Губами находит шею, подбородок, по горлу в мягких звенящих поцелуях, соскальзывает к ключице, застывает на мгновение у впадины между ними, будто там кроется источник особой сладости или ключ к шелковистой долине меж двух холмов.
Внезапно он отстраняется и смотрит на меня с пылающим недоверием, будто я могу исчезнуть.
Его взгляд как скольжение горячей ладони поверх изгибов и неровностей тела. Я почти не ощущаю разницы. Я подаюсь вперед доверчиво и призывно.
— Я здесь, любимый. Я настоящая.
Он видит мои губы, их движение, переводит взгляд на мою грудь с тем же недоверчивым, благоговейным страхом, с каким уже смотрел когда-то. И удивлялся вероятности чуда. Дальше мой повлажневший от испарины живот, округлое бедро под сползшим покрывалом.
Он цепенеет от нахлынувшей страсти. Я в свою очередь веду рукой от его колена, задирая край уже досаждающей сорочки. Он весь подбирается под моим натиском, весь сосредотачивается на женском пятипалом присутствии.
Я выворачиваю кисть и оставляю в действии только кончики ногтей, отчего он жмурится и тихо стонет. Моя рука блуждает под сорочкой с хорошо рассчитанной последовательностью, от напряженного паха до сжавшихся в крупинки сосков.
Он ошеломлен и будто не верит такой дерзости. Опустив другую ладонь на его затылок, я привлекаю его к себе. Он слегка противится, но не мне, а тому, что уже подкатывает, накрывает с головой.
Геро неожиданно сам хватает край рубашки и стаскивает ее через голову, чтобы прильнуть всем телом, раствориться. Я безмолвно торжествую.
Далее я не принадлежу себе, я песчинка, игрушка в его руках. Он ласкает меня беспорядочно, торопливо, как изголодавшийся путник, которого посадили за накрытый стол.
Он спешит коснуться меня везде, от мочки уха до щиколотки. Поцелуи следуют за лаской. Отрывистые, зовущие. Я сначала пытаюсь подыгрывать, отвечать равноценно, ибо его тело для меня не менее желанно.
Успеваю даже с щемящей жалостью почувствовать выпирающие под кожей ребра и заострившиеся лопатки. Но выводить собственную партию, которая не потеряется и прозвучит самостоятельно, мне удается с трудом.
Я для него сегодня не возлюбленная, не равноправная соучастница дуэта, я – средство. Я хмель, исцеляющий бальзам. Он ищет во мне забвения.
Я теплая, нахлынувшая волна, которая унесет и поглотит. Растворит в себе, размоет горький камень печали. Он ищет во мне то, что утратил.
Поэтому саму меня он почти не видит. Для него существуют только губы, грудь, живот, бедра. Есть тело женщины, которая подается ему навстречу, принимает и утешает.
Я следую за ним вполне сознательно, ибо чувственный восторг не туманит мой разум.
Этой ночью все принадлежит ему, все для его спасения, успокоения, радости, для себя я не требую ничего. Это мой дар. Когда-нибудь мне за него воздастся, но не сегодня.
Я охватываю его шею как можно теснее, мои губы не отрываются от его, чтобы дыхание не обрело размеренность мысли, чтобы язык, жаркий и ловкий, щекоткой сводил с ума.
Я стискиваю бедра, чтобы не дать ему ускользнуть, даже если он вдруг пожелает отступить, я выгибаюсь так, чтобы впечататься, впиться, чтобы он чувствовал мою грудь, скользящую, играющую, чтобы соски вонзались, как нежные копья, а он терял бы последние признаки рассудка.
Я двигаюсь в совершенном согласии с его телом, не спеша и не подгоняя, чтобы дать ему возможность пройти весь обжигающий путь и рухнуть в слепящее марево, где он сгорит, исчезнет, а затем родится заново.
Я веду его к этой маленькой, сладкой смерти, чтобы отпугнуть настоящую, совершаю ритуал, подобный языческому служению. Я хочу разрушить пустоту, разорвать тот безупречный круг, что очертила циркулем судьба.
Я не прихожу к развязке, но переживаю его судорогу, как свою собственную. Мое тело ловит исходящее эхо и так же сотрясается. И мой стон это его задушенный полукрик.
Наступает момент кратковременного небытия, когда рассудок, расколовшись, теряет опору суждений и забывает имя.
Геро замирает, утратив память. Какое-то время его не существует. Я не тревожу его, позволяя познать радость небытия. Но это быстро кончается.
Он чуть вздрагивает и уже смотрит на меня с недоверчивым удивлением. Будто не узнает. Но рассудок быстро сращивает разрозненные части и укладывает образы в слова.
— Жанет, — произносит он голосом, в котором смешались и стыд и безмерная благодарность – Я грешник?
— Почему сразу грешник? — отвечаю – Ты человек. Ты страдал, тебе было больно, ты искал помощи. Что здесь от грешника?
Но Геро уже наказывает себя за краткий миг радости.
— Я не должен был… Сегодня я потерял дочь. Единственное, что у меня было. Но мне было так хорошо, что я… я все забыл. Как будто, и не было ничего. Был страшный сон, а в действительности есть… только ты.
— Так и есть, сегодня ночью только я. А все страшное, то, что ты видел во сне, твоя боль, твои страхи… пусть до утра останутся сном.
Я отбрасываю с его лба влажную прядь.
— Спи, мой хороший. Не думай ни о чем. Завтра будет новый день, мы проснемся и узнаем, как нам жить дальше.
Геро отвечает мне послушным кивком и тут же засыпает, притиснув меня одной рукой, а другую, по-детски, сунув под подушку.
Мне не уснуть. Я слишком взволнована. Есть у меня такая особенность. Все тревоги и потрясения, выпавшие мне за день, растворяются в крови. Через кровь эта тревога попадает в сердце, сгущается там и гонит его, подстегивая. Волны от сотрясений расходятся по всему телу, лишая сна и покоя.
Будь я одна в постели, я бы вертелась с боку на бок, пытаясь обнаружить то единственное для тела положение, в котором острые камни тревоги перестанут дразнить и ранить.
Но я не одна. Рядом со мной Геро. Его рука, тяжелая во сне, поверх моего плеча. Он тихо, размеренно дышит мне в шею. Каждый его вздох щекочет впадинку за моим ухом, скатываясь по шее легким, теплым касанием.
Если я затею игру со своей бессонницей, я его потревожу. А сон для него спасение.
Во сне он ничего не помнит. Бродит где-то по призрачным цветущим лугам. И память бессильна его задеть. За прошедший день он прожил жизнь заново. Судьба, насмешничая, составила краткий пересказ.
Окрыленной надеждой, он встретил рассвет, как встречал его в юности, затем он сделал первый шаг на пути свершений, одолел страх, встретил любовь, познал утрату и возжелал смерть. С райских высот скатился в адскую бездну, на самое дно. Пытался бежать. А на закате, отчаявшись, молил о пощаде.
Слишком много для одного, такого короткого дня. Сейчас он в беспамятстве и не чувствует боли. Я буду лелеять это беспамятство, это бездонную благословенную ночь. Я ощущаю его близость гораздо острее, чем в минуты страсти, ибо сейчас он совершенно открыт, без сомнений и страхов.
А души нежатся и шепчутся в объятиях друг друга. Пусть моя бессонница и эта ночь длятся вечно. Я и не хочу засыпать. Балансирую на тонкой грани, в сумраке растекшихся, облаченных в образы мыслей.
Я осознаю себя, помню имя, возраст, свое прошлое, и тут же теряюсь в череде лиц. Если усну, я тоже все забуду, я лишусь этих драгоценных часов близости.
Кто знает, что будет завтра? Сможет ли он пережить свое несчастье? Позволит ли приблизиться? Или возведет свою скорбь, будто стену, искупая вину и грех?
Он верит, что недостоин быть счастливым, что обречен страдать. Он вспомнит об этом сразу, едва лишь откроет глаза. Но пока он здесь, в забытьи, он мне верит. Он не пытается увидеть во мне врага или разгадать тайную корысть. Возможно, это случилось от безысходности.
Он позволил мне приблизиться, потому что ослабел. Волна горя, вдоволь наигравшись, выбросила его на берег. Я все-таки засыпаю. Веки слипаются, грезы становятся ярче.
Призраки обретают лица. Они затевают странный, плывущий танец, вовлекая меня. Я готова войти в круг и окончательно раствориться, как вдруг слышу тихий стон.
Кто страдает в этом хороводе теней? Нет, это не они. Мой разум, как неумолимый страж, разрывает пелену. Что-то изменилось.
Я не чувствую руки Геро на своем плече. Вместо нее колющий холод. Он отстранился от меня. На крошечный дюйм, но уже недостижим.
Геро лежит, закинув голову. Сон его все еще крепок, но это уже другой сон. Беспокойный, полный видений.
За расписной ширмой все еще тлеет ночник. Свет его очень слаб, разбавлен до желтоватой дымки, но мне хватает, чтобы различить утративший безмятежность лик. Хмель страсти окончательно выветрился.
Хрупкая преграда моей нежности треснула, посыпалась под напором вины и страхов. Они прорвались в его сны и сейчас торжествуют. Черты лица заострились. В них все та же скрытая боль.
При свете ему удается прятать ее за улыбкой, как престарелой кокетке удается прятать за кружевом дряблую шею.
Но во сне грим растекается. Вот он, настоящий. Отчаяние и скорбь. Трепет ресниц.
Я скорее угадываю, чем вижу. Под веками, отяжелевшими, сомкнутыми, его взгляд слепо блуждает. Если я осмелюсь прикоснуться к этим векам, я почувствую неровное движение.
Он мечется, ищет выход. Его кто-то преследует, или он блуждает в лабиринте чудовищ. Зовет на помощь, но голос вязнет, с губ срывается едва слышный стон.
Первый мой порыв – разбудить. Избавить его от преследований, спасти, но я не двигаюсь. Он проснется и вспомнит. Здесь, наяву, к нему вернется память, призрак еще более грозный. Память вонзит в него зубы, оплетет бледными, жадными руками. Я бессильна ему помочь.
Я здесь, по эту сторону. Мне не разделить его боль, не рассеять страх.
Говорят, демоны умеют заглядывать в наши сны и глотать их, будто лакомство, набивать нашим ужасом брюхо. Этот яд для них слаще вина.
Ангелы, напротив, умеют исцелять, обращая кошмар в грезу. Но я не ангел и не демон, я не могу испить его страх, не могу исцелить. Я всего лишь смертная женщина.
Что мне остается? Бежать. Вновь бежать.
Я бежала в декабрьскую ночь, чтобы не встречаться с ним взглядом. А сегодня я бегу от собственного бессилия. Тогда я нашла себе оправдание, весомое, безупречное, гладкое, будто мраморный шар. И такое же холодное.
Я не хотела обременять его надеждой, искушать. Избавила от мучительных прощальных слов. Он не видел меня уходящей, не смотрел вслед.
Так было лучше, легче. Ни клятв, ни обязательств. Какое у меня оправдание сегодня? Какой уловкой я утешу себя, пока буду спускаться по лестнице?
Я вновь освобождаю Геро от обязательств. Разумеется! Как же мне сразу не пришло это в голову?
Я убегаю не потому, что испугалась, а потому, что не желаю стеснять его своим присутствием. Вряд ли он проснется счастливым любовником.
Скорее наоборот, он проснется несчастным отцом, который во сне заново пережил утрату. А тут я, великодушная любовница, сама любезность и нежность.
Сегодня ночью я совершила нечто особенное – одарила своей милостью мужчину. Пусть желанного, любимого, но все же мужчину.
Само собой, моя жертва — это дар, утешение, я не требую ничего взамен, и все же…
Все же он обязан, по крайней мере, быть благодарным. И толика восхищения мне так же не помешает.
Но я желаю быть великодушной до конца, любоваться собой, превозносить. Мне не нужна благодарность, я не требую признательности.
Пусть у него будет выбор. Беспроигрышный аргумент. У тебя, милый, есть выбор. Ты свободен… страдать. А я тихо уйду. Останусь в стороне.
Потому что у меня нет той силы, что есть у тебя. Ты умеешь справляться, ты умеешь выживать даже там, где разум раскалывается, а душа стерта в пыль.
Я так не умею. Вот потому и бегу. Ибо слишком избалована, обласкана жизнью, ибо верила, что могу вырастить сад, развесить радужные фонарики на голых ветвях и разбудить солнце.
Но мои надежды напрасны. У меня не получилось. Солнце не проснулось и сад не зацвел. Затмение все еще длится.
Я могу взять тебя за руку и ждать, идти медленно, брести к невидимому горизонту, даже если ночь никогда не кончится. Я могу набраться терпения, могу разделить твою ношу на множество дней и часов, но меня пугает ночь. И я бегу, бегу…
У меня все же хватает выдержки действовать осторожно. Выбраться из-под одеяла плавно, без угловатых взмахов, бесшумно встать на ноги, не вскрикнуть от холода, когда в пятки будто вонзились гвозди, и даже укрыть Геро так, чтобы он не замерз под утро.
Ему и так холодно, там, по другую сторону. Я что-то натягиваю на себя из одежды, плохо зашнурованный лиф и верхнюю юбку. Более мелкие принадлежности несу в руках.
Выхожу за дверь с осторожностью вора и поднимаюсь к Лючии. Она, измотанная за день, спит, не раздеваясь. Вскакивает сразу, едва заслышав мой шаг.
— Aiuta! – говорю я.
Лючия не удивлена. За долгие годы скитаний, рядом с братом она отвыкла удивляться.
Я хочу бежать отсюда, бежать из этой странной серой изнанки привычного и послушного мира, из этой неправильной, нечестной игры. Мне не узнать ее правил и не сделать верный ход, ибо правила меняются.
Я хочу вернуться туда, где все клетки расчерчены мелом и отмечены флажками.
К счастью, Клермон появляется еще до рассвета, когда небо только начинает синеть.
Меня провожает Лючия. Перл спит у теплого очага на кухне, расстелив плащ на широкой скамье.
А Липпо приютила комната, где он держит свои книги и рукописи. Я не стала их будить. Ибо сказать мне нечего. Сейчас я ступлю на подножку и магическим образом окажусь по другую сторону невидимой стены.
— Быстрее, быстрее, — шепчу я, как заклинание.
Клермон невозмутим. Лошади нетерпеливо перебирают ногами. Но быстрей не получится.