Бывшее поместье герцогов де Шеврез, пущенное с молотка и купленное за бесценок моим банкиром, представляло собой небольшое, но очень уютное королевство яблочного сидра, молодого вина и свежеиспеченного хлеба.
При прежних хозяевах, расточительных и тщеславных, двухэтажное строение с островерхой крышей, изящной башенкой и лесом каминных труб, претенциозно смахивало на замок-недоросль, но с тех пор, как оно оказалось в крепких хозяйственных руках моей кормилицы, нормандской крестьянки, замок-недоросль неуклонно стал приобретать сходство с добротным гнездом умелого фермера.
Легкие павильоны, некогда служившие пристанищем для любовников, были обращены в парники, резные беседки – в ягодные клумбы, а сам дом окружали многочисленные пристройки: птичник, небольшая мельница, пекарня, давильня для винограда и огромная летняя кухня, к которой примыкала терраса, сплошь увитая диким виноградом.
На этой террасе теплыми весенними и летними вечерами накрывали ужин. И за длинный стол усаживались все, кто в тот день оказывался подданным этого королевства, без обозначения титулов и заслуг.
Единственным носителем власти здесь была хозяйка. Матушка Мишель, которая гордо восседала во главе стола, обозревая свои владения и своих подданных.
Если мне выпадало счастье оказаться участницей такого ужина, то меня усаживали по правую руку. Число подданных повелительницы сидра и пирогов были невелико, но по качествам, избранности напоминал маленькую армию Александра Великого, которая своей слаженностью и мастерством развеяла легионы Дария.
В домах знатных вельмож штат многочисленной прислуги, вкупе с бедными родственниками и приживалками всех родов и мастей, чаще содействует беспорядку, чем благочинному быту.
Сразу после вступления в права собственности Мишель безжалостно рассчитала всех сытых и гладких герцогских лакеев, и утонченных горничных, которые больше походили на фрейлин, чем на прачек и посудомоек.
Остались только кухарка и садовник, в которых Мишель обнаружила искомое усердие. Вскоре в поместье из Нормандии переехала моя молочная сестра Валентина с двумя детьми. С ней появились две крепкие рослые девушки для работы на кухне, а чуть позже пожаловал конюх Жослен, мужчина средних лет, которого я помнила еще со времен моего детства в доме бабушки.
Подозреваю, что между ним, крепким, широкоплечим крестьянином, и моей кормилицей существовала давняя любовная связь, которую оба, по какой-то причине, ибо давно овдовели и были свободны от брачных уз, никогда открыто не признавали и держались друг с другом, как люди малознакомые.
Своим королевством Мишель правила как самый настоящий тиран. Сама бесконечно в трудах, она успевала проследить за каждым и уличить за недосмотр, небрежение или пятно на оловянной посуде. Праздность – орудие дьявола, твердила она, поймав кого-то из работниц за сплетней.
И тут же посылала несчастную, пойманную с поличным, на прополку клубничных грядок или уборку птичника. Вторичная нерадивость могла окончиться постным и скудным ужином, а третья – вечным изгнанием.
Но этого никогда не случалось. Не смотря на суровость законов, царивших в этом маленьком государстве, подданные были вполне довольным и счастливы, ибо Мишель, невзирая на грозный вид и трубный глас, умела управлять так, что никто не чувствовал себя обиженным или угнетенным.
Всем заправляла не хозяйка, а строгая и рачительная мать семейства, чья рука правит твердо, но готова и приласкать.
Глядя на Мишель, стоявшую посреди двора, уперев в бока могучие руки, полногрудую, румяную, я угадывала в этом облике присутствие древней языческой богини, Реи-Кибелы, праматери всего сущего, которую христианские проповедники пытались заменить на хрупкую, малокровную Деву Марию.
Затевать диспут на столь щекотливую тему я бы не стала, но на мой взгляд, одна ипостась богини не существует без другой, как две стороны бытия, тело и дух.
Земля, вечная, милостивая, великодушная мать. Она любит всех своих детей, не разделяя их на красивых, благородных, и тех, кто не вышел статью и происхождением. Она всем дарит свою заботу, согревает на необъятной груди, укрывает от непогоды, вскармливает и утешает.
Эта богиня так всесильна и необъятна, что воплощает в себе целую вселенную, полную кипучей, неистребимой жизни. Древние греки называли эту богиню Деметрой, матерью всех живущих, той, кто порождает и принимает в свое лоно после смерти.
Это первобытная материнская сила, жажда плодоношения и созидания. Мне доводилось видеть очень древние языческие скульптуры, которые вездесущие контрабандисты находили в пещерах Аквитании. Это были изображения очень полных, широкобедрых женщин.
Священники, кому попадались на глаза эти находки, объявляли их сатанинскими игрушками, и сразу же уничтожали, ибо церковь внушает нам другой образ богини.
Женщина-мать должна быть страдающей, она жертва, принесенная на алтарь плоти в то время, как истинное ее призвание хранить чистоту.
Но мне эти статуэтки вовсе не казались чем-то дьявольским и опасным. Я видела в них то, что видела большую часть своей жизни – дородную, неторопливую крестьянку, вскормившую меня грудью.
Я знала, что рождена на свет другой женщиной, блондинкой с резким голосом, которую узнавала с трудом, так как видела ее не чаще, чем своего венценосного отца.
Моей истинной матерью стала пухлая нормандская крестьянка, оказавшаяся в доме моей бабки, Мари Туше, когда там, по воле случая, разродилась моя мать.
Овдовев, она приехала к кому-то из дальней родни в Иль-де-Франс, кто служил в то время в Мальзербе. Предназначенная мне кормилица внезапно занемогла, и единственной женщиной, родившей несколько дней назад ребёнка, оказалась Мишель.
Таким образом, ей больше не пришлось беспокоиться о своем будущем. Этим будущим стала я, незаконнорожденная принцесса крови.
Но в её глазах я была прежде всего ребёнком, а не источником благосостояния.
Возможно, она привязалась ко мне потому, что мечтала родить много детей. Но Господь отнял у нее мужа, когда её первая дочь была в утробе.
Быть матерью, вскармливать, пестовать, растить, стать родоначальницей целого племени, праматерью целого народа этой молодой крестьянке было предназначено свыше, и сердце её было огромным и щедрым, как была щедра и обильна её переполненная молоком грудь.
Это сердце распахнулось навстречу ребёнку, который был отринут собственной матерью. Мишель приняла меня еще грудной, крикливой, на свои широкие ладони, убаюкала и согрела.
Я до сих пор чувствую это тепло. Инстинктом ребенка я обнаружила присутствие Матери, этой оберегающей вселенной, которая утоляет голод, избавляет от страхов, учит, лелеет, смазывает бальзамом царапины, осушает слезы, напевает колыбельную и целую ночь, до самого утра, сидит у изголовья, опустив прохладную ладонь на пылающий лоб.
Позже мне сказали, что у меня есть другая, настоящая мать, и предъявили высокую, вертлявую блондинку с красивым и злым лицом. Эта блондинка небрежно потрепала меня по щеке холеными пальцами.
Я приняла к сведению наличие этой женщины и отметила её как некую условность, как навязанное правило, которое придется соблюдать, как торжественный и смиренный вид во время воскресной мессы, но через минуту вприпрыжку унеслась к своей истинной матери, чтобы получить ласковый шлепок, а затем, взобравшись к ней на колени, уткнуться в скрипучее кружево на необъятной груди.
Моя кормилица была почти неграмотна, она с трудом разбирала несколько строк в молитвеннике, ничего не смыслила в латинских глаголах и поэзии Данте.
Скорее, это я была её учителем, пересказывая «Метаморфозы» Овидия. Но ей и не нужно было читать Тацита и разбираться в античных авторах. Ее наука была куда более ценной и жизнеспособной.
Она учила любить и прощать, принимать любимого со всеми изъянами и недостатками, без заслуг, титулов и подвигов, как беспомощного младенца, который ценен единственно своим существованием.
Я никогда не сомневалась в своей ценности, как живого дышащего, плачущего и смеющегося существа, как носителя божественного дыхания, небесной искры, столь же оберегаемой Создателем, как и все его смертные дети.
Я была любима этой простой женщиной только потому, что была, потому что нуждалась в ней, нуждалась в ее защите, в ее тепле и снисходительности.
Как все дети, я, само собой, нарушала правила и совершала ошибки. Я капризничала, своевольничала, опрокидывала молочник, сбегала, пряталась, рвала одежду, сбивала коленки, одним словом, совершала все то, за что дети награждаются розгами и темным чуланом. Меня наказывали.
Однако, проступок и наказание нисколько не уменьшали моей ценности. Мишель каким-то образом давала мне понять, что мои проказы и я сама непререкаемо раздельны.
Выходка с побегом или сорванный визит епископа, в чью туфлю я подбросила репей, конечно заслуживали порицания, но я сама от того хуже не стала, меня все равно любят.
И я ныряла в эту любовь, как в теплое молоко, плескалась и плавала. Эта любовь подхватывала меня, щекоча и подбадривая, и возносила к самому небу. Силы прибавлялось в избытке. Я произрастала из этой любви, как растение, орошенное самой чистой родниковой водой. Я создала саму себя из этой любви, наращивала кости и плоть, сплетала чувства и ткала мысли.
Эта любовь делала меня неуязвимой, подобно водам Стикса, в котором Фетида искупала своего сына. В этой любви был источник моей любознательности, моей дерзости и даже моей выносливости.
Возможно, я бы не справилась со всеми превратностями судьбы, которые на меня обрушились, не сумела бы обустроиться и обрести счастье, если бы не тот накопленный за годы запас любви.
Кормилица приезжала ко мне в Неаполь, когда я забеременела, но прожила в нашем палаццо недолго. Ей пришлось вернуться в Иль-де-Франс, ибо тяжело заболел мой дед Франсуа де Бальзак, и бабушке требовалась помощь.
Моя мать к тому времени вела уединенный образ жизни вдали от королевского двора и собственной семьи. К моей судьбе она была тем более равнодушна.
Кормилица покинула меня слишком рано, а я потратила немало из запасов любви на свой новый мир, на незнакомую семью, на мужчину, который стал моим мужем, но любви и терпения не хватило на моего сына.
Я была еще слишком молода и расточительна: опустошила себя, как легкомысленный повеса. И мой сын умер.
У него был бы шанс, если бы Мишель оставалась со мной чуть дольше. Я успела бы восполнить запасы.
Но этого не случилось. Я должна была пройти через утрату, через собственную маленькую смерть, чтобы выучить урок любви.
Со временем, повзрослевшая, уже познавшая скорбь, я научилась находить эту любовь повсюду. Точнее было бы сказать, что я открыла неисчерпаемый источник в самой себе.
Он был в моем сердце, в моей вере. Он был там всегда. Этот источник доступен всем изначально, ибо все мы рождаемся с этой благословенной раной внутри. С первым вздохом где-то в сердце начинает бить божественный родник.
Но в первые года жизни этот родник так слаб, так уязвим, что нуждается в кропотливой заботе. Его нужно очищать от песка и мути, от гниения и грязи, пока этот родник не забьет в полную силу, пока его эфирные воды не обратятся в радужный водопад, который не устрашится ни оползней, ни обвалов.
Рядом с маленьким несмышлёным человечком должен быть тот, кто исполнит роль смотрителя за источником, кто выправит русло и добавит в него своей радужной влаги, своей любви. Если такого искусного и щедрого смотрителя не окажется рядом, то со временем родничок уйдет под землю, а сама эфирная влага помутнеет, сгустится и станет горькой на вкус.
Она будет похожа на ту темную вонючую маслянистую жижу, которую арабы находят в пустыне.
Будто кровь адского зверя, эта жижа выступает на поверхность. Она горюча и ядовита. Она уничтожает все живое, обращая благодатную почву в мертвый песок.
Такую ужасную трансформацию переживает источник божественной любви в сердце смертного. Он исторгает ненависть, ярость и смерть.
Но мне повезло. Я принадлежу к тому сравнительно небольшому числу людей, кто сумел обратить родник в водопад. Это не значит, что я обратилась в святую, мой источник иногда мутнеет, зараженный гневом или ревностью, унынием или страхом, но я научилась это переживать.