Расстаться было нелегко.
С тех пор, как Геро позволил мне приблизиться, принял меня в свой запретный сад, в свою обитель чувств, я уже не мыслила себя существом суверенным.
Я стала частью доверенного мне мира.
Произошло смешение двух эфирных субстанций, которые составляют основы нашего духовного существа. Две реки, сливаясь, уже не разделят вод, два вещества, сведенные мастерством алхимика в нечто третье, новорожденное, уже не разомкнут объятий.
То же произошло и с нами. Наши души поглотили друг друга и одновременно возродились в ином, более сложном качестве. Если бы мы устроили нечто вроде инспекции, чтобы выяснить чьих трудов и составных частей больше, то произошла бы заминка.
Ни один из нас не сумел бы точно опознать собственный эфирный двойник. Ибо наши бестелесные двойники стали и близнецами, и притворщиками.
Они то принимали обоюдоприятное сходство, обращаясь в зеркальный антипод, то менялись своей природой, наслаждаясь несхожестью и противостоянием.
«Это мое!» «Нет, это мое!» «Это я!» «Да нет же, это я!»
Вот каким получился бы этот гипотетический спор. Счастливый финал, за который любая женщина возблагодарила бы Бога.
Боги когда-то разделили людей на мужчин и женщин. Они рассекли на двое души и рассеяли их по свету, будто песчинки. Неслыханная удача выпадает тем любовникам, кто после многолетних, даже вековых скитаний, находят друг друга, своим единением исцеляют раны, сращивают свою эфирную плоть, чтобы своим сердечным могуществом вновь бросить вызов богам.
Но этот финал, это сращение, оборачивается и великой болью, ибо разлука, пусть даже короткая, означает разрыв едва народившихся связей.
Нам предстояло вновь оказаться разделёнными на две блуждающие искорки. Сделать это было тем более непросто, что вокруг нас сама природа воспевала любовь.
Персефона восстала из мира мёртвых и вернулась к матери. Вокруг нас уже не гремел колесами, подковами и клинками душный, смрадный город, где мы прятались от недоброго взгляда в скудном, чахлом садике среди каменных изгибов улиц, жадных до глотка воздуха и солнечной ласки.
Мы были далеко от сырых стен и грязных мостовых, под ветвями цветущих деревьев, в тишине, напоенной цветочным ароматом, густой от травяных запахов и теплой после угасшего дня.
Был конец апреля, приближался упоительный, вакхический, увитый гирляндой из плюща май, время любви и безумств, коротких внезапных гроз, языческих плясок, гуляний на Троицу, медового сбора, соловьиных трелей и того хмельного весеннего угара, в котором растворяется разум влюбленных.
В бархатные сумерки само молчание обесценивает слова. Молчать, держаться за руки и слушать.
Слушать затихающие вдали голоса птиц, возгласы усталых от беготни детей, смех влюбленных, зов встревоженной матери, колокола вечерни, вялую перебранку возвращающихся мужчин, скрип мельничного колеса и еще множество других звуков и шорохов, которые сыплет горстями подступающий вечер.
Но главный его дар — это ласкающая, умиротворяющая тишина, когда шепчутся не уста, но души.
В такой тишине мы бы безмолвно обменивались мыслями на страх и удивление тех, кто осмелился бы подглядывать за нами. Для тех, чьи души обрели единство, это вовсе не является чудом, это довольно просто.
Достаточно приглушить поток собственных, эгоистичных рассуждений и принять в сердце радость и печаль возлюбленного. Но я не могла себе позволить провести с ним рядом один единственный вечер.
Я вынуждена пожертвовать одним закатом, чтобы впоследствии наслаждаться тысячью. Мой долг еще не исполнен. Где-то ждет избавления маленькая потерянная девочка, а её отец винит себя в её смерти. И каждый упущенный день продлевает его печаль на тысячу лет.
Вновь этот нестерпимый обжигающий соблазн. Порыв сотворить чудо. Всего одно слово, намек, едва различимый шепот. И два кусочка льда начнут таять.
Эта тщательно скрываемая печаль, та самая ледяная чернота на дне его глаз.
Геро улыбается, но за этой улыбкой все те же черные хлопья мерзлого пепла.
Края у этих кристаллов острые. Перемещаясь по кровотоку, они ранят все, чего касаются, наносят тонкие невидимые порезы, почти неощутимые, но смертельные во множестве. Эти кусочки льда не изгнать и не растопить.
Их обесцветить может лишь радость. Я могу подарить ему эту радость. Бросить в черный омут горящий факел. И пока этот факел будет гореть, лед растает.
Но что потом? Я не удержусь, шепну ему, что дочь его жива, и он весь вспыхнет надеждой, мгновенно преобразиться, вернется к жизни. И пожелает отправиться со мной.
Он бросится по едва заметному, неверному следу за светящимся призраком надежды и… ничего не найдет. Поддавшись мимолетному порыву, я уже никогда не смогу его излечить.
Он останется на перепутье между надеждой и безысходностью, между жизнью и смертью, в вечном скорбном поиске, в муке неопределенности, будто погребенный заживо.
Я собираю все силы и стискиваю зубы, чтобы не сорваться и ограничиться только легкой прощальной лаской.
Перед отъездом я успела показать Геро дом и сад. Он уже знал всех обитателей и расположение хозяйственных пристроек. Знал, где ему в случае необходимости отыскать Липпо и как незаметно подняться в свою комнату, если он пожелает побыть один.
В том, что он большую часть времени будет прятаться от посторонних глаз, я не сомневаюсь.
Я прошу кормилицу, чтобы Геро был избавлен от излишнего любопытства, от расспросов и разговоров.
В противном случае он не выйдет за пределы четырех стен, обратив свое жилище в тюрьму. Не услышит пения птиц, не заметит цветущих яблонь.
Он вновь будет обороняться, обнаружив врагов там, где ему пророчили друзей. Он вообразит, что вина его всем известна, что он принародно объявленный грешник и глашатай зачитал список его преступлений, а буквы, выжженные на плече, просвечивают багровым пламенем сквозь одежду.
Геро всё ещё уязвим. Я простилась с ним в комнате, подальше от зрителей, взяв с него обещание, что он не будет прятаться очень уж усердно.
Геро пообещал, но по его опущенным глазам я поняла, что обещания он не сдержит.
Как же меня гнетет эта тайна! Эта вынужденная ложь! Как же я хочу вернуться сюда с победой!
Господи, помоги мне. Ни почестей прошу, ни богатства, ни славы. Милости прошу.
Отпечатка детской ножки на зыбком песке, и пусть даже следующий отпечаток окажется по ту сторону бездны — я отправляюсь в пекло по цепочке следов.
Быстрей, быстрей! Нельзя медлить, надо действовать.
Пришпоривая рыжего бербера, я стараюсь заглушить волнение, а с ним — страхи. Сердце бьется в ритме нетерпеливых копыт. Все мои усилия, поиски могут быть напрасны.
В конце пути, извилистом, заболоченном, меня все-таки ждёт маленькая могилка. Но это будет моё горе, моя собственная ноша, тайная болезнь, о которой я не поведаю никому.
Это будет застрявший у самого сердца осколок картечи, ещё одна детская смерть. Я похороню эту неведомую мне девочку рядом со своим сыном в том самой часовне под хрустальным куполом.
Но Геро об этом никогда не узнает.
Как и было условлено, дом Липпо обращен во временную штаб-квартиру. В той комнате, где Геро несколько ночей сражался со смертью, нас четверо: я, Перл, Катерина и Анастази.
Придворная дама прибыла сразу, как только получила известие от своего соглядатая, нищего на углу или беспризорного мальчишки. Анастази, такая же неброская, обезличенная, будто сотворенная из рыхлого городского камня с примесью соломы, вошла последней и, застыв на пороге, некоторое время оглядывала комнату.
Её черные глаза, будто хищные зверьки, пущенные по следу, обежали все видимые и угаданные предметы. Она исследовала и вопрошала. Ее взгляд задержался на кровати, сейчас ободранной до тюфяка.
Она сделала шаг и коснулась пальцами подвязанного полога. Старательная Лючия, предполагая длительное отсутствие хозяев и гостя, убрала всё, что могло бы стать пристанищем пыли и насекомых. Не осталось и следа, что ещё сутки назад эта кровать служила кому-то ложем, едва не стала смертным одром, а затем обратилась в альков влюбленных.
Выглядело так, будто Анастази извлекает все укрытые в предметах тайны. Пытается увидеть, представить.
Все эти гравюры на стенах, книги, сваленные в углу, ширма, маленький светильник, кресло с высокой спинкой помнили его, хранили частичку его боли.
Он был здесь, в полубредовые ночи видел оранжевые пятна свечей, слышал шум ветра, со страхом и нетерпением ждал рассвета. Здесь к нему приходила смерть.
И здесь же он выбрал жизнь.
Анастази искоса взглянула на меня, и я прочла её мысли. Вот женщина, которую он увидел первой, женщина, которую он любил, женщина, которая была с ним рядом, на этом ложе.
Он принадлежал другой. Анастази отвела взгляд, пересекла комнату и села в то самое кресло, куда перебрался Геро, преодолев несколько бесконечных шагов. Это кресло было его первым достижением.
Он просил Лючию отодвигать его на шаг дальше, чтобы путь его становился длиннее, и он с каждым разом держался бы на ногах всё дольше, пусть дрожа и покрываясь испариной.
Усилием воли он преодолевал свою слабость, чтобы, в конце концов, удлинить этот путь до судьбоносного пункта, до ещё одной тюрьмы, где ждала дочь.
Некоторое время мы молчим, то ли собираясь с мыслями, то ли изучая друг друга. Анастази с заметным интересом разглядывает Перла, а тот отвечает с такой же бесцеремонностью.
Катерина ей знакома. Мою придворную даму Анастази уже встречала в Конфлане. Тогда они обменялись парой учтивых поклонов, даже не предчувствуя более близкого знакомства.
Я постукиваю каблуком от нетерпения.
— Полагаю, в представлении никто не нуждается — сухо начинает Анастази.
— Чего уж там — ворчит Перл — компания хоть куда. Дурак, незаконнорожденная, сладкая булочка и… госпожа Медуза собственной персоной.
— Перл! – шепчу я в ярости.
Но Анастази только пожимает плечами.
— Благодарю вас, господин шут, жаль только, что к пожалованному мне титулу вы неспособны наделить меня и соответствующим талантом — обращать острословов в камень.
Перл становится пунцовым, а я не скрываю улыбки. Он пыхтит, пытаясь придумать ответ, но я делаю знак.
— Хватит, Перл, потом поупражняешься. Мы здесь не для того, чтобы обмениваться шутками. И будь любезен, веди себя уважительно с нашей гостьей, иначе в Горгону обращусь я.
— Ох как страшно! И что ж ты сделаешь? Змей на меня напустишь?
— Памятник тебе поставлю, поразительного с тобой сходства.
— Да я чего… Я это так, для затравки. А то лица у вас, как на похоронах. Даже вон булочка, вся такая торжественная.
— Тогда примите благодарность за заботу — с чуть заметной улыбкой произносит Анастази – Но её высочество права. Время для обмена шутками и остротами мало подходящее. Мы сможем посвятить себя этому приятному занятию позже, когда наши усилия и надежды будут оправданы. Тогда вы сможете дать волю всем своим природным способностям, господин шут.
— Расскажи лучше, что тебе удалось узнать — говорю я, возвращая голосу серьёзность – А потом расскажет Катерина.
Сразу же, как состоялась наша встреча с Анастази в квартале Тампль, я последовала её совету: отрядила Перла на поиски.
Я и сама склонялась к тому, чтобы предпринять нечто подобное, но пребывала в затруднении. Искать? Но где искать? С чего начать?
Я прежде никогда не задумывалась ни о чем подобном, ибо приключения такого рода были слишком далеки от моих привычных занятий. Из моего окружения, из моих близких, никто никогда не пропадал, а розыск всегда предполагал преступную подоплеку.
Разыскивали убийц, мошенников, предателей.
На то существовала некая, не совсем почтенная служба, именуемая полицией, которая подчинялась непосредственно первом министру.
Но не обращаться же к самому Ришелье с просьбой найти ребёнка!
Нет, тут требовалась собственная решимость. Собственная предприимчивость.
Тем более с таким союзником, как Анастази. Она предложила разделить мой аспект поисков на верхний и нижний, провести границу между мирами дня и ночи.
Верхний, как более безопасный и пристойный, поручить женщине, сообразительной и неутомимой, чтобы та обошла все ближайшие к улице Сен-Дени лавки, суконные, галантерейные, скобяные, а также кондитерские и булочные, заводя разговоры с хозяйками, с женами хозяев, с их дочерями, сёстрами, тётками, приживалками, кухарками — одним словом, со всеми существами женского пола, обладающими глазами, ушами и даром речи.
Особое внимание Анастази посоветовала уделить особам пожилым и почтенным, из тех, кто по немощи своей уже неспособен заниматься хозяйством и проводит своё время в праздном созерцании.
— Заблуждением было бы считать, что эти дамы, утратив молодость и грацию движений, лишились так же и ума. Большинство из них притворяется безобидными полуслепыми, а то и полупомешанными, старушками, но память их набита сведениями, как потайной шкаф отца Жозефа. Они очень наблюдательны, к тому же мстительны и злопамятны. Если вашей посланнице удастся их разговорить, то они выдадут ей все тайны Парижа.
Имя произнеслось сразу – Катерина. Это она, с её даром внимать, выуживать, извлекать тайны у самых недоверчивых хранительниц.