Мария ещё мала, чтобы рассуждать, искать доводы и аргументы. Для нее мир ещё не обрел многомерность, не окрасился в полутени. Она распознает только два цвета: чёрный и белый.
Отец либо есть, либо его нет.
Если он рядом, он любит и защищает, а если нет, то разлюбил и отрёкся. Оправданий она не станет искать.
Скорей бы встать на ноги! Преодолеть проклятущую слабость. Внезапно я слышу шум и голоса. Лючия, занятая тем, что перестилает мою постель, выпрямляется, и лицо её, прежде озабоченное, странно вспыхивает. Она смущена и обрадована одновременно.
— Presto, presto, — подбадривает Липпо из кабинета. – Беги к своему дружку.
Лючия выбегает за дверь. Липпо стоит на пороге, скрестив длинные руки на груди. Рукава его заляпаны чем-то жёлто-зеленым.
— Что случилось? – осторожно спрашиваю я.
— Наша принцесса пожаловала, да не одна.
— А с кем?
Мне становится тревожно.
— С дураком! – со смехом поясняет Липпо – С шутом гороховым. У этой курицы, моей сестрицы, особое пристрастие к дуракам. Вон как затрепыхалась! Впрочем, на неё только дурак и взглянет.
Липпо собирается развить тему, но тут дверь распахивается и появляется Жанет. Моё сердце застывает и падает. Я не видел еёцелых два дня.
Ей пришлось отправиться в свой особняк в квартале Маре, так как при дворе стали ходить слухи. Княгиня Караччиолло, принцесса д’Анжу, внезапно исчезла. Стали поговаривать о похищении или бегстве.
Даже его величество обеспокоился и послал на розыски своего обершталмейстера, господина де Барада. Ответить пренебрежением на подобную честь было бы неблагоразумно, и Жанет отправилась ко двору засвидетельствовать свое здравие.
«Это только начало» — с горечью подумал я, когда она виновато поведала мне о необходимости отлучиться, и постарался сразу же заглушить подкравшуюся, игольчатую мысль.
Я должен привыкать.
Она королевская дочь и временами себе не принадлежит. А мне — тем более.
У неё есть долг перед королем, перед происхождением, перед чередой родовитых предков.
Я, конечно, думал обо всем этом, но старался держаться отстранённо, не допуская горечь в сердце.
Как сказала Жанет? «Есть некие жизненные обстоятельства, с которыми необходимо мириться. Как с непогодой».
Её происхождение и есть то обстоятельство, с которым придётся мириться мне. С этим ничего не поделаешь. Точно так же, как и ей придется мириться с моим сиротством.
Она умеет это делать, так чем же отличен я? Я точно так же обязан быть терпеливым.
На самом деле меня терзает не это.
Её происхождение, её родство с королевским домом существует где-то далеко, за границами нашей едва отделенной от темных вод суши. Королевский двор для меня не ближе, чем просторы Нового Света. Они где-то существуют, но я не видел их своими глазами, и для меня их как бы и нет. Это всего несколько букв на карте.
Лувр мне видеть довелось, я даже поднялся по главной лестнице, но ближе этот обособленный материк для меня не стал. Он существует в параллельной плоскости, он даже видим и осязаем, но мне безразличен.
Так отчего же я страдаю, когда Жанет переступает эту заколдованную черту? Не от того ли, что ей это доступно, а я лишен благородного права, и я боюсь, что однажды она оттуда не вернётся.
Эти двое суток, два наполненных городским шумом и мечтами дня, и две тихие ночи я боялся, что больше её не увижу, что она пройдет через магические врата в свой блистающий мир и не пожелает вернуться.
Она уже уходила от меня, я её терял. И находил в себе силы принять эту разлуку как незыблемую закономерность. Я не вправе молить о счастье, не вправе роптать.
Я без меры вознагражден. Она мне ничего не обещала, не дарила надежд, а я ничего не требовал. Она просто была, как промелькнувшая по небу комета, как дар Господень. Счастье нельзя удержать, кристаллизовать и упрятать в колбу.
Счастье — субстанция неуловимая. Но как же трудно это принять, как горько обозначить его конечность и неосязаемость. Порыв ветра наполнен ароматом цветущего луга. И вот его уже нет. Растаял.
Но человек так устроен, что не желает довольствоваться малым. Человек желает владеть, желает привязать счастье, как охотничьего сокола. Отпустить в небо и тут же приманить на кусок свежего мяса. А затем ослепить и запереть в клетку.
Или посадить на цепь, как сторожевого пса. Чтобы лежало у ног и являлось по первому зову. Моё, собственное, неотторжимое.
Я, похоже, начинаю мечтать о той самой волшебной верёвке, о невидимом силке, с которым смогу это самое счастье изловить. Чтобы не страдать и не сомневаться, чтобы уверенность не ограничивалась сладким предчувствием, а обрела бы пудовый вес.
Иначе свет не мил, бульон не имеет вкуса, а сладкий пирог Лючииотвратительно горек.
Я слабый, неверующий, эгоистичный смертный.
В руках Жанет букетик нарциссов и маленькая корзинка. Похоже, со сладостями. Она другая, немного чужая и восхитительная. Щёки у нее горят, от быстрой ходьбы она слегка запыхалась.
Она вновь стала похожа на ту Жанет, в зеленых сияющих шелках, которая вспыхнула как факел посреди моей тюремной ночи.
Цвет другой, тёмно-сиреневый, и ткань более тусклая, но я ослеплён, и обеспокоен.
Да, там, в своем мире, она такая, беззаботная и парящая. Жанетразвязывает стянутый у горла плащ и бросает его в изножье кровати. А затем быстро, стремительно приближается.
Наплывающая волна света. Сейчас нахлынет, охватит, унесёт. Я невольно закрываю глаза и перестаю дышать, чтобы осознанно прожить этот миг, растянуть время. Я подставляю лицо, и она прижимается щекой, как тогда, в парке, у развалин беседки.
Её волосы так же пахнут фиалкой, я вдыхаю их аромат, их щекочущую пряную свежесть.
Жанет отстраняется и внимательно на меня смотрит:
— Что с твоими волосами? Никак Лючия постаралась?
Накануне я всё же уговорил свою сиделку обстричь мне волосы. Ибо они окончательно утратили живой блеск, обратившись в линялую шерсть. Она с готовностью выполнила мою просьбу, наугад пощелкав ножницами, как пастух, стригущий овцу.
— Боже мой, что она с тобой сделала! – ласково говорит Жанет, приглаживая торчащие пряди. – Ну, ничего, они скоро отрастут, и ты снова станешь самым красивым мужчиной на свете.
— Великодушие вашего высочества не знает границ.
— Как ты научился разговаривать! Ты брал в моё отсутствие уроки лести? Признавайся! Кто тебя учил?
Жанет вновь ерошит мне волосы, гладит по лицу, успевает коснуться предплечий, запястий, по очереди приласкать каждый палец, подышать в ладонь, игриво куснуть и поцеловать.
От переизбытка радости сердце прыгает в груди, и становится трудно дышать. Дыхание сбивается, как у неопытного бегуна, который без подготовки взялся принести в Афины весть о победе под Марафоном.
Жанет поспешно отстраняется и взбирается, без всякого почтения к накрахмаленным нижним юбкам, на большую потертую кожаную подушку, которую Липпо использует для кратковременного отдыха прямо на голом полу.
Он утверждает, что именно так спят монахи в каких-то далёких горных монастырях. А он перенял у них не только науку, но и привычки.
— С тобой тут кое-кто желает познакомиться, — неожиданно объявляет Жанет с лукавой улыбкой.
Снизу вновь доносятся голоса, звон посуды и даже какая-то песня. Жанет прислушивается и деланно хмурит брови.
— Что они там делают?
— Уничтожают наш обед, — поясняет Липпо из кабинета. – Ваше высочество весьма неосмотрительно позволяет моей сестре занимать гостя. Вы же знаете этого мошенника, он своего не упустит. А моя сестрица, эта престарелая дева, за пошлый комплимент скормит ему годовой запас наших колбас. А колбасу он запьёт моим кьянти из Сан-Джаминьяно. А где я, по-вашему, добуду ещё тосканского, настоящего тосканского? Вот, слышите, похоже бедствие уже в разгаре. Грабитель взялся за дело. Гунны двинулись на Рим. Я слышу победный клич варваров. Господи, храни Вечный город.
Снизу в самом деле доносится песня. Голос громкий, но гнусавый и отчаянно фальшивит:
Без возлюбленной бутылки
тяжесть чувствую в затылке.
Без любезного винца
я тоскливей мертвеца.
— Похоже на то, — отвечает Жанет со смехом. – Разграбление началось. К тому же, честь девственницы в опасности. Липпо, друг мой, будьте так любезны. Гоните-ка сюда этого менестреля.
Липпо уговаривать не нужно, он бросается спасать кьянти.
— Кто это? – осторожно спрашиваю я.
— Один весьма занимательный господин, его зовут Перл. Я тебе о нем рассказывала. В одной из своих сказок.
Я силюсь вспомнить, но имя Перл мне ни о чем не говорит.
— Я… я не помню.
Жанет спохватывается:
— Ах да, конечно. Ты и не можешь помнить. Это было… это было, когда ты… Неважно! Одним словом, Перл — это мой шут.
— У вас есть шут?!
— Не в буквальном смысле. Такой должности в моей свите не существует, но Перл предпочитает называть себя именно так. Он, конечно, не Шико и не Трибуле, он скорее исполняет обязанности моего телохранителя, чем шута, а иногда и советника. Прежде он состоял на службе у моего мужа, был у него кем-то вроде оруженосца. Перл его ненастоящее имя. Когда-то ему пришлось скрываться от шпионов инквизиции за вольнодумные стишки, кстати, именно поэтому его и зовут Перл, он изрекает перлы, поступив на службу к моему мужу, он сменил имя, но это было так давно, что своё настоящее имя он, вероятно, уже и забыл. Называться конюшим или придворным он не желает. Ему предпочтительней так, в дураках. Называет себя дураком и болтает всё, что ему вздумается. И кому вздумается. А что с дурака возьмешь? Ему всё можно. Как это у Эсхила? «Это очень выгодно — Глупцом казаться, если ты совсем не глуп.» Он и меня в грош не ставит. Сейчас увидишь.
Шум голосом стал подниматься вверх, как облако пара над кастрюлей. Песня прерывается и звучит вновь:
Но когда я пьян мертвецки,
веселюсь по-молодецки,
горланя во хмелю,
бога истово хвалю!
Похоже, певцу вторят ещё два голоса, и один из них женский. Лючия, плохо выговаривая французские слова, старательно подвывает.
А Липпо назидательно и покровительственно басит.
— Ну вот, — резюмирует Жанет, — похоже, кьянти спасти не удалось…
Бога истово хвалю!
Дверь распахивается, и компания певцов возникает на пороге. Первым вваливается Липпо, растрёпанный больше, чем обычно, красный, с бутылкой спасенного вина в руке.
За ним мелкими шажками, как-то по-особенному приосанившись, входит Лючия. Лицо у неё того же цвета, что и у брата. Но вид совершенно счастливый. Под руку её поддерживает невысокий, полный, щёгольски одетый мужчина лет сорока.
Он переступает порог, церемонно целует руку Лючии, что-то при этом выговаривая с галантной хрипотцой, и раскланивается с ней, будто намерен покинуть ее во имя великих подвигов. Она в ответ смущенно кивает.
Липпо презрительно фыркает.
— Шут!
И скрывается в своем кабинете. На незнакомца демонстрация родственного презрения не производит ни малейшего действия.
Он обращает взгляд своих смеющихся глаз на нас, или скорее, на меня. Я тоже на него пялюсь в полном изумлении.
Гость круглолиц, плешив и сутул. А его щёгольство – вычурная старомодная безвкусица. Вместо воротника огромные крахмальные брыжи времен Генриха Четвертого, на которых его круглая голова лежит как на блюде, а камзол и штаны украшены таким количеством цветных атласных лент, что цвет самого камзола распознать почти невозможно. На шляпе – ярко-красный плюмаж, а на боку длинная шпага, которую он волочит за собой по полу.
Не обращая более внимания ни на кого, прямиком направляется ко мне. А я так заворожен этим зрелищем, что, кажется, приоткрыл рот.
— Я Перл, — представляется он, отвешивая поклон. – Дурак при дворе её незаконнорожденного высочества. Здравствуйте.
— Здравствуйте, — совершенно ошеломленно лепечу я.
Жанет, прикрывая лицо рукой, приглушенно смеётся. Перл бросает на нее негодующий взгляд.
Затем ставит прямо передо мной стул и садится, подбоченившись одной рукой, а другой, опираясь на свою длинную шпагу, как на трость. Строго хмурит брови и вытягивается.
Но выглядит это очень забавно, ибо лицо у него, круглое, добродушное, с крупным носом, само веселье.
— Родители живы? – неожиданно спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я, все более изумленный.
— Братья, сёстры есть?
— Нет.
— А всякие там дяди, тёти, троюродные кузены, кузины, племянники, шурин, деверь?
— У него не может быть деверя. Деверь — это брат мужа, — давясь от смеха, вставляет Жанет.
— Какая разница, — отмахивается Перл. – Тогда свояк. Свояк есть?
— Какой свояк? – испуганно спрашиваю я.
— Какой, какой… обыкновенный. Так есть?
— А кто такой свояк?
— Кто такой свояк? – этот вопрос Перл обращает к Жанет.
— Зачем спрашиваешь, раз не знаешь? – насмешничает она.
— Я дурак, мне положено не знать. А ты умная, вот и отвечай. Так кто такой свояк?
— Свояк — это муж сестры жены.
Перл замирает, пытаясь уразуметь сказанное. Затем встряхивает головой. И даже трет проплешину.
— Чей муж, говоришь? Жены? У моей жены есть муж и он мой свояк?!
— Не жены, а сестры жены! Вот представь, ты женился.
— Я дурак, а не сумасшедший.
— А ты вдруг поумнел и женился.
— Значит, сошёл с ума.
— Было бы с чего сходить!
— Тогда поумнел, потом сошел с ума, а потом женился. Дальше-то что?
— Ты женился, а у твоей жены есть сестра. Младшая.
— Младшая? Тогда зачем я женился на старшей? Я что, дурак?
— Нет, ты уже поумнел, но сошёл с ума. За старшей приданое было больше. Не перебивай! Нас интересует сестра, потому что муж этой самой сестры твой свояк.
— Значит, если у меня есть жена, а у жены сестра, младшая, а я, дурак, женился на старшей, но нашелся кто-то, более сообразительный, кто женился на младшей, свеженькой, и этот кто-то, ловкач и проныра, мой свояк. Так что ли?