Её тихий воркующий смех манит, дурманит. Наконец, мне удается вывернуться из её цепких рук, разорвать это пленительное кольцо, чтобы в свою очередь стать захватчиком. А её руки уже надломленно брошены, закинуты за голову.
Едва я снова начинаю её ласкать, уже с натиском, требовательно, с тиранией любовника, она прижимает руку тыльной стороной ко рту, как будто пытается заглушить крик, затем снова закидывает за голову.
Но ненадолго. Зажмурившись, она отыскивает меня, слегка меняя положение тела, чтобы от угловатой неловкости локтей и коленей, перейти к взаимной совместимости.
Её тело расслабляется и в то же время наливается силой согласия, чтобы принять и охватить.
Становится покорной и в то же время всевластной, приходя навстречу, как волна с протяжным глубинным ритмом. Заманивая, увлекая, суля избавление и познание всех тайн.
Жанет уже не жмурится. Напротив, глаза её широко открыты. Она смотрит на меня и в то же время взгляд её будто перевернут и обращен в нее саму, она сосредоточена на себе самой, на том, что происходит в ней, в самых глубинах её существа, в недрах и пластах ее женственности.
На лице выражение недоверчивой восторженности, руки бесцельно путано блуждают. Она то касается моего затылка, мимолетно, как бы в забытьи, то спохватывается, возвращается из грезы, из сладкой рассеянности, обретает сознание, и отвечает мне плавным взлетом, то бросается навстречу с каким-то отчаянием, будто гонима страхом потери или разлуки, то руки ее обретают сладострастную гибкость силы, и тогда она ласкает меня горячо и требовательно.
Она будто ищет магический способ преодолеть нашу обособленность окончательно, выйти из собственной кожи, захватить меня в полное владение, окончательно поработить.
Поэтому губы её находят мои почти властно и с игрой и провокацией языка, которому я не чиню препятствий. Одна её ступня цепляется за другую, создавая еще одно кольцо пленения и порабощения вслед за её руками.
Жанет дышит очень часто, будто от тяжкой боли, но это мука накатывающей страсти, в которую она вновь проваливается, как в небытие. И взгляд её вновь блуждает.
На губах хмельная счастливая улыбка. Чтобы её чуть подразнить, я замираю и даже делаю попытку отстраниться.
Глаза ее сразу раскрываются, а лицо становится обиженным, как у ребенка, которого обманули в разгар игры. Я тяну паузу, почти наслаждаясь этой обидой, набежавшей растерянностью и даже мольбой.
Она тянется к моим губам, но я и тут слегка отстраняюсь, чувствуя, как нарастает в ней напряжение, как подкатывает волна, как она пытается свести бедра и едва не хнычет.
Я хочу продлить этот миг, это предвкушение, эту божественную преамбулу, задержаться, повиснуть на самом краю бездны, удержать ее в сознании и нетерпении, дождаться глубинного стона и только потом позволить ей соскользнуть и раствориться.
Столкнуть её оказывается очень легко. Достаточно одного движения, продольного, почти без усилий. И лицо Жанет начинает меняться.
Изменения начинаются глубоко внутри, она с изумлением их распознает, содрогания и спазмы собственного тела, над которым не властен разум, не властен рассудок.
Эти содрогания начинают распространяться, растекаться по всему телу, захватывая и живот, и спину, ударяя эхом в голову.
Она судорожно вдыхает, ей не хватает воздуха, будто я насильно держал ее в темной маслянистой глубине, и наконец, смилостивившись, разрешил вынырнуть и вдохнуть.
И она ловит губами воздух, хватается за меня будто за долгожданного спасителя, вся изнутри сжимается, бьется как выброшенная на берег рыбка.
Волна судорог повторяется, но уже слабее, с теми же последствиями. Она снова задыхается, снова бьется, снова замирает, и уже слабо обессилено содрогается.
Когда она окончательно затихает, я позволяю себе расслабиться. Жанет что-то беззвучно шепчет, в совершенном младенческом беспамятстве. Губы шевелятся, но вряд ли она понимает, что говорит. Я осторожно ласкаю губами её сосок.
В нем уже нет сладострастной твердости, только блаженная бесформенность и ранимость. Поэтому я играю с ним очень бережно, чтобы успокоить, а не раздразнить.
Моя ладонь гладит её влажный живот, который минуту назад был так тесно притиснут к моему, что казалось утратил границы и через пот сросся с моим.
Опустив ладонь ниже, я чувствую жар. Мелькает странное сожаление. На теле Жанет, согласно правилам этикета, нет ни единого волоска. Этикет обозначает эту природную вольность как вопиющую вульгарность.
Поэтому мои пальцы встречают на венерином мыске только нежную, увлажненную гладкость. Нет, эта нарочитая обнажённость скорее в радость любовнику, но как занятно было бы обнаружить золотистую поросль, тропинку света, уводящую к самому истоку тайны.
Рука Жанет находит меня, взбирается по плечу, ерошит волосы, потом мягким нажимом на затылок влечет. Глаза её уже открыты. Она ищет меня взглядом. Когда я к ней оборачиваюсь, она чуть приподнимается на локте, чтобы приблизиться к моему лицу своим, еще пылающим и слегка растерянным.
Она вглядывается в меня, будто впервые, с изумлением и восторгом, открывая в моих чертах что-то прежде неузнанное, потаенное, не то секрет, не то откровение.
Или мои тайные думы и надежды стали ей вдруг известны и читаемы, как огненные письмена. Она пытается понять, разгадать, или наоборот, открытие уже совершилось, и она восторгается познанным.
Лицо её трепетно-благодарное, внезапно юное и такое доверчивое. Будто и не было никогда самоуверенной, насмешливой, дерзкой принцессы Жанет, летящей сквозь пылающий лес.
На меня смотрит та самая рыжеволосая девочка, впервые шагнувшая к морю, обратившая свой взгляд к могучей стихии, которая той же бездонной зеленью, той же силой играла в ее глазах. Высвободив руки, она проводит ладонью по моему лицу, чтобы кожей и плотью подтвердить открывшуюся ей истину.
Затем тихо спрашивает:
— Поедешь со мной?
Я не сразу понимаю, что это значит. Какую церковь? Странная фраза для женщины, чьи губы почти касаются уст любовника. Уж не бредит ли она?
— Я не буду строить церковь, — повторяет Жанет более определенно, и знакомые золотые искорки уже вспыхивают в её глазах. Я всё ещё в недоумении — Я обещала Господу построить церковь — поясняет она.
Искорки разгораются все жарче. Возвращается прежняя лукавая, чуть насмешливая Жанет с хитринкой и нежностью, с улыбкой, которая притаившись, готова вспыхнуть, ослепить, как выхваченный из темноты уголек.
Тут я, наконец, вспоминаю. Ах да, она обещала построить церковь, если я останусь жив. Она впервые рассказала мне об этом, когда мне удалось впервые после болезни преодолеть лестницу и спуститься в садик.
— Так вот, я не буду её строить, — жмурясь по-кошачьи, повторяет Жанет.
— Неужели я был так плох?
Жанет подавляет смешок, который готов взорваться, как спелая переполненная соком ягода, и делает очень серьезные, взрослые глаза.
— О, если бы ты был плох, это было бы полбеды. Тогда Господь непременно получил бы свою церквушку, как я и обещала. Но ты был слишком хорош, и потому вместо церкви я построю башню.
— Какую башню?
— Высокую, до самого неба, — шепчет Жанет и делает глаза еще более серьезными.
Наши губы почти касаются, чувствую, как рисунок произносимых ее слов возникает сладким изгибом на ее устах и мягко ложится на мои.
— Зачем высокую?
— Чтобы туда никто не забрался.
— Но зачем её строить?
— Там наверху будет комната с одной дверью и огромным, преогромным замком. А сама башня будет совершенно неприступной и окружена железным частоколом.
— Что же будет в той комнате наверху за единственной дверью?
Я пытаюсь уловить движение ее губ, поймать нижнюю, которую она дразняще оттопыривает.
— Не что, а кто — отвечает Жанет.
Потом ловко, с грацией благодушного хищника, делает бросок, обвивает мою шею руками, а стан – ногами, и вот я уже повержен. Ее огненные пряди текут щекочущим водопадом.
— Я запру в этой башне тебя. Навечно. За той самой дверью с огромным замком, и ключ будет только у меня.
— За что? – шепчу я с деланным испугом – Чем я так прогневил ваше высочество?
— За все за это! – грозным свистящим шепотом отвечает Жанет – За эти глаза. Разве я могу допустить, чтобы эти глаза смотрели на кого-то еще с такой пронзительной нежностью? И за эти руки – Она поочередно, мелкими поцелуями, награждает каждый палец на моих руках, потом осторожно прикусывает и щекочет кончиком языка середину ладони. Мне щекотно, и я дергаюсь – Я жить не смогу, если буду подозревать, что эти руки коснулись кого-то еще с той же умелой страстью. И за эти губы тоже — строго продолжает она – Одним словом, за все. Перечень преступлений такой длинный, что, если я продолжу их перечислять, это может непредсказуемо кончиться.
— А как же свобода выбора? – напоминаю я робко.
Золотистые брови Жанет ползут вверх.
— Свобода выбора? Какая свобода? Нет никакой свободы! И не было никогда. И выбора нет. Есть только я!
— Но как же, ваше высочество, вы обещали.
Жанет склоняет голову набок, отчего ее волосы перетекают, образуя огненный полог.
— Как же вы наивны, друг мой! Верить обещаниям женщины… Влюбленной женщины. Мы, женщины, существа непостоянные, капризные и ревнивые. Очень ревнивые. Мы желаем владеть тем, кого любим, владеть им безраздельно и бессрочно.
— Тогда я выдвигаю те же условия.
— Это какие же?
— Для вас так же, как и для меня, нет никакого выбора, и если мне суждено быть запертым в этой башне, то вы разделите эту участь со мной. Мы, мужчины, существа не менее ревнивые и жаждем такой же безраздельной власти.
Жанет, наконец-то, позволяет себе улыбнуться.
— Конечно, любимый, все, что пожелаешь.
Еще несколько минут мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Не произнесено ни слова. Но мы знаем – отпущенное нам время на исходе. Наши берега расходятся, подобно волшебным скалам.
Жанет опирается на локоть и отвечает на мои вкрадчивые ласки грустным взглядом.
— Когда-нибудь нам не придется расставаться — говорит она.
— Да, — соглашаюсь я, — когда-нибудь.
— Теперь мне пора, но я все еще не сказала, зачем приходила. Ты совсем меня запутал, лишил разума и памяти.
— Как, неужели у вашего высочества была какая-то другая причина вместо одной, единственно оправданной?
— Разумеется, первая неоспоримая причина – это увидеть тебя, сердце мое.
— А какая же вторая?
— Вторая это твоя ссылка.
Я смотрю на неё с недоумением.
— Какая ссылка?
Жанет вновь делает строгое лицо.
— Пока я не построила башню и не выкопала ров, тебе придется отправиться на пустынный остров, где тебя будет охранять стоокий Аргус.
— А в корову… то есть, в быка, меня тоже превратят?
Жанет смеется, закинув голову. Грудь её мелко, призывно вздрагивает, и я вновь чувствую томительную, тягучею сладость в теле. Сразу закрываю глаза.
— Нет, такого приключения я тебе не обещаю. А ссылкой тебе послужит поместье моей кормилицы в Лизиньи. То самое поместье, откуда сегодня утром доставили ту восхитительную клубнику.
— Ах, клубнику… — мечтательно вздыхаю я – Да, да, что-то припоминаю.
— Я только за тем и пришла, сообщить, что ты отправляешься на остров. А ты меня совратил. Впрочем — Жанет вновь становится серьезной — ты прав, твое право выбора в полной неприкосновенности. Ты вправе остаться здесь, если пожелаешь. Я вовсе не приказываю тебе, не принуждаю, даже не пытайся меня в этом подозревать. Я всего лишь подумала, что приближается лето, а июнь, июль самые тяжелые месяцы в Париже, самые удушливые.
— Ваше высочество забывает, что я вырос в этом городе и не раз переживал эти месяцы, так же как переживал холод и дожди. Я крепкий орешек, и удивить меня трудно. Я был бы счастлив оставаться здесь, поблизости от вас, в доме Липпо, который стал моим другом и который готов делиться со мной не только кровом, но и знанием. Однако, если ваше высочество полагает, что для меня будет лучше уехать и провести лето там, вдали от Парижа, и… от вас, то я возражать не стану. Пусть будет так.
Жанет склоняется и губами, очень деликатно, ловит мои ресницы.
— Там много солнца, любимый. Холм с виноградником. По утрам скрипит колодезный ворот. Голуби толкутся на крыше, назойливо и сладострастно воркуя. Фруктовый сад подступает к самому дому, а стены укрыты живым лиственным ковром. Плющ так разросся, что чувствует себя настоящим завоевателем. Ты сможешь бродить на рассвете по мокрой траве, вдыхать аромат цветущих деревьев, ездить верхом, слушать бормотанье ручья, стук мельничных колес, или можешь вовсе не выходить из комнаты, если не пожелаешь никого видеть. Только от одного мне не удастся тебя избавить. Моя дорогая кормилица, матушка Мишель, видит свое подлинное предназначение в насыщении всех голодных. Столы в ее доме всегда гнуться дугой под тяжестью даров чревоугодия. Поэтому тебе не избежать всех этих гастрономических посягательств. Она будет тебя преследовать и строго надзирать за тем, полна ли твоя тарелка и не обделен ли ты ломтем гусиного паштета или пирога.
— Тяжкое испытание — соглашаюсь я — но если это единственное, что мне грозит, то я справлюсь.