Почему я называю Анастази врагом? Только потому что она служит герцогине Ангулемской?
Но никаких официальных разногласий между мной и Клотильдой не существует. О том, что существуют разногласия тайные, знаю я, но не Клотильда.
Она ни о чем не подозревает. Мы с ней не ссорились, не вступали в споры, не участвовали в заговоре. С точки зрения стороннего наблюдателя в анналах придворных сплетен наши взаимоотношения пребывают в том же вежливо-родственном аспекте, как и в день моего матримониального фиаско.
Она вторая дама после королевы, но по тайному могуществу и богатству несомненно первая.
А кто я? Одна из дюжины королевских бастардов, провинциалка, экстравагантная вдовушка, пожелавшая в недобрый час вновь выйти замуж.
Со стороны Клотильды было неслыханным великодушием проявить ко мне участие, обласкать, ввести в изысканное общество и даже оказать гостеприимство.
Но она очень скоро обо мне забыла. Я не обладаю ощутимой ценностью в политическом пасьянсе, моя карта мелкая, и я ей не ровня. А если понадоблюсь, как вассал могучему сюзерену, то она уже авансировала мне свою дружбу и в праве требовать за нее признательности.
Мне полагается выказывать благодарность по первому знаку великодушной родственницы.
Сама Клотильда не забывала подчеркивать свое дружеское участие при каждой нашей встрече при дворе. Она мило улыбалась, дружески кивала.
Но мне, с некоторых пор, стало довольно затруднительно отвечать ей тем же. Когда она оборачивалась и произносила нечто вроде: «Жанет, дорогая, какое чудесное ожерелье! Эти изумруды так подходят к вашим глазам! Не откроете мне имя мастера, кто изготовил этот великолепный гарнитур?» своим шуршащим бархатистым голосом, я сразу слышала другой голос, глумливый, издевательски нежный: «Твоя дочь такая красивая девочка.»
И внутри у меня все холодело, а пальцы начинали непроизвольно шевелиться, царапая шелк. Возникало такое сладкое, такое желанное видение развороченной гладкой щеки и красной, с лохмотьями, бороздки поверх высокомерного глаза.
К счастью, мне удавалось справляться с собой. В отличии от вспыльчивой Марии Медичи моя матушка обладала непревзойденным талантом в лицемерии.
Я вспоминала её уроки и тоже улыбалась в ответ. В глазах Клотильды я была слишком ничтожна, чтобы искать за моей улыбкой угрожающий смысл и багровый отсвет. Чем я могла ей угрожать? И по какой причине?
Если в первые недели после визита в Конфлан, в те дни, когда я с трусливым упорством изгоняла образ Геро из памяти, источником ужаса и отвращения служил миг её перевоплощения, то в последующие дни, когда я позволила себе любить, когда осознала красоту и невероятность открывшегося мне чувства, к ужасу и отвращению добавилась ревность.
И эта последняя превзошла обеих своих предшественниц. Это случилось после рождественского свидания, которое нам устроила Анастази.
Я и прежде, разумеется, знала, что Геро живет в замке Клотильды в качестве её любовника. Я знала о его существовании и связи между ними ещё до нашего знакомства.
Этот вовсе не было новостью, это было изначальным условием, тот факт входил в исходные данные, как цвет его глаз и низкое происхождение.
И все же я воспринимала Клотильду как нечто абстрактное, почти нематериальное, как некую внешнюю силу, вроде дождя или ветра. Она есть, она представляет собой опасность, и с ней надо считаться. Это крепостная стена, ров, заполненный водой, разрушенный мост, подъемная решетка из толстых прутьев.
Одним словом, препятствие, которое следует преодолеть, и страж, которого следует обмануть.
Но то, что она не просто страж, охраняющий мост, а нечто совсем другое, оставалось за горизонтом моего сознания. Так мыслит о далеких сражениях еще не нюхавший порох новобранец.
Он знает, что такое война, он владеет оружием, но смерти еще не видел. Война существует для него в виде карт в «Записках Цезаря», и потому не вызывает ничего, кроме легкомысленного интереса. А вот когда он окажется на поле битвы, не вымышленной, а настоящей, когда вдохнет аромат запекшейся крови и разорванных внутренностей, когда услышит вой раненых и свист картечи, когда клинок, спружинив, пронзит дышащую плоть, вот тогда ему откроется истинный смысл тех карт, что начертал своей рукой незабвенный Гай Юлий.
Картинки сразу оживут, набухнут, зашевелятся червями и трупными мухами и навеки отравят его разум своей осязаемой живостью.
Нечто подобное, провал в осознание, случилось со мной. Сам Геро долгое время наполовину оставался фантазией. Сами обстоятельства нашей встречи, декорации придавали ей оттенки фантасмагории.
Такая встреча могла бы произойти в пьесе Кальдерона или Кристофера Марло, но сама жизнь, с её прямолинейностью, никогда не соорудила бы такого сюжета.
Отсюда и мое стойкое неверие.
Геро персонаж наполовину вымышленный. Даже несмотря на то, что я касалась его, гладила его волосы, даже целовала.
Когда, спустя шесть недель, я увидела его в зимнем парке, моя неуверенность скорее усилилась, чем ослабела. Он был неправдоподобно хорош с румянцем смущения на скулах и затаенной радостью в глазах.
Он не мог быть настоящим! Он был выходцем из какого-то совершенно иного мира. Коснувшись его, я не ожидала обнаружить смертную плоть под перчаткой.
Это была божественная мистерия, в которой меня приглашали поучаствовать. Окончательно я признала его человеческую природу, когда ладонью узнала его обнажённое тепло, когда прильнула к нему всем телом, когда его дыхание смешалось с моим.
Он стал настоящим. Он больше не был моей фантазией, он стал человеком из плоти и крови. Я видела его, ласкала его, касалась его золотистой кожи.
Я видела и чувствовала шрамы, нашла крошечную родинку на внутренней стороне предплечья, слышала стук его сердца, его участившееся дыхание с нетерпеливой хрипотцой, пробовала на вкус бисеринки пота, выступившие у него на груди.
Я ощущала его нетерпение, его силу и внезапно нахлынувшую слабость. Голова его отяжелела, и подбородком он ткнулся мне в ключицу. До самого рассвета я находила доказательства его плотской жизнеспособности.
Он был мужчиной, моим мужчиной, моим возлюбленным. Он стал частью меня, растворился во мне.
Как я могу еще сомневаться? Это все равно что сомневаться в самой себе, в своем собственном существовании.
Но лучше бы сомневалась!
Ибо несколько дней спустя я увидела в приемной королевы-матери Клотильду. Она выходила после аудиенции, которую дала ей Мария Медичи. И так же, как обычно, дружески мне кивнула.
Я ответила ей машинально, той же заученной улыбкой, но, когда Клотильда прошла мимо, обдав меня запахом жасмина, когда я услышала, как шелестят её юбки, как чуть слышно поскрипывает кожа её туфель, я ощутила головокружение.
Будто получила удар невидимой рукой. Мне внезапно открылась прежде отрицаемая истина: она спала с ним.
Она, моя сводная сестра. Она спала с моим возлюбленным, с мужчиной, который принадлежал мне! Она видела его обнажённым, точно так же как видела его я.
И не просто видела. Она его касалась! Она касалась его кожи, его теплой кожи, проводила рукой по его груди и животу, её ладонь щекотали те же жесткие волоски, та же плоть послушно откликалась и служила орудием страсти.
И это не единожды!
Он принадлежит ей давно, и она владеет им по собственной прихоти, когда угодно и где угодно.
Сколько же ночей она безмятежно провела в той постели, где я побывала только однажды?
Она вольна отправиться в свой замок сейчас же, и сразу же подняться к нему, чтобы воспользоваться своей привилегией хозяйки. Он её собственность, я видела знак у него на плече, её инициалы, атрибут власти.
Его жизнь, его тело, его дыхание – все принадлежит ей. Даже слеза, скатившаяся в минуту отчаяния в уголок глаза, и та попадет к ней на язык.
Пока я следила, как она пересекает приёмную, образы, один непристойней другого, возникали перед моим мысленным взором, пока свет окончательно не померк.
Его тело, то тело, которое я покрывала благоговейными поцелуями, его тело, прижатое к её, белому, холодному, ненасытному, его тело в услужливом движении, тело полностью открытое, распалённое и усердное в своей сладострастной работе, тело любимого мной мужчины, тело без права на любовь и верность.
Кажется, я на какое-то время лишилась чувств. Потому что следующее, что я помню, это встревоженный вопрос Катерины и руку Клермона под моим локтем.
Катерина обмахивала меня веером. Я пыталась вспомнить, что чувствовала, узнав об измене Дункана.
Как я это называла? Ревность? Ревность! Дробина, зацепившая холку матерого кабана! Это царапина!
Мое самолюбие оцарапалось о булавку. Или розовая колючка впилась где-то пониже спины. Вот что со мной случилось после предательства Дункана.
А в тот день, когда я смотрела вслед удаляющейся Клотильде, в меня вонзился абордажный крюк. Тот самый жуткий трехпалый гарпун, который мечут пираты в борт жертвенного судна. Вот что такое истинная ревность!
Клотильда ничего не подозревала. Ей была неведома та буря, что она породила без помощи шабаша и заклинаний.
Ей и в голову не могло прийти, что её тайный любовник, её тщательно оберегаемое сокровище, её пленник, ей изменил, что в двух шагах от нее стоит её счастливая соперница, та, которой он дарил поцелуи по собственной воле, без страха и притворства.
Её неведение, с одной стороны, радовало, ибо Геро был в безопасности. Если б она знала о нашей связи, пусть даже о том единственном поцелуе хрустальным, ноябрьским утром, жизнь Геро обратилась бы в ад.
А с другой стороны, я жаждала открыть ей правду, жаждала плеснуть ей в лицо свою победу, как плеснула бы царскую водку.
В те дни после Рождества я отчаянно завидовала мужчинам. Прежде ничего подобного я за собой не замечала, я не считала себя обделенной или ущербной, родившись женщиной.
Напротив, я гордилась, что напрямую происхожу от Евы. Быть женщиной занимательно, но существуют обстоятельства, которые как Гордиев узел проще разрубить, чем распутать, и мужчине это сделать гораздо проще.
Мужчина мог бы сражаться открыто, с оружием в руках, вызвать соперника на дуэль и убить. Но как поступить, если треугольник состоит из двух женщин и одного мужчины?
К тому же мужчина лишен права выбора. Тут узел так просто не разрубишь. Его придется развязывать, распутывать, разъединяя и вновь связывая петли, расплетая нити и раскручивая их до изначальных волокон.
Мне ничего не оставалось, как набраться терпения, и наблюдать за соперницей, вновь и вновь внутренне корчась от назойливых видений. Видеть её было одновременно и пыткой, и утешением.
Её пребывание в Париже означало, что её нет в Конфлане! А если её нет в Конфлане, то Геро остается в своей спальне один!
Он один! Она не прикоснется к нему. Я дошла до крайней степени унижения: начала отслеживать её передвижения по городу, раскинула едва ли не шпионскую сеть и ломала голову над тем, как удержать сестрицу подальше от загородного замка.
Но ничего придумать я не успела. Вмешалась судьба и разрубила узел с решимостью Александра. Роль меча сыграла болезнь. Несчастье и благословение.
Геро оказался на краю гибели, но обрел свободу. Хвала Господу! Смерть стала его союзницей. Она укрыла его, подобно тому, как Афродита укрыла от ахеян Энея, набросив на бесчувственное тело черную пелену.
Для Клотильды он был мёртв, но рядом с ней оставалась придворная дама, мой союзник и соперница – Анастази де Санталь.
Впервые я увидела ее в свите хозяйки, моей сестры, еще в Париже, когда впервые, после свалившегося на меня позора, осмелилась явится в Лувр.
А заговорила в комнате Геро, когда она застала меня свидетельницей приступа.
Она буквально тащила меня по узкому коридору, гнала, как егерь вспугнутого зверя, а я цеплялась за стены и повторяла: «Ему нужна помощь! Ему нужна помощь!»
Придворная дама не отвечала. Но время от времени издавала не то шипение, не то рычание. А когда мы вышли на свет, я увидела в тёмных глазах отсвет холодной ярости.
Анастази сохраняла удивительное хладнокровие, движения округлы и даже нарочито медлительны, как будто она участвовала в танце, но каждое из движений было точно рассчитанным и успешным. Она не оскорбляла меня своим упорством, но не позволяла отклониться с указанного пути.
Так действует опытный фехтовальщик, обороняясь в схватке с подростком, впервые взявшим меч.
Она умело подавляла собственную ярость и не давала мне повод поддаться своей. Только взгляд выдавал ее подспудно кипящее бешенство. Она убила бы меня, не колеблясь.
Я прочла это в ее полуночных зрачках. Убила бы за то, что я подвергла его опасности, за то, что подглядела, проникла в тайну, украла на потеху себе кусочек горя.
В её глазах я была любопытствующим зрителем, одной из тех, кто скуки ради глазеет на мучения и казни с трибуны Amphitheatrum Flavium.
Она ненавидела меня. А я со взаимной силой ненавидела ее. И точно так же готова была вцепиться ей в глотку.
Ненавидела именно за эту ее невозмутимость, за эту, как мне тогда казалось, сердечную непроницаемость. Она оставила его страдать, вся сосредоточившись на том, чтобы исполнить свой служивый долг.
Вышвырнула меня, как браконьера из господских лесов. Моя собственная ярость была силы всепоглощающей, я не испытывала даже тени страха под взглядом этой сторожевой волчицы.
Я и сама скалила зубы. Будь у нас шерсть, она бы вздыбилась на загривках. Но мы все же обладали некоторым зачатком разума, в котором большинство мужчин нам отказывают. И разум этот быстро взял верх над животным порывом.
Разум подсказывал нам, что гораздо выгодней заключить союз, чем затевать войну. Или то был не разум, а любовь?
Мы, женщины, легко разгадываем тайны друг друга. Анастази, первая придворная дама герцогини Ангулемской, влюблена в фаворита своей хозяйки. И у меня, таким образом, теперь две соперницы. Не треугольник, а полноценный квадрат.
Но я еще не приняла на себя обязанности угла, я все еще заинтересованный зритель, я только глазею, но не участвую. Я только хочу помочь.
Я знаю, что он болен, и ему нужна помощь. С тем же рвением я бы тревожилась о раненом в бою оруженосце, о голодном ребёнке, о подбитой птице, о загнанной лошади, или о любом другому живом существе, чей взгляд в тот миг взывал бы к моему состраданию.
Я ощущала только излучение боли, слышала крик о помощи, но откуда он шел, этот крик, кто его издавал, мне было безразлично. Я хотела только, чтобы страдание прекратилось, чтобы с пересохших губ больше не срывался стон, и взгляд не туманился бы бессильной слезой.
И я не выбирала кем предстать, врагом или соперницей, перед этой угрюмой дамой с узкими злыми глазами. Утром я приняла решение её отыскать и потребовать объяснений. Глаз почти не сомкнула, ибо не могла забыть его.
Но искать Анастази не пришлось, она сама нашла меня. И по её лицу я поняла, что она провела такую же беспокойную ночь.
Придворная дама вызвалась проводить меня в часовню. Будто бы я изъявила желание помолиться.
Помолиться? Я? Не помню, чтобы высказывала подобное намерение. Я нерадивая прихожанка, редко бываю на исповеди, пренебрегаю мессой, но в то утро я обратилась в правоверную католичку.
О да, я хочу помолиться, побыть наедине с Господом, припасть к стопам Пресвятой Девы. Я отправилась вслед за придворной дамой в часовню.
Так мы стали заговорщиками. И тайными, противоестественными союзниками. Почему противоестественными? Да потому что нет на свете женщины, которая, будучи влюбленной в мужчину, не попытается избавится от соперницы!