый, зловонный дух городской лечебницы, мой смертный пот, мой страх и мое отчаяние. А если я и вправду болен оспой?
Липпо утверждает, что нет, это была корь, сестра-близнец, но у меня замирает сердце, когда она бесстрашно касается меня и виском прижимается к моему виску. Ловит стучащую в жилах лихорадку.
— Снова жар, — тихо произносит она – Поэтому ты не спишь. А давать тебе маковый настой нельзя, ты слишком слаб. Ну, ничего, я здесь, с тобой, и эту ночь мы как-нибудь скоротаем.
Я благодарно вздыхаю и пытаюсь потереться лбом о её ладонь. Пока я болен, мне всё можно. Близкая смерть размывает все преграды и предрассудки. Ей безразличен королевский багрянец в жилах.
— Итак, вернемся к участи бедняжки Шахерезады. Как я уже упомянула в своём затянувшемся предисловии, Шахерезада была женой некого султана, жившего не то в Дамаске, не то в Багдаде, но есть и такие, кто утверждает, что он жил в Индии. Или даже в Китае. Это неважно. Ревнивые и обманутые мужья обитают всюду.
А этот господин в своей подозрительности почти лишился рассудка. Хотя, следует признать, что у него были причины. Его первая жена была ему неверна. Он отправился за утешением к брату, но выяснилось, что и его супруга предается распутству. Удрученные братья отправились путешествовать и обнаружили, что их беды это крошечные пятнышко по сравнению с чернильным морем женского непостоянства. Они встретили джинна…
Джинны — это такие могущественные духи, которых Всевышний когда-то создал из чистого пламени. Это, конечно, по их, языческим, сарацинским поверьям. Но джинны со временем стали похожи на людей, и они умеют жить среди людей.
Так вот, один такой джинн таскал свою жену в сундуке. Однако, это вовсе не мешало ей с завидным упорством находить себе любовников. В качестве вознаграждения она требовала у них кольца и соорудила себе ожерелье аж из пятисот семидесяти колец!
И кольца братьев она так же добавила в коллекцию. Им повезло, что она не коллекционировала сердца своих возлюбленных, как поступала Маргарита Наваррская. Иначе Шахерезаде некому было бы рассказывать сказки.
Окончательно разуверившись в женщинах и любви, братья вернулись каждый в свое царство. Один так и не женился. А второй обезопасил себя от измен самым жестоким и действенным способом. На утро после свадьбы он убивал свою жену.