Даже если не рассказывал. Мария поверит всему. Потому что любая ложь дарит ей надежду. Она любит своего отца и ее, Наннет, тоже любит. Она не будет сомневаться.
Наннет должна только притвориться, постараться не плакать, и голос должен звучать уверенно, без дрожи.
Ее пугала хозяйка. Мадам Аджани вознесет благодарственную молитву за то, что божья кара настигла грешника. Наннет и это придется стерпеть. Только бы она при девочке не позволила себя злорадных восторгов. Только бы держала свой раздвоенный язык за краями иссохших губ.
Наннет удалось сдержать слезы, и Мария поверила. Отец уехал в дальние страны. Что же тут удивительного? Он отправился путешествовать и будет сражаться с чудовищами. Еще он отыщет для нее говорящую куколку или волшебное зеркальце.
Наннет украдкой вытирала слезы, которые скапливались в уголках ее глаз и жгли, как кристаллики соли.
Мадам Аджани торжествовала. К счастью, у нее хватило благоразумия не говорить о смерти, она только заметила, что из таких путешествий не возвращаются, или отец ее забудет.
Мария, конечно, ждала. Она подолгу сидела у окна в своей комнатке и всматривалась в прохожих. Когда в конце улицы появлялась карета или закутанный в плащ всадник, она просила у Наннет разрешения спуститься вниз и открыть дверь. Потому что это он, и едет прямо к ней.
Наннет грустно гладила девочку по голове. Так проходили недели, и Мария уже не просила открыть дверь перед каждым незнакомцем, в котором пыталась видеть отца. Она только смотрела из окна. Потом выстраивала в ряд все подаренные отцом игрушки, от деревянной лошадки до фигурок из Вифлеемского вертепа, и разыгрывала с ними целые сцены.
Отправляясь в постель, узкую и довольно жесткую, ибо ее бабка считала лишения и строгость залогом добродетели, Мария тайком прихватывала с собой одну из фигурок.
Она спала, крепко прижав к себе игрушку, будто кусочек дерева все еще хранил тепло его рук. Она даже шепталась с ними, со своими игрушками, словно они только притворялись неживыми, а на самом деле были тайными посланцами, готовыми отправиться в путь и донести ее слова до того, кому эти слова были назначены.
Ревнивая бабка попыталась отнять у нее эти игрушки, которые именовала еретической забавой, изгнать и сжечь этих идолов, но Мария внезапно проявила такое отчаянное, недетское упорство, что старуха испугалась.
Девочка отказалась от еды. И была столь дерзка и неколебима, что ни угрозы, ни порка, ни сутки в темном чулане действия не возымели. В маленьком, хрупком тельце жил неустрашимый дух.
Будто в ней, совсем еще несмышленой, беспомощной и зависимой, возродилась душа ее несчастных, загубленных родителей, она будто вобрала в себя их силу, их нерастраченную любовь и сражалась за троих.
Ни старуха, ни ее желчный муж более не посягали на подарки отца. Они рассудили вполне здраво: если самого преступника уже нет в живых, то от деревянных болванчиков большого вреда не будет. Марию оставили в покое.
Она снова прятала одну из фигурок, пастушка или младенца Христа, себе под подушку и рассказывала одну из тех историй, которую успела сочинить за долгие недели ожидания.
Каждая история начиналась всегда одними и теми же словами: «Когда папа вернется…»
В том, что это произойдет, она не сомневалась. Она верила с тихой, святой доверчивостью, обращая свои молитвы к Богу, который конечно же присматривает с небес за ее отцом и скоро вернет его домой. А когда он вернется…
И он вернулся. Вот так просто. Пришел и постучал в дверь. У Наннет в глазах потемнело. Она видела того, с кем простилась, кого оплакивала, за чью душу не раз заказывала поминальный молебен. А он возник перед ней средь бела дня, вполне осязаемый, без призрачной неуверенности и совершенно живой. Он произносил слова, называл имя дочери.
И к ней, Наннет, по имени обратился. Правда, одет он был несколько странно. Не так роскошно, как при «жизни». Видно, что с чужого плеча. Заметно похудевший, спавший с лица, как это бывает после болезни. Но без пугающей бледности.
И глаза горят. В них порыв и надежда.
Что же это? Он жив? Он не умер? Наннет хотела бежать наверх, в комнату Мадлен, но ее подвели ноги. Она почувствовала слабость и смогла подняться только на несколько ступенек. Если б у нее хватило сил…
Она бы успела привести Марию вниз. Но хозяйка ее опередила. Она тоже вышла на стук и слышала их разговор. Она все слышала! И узнала своего врага!
Узнала вора, который однажды вторгся и украл ее дочь. А теперь он явился за внучкой! С того света явился! Из ада.
Ад послал его на землю, дабы он и дальше творил зло, губил невинные души. Она знала! Знала, что смерть таких не берет. За этих грешников хлопочет сам дьявол.
Хозяйка бросилась вслед за бывшей кормилицей, втолкнула в комнату Марии и заперла их с внешней стороны на засов. Этот засов был приделан недавно, чтобы запирать в комнате провинившуюся девочку.
Мадам Аджани часто желчно сетовала, что не соорудила такой засов с навесным замком много лет назад, когда ее собственная дочь была еще ребенком. Она держала бы ее взаперти и не позволила бы шагу ступить без материнской воли. Она бы внушила ей истинное смирение и взрастила бы ее в целомудрии и добродетели.
Тогда у нее не хватило христианской суровости. Но теперь она искупит грех попустительства. Она убережет Марию от соблазнов и оградит от этого дьявола во плоти.
Поборница добродетели спустилась вниз и объявила несчастному отцу, победившему смерть, живущему только надеждой, тоскующему, истерзанному виной и тревогой, что его дочь, его маленькая темноволосая девочка, которую он оберегал ценой собственной жизни, мертва…
Она бросила ему в лицо страшные слова без дрожи в голосе, с безупречным выговором, чтобы не сомневался, не надеялся, чтобы удар был как можно больнее, желательно смертельным.
Напрасно Наннет пыталась отодрать заколоченную на зиму оконную раму. Напрасно бедная Мария махала ручками и звала отца. Она подпрыгивала, цеплялась за юбку плачущей Наннет, срываясь, лезла на подоконник, где когда-то ее мать держала горшочек с базиликом.
Геро не слышал. После страшного известия он лишился зрения и слуха. Гонимый болью, он бежал прочь от дома, от того страшного места, где родилась его первая любовь и где поселилась скорбь.
Вскоре Наннет и Мария устали от бесплодных попыток и затихли. Прижавшись друг к другу, они сидели в углу. Только, когда стемнело, хозяйка отперла дверь. Мария, всем на удивление, вела себя спокойно.
Она не кричала, не плакала, не требовала отвести ее к отцу. Она, казалось, что-то обдумывала. Позволила Наннет уложить ее спать. Самой Наннет хозяйка запретила выходить из дома. Впрочем, куда бы она пошла?
Она ведь не догадалась поговорить с ним, спросить, где он сейчас живет, как получилось, что в замке герцогини Ангулемской его считают мертвым. Какая же она глупая!
Где его искать? Куда идти? Вряд ли после такого страшного известия он вернется. Уедет, куда глаза глядят. Бестолковая старуха! И за Марией не доглядела. Не зря ей казалось, что девочка что-то замышляет.
Мария готовилась к побегу. Она сама отправится на поиски отца, и сама его найдет. По детской своей наивности она не задавалась вопросом, как осуществить свой план.
Она была слишком мала. Ей казалось, что достаточно выйти из дома неласковой и нелюбимой бабушки, как она встретит отца за углом. Что он ждет ее, что он совсем рядом. Надо только бабушку обмануть.
Полусиротская жизнь, почти тайные свидания с отцом, уже многому ее научили. Она умела прятаться, умела быть послушной и терпеливой. Она обманула даже Наннет.
Спряталась в чулане, где подмастерья и посетители мэтра Аджани складывали плащи и шляпы. Она дождалась, когда явится громогласный купец с двумя сыновьями и заполнит своим зычным присутствием всю прихожую и весь дом до самого чердака.
Сам мэтр Аджани вышел их встречать, старая служанка суетилась, принимая у гостей плащи и шляпы. Мария кралась вслед за ней к входной двери, почти невидимая среди важных, рыкающих мужчин. За дверь она скользнула, будто гладкий камешек с бережка.
Служанка уловила движение краем глаза. В проеме двери ей почудилась девочка. Но женщина была слишком занята, чтобы соотнести это видение с хозяйской внучкой.
Лишь час спустя на вопрос обеспокоенной Наннет служанка выразила предположение. Она как будто видела Марию выходящей за дверь, но утверждать не решилась. Не ее это дело за ребенком смотреть, она и так с ног сбилась.
Наннет обшарила весь дом. Девочки нигде не было. Наннет заглянула и в тот чулан с плащами и шляпами. В углу валялась деревянная фигурка. Ягненок из вифлеемского ящика.
Сердце Наннет бешено заколотилось. Она выбежала на улицу и заметалась.
Всадники, повозки, кареты. Ее охватил ужас. Неужели ее маленькая девочка оказалась одна в этом грохочущем, пыльном водовороте?
Наннет бежала куда-то, хватала кого-то за руки, заглядывала в лица, кричала, заклинала. Вдруг ей почудилось, что в толпе мелькнул белый детский чепчик с цветной оторочкой. Она метнулась туда. Но светлое пятнышко обернулось носовым платком в чьей-то опущенной руке.
Ей мерещилась детская фигурка в дверной нише, за каменной тумбой, у перевернутой бочки. Наннет даже попыталась заглянуть в портшез какой-то состоятельной дамы, за что была брезгливо обругана.
Мария исчезла. Наннет стучалась к соседям, ловила и расспрашивала детей. Марию мало кто знал, ибо мадам Аджани запрещала ей играть со сверстниками.
Только один мальчик, сын суконщика, возвращаясь от учителя грамматики, неуверенно указал в сторону Лувра. Он видел маленькую девочку, крадущуюся вдоль стены.
Она даже показалась ему знакомой. Такая маленькая, и совсем одна. Но мальчик не был до конца уверен, что видел именно внучку мэтра Аджани. Мальчик торопился домой, где его поджидала мать с мясным пирогом.
Но для Наннет эта новость была ободряющей. Мальчик указал верное направление. Мария пошла в сторону реки и острова Ситэ, ибо в том направлении ушел ее отец. Она видела из окна. Но в следующее мгновение Наннет уже лишилась надежды.
Девочка направилась в сторону Лувра, в самую сердцевину адовой бездны. Обессилев, Наннет сползла по стене, рухнула на колени и зарыдала.
— Когда это случилось?
Кто это сказал? Чей это голос? Хриплый, носовой, будто кляп придавил язык или гортань суровой нитью зашита. Здесь никого нет. Здесь только трое, и вопрос задала я. Это мой голос. Неузнаваемый.
— Когда?
— Вчера — шелестит Наннет – Она вчера пропала. Вчера…
Боже праведный, вчера! А третьего дня девочка была в доме! Третьего дня, когда он пытался убить себя, когда расчетливо, продуманно метил в сердце, и только благодаря Липпо, ударил в ключицу, нож скользнул, вспарывая кожу. А его дочь была в доме, в спальне своей покойной матери, живая…
Я оглядываюсь и смотрю на Перла так, что он меняется в лице. Его румяная круглоликость становится какой-то выщербленной, угловатой. Он предостерегающе качает головой.
— Нет, Жанет, нет!
Я прыгаю вперед, как зверь, чья шерсть уже тлеет, а вслед летят горящие уголья.
— Пусти меня, шут! Пусти! С дороги! Я сожгу этот чертов дом со всеми обитающими в нем клопами! Я собственноручно забью им в глотку по пучку соломы и устрою им аутодафе, ибо дьявольскому роду на земле не место. Но сначала я хочу увидеть их лица, я хочу услышать, как они будут молить о пощаде! Пусть молят так же, как он молил! Но его никто не слышал. Его никто не пощадил!
— Да остынь ты! Что ты, в самом деле…
Перл хватает меня за руку, а я вырываюсь, и бешенство мое столь велико, что ему с большим трудом удается меня сдерживать. От пота круглое лицо блестит и мгновенно багровеет, обращаясь в хорошо вызревший томат.
Я выворачиваюсь, и, когда он пытается перехватить меня за талию, как сноп пшеницы, наношу ему короткий удар правым локтем под ребра.
Этому удару меня когда-то обучил старый боцман, доживавший свой век в качестве привратника. Он был весьма искусен в рукопашном бою, ибо побывал в стольких абордажных схватках, что опыта хватило бы на военную академию. Пока был в силах, он обучал молодых кондотьеров, а когда старость и подагра взяли верх, то ему ничего не осталось, как обучать меня, как единственно оставшегося в его распоряжении новобранца.